Despite everything, it's still you (джен)

Радужка мальчишеских глаз побледнела настолько, что стала почти прозрачной — и в ней он вдруг разглядел себя таким, каким никогда не ждал увидеть: постаревшим, отрастившим седины до пояса, измождённым от постоянной работы, добравшимся до конца.

С самого начала пути он сворачивал и сворачивал, исследовал закоулки и ответвления, забирался на верхушки деревьев, стараясь достать до пролетающих мимо птиц, но никогда не шёл прямо, уверенный в непоколебимости выбора. Он никогда не знал, где окажется, но всегда верил, что дойдёт, доберётся, достигнет чего бы то ни было, не оставив шанса — ни себе, ни другим.

…Оказавшись среди мшистой зелени переправы, он вдруг понял, что не достиг даже середины, что однажды полюбившаяся птица под сенью беззвёздного неба вскрыла ему грудную клетку острыми когтями неизбежного; оказавшись исполосованным множественностью выбора, он обнаружил себя мёртвым, лишённым какой-то цели, лишённым чего-то важного, не имеющим ни сил, ни права ступить обратно на прямую дорогу до Изумрудного города.

Лань из-за плеча мальчишки смотрела на него с равнодушием умертвия, отражая его собственную душу. Может быть, он добрался до конца быстрее, чем сумел осознать хотя бы часть самого себя. Может быть, его убила тогда эта мшистая зелень.

Может быть, эта зелень и была его концом с самого начала.

Зеркало, когда он задел его краем глаза, мельком поймал собственное отражение в мутном, окаймлённом чернью, стекле, почти напугало его, выбило из колеи дрожью чего-то очень старого, разошедшегося под рёбрами спёртостью воздуха.

Последний раз он смотрелся в него ещё ребёнком, невинным и невиновным, ожидающим сказки там, где её не было с раздражающей очевидностью, которую он тогда ещё не понимал. Позолота оправы слезла, вся затянулась копотью; пожар отобрал не только часть памяти, но и беспечность, загадку «второго взгляда»: кто бы мог оказаться за его спиной теперь, когда он потерял стольких?

Гарри замер, развернувшись к «Еиналеж» полубоком, растерянный и отчаянно нуждающийся в том, чтобы не видеть ничего — и одновременно с тем увидеть хоть что-то, что-нибудь, что могло бы вернуть его на дорожку из красного кирпича, где всё понятно, где всё озарено солнечным светом и запахом сладкого предвкушения. Сейчас, после стольких лет, он, человек, прошедший путь приключения от начала и до конца, не мог понять, действительно ли конец был там, где погибла Старшая палочка. Там, где позади высились закоптелые громады безмятежных башен, где Гермиона заплакала — что тоже в своём роде могло означать зацикленную концовку.

Вернувшись сюда преподавать, не сделал ли он ошибку, нарушив стройный ход вещей, нарушив закономерность, по которой никто и никогда не должен был возвращаться на место собственной гибели? Вернувшись в Хогвартс, не был ли он обязан сбежать при первой же возможности, оказаться на другом конце света, чтобы не воскрешать ни одной из тех мёртвых мыслей, чтобы не помнить, кого и как мог бы видеть рядом с собой, если бы не сделал столько глупых ошибок. Если бы этих ошибок не делал никто, если бы все могли просто… быть живы.

Зеркало, когда он, выдохнув, развернулся к нему полностью, когда позволил себе впиться в копию себя голодным взглядом, не выражало ничего — ни приязни, ни насмешки, какую могло, зная, что грешник подставил наконец голову под топор, ступил на костёр с обнажёнными нервами. Зеркало не выражало ничего — и ничего не показывало, затянутое молочной дымкой пыльного тумана, равнодушное, сломанное, не способное показать даже самую малость.

Один.

Гарри был в нём один — и дорожка из красного кирпича оказалась всего лишь маленьким остатком надежды, исчезнувшим вместе с крохами детского ожидания сказки, так никогда и не наступившей.

Их всегда было трое: кружащихся в танце под мягким золотом солнечного света, играючи перебрасывающихся улыбками; беспечных, бесконечных и трепетно вдыхающих ласковый звон морозного августа. Их всегда было трое, и мама наблюдала за ними добрыми глазами, оперевшись на выбеленный подоконник нового дома тонкими ладонями.

Их всегда

было

трое.

Геллерт, упорно заменявший каждое его отражение в любой поверхности, в отражении «Еиналеж» мог не только смотреть тёмной патокой предельно честных глаз, но и говорить — говорить всё, о чём Альбус упорно молчал.

Мы же оба знаем, с чего всё началось, Алли. Мы же оба знаем, что звон августа однажды предпочли сладкому яду октябрьской тьмы.

Тогда Альбус закрывал глаза, но материны тонкие руки, сжимающие сбитую краску на потускневшем дереве, стряхивающие снег, как будто говорили с укоризной равнодушия:

…это всё ещё ты.

Детская зелень глаз, перебивая, раз за разом кричала:

…несмотря ни на что! Несмотря ни на что —

это

всё

ещё

ты!