Дочь беспокойной осени (джен)

Тук-тук, тук-тук. Тук-тук, тук-тук. Песнь колес вливалась в сердечный ритм, такой же ровный, бойкий и радостный. Поезд мчал шестерых молодых революционерок в гиблый край вечной мерзлоты, а им казалось, что к весеннему солнцу.

И дело было вовсе не в том, что вместно смертной казни всем шестерым неожиданно выпала жизнь, а в том, как в каждом городе, на каждом полустанке встречал их народ.

— Маруся! Марусь, проснись, — в очередной раз тормошили Машу, слух которой немного ослаб в тюрьме, ее новые подруги, — опять тебя просят!

И Маша, все больше привыкавшая к новой версии своего имени, вскакивала и со сдержанной улыбкой шла к открытым дверям вагона, каждый вздох ощущая как взмах невесомых крыльев. Конвойные не препятствовали, только молчаливо сопровождали ее и подруг к выходу. То ли боялись народного гнева, то ли сами сочувствовали. Впрочем, об их мыслях Маша не слишком задумывалась.

А на перроне каждый раз, ожидая появления революционерок, волновалась, кипела разновозрастная и разношерстная толпа, объединенная общим гневом и общей любовью.

— Смотрите, вот она! — раздавались крики, стоило Марусе появиться в дверях. — Заступница ты наша!

— Страдалица!

— Передайте барышням, — совали люди в руки караульных свертки и горшки с едой, — пущай покушают, сердешные.

— Не надо. Что вы? У нас все есть, — пыталась останавливать их Маруся, каждый раз ощущая, как сжимается сердце. Это она должна жертвовать ради них, а не наоборот! — Вам же нужнее! — Но безуспешно. Продукты — от еще теплой отварной картошки до редких и ценных меда, конфет, копченостей — пройдя через руки конвоиров, все равно оказывались на столе каторжанок.

— Ты бери, бери, милая, — сказала как-то одна старуха с мокрым от слез лицом, передавая крынку с молоком. — У меня твоя карточка в красном углу среди образков висит…

— Да что ж я-то?.. Мы все здесь за одно дело!

— Как есть святая…

Марусе дышать становилось тяжело в такие моменты и от неловкости, и от переполнявшего чувства общности, единства со всем народом.

А чья-нибудь шапка тем временем непременно передавалась в толпе, постепенно наполняясь медяками и ассигнациями.

— Чем можем, — говорили мужики, виновато отводя глаза. — Вы для нас жизней, молодости своей не пожалели. Так неужели ж…

— А что? — внезапно пробасил один рослый рабочий на станции в Красноярске. — Неужели мы помочь больше ничем не можем? А давай навалимся ребята, освободим девчат!

И по-новому заволновалась толпа, откликнулась тяжелым гулом. Вскинулись конвоиры, сомкнули круг, тревожно поглядывая друг на друга.

— Нет! — крикнула Маруся со ступеней вагона. — Не нужно этого! Прошу! Прольется много крови — я не хочу! Не время!

Она в самом деле не хотела. Смерть врагов ради правого дела — это одно, но гибель многих хороших людей из-за нее одной — совсем другое. И она боялась, что ее опять не послушают, но, к счастью, на этот раз народ внял просьбе.

С гордостью и слезами в глазах смотрела она на тех ребят в промасленных рабочих куртках. Им, партии социалистов, наконец удалось. Пробудился народ. Близились перемены. В воздухе ощутимо пахло грозой. Маруся не обольщалась. Это в природе весна уже готовилась смениться летом, но в стране лишь сдвинулось колесо сезонов. Подходила к концу стылая гнилая осень, а значит, впереди ждали еще более суровые испытания. Но уже и от того в душе революционерки кипела беспримерная радость. Только бы твердости, стойкости не растерять.

* * *

Ради закалки духа Маруся решила не позволять себе мелких бытовых радостей, от которых ни в пути, ни уже на каторге не отказывались ее новые подруги. Чтобы разнообразить питание, за деньги, что присылали им родственники, покупали на местном рынке продукты, в том числе муку, сахар, яйца, и отдавали это все каторжанкам-уголовницам, работавшим на тюремной кухне. И те пекли для политических мягкие сдобные булки. Мало того, сладости многим из них присылали и из дому. А также модные платья и отрезы тканей.

Больше всех заботилась о своей внешности самая юная и самая красивая из них — Ревекка Фиалка. Швея по профессии, она написала родным, чтобы на свидание захватили с собой ее швейную машинку, и с того времени с удовольствием шила наряды себе и другим.

Маруся же носила исключительно грубую бесформенную одежду. Вместо высоких причесок, которые ей были к лицу, стала расчесывать волосы гладко, на прямой пробор и, прикрывая уши, собирать простой узелок на затылке. Это делало ее старше.

Родителям она в первый же день написала письмо, в котором еще раз строго-настрого запретила слать посылки и приезжать на свидания. А угощения от подруг брала только из вежливости, да и те старалась по возможности отдать детишкам, которые имелись у некоторых уголовниц и находились на территории тюрьмы вместе с матерями.

— Зачем ты так строга к себе, Маруся? — заметила как-то Лида, веселая полная женщина с лихорадочным румянцем на лице и неизменной трубкой в руке, которая странным образом помогала ей справляться с тяжелыми приступами кашля. Марусина чахотка неожиданно отступила, но у Лиды болезнь прогрессировала. Та, впрочем, не унывала и еще старалась заботиться о других, насколько хватит здоровья и отпущенного времени. — Надо себя радовать при каждой возможности. Иначе не заметишь, как лишишься сил.

— Я нахожу силы в идее, — секунду подумав, ответила Маруся, — в надежде, что однажды смогу продолжить борьбу за то, чтобы сделать этот мир лучше. Это то, ради чего стоит жить.

— Но чем бы тебе помешало новое платье или кусочек торта? — включилась в их разговор Ревекка. — Мы и так здесь многого лишены. Давай я тебе тоже сошью что-нибудь новенькое? Хотя бы блузочку…

Маруся видела, как та уже ощупывает ее цепким взглядом мастера, но потакать не стала.

— Мне просто не хочется. Не хочется торта. И одежды у меня пока достаточно. — Маруся безразлично пожала плечами.

Она могла бы сказать о том, что ей тошно даже думать о таком, зная, сколько людей сейчас живут и умирают в нищете, но обижать соратницу не хотелось. В конце концов, тоже имеет право, это ее личный выбор.

— Удивляюсь я тебе… — протянула Ревекка. — Хотя!.. — вдруг весело подхватилась она, саму себя перебивая. — Хотя, возможно, я догадываюсь, что придает тебе столько твердости! Всенародная любовь и слава, верно! — Большие темные глаза ее заблестели. — Правда же, девочки, это здорово! Как нас все встречали… Конечно, мы все здесь боремся за идею, за социализм. Но и знать, что кто-то, совсем незнакомый, о тебе думает, тобой восхищается, много значит. Вот даже я это почувствовала! Хотя мы что… Нас только зацепило отблесками Марусиной славы, и то приятно. Представляю, Марусь, каково тебе. И завидую белой завистью!

— Да. — На лице Маруси не промелькнуло и тени улыбки, и она не поддержала игривый тон разговора. — Я стала символом нашей общей борьбы. Я заслужила этого ничем не больше, чем любая из нас, но так уж вышло. Но завидовать тут нечему. Да, это вдохновляет, когда знаешь, что о тебе думают и надеются на тебя. Но это и ответственность. И именно поэтому я не могу позволить себе расслабиться. — Она качнула головой и снова углубилась в книгу, которую читала.

— Ты наша Жанна д’Арк, — сказала Саня Измайлович, ее соседка по камере, обняла за плечи и прижалась щекой к щеке. Они познакомились еще в Бутырке, а подружились в поезде.

— Ладно, — беззлобно хмыкнула Лида, кашлянула и чиркнула спичкой. Разожгла трубку. — Тут уж тебе решать, — согласилась она и, сделав затяжку, вперевалку пошла к столу, на который девушки собирали к вечернему чаю.

Маруся же перевернула страницу и задумалась. Маркс написал, что бытие определяет сознание. В этом ей виделось подтверждение собственным мыслям: перестанешь держать себя в строгости — размякнешь. Но, с другой стороны, это ведь она сама определила, каким должно быть ее бытие, а не наоборот. Нет, все-таки она не согласна: идея и воля сильнее бытия и способны его изменить. Оставив закладку, она закрыла книгу и тоже пошла к столу.

— Ой, ты таки решила себя немного порадовать? — победно воскликнула Ревекка. — Неужели это благодаря нам?

— Может быть, благодаря вам, — улыбнулась Маруся. — А может быть, Марксу.

— Марксу? — тут же заинтересовалась Зина, у которой за плечами остался философский факультет Цюрихского университета. — Что конкретно ты имеешь в виду?

— Он высказал мысль, с которой я не согласна.

— Какую мысль? — с еще большим интересом принялась выяснять Зина, а когда получила ответ, возразила: — Нет, здесь ты не совсем правильно его понимаешь. Тут надо мыслить диалектически. Давайте вспомним диалектику Гегеля…

Неожиданно разговор перетек в интереснейшую философскую дискуссию, затянувшуюся до самой вечерней проверки. И даже охранники, которые явились, чтобы попросить заключенных перейти из общей комнаты отдыха в камеры и запереть те на ключ, заслушались и так и просидели еще целых два часа — до полуночи.

Надзиратели вообще были с революционерками на удивление учтивы и вежливы, как на этапе, так и в тюрьме. И воли давали намного больше, чем предполагалось правилами, которые каждой дали подписать после ознакомления. Будь все по инструкциям, не носили бы барышни нарядной одежды, не лакомились деликатесами и не читали запрещенных книг. О прогулках в лесу и выходах в город тоже пришлось бы забыть. Но ни благодарности, ни симпатии их тюремщики, конечно же, не заслуживали.

— Холуи царские, а будто в друзья набиваются, — презрительно фыркнула Ревекка, делившая камеру с Марусей и Саней, когда в двери щелкнул замок и шаги отдалились. — Смотреть противно. Хорошо хоть, не наглеют.

— Я думаю, они это и сами чувствуют, — заметила Саня. — Понимают, что не ровня нам. Поэтому и ведут себя так почтительно.

— Или трусят, — зевнула Маруся. — Знают, что в случае чего наши товарищи на воле найдут способ поквитаться с каждым.

— И то верно, — согласилась Саня.

Примерно такого же мнения о тюремщиках придерживались и остальные политзаключенные, а потому общались с ними с подчеркнутым превосходством. Взглядов своих от них не скрывали, разговоров не прекращали, были безупречно вежливы, но отвечали лишь по необходимости. В остальное же время будто не замечали. Те же продолжали лебезить и расшаркиваться, правда, перед разными девушками немного по-разному. На Ревекку они, например, явно заглядывались, Лиде пытались жаловаться на жизнь, Марусю же будто побаивались.

* * *

Мужчины и женщины в тюрьме содержались раздельно, но двор был общим. Поэтому виделись и общались те и другие практически ежедневно. В теплое время года еще и выносили во двор столы: обедали, ужинали, читали и обсуждали книги все вместе.

Успела Маруся познакомиться даже с самим руководителем боевой организации эсеров товарищем Гершуни, которому, впрочем, вскоре организовали побег. Но веселые, горящие идеей глаза его и полные веры в победу социализма речи его Марусе запомнились. И, когда через полтора года после побега пришла скорбная весть о его скоропостижной кончине от болезни, она оплакивала его как родного отца и долго не могла смириться с такой вопиющей несправедливостью слепого случая.

Вполне естественно, что между многими заключенными завязывались романтические отношения.

— Егор такой смелый, умный и красивый, — глядя на революционера Сазонова, вздыхала обычно дерзкая и высокомерная со всеми ухажёрами Ревекка.

Сазонов был старше нее на одиннадцать лет, но внешность, несмотря на крестьянское происхождение, имел утонченно интеллигентную, из-за чего казался моложе. К тому же он успел поучиться в Московском университете и быть отчисленным из него за участие в протестной демонстрации. А главное, за что все его уважали, имел в своем послужном списке ликвидацию не какого-нибудь мелкого чиновника, а министра внутренних дел Плеве. Вот и сердце строптивой красавицы не устояло. К счастью, избранник ей ответил взаимностью.

Маруся же относилась ко всей этой суете с равнодушием, только ловила время от времени на себе острые взгляды Емельяна Ганенко. Резкими чертами лица, поджарой фигурой он напоминал хищника, волка. И Маруся находила его симпатичным, но не более. В мыслях ее, всецело занятых революционной борьбой, ни ему, ни кому-то другому попросту не оставалось места, и в сердце уже горела другая, ревнивая любовь — к своему высокому делу.

— А что, Марусь, тяжело это — в человека стрелять? — как-то спросил он, поравнявшись с нею на прогулке в лесу.

— В человека, наверное, тяжело, — смерив собеседника внимательным взглядом, ответила Маруся и продолжила неспешный путь. — А в подлеца-сатрапа не особо. Волнительно только… что промажешь.

— Понимаю, — кивнул он и провел пятерней по густой своей шевелюре, убирая назад свесившуюся на глаза прядь.

— А тебе доводилось?

— Нет, — цыкнул он с досадой, — не успел. Только бомбы изготовили — тут нас прямо в лаборатории и накрыли. До сих пор зло берет: где только могли проколоться!..

— Так у тебя не пожизненное?

— Два года еще. Потом на поселении… но я сбегу.

— Значит, успеешь еще делу общему послужить, — грустно усмехнулась Маруся. — Я тоже хотела бы сбежать. Не знаю пока, когда и как, но хотела бы…

— Может быть, тогда вместе?

Незаметно они отстали от ушедших вперед подруг, Емельян увлек спутницу на боковую тропинку.

— Пойдем сюда, там впереди обрыв — вид красивый.

Вид и в самом деле открылся красивый: на их стороне лес смешанный, а напротив склоны холмов поросли темно-зеленым ельником; рыжели пятна каменистых осыпей, и над всем раскинулось пронзительно синее небо. Маруся глубоко вдохнула.

— Мне иногда кажется, что воздух пахнет свободой. Что не долго осталось ждать.

— Мне тоже, — ответил Емельян и, взяв за плечи, мягко повернул к себе. — Но я не хочу ждать. Мы по природе своей свободны, потому как в нас есть разум и воля. — Правильные вещи он говорил, но только до странности мягким голосом, который казался неуместным, пока не прозвенело в лесной тишине: — А ты красивая, хоть и пытаешься это скрыть.

Он наклонился и, не спрашивая разрешения, накрыл своими губами ее. Маруся в первый момент опешила, в следующий — нахмурилась: так оборвать серьезный разговор ради глупости. Хотела оттолкнуть, но внезапно подумала о том, что она и вправду свободная женщина. А раз так, то не лишним будет познать и эту сторону жизни. И с кем еще, если не с товарищем по партии — единомышленником.

Она не стала сопротивляться, хотя и отвечать на ласки тоже не старалась. Да и не знала как. Позже она просто лежала на пружинистой подстилке из опавшей сосновой хвои и смотрела, как с дубка поблизости срывается первый пожелтевший лист. Снова в ее жизни что-то новое случилось осенью. Хотя тянуло ли оно на важное — другой вопрос.

— Тебе понравилось? — ласково спросил Емельян, приподнявшись на локте и заглядывая в глаза.

— Я… не поняла пока что, — честно ответила Маруся и начала подниматься. — Нам пора уже.

Она отряхнула подол сарафана и пошла вперед.

* * *

После первой почти случайной связи общаться с Емельяном Маруся не прекратила. Ей импонировали его решительность и революционный пыл. А редкие моменты уединения она поначалу воспринимала просто как жизненный опыт, хотя со временем научилась получать удовольствие, от которого, впрочем, без сожаления могла отказаться. Есть — хорошо, нет — и не надо.

Два года прошли быстрее, чем ожидалось, и Емельян вышел из тюрьмы на поселение и пообещал, что никуда дальше не двинется, пока не устроит побег Марусе. Казалось бы, задача несложная. Они даже встречались пару раз в городе. Весь вопрос состоял в том, чтобы спланировать маршрут с надежными перевалочными пунктами. Помогал им с этим вопросом Антон, активист местной ячейки эсеров, человек надежный, проверенный. Он выступал связным, когда речь заходила о тайной переписке. Он же участвовал в организации побега товарища Гершуни.

Однако, когда все уже было готово и назначена дата, в секцию политических каторжанок нагрянула проверка во главе с тюремным начальством. Сказали, что в посылке на имя Маруси нашли пистолет и яд.

«Бред какой-то. Ну, кто мог совершить подобную глупость?»

То, что надзиратели закрывали глаза на массу запрещенных вещей в посылках, вовсе не значило, что их не вскрывали. И пистолет не книга. И тем не менее, других объяснений не дали. Обыскали Марусю, камеру и даже уборную. Репрессий не последовало, только ворота стали держать запертыми. И побег сорвался. Емельяну, чтобы не загреметь на новый срок в тюрьму с более строгим режимом, пришлось спешно бежать одному.

Антон передал Марусе его извинения и заверения в том, что о ней не забудут и побег ей все равно устроят. Вот только уляжется все немного.

— А тебя не схватят?

— На меня у них ничего нет. А за одни подозрения арестовать могут только ранее судимых.

* * *

Второй удачный момент вскоре представился. Мальцевскую тюрьму, где на тот момент осталось всего двадцать восемь политзаключенных, решили закрыть. Женщин переводили в Акатуй, а мужчин — в другую тюрьму поблизости.

Везти каторжанок планировали на подводах, путь должен был занять полтора дня, и конвоя с ними отправлялось не так уж много.

На этот раз тюремное начальство пыталось договориться:

— По инструкциям приговоренные к пожизненной ссылке должны перевозиться в кандалах. Мы не хотим этого делать, хотя знаем, что некоторые из вас планируют побег. Пообещайте, что такого не случится, и никаких кандалов не будет.

— Договариваться можно с человеком слова и чести, — отрезала Маруся. — Вряд ли так можно сказать про тех, кто вскрывает чужую почту. Поэтому и мы никаких обещаний давать не станем.

Начальник побагровел и ушел, не сказав ни слова. Но перед самой отправкой поговорил с революционной фурией наедине:

— Я знаю, что это именно вы, Мария Александровна, собираетесь бежать. И тем не менее я не надену на вас кандалы. Однако за вами будут следить и применят оружие, если потребуется. А главное, имейте в виду: если вам все же удастся совершить задуманное, это крайне неблагоприятно скажется на условиях содержания тех, кто останется.

— Подлец! — рявкнула Маруся и удалилась с гордо поднятой головой. Но от побега пришлось отказаться.

На новом месте — в печально знаменитой Акатуйской тюрьме — их встречали цветами, марсельезой и транспарантами с социалистическими лозунгами. Фотографировали. Начальник тюрьмы лично показывал камеры и выражал надежду, что дамы смогут устроиться в них с удобством. И дальнейшую жизнь в заключении Маруся действительно не назвала бы тяжелой. Их по-прежнему не привлекали ни к каким работам, свободного времени было много, и посвящали его девушки чтению, прогулкам, театру, который сами же и организовали. В целом стало даже интереснее из-за знакомств с новыми людьми.

Многие девушки тосковали в разлуке с возлюбленными. Марусе было их не понять. Она вспоминала Емелю только в связи с надеждами на побег. Но то ли возможностей более не представилось, то ли он забыл о своем обещании так же, как позабыли и товарищи по тамбовской ячейке. Что ж, Маруся не осуждала. У них имелись дела поважнее. Это каторжники жили в праздности, на воле кипела настоящая жизнь.

Только раз случилось такое, что потрясло тюремную общину, но, к Марусиной досаде, так и не вылилось в бунт. Из тюрьмы, в которую перевели их соседей по Мальцевке, пришли страшные вести. Там сменился начальник и решил, что политическим дано слишком уж много воли. Режим резко ужесточили, вплоть до применения телесных наказаний. После первой же порки шестеро политзаключенных в знак протеста приняли яд. Среди них и Егор Сазонов.

Ревекка, казалось, сошла с ума. Она говорила, что тоже найдет, где взять яда, и либо примет его сама, либо отравит кого-нибудь из тюремщиков. Однако, прорыдав три дня, вняла увещеваниям подруг, что Егора она тем не вернет и справедливости тоже не добьется. Постепенно начала успокаиваться и оживать. А спустя месяц срок ее заключения вышел, и красавица Фиалка уехала на поселение в Баргузин — небольшое село в Бурятии на берегу речки с таким же названием.

Через два года от нее пришло письмо, в котором она сообщала подругам о своей свадьбе, а еще через год — о рождении дочки.

«Вот и вся любовь, — усмехнулась Маруся, — впрочем, оно и к лучшему».