Цена чести (джен)

Воздух в кузнице, обычно звонкий от ударов молота и шипящий от раскалённого металла, затих, наполнившись ровным, тёплым дыханием остывающего горна. Пахло остывшим железом, древесным углём и потом — знакомым, надёжным запахом его труда. Он стоял, вытирая платком запылённую шею, когда услышал за спиной осторожные шаги.

Она вошла босиком. Бледные ступни мягко ложились на шершавый, усыпанный окалиной пол, будто вовсе не чувствовали его грубости. В руках она несла глиняную кружку, от которой поднимался лёгкий пар, пахнущий мятой и цветками липы.

— Возьми. — Её голос прозвучал приглушённо, словно сквозь вату. — Пей, пока не остыло.

Он обернулся, и взгляд сразу выхватил непривычную бледность её лица и тень под глазами.

— Босая? На каменном полу? — в его хриплом от работы голосе прозвучала знакомая нота заботы, но к ней примешалось лёгкое беспокойство.

— В доме душно, — она улыбнулась, и в уголках губ заплясали знакомые лучики. — А у меня… сегодня весь день голова кружилась. И от запаха хлеба, и от дыма…

Он протянул руку, чтобы коснуться её лба, проверить жар, но она мягко остановила его. Взяла его ладонь и прижала к своей прохладной щеке.

— Не за меня, — прошептала она. Её глаза, обычно ясные, как вода в озере, сейчас сияли скрытой тайной. — Не за меня тревожься. Похоже, в нашей кузнице скоро прибавится работы. На одного кузнеца… или одну травницу… больше.

Повисла секунда тишины — густой, вязкой, как расплавленная смола.

Его взгляд, острый и цепкий, скользнул по её лицу и опустился к животу, ещё плоскому, скрытому складками платья. Потом вернулся к её глазам. И в них, в этих выцветших от солнца «озёрах», вспыхнул целый восход — медленный, всеохватывающий, оглушительный.

— Ингрид… — его голос сорвался, став тихим и хриплым. Он не упал на колени — будто сам собой опустился, присел, чтобы быть с ней на одном уровне. Огромные, покрытые мозолями руки бережно обхватили её босые ступни, согревая их. — Правда? — выдохнул он, и это слово обожгло её кожу горячим дыханием, в котором смешались надежда и страх.

— Правда, — её голос зазвенел, как первый весенний ручей. — Наше маленькое чудо. Самое главное.

Тогда он рассмеялся. Звук родился глубоко в груди — низкий, грудной, похожий на далёкий раскат грома или на гул горна перед тем, как в него подуют меха. Смех был не буйным, а глубоким, идущим из самой сути. От него по всему телу Ингрид прошла тёплая волна. Его плечи, всегда напряжённые под тяжестью работы, вдруг расслабились. А по лицу, исчерченному сажей и потом, расползлась широкая, сияющая улыбка.

Он прижался щекой к её животу. Его дыхание было горячим, ровным, и в нём была бесконечная нежность.

— Колыбель… — прошептал он в ткань её платья, и слова посыпались быстро, как искры из-под молота. — Я выдолблю её из цельного клёна. Отполирую так, чтобы ни одной занозы. И люльку подвешу на самых крепких ремнях… Ты только не поднимай ничего тяжелее кружки, слышишь? Ни-че-го.

— Слышу, — она рассмеялась, запустив пальцы в его густые, пахнущие дымом волосы. — Я буду беречь себя. А ты будешь беречь нас.

Они оставались так в сгущающихся сумерках, в самом сердце их мира. Теплота остывающего горна, сладковатый дух липового цвета, шершавость его ладоней и упругость каменного пола под ногами сплетались в прочный, неразрывный ковёр. Их двое. Скоро станет трое. И это знание было прочнее и ценнее любой вещи, которую он выковал.

* * *

Беременность Ингрид стала для них долгим, медленным и прекрасным таинством. Её тело менялось, и с каждым новым изменением он смотрел на неё с немым благоговением, словно на самое хрупкое и драгоценное создание во всём Тамриэле.

Её утреннюю тошноту, которую она пыталась скрыть, он раскрыл почти сразу. И вскоре на прикроватной тумбочке каждый вечер появлялся глиняный кувшин с имбирным настоем, приготовленным им по рецепту её матери. Рядом лежали сушёные яблочные дольки — единственное, что помогало ей утром, прежде чем встать с постели. Он ничего не говорил. Просто делал, и его молчаливая забота была красноречивее слов.

По мере того как её живот округлялся, становясь твёрдым и упругим, как спелый плод, его забота становилась почти одержимой. Он выстрогал дубовую скамью такой высоты, чтобы ей было удобно сидеть у очага, и застелил её овечьей шкурой. Привязал к вороту колодца дополнительную верёвку, чтобы ей не приходилось прилагать усилий. Наточил все ножи в доме до бритвенной остроты, чтобы они легче входили в овощи.

Но самыми волшебными были вечера. После работы он тщательно отмывался от копоти, садился рядом с ней на пол у камина и прислонялся спиной к тёплой кладке.

— Давай послушаем, — шептал он. Его голос становился глубже, чем обычно.

Он прикладывал ухо к её животу, замирая в полной тишине, вслушиваясь в тайну, которая зрела внутри. Сначала слышались только шорохи, неразборчивые и слабые. А потом, однажды вечером, он почувствовал — лёгкий, отчётливый толчок изнутри, будто крошечная пяточка толкнула его в щёку.

Он отпрянул, глаза округлились.

— Он… он пнул меня! — прошептал он. И в голосе звучало такое же детское изумление, как и в тот день, когда она сообщила ему новость.

Ингрид рассмеялась — звонко и беззаботно.

— Она, — поправила она, проводя рукой по животу. — Я уверена, что это девочка. Буйная, как весенний ручей.

С этого вечера их главным развлечением стали разговоры с этим маленьким человеком. Он рассказывал её животу о том, как ковал меч для стражи, описывал каждый удар молота. Делился историями о глупом рыцаре, что заказал доспехи с оленьими рогами. Ингрид улыбалась, чувствуя, как ребёнок замирает, слушая низкий, спокойный голос отца, а потом отвечает новым шевелением.

Он уже смастерил колыбель из клёна. Она стояла в углу спальни, пахла свежим деревом и воском. Иногда Ингрид заставала его стоящим над ней с молотком в руке — он что-то подправлял, хотя колыбель уже была идеальна. Это был его способ ждать.

Их мир сузился до стен дома. Запах сушёной малины, тёплый пар от чугуна с похлёбкой, тихая музыка её напевов — всё это стало их новым океаном. Рифтен со своими интригами остался за порогом. Здесь царило предвкушение чуда, густое и сладкое, как мёд. Он смотрел на неё, сидящую у очага с вязанием в руках, на её округлившееся, сияющее лицо — и знал, что выковал не просто дом, а крепость, в которой их маленькому пламени ничто не угрожает.

* * *

Идиллию разорвали, словно бархат острым ножом, первые схватки, пришедшие глубокой ночью. Сначала Ингрид тихо застонала во сне, а он, привыкший чутко слышать каждый её вздох, мгновенно проснулся. Потом боль накатила снова, заставив её согнуться и вцепиться в его руку. В её глазах он увидел не просто страдание, а что-то первобытное и пугающее — древний ужас всех женщин мира перед лицом самой жизни.

Он послал за повитухой. Минуты тянулись бесконечно, и воздух в горнице становился густым и спертым. Сначала здесь пахло дымом очага, теперь — потом, кровью и страхом.

Начались часы, слившиеся в один долгий, беспощадный кошмар. Он стоял в изголовье, держа её за руку, и чувствовал, как её пальцы впиваются в его ладонь, оставляя синяки. Каждый её стон, каждый сдавленный крик отзывались в нём почти физической болью.

Он, кузнец, чьи руки могли согнуть стальной прут, был абсолютно беспомощен. Не мог принять её боль на себя, не мог остановить. Видел, как её тело, округлившееся за эти месяцы, истязается невидимой силой. Лицо её было багровым от напряжения, волосы прилипли ко лбу, губы искусаны до крови.

— Всё хорошо, всё хорошо, — твердил он, но голос звучал хрипло, словно чужой. Это была ложь. Ничего хорошего не было. Её жизнь ускользала, как песок сквозь пальцы.

После особенно мучительной потуги её взгляд затуманился. Она перестала кричать и просто лежала, тяжело и прерывисто дыша. Её рука в его руке ослабла.

— Я не могу… — прошептала она, и в этом шёпоте был ледяной ужас полного истощения. — Больше не могу…

Страх, чёрный и густой, словно расплавленный шлак, затопил его. Он видел смерть — она стояла здесь, в этой комнате. Он был готов отдать всё: кузницу, руки, жизнь — лишь бы остановить это.

Но повитуха, опытная и твёрдая, взяла всё в свои руки.

— Можешь, — сказала она строго, поднося к её губам кубок с водой. — Ты сильная. Ты должна помочь своему ребёнку. Ещё один раз. Сильнее!

Ингрид зажмурилась. Собрала все свои силы, остатки воли — и с криком, в котором была вся её ярость и вся её любовь, сделала последнее усилие.

Мир застыл.

А потом воздух разорвал новый звук. Не стон и не крик боли. А громкий, яростный, возмущённый крик новорождённого. Он был чистым и пронзительным, полным невероятной жизненной силы, словно стены дрогнули.

Страх, который душил его секунду назад, исчез. Растворился, словно его никогда не было. Его место заняло что-то огромное, стремительное, всепоглощающее. Облегчение.

Оно накрыло его, и ноги его подкосились. Он рухнул на колени у кровати, судорожно глотая воздух. Из груди вырвался приглушённый звук — не то стон, не то рыдание. Слёзы текли по его лицу, оставляя белые полосы на запылённой коже.

Повитуха положила ему в руки маленький свёрток. Крошечный — а кричал так громко. Он смотрел на него, не сдерживая слёз: крохотные пальцы, сморщенное личико, светлый пушок на голове.

Ингрид, бледная, измождённая, но сияющая, слабо улыбнулась.

— Я же говорила… девочка.

Он не смог ответить. Только прижал ребёнка к груди, чувствуя его горячее, живое дыхание, и другой рукой обнял Ингрид, прижавшись лбом к её плечу. Тот самый ужас, царивший здесь минуту назад, был смыт — раздавлен этим мощным, торжествующим криком жизни.

Теперь в комнате пахло не страхом.

Пахло жизнью.

Новой, хрупкой, но уже победившей.

И он, сильный кузнец, сидел на полу и плакал, как дитя, захлёбываясь волной бесконечного, всепоглощающего счастья.