Две стороны Луны (гет)

Общественное мнение — страшная вещь. То есть сначала полезная, потом неизбежная, но однажды оно просто может тебя съесть. Я сидела в гамаке, привязанном к двум большим веткам в кроне яблони, ела яблоко и смотрела на полосатые тени, полосатые яблоки, полосатых ос и не менее полосатое небо над головой, прочерченное ветками. Субботний послеполуденный час, мягко пригревающее солнышко — можно расслабиться, мечтать, плыть от мысли к мысли, покачиваясь в гамаке, быть собой, пока никто не смотрит...

Но я не отдыхала, а вела напряжённый диалог с Лу. Судя по тому, что меня охватывало радостное возбуждение и восторг, она мечтала о «новом искусстве». А я не могла её отговорить. Я просила вспомнить всё, что делал Ковальски, говорила, что это будет сущий кошмар, но в ответ получала: «Зато мы будем рисовать настоящие картины!». Применяю запрещённый приём: «Лу, а если ему не понравится? Если он пожалеет, что нас взял?». Минутное замешательство, лёгкая тревога и жгучее, отчаянное желание всё-таки рискнуть и попробовать: «Мы постараемся! Должно получиться! И потом, ему уже будет поздно что-то менять!». Я сосредоточилась, пытаясь найти какие-то другие выходы или аргументы... Хлопок трансгрессии, и прощай концентрация мысли — на ветке сидела Клэр. Не могу думать, когда со мной разговаривают, потому что становлюсь ужасно рассеянной.

— Луна, я так и знала, что ты выкрутишься! — Клэр своим видом показывала, что наступил один из тех моментов, когда она считает меня подругой. — Курс Ковальски самый маленький и самый престижный...

Вот опять очевидная истина. Человек проводит семьдесят процентов своего времени, говоря о том, что всем и так известно. Это как будто делает их членами одного клуба: я знаю, и ты знаешь. Поэтому, когда говоришь что-то новое, иногда имеет смысл прикинуться, что это что-то старое и давно известное, иначе тебе не поверят.

— ...и мы все ставили на то, что ты будешь именно там! — закончила Клэр. — С твоей манерой живописи, с твоим пафосом и амбициями что-то другое просто невозможно!

— Клэр, ну просто представь себе: мне придётся не превращать его в чёрную росомаху до самого диплома... И даже не хамить. И отвечать на его вопросы, — сказала я, и Клэр расхохоталась так, что яблоня начала угрожающе раскачиваться от её вибраций. Шутила ли я? Нет. Я же рассказывала: у меня нет чувства юмора. Я просто говорила то, что думаю.

В отличие от Лу я могу быть тем, что называется «нормальный», но это неэффективно. Репутация «полоумной Лавгуд» в Хогвартсе имела свои преимущества: можно говорить и делать, что хочешь, никто всё равно не удивится. С друзьями, конечно, так нехорошо поступать, но друзей мало, а ещё есть другие люди. И с ними иногда лучше быть сумасшедшей. Есть много способов, чтобы тебя считали «чокнутой». Например, говорить правду. Когда говоришь правду не вовремя — ты сумасшедшая. И тебя сторонятся, а порой даже боятся. Иногда это совсем не плохо.

Но когда я отправилась поступать в W.A.D.A., то дала себе слово не пугать людей, чтобы Лу смогла найти новых друзей и быть счастлива. Я ведь «героиня Войны», меня приглашали и в Школу авроров, и в Хогвартс — преподавать ЗОТИ и Чары (вместе с Флитвиком). Но они не понимают, даже МакГонагалл, хотя она добрая и очень хотела мне помочь: Лу нельзя заниматься заклинаниями, особенно экспериментальными. Мама умерла, когда экспериментировала с заклинаниями. И Лу может вспомнить. Поэтому я убедила её поступить на отделение живописи. Сказала, здесь будет интересно, много людей и много нового. Почти не обманула, ведь всё скучное (как уроки Истории искусства) я всегда брала на себя.

Это значило, что я должна была выпускать её как можно чаще, что было чревато неприятностями: Лу всегда могла подойти и познакомиться с кем угодно, у неё нет ощущения, что она может кому-то не понравиться. Но она очень ранимая и переживает, когда с ней не хотят дружить. Поэтому я всегда была начеку. И иногда забывала, что мне нельзя пугать людей.

... — А что ты сделаешь, если не отдам? — Джон Олсен, здоровенный парень, ростом выше покойного профессора Снейпа, наглым образом похитил мой листок с наброском. Точнее, лист Лу, поэтому линии были слегка дрожащими, а цвета слишком яркими. Лу обидно, потому что рисунок незаконченный, и ещё обиднее — потому что он показался всем смешным. Поэтому она подпрыгивает и кричит «отдай». Ровно до того момента, пока, после его издевательской реплики, не вмешиваюсь я.

— Я превращу тебя в лягушку, потому что это твоя природная анимагическая форма, — я перестала прыгать, спокойно посмотрела на него снизу вверх и начала перечислять, — затем увеличу, чтобы нервы стали видны лучше, а потом удалю те доли мозга, которые отвечают за совесть, потому что ими ты всё равно не пользуешься, — действительно, у меня мелькала такая мысль. Единственное, что меня смущало: а может дело как раз в том, что у него нет этих долей? И что же я тогда найду? Я на мгновение задумалась, а потом меня вдруг осенила неожиданная идея: — А когда у тебя там освободится место, ты сможешь вырастить новые доли, которые будут работать, как положено. Ну, или использовать это пространство подо что-то другое! — мне понравилась эта идея, и я улыбнулась.

Олсен открыл рот. Закрыл. Снова открыл. Всё это в полной тишине, словно мы оказались в горной долине, где даже ручьи не журчат. И вдруг, как будто где-то прорвало плотину, и вода стремительно ринулась в долину, ворочая камни и сметая преграды: остальные студенты оглушительно расхохотались. Я смеялась со всеми, искренне, потому что когда с гор идёт поток воды, сложно не попасть в него и не вовлечься. Конечно, я не шутила, просто по старой привычке попыталась напугать, но на середине фразы отвлеклась. Олсен смешался, Клэр озорно мне подмигнула, а я, пользуясь замешательством Джона, выхватила у него свой листок и спрятала. Клэр легонько толкнула меня локтем в бок и шепнула: «А ты ничего, когда не такая серьёзная!».

Так я открыла ещё одно правило: если ты говоришь то, что думаешь, но при этом спокойно и безразлично (что совсем не сложно), люди не обижаются и не пугаются. Они просто думают, что ты шутишь. И им это даже нравится. Главное — ни в коем случае не давать им заподозрить, что ты говоришь всерьёз.

Клэр думала, что всё просто: я хотела получить престижную специализацию — и вот я учусь у Ковальски. Она, конечно, знает, что я его не выношу, но в её глазах это вовсе не повод отказываться. Другое дело, если бы я сказала, что боюсь. Но Клэр не моя подруга. Она лишь считает себя моей подругой несколько раз в месяц. Я не могу ей объяснить, почему мне страшно, потому что пришлось бы рассказать, какая я на самом деле. Та Луна, которую она знает, училась бы у Ковальски. Потому что ту Луну создал Ковальски. Его хлёсткие замечания, услышанные мельком, а то и просто подслушанные, словно снимали с меня кожу. И заставляли обрастать новой, совсем другой.

«...Что, Грейс, всё ещё возишься со своей сироткой-побирушкой?»

«...Маленькая чистокровка готова ходить хоть в лохмотьях, но лишь бы они были волшебными...».

«...Порядок в голове начинается с порядка на голове, и по некоторым заметно, что только космос имеет пределы, а у хаоса пределов нет...».

«Сиротка» задела меня гораздо больше «побирушки». Я не была сироткой. У меня был замечательный отец. Добрый, любящий, который всегда заботился о Лу и делал для неё всё. Нельзя было его обижать, выглядя так, словно его нет. А ещё это было плохо по отношению к маме: как будто она бросила Лу и папу, не научив их, как жить и что делать. Я не должна была быть похожей на «сиротку», а значит — мне надо было понять, как выглядеть нормально.

В W.A.D.A. «нормально» означало «модно». А «модно» означало «по-магловски»: после войны демонстрировать волшебство было плохо, а быть похожими на маглов — «толерантно». Забавное такое слово. Tolerate — значит «терпеть», правильно? Папа говорил, что окружающий мир надо любить, а про «терпеть» я ничего не помню. Терпят ведь что-то плохое, если знают, что это скоро закончится: например, когда выпил костерост, надо терпеть боль, пока срастаются кости.

Так неужели мне придётся «терпеть»? Магловские журналы мод вызывали у меня ужас. Я не люблю, когда ко мне прикасаются. Ещё у меня чувствительная кожа, даже когда на неё просто смотрят, я чувствую себя так, как будто до неё дотрагиваются. Поэтому мне так нравились мантии, туники, шуршащие волшебные платья. Они не мешают двигаться и не открывают ничего лишнего. А магловская одежда... Слишком мало ткани. Слишком мало пространства между кожей и тканью. Особенно летом.

Гермиона называла волшебную одежду «старомодной». Мне иногда жалко Гермиону: она ведёт себя так, будто в мире нет чудес и эмоций, а скучное ничем не отличается от интересного. Наверное, такой была бы я, если бы не Лу. Но спасибо ей за ту фразу, она помогла мне найти выход. Слегка помучившись, я трансфигурировала свою одежду в магловскую начала ХХ века: странную, но по-своему красивую, особенно в сравнении с теперешней. Несколько раз повторив про себя (на случай расспросов), что привычка носить старое называется «винтаж», а стиль моей одежды «модерн», я с опаской, но и с любопытством «вышла в люди».

Общественное мнение — ужасная штука. Сначала полезная, потом неизбежная, а потом оно просто берёт — и съедает тебя. Когда я предстала перед однокурсниками в магловской одежде 20-х годов, некоторые из них, кажется, первый раз меня вообще увидели. В смысле заметили. Вольф Патчворк, наш преподаватель абстрактного искусства, про это говорил так: «люди не способны воспринимать абстракцию. Они неизбежно начинают искать в ней знакомые образы. И находят. Художник не виноват». Я попала в фокус их внимания, но осталась абстракцией. И они, прибавив к странной одежде не менее странный юмор и «старомодное» искусство (ведь после Второй Волшебной казаться слишком счастливым было неуместно), сделали выводы и нашли «знакомые образы». Вскоре, обращаясь ко мне, они стали говорить «твои амбиции», «твой пафос» и, что особенно удивительно, «твоё высокомерие». Высокомерие — это что-то между Беллатрисой Лестрейндж и Лавандой Браун, разве нет? В W.A.D.A. это означает, что человек специально отличается от окружающих, потому что считает ниже своего достоинства быть на них похожим. 50% правды + 50% неправды = 100% легенды, которую сложно опровергнуть. Это как когда ты сумасшедшая: можно говорить всё, что угодно, делать всё, что угодно, и тебя слегка сторонятся, но приятнее, потому что тебя не боятся, а уважают — и думают, что это ты можешь не захотеть с ними общаться. Ну и набиваются в друзья, конечно. Лу была в восторге.

И вот, субботним вечером на яблоне, как две дриады или волшебные птицы Алконост и Сирин (распределите, как вам нравится), сидят самая хорошенькая девушка на курсе Клэр Буке — и «сиротка-побирушка» Луна Лавгуд. Причём первая искренне — даже с лёгкой завистью, иначе бы не пришла — считает, что вторая, «пафосная и высокомерная звезда курса», будет отлично смотреться на потоке Кшиштофа Ковальски. Меня съело общественное мнение. И даже не подавилось. Впрочем, если Лу так нравится... кто я такая, чтобы возражать?

_____

* Truth or Dare — «правда или вызов», игра, в которой участникам надо по очереди ответить на какие-то личные вопросы. Если участник отказывается, ему придумывают задание («вызов»), например, украсть пирожное в буфете или съесть живую улитку. И теперь он уже не может отказаться.

* * *

Одно было хорошо — никто так и не удивился тому, что меня взяли. Никому это не показалось подозрительным: ни слухов, ни предположений. Только я не находила себе места. И решилась на поступок, который подходил придуманной Луне, но вовсе не подходил настоящей. Лу притихла, робко интересуясь подспудной тревогой: «А может быть не надо?». «Надо», — ответила я, засовывая в безразмерную сумку два злополучных эскиза, заставивших Ковальски переписать картину своего мировоззрения и сделать меня из неясной тени фона одной из фигур на переднем плане. Я вовсе не была уверена в том, что говорила. Между рёбрами словно гулял сквозняк, сердце крутилось и вертелось в этом потоке, нежно посвистывая и позванивая, как японские «ловушки ветра».

Десять ярдов по коридору до таблички «Профессор Кшиштоф Ковальски, отделение динамической живописи и темпорального искусства». Три абсолютно одинаковых удара в дверь. Те, кто приходят просить, каждый раз стучат тише, чем в предыдущий. Те, кто приходят требовать, — каждый раз громче. Я пришла выяснять.

Приглушённое «Входите». Я по привычке проверила дверь на заклинания. Здешние волшебники рассеяны и могут пригласить войти, не сняв запирающих и сигнальных чар, а нет ничего глупее, чем прийти выяснять правду и начать с того, что растянуться перед дверью. Но дверь была разблокирована, даже Алохомора не понадобилась.

— О, мисс Лавгуд, — «он, кажется, удивился. Это плохо». Я хмуро кивнула, зашла в дверь и остановилась в нескольких шагах от входа. — У вас ко мне разговор? — я снова кивнула и тихо произнесла «да», продолжая стоять и не зная, что мне делать дальше. Ощущение, как будто я фарфоровая кукла с плохо смазанными шарнирами: каждое движение вызывает сопротивление и скрип. Спина слишком прямая, потому что иначе неизбежно сцеплю руки и начну сутулиться, как летучая мышь, пытающаяся завернуться в крылья. — Тогда заходите, пожалуйста, садитесь, только дверь прикройте, — он сделал приглашающий жест, а я обрадовано захлопнула дверь кабинета и стремительно прошла к креслу, чтобы рухнуть в него и снова застыть, держа сумку на коленях. Ковальски продолжал изучать свиток, лежавший перед ним на столе, а я не знала, прилично ли напомнить, что я всё ещё здесь. Что точно не было прилично, так это демонстративно смотреть на него, ожидая, пока он закончит. Пришлось рассматривать кабинет.

Хм... «...Порядок в голове начинается с порядка на голове...». А как насчёт комнаты? В кабинете Ковальски был не беспорядок, нет: скорее инсталляция на тему беспорядка, причём выполненная очень выразительно и с большим чувством. Стеллажи от пола до потолка, заставленные разнокалиберными книгами, альбомами, втиснутыми поверх них свитками, старые плакаты, вымпелы, растяжки, то тут, то там свисающие с полок... Три мольберта в разных углах кабинета. Модель солнечной системы, на которую я чуть не налетела, заходя. Колдографии групп людей, каких-то экспедиций, фестивалей, перфомансов, награждений. Студенческая колдография, где Ковальски был младше меня: хмурый юноша смотрел чуть в сторону от камеры, а на его плечах была ярко-красная мантия. «Дурмстранг», — поняла я.

— ...Извините, что заставил вас долго ждать! — голос профессора прозвучал для меня неожиданно, как паровозный гудок на платформе. Я дёрнулась и пробормотала что-то вроде «нет, ничего страшного». Он посмотрел на меня, спокойно и выжидательно, а я, превозмогая желание уткнуться глазами в колени, посмотрела на него в ответ. Выбранный мной взгляд, конечно, больше подошёл бы тщательному изучению картин в музее, поэтому Ковальски, определив по его безмятежной созерцательности нежелание переходить к словам, спросил меня сам: — Итак?

— Ну, во-первых, я хотела сказать, что согласна учиться на вашем потоке, — опять перехамила. Люди, обличённые званиями и степенями, не любят, когда с ними так разговаривают. Это ему решать, брать ему меня или не брать, а не мне «соглашаться» или «не соглашаться». То есть, конечно, он, наверное, понимает, что студент теоретически может отказаться (с извинениями и длинным списком причин, включающим личную просьбу родителей и аллергию на краску), но выступать в качестве «просителя» не станет. Ковальски скривился, а я, пытаясь сгладить ситуацию, поспешно добавила: — в смысле, я уладила вопросы со своим направлением, и мне теперь ничего не мешает, — коряво и глупо. Собственно, я ведь могу и не учиться на его потоке, это зависит от исхода этого разговора. Но он перестал хмуриться. — А во-вторых...

Я начала рыться в своей сумке. На неё было наложено заклинание Расширения, поэтому помещались даже самые большие картины. Здесь почти никто так не умеет: W.A.D.A. — гуманитарный вуз, и по Чарам и Трансфигурации у здешних студентов обычно от «С» до «Т». Вот и Ковальски поднял брови и произнёс: «Однако».

— Да, очень удобно, — чтобы показаться вежливой, я на секунду оторвалась от сумки и улыбнулась ему.

— Можно мне? — профессор протянул руку за сумочкой. Решив не злить его, я пожала плечами и отдала. В конце концов, там были только картины, а если я пойду на его поток, то «личных» набросков у меня скоро не останется. Лучше раньше, чем позже.

Он профессионально «распотрошил» сумочку чем-то похожим на манящие чары, заставив все картины выпорхнуть из неё и зависнуть над нами не то Колизеем, не то Пизанской башней. Взмах руки — и они выстроились в хронологическом порядке. Ещё взмах — и пёстрая мозаика картин поделилась на три части: в первой были те, которые рисовала Лу, во второй — я (в основном, разные задания на технику), а в третьей — наши совместные работы. Я была в шоке и, кажется, даже открыла рот от удивления: как же он догадался?

— Приятно видеть на вашем лице эмоции, мисс Лавгуд, — хмыкнул Ковальски. — Так что там «во-вторых»?

— Это, — я показала на порхающие картины. — Что вы от меня ждёте? Почему вы включили меня в свою мастерскую? И чем вам так понравились эти два эскиза? — я поманила рисунок, выпавший у меня в коридоре, и ту картину, которую он похвалил на Композиции. Закончив свой монолог, я ощутила непроглядную тишину, повисшую в кабинете. Кажется, мой голос звучал слишком по-детски и слишком жалобно, нервно. Это было странно, потому что Лу я заранее отправила спать. Я не была ребёнком и не могла испытывать эмоции. Так откуда взялся этот тон? Пытаясь исправить ситуацию, я посмотрела Ковальски в глаза своим обычным «пугающим», остановившимся взглядом: спокойствие и любопытство, как у сиамской кошки, следящей за ящерицей.

Он удивился — брови поползли вверх. И задумался. Кажется, он ожидал от меня чего-то другого. Не этих вопросов. Может, что мне будет всё равно. Или что я знаю ответы, потому что они «очевидны». «Я его разочаровала, — думала я. — Художники любят загадки, здесь была какая-то загадка, и он почувствовал, что это может быть интересно. Но теперь он смотрит на меня и видит, что я всё тот же «обкуренный заяц», что и раньше. И ему уже не хочется иметь с этим дело. Теперь он просто размышляет, как об этом сказать».

— Давайте по порядку? — Ковальски совладал с собой и устало-вежливо усмехнулся. — Я жду честности. Мне показалось, что у вас есть талант. И... что там дальше? — «всё пропало. Он явно не знает, как отвязаться от меня побыстрее». Мои ладони вспотели, и я незаметно наложила охлаждающее заклинание. Не помогло: меня просто начала бить дрожь. Сменила охлаждающее на высушивающее. Лучше. — Что вы делаете, мисс Лавгуд? Вам неинтересно? — ворвался в мои мысли раздражённый голос Ковальски.

— Интересно-интересно... просто... здесь жарко, — голосовые связки словно завязли в тягучем, липком ужасе. Слова цедились медленно, натужно, шлёпаясь на ковёр клейкими комками желе, отчего голос казался томным и развязным. В довершение всего, в подтверждение своих слов я начала картинно обмахиваться чистым пергаментом. Дальше — хуже, я уже сама не понимала, что несу: — Продолжайте, я вас внимательно слушаю.

Как ни странно, моё дикое, отчаянное хамство каким-то чудом убедило его, что ещё не всё потеряно. Он улыбнулся уже теплее и продолжил:

— Вот в этих работах, — он постучал пальцем по краю, и меня снова внутренне передёрнуло, как будто он прикасался не к картине, а ко мне, — есть честность. И ещё в этих, — он сделал какое-то властное, прижимающее движение, и все картины, которые мы с Лу писали вместе, оказались внизу, паря в метре от пола. — Они мне нравятся, — улыбка Ковальски была хищной и недоброй. Это не могло быть правдой. Как эти картины могли нравиться кому-то, кроме нас с Лу? Большая часть тем было печальными, в каждой картине — какое-то разрушение, трещина, дисгармоничность, надрыв. Это был наш личный разговор. Но людям такое не нравится, нет. В жизни людей и так слишком много своих трещин. А он всё продолжал, окидывая взглядом остальное: — Но вот эти мне не нравятся. Душа без тела, тело без души. Враньё! Зачем вы так много врёте, мисс Лавгуд?

На слове «враньё» он резко взмахнул руками и остальные эскизы, перестав левитировать, упали на пол. Не плавно, как листья, а как градины: резко и внезапно впечатавшись в пол. Я внутренне сжалась — он как будто убил их этим жестом. Не дождавшись моего ответа (или не ожидая его?), он продолжил:

— И я готов не просто взять вас на свой поток. Я готов выступить вашим соавтором. Организовывать ваши выставки, совершенствовать ваше мастерство. Сделать из вас настоящую художницу...

Странно, он говорит мне все эти комплименты, а в голове продолжает крутиться: «...обкуренный заяц», «сиротка», «ошибка», «человек-хаос», «ремесленница». Словно сияющая огнями карусель с прекрасной музыкой и зеркалами, которая вращается всё быстрее и быстрее. Ещё быстрее. И вот зеркала сливаются в странную серую дымку, а в мелодии появляется какое-то мрачное торжество, предвкушение неизбежности: вот сейчас где-то сорвётся резьба, раздастся треск — и карусель оторвётся и покатится по земле, пьяным волчком раскидывая осколки и обломки...

— ...если вы будете рисовать правду, — закончил он. И посмотрел на меня, ожидая чего угодно, но не страха. И не отказа. Странный человек. То есть «нормальный». «Нормальные» люди легко забывают. Я не могу ему сказать, как было больно, когда он раз за разом называл меня теми словами. И забыть не могу. Как можно избавиться от того, что внутри, не выпустив это наружу?

— Люди не любят правду, — сказала я. Если говорить спокойно, он решит, что это шутка. Это всегда срабатывает. — И они не любят грустить.

Но Ковальски не показалось, что это шутка. Он усмехнулся, но это была улыбка понимания, вовсе не веселья:

— Им и не обязательно знать, что это правда, мисс Лавгуд. Да, в магической Британии, вы не сможете продать людям то, что напоминает об их боли: она слишком свежа. Но... мир не исчерпывается Британией. А человек, не видевший ночи, легко клянётся выстоять во тьме. В человеке есть много тёмного, и он любит заглядывать за черту, — Ковальски выпрямился, заговорил громче и увлечённее. Его глаза переливались и сверкали, он даже начал казаться привлекательным: все люди кажутся красивыми, когда говорят о том, что им интересно. — Но да, человек не должен знать, что это всерьёз. Он всегда должен думать, что это игра. Иначе он испугается, побоится «заразиться», — последние слова Ковальски произнёс хмуро, с горькой усмешкой.

Его слова как будто резко дёрнули меня — и вырвали в совершенно другой мир. Словно я была в тёмной комнате и искала выход, ощупывая стены, как вдруг внезапно зацепила ногой дверь в полу и рухнула внутрь. И вот теперь я лечу, ощущая не то падение, не то полёт, и совершенно неожиданно открывшуюся свободу. Надо же. Я столько раз говорила правду, выдавая её за шутку, но мне не приходило в голову, что с картинами можно поступить так же. Главное, чтобы люди не знали, что это всерьёз. В этом суть. Я поражённо замолчала и без всякого приглашения опустилась в кресло, продолжая ощущать странную лёгкость и восторженную, пронизанную звёздами пустоту космоса под ногами. Во мне неожиданно проснулась Лу, тормоша меня за плечо и весело хохоча. Я заулыбалась, может и чуть безумно, но даже Ковальски бы не сказал, что неискренне. «Я знаю ключ. Я могу писать то, что захочу. И мне не надо бояться, что люди меня не поймут!» Мне было радостно и как-то мощно, наполнено, уверенно и устремлённо, как будто я — фонтан, из которого бьёт, шипя и переливаясь на солнце, энергия.

Ковальски, довольный произведённым эффектом, опустился в соседнее кресло и приблизился, заглядывая мне в лицо. Надо же, мне это показалось почти естественным.

— Так что, согласны писать правду, мисс Лавгуд? — ободряюще усмехнулся профессор.

Я кивнула, всё ещё улыбаясь.

— Тогда до встречи на парах, — улыбнулся он и на секунду накрыл мои руки, лежавшие на коленях и теребившие подол, своими ладонями. Не теплее моих, они казались прохладными, сухими, и какими-то шелестящими, как шёлковая бумага. На сей раз я едва ли отреагировала на это, слишком захваченная собственными мыслями, когда он уже убрал руки, вставая и провожая меня до двери.

— До свидания, мисс Лавгуд, — я даже забыла попрощаться перед уходом, опять вынуждая его первым напомнить мне о приличиях

— До свидания, профессор! Спасибо Вам огромное! — я снова улыбнулась, старательно изображая восторг, призванный скрасить мою неловкость. И, быстрее чем было прилично, покинула его кабинет, закрывая дверь чуть ли не с хлопком. «Мы будем рисовать вместе всё, что захотим!», — смеялась Лу. Сердце строчило, как швейная машинка, стежок за стежком вышивая какую-то фантастическую, волшебную, вибрирующую ткань, сквозь которую всё казалось прекрасным, даже коридор W.A.D.A. по которому я не шла — почти летела, не чувствуя неровностей пола, не запинаясь на каблуках, не путаясь в подоле. «Свобода!»