История должна быть рассказана (джен)

…все это я должен рассказать. Пусть меня больше нет, пусть вообще ничего больше нет. Но это моя история, и если она написана — значит, я был. Значит, мы оба были. Нет, если она написана, это еще ничего не значит. Если ее кто-то прочитал… Вот тогда да. Тогда я был. Я на самом деле был! Я настоящий, я пишу эти строки... Если их пишу не я, то кто тогда вообще? Поэтому надо их написать. И надо, чтобы их кто-то прочитал. История должна быть рассказана — только так мы можем спастись.

Они сказали, Эля сделала не тот укол. Но это все вранье, ясное дело. Не может такого быть. Она врач, она очень хороший врач, все так говорили. Конечно же, ничего такого она не делала, ни намеренно, ни по ошибке. Я не сомневался… или сомневался? Зачем вообще слушал все это, почему не побежал за ней сразу? Может, я бы успел… Я сам виноват, я ошибся, опять ошибся.

Я не то говорю, надо с самого начала. Сейчас, соберусь с мыслями.

Первая моя ошибка — то, что я уехал и оставил ее одну. Но что могло случиться? Я ходил на работу, вечерами она звонила мне из автомата возле вокзала (своего телефона у нее не было), и мы разговаривали, пока связь не прерывалась, потому что закончились положенные пять минут. Но я не уходил от телефона, и она звонила снова. На работе она все уладила, день ее приезда был уже назначен, и я терпеливо ждал. Что могло случиться?

Однажды вечером она не позвонила в условленный час. Я уговаривал себя не волноваться, хотя это было на нее не похоже. Но на другой день все разъяснилось: она ездила в деревню, к тетке, которая разболелась и потребовала Элю к себе. Вообще там были соседи, которые могли о ней позаботиться, но она хотела, чтоб приехала непременно Эля. Ну Эля и приехала, успокоила тетку, привезла лекарства, а на следующий день — назад, в Смоленск, где она дорабатывала в больнице последние дни. «Ты меня не теряй, — сказала она по телефону, — если вдруг не позвоню. Может, еще придется к ней поехать». Она говорила глухо и устало, и я не стал утомлять ее долгими расспросами и своими житейскими новостями.

Это был последний раз, когда я слышал ее голос. Нет, потом еще… но я не знаю, я все-таки не уверен, она ли это…

Опять забегаю вперед. Значит, мы поговорили, потом прошло еще два дня, а на третий я получил телеграмму: «ТЕТЯ УМЕРЛА ЗПТ ОСТАНУСЬ ПОХОРОНЫ ЗПТ ПОТОМ ПОЗВОНЮ ТЧК ЭЛЯ». Я дернулся было сорваться с места и поехать к ней, но вдруг понял, что не знаю ни адреса тетки, ни даже ее имени, только название поселка и то, что дом у нее где-то на окраине. Идиотская ситуация... Но в тот момент никакого дурного предчувствия у меня не было. Я был одурманен обещанием счастья и эгоистично думал лишь о том, как его приблизить и продлить. Тетка Эли была немолода уже тогда, когда я ее впервые увидел, а это было двадцать пять лет назад. Все равно, ясное дело, ее смерть стала для Эли потрясением, я это понял по ее изменившемуся голосу. И мне хотелось оказаться там, рядом с ней, чтобы утешить ее и поддержать. Но раз уж так получилось… что ж, она приедет через день или два к себе в Смоленск, а там уже… Да ведь я сам могу туда приехать и встретить ее! Придется, правда, что-то решать с работой, но я ведь быстро, туда и обратно, а у меня там как раз свободный день и потом выходной.

И я действительно собрался и поехал. Я даже думал — может, пока доберусь туда, Эля уже и вернется и я застану ее в общежитии? Но ее там не было.

Я проболтался целый день без дела, а вечером снова наведался в общежитие — не вернулась ли? Нет. Но зато пришла с работы Элина соседка, с которой я познакомился еще летом. Она меня узнала и пригласила в тесную замызганную кухоньку выпить чаю.

— Так все неожиданно вышло… — я почему-то начал оправдываться. Кажется, тогда впервые и завозилось в душе дурное предчувствие. — Думал вот тоже туда поехать, так я даже адреса не знаю.

— Жаль, что не поехали, — соседка серьезно посмотрела на меня, потом отвернулась и начала наливать чай, а мне стало еще неспокойнее. — Нехорошо там у них.

— А что такое?

— Она вам не рассказывала?

— Ну… нет. Сначала позвонила, сказала, что тетя ее заболела. А потом телеграмму прислала, что едет на похороны. А что еще случилось?

— Тетка-то у нее давно хворала. И все Элю к себе требовала. Вообще у нее там племянники рядом, но она с ними давно уже рассорилась.

— Она и Элю вроде не привечала.

— Да уж просто характер такой был. Но других никого к себе пускать не хотела. И дом свой, сказала, Эле оставит, и все хозяйство. Чтоб, значит, племянникам не досталось. Вроде даже прописала ее там у себя, но это я не знаю.

Я пожал плечами. Вот еще не хватало связываться… Ну точно я тогда сказал — как в старинном романе. То старая тетка, из-за которой замуж не выйти, то вот наследство.

— А там хороший дом, — продолжала соседка, сдувая пар над стаканом. — От мужа ей остался. И племянникам ох как не понравилось, что она все Эле отдать решила.

— Так Эля ей даже не родственница!

— Ну это я не знаю. Хотя вроде да, она тоже говорила, что тетка ей по крови не родня. Ну и тем более, значит, родные взбеленились: чего это дом отдавать не пойми кому? Ну и, значит… того.

— Что?

— Они тоже туда приехали, как прослышали, что тетку хоронить пора. А Эля с ней была до последнего. Так они потом и говорят: это ты, мол, тетку-то и уморила! Ты одна с ней была, а она еще бодрячком держалась, а как ты к ней зачастила — так тетка-то захандрила, а потом и вовсе померла. А ты, говорят, врачиха, ты ей укол не тот вколола, пока никто не видел, и никто теперь ничего не докажет. А она говорит, что уколов-то и не делала ей перед смертью. А они тогда: а ты, говорят, может, ее вообще подушкой задушила, много ли старой женщине надо, она и так на ладан дышала.

— Стоп-стоп, так они бы уж решили — или она на ладан дышала, или бодрячком была. Что-нибудь одно из двух.

— Да им-то все равно, что болтать, — соседка глухо стукнула стаканом по столу, застеленному поцарапанной клеенкой. — Они ее припугнуть хотели, мол, в милицию заявление напишут. Пусть откажется от дома, а то сдадут ее с потрохами и про все ее делишки расскажут.

На кухне было душно от газовой плиты, я подошел к окну и жадно глотнул сырого воздуха. Что за чушь! Что за нелепая история, и как она не вяжется с моей Элей! Да на черта ей этот дом вообще? Пусть они его заберут и подавятся. Нам-то что? Мы поженимся и будем жить в Москве. Но жаль, ах как жаль, что я ничего этого не знал…

— Жаль, что я не знал, — повторил я вслух. — А вам Эля когда рассказала?

— Так она приезжала сюда. Перед самыми похоронами. Вещи, что ли, какие-то нужны были. Или, может, деньги, она ведь туда сорвалась как есть, торопилась, ничего не взяла. Ну вот и рассказала мне, что родня там собралась и ей всякого наговорила.

Помню, от гнева у меня зашумело в ушах и подробностей я уже не слышал. Когда собрался с мыслями, спросил у соседки, не знает ли адрес в той деревне. Адрес у нее нашелся, и я, не допив чай, побежал на вокзал, чтобы успеть на вечернюю электричку.

Злость и нарастающая тревога совершенно затуманили мой разум, я даже не подумал, что мы с Элей запросто можем разминуться. Похороны ведь уже состоялись, и она должна была вернуться в Смоленск — что ей там торчать, среди жадных наследников? Только в вагоне отвернувшись от людей и барабаня пальцами по мутному стеклу, я вдруг сообразил, что Эля сейчас может точно так же ехать в электричке в обратном направлении и в деревне я ее не застану. Что ж, тем лучше! Пусть поскорее возвращается к себе, а я, если что, тоже рвану обратно. Может, еще сегодня успею… Ну а нет — переночую там где-нибудь, и прямо утром с первым поездом обратно. А потом заберу ее и увезу в Москву. К чертям родственников, деревню, наследство и всю эту дрянь! Уехать и забыть, как дурной сон.

Но кошмарный сон не желал забываться, он еще только вступал в свои права.

Я сошел на перрон уже в темноте и некоторое время пытался сообразить, в какую сторону двигаться. Автобусы почему-то не ходили, и я довольно долго плутал по улицам — спросить дорогу было не у кого. Потом я вспомнил, что Эля как-то обмолвилась, будто бы дом у тетки недалеко от реки... Река темнела глухой полосой мрака посреди редких огоньков в окнах по берегам, но этого ориентира было достаточно, чтобы я понял, куда идти.

Было уже совсем темно, я шагал наугад и надеялся, что обещанный в прогнозе погоды дождь не пойдет, иначе я увязну в грязи. В конце концов я выбрался к реке и пошел вдоль берега, время от времени пытаясь разглядеть название улицы. Но никаких табличек с названиями не попадалось, и я решил постучать в ближайший дом — деревня заканчивалось, впереди была темная масса деревьев, там мне искать точно нечего. К счастью, не пришлось даже стучать, на лавочке у входа сидел пожилой мужчина — сначала я различил в темноте искру сигареты, а затем уже самого курильщика.

Я поздоровался, назвал адрес и немедленно получил вполне четкие указания — как ни странно, я почти не заблудился и был уже у самой цели.

В доме Элиной тетки, из-за которого все и вышло, горел свет и гудели вразнобой голоса. Поминки, значит, продолжаются. Ворота были заперты, я постучал, не дождался ответа, постучал еще раз, и только после этого заметил электрический звонок. Мне открыла немолодая сухощавая женщина в черном платке. Смотрела она неприветливо, или, может, мне так показалось — двор ярко освещала лампа, и после ночной темноты все казалось слишком резким, угловатым, все било в глаза.

Женщина молча разглядывала меня, ни о чем не спрашивая и словно даже не удивляясь моему появлению. Я не сразу понял, что она пьяна.

— Здравствуйте. Мне нужна Эля, — сказал я и пояснил, не дождавшись ответа: — Я ее знакомый. Мне сказали, она здесь.

— Так она это… — женщина вдруг словно очнулась, отвела от меня невидящий взгляд и стала смотреть куда-то вбок. — Уехала она. В город уехала.

Мне следовало бы вздохнуть с облегчением, но я никакого облегчения не ощутил. Хотя я ведь именно такой поворот и предполагал. И хорошо, нечего Эле тут делать, да и мне нечего.

— Давно уехала? — все-таки спросил я зачем-то, уже собираясь развернуться и уйти.

— Вчера.

Я замер. Это уже какая-то несуразица: если б Эля уехала вчера, то вчера бы уже и была дома. А ее нет уже сутки.

— Вы из милиции? — вдруг спросила женщина, снова устремив взгляд на меня.

— Нет. А вы что, вызывали милицию?

Она как-то глупо засмеялась:

— Да вот Митяй грозится, что в милицию пойдет… Говорит, виданное ли дело, чтобы человека среди бела дня убивали? А я говорю…

— Да кого убивали-то? Эля, что ли, убила? Это вы про нее насочиняли, будто она на наследство ваше позарилась?

Выдохшийся было гнев вспыхнул во мне с удвоенной силой, я заговорил громче и понял это, только когда на шум из дома выглянул парень — такой же хмурый и еще более пьяный, чем женщина, но помладше ее.

— Митяй, глянь, — она снова усмехнулась недобрым смешком, — а тут до Эли уже приехали и спрашивают!

— Это кто ж такой? — Митяй спустился с крыльца, чуть пошатываясь и держась за стену. — Хахаль, что ли? Тот самый, москвич? Прикатил уже? Похоронить не успели, а он уж тут как тут?

Меньше всего я сейчас хотел ввязываться в глупую пьяную ссору. И если бы я был уверен, что они сказали мне правду и Эля действительно просто уехала домой, то молча развернулся бы и ушел обратно на станцию дожидаться утренней электрички.

— Когда она уехала? — снова спросил я.

В дверном проеме показалась взлохмаченная детская голова, потом еще одна — мальчишка лет десяти, смотрит на нас с любопытством, и с ним совсем маленькая девочка, прячется за его спину. Точно, Элина соседка ведь еще что-то говорила такое… мол, дети у них, а Эля будто бы детей обобрать хотела, чтобы им ничего не досталось.

— Глаза твои бесстыжие! — вдруг злобно сказала женщина. — Совести у вас нет! И себе нашел такую же…

— Молчи, мать, — вдруг огрызнулся Митяй. — Сам с ним поговорю.

Не боялся я таких разговоров. Сейчас, в темноте, на глухой окраине, среди недобрых чужаков, я снова был зверенышем, детдомовцем, да не маленьким Колькой, испугавшимся темного оврага, а Скулой, которому все нипочем и которого на понт не возьмешь.

Женщина махнула рукой и, что-то бормоча, вернулась в дом, уведя за собой детей.

— Где Эля? — спросил я, когда за ними захлопнулась дверь.

Митяй посмотрел на меня мутно и поежился. Под глазом у него лиловел свежий синяк. Был он в одной майке, и холод, кажется, его немного отрезвил.

— Там она, — сказал он неопределенно. — Больно нужна…

— Где?

— В этом… в КПЗ!

— Ты что несешь? В каком КПЗ?

— Дак там, — он глупо ухмыльнулся. — Там, куда и шла. Дорожку тебе, что ли, показать?

Он еще ерничал, но ввязываться в драку, похоже, уже не хотел — как и я.

— Веди меня к ней! Понял?

— Понял… А я что… — Он совсем сдулся и захихикал, почти залебезил. — Я и говорю… Пошли, говорю, очную ставку вам… устрою…

Мы вышли со двора. Из окна нам вслед что-то закричали, но Митяй, не оглядываясь, отмахнулся:

— Приду сейчас, не ори!

Он по-прежнему был в одной майке и от холода, видать, сделался неразговорчив. Мы прошли метров триста по безмолвной улице, а потом он вдруг свернули на неприметную тропинку. Небо немного прояснилось, в лунном свете тьма стала не такой непроглядной. Снова блеснула речка, огоньков на ее берегах стало еще меньше. Митяй плелся по тропинке, то и дело спотыкаясь и сбивчиво бранясь. Один раз он, запнувшись о корень, растянулся во весь рост. Пришлось его поднимать, и я, воспользовавшись этим, взял его за шкирку, хорошенько встряхнул и попробовал добиться ответа на вопрос, куда мы идем. Как ни странно, он ответил. Я не сразу разобрал, но он и сам, похоже, уже жалел, что ввязался во все это, хотел поскорее от меня отделаться и, понимая, что я от него не отстану, пока не узнаю про Элю, рассказал мне все.

Она хотела уехать еще вчера, сразу после похорон и поминок, и ее никто не удерживал. Но когда она ушла, чью-то уже порядком пьяную голову осенила мысль: как же это ее так взяли да отпустили? Это что же, ей все с рук сойдет — тетку со свету сжила, а после поминок вернется и всех выставит за порог, да и дело с концом? Приедет ее хахаль из Москвы, и тогда их вдвоем уже с места не сковырнешь! Нет, так дело не пойдет, надо ее под замок, а потом в милицию сдать, пусть они там докажут как следует, что к чему. И рассудив так, Митяй и его брат бросились вдогонку за Элей… Она шла на станцию короткой дорогой, вдоль реки, и не сразу поняла, что от нее хотят, когда они ее настигли. А там же неподалеку как раз подвернулась заброшенная баня. Хозяев ее давно уж нет, печка развалилась, и баней никто не пользовался. Но стены крепкие, и если дверь снаружи подпереть, так изнутри никак не откроешься. Туда они и затолкали ничего не понимающую Элю. Она Митяю еще в глаз засветила, вон фингал синеет… Но брательник у него был покрепче, да и куда ей одной против двоих?

— Так она там со вчерашнего дня? — спросил я, едва удерживаясь от того, чтобы добавить ему и от себя.

— Да как со вчерашнего? — изумился Митяй. — А сегодня какой? А, дак да, это уже вчера, выходит.

Врезать я ему не мог, пока не приведет на место. Но пусть уж только приведет…

Баня чернела безжизненным остовом на самом берегу. Совсем на отшибе, деревня осталась где-то в темноте за спиной. Глухое место, и кричать будешь — не докричишься. Но кругом было тихо, и из бани не доносилось ни звука. Митяй ругнулся и пробурчал что-то удивленно. Я подошел ближе и понял причину его удивления — дверь была распахнута настежь. Значит, Эля как-то сумела выбраться.

У меня защемило в затылке и в кончиках пальцев. Это было так похоже на другую ночь, тоже лунную, тоже осеннюю, когда мы заперли Юрку в сарае, а потом я вернулся — и не нашел его там. Но эта мысль промелькнула лишь на краю сознания, думал я прежде всего об Эле. Она как-то освободилась и убежала… но куда?

Митяй никак не мог поверить, что это произошло. Я подтолкнул его вперед, а потом и сам заглянул внутрь — никого. Что-то невесомое легко коснулось лица, я дернулся, но тут же понял, что это просто паутина. Эля всегда боялась пауков, а они заперли ее тут, в темной бане с заколоченным окном, в этом паучьем царстве... Я тихо выбрался наружу. Митяй хотел последовать за мной, но я толкнул его обратно — он был все-таки заметно мельче меня и сумел только пискнуть жалобно и удивленно, когда я захлопнул за ним дверь. Засов был совсем хлипкий, и я для надежности подсунул под дверь клин — так кстати он мне подвернулся, наверно, и Митяй с братом им воспользовались, закрывая в бане Элю.

Злость удесятерила мои силы, но я не тратил их понапрасну, даже не ругался, и ни словом не отозвался на вопли Митяя там, внутри.

Но где же она? Кто отпер ей дверь? Или она сама как-то ухитрилась это сделать? Все-таки эти двое уже лыка не вязали и плохо понимали, что делают. Может, и дверь как следует заклинить не сумели… Но если она освободилась сама, то произошло это недавно. Иначе она бы уже добралась до дома. Впрочем, может, она как раз сейчас в пути? Едет в последней электричке… или дожидается ее на станции. Да, она, скорее всего, пошла на станцию. Тут не так далеко, кажется, если напрямик, через рощу… А может, в деревню? Надо поспрашивать у соседей. С другой стороны, какие тут соседи… Ближайший к ним дом, похоже, пустует, а к кому еще идти — я ведь и не знаю. Нет, надо на станцию. Если Эля пошла туда, может, я ее еще догоню. Вдруг она ждет там, съежившись от холода, первую утреннюю электричку? Я и сам собирался так провести остаток ночи, если не найду ее. Как бы хорошо встретить Элю там и дожидаться поезда вдвоем, сидя на лавочке и обнявшись, чтобы не мерзнуть… и чтобы все на этом закончилось.

Мне так этого хотелось, что я, не рассуждая больше ни о чем, пошел, даже почти побежал по тропинке в сторону станции. Луна сияла вовсю, белое ночное солнце, и даже когда я вступил в рощу, в густую сыроватую тень деревьев, настоящей тьмы там не было. Поэтому я еще издалека различил странный предмет сбоку от тропы, возле кустов. То ли причудливо изогнутый ствол спиленного дерева, то ли… человеческое тело? Предмет был неподвижен, как и все вокруг. Ветер стих, и даже листья не дрожали на кустах, только шелестели в тишине мои шаги. Я притормозил, зачем-то огляделся, а потом заторопился вперед. Стало очевидно, что это человек, и он — в лучшем случае — без сознания.

Еще не добежав нескольких метров, я знал, что именно увижу, и упал на колени рядом с телом, задыхаясь от ужаса и отчаяния. Это была Эля, безмолвная, глухая к моему крику, безвольная и неподвижная, смертельно бледная в ледяном лунном свете. Она не дышала. Она казалась живой, я не хотел верить ни во что другое, я тщетно пытался нащупать пульс, уловить хотя бы слабое сердцебиение — но нет, ничего, никакой надежды.

Я не мог в это поверить. Просто не мог поверить, что все происходит наяву, что это конец. Вот так, внезапно, так просто, нелепо и непоправимо… Я все еще прижимал пальцы к ее шее, не чувствуя ни намека на биение тонкой жилки, а когда убрал руку, заметил на коже под своими пальцами яркую отметину — змеиный укус. Не может быть! Здесь водятся гадюки, однажды я сам был укушен и пару раз оказывал первую помощь другим. Но гадючий яд не смертелен… как правило, не смертелен. Если это рука или нога. А если шея?

Нет, не может быть… Это, наверно, шок. Вроде паралича. Может, такое бывает от яда? Я снова звал Элю по имени, растирал ее холодные руки, снова искал пульс, пытался сообразить, куда бежать за помощью... Но я уже не верил, ни во что не верил, я уже и сам ощущал себя мертвым. Так мы с ней оба и замерли под конец на обочине тропы, безмолвные и неподвижные, только Эля уже была равнодушна ко всему, а я еще нет.

Это они убили ее. Не змея, от змеиных укусов не умирают. Убили они, не знаю как. Меня вдруг пронзила эта мысль, ясная и безжалостная, как стынущая вокруг ночь. Они мне ответят за это. Если бы не они, ничего бы не было, мы бы сейчас мирно спали каждый в своем доме и грезили о будущем… Близость и недосягаемость этого навсегда утраченного счастья была невыносимой, и столь же невыносимая ослепительная ненависть поднялась вдруг во мне. Я вернусь в деревню, вызову врача, милицию… А потом пойду в их дом и… Нет, есть же еще Митяй. Убогий ублюдок, которого я запер в бане на берегу, виновный в Элиной смерти. Совсем рядом, несколько минут ходьбы…

Я уложил Элю в траву, расстелив на земле ее плащ, а потом укрыл сверху своей курткой. Она вновь казалась мне живой, но я слишком хорошо уже понимал, что это ложная надежда. Я все же сказал вслух: «Я скоро вернусь. Подожди, я скоро вернусь». И зашагал по тропе обратно, на берег реки.

Гнев, душивший меня, искал выхода. Не знаю, что я хотел сделать с Митяем — ударить его, избить, в лицо назвать убийцей… убить… Я не думал об этом, когда припустил уже бегом и когда отупевшим взглядом искал знакомый силуэт старой бани. Я обезумел, я ничего не понимал и ни о чем не думал. Кругом была ночь, и я не почувствовал, как все потемнело еще больше, я не заметил, как привычно защекотало в затылке и кончиках пальцев. Я рванул на себя дверь бани, выкрикивая что-то нечленораздельное...

И тут они набросились на меня — хищные черные птицы, дождавшиеся наконец своего часа.

…Я не понимаю, где нахожусь. Я не понимаю, точно ли это я. Иногда я ничего не могу о себе вспомнить, и от этого даже становится легче. Но потом вспоминаю. Самое страшное, что я даже узнаю очертания мира вокруг себя. Здесь есть река, а перед ней пустырь с битым стеклом, а за рекой — город или деревня, я не знаю точно. Я ни разу не смог туда добраться. Сколько ни иду — оно отодвигается, а кругом все то же, будто я не трогался с места. Неба здесь нет, но есть солнца — сразу несколько солнц, которые не светят и не греют, а только смеются оттуда, сверху, и больно кусаются, если не спрячешься вовремя… Иногда вокруг меня только поле, покрытое холодным туманом. Иногда мне кажется, что я различаю в этом тумане знакомые улицы. Я пытаюсь представить, что все это настоящее, и улицы настоящие, и иду каким-нибудь известным мне маршрутом, но никогда не могу никуда прийти.

Я здесь уже давно, хотя не знаю, как считать время. И есть ли вообще здесь время? Я не понимаю. Я ничего не понимаю.

Зато я знаю, что я здесь не один. Они опять ходят за мной, теперь я видел их совсем близко, но им все так же нравится играть со мной в кошки-мышки. Они преследуют меня в тумане, и я ничего не могу с собой сделать — я все еще боюсь и убегаю от них. Туман искажает звуки, и мне тогда чудится, что они меня окружают со всех сторон. И каждый раз я думаю, что они вот-вот меня настигнут, но они вдруг оставляют меня в покое — до следующего раза, когда я снова услышу их тяжелые шаги: туп, туп, туп… Им нравится держать нас в страхе. Почему я говорю «нас»? Я не знаю. Но вообще-то я думаю, что здесь есть еще кто-то помимо меня и их.

Я думаю, это Эля. Мне кажется, я слышал однажды ее голос. Я не мог ошибиться, это была она. Я хотел найти ее, но чем быстрее бежал в ту сторону, откуда донесся голос, тем плотнее становился туман, и я задыхался в нем, будто он ядовитый... А все-таки я думаю, что она тоже здесь, блуждает где-то в этой серой хмари и ищет меня, прислушиваясь к обманчивым звукам в тумане. Мы будто опять тянемся друг к другу и не можем найтись — как это было там, наяву, в настоящей жизни.

И есть еще кое-что. Я не чувствую холода, но мне все время хочется спрятаться и согреться. Тогда я кутаюсь в свою одежду, и вот однажды я сунул руку поглубже в карман и обо что-то больно укололся. Это было так странно… и так хорошо! Я ощущал боль, не сильную, но совсем настоящую, земную, как будто я снова стал живым. Я вытащил из кармана уколовший меня предмет — это оказался обломок керамики. Яркий, красноватый, как будто немного теплый на ощупь… просто удивительно, до чего настоящий, к нему даже не липла эта серая муть, затопившая все вокруг. Когда-то давно, миллион лет назад, в прошлой жизни, я машинально сунул его в карман, чтобы при случае показать студентам на занятиях, а потом вернуть на место, да так и позабыл. И теперь я обрадовался ему, как старому другу, сжал покрепче…

И словно проснулся. Я будто бы снова был живым, я оказался в своей комнате, за письменным столом, передо мной — печатная машинка и пустая чашка. Новая иллюзия? Новый уровень моего безумия?.. Или я действительно очнулся от кошмара? Я вскочил с места, пробежался по комнате, выглянул в окно. Там шумела привычная улица, мимо продребезжал трамвай. Все было реальным, осязаемым, различимым во всех деталях. Я вышел на балкон. Там, за перегородкой, курил мой сосед по площадке. Он читал газету и не заметил меня. Я хотел что-то сказать ему, чтобы окончательно убедиться, что я вернулся, и…

Снова провалился в небытие, в серый туман, в потусторонье. В одиночество и отчаяние.

Но у меня оставался осколок глиняной посудины — вот он, по-прежнему в моем кармане. И это, ясное дело, именно он смог перенести меня хотя бы на краткую минуту в нормальную жизнь. Я еще повертел его в руках, погладил, но больше ничего не происходило, и я убрал его в карман.

Не знаю, как именно это работает. Должно быть, когда я лишился Эли, больше ничто меня не держало в нашем мире, поэтому я соскользнул в эту бессмысленную маету. А осколок кувшина, сделанного добрыми умелыми руками много столетий назад, еще помнил о том, каково это — быть целым сосудом. Где-то там, в настоящем мире, остались другие осколки, их можно собрать и склеить кувшин заново... И связь между ними оказалась прочнее, чем связь между мной и моей земной жизнью без Эли. И этот хрупкий якорь один только удерживает меня от того, чтобы исчезнуть совсем, навсегда увязнуть в этом болоте и раствориться в небытии.

Может, все и не так на самом деле. Просто я не нашел другого объяснения.

Я научился пользоваться своим якорем, своим проводником в реальный мир. Он срабатывает не всегда, и я не понимаю, от чего это зависит. Во время своих кратких визитов туда я пытался унести с собой еще что-нибудь — не вышло. Я пробовал разговаривать с людьми, но знакомые меня не узнавали, а незнакомцы и вовсе не замечали. Я, словно утопающий, ненадолго выныриваю на поверхность — и почти сразу погружаюсь в безмолвную пучину, не успев даже позвать на помощь. Мне нужна еще какая-то связь, более прочная, неразрывная, чтобы ухватиться за спасительную веревку и вернуться уже по-настоящему, навсегда. И еще эта веревка должна выдержать двоих, потому что…

Потому что сначала я должен найти Элю.

Я всегда хорошо умел рассказывать истории. Сейчас я путаюсь, сбиваюсь, не могу подобрать нужные слова… Но раньше мне это давалось легко. А история — это такое дело: она рассказывает сама себя. Всякий, кто сочинял, знает, как это бывает. Одно тянет за собой другое, обрастает связями, наполняется смыслом… История живет сама по себе. Если я начну ее тут, если я передам ее туда… Она продолжит рассказывать себя сама. И это будет моя единственная (если не считать маленького осколка керамики) связь с миром живых.

Поэтому я начал рассказывать свою историю. Недаром же и печатная машинка сама собой оказалась под рукой. Я не успею рассказать до конца, мои возвращения все короче, волшебная сила осколка иссякает. Наверно, скоро он совсем перестанет действовать, и я уже не смогу нащупать выход обратно. Но если я исхитрюсь оставить там, на земле, под настоящим солнцем, хотя бы начало… Как знать, быть может, это сработает?

Только тут еще надо сделать так, чтобы эти страницы кто-то прочитал. Пока история не прочитана, она не существует… Не знаю, удастся ли мне воплотить этот замысел… Но это единственное, что я могу. Пока еще я в состоянии хотя бы рассказать о себе. Эля и того не может, поэтому я пишу за нас двоих. У слов есть власть над миром. Поэтому история должна быть рассказана. Может, тогда мы не исчезнем насовсем?

А если это нам не поможет, то, значит, не поможет уже ничего.