Покорение Михримах (гет)

Глава двенадцатая. Резкий контраст

* * *

Я пожалела о вырвавшихся у меня словах еще в тот момент, когда он даже не начал говорить. Он стоял и молчал как-то странно, тягуче, и это тянущееся молчание сдавливало мое сердце. Я поняла, что произошло что-то ужасное, непоправимое, кошмарное.

Весь день он не попадался мне на глаза; я даже не знаю, оставался ли он дома — или уехал. Ночью не пришел. Наутро отправилась искать его по комнатам — нигде нет. Гюльбахар сказала, уехал во дворец.

Села за вышивание у окна, ждала. День пасмурный, вышивать было неудобно, слабые свет из кона не очень-то разгонял мрак комнаты. Медлила с обедом. Но вот, наконец, увидела его — возвращается! Велела подавать; а он не пришел, обедал отдельно.

Ночью снова не было, хотя знала, что он дома. Неужто в своем кабинете спит?

На следующий день не вынесла этого наказания; я виновата, да, но не настолько же! Отправилась к нему; встал тотчас, как я вошла, поклонился, смиренно глядит в пол.

— Рустем, я… — слова давались тяжело, и я еле выдавила их из себя:

— Я должна извиниться.

— Что вы, госпожа! — воспротивился он. — Вы весьма верно напомнили, где место вашего раба, и я благодарен вам за урок.

Даже не взглянул на меня; сбежала, хлопнув дверью.

В гневе носилась по всему дворцу, разбила пару ваз, не могла придумать выхода. Непробиваем! Вышел на грохот, когда швырнула тумбу в коридоре; позвал слуг починить и скрылся; даже не взглянул на меня!

Полночи прорыдала.

Написала письмо.

Не ответил.

Написала еще.

Отписал, что негоже ему дерзать о переписке со мной. Так прям и выразился, нарочно с ошибкой: «дерзать о переписке». Еще и написал так криво, как будто впервые кисть держит. Черные кривые буквы неприятно выделялись на белоснежной бумаге, словно прорывали ее своими резкими чертами.

Ужасно!

Потом повезло как-то пересечься при матушке. Вот уж где был любезен и внимателен как всегда — и виду не подал, что в ссоре! И за руку нежно держал, и взгляды влюбленные бросал, и речи ласковые держал — а как матушка домой, так сразу похолоднел и резко ушел.

Отчаяние мое все множилось; я не знала, что делать. Прощения просила — не принял. Писала — не ответил. Пыталась каждый день заговорить с ним — держался отстраненно и почтительно, как евнух какой-то.

Что ж это такое! Он никогда мне этой глупости не простит, что ли!

Злилась, ругалась, гневалась — все бесполезно.

Неделя тянулась за неделей, а он словно другим человеком стал. Чужим, холодным. Раздражающим в своем почтительном самоуничижении.

Я совсем, совсем отчаялась; а главное — понять не могла, что же теперь делать? Неужели это теперь навсегда так? Неужели я потеряла его?

Эта мысль сводила меня с ума, перетянутые нервы дрожали как струны.

…ключ к его поведению был найден мною неожиданно. И совсем нечаянно. В его отсутствие я зашла в его кабинет, позаниматься Вергилием. Латынь не вполне мне давалась, а у мужа Вергилий был с толковыми пометками, поэтому я украдкой бегала смотреть его томик. Обычно мои вылазки проходили незамеченными, но тут я увлеклась, и к полной своей неожиданности и смятению, оторвав взгляд от строчек, увидела его.

Когда он успел войти — я не знаю; не слышала шагов и хлопка двери. Он явно ушел в свои мысли, поэтому не сразу увидел, что я его заметила; некоторое время я смотрела прямо ему в глаза, чего давно не было меж нами. Перед тем, как он спохватился и поклонился, пряча глаза, я успела увидеть в них сомнение и… сочувствие? Не показалось ли мне?

Он молчал; томик Вергилия дрожал в моих руках.

Зачем-то я принялась оправдываться, что-то пролепетала про не дающуюся мне латынь и толковые пометки.

Он выпрямился, подошел к своему столу, забрал у меня книгу, полистал, вздохнул, устало потер висок, посмотрел на меня быстрым и странно-задумчивым взглядом, снова спрятал глаза, положил книгу на стол, принялся постукивать по ней пальцами, размышляя о чем-то.

Я следила за ним, затаив дыхание, в надежде, что он скажет что-нибудь, что разобьет уже почти привычный лед между нами. Так продолжалось с минуту; потом до меня дошло, что ему в зеркало прекрасно видно, что я не свожу с него глаз.

Чувствуя, что краснею, я поскорее отвернулась, понимая, что в любом случае — поздно.

С его стороны послышался вздох; он зачем-то постучал Вергилием по столешнице и тихо спросил:

— А просто попросить объяснить непонятное, конечно, не дано?

Я зло повернулась к нему и пошла в атаку:

— А то ты бы согласился, конечно же!

Он, напротив, не обернулся ко мне, так и продолжил разглядывать книгу, но все же ответил:

— Однако ты даже не попыталась.

Я замерла. Обращение на «ты» меня приободрило.

И только потом дошел смысл его фразы.

…неужели я поняла?

Нервно оправив рукава, я прошла несколько шагов, чтобы оказаться в его поле зрения. Он никак не отреагировал на мой маневр, но у меня уже был ключ.

— Паша, — слова выходили с трудом, сухой язык еле ворочался во рту, но я все же справилась, — быть может, вы могли бы мне помочь с супинусом? Я… я нуждаюсь в ваших объяснениях.

Быстрый, как молния, взгляд мне почти почудился — и все же я успела его поймать и поняла, что на правильном пути.

— Присаживайтесь, госпожа, — повел он рукой в сторону своего неудобного кресла.

И он битый час объяснял мне этот клятый супинус: вполне доходчиво и почти дружелюбно.

* * *

Я уже отчаялся было, посчитав, что она категорически не способна увидеть некоторые очевидные вещи; однако ум Михримах был все-таки вполне блестящим. Она наконец смогла докопаться до сути своей ошибки — отчаянно необходимо было, чтобы она докопалась сама, а не по моей подсказке, — но это не слишком нас сдвинуло. Гордая, несгибаемая Михримах не привыкла к отношениям на равных, и не очень-то горела желанием учиться. Только убедившись, что либо на равных, либо никак, она стала пытаться что-то сделать. Получалось у нее прескверно, должен признать.

Даже самые простые и банальные просьбы давались ей с трудом — она словно песка в рот набирала, и через этот песок было весьма сложно разобрать, что она там бормочет. Что уж говорить о том, что она была в принципе не способна принимать отказы — вообще никакие, никогда, ни под каким соусом! Она привыкла повелевать, и только так. А там, где повелевать нельзя, она добивалась своего обходными путями. Переломить ее оказалось гораздо сложнее, чем я полагал, опираясь в своих расчетах на ее юность и силу чувств ко мне.

И все же, постепенно, маленькими шажками, но она делала это. Мы словно заново проходили весь путь нашего сближения — но теперь это был совсем другой путь, где мы оба были равноправны.

Было мучительно сложно дистанцироваться от нее; ее переживания легко читались на ее лице, и мне было мучительно жалко ее. Я бы давно забросил всю эту затею и без помех примирился бы с ней; но я слишком ясно понимал, что все наше семейное будущее зависит от того, научится ли она быть мне женою — или так и останется только госпожой.

И она училась. Упорно. Настойчиво. С той твердостью, которая меня всегда восхищала в ней.

Она не жаловалась и не просила пощады; она сумела понять то, что я сказал ей в тот день нашей ссоры, и преисполнилась решимостью пройти этот путь. Медленно, сложно.

Как тяжело ей давалась сбросить с себя маску всезнающей и всепонимающей султанши! Оказывать всеведущий вид было ее привычкой; она блефовала как дышала, в любом разговоре показывая, что прекрасно понимает, о чем речь, даже если впервые услышала об этом.

Помню, заходит. В руках "Libri tre delle cose de Turchi". Мнется на пороге.

— Паша, — совсем на себя не похожа в своей негордой робости, — мне тут не совсем понятно, о чем он… вы не могли бы посмотреть?

Беру книгу, читаю неясное ей место, разъясняю. Сперва даже смотреть на меня боится, потом обвыкает. Разулыбалась. Медлит уйти, тянет время, мнется.

Разыграл лицом пантомиму «о Создатель, если хочешь остаться — просто так и скажи!». Виновато улыбается, качает головой, не решается. Уходит.

На другой раз то же. Книгу обсудит, мнется. Уходит.

Жду. Так и хочется помочь, но надо ждать.

Наконец, решилась. Прижимает к себе очередной затянутый в парчу томик, застенчиво прячет лицо, и как-то тихо-тихо быстро бормочет:

— Паша, быть может, вы разделите со мной обед? Мне было бы приятно.

Фух!

Кланяюсь и заверяю, что с превеликим удовольствием. Смущается еще сильнее. Пока идем в покои, где стол накрыт, не глядит на меня, только краснеет.

Поели в тишине — так и не справилась со смущением. Долги пил терпкий кофе, растягивая время. Нет, так и не собралась с духом.

— Мне пора, госпожа, — говорю.

Взглядом метнулась — останься! — но промолчала.

Жалко ее.

Выразительно вздыхаю.

Бросила еще один умоляющий взгляд, помотала головой. Пришлось уходить.

С неделю хожу к ней обедать в молчании. Не знаю, как долго бы это продолжалось, но однажды вернулся из дворца раньше, еще засветло. Это дало ей предлог — предложила после обеда прогуляться в саду.

Отправились прогуляться. Было ощутимо прохладно.

Я уж думал, всю прогулку промолчит — но нет. Все же решилась.

— О Всевышний! — воскликнула. — Я даже не знаю, как начинают нормальные разговоры!

Хотя и было это сказано с беспримерным отчаянием, я не выдержал, и рассмеялся. Она бросила не меня обиженный взгляд.

— Ну, с братьями, например, у вас же получалось без приказов? — подсказал я.

— С братьями! — она взглянула на меня с таким изумлением, как будто сделала небывалое открытие. — Даже в голову не приходило!

Хлопает ресницами. Вот и пойми ее: то ли она и с братьями нормально не разговаривала, то ли ей в голову не приходило, что можно со мною так же.

— Хм, — глубокомысленно хмыкнул я, — обычно, когда люди хотят начать нормальный разговор, они задают какую-то интересную для обеих сторон тему.

Она смотрит на меня во все глаза, все еще с видом человека, совершающего потрясающее открытие.

— Но как узнать, интересна ли тема другому? — с совершенным отчаянием вопрошает она.

Не посмеяться над ней было крайне сложно, но я сдержался.

— Попробуйте вспомнить, что вы обо мне знаете, — предложил я. — Тогда вам будет легче определить области моих интересов.

— Ах! — с досадой воскликнула она. — Но я не знаю, что можно рассказать о лошадях!

Я все же рассмеялся, до того она была серьезна.

— Напоминаю, — сквозь смех говорю, — что тема должна быть интересна для обеих сторон. Если вы, не интересуясь лошадями, начнете говорить о них, это уже будет перекос в другую сторону. Хотя, безусловно, я оценю это как жест внимания к моему богатому внутреннему миру… прости Создатель… — я не мог справиться со смехом.

Она поддержала мое веселье нервным смешком.

— Это правда забавно, — посерьезнел я, — что после стольких часов, проведенных в разговорах со мной, вы по-прежнему рассматриваете зону моих интересов как исключительно лошадиную.

Она покраснела.

— Но мы раньше говорили о том, что интересно мне! — защищаясь, воскликнула она. — Откуда я знаю, что из этого было интересно вам?.. — она осеклась на полуслове: до нее дошло.

Ее взгляд был наполнен таким ужасом понимания, что я поспешил ее ободрить:

— Ну, не стоит преувеличивать. Мне тоже многое было интересно из этого. Просто вы раньше не брали на себя труд заметить, как я отношусь к предметам наших разговоров. Серьезно, Михримах, я бы не стал тратить уйму времени на разговоры, которые мне не интересны, — улыбнулся я ей.

Она робко улыбнулась в ответ:

— А я уж было подумала…

Спустя еще минутку молчания я предложил:

— Обычно, когда человек хочет узнать, что интересно другому человеку, он так об этом и спрашивает.

Она рассмеялась:

— Так просто?

Не мог не поддразнить:

— Видимо, совсем не просто, если за почти восемнадцать лет жизни ты этого ни разу не сделала.

Она скривила вредную мордашку, напялила на лицо надменность и высказалась:

— Ну что ж, никогда не поздно начать! Итак, Рустем. Что же тебе интересно?

Теперь уже перекошенную морду пришлось корчить мне:

— Ах, госпожа! Вы бы меня еще в камеру пыток затащили сперва, вот в том контексте такой тон очень уместен был бы.

Она не обиделась; рассмеялась; спросила нормально.

Наконец-то разговор пошел.