Покорение Михримах (гет)

Часть вторая

«Тщеславие всегда любило

Господствовать над тем, что мило».

(«Собака на сене»)

Глава девятая. Гнилой апельсин

* * *

Рыжеватая осень ломилась в окно свистящим ветром. Вышивание не ладилось; жесткая медная нить цеплялась за пальцы, чуть не до царапин.

Цеплялась совершенно в такт моим мыслям.

Меня не оставляло в покое то соображение, что не слишком ли часто Рустем задерживается во дворце допоздна?

Да, такое случалось всегда; пост третьего визиря — это не просто красивые слова. Я прекрасно понимала, как много у моего мужа обязанностей, которые требуют его непосредственного внимания.

Но сердце мне цепляла обида, что он задерживается так часто — неужели он так прям и не может найти способа почаще бывать со мною?

Я уверена, что, если бы хотел, — сумел бы! Раньше у него вполне же получалось! А теперь, стало быть, дело сделано, жена завоевана, — можно и другими вещами заниматься?

В глубине души я прекрасно понимала несправедливость своих упреков; жаловаться на пашу было бы неблагодарно. Он был, как всегда, внимателен и нежен, и причины его постоянного отсутствия были вполне объективны и предсказуемы.

Но все же это ужасно, ужасно! Сидеть целыми днями дома и ждать, когда он уже придет!

Однажды я не выдержала и пожаловалась матушке; она сперва рассмеялась, тряхнула своими огненными волосами, а потом признала, что тоже имеет дело с этой бедой. Посетовала, что властелин всего мира, увы, вечно занят этим самым миром, и порою ей бывает непросто делить султана с его делами. С хитрой улыбкой мама добавила, что мне станет легче, когда я подарю паше ребенка, — тогда-то уж точно мне не захочется жаловаться на безделье!

Я ужасно смутилась; на самом деле, у меня даже не было уверенности, что я хочу ребенка — я как-то нее успела подумать об этом.

Потом матушка подсказала мне еще одно средство — письма. По ее словам, они всегда были утешением ее сердца, и не раз спасали ее непростые отношения с отцом.

Эта идея показалась мне крайне здравой и перспективной! Письма писать я любила и умела; и помнится, та переписка с Ташлыджалы доставила мне немало удовольствия.

Воодушевленная, на следующий же раз я решительно взялась за реализацию этого плана. Паша как раз уехал на верфи — пару дней его не будет — вот и время послать ему письмо!

Сандаловая кисть скользила по пергаменту легко и быстро; каллиграфия была моей сильной стороной. Прекрасное любовное послание было написано и отправлено; я с нетерпением стала ждать ответа.

Однако, к моему удивлению, вместо ответа я дождалась Рустема — он буквально влетел во дворец и закружил меня в цепких объятьях самым неприличным образом. Что, впрочем, ни капли меня не рассердило, конечно.

— Госпожа моя, — смеялся он куда-то мне в шею, — я и подумать не смел, что вы успеете соскучиться по мне за два дня.

Недовольным тоном я ответила:

— Конечно же, я не скучаю!

Он рассмеялся снова; вечер прошел чудесно.

…позже я пыталась еще несколько раз посылать ему письма; но всегда это заканчивалось только его скорым приездом, что даже вводило меня в неловкость — получается, он все откладывал из-за меня.

— Почему бы тебе просто не ответить мне письмом? — однажды решилась спросить я.

Он смутился:

— По правде говоря, я не очень умею писать письма такого рода.

Шутя, я бросила в него апельсиновой корочкой:

— Да ладно? Ты прислал мне тогда письмо из похода, я помню!

Он развеселился и примерился в меня целым апельсином:

— Ты просто не представляешь, сколько дней у меня ушло на его составление!

Мое кислое выражение лица было ему ответом; он в утешение протянул мне свой апельсин.

— Гниловат, — вынесла вердикт я, откладывая фрукт в сторону.

— Нет мне прощенья! — комично ужаснулся он. — И писем не пишу, и апельсины негодные подношу! На что только годится бедный Рустем? Лишь на жаркие поцелуи!

Последнее ему и впрямь удавалось, поэтому, конечно, у меня из головы вылетели любые обиды.

…в следующую его отлучку мне таки пришло от него письмо; даже больше — это была попытка стихосложения. Попытка столь неуклюжая и жалкая, что трудно было не рассмеяться, читая о моих «разящих с ног глазах» и «волнистых, как яблони, волосах». В конце письма стояла вполне разумная приписка: «Как видишь, твой нежно любящий муж все-таки попытался».

Нелюбовь паши к стихам была общеизвестна; поэтому я оценила эту попытку.

В дальнейшем он еще пару раз пытался описать мои достоинства прозой; преуспел не больше, чем в стихах. Одно письмо удалось ему лучше остальных, но количество неприличных подробностей, которому позавидовал бы и давно рассекреченный мне Боккаччо, заставило меня покраснеть до жара. И уж конечно, я бы никогда не призналась, что именно это письмо я сохранила… остальные-то мы весело сжигали вместе — паша отнюдь не смущался отсутствию у себя таланта и первым подшучивал над собственной неуклюжестью.

В конце концов, я предложила ему обойтись без всех этих возвышенных поэтических оборотов, и дело пошло на лад. Паша сперва ворчал, что ему неловко в ответ на мои изящные и нежные строки давать столь деловой и сухой ответ; но мне удалось его убедить. С тех пор наша переписка стала достаточно регулярной и весьма интересной, не хуже личных бесед.

Всего-то и нужно было — перестать заливать меня дифирамбами с головы до ног!

* * *

Казалось, ничто не способно помешать моему безоблачному счастью — любовь моей госпожи стала солнцем, озаряющим мою жизнь.

Не учел я лишь того, что капризная и избалованная Михримах привыкла всегда иметь все, чего ей захочется. Сейчас она хотела меня — что не могло не радоваться — но категорически не хотела делить меня ни с кем и ни с чем, включая мои обязанности.

Сначала мне было даже приятно это; как она цепко держалась за наши отношения, не желая отпускать ни на шаг! Но вскоре это стало причинять неудобства. Я относился к ситуации с пониманием; она переключит свое внимание на детей, когда они у нас появятся. Пока же, естественно, она сосредоточена на мне. Мне еще было, за что благодарить Создателя — жена моя была склонна к занятиям науками, что отнимало часть ее времени, а также крайне благочестива, что отнимало еще часть. Слыхал я, что есть совершенно невыносимые женщины, которые целый день маются без дела. К счастью, это совсем не про Михримах — вот уж кто без дела сидеть не будет! Она всегда находила себе занятие, и это восхищало меня до глубины души. Она никогда не чуралась научиться новому, и порою я заставал ее за совершенно немыслимыми для госпожи занятиями — например, на днях ей пришла в голову идея варить апельсиновое варенье! В какой-то книге вычитала что-то. В жизни такого не пробовал; и сладко, и кисло, и странно. И почему-то ей непременно нужно было заняться этим самолично — хотя и служанки носились вокруг с плошками и полотенцами.

Еще интереснее стало на следующий день, когда весть о причуде жены достигла гарема, и дворец наш почтила присутствием Хюррем-султан. Вместо того, чтобы разгневаться на дочь, она хрустально рассмеялась — как мне передала Гюльбахар — и уверенно подключилась к делу. Как позже она сентиментально призналась, в детстве ей приходилось часто варить варенье с семьей, пусть и не из апельсинов.

…я уже ничему не удивлялся, когда повелитель отпустил меня раньше, потому что, мол, Хюррем-султан нужна моя помощь. Помощь, как выяснялось, заключалась в том, чтобы оттаскивать Михримах от котла с вареньем — она уже чуть не спалила там свои роскошные волосы, одна попаленная прядь ощутимо отдавала гарью. Мать она не слушала, слуги ее дергать не осмеливалась, оставался только один вариант — муж.

Пришлось учиться вовремя оттаскивать; к моему недоумению, процесс варки оказался крайне занимательным и веселым. Хюррем-султан была обворожительна в своем бодром и радостном настроении — теперь было понятно, каким образом этой женщине удалось не просто вскружить повелителю голову, но и остаться единственной в его сердце на долгие годы. Ее сходство с дочерью стало очевидным; особенно после того, как сама великая султанша умудрилась подпалить и свои волосы.

— Придется звать отца! — рассмеялась Михримах на это. — Кто ж еще отважится оттаскивать от котла вас, матушка?

…шутки шутками, а на следующий вечер султан и впрямь заглянул. Я даже несколько оробел; без предупреждения, а у нас такой кавардак!

Стоит, улыбается в бороду, любуясь открывшейся картинкой.

— Глаз да глаз за ними, да? — спросил меня, шутливо потянув свою Хюррем за подгоревший рыжий локон.

— Точно так, государь, — поклонился я. — Но ведь такими мы их и любим!

…было странно, дико, немыслимо чувствовать такое единение и понимание с повелителем. В этот момент, на кухне, где суетились с апельсинами две султанши, мы оказались равны с ним — перед женщинами, в которых влюблены.

…хвала Создателю, что апельсины скоро закончились! Не знаю, что было бы с моим рассудком, если бы нас с султаном завлекли еще и в сам процесс — а все к этому шло, в последний день Михримах умудрилась сунуть мне свою окислившуюся ложку для помешиваний, убежав за какими-то специями. Хорошо, Хюррем-султан у меня ее сразу вырвала и пристроила к делу. А то хорош я был — важный визирь Османского государства — с кухонной поварешкой в руке!