Покорение Михримах (гет)

Глава тринадцатая. Волнующая песня

* * *

Нежный запах дождя пробивался сквозь неплотно закрытое окно. В тепло натопленной комнате это веяние прохлады было очень приятно.

Я тихо перебирала струны арфы — в свое время Фирузе увлекла меня этим инструментом — и пыталась понять себя.

Слишком много всего необычного и волнующего произошло со мной за последние месяцы. Я открывала для себя новую жизнь; я открывала себя. Совсем недавно я считала, что моя свадьба стала днем моих похорон; реальность поспорила с этим выводом. И я уже стала достаточно мудра, чтобы спокойно признать: я ошибалась. Моя настоящая жизнь только в браке и началась.

Этот брак дал мне так много; но самое волнительное происходило со мной сейчас. В этот сложный, даже мучительный период. Когда я впервые в жизни училась… быть просто женщиной. Не дочерью султана. Не госпожой. Просто Михримах.

Это было… странно. С первых лет моей жизни мать не уставала напоминать мне о моем высоком положении; я была рождена, чтобы повелевать, и я вполне обучилась этому искусству.

Теперь мне было… сладко? Как будто вырвалась на свободу.

Я, кажется, впервые могла быть собой — могла понять, а какая вообще — я?

И все благодаря Рустему. Который понял эту мою нужду гораздо раньше, чем я сама себя поняла. И пусть он выбрал суровый путь, чтобы привести меня к самой себе, — теперь я была ему благодарна за это. Я открывала себе себя; и это было самое волнительное открытие в моей жизни.

Арфа пела под моими пальцами, а сердце пело ей в такт. Я увлеклась и не заметила, как муж зашел. Сколько он так стоял в дверях?

Его задумчивый, обращенный ко мне взгляд был нежен. В иное время я смутилась бы, но сейчас в моем сердце была только радость.

— Как славно, что ты зашел! — вырвалось у меня.

Он не пошевелился; только разулыбался.

— У меня есть к тебе просьба, — я сама подошла к нему. — Помнишь, в ночь нашей свадьбы ты пел песню?..

Он кивнул.

— Мне бы хотелось разучить ее, — улыбнулась я.

Он смущенно рассмеялся:

— Боюсь, я с арфой не дружу, Михримах.

— Это и не требуется, — подключила я все свое очарование, — ты напой, а я подберу ноты.

Наверное, впервые во все время нашего брака я видела его настолько смущенным; и все же он согласился.

Как оказалось, песня была на его родном языке. Он мне не очень давался, но я вознамерилась во что бы то ни стало ее выучить. Вечер пролетел как миг; и он ушел к себе, а я снова так и не решилась удержать его. У дверей он обернулся — сердце мое замерло — и смущенно сказал:

— Госпожа, вы только не пойте эту песню на людях. А то не сносить мне головы, — и вышел.

Эта загадочная фраза не заинтересовала меня в тот момент; я все еще думала о том, что так и не решилась взять его за руку.

Это была последняя черта, которая никак мне не давалась. И в первый раз интимное сближение с ним далось мне мучительно тяжело; но тогда он постоянно делал мягкие шаги мне навстречу, провоцировал меня, твердо вел к этому нежному сближению. Сейчас же он все оставил на откуп мне — нужно было делать первые шаги самой, нужно было решаться недвусмысленно заявлять о моем интересе к нему!

Я не боялась быть отвергнутой; я всегда чувствовала его поддержку; и все же мне было так сложно!

В другой раз я все же решилась спросить:

— Рустем, но как вообще завязываются любовные отношения на равных?

Почему-то он нахмурился; подергал себя за бороду; нехотя произнес:

— Трудный вопрос, Михримах. У нас принято считать, что такие отношения в принципе основаны на изначальном неравенстве. В браке женщина подчиняется мужчине.

— Это не может распространяться на госпожу из рода Османов! — недовольно передернула я плечами.

И столкнулась с его глубоким грустным взглядом.

И только тут до меня дошло, в чем основная трудность нашего союза.

В браке женщина подчиняется мужчине; но для меня это невозможное положение вещей.

В браке с султаншей мужчина подчиняется женщине; но для него это невозможное положение вещей.

Кажущееся неразрешимым противоречие лишь несколько секунд казалось мне трагедией; очевидный выход нашелся сразу:

— Ну что ж, паша, — довольно промурлыкнула я, — значит, мы будем первыми, кто построит брак «на равных».

Он улыбнулся очень солнечно:

— Так и будет, госпожа!

…легко заявить. А выполнить как?

Нет никаких учебников, в которых писалось бы, как строить брак, тем более — брак султанши и паши, тем паче — если они хотят равноправия в этом браке. Придется самим что-то придумывать?

Я не привыкла пасовать перед трудностями. С утра пораньше я достала чистый лист бумаги и задумалась. Теплый утренний свет приятно золотил письменные принадлежности, вдохновляя на рабочий лад.

Сперва я попыталась составить список того, как я понимаю равенство в браке для себя; но у меня ничего толкового не вышло. Пораскинув мозгами, я пришла к выводу, что легче написать, что я понимаю под неравенством в браке. Но и тут наскреблось всего три пункта:

1. Если муж принимает касательно меня и моей жизни решения, не спросясь у меня и не согласуя их с моим мнением.

2. Если муж считает меня изначально глупее него и утаивает часть информации мне «во благо».

3. Если муж не дает мне возможности участвовать в общих решениях.

Что ж! Это было уже неплохое начало, и с этим списком я вечером пошла к паше. Он похмыкал и признал, что все три пункта справедливы. На предложение составить свои пункты он сперва поотказывался, но я логично отметила, что тогда как же мне ориентироваться, как себя вести?

С большой неохотой, явно через силу, он выскреб из себя несколько строк:

1. Позиция «я госпожа — ты слуга» неприемлема

2. Манипуляции и ложь неприемлемы

3. Вне зависимости от обстоятельств, жена должна заботиться об авторитете мужа в глазах окружающих

4. Для детей родители должны быть равны, а не «мама главная»

5. Угрозы разводом неприемлемы

Первые два пункта мне были уже знакомы, третий самоочевиден, четвертый в голову не приходил, а вот пятый откровенно напрягал. С другой стороны, если я и впрямь решусь развестись с пашой — мне будет уже безразлично, что там в этих листочках мы записали. Так что этот пункт не очень-то меня волновал.

Видимо, мои мысли читались с моего лица вполне отчетливо, потому что он вдруг рассмеялся:

— Я прямо вижу, как ты обдумываешь перспективы развода со мной и взвешиваешь мои шансы. Ну же, озвучь свой приговор — как эти шансы велики?

Хотя он выглядел смешливо и несерьезно, по немного грустному взгляду я догадалась, что ему неприятно было угадать во мне эти мысли. К своему удивлению, я почувствовала глубокий стыд за то, что и впрямь так спокойно и расчетливо обдумывала этот вариант.

От смущения я попыталась пошутить, но получилось ужасно криво и бестактно:

— Не беспокойся, если я захочу избавиться от тебя — предпочту яд.

Он столь же криво попытался поддержать эту штуку:

— Конечно, быть вдовой романтичнее, чем разведенной. Ну, теперь я спокоен! Если я тебе надоем, мне даже не суждено успеть об этом узнать — прекрасно!

Он тут же откланялся и ушел; раньше, чем я успела что-то ответить.

Я не решилась идти за ним; мысль о том, что, в самом деле, я в любой момент могу развестись с ним, и не хочу отказываться от этой привилегии, — не давала мне покоя. В обычных семьях это право было за мужчиной, и, действительно, не было для женщины большего позора, чем быть прогнанной мужем. Но я султанша; в моем браке все было наоборот: это я могла три раза повторить это заветное слово и избавиться тем от мужа. Должно быть, мужчине такое положение кажется еще более нестерпимым и унизительным — несправедливо было бы винить пашу за его вспышку.

Совершенно точно я не хотела, чтобы он чувствовал себя так: человеком, которого в любой момент могут как вещь вышвырнуть. Не то чтобы я могла позволить себе развод: и отец, и тем паче мама просто не допустили бы такого поворота.

Но все же, теоретически, я — могла.

Раньше мне даже в голову это не приходило; только сейчас я поняла, что он-то знал и помнил об этом всегда, и эта мысль непрерывно ранила его сердце.

Мне было несложно понять его чувства и разделить их; только сейчас я взволнованно поняла, как страдает его гордость от нашего неравенства. Мне не хотелось, чтобы он чувствовал так; но как убедить его, что я люблю его, что ему не надо терзать себя такими мыслями?

В голову мою пришла мысль, что это наилучший момент сделать шаг к нашему полному сближению — но как? Я была слишком смущена самой мыслью. Взвешивала ее и так, и этак. Переволновалась. То решалась, то отступала. Надела было нарядное платье, пошла к нему, с полпути вернулась в страхе и робости. Переоделась в ночную одежду, опять передумала, опять пошла к нему; за первым же поворотом сробела и снова вернулась к себе.

Не найдя ничего лучше, я коротко описала свои переживания письмом и велела отнести ему. От волнения написано было неровно, буквы получились какие-то волнообразные… но хоть как-то докричаться до него, объяснить свои переживания!

Ответ пришел очень скоро, и был короток и прост:

«Михримах, я все тот же Рустем, который никогда тебя не обидит».

Я чуть не расплакалась от облегчения.

Послала еще более короткую записку:

«А ты не мог бы прийти ко мне сейчас?..»

Издергалась коротким ожиданием; пыталась составить в голове все те слова, которые мне нужно было сказать ему. Слова разбегались, и в итоге, когда он вошел, я попросту онемела от волнения. Только стояла и растеряно смотрела на него.

* * *

Минуты три она просто смотрела на меня, так испуганно и взволнованно, что я даже не решился шага вперед ступить — еще спугну. Ее лицо меняло самые разные оттенки чувств, и мне было, чем полюбоваться в это время.

Наконец она решилась сделать пару робких шагов ко мне; тогда и я счел возможным подойти к ней; она подняла руки к моей груди; я взял ее руки в свои, чувствуя, как она дрожит от волнения.

— Рустем, я… — она робкими и большими-большими глазами смотрела прямо мне в душу, — мне так много нужно сказать, и все путается!

Я ободряюще улыбнулся, сжал ее руки крепче:

— Михримах, просто говори их как есть. Начни с того, что больше просится наружу, — предложил я.

Она улыбнулась, потупилась, снова подняла на меня глаза — сияющие, яркие:

— Я… Я хочу сказать… — снова запнулась, сама над собой рассмеялась: — Ах, надо не хотеть говорить, а говорить! — снова улыбнулась, потом решилась и разом выпалила: — Я очень люблю наш брак, правда! — не заметив странноватой формулировки, продолжила: — Я очень хочу быть твоей женой; настоящей женой! — ничего не вижу, кроме ее сияющих глаз. — Ты знаешь, так у нас сложилось, что я противилась нашему браку; я не знала, что найду в нем счастье, даже не подозревала, что может так быть! Ты мне дал это счастье, Рустем. Ты мне саму меня подарил, ты просто не понимаешь, не представляешь. Я всем сердцем люблю тебя, я всем сердцем желаю, чтобы ты всегда, всегда был моим мужем!

— О, Михримах! — я прижал ее руку к моей груди. — Если бы ты только знала, как я люблю тебя!

Озорное, дразнящее выражение появилось на ее лице.

— Хочу знать! — капризно и нежно протянула она. — И посмотрим, не выйдет ли так, что я люблю тебя сильнее, о самоуверенный паша!

— Так смотри же! — восхищенный, я увлек ее в долгий поцелуй.

…мы проговорили всю ночь, до рассвета, хотя меня и клонило неудержимо в сон после близости; но ей столь заметно важно было выговориться, что было бы верхом бесчувственности попросту предложить уже поспать.

Она впервые говорила о наших отношениях; впервые говорила о том, что было так важно для нас обоих. Она вспоминала самое начало; как узнала, что меня прочат ей в мужья, как это напугало ее, возмутило, ранило — ведь она в тот момент мечтала о своем Бали-Бее. Я словно переживал вместе с ней ее чувства: впервые я понял, каким мучительным кошмаром ей представлялся наш брак.

— Я думала, я с ума сойду от унижения и страха, — признавалась она, — у меня едва хватало сил стоять и молчать.

Только сейчас я понял, на каком волоске в тот вечер висело наше семейное счастье. Я чуть не погубил все своей поспешностью!

В волнении я крепче сжал ее в своих объятиях:

— О Михримах моя! Сам Всевышний вразумил меня в тот момент; я ведь совсем, совсем не замечал твоих чувств, так ослеплен был близостью своей мечты!

— В тот момент я думала только о том, что никогда не прощу тебе этого унижения, что обязательно отомщу, — тихо призналась она.

В один момент я представил, во что бы обернулся наш брак. Никогда бы она уже не смогла доверять мне, никогда бы не полюбила; внешне подчинившись, она воевала бы со мной исподтишка, и однажды бы убила — как только ей подвернулся бы удобный случай. Я не питал иллюзий по поводу миролюбивости жены; она бы избавилась бы от меня не задумываясь.

Ее мысли шли в унисон с моими:

— Я бы возненавидела тебя. Так странно сейчас вспоминать. Ты был такой чужой, такой страшный, такой безнадежно жестокий.

— Разве я мог бы быть с тобой жестоким, душа моя? — легонько возмутился я.

Она тихо рассмеялась:

— Разве ты не был жесток последние несколько недель?

С задумчивой нежностью я провел пальцами по ее виску, откидывая прядь волос:

— Но ведь вам всегда было достаточно просто позвать, госпожа.

— Просто позвать? — растеряно улыбнулась она. — Я даже не подумала об этом!

— В этом и был весь смысл, — ответил улыбкой я.

После еще нескольких долгих поцелуев она все-таки успокоилась и устроилась спать; мне было, о чем поразмыслить, но сон сморил и меня.

Глава четырнадцатая. Розовое золото

Зима вступила в свои права, и мне неудержимо захотелось перемен. Я начала с наших покоев — заменила этот невнятный темный балдахин на легкие прозрачные шелка. Теперь утро вызолачивало наше ложе золотыми лучами. Паша посмеивался, что я замерзну, и велел принести побольше меховых покрывал.

Он как раз придирчиво отбирал эти покрывала, когда я разбирала свое приданное — далеко не все сундуки уже нашли свое место в нашем новом дворце.

— Да что ж такое! — расстроено воскликнула я, ковыряясь разными ключами в том самом ларце, который столь безуспешно пыталась открыть в мою первую брачную ночь растерянная служанка — с тех пор я так до него и не добралась.

Муж обернулся посмотреть, что там у меня, и лучезарно разулыбался:

— Что, ключ не подходит? — поддел он меня, и я поняла, что он что-то знает.

— Рустем? — скорчила я нежную мордашку.

Он улыбался с самым торжественным видом. Пришлось поломать об него немало ласковых взглядов, прежде чем он снизошел до объяснений:

— У тебя этого ключа нет; я хотел подарить тебе к свадьбе, но все как-то закрутилось не так, а потом забыл.

Я запрыгала и захлопала в ладоши:

— Подарок! Открывай же скорее!

Он отправился за ключом — по дороге успев нежно погладить мои волосы и поцеловать в плечо — наконец, вернулся.

В ларце оказался восхитительный перстень из розового золота, с прекрасным жемчужным цветком. От восхищения я не сразу нашла слова.

Я не любила массивные тяжелые украшения, и кольца носила нечасто. Но было видно, что это паша подобрал тонко и точно для меня — оно подходило мне, как ничто иное.

— Какая красота… — растеряно повернулась я к нему.

Он надел мне это кольцо на палец, все еще улыбаясь.

— Такой я увидел тебя, — признался он. — Нежной и хрупкой.

Такое мог сказать только Рустем; никто никогда не видел меня так, как он.

Счастье и восхищение наверняка отобразились на моем лице; он удовлетворенно вздохнул:

— Я опасался, что розовое золото придется тебе не по вкусу. Его мало кто любит.

Действительно, ни у матушки, ни у тетушек ни тем паче у отца не было таких украшений. Розовое золото считалось бракованным, из него обычно не делали украшений, и, уж конечно, никто не додумался бы подарить его султанше.

Никто, кроме моего мужа. Который угадал, что мне понравится оттенок, и не стал смотреть ни на какие предрассудки.

Любовь вырвалась из моей груди его песней:

— Svetlosti tiha svete slave …

Глаза его сияли нестерпимым, солнечным счастьем.