Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

Наступили долгожданные каникулы, и за углом притаилось Рождество. Надо сказать, что свои последние свободные деньги я потратил на хоть какие-то подарки родным, и, судя по нашему рациону последние пару недель и звонкой пустоте в холодильнике, Забини тоже вряд ли мог похвастаться завидным благосостоянием.

Как всегда неожиданно для Лондона вдруг выпал снег: такой, как бывает на миловидных открытках — с пушистыми шапками на крышах домов и ярким мерцанием в теплом свете вечерних фонарей.

Даже Лютный, кажется, в меру своих извращенных понятий прихорашивался к празднику. Девочки внизу мило обещали рождественские скидки. Не то чтобы я собирался ими пользоваться, конечно.

На балконе было зябко и гулко, ноги в одних носках давно уже насквозь промокли, но мне хотелось посидеть тут еще хоть немного, пока свет праздничных гирлянд не смажется перед глазами разноцветными разводами.

Над ухом резко мазнуло взмахом крыла, и на перила балкона бесшумно опустилось знакомое уже чудовище. Смерило угрожающим взглядом и затаилось.

Забини моментально выскочил на балкон — такой же растрепанный, в одной домашней одежде — и предупредительно замер перед филином в полудвижении. Мастиф продолжал угрожающе мигать глазищами, зыркая то на меня, то на Забини, и молча требовал подношения.

Последний раз мясо на тарелке я видел добрые две недели назад.

Забини вдруг завозился, вытащил что-то из кармана, провел вдоль ладони палочкой и швырнул птице. Филин на секунду отвлекся, и Забини ловко перехватил конверт. Пока я пытался разглядеть в приглушенном свете, что именно досталось этому монстру в качестве пищи, Забини жадно заскользил глазами по строчкам. Отвлекся буквально на секунду, нехотя бросил «в кладовку периодически наведываются мыши» и тут же вернулся к письму.

Он долго вчитывался, пока наконец не опустил безжизненно руку, и письмо выскользнуло, плавно опустившись в снежную шапку у ограды балкона. На фоне белоснежной бумаги темнело всего пара строчек.

Резко хлопнула дверь балкона, и я опомнился, торопливо вернувшись вслед за Забини в квартиру. За стеклом филин развел свои смоляные крылья, стряхнул налипший снег и грациозно взмыл ввысь.

— Не приедет?

Забини поднял на меня внезапно больной взгляд, заторможенно мотнул головой, словно только с запозданием понял, что именно я спросил, и откинулся на спинку дивана, устало прикрывая глаза.

— Хочешь, я останусь на Рождество? В Норе все равно каждый год полнейший дурдом. Попрошу мать прислать нам мясной рулет, схожу за вином.

Слова вылетели из моего рта еще до того, как я успел спохватиться и осознать, что именно несу вслух. Дракклы, да когда я уже научусь затыкать себя в нужный момент?..

Предательский румянец тут же пополз по лицу вверх, и я, не зная чем еще себя занять, с силой растер шею и оперся плечом о дверной косяк.

Забини то ли вздохнул, то ли коротко хмыкнул, и лишь спустя какое-то время оторвал голову от спинки дивана и уставился на меня со вселенским смирением.

— Ау, Уизли! Ты вообще слышишь себя? Мясной рулет и бутылка Мерло? Звучит как Рождество престарелой парочки.

Кровь мгновенно прилила к щекам, не говоря уже о том, что уши заполыхали так знатно, что мне немедленно потребовалось окатить себя ледяной водой и в срочном порядке наложить Обливиэйт. Сначала на Забини, а потом на себя.

И что на меня вообще нашло?!

Но я не двинулся с места, да так и остался стоять в дверном проеме, только переступил с ноги на ногу и сложил на груди руки.

Ну и пусть — свои слова забирать назад я не собирался.

Забини, не дождавшись моей ответной реакции, издевательски протянул, рассматривая потолок:

— Что же у тебя еще в загашнике, Рональд? Дай угадаю… Рождественские комедии и душещипательные песенки Селестины Уорлок?

Забини с надрывом затянул: «Ко-тё-ё-ёл, полный кре-е-еп-кой горя-я-я-чей любви…»

Только когда из моей палочки, зажатой в руке, вдруг посыпались искры, отскакивая от пола разноцветными шипящими огоньками, я вдруг опомнился и с силой выдохнул. На счет пять разжал непослушные пальцы, на счет десять без единого слова снова спрятал собственную палочку обратно в рукав.

Забини следил за мной с каким-то невыносимым покорным смирением, раскинув руки в стороны на спинке дивана, продолжая издевательски напевать всем знакомый мотив. Словно предвкушая, словно дожидаясь.

Перебить одной болью другую, Блейз?

Он встретился со мной взглядом и не выдержал первым, отвернулся, мельком скользнув взглядом по балкону.

Все стало предельно ясно. Любимая мать прислала особенно трогательное письмо, не иначе. Смотреть на Забини было мучительно.

Дождавшись, пока он наконец перестанет паясничать, скрывая боль за издевкой, я выдохнул, пересек всю комнату и уселся на край дивана, неожиданно для самого себя швырнув в него напоследок подушкой.

— Между прочим, не вижу ничего плохого в рождественских комедиях, Блейз.

Забини ловко увернулся, но, слава Мерлину и Моргане, прервал наконец-то свои душетерзающие завывания и заткнулся на полуноте. После чего обернулся ко мне всем телом и как-то очень серьезно и внимательно взглянул из-под ресниц.

Похоже, все-таки расслышал мои слова. Он помолчал и почти неслышно бросил:

— Уизли, послушай, не злись. Я просто…

— Я знаю.

И это мое короткое «я знаю» вдруг долетело по назначению — Забини сжался внезапно весь, согнулся пополам и спрятал лицо в ладонях. Шумно задышал, все еще сдерживаясь.

Закрывая лицо руками, как-то совсем смазанно произнес, так что мне пришлось напрячь слух:

— Ладно, Рон, спасибо. Я услышал. И всё же…

Последовала долгая пауза, и я снова напрягся, не зная, чего еще от него ожидать. Забини вдруг резко разогнулся, с силой запустил в меня подушкой назад и на пределе сил выдохнул:

— Да вали уже в Нору, Рон! Хватит меня жалеть.

Я на автомате поймал подушку, взглянул на нее с некоторым удивлением, заинтересовавшись внезапно узором в клеточку.

Открыл рот, подумал и снова закрыл. Наконец прочистил горло и очень аккуратно отозвался:

— Это не жалость. Я просто…

Что просто, я не нашелся, что сказать.

Просто что? Просто было бы лучше, если бы ты, Блейз, не сидел бы здесь в одиночестве в темноте несколько дней кряду? Когда за окном даже в Лютном какие-то убогие гирлянды и пьяный веселый смех. Не перечитывал бы по кругу снова и снова эти дрянные, не стоящие и выеденного яйца редкие письма от матери? Не искал бы в них скрытый смысл, которого там нет и в помине?

Я ведь знал, что стоит мне оказаться за порогом, именно этим он и займется. Достанет коробку с письмами внутри — я даже знал, что лежит она у него под кроватью, откупорит вино и примется перечитывать, в процессе заливая острое чувство ненужности и топкое одиночество дешевым пойлом.

Блейз знал, что я знаю, но только устало покачал головой.

Он снова откинулся на спинку дивана, заложил руки за голову и закрыл глаза. Почти неслышно опять начал насвистывать опостылевший мотив. С закрытыми глазами так и произнес:

— Просто отправляйся домой, Рон. Не хватало еще твоих обеспокоенных родителей здесь лицезреть, когда ты не явишься в Нору к сочельнику.

Вот тут, Забини, конечно, оказался прав.

— Я на пару дней, буквально. К тридцатому вернусь.

Забини наконец-то замолчал, взглянул на меня из-под ресниц, коротко кивнул. Кажется, мы все-таки поняли друг друга.

Уже когда я стоял в дверях, проверяя напоследок набитый вещами и подарками рюкзак, Забини догнал меня, окликнул коротким: «Рон». Я обернулся. Он протянул мне что-то в конверте.

На молчаливый вопрос неохотно пояснил:

— Это для миссис Уизли, если что. Пару мясных рулетов захватишь на обратном пути?

Я только коротко хмыкнул и все-таки улыбнулся.

Вверх-вниз, вверх-вниз, выбоина, яма, горка, крутой поворот, мертвая петля, промежуточная остановка. Не проблевались, и то ладно.

Казалось бы, к нашему общению пора уже было привыкнуть.

Надо сказать, что с моей матерью Забини завел свою странную, совершенно удивительную переписку еще пару месяцев назад, самолично взяв на себя инициативу сообщить моим родителям, где же и с кем я поселился. Не выдержал, видимо, того, как я нервно дергаюсь каждый раз, когда на балкон опускались случайные совы. Я все никак не мог отделаться от мысли, что стоит матери узнать, где именно я живу, она непременно пришлет вопиллер.

Вот от Забини она и узнала, правда, вопиллера я так и не дождался. Что именно ей там настрочил тогда Блейз Забини своим изысканным почерком, я до сих пор терялся в догадках.

Потому что мама ответила коротким, но поражающим до глубины души: «Какой славный и чудесный молодой человек, Рон! Замечательный у тебя сосед!» К письму прилагался завернутый в холщовую бумагу ароматный, только-только из духовки мамин фирменный мясной рулет.

Мы слопали его на двоих за один присест, не прерываясь на разговоры.

Когда с рулетом было покончено, Забини сыто откинулся на стуле, покачался туда-сюда, собрал последние крошки пальцем и показал мне два пальца вверх.

Мама чудесно готовит, это правда.

Так что не было ничего удивительного в том, что стоило мне переступить порог Норы и протянуть матери новое письмо от Забини, она сразу же распечатала его еще в прихожей, пробежалась глазами по строчкам и, отвернувшись на мгновение, смахнула украдкой слезу.

А потом неожиданно потянулась ко мне и крепко обняла, едва доставая до плеч. Шумно вздохнула и как-то совсем невпопад произнесла: «Ты же знаешь, Рон, что я очень тобой горжусь? Очень, правда».

От неожиданности я растерялся, обнял ее в ответ, поцеловал в макушку — рыжие, аж глазам больно, волосы уже порядком тронула седина.

Блейз Забини совершенно точно владел какими-то невозможными секретными навыками.

Я вернулся обратно с тремя румяными мясными рулетами, только-только из духовки — мама специально встала ни свет ни заря, зная, что я собираюсь аппарировать в Лондон. Молча потрепала меня по волосам, клюнула на прощание в щеку и протянула корзинку со свежей выпечкой.

Блейз встретил меня на пороге квартиры, словно ждал все эти дни, и молча забрал свертки. Я на секунду отвлекся — в углу гостиной мигала огоньками непонятно откуда взявшаяся елка.