Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

'Cause it's a bittersweet symphony, that's life

But I'm a million different people

From one day to the next

It's just sex and violence, melody and silence

I'll take you down the only road I've ever been down 

— У меня, Уизли, всего три условия. Ты не приводишь девок в квартиру. Когда дрочишь — ставишь заглушающее. И, наконец, никогда и ни при каких обстоятельствах не мешаешь мне учиться. Вопросы?

Блейз Забини заломил бровь в лучших традициях своего бывшего декана и нетерпеливо постучал носком дорогой даже на вид туфли о пол.

В голову некстати пришла мысль, что это, пожалуй, первые слова в жизни, которые этот надменный засранец, а по совместительству лучший выпускник факультета Слизерин, адресовал лично мне.

Безотчетно хотелось скопировать эту ленивую слизеринскую усмешку и выдать в ответ хоть что-то остроумное, но в голове, как назло, роились лишь тупые шуточки про прихоти злодейки-судьбы — кто бы мог подумать, что дверь чердачной квартиры по адресу Лютный переулок, восемь мне откроет этот богатенький маменькин сосунок.

А потому у меня получилось лишь помолчать для приличия, через силу выдохнуть и, мысленно обозвав себя идиотом, ровно произнести:

— По рукам.

В конце концов, крошечная комната с покатым низким потолком за двадцать галлеонов в неделю была, пожалуй, моим единственным шансом наконец-то съехать из Норы и лицезреть на тарелке не только фасоль из банки.

Забини склонил голову к плечу и как-то кисло скривился, долго разглядывая меня в упор, и после напряженного молчания все же пожал мою протянутую руку. Пожатие у него было на удивление крепким и деловым, ладонь — сухая и теплая, а потому все мои дурацкие шуточки про богатеньких сосунков невольно испарились сами по себе.

Внезапно оказалось, что томному мальчику, рожденному с золотой ложкой в заднице, по какой-то неведомой мне причине лишние двадцать галлеонов в неделю были важнее классовой ненависти Гриффиндор-Слизерин.

О том, насколько я ошибался, обозвав про себя Блейза Забини испорченным баловнем судьбы, мне, впрочем, еще только предстояло узнать.

Контракт был готов заранее: Забини лишь размашисто расписался — и на секунду я невольно засмотрелся, как стремительно и красиво летит по пергаменту перо. Начальная Z вышла словно росчерк отточенного клинка — все же происхождение пальцем не заткнешь, и я, словно в отместку, оставил свою по-школьному корявую подпись прямо под этим изящным произведением искусства. Моя неровная R наезжала на W, и та под тяжестью кренилась вбок. Забини не спускал с меня глаз, пристально следя за моими потугами совладать с почерком, а потому на последней букве собственной фамилии рука моя дрогнула, и перо резко прорвало бумагу.

Напротив многозначительно хмыкнули. Забини ловко перегнулся через стол и выдернул контракт весьма вовремя — на кончике пера уже успела набухнуть огромная капля иссиня-черных чернил и, под молчаливым взором — моим и Забини, медленно ухнула вниз, шлепнулась о дубовую столешницу и растеклась по ней безобразным кривым пятном.

Забини снова хмыкнул, дернул левой рукой — кончик палочки лишь показался в рукаве, — и почти неслышное Скорджифай моментально убрало следы моего позора.

Раздался лязг металла, и вместо пергамента Забини протянул мне увесистую связку ключей. Ключей было подозрительно много: три какого-то монструозного размера, все покрытые подозрительной древней ржавчиной, и парочка поменьше — казалось, совсем новые.

— Заезжать можешь в начале сентября.

Забини провел меня до двери и даже придержал ее открытой, пока я на ощупь пытался вызвать лифт. Единственная лампа под потолком естественно не горела.

— Забыл сказать — кнопка вызова лифта только на первом этаже.

С этими словами Забини захлопнул входную дверь, и я остался в кромешной тьме. Надежда проморгаться и разобрать перед собой хоть что-то была весьма наивной: в нос лишь ударили запахи — один другого краше. Запах мокрой кошачьей шерсти, спертый запах старой бумаги, а поверх — удушающе-влажный, напрочь забивающийся в ноздри запах цветочных духов. Я зажмурился и оглушительно чихнул, неосторожно оступившись в темноте.

На этом моменте мне бы и свернуть себе благополучно шею, скатившись по узкой крутой лестнице пару пролетов вниз. Но нога вдруг зависла в воздухе, на кончике собственной палочки вспыхнул наконец спасительный свет Люмоса — не иначе как невольное волшебство в условиях крайнего стресса, — и я все же успел ухватиться дрожащей рукой за поручень перил, спасая себя тем самым от бесславной кончины.

Ровно секунду спустя входная дверь квартиры выразительно скрипнула, и в дверном проеме показалось бесстрастное лицо Блейза Забини.

— О, Уизли! Ты еще жив?

Произнес с ленцой, растягивая это «еще» с какой-то издевкой и с непонятным выражением разглядывая мои судорожные попытки вернуть лицу невозмутимость. Я откашлялся, насилу отцепил руку от перил и, вяло махнув ему, неубедительно произнес:

— Все ок, Забини. Забей.

Забини поморщился, видимо непривычный к такому стилю общения, коротко кивнул и снова захлопнул дверь.

Тоненький свет Люмоса все еще освещал узкую крутую лестницу вниз, скрадывая, впрочем, углы подъезда в многозначительной тьме, и я, не отдавая себе отчета, скатился все десять пролетов вниз на такой немыслимой скорости, что, кажется, вдохнул в себя полную грудь воздуха, лишь когда настежь распахнул дверь подъезда, оказываясь в грязном дворе.

Вдохнул и тут же пожалел: запах цветочных духов был такой же сильный, его, правда, теперь стремительно перебивал запах застоявшейся мочи.

Булыжная мостовая под ногами была покрыта какими-то ржавыми пятнами непонятного происхождения, а с заднего двора соседнего дома ощутимо тянуло отвратительным кисло-сладким запахом травки.

Мгновение назад еще, казалось, совсем безоблачное вечернее небо вдруг резко громыхнуло, и меня окатило потоком августовского ливня. Словно кто-то вывернул кран с водой до упора влево.

Я невольно запрокинул голову вверх.

В узком дворе-колодце окна недружелюбно скалились мне темными провалами, нависая со всех четырех сторон, и в стуке дождя отчетливо послышалось: «Проваливай, Уизли! Про-ва-ли-вай!» Я тряхнул головой и всмотрелся в единственное горящее, на пятом этаже, под самой крышей. Распознать силуэт Блейза Забини на фоне неяркого желтого света не составило труда.

Я встряхнулся еще раз и поднял руку с большим пальцем вверх, подставляя лицо мокрой стихии. Силуэт в окне шевельнулся — кажется, Забини показал мне что-то в ответ. То ли копия моего жеста, то ли отогнутый средний палец. Как мило…

Плевать. Комната за двадцать галлеонов в неделю однозначно того стоила. Я приветливо махнул рукой и растянул губы в улыбке. Дождь заливал лицо и стекал по волосам за шиворот.

Свет погорел в окне еще какую-то минуту, а затем погас.

* * *

Я шагал под потоками проливного дождя, то и дело перепрыгивая через быстрые ручьи воды и огромные лужи, и отчего-то совсем не хотел аппарировать назад в Нору прям сразу. Промокшие насквозь кроссовки громко хлюпали в такт разрозненным мыслям.

«Когда дрочишь — ставишь заглушающее, Уизли!»

Мордред! Можно подумать, Забини это нарочно.

Та ужасающая сцена месячной давности, от воспоминания о которой до сих пор приливала кровь к ушам и невыносимо хотелось провалиться сквозь землю, встала перед глазами намертво.

— Рон, фестралы тебя раздери, я все слышу! Заглушающее! Да что ж это такое!

От неожиданности я чертыхнулся и подскочил на кровати — неслабый удар кулаком о стену с обратной стороны раздался где-то совсем рядом с ухом. Судя по разъяренным интонациям, моя ненаглядная сестрица, чья комната находилась за хлипкой, не скрывающей никаких звуков стенкой, явно была не в восторге.

Насильно вырванный из фантазий, я больно приложился затылком об изголовье и с трудом проглотил изощренное ругательство.

Голая красотка на развороте журнала, что лежал на коленях, стояла спиной к камере и томно смотрела на меня через плечо из-под невинно опущенных ресниц. Поймав мой взгляд, она, впрочем, совсем не невинно гибко прогнулась в пояснице, призывно качнула бедрами и развела ноги в стороны до того широко, что я увидел ее аккуратную розовую дырочку и то, как она, порочно облизнув губы, завела руку за спину и провела по ней пальцами. Твою ж…

По инерции я дернул в очередной раз кулаком и внезапно спустил, забрызгивая весь живот спермой. А секундой позже, опомнившись, попытался в последний момент запихнуть в себя обратно все свои маловразумительные стоны. Конечно же, совершенно напрасно.

Я обессиленно сполз ниже, и журнал тут же плавно соскользнул с колен на пол.

На то, чтобы прийти в себя и обрести хоть какую-то ясность мысли, ушло подозрительно много времени.

— Джиневра!

Я устало саданул липким кулаком о стену и вяло чертыхнулся.

Ответ прилетел немедленно.

— Девятнадцать лет Джиневра, Рональд Уизли! Если ты думаешь, что я не в курсе, что у тебя там девушка месяца из «Веселой ведьмы» на развороте, советую подумать еще раз.

Повисла красноречивая тишина.

Когда я уж было решил, что этот наш разговор через стенку закончен, и я наконец-то могу постараться забыть весь этот ебаный стыд в гордом одиночестве, сестра моя выразительно хмыкнула, раздался шелест бумаги, и она невозмутимо добавила:

— Кстати, весьма похожа на новую запасную загонщицу из твоих любимых «Пушек», Ронни. Как думаешь, ей не хватает гонорара во втором составе?

В ответ на это нахальное заявление голая красотка на раскрытой странице резко повернулась лицом и возмущенно передернула плечами — ее упругая грудь при этом очаровательно всколыхнулась в такт движению, — а потом все-таки приложила палец к губам, загадочно подмигнула мне и послала воздушный поцелуй.

Я всмотрелся в ее лицо внимательнее и вынужден был признать — моя сестра оказалась совершенно точно права: внешнее сходство имелось просто поразительное.

Джинни, чьи гонорары враз взлетели до каких-то астрономических сумм, стоило только ей пробиться в первый состав Гарпий в прошлом сезоне, не преминула, конечно же, проехаться по своей любимой теме.

Пушки и правда волочились уже который сезон подряд внизу турнирной таблицы, а в этом так и вообще грозили с позором вылететь из первой лиги.

Я наконец отвлекся от весьма грустных мыслей, обтер липкую руку о простыню и, схватив с тумбочки палочку, поставил запоздалое Заглушающее. О котором действительно забыл.

За хлипкой стенкой очень выразительно вздохнула моя младшая сестра.

Стала ли эта, казалось бы, совершенно безобидная перепалка, причиной моего окончательного решения съехать, наконец, из Норы? Возможно… Хотя, если по совести, за короткий срок одно наложилось на другое, и какое именно событие переполнило чашу терпения «маменькиного сыночка», как меня теперь с издевкой называла Джинни, я не мог сказать наверняка.

В конце концов, не то чтобы Джинни была не права — я единственный из всех нас, кто до сих пор жил с родителями.

О том, что за стенкой ночует внезапно приехавшая сестра и ее новоявленный, который там уже по счету, ухажер, я не вспомнил вовсе не потому, что страдал забывчивостью. График тренировок и матчей у Джинни был настолько безумный и непредсказуемый, что не только я, но даже и мать с отцом отчаялись понять, когда же стоит ждать любимую дочь в гости.

Впрочем, в последнее время мне все чаще казалось, что каждое появление Джинни на пороге дома вызывало у родителей скорее нервную оторопь, чем искреннюю радость.

На этот раз Джинни заявилась в обнимку с каким-то перекаченным амбалом под два метра ростом и, под совершенно растерянными взглядами родителей, которые молча переводили взгляд с Джинни на амбала и обратно на Джинни, премило произнесла:

— Мама, папа, познакомьтесь! Это Майкл, мой молодой человек.

Майкл, загораживавший собой весь дверной проем в Нору, пригнулся, чтобы не удариться головой о балку, переступил порог и, протянув свою лапищу для пожатия, глухо пробасил:

— Артур, Молли, очень приятно, Майкл. Ваша Джинни — просто солнышко!

Солнышко, едва достававшая этому громиле до подмышки, с вызовом стрельнула глазами, встречаясь с ошеломленными взглядами родителей.

Первым опомнился отец. Он аккуратно потряс эту лапищу двумя руками и, уступив проход, вежливо отозвался, указывая дорогу:

— Майкл, очень рады знакомству! Ужин как раз на столе.

А потом заозирался по сторонам, крутя головой, и проорал в сторону лестницы:

— Рон, спускайся к столу! Твоя сестра приехала.

Я осторожно выступил из тени, махнул с лестницы рукой Джинни, едва заметно кивнул этому Майклу, который, все еще застыв припотолочным шкафом, решительно занимал собой все пространство тесной прихожей, и, поравнявшись с матерью, приобнял ее за плечи.

Мама встрепенулась, казалось, пришла в себя и торопливо затараторила, вытирая руки о передник:

— Да-да, ужин как раз ждет, мясной рулет на столе.

За ужином этот Майкл съел двойную порцию того самого мясного рулета и попросил еще добавки, чем заставил мать хоть немного, но все же оттаять. Она, впрочем, весь вечер все равно совсем невпопад вздыхала и с какой-то смирившейся тоской во взгляде посматривала на Джинни.

Джинни отвечала ей сладкой улыбкой и все крепче обнимала Майкла под руку, а под конец вечера доверительно уронила голову ему на плечо.

Меня она пихала под столом ногой каждый раз, стоило мне только открыть рот: будто чувствовала, что мои вопросы к этому новоявленному качку-переростку неминуемо приведут к локальной катастрофе.

Папа держался лучше всех.

Майкл, казалось, совсем не замечал подвоха. Впрочем, если прикинуть соотношение размеров головы и тела, в этом не было ничего удивительного.

Джинни, словно в отместку этим моим мыслям, вдруг с силой саданула меня шпилькой по лодыжке. От неожиданности я взвыл, мама нервно подскочила на стуле, а этот самый Майкл, вдруг прервавшись на полуслове, сначала медленно перевел взгляд на Джинни, а потом — полный подозрения — на меня.

Папа поспешил вмешаться, отвлекая внимание на себя:

— Так чем, вы сказали, занимаетесь, Майкл? Джинни нам как-то не успела рассказать.

Я хохотнул — еще бы она успела рассказать! — никто из семьи Уизли не имел ни малейшего понятия о том, что у Джинни новый бойфренд — очередной, в длиннющем списке, за которым не успевали следить ни мать, ни отец.

За эту мысль я снова получил от сестрицы туфлей по ноге, а Майкл, не заметив подначки, чем подтвердил свой статус непроходимого тугодума, охотно ответил отцу:

— Боксом, Артур! Профессиональным боксом. Закончил Хаффлпафф, думал податься в авроры, но не прошел по баллам. — На этом моменте я все же не удержался и украдкой показал Джинни язык, на что она в ответ незаметно погрозила мне кулаком. — А потом вдруг заинтересовался миром спорта, — продолжал гордо вещать Майкл, не обращая на нашу молчаливую перепалку никакого внимания. — Родители у меня магглы, у отца сеть гаражей по ремонту спортивных машин. Так что немного удачи, небольшой начальный капитал — и за три последних года моя сеть тренировочных залов в восточном Лондоне, пожалуй, самая успешная.

Не уверен, что на этом моменте отец понял, с кем именно умудрилась связаться его драгоценная дочка, поскольку лишь сдержанно кивнул и переспросил: «Бокс? Расскажите мне поподробнее, Майкл, что же такое бокс? Звучит очень увлекательно…»

Мама молчала и растерянно комкала салфетку, а я из этой громогласной тирады выцепил единственное и, пожалуй, самое главное: Джинни в очередной раз не изменила себе ни на йоту — её новоявленный молодой человек купался в деньгах.

Когда уже ближе к ночи все разбрелись по своим комнатам, и на кухне остались лишь отец с матерью, я краем уха услышал их тихий, полный долгих пауз разговор:

— Артур, послушай. Ты должен ей сказать…

— Что я могу ей сказать? Ей девятнадцать, ее лицо — на обложке каждого, Молли, каждого спортивного журнала: «Новая восходящая звезда квиддича», — папа произнес это с каким-то тихим, смиренным отчаянием, — а ее гонорары… Что я могу ей сказать, Молли?!

— На правах отца, Артур, я прошу тебя! Она же это нарочно…

— Поверь, всё уляжется само собой, рано или поздно, так или иначе.

— Прошло три года, а её «уляжется» только набирает обороты.

Мама, казалось, чуть всхлипнула и шмыгнула носом.

— Молли, дай ей время. Просто дай ей время. Гарри Поттер… — на этом моменте папа запнулся и, судя по звукам, что-то судорожно отхлебнул из кружки, наверняка свой любимый крепкий черный чай, и продолжил: — Гарри был для нее мечтой — одной-единственной, той самой…

Мама тяжело вздохнула и как-то совсем тихо ответила:

— Гарри расстался с нашей дочерью три года назад, Артур.

— Я знаю, Молли, я знаю…

Лето девяносто восьмого я никогда не любил вспоминать. Если бы был хоть какой-то призрачный шанс, я предпочел бы слить то вязкое бесконечное лето целиком, без остатка, в отдельный думосбор и запереть этот думосбор на самой дальней, самой пыльной полке чердака. Запереть, выкинуть ключ и навсегда забыть путь на тот самый чердак.

Бесконечные похороны, которые, казалось, никогда не закончатся. Долгие заупокойные речи под палящим зноем. Назойливый жар, что проникал под кожу и черную одежду, вызывая каждый раз почти обморочное состояние.

Погруженная словно в проклятый морок, притихшая Нора. Запертые по всему дому двери. Тихие рыдания за тонкими стенами.

Джордж, который был здесь, совсем рядом, то на кухне, то в гостиной, — оцепеневший в липкой паутине молчания, — и в то же время где-то совсем далеко.

Все ждали чего-то с каким-то отчаянным упрямством: наверное, осени, наверное, прохлады, первого приносящего свежесть дождя. Словно сонные мухи, мы ползли сквозь сжигающий нутро жар непривычного знойного лета.

Конец августа, наконец-то первый за многие недели дождь, легкая прохлада, что трепала занавески. Призрачная надежда.

И Джинни, опухшая от бесконечных ночных слез, на пороге кухни.

Я стал невольным свидетелем, а они даже не заметили меня.

Джордж оторвался вдруг от созерцания чего-то внутри самого себя, взглянул из-за кухонного стола на сестру и лишь коротко бросил:

— Это можно пережить, Джинни…

И Джинни, разъяренная этой тихой фразой, вдруг вздрогнула всем телом, швырнула в дикой злобе в него подвернувшейся тарелкой, от которой Джордж лишь лениво увернулся в сторону.

Тарелка упала в оглушающей тишине и разбилась на сотни мелких осколков.

— Ты не понимаешь, Джордж! Ты ничего не понимаешь!

От злого, отчаянного крика сестры по всей Норе задрожали стекла, очередная тарелка зависла внезапно в воздухе, а Джордж медленно, тяжело поднялся из-за стола, замер у повисшей в воздухе тарелки, коснулся золотого ободка на фарфоре пальцем — мамин любимый сервиз, и блики утреннего солнца осели на его веснушчатом лице. Он коротко вздохнул и вернул сестре едва слышное:

— Не понимаю, Джинни?!

Джинни внезапно сжалась, стараясь исчезнуть, в полной мере осознавая свои собственные слова. В оглушающем молчании неловко опустилась на стул, пряча заплаканное лицо в руках.

Джордж вышел из комнаты, так и не заметив меня.

На шум выбежали растрепанные со сна мать с отцом, сбежали по лестнице в кухню, чтобы застать лишь съежившуюся от терзающих ее рыданий дочь.

Я с силой растер щеки и, оторвавшись от разглядывания солнечных бликов в битой посуде, как-то нескладно произнес:

— Кажется, Джинни рассталась с Гарри.

Джинни всхлипнула еще сильнее и, оторвав руки от заплаканного лица, с внезапным жаром зло прокричала:

— Он бросил меня! Бросил, Рон!

* * *

Прошло три года. Джинни закончила Хогвартс, стала лучшей за очень долгое время охотницей в составе Гарпий и сменила как минимум пятерых бойфрендов. И это только те, о которых я знал лично.

Появляясь с каждым из них под ручку, воркуя на публику и подставляясь под вспышки колдокамер, она буквально вопила со всем возможным отчаянием на весь магический мир: «Мне не нужен Гарри Поттер! Вы же видите — не нужен!»

Уж не знаю, кого этими демонстрациями она пыталась убедить — саму себя или весь окружающий мир, но мне было все вполне очевидно.

Так или иначе, но над именем «Гарри Поттер» в Норе до сих пор стоял абсолютный, нерушимый запрет. И, зная крутость нрава Джиневры Уизли, никто и не осмеливался его нарушить.

Тем летом вся семья как-то разом в едином порыве встала на сторону сестры, всячески поддерживая ее в громких, заполняющих собой каждый уголок Норы страданиях.

«Да как он посмел?!» — в сердцах выкрикивал раскрасневшийся Перси, хотя, казалось бы, ему-то какое дело.

«Ты найдешь себе кого-то намного, намного лучше, сестренка!» — с нарочитой беззаботностью ронял Билл, трепля осунувшуюся Джинни по нечесаным волосам. Все замолкали на мгновение, прислушиваясь к себе, в удивительном единении думая ровно об одном и том же: «Найдешь ли?..»

По вечерам мама усаживалась с Джинни на диван в гостиной и долго гладила ее по волосам, что-то неслышно нашептывая на ухо, и Джинни, готовая сорваться со злым шипением дикой кошки на любого, кто только косо посмотрит в ее сторону, вдруг затихала, сворачивалась в комочек и засыпала у нее на коленях. Иногда в гостиную спускался Джордж, укрывал их обеих, уснувших, пледом и долго смотрел на них, спящих.

Коротко кивал мне и возвращался к себе.

А я разрывался — Гарри был моим лучшим другом, моим единственным настоящим другом — и я не мог, просто не мог предать его снова.

То проклятое воспоминание, что вновь и вновь возвращалось ко мне то во снах, то наяву, вдруг заполняло собой все мои мысли, и я долго ворочался в жаркой постели, не в силах уснуть. Не в силах избавиться от картинки перед глазами.

Тот самый момент, когда в ночной тишине я оставил их одних — Гарри и Гермиону, совершенно одних, потерянных в огромной палатке на краю света, — даже спустя месяцы отдавал едким, несмываемым вкусом вины.

Любое слово в защиту сестры казалось мне предательством — очередным, болезненно тыкающим ржавой иглой куда-то в область сердца.

Кто-то цинично нашептывал на ухо моим же собственным голосом: «Тебе же не привыкать, Уизли…»

Лишь один раз за кружкой пива в каком-то темном баре я попытался спросить у Гарри — как, почему, как же так вышло? Они же так мечтали… Гарри утопил нос в крепкой пенной шапке, низко наклонившись, и резко мотнул головой, напрочь отказываясь произнести хоть слово.

Оставалось только поговорить с Гермионой — она всегда была куда лучше во всех этих душевных делах. Миона тогда долго разглядывала меня, накручивая длинную непослушную прядь на палец, кусала губы и молчала. Старалась взвесить свой ответ. А потом вздохнула и, спрятавшись за большой кружкой с чаем, почему-то шепотом и как-то совсем просто произнесла:

— Он умер, Рон. Гарри умер… А потом вернулся…

И с этим тихими «умер» что-то внезапно перевернулось во мне и медленно отстроилось заново. Резко закружилась голова, и я понял, что не дышу, боясь сделать вдох.

Понимание — окончательное, немыслимое, невыразимое — тихо осело где-то внутри тугим комком. Мой лучший друг сделал шаг навстречу бездонной пропасти, разбежался и рухнул в нее по собственной воле — один, в абсолютном, необъятном одиночестве. И эта пропасть с жадностью приняла его в свои объятия.

Только чтобы спасти всех нас…

А потом он просто открыл глаза и вернулся из этой бездонной пропасти назад: к нам, к живым, всё тем же. Как будто ничего не изменилось. Только за короткое мгновение, моргни — и не заметишь, изменилось всё.

Что я мог сказать ему: «Понимаю тебя, друг?»

К дракклам… Кого я обманываю…

Никогда даже близко не смогу понять.

Наверное, я тогда как-то совсем по-дурацки вытаращился на Гермиону, бессмысленно хлопая глазами, впервые с победы наконец осознавая, что именно произошло, потому что Гермиона поднялась из-за стола, молча налила мне кружку чая и, чуть задумавшись, вытащила из щербатого кухонного шкафа крохотную бутылку с чем-то крепким. Взглянула на свет — жидкость отразила солнце бликом янтарно-золотого — и, ничего не говоря, плеснула мне щедрую порцию в чай. Этим чем-то оказался бренди.

— А кстати, Джинни. Ты в курсе, что твой брат с отличием закончил полугодие и вот буквально вчера получил письмо из Министерства о начислении стипендии?

Мама стояла вполоборота к плите, сквозь открытое окно в кухню врывались звонкий щебет птиц и свежесть летнего утра. Ловко перевернув лопаточкой очередной блинчик, она вся зарделась и ткнула этой самой лопаточкой в меня.

У меня непроизвольно заалели уши. Началось…

Новость о том, что я, привычный всем захудалый оболтус с серединки на половинку, вдруг оказался в числе лучших студентов Аврората, мама за последнюю неделю, кажется, уже успела растрепать всем соседям.

Теперь она беззастенчиво хвасталась моими успехами перед Джинни и ее новоявленным кавалером, который с утра пораньше уже успел навернуть гору оладушек, пока мы с Джинни вяло хлебали чай с молоком, пытаясь продрать глаза.

Утро в Норе всегда начиналось рано.

По хитрой ухмылке, которой меня наградила сестрица, я совершенно четко понял, что с этого поля боя мне не уйти победителем, а Джинни, усмехнувшись чему-то своему, невинно поинтересовалась:

— И сколько же полагается щедрой рукой Министерства отличникам Аврората, Ронни?

Ах ты ж маленькая злопамятная др…

Я не успел ответить, вовремя прикусив язык, как снова вмешалась мама. Отвернувшись к плите, она, что-то напевая, вдруг прервалась и с гордостью произнесла:

— Сто двадцать галлеонов в месяц. Можешь себе представить, дорогая?

Джинни поперхнулась чаем и неприлично загоготала, а этот амбал Майкл вдруг оторвался от горы блинчиков на тарелке, облизал поочередно все пальцы и на голубом глазу зычным басом поведал:

— А я вот когда-то на накопленные триста открыл свой первый боксерский клуб на окраине Лондона. И ничего, остался жив как-то. Зато посмотри, где я сейчас, Рон!

Майкл с дружеским размахом хлопнул меня по спине с такой силой, что чай из моей кружки расплескался по всему столу, а из глаз невольно брызнули слезы.

Джинни с противной ухмылочкой отпила чай, не глядя полила кленовым сиропом пышущий жаром оладушек на своей тарелке и продолжила наблюдать за моими мучениями.

От этого убогого позора мне было не отмыться вовек.

Моя выстраданная стипендия.

Первая за три года учебы в Аврорате, над письмом о которой я втайне пустил скупую слезу не далее как несколько ночей назад. Ради которой я год не вылезал из библиотек, учился на износ и возвращался в Нору уже ближе к полуночи, засыпая почти на ходу.

Я брал дополнительные патрули, только чтобы набраться опыта, тянул руку выше остальных студентов, когда для самых скучных заданий искали волонтеров-стажеров. Обеспечить правопорядок на сельском празднике? Дополнительно подежурить в ночь на выходные в отделении Аврората у драккла на куличках? Обойти с опросом всех свидетелей в каком-то захудалом деле о пропаже семейного артефакта? На все эти вопросы был один четкий и простой ответ — Рон Уизли!

Я сдал на высший балл все экзамены в этом семестре, все до последнего! Вырвал с боем из пасти врага «превосходно» по основам теоретической легилименции у Снейпа! У Снейпа, Мордред побери, если вы понимаете о чем я!!!

А этот амбал посмел сравнить все это с подпольным боксерским клубом для лондонской шпаны.

Хотелось огреть этого качка, которого Джинни так опрометчиво привела в дом, чем-то тяжелым. Плевать, что он на полторы головы меня выше и в два раза шире. Мне просто не хватало слов…

Утро окрасилось в совершенно новые цвета.

Джинни, надо отдать ей должное, заметила все эти перемены и все же не стала топтаться по моему поверженному самолюбию грязными ногами и тактично промолчала — все мы знали, что ее последний рекламный контракт для «Новостей квиддича» исчислялся пятизначной суммой.

Ситуацию внезапно спасла мама, которая, поставив тарелку с новой горой оладушек на стол, философски заметила:

— Мне кажется, Майкл просто хотел сказать, что все мы с чего-то начинали, Рон.

Майкл энергично закивал головой и подцепил с тарелки за один раз очередной пяток блинчиков.

Джинни тонко улыбнулась мне и изящно перевела тему.

После завтрака все, кроме меня, куда-то засобирались: Джинни хотела выбраться прогуляться в Лондон, пока выдалось несколько свободных дней, мама решила составить ей компанию, а Майкл пообещал погонять гномов в саду — эту нехитрую, но бессмысленную работу мама мстительно доверяла каждому, абсолютно каждому новому бойфренду Джинни — и ни один из них еще не посмел отказаться.

Гномов, впрочем, от этого никак не становилось меньше.

А я хотел просто убраться на какое-то время из Норы с глаз долой — вести бессмысленные беседы о боксе с кавалером Джинни мне совершенно не улыбалось.

Все мы втроем — я, Джинни и мама — топтались в узкой прихожей, занятые каждый своими мыслями.

— А ведь у Джорджа до сих пор пустует комната над магазином…

Мамина тихая, но решительная фраза догнала меня уже на крыльце, и я, застигнутый врасплох, на автомате обернулся через плечо, так и не опустив ногу на ступеньку.

Мама смотрела мне прямо в глаза, ожидая ответа.

Разумеется, слова были обращены ко мне и только ко мне.

Разумеется, поселиться под одной крышей с Джорджем она вовсе не предлагала Джинни, которую уже на следующей неделе ждала серия выездных матчей на континенте.

И, разумеется, эта тихая, но столь многозначительная фраза почти не оставляла мне путей к отступлению.

Джинни стала невольной свидетельницей разговора, в тех или иных вариациях повторявшегося уже в который раз.

До сих пор мне удавалось избегать ответа, не говоря ни да, ни нет, приводя снова и снова в защиту какие-то нелепые отговорки: у Джорджа своя жизнь, а у меня своя, в Норе куда спокойнее и куда проще учиться, чем в комнатке, которая окнами выходит прямо на шумный Косой переулок, и прочее-прочее-прочее.

Джинни неловко потопталась на месте, потревоженная невысказанным упреком, — мама только придержала ее за локоть. И до меня вдруг дошло, что присутствие сестры — не случайное совпадение, вовсе нет, а тонкий, далеко идущий расчет.

Чтобы что, мама? Чтобы на этот раз я уж точно не осмелился отказаться?

Я смотрел ей в глаза, впитывая усталое, умоляющее выражение, маской застывшее на лице, и не мог найти ответ. Разглядывал крохотные морщинки в уголках ее глаз, скромные золотые с камушками алмазов сережки — папин подарок на серебряную свадьбу, едва заметную улыбку, что не доходила до глаз, и выхватывал нетерпеливое ожидание из скованной позы.

Ты думаешь, мама, я смогу спасти его?

Я? Нескладный оболтус с серединки на половинку?

Смогу удержать на краю пропасти того, кто уже давно шагнул в нее и продолжал жить лишь по старой привычке, на долгом заводе, что никак не закончится?

Кем ты хотела, чтобы я стал для него? Бессердечным надсмотрщиком, что выливает втихую тайные запасы с алкоголем? Потрошит тумбочки и шкафы, рассчитывая найти запрещенные зелья? Злобным соглядатаем, что не дает забыться?

Или может… Может быть, ты хотела бы, чтобы я стал ему заменой его мертвого брата-близнеца? Бледной тенью, той оторванной частью души, без которой он не знал, как продолжать жить?

Нет, мама, ты же знаешь… Я ведь всего лишь оболтус с серединки на половинку… Трус и немного предатель…

Тишина летнего утра и внезапно оглушительный стрекот цикад давили меня к земле, хотелось упасть в траву, всмотреться в летнее небо, прикрыть от яркости солнечного света глаза, до боли зажмуриться, открыть глаза снова и найти в себе решимость ответить согласием, обрести уверенность, что мне это под силу.

Я торопливо сбежал по ступенькам, коротко обернулся и с тихим «Нет, мама, ты же знаешь, я не могу» аппарировал куда глаза глядят.

Собственно, именно так в итоге и получилось, что я все же собрался с духом и нашел в себе силы признать — пришла пора. Я и так непозволительно долго задержался в Норе: страница, давно прожитая и заполненная моим неуклюжим почерком, только и ждала, чтобы ее наконец перевернули.

Стипендия в сто двадцать галлеонов после нехитрых расчетов оставляла мне бюджет в двадцать, самое большее двадцать пять галлеонов в неделю, чтобы найти себе новое жилье в Лондоне.

Ежевечерний ритуал заключался теперь в том, что я прилежно изучал колонку Пророка о сдаче комнат внаем и старательно обводил ярким цветом те объявления, что хоть отдаленно вписывались в бюджет. Спустя всего пару недель я стал самым настоящим экспертом по магическим кварталам Лондона.

Сказать, что я был удивлен ценам — это не сказать ничего.

Моментально выяснилось, что за десять галлеонов в неделю я мог рассчитывать разве что на ржавую продавленную койку в какой-нибудь сомнительной ночлежке с весьма своеобразными соседями. Там даже поспать нормально представлялось непозволительной роскошью — обитатели таких мест ночью занимались совсем не сном.

За пятнадцать галлеонов вместо койки великодушно полагался диван в каком-то замызганном углу, зато в более-менее благополучном районе. Правда, почти всегда в составе веселой и разношерстной компании еще пяти-десяти таких же бедных, как церковные мыши, студентов. Почти наверняка какой-нибудь творческой профессии. Так что и тут меня поджидал вполне очевидный разнузданный (словечко из обихода моей дорогой матери) образ жизни.

За двадцать диван каким-то невероятным чудом превращался в крошечную, но полуподвальную комнатку все еще в благополучном районе, но на таком отшибе, что смысл съезжать из Норы терялся, едва успев появиться.

За тридцать наконец-то со скрипом начинали попадаться редкие объявления о студенческих комнатах размером два на два почти в центре, откуда до Аврората было рукой подать, но тридцать галлеонов в неделю означало ровно одно — в самом ближайшем будущем в моем рационе останется исключительно воздух.

Так что, когда в Ежедневном Пророке появилось по всем меркам совсем неприметное объявление о сдаче отдельной комнаты практически в самом центре Лондона (точный адрес почему-то не указывался) всего за двадцать галлеонов, а делить квартиру предлагалось всего лишь с еще одним жильцом, я не стал долго думать. Отправил сову до востребования в Пророк, как указывалось в объявлении, и короткий ответ пришел спустя день: «Лютный переулок, восемь. Просмотр квартиры в понедельник, в семь вечера». Подписи не было.

Близился к концу август, на горизонте маячила учеба, и пока я взвешивал все за и против, как всегда внезапно приехал на выходные Джордж. С его появлением совместный летний ужин из приятного времяпрепровождения с родителями уже привычно превратился в едва переносимую пытку.

Папа однообразно интересовался делами в магазине, Джордж так же однообразно отвечал: «Да, чудесно, да, доходы растут, да, обновил ассортимент». Хотелось оглушить себя, только чтобы не слышать этот ровный с механическими помехами голос брата.

Все делали вид, что все просто замечательно и лучше быть не бывает.

От отсутствующего вида брата и стеклянных глаз со зрачками во всю радужку внутри противно передергивало и долго на одной ноте ныло. Хотелось отвернуться, лишь бы только не ловить на себе этот взгляд.

А тот факт, что у моего брата руки дрожали уже с утра, мы все прекрасно научились не замечать. Только мама не оставляла попыток. Казалось, еще немного, и под ее несгибаемым напором я все же сломаюсь.

Вот так и вышло, что даже то, что комната сдавалась в доме в Лютном, уже никак не могло меня остановить.

* * *

Ровно первого сентября я сложил все свои нехитрые пожитки в потрепанный временем чемодан, уменьшил заклинанием кровать, стол и комод и отправил их туда же. И, сжимая в потных руках ту самую связку ключей, аппарировал с крыльца.

На столе осталась лежать короткая записка: «Мама, папа — я решил переехать. Как обустроюсь на новом месте — дам знать».

Худший пример собственной трусости придумать было сложно.

Выкинуло меня из аппарации почему-то не рядом с моим новым домом, а за несколько кварталов до него. Так что пришлось еще прошагать изрядную часть переулка с тяжеленным чемоданом в руке. По какому-то счастливому стечению обстоятельств ранним утром Лютный почти пустовал и к новому месту жительства удалось добраться без лишних приключений.

Только с третьего, а то и с четвертого раза я подобрал ключи сперва к входной двери, а затем и к своей комнате.

Забини дома, несмотря на ранний час, как ни странно не было.

Я зашел внутрь, отпустив наконец оттягивающий руку чемодан. С глухим стуком он приземлился на пол и поднял в воздух облачко сизой пыли.

Ровно три шага от двери комнаты до окна. Совсем небольшое, оно выходило на глухую стену соседнего дома. Чудесный вид. Следы копоти и вековой грязи оставляли какой-то непонятный и почти таинственный наскальный рисунок.

Я поднял окно до упора, высунулся наружу по пояс и вдруг обнаружил, что отсюда — с пятого этажа, если посмотреть вниз — где-то далеко внизу видна была узкая, заставленная мусорными баками, грязная мостовая. Я невольно запрокинул голову вверх: там, между крышами двух домов, что почти впритык прилегали друг к другу, все же виднелся кусок непривычно яркого и синего для Лондона неба.

Прогнать вопрос «видны ли в Лондоне по ночам звезды?..» из собственных мыслей так и не удалось.

Я развернулся. Скошенный под низким углом потолок позволял стоять в полный рост только ровно по центру комнаты.

Я присел на корточки, огляделся, вывел пальцем на пыльном деревянном полу «дом, милый дом», откинул крышку чемодана и, достав палочку, занялся расстановкой мебели. Стол встал как влитой у окна, комод примостился тут же рядом, у покатой стены, а вот с кроватью обнаружились некоторые непреодолимые, казалось, трудности.

Она не вставала ни по длине комнаты, ни по ширине. С натяжкой её можно было впихнуть по диагонали, но тогда не оставалось места ни для стола, ни для комода.

Совсем не к месту я вспомнил едкое замечание Забини с прошлого визита: «Ты не приводишь девок в квартиру, Уизли» — и ничего не смог с собой поделать — невесело рассмеялся.

Честное слово, Забини, было бы куда приводить…

Я с размаху плюхнулся на кровать, что так и стояла наискосок комнаты, и забросил ноги на спинку, разглядывая замысловатый рисунок трещин на потолке.

Видимо, я задремал, потому что звук поворачивающегося в замке ключа и скрип входной двери где-то в недрах квартиры заставили меня резко подорваться и тут же с непривычки приложиться головой о низкий потолок. Невольный стон я сдержать уже не смог.

Забини стоял в дверях.

— Заселился?

Я только кивнул, еще дезориентированный со сна.

— Тогда не буду мешать.

Забини хотел было уже уйти, но я неожиданно для самого себя окликнул его смущенным:

— Не уверен, что смогу остаться. Мне нужен хотя бы стол для учебы, а кровать, как видишь, не оставляет никаких вариантов.

Забини окинул задумчивым взглядом комнату, кровать и меня на ней, и наконец — уменьшенные комод и стол на полу.

А потом душераздирающе вздохнул и со скучающим видом вытащил из рукава палочку. Меня он наградил настолько красноречивым взглядом, что я как-то вмиг пожалел, что вообще ввязался во всю эту авантюру с комнатой.

Со словами «а мне казалось, что ты все-таки выбился в отличники, Уизли», Забини применил заклинание расширения пространства.

Одна из боковых стен отодвинулась на несколько футов вглубь, кровать с противным скрипом круто повернулась вокруг своей оси — пришлось ухватиться за спинку, только чтобы не свалиться с нее — и менее чем через секунду чудесно встала вдоль этой самой стены.

Взирать на самодовольную ухмылку Забини снизу вверх было выше моих сил, я подскочил с кровати и со всего размаху ударился макушкой о потолок. Опять. И во второй раз от души выругался.

Пока я пытался избавиться от мушек перед глазами и тряс головой, произошло немыслимое: Забини сложился пополам и самым настоящим образом загоготал, вытирая выступившие слезы.

— Мерлин, Уизли, как тебя Аврорат-то вообще до четвертого курса выдержал?

Я только сумел пожать плечами, мол, ну вот примерно как-то вот так и выдержал.

Забини всё старался перевести дух и перестать ржать — в его искреннем смехе почему-то не было ничего обидного, и я неожиданно для самого себя пошел ва-банк (когда еще застанешь слизеринца в таком миролюбивом расположении духа?). Посмотрел на него, глотнул пыльного воздуха и выпалил на одном дыхании:

— А расширить, чтобы и двуспальная встала, можно?

Вопрос вызвал новый приступ смеха, и Забини наградил меня тем самым взглядом истинного слизеринца, который никогда не поддавался описанию:

— Не наглей, Уизли, а?

И на мой молчаливый вопрос даже соизволил пояснить:

— Дом слишком старый, завязан на магию хозяина, чуть переборщи с заклинаниями — и сам потом пожалеешь. Так что извини, обустраивать личную жизнь тебе все же придется вне этих стен. Как я, впрочем, и сказал в нашу первую встречу.

На этом Забини ушел к себе, оставив меня наконец в покое.

Я выбрался на кухню уже ближе к ночи с четким расчетом не пересечься с ним опять, но вот он стоял у плиты — босой, в одних домашних штанах, из которых давно вырос, так что я имел счастье наблюдать не только его ступни, но и вдобавок к тому же голые лодыжки. Образ завершал какой-то несуразный, весь в мелкий розовый цветочек фартук на голое тело.

Забини — у плиты. В умилительном фартучке. Невероятное по силе зрелище… Невозмутимо помешивал что-то лопаткой в большой пузатой кастрюле. Кажется, у меня непроизвольно отъехала челюсть.

В желудке голодно заурчало.

Забини отвлекся от кастрюли, смерил меня задумчивым взглядом, но ничего не сказал.

А до меня с запозданием, но все-таки дошло: именно в этот отдельно взятый момент, пока я разглядывал дурацкий передник в розочки и голые ступни Забини — что вот он, тот самый шаг в неизвестность. О котором потом, много лет спустя, я непременно буду вспоминать за кружкой пива.

Я съехал навсегда из Норы, в которой родился и вырос, и поселился, Мордред меня раздери — чем я только думал, в том самом Лютном, о котором мать даже боялась говорить вслух. Мало того, под одной крышей со слизеринцем, о котором совершенно ничего не знал. И в этот самый момент даже понятия не имел, что делать дальше.

Если бы только родители могли себе представить…

Мысль застопорилась, и я уже медленнее, по слогам повторил про себя «родители», осознавая, что упустил кое-что важное.

Сколько у отца займет времени выяснить, где именно я осел? Неделя-две? Магический контракт на жилье по-любому уже вписан в какой-то министерский архив.

Представлять, что будет, если на глазах у Забини сюда явится моя вся на нервах мать — а то, что она совершенно точно будет на нервах, когда только узнает адрес, не подлежало сомнению, — мне отчаянно не хотелось.

— Послушай, Забини, ты не мог бы закрыть камин от… — пришлось помяться, с гулким звуком проглотить комок в горле и все же вытолкнуть из себя обжигавшие язык слова, — … от моих матери и отца?

Я помолчал, Забини помолчал тоже. Потом я спешно вспомнил еще одно имя и добавил:

— Ну и от брата моего, Перси Уизли?.. Если несложно, конечно.

Забини, с какой-то невыносимой догадкой во взгляде, от которой стало совсем неуютно, уставился на меня, пристально разглядывая, и отозвался с невеселым, но понимающим смешком:

— Сбежал от внимания и любви дорогих родственников, Уизли?

Да что ты вообще…

Я не успел додумать мысль, потому что Забини совершенно спокойно добавил:

— Не стоит беспокоиться. Камина в квартире нет.

— Это как нет?

— А вот так нет. Квартира сдавалась без него, а поставить камин за свой счет — это жить впроголодь полгода, Уизли, да будет тебе известно.

На этом моменте мне стало немного стыдно. Забини, сам того не подозревая, больно щелкнул меня по носу. Потому что да, я дожил до своих двадцати двух под теплым и заботливым крылышком родителей и понятия не имел о том, как функционирует большой мир по ту сторону аккуратного белого заборчика уютной Норы.

Забини, видимо, заметил все эти размышления, что легко читались на моем лице, потому что с какой-то непонятной заботой снисходительно добавил:

— Не переживай, Уизли. Не ты первый, кто оказывается в открытом море на дырявой лодке, в которую вода прибывает куда быстрее, чем ты успеваешь ее вычерпывать. И не ты последний, кто вдруг обнаруживает, что это открытое море кишит злобными и кровожадными акулами. Акулами, готовыми сожрать тебя со всеми твоими потрохами…

— Но я…

— Но ты что, Уизли? Не умеешь плавать? Поверь, именно эту короткую фразу я произнес самому себе, когда впервые оказался поздним вечером в Лютном переулке по пути сюда. А что касается плавать — можем поспорить, но плавать ты научишься быстрее, чем произнесешь первый слог в слове «акула». Иначе как же ты выжил во всех этих ваших безумных гриффиндорских передрягах?

Я хотел возразить, что это все Гарри, конечно, а не я, но почему-то промолчал. Забини был прав.

Видимо, он посчитал этот странный разговор законченным, потому что отвернулся к плите, вскрыл консервную банку с каким-то соусом с непревзойденным изяществом истинного аристократа и ловким движением вылил весь этот соус в кастрюлю.

Через несколько минут он молча поставил две тарелки с пастой в томатном соусе на стол. Мое возражение он оборвал лишь поднятой раскрытой ладонью.

* * *

Я валялся в кровати, не в силах уснуть на новом месте, до расплывающихся пятен перед глазами всматриваясь в приглушенный свет ночника на столе. Сквозь открытое окно шумно влетел мотылек, чуть побился с глухим стуком о стекло и замер где-то в занавесках.

Я вспомнил, как Забини под конец этого странного ужина, разделенного на двоих, вдруг отбросив все свои аристократические привычки, отломил кусок хлеба и собрал им остатки соуса в тарелке, после чего поднял на меня полный вызова взгляд. Я молча последовал его примеру.

Где-то там, за душой вдруг потеплело.

Ночью мне снились прохудившиеся лодки с пробоинами на дне, злобные акулы, вспенивающие собой бурное море и нарезающие вокруг меня один круг за другим. Круги становились все уже и уже, а вежливый, но отчаянный голос Забини откуда-то с небес резко командовал: «Греби к берегу, рыжий! Я же сказал к берегу, твою мать…»

Проснулся я с мышечной болью в спине и плечах — будто всю ночь, и правда, работал руками, пытаясь спастись от злобных акул.

Я потихоньку обживался и невольно знакомился с экзотической флорой и фауной Лютного. Девочки с первого этажа — так вот откуда шел этот удушающий и неубиваемый запах роз — оказались, впрочем, весьма милы и кокетливы. Слали мне ярко накрашенными губами огненные воздушные поцелуи через всю улицу, стоило им только заметить меня на подходе к дому, и игриво зазывали на «кофеёк». Забини лишь с иронией хмыкнул и выразительно поиграл бровями, когда я решил уточнить про кофеёк.

Все казалось новым, незнакомым и будоражащим нервы.

И все же, в первое время я старался не возвращаться за полночь и всегда держал палочку наготове. Пришлось припомнить и кое-какие аврорские приёмчики — например, что на затылке всегда полезно иметь лишнюю пару глаз, а скользить взглядом по темным проулкам лучше всего так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания.

Дома же я наблюдал за Забини. Правда, вполне открыто. И вовсе не потому, что он вызывал во мне какое-то неуемное любопытство. Просто что-то упорно не сходилось в общей картине. Так что я следил, делал кое-какие выводы, задавал самому себе неожиданные вопросы и находил неожиданные ответы.

Забини, я уверен, все эти мои изучающие взгляды на себе прекрасно замечал — но то ли ему было все равно, то ли он был не против. Вполне вероятно, он занимался в отношении меня ровно тем же.

Мы медленно, но верно уживались на одной территории, стараясь не совершать резких движений.

Его комната, как я успел мельком заметить, была ненамного больше моей, зато общая кухня, соединенная с гостиной, оказалась на удивление просторной и уютной: часто по утрам ее согревало яркое по меркам Лондона солнце, высокое окно в пол выходило на крошечный балкон, и особенно приятно было пройтись босиком по нагретому дереву.

На самом балконе не нашлось места даже для одного-единственного стула, но на полу валялась пара подушек, и я почему-то полюбил сидеть там под ночным небом, неудобно упираясь ногами в кованую решетку. Оставался невидимым свидетелем и жадно разглядывал непривычную ночную жизнь внизу, то и дело теряясь в ярких огнях Лютного.

Неожиданно для меня самого нашелся ответ и на мой бестолковый вопрос: стоило огням Лютного уже глубокой ночью наконец погаснуть, где-то там, высоко в небе, на смену им вспыхивали одна за другой звезды.

Иногда на балконе внезапной тенью появлялся Забини — он выходил то ли покурить, то ли просто проветриться. И каждый раз, споткнувшись о меня на полу, искренне удивлялся. Словно забывал, что теперь живет не один.

Как ни странно, но следом он молча устраивался рядом, так что мы чуть ли не соприкасались плечами — места на балконе на двоих решительно не было, запрокидывал голову и называл по порядку созвездия, медленно затягиваясь, тыкая в звезды светящимся красным огоньком сигареты и разгоняя дым рукой.

Стоило мне, правда, только заикнуться про звезды при свете дня, он лишь невыразительно пожимал плечами и коротко замечал, что кого-то просто уносит с запаха соседской травки, которым неизменно тянуло на нашем балконе. Имел он при этом в виду вовсе не себя. Ну да, конечно, очень удобное объяснение…

Хотя, по правде сказать, мы удивительно редко пересекались и еще реже заговаривали.

Забини оказался невозможным жаворонком: частенько я слышал, как входная дверь хлопала, когда я еще видел десятый сон. Сам я по привычке дрых до последнего.

Это потом уже, намного позже, я узнал, что Забини, кто бы мог подумать, вовсе не любитель вставать с первой зарей — просто министерская библиотека открывалась в шесть утра — и это было лучшее время, чтобы учиться в тишине и спокойствии.

Умно, ничего не скажешь…

Его изысканные аристократические привычки, наверняка впитанные с молоком матери, самым причудливым образом мешались с суровой правдой жизни. Он мог с удивительным изяществом, не глядя, чистить ножом от кожуры апельсин, одновременно вчитываясь в конспекты лекций, и тут же, прервав своё занятие всего на секунду, высунуться из окна и одной-единственной ёмкой фразой отправить всех тех любителей устроить балаган под окнами нашего дома в далекий пеший маршрут. С поразительной эффективностью.

Он напоминал мне какое-то редкое, непривычное к лондонскому климату заморское растение, что занесло сюда шальным ветром. Я наблюдал, как тонкий, но удивительно крепкий и гибкий стебель пробивается сквозь потрескавшийся асфальт и настойчиво стремится к свету, наплевав на все условности.

Хотя, стоило ли удивляться — Лютный на своем веку, видимо, еще и не такие метаморфозы встречал.

Последним кусочком этой странной головоломки стало то, что вся его очевидно очень дорогая одежда была ему подозрительно мала. Не так, конечно, чтобы бросаться в глаза, но достаточно, чтобы заметить.

Строгие мантии из натурального шелка, рукава у которых неизменно оказывались чуть короче положенного. Дорогие кожаные ботинки с едва потрескавшимися носами. И даже портфель из какой-то редкой тисненой кожи, который он всегда таскал на лекции через плечо, и тот был с едва заметными заломами и потемневшей от времени металлической пряжкой.

У меня были свои подозрения, но я всё никак не находил подходящего случая, чтобы заговорить.

То, что Забини прочно занимал первое место среди лучших студентов Академии Авроров, мне, конечно же, было прекрасно известно. Но мы учились на разных потоках, я редко видел его, и единственным курсом, на котором мы впервые пересеклись за все эти три года, стали лекции по теоретической легилименции у Снейпа. Я бы хотел, конечно, сказать, что Забини со своей типичной слизеринской хитростью опять затесался в любимчики к этому язвительному хмырю.

Но нет. У Забини всё просто было отлично с легилименцией. Как и со всем остальным. В отличие от меня.

И, вот неожиданность, учеба начиналась через неделю, и нам опять светил семестр у Снейпа. Чем я, собственно, руководствовался, когда в мае в идиотском запале записался к Снейпу на расширенный курс практической легилименции — я так и не смог ответить даже самому себе. Не иначе, как кратковременное помутнение рассудка и приступ отчаянного мазохизма под воздействием этого гипнотического и парализующего взгляда.

Да пусть Снейп хоть трижды был героем войны, великим шпионом и гордым обладателем ордена Мерлина первой степени с бархатной ленточкой… Можно подумать, это хоть что-то меняло! От одного его взгляда душа моя, как и раньше, надежно устремлялась в пятки, да там и билась с перебоем испуганным зайцем.

* * *

В притихшей аудитории мерно отсчитывали ход времени древние часы на стене, майское солнце косыми лучами грело лицо в предвкушении лета, а Снейп, неслышно скользя вдоль парт, задерживался у каждой из них лишь на неуловимо короткое мгновение. Шелестнул пергамент, и моя собственная экзаменационная работа плавно опустилась на столешницу. Я сам не заметил, как зажмурился в ожидании неминуемого приговора, и, только почувствовав легкое движение воздуха и шорох его мантии, осмелился открыть глаза. На фоне моего непривычно убористого почерка, заполнившего всю страницу черным, на контрасте выделялось одно-единственное слово красными чернилами в верхнем углу: «превосходно…»

Я придержал парту, вцепившись в нее ватными пальцами, лишь бы переждать резко накатившее головокружение и совладать с громко бухающим в груди сердцем.

Снейп смерил меня взглядом на секунду дольше привычного, отвернулся, прошелся дальше по ряду, а его едва слышное, хриплое «превосходно», брошенное так, словно оно ему язык жгло, навсегда осталось со мной.

В самом конце пары он оставил на преподавательском столе пергамент, куда вежливо предложил записаться всем тем, кто «жаждет» продолжить обучение у него на выпускном курсе. Предложил так вежливо и так вкрадчиво, что смельчаков, судя по всему не дружащих с головой, можно было пересчитать по пальцам.

Забини, конечно же, первым подорвался с места, вписал свое имя, на мгновение пересекаясь взглядом со Снейпом. Я же сидел в первом ряду, так что прекрасно слышал и помнил до последнего слова этот их короткий и насквозь слизеринский диалог:

— Буду рад видеть вас в числе моих студентов и дальше, мистер Забини. Хорошего лета.

— И вам того же, профессор Снейп.

Резкий кивок, и Забини как ветром сдуло.

А потом Снейп перевел свой взгляд на меня. Привычно выжег во мне дыру размером с квоффл, и я решил, что нет уж, таким меня больше не проймешь, спасибо-пожалуйста, и, собрав остатки мужества в кулак, недрогнувшей рукой вписал свое имя вторым в списке.

Я же и говорю — временное помутнение рассудка.

Снейп проводил меня одной-единственной фразой: «Увидимся осенью, мистер Уизли…»

Произнес «увидимся», а я отчетливо услышал: «Времени до осени еще долгих три месяца, мистер Уизли, мало ли что может приключиться с вами по пути».

* * *

Но лето не прошло, а промчалось мимо, как скоростной поезд без единой промежуточной остановки.

В последнюю неделю сентября, в первый наш учебный день Забини столкнулся со мной уже в дверях квартиры. Вместо приветствия задумчиво окинул взглядом и проводил какой-то нелепой фразой: «На твоем месте, Уизли, я бы не светил по вечерам своей аврорской мантией, да и лишнюю пачку Мальборо Ред заиметь бы не помешало…»

Я хотел было что-то возразить, мол, чего это — не светить, я же без пяти минут аврор, как никак, и еще что-то про то, что никогда не курил, но Забини нарочито громко захлопнул дверь перед самым моим носом.

Я поразмышлял над этим странным советом ровно секунду и тут же отмахнулся от него, как от надоедливой мухи, и поспешил на занятия. А вечером вернулся уже затемно, легкомысленно позабыв его наставления. О чем мгновенно пожалел.

На углу улицы, подпирая собою стену, как всегда дежурила пара-тройка амбалов, что сторожили вход к девчонкам — проблемную публику не любили и тут, что ни говори.

Но вместо того, чтобы привычно пропустить меня, проводив едва заметным кивком, они вдруг заметно напряглись, заметив издалека мою алую мантию, и, стоило мне приблизиться, окружили тесным полукругом, подталкивая спиной к стене.

Тот, что повыше и поквадратнее, на удивление вежливо поинтересовался, решительно наступая:

— Закурить не найдется, господин аврор?

Я судорожно похлопал по карманам, пытаясь нащупать то ли несуществующую пачку сигарет, то ли ключи от дома, то ли все же палочку, и, слава всем богам, ключи нашлись первыми. Наощупь открыв подъезд, я ввалился внутрь и захлопнул за собой дверь с отчаянным: «Прошу прощения, не курю, ребята». Не дождавшись ответа, нервно забарабанил по кнопке лифта.

Отдышаться получилось только на пороге квартиры.

А на следующее утро я банально проспал, так что вместо того, чтобы добираться до Академии пешком — быстрым шагом от квартиры было всего минут пятнадцать, я наивно понадеялся на единственный пятачок аппарации на весь Лютный.

Внезапно весь он был заставлен какими-то громоздкими коробками, а те самые вчерашние вежливые ребята ошивались неподалеку и, заметив меня, встретили зычным смехом и громогласным: «Извиняйте, господин аврор, доставка товара».

Я от всей души чертыхнулся и припустил бегом. Моя алая мантия била меня по пяткам.

На секунду позже начала лекции, весь взмыленный, я наконец ввалился в аудиторию. И напоролся на тот самый взгляд Снейпа.

Часы на стене оглушающе тикали в полнейшей тишине. Первая лекция у него в этом семестре. Слова были излишни. Дыра во мне достигла поистине катастрофических масштабов. Снейп выразительно приподнял бровь и развернулся на каблуках. Следом за Снейпом взгляд на меня перевел Забини и тонко, участливо улыбнулся.

Слизеринец не слизеринцу слизеринец, чтоб его…

Впрочем, именно с того самого дня в заднем кармане моих брюк навсегда прописалась пачка Мальборо Ред. Тем же вечером, случайно застав Забини на кухне, я вытащил её и показательно продемонстрировал ему красный с белым коробок. Забини поднял два больших пальца вверх и неожиданно миролюбиво отсалютовал.

А свою аврорскую мантию я приучился прятать в карман еще на подходе к Лютному.

Странностей в поведении Забини обнаружилось ровно две. Хотя нет, пожалуй, три.

Ровно каждый вторник поздним вечером он закрывался в своей комнате и ставил такое по силе заглушающее, что ни звука, ни даже ползвука не проникало с той стороны двери. И да, заклинания у Забини были на редкость отточенные и чертовски мощные — я даже и близко не смог бы их снять — не то чтобы я пытался, конечно. Но от этой его защитной магии фонило так, что стоило пройти мимо его комнаты — вдоль позвоночника табуном пробегали мурашки.

Так что каждую неделю я ломал голову над одним и тем же вопросом: чем же он там занимается за закрытой дверью? Приносит в жертву невинных младенцев во благо темной магии? Ставит запрещенные эксперименты? Дрочит особо изощренным способом и боится, что характерные стоны выдадут его с головой?

Я изнывал от любопытства, и любой из этих вариантов казался мне одинаково вероятным. Разве что младенцы несколько не вписывались в общую характеристику Забини… Так что с этой версией событий я нехотя расстался.

Второй странностью было то, что по четвергам он стабильно где-то пропадал по вечерам и возвращался уже в такое время, в какое лично я не решился бы показаться в Лютном в одиночестве. Можно было, конечно, предположить, что эти его странные отсутствия до самой ночи по четвергам как-то связаны с тем, чем он занимался по вторникам. И даже, возможно, у Забини были вполне определенные и специфические предпочтения — кто их, этих слизеринцев, знает…

Но, кажется, это уже мой взбудораженный самыми невероятными догадками мозг рисовал в воображении совсем уж зловещую и инфернальную картинку.

Третьей и последней загадкой в его поведении стала непредсказуемая и резкая смена настроения, когда однажды иссиня-черный филин исполинских размеров приземлился на перила балкона с каким-то загадочным письмом в клюве.

От кого было это письмо, что содержалось в нем — я не имел ни малейшего понятия и даже догадок у меня никаких не было, но стоило только Забини пробежаться по строчкам глазами, как выражение лица его неуловимо изменилось, застыв невыразительной ледяной маской, а глаза с холодной яростью заскользили в пространстве в поиске случайной жертвы.

Конечно же, в качестве случайной жертвы гордо выступил я.

Забини застыл на середине гостиной с листом тонкого пергамента в резко опустившейся руке. Он взглянул на меня пустым мертвым взглядом, кажется, даже не узнавая, разлепил свои бледные губы, презрительно кривясь, и внезапно так щедро искупал меня в своем едком слизеринском яде, что кожу по всему телу жгло от одного только воспоминания еще несколько дней подряд, и я всё пытался придумать хоть отдаленно схожий по силе ответ. Напрасно, разумеется.

Я бы, конечно, наплевал на всё это, но во мне говорил будущий доблестный аврор, так что как-то ночью с четверга на пятницу я как бы случайно задержался на кухне допоздна, дожидаясь его возвращения.

Вдруг его внешний вид, какая-то странность в одежде или поведении подкинет мне недостающий ключик к разгадке.

Забини осторожно повернул ключ в замке и проскользнул бесшумной тенью в квартиру. Сделал пару шагов и вдруг замер, предусмотрительно дернув рукой и молниеносно нацелив на меня палочку. Я подобрался, но остался сидеть за столом. Прозвучало едва различимое «Люмос», и я машинально зажмурился от яркого света.

Когда глаза после долгого сидения в темноте наконец привыкли, я осторожно поднял ресницы и наткнулся на изучающий взгляд Забини.

— И не надоело, Уизли, играть в доморощенного детектива?

Забини задал свой вопрос с привычной максимальной вежливостью, нацелив свет Люмоса прямо мне в лицо. Я прикрылся рукой, создавая импровизированную тень, и ответил Забини копией его же взгляда. Он показательно хмыкнул и отвел палочку в сторону. Луч проскользил по полу и потерялся в ночном окне. Мы остались в полумраке. Забини переступил с ноги на ногу, всем своим видом отчетливо дав понять: «Подумай дважды, Уизли, в чем именно ты хочешь меня обвинить…»

Я предельно осторожно произнес:

— Что ты делаешь по вторникам за закрытой дверью? И где ты пропадаешь до самой ночи по четвергам?

Забини криво усмехнулся и заломил бровь:

— Это допрос, будущий младший аврор Уизли?

— Это искреннее беспокойство за ваше благополучие и законопослушность, будущий младший аврор Забини.

Забини медленно набрал в легкие воздуха, явно борясь с охватившим его раздражением, и так же медленно выдохнул. После чего молча отодвинул стул — протяжный скрип резанул уши — и уселся за стол напротив меня. Отложил палочку и, показательно расслабленно откинувшись на спинку стула, скрестил на груди руки.

— Сыграем в хорошего и плохого полицейского? Что тебе от меня надо, Уизли? Да, я ставлю на дверь заглушающее и провожу вечер четверга вне дома. Тебе не приходило в голову, что этому есть вполне очевидное объяснение?

Забини постучал ногтями по столу, закинул ногу на ногу и покачал ею, удерживая на себе взгляд. Самодовольно оскалился, когда я наконец на мгновение отвел глаза. Он пытался сбить меня со следа?

— Если хочешь сказать, Забини, что дрочишь ты исключительно по вторникам, а трахаешься только по четвергам — попробуй какое-нибудь другое оправдание.

Забини только многозначительно ухмыльнулся, продолжая медленно выстукивать какой-то удивительно раздражающий ритм.

— Даже для такого педанта и аккуратиста как ты, Забини…

Он только продолжал нахально сверлить меня взглядом.

— Да, мне знакомы и такие слова. Так вот, даже зная тебя…

Взгляд Забини выражал ровно одно: «Ты меня и близко не знаешь, Уизли, не стоит обманываться…»

Я упрямо гнул свою линию:

— Так вот, даже для тебя такое поведение было бы странным. Дракклы, Забини, только не говори мне, что ты, в свои двадцать два или сколько тебе там, реально дрочишь только один раз в неделю…

На этом моменте Забини наконец-то не выдержал градуса абсурда и выразительно закатил глаза, взорвавшись хриплым смехом.

— Туше, Уизли… Признаю, твои умозаключения поражают железной логикой и бьют точно в цель. Ты прав — я не дрочу по вторникам, и более того — не трахаюсь непонятно где и непонятно с кем по четвергам. И если…

Я попытался возразить, но Забини только устало меня перебил:

— Клянусь тебе честью будущего аврора, Уизли, — несмотря на все твои подозрения, что написаны у тебя на лице, я не совершаю ничего противозаконного. И, если этот полуночный и совершенно бредовый допрос наконец-то окончен, я бы предпочел пойти спать. Завтра и так лекция у Снейпа первой в расписании. Не хватало еще светить перед ним невыспавшейся рожей.

Тут, Забини, конечно, был прав, наколдованный темпус показывал начало второго.

Он вдруг весь осунулся, растер ладонями лицо и встал из-за стола.

— Спокойной ночи, Уизли.

Кажется, он не держал на меня зла.

Я окликнул его в самый последний момент:

— Кому принадлежит тот черный филин, что принес тебе письмо пару недель назад?

Забини как-то странно дернулся, уголок его рта непроизвольно отъехал в сторону в неприязненной гримасе, и он произнес одними губами что-то, что удивительно четко читалось как «пошел нахуй, Уизли…» Пока я пытался прийти в себя и осознать — это он реально такое произнес, с учетом того, что брань не переносил даже на дух, или мне просто померещилось в ночи, Забини оглушительно захлопнул за собой дверь.

Вот и поговорили.

* * *

Я предпочел поверить Забини на слово — все же то, что ворошить осиное гнездо не стоило, я вполне соображал. Но однажды, вернувшись домой после занятий и обнаружив на балконе под проливным дождем все того же филина, просто не смог удержаться.

Все случилось как будто само собой и с такой невероятной скоростью, что по итогам я с трудом мог восстановить цепь событий того вечера.

Я распахнул балконную дверь, выскочил под струи дождя и машинально потянулся к конверту, что удерживала эта зловещая птица в своем клюве. Разумеется, я не собирался читать чужое письмо, лишь хотел взглянуть от кого оно.

Филин пронзительно стрельнул в меня янтарными глазами и, угрожающе нахохлившись, мгновенно перехватил конверт когтистой лапой. И тут же в удивительно изящном движении запрокинул голову далеко назад.

Забини нарисовался непонятно откуда, выскочив на балкон в одной легкой футболке, и с отчаянным, на пределе легких «не трогай птицу!» с силой отпихнул меня в сторону.

И опоздал. Всего на одно крохотное, неуловимое мгновение опоздал.

Филин резко опустил голову, с варварским кличем впиваясь огромным костяным клювом мне в руку. Ровно в то самое место, где на тонкой коже запястья всегда просвечивали голубоватые вены.

С этого момента время потекло как-то совсем уж странно.

Удар пришелся такой силы, что клюв с легкостью распорол кожу, с противным хрустом разорвал сухожилия и вырвал приличный кусок мяса. Кровь ливанула фонтаном, тут же окрашивая манжету белой форменной рубашки багряным.

Забини коротко зло вскрикнул, одним взмахом отгоняя это пернатое чудовище, и грубо вытолкнул меня с балкона в комнату. Сам он ввалился следом и резко захлопнул за собой дверь, пытаясь отдышаться.

В глазах внезапно потемнело, пол уплыл из-под ног и, кажется, я мешком осел на пол.

Пришел я в себя от резкого, прошибающего насквозь едкого запаха. Забини провел у моего лица какой-то склянкой и с тревогой всмотрелся мне в глаза.

Привалившись к стене, я сидел, вытянув ноги. Залитая кровью рука безжизненной плетью висела вдоль тела. С трудом скосив взгляд я, правда, почти потерял дар речи, когда не обнаружил на полу ожидаемой кровавой лужи.

Забини, застывший прямо передо мной на корточках, натужно произнес:

— Я остановил кровотечение заклинанием.

После чего пожевал губу и глухо добавил:

— Дай сюда руку, Уизли…

Перед глазами до сих пор мелькали черные мушки, так что я машинально сжал пальцы в кулак — удивительно, но рука меня кое-как слушалась, — и вытянул ее перед собой. Забини осторожно перехватил за запястье, сдвинул окровавленную ткань к локтю и внимательно всмотрелся. Я неохотно перевел взгляд с Забини на собственную руку. От открывшейся картины хотелось блевануть. Желудок взбунтовался, и я, насилу сдержавшись, прикрыл глаза.

Снова накатила слабость.

Забини коротко хмыкнул и поднялся на ноги. Бросил «никуда не уходи» и скрылся за дверью в свою комнату.

Я неосознанно перевел взгляд на балкон и застыл, не веря собственным глазам: запрокинув голову, этот пернатый монстр пытался что-то проглотить. Судя по тому, с каким видимым наслаждением он закатил свои янтарные глаза — это «что-то» было вырванным из моей руки куском мяса. Я подавился нервным смешком и отвернулся.

Забини вернулся пару минут спустя с небольшой склянкой ярко-красной жидкости.

Мерлин, откуда у Забини запас бадьяна? И для чего ему? Он же жутко дорогой…

Все эти вопросы мелькнули настолько быстро, что я даже не успел ничего сказать — Забини просто не оставил мне выбора. Крепко удерживая мою раскуроченную руку, с коротким и почти жестоким «может быть больно» — щедро плеснул бадьян на едва затянувшуюся рану.

Кажется, я заорал, пытаясь вырвать руку, смачно обматерил Забини и отключился. Хотя, не факт, что именно в этой последовательности.

Пришел я в себя оттого, что кто-то осторожно тронул меня за плечо. Забини заканчивал перевязку, туго затягивая на запястье белоснежный бинт. Он перевел на меня взгляд, настойчиво всматриваясь — внезапно, я распознал в нем оттенок вины.

— Перевязку надо повторить как минимум два раза, и судя по тому, что я успел увидеть — понадобиться еще три порции бадьяна.

Забини кивнул головой в сторону стоящих на кухонном столе трёх небольших флаконов.

Я потряс головой, силясь разогнать мутное марево перед глазами и прийти в себя.

— Слушай, Забини, забей. Я же сам полез. Бадьян — забери. Не знаю, откуда он у тебя и зачем, — на этих словах Забини отвел глаза в сторону, — но эти три флакона стоят как вся моя стипендия. Так что обойдусь.

Забини упрямо поджал губы и коротко выплюнул:

— Не обойдешься, Уизли.

И неожиданно выставил вперед свою правую руку. На фоне смуглой кожи едва выделялись тонкие бугры застарелого шрама. Если не присматриваться, вряд ли заметишь.

Забини провел по шраму пальцами, отвел взгляд и тихо проронил:

— Я просто хотел его погладить, — Забини коротко глянул на балкон, где под стеной дождя до сих пор мокло это исчадие ада, — я был дома один, а домовые эльфы не знали, где хранится запас бадьяна. Так что в итоге, когда приступили к лечению — было уже поздно.

Забини напряг правую руку, и я увидел, с каким трудом согнулись мизинец и безымянный палец.

— Ты поэтому колдуешь левой рукой?

То, что Забини левша, я заметил еще несколько недель назад.

Он коротко кивнул, отворачиваясь.

— Срочно пришлось переучиваться.

— Когда это было?

— На первом курсе Хогвартса, перед самым Рождеством. До сих пор помню, как чуть не разнес поместье по кускам, когда понял, что банально не могу наколдовать Люмос левой рукой.

— Я ничего тогда не заметил.

Забини снисходительно посмотрел на меня и со смешком произнес:

— Много ты тогда на слизеринцев смотрел, Уизли? К тому же у меня были все каникулы, чтобы научиться хоть как-то справляться.

Он поднялся на ноги, взял со стола все три флакона и твердо вложил их в мою здоровую ладонь.

— Понадобится помощь, дай знать.

Что-то упорно не давало отвлечься. Даже несмотря на непрекращающуюся ноющую боль и пережитый шок соображал я на удивление быстро:

— Постой, Забини. Тебе было двенадцать и ты торчал в своём фамильном замке в канун Рождества совсем один в компании домовых эльфов?!

Каждое слово в этом предположении было лишено малейшего смысла.

Забини, собиравшийся уже уйти, вдруг шумно вздохнул и снова опустился на пол рядом со мной. Похлопал себя по карманам домашних штанов, бросил короткий тоскливый взгляд в сторону своей комнаты и отвернулся.

Я тут же сообразил, что ему надо: неуклюже нащупал здоровой рукой пачку Мальборо в заднем кармане брюк и протянул ему. Он выцепил одну сигарету, неторопливо прикурил от палочки и затянулся.

Он, вообще-то, никогда не курил внутри.

— В фамильном поместье.

От неожиданности я даже вздрогнул, голос Забини звучал гулко и тихо.

— Что?!

— У нас поместье, не замок. Это так, к слову.

Чудесно… Значит, поместье. Не то чтобы я хоть примерно представлял, чем отличается поместье от замка. Остальное Забини, собственно, не стал отрицать. Он снова затянулся, продолжая следить краем глаза за филином и потеками дождя на окне.

Пауза затягивалась. Маленькие флаконы с бадьяном отвлекали внимание своим удивительным ярко-красным оттенком.

Я все же не удержался, кивая взглядом на птицу:

— Так кому принадлежит это чудовище?

Забини с усталым вздохом протянул мне чуть намокший конверт, стряхивая пепел с сигареты прямо на пол. Удивительно изящный почерк вился тонкой нитью.

— Дезире Забини? Это твоя…

— Моя мать, Уизли.

Забини аккуратно затушил сигарету, вытащил из моих ослабевших пальцев письмо и поднялся, намереваясь уйти к себе.

Неожиданная мысль прошила мозг:

— Как ты умудрился забрать у птицы конверт?

Ответом мне стала снисходительная усмешка.

— Все просто, Уизли: Мастиф отдает корреспонденцию только в обмен на сырое мясо.

— Мастиф?! Мясо?! Мерлин, Забини, ты же издеваешься, да?! Я видел своими глазами с каким наслаждением он жрет то, что еще недавно было моей рукой.

Забини коротко хмыкнул, одними губами повторил по слогам «сы-ро-е мя-со» и оставил меня одного.

Семейный филин-убийца. Рождество в одиночестве. Дезире Забини…

Кажется, я ненароком открыл ящик Пандоры…

Что-то неуловимо переменилось в наших отношениях после этого инцидента, наконец сдвинувшись с мертвой точки. Впрочем, куда именно вела эта новая тропа, было для меня абсолютной загадкой. Оставалось полагаться разве что на интуицию и не забывать смотреть под ноги. Ведь даже на ровной аккуратной тропинке всегда может притаиться неприметный капкан.

Непривычно теплый сентябрь сменился затяжными октябрьскими дождями, внеурочными аврорскими патрулями в самый противный собачий холод и тихими вечерами на кухне. Иногда в одиночестве, иногда в компании друг друга.

В один из октябрьских дней Забини опять пропал куда-то до самой ночи, а когда хлопнула наконец входная дверь, я только в полудреме перевернулся на кровати на другой бок, пытаясь сквозь сон припомнить — сегодня четверг или все же нет…

Оказался, впрочем, не четверг, а понедельник, и на лекцию к Снейпу на следующее утро Забини опоздал.

Забини… Опоздал…

Кажется, даже на вечно невозмутимом лице Снейпа, по которому ну вот вообще ничего невозможно было понять, мелькнуло мимолетное удивление. Или какой-то оттенок его.

Забини шепотом извинился, пробрался по ряду и подсел ко мне за парту.

Я на автомате развернулся вполоборота разглядывая во все глаза нового соседа. Да явись ко мне в этот момент сам Салазар, Годрик, Ровена и Хельга все вместе во плоти, я испытал бы меньшее потрясение.

Забини. По собственному желанию. Сел со мной. За одну парту.

За преподавательской кафедрой весьма красноречиво хмыкнул Снейп.

Пару мгновений я делал вид, что не происходит ничего из ряда вон выходящего, сосредоточившись на контрольной: вопросы по итогам прошлой темы «базовые принципы построения окклюментной защиты» белели колючим снейповским почерком на грифельной доске.

Но вдруг что-то отвлекло меня, и я увидел боковым зрением, как Забини трясущейся рукой неловко пытается обмакнуть перо в чернила: металл противно звякнул о стекло, и на пергаменте тут же расплылось отвратительное пятно.

А потом перо просто выпало у него из руки, съехало по парте вниз, и я на автомате перехватил его, только чтобы оно не упало. И вот на этом самом моменте я заметил самое странное — левая рука Забини мелко и часто дрожала, как при жесточайшем ознобе, а он сам в изнеможении навалился на парту, прикрыв на секунду глаза. Кожа на висках у него мгновенно покрылась испариной.

Мою попытку поднять руку и привлечь внимание Снейпа — к дракклам контрольную — Забини оборвал тем, что больно пихнул меня коленом под партой и зло шикнул:

— Не надо, я в порядке.

Я только дернул плечом — в каком он порядке я видел собственными глазами.

Забини все же с трудом переписал первый вопрос, посадив при этом еще одну безобразную кляксу и, выждав пока Снейп, прогуливающийся вдоль рядов, окажется за спиной, незаметно вытащил какой-то крохотный флакон из кармана. Судорожно вздохнул, задержал дыхание, силясь справиться с дрожью, и залпом влил в себя содержимое флакона. Безумный тремор рук словно нехотя сошел на нет.

Когда до конца занятия оставалось минут десять, я, покончив наконец с последним каверзным вопросом, снова переключился на Забини. На его пергаменте красовался лишь тот самый первый вопрос и ровным счетом ничего больше.

Была или не была…

Решившись, я сдвинул лист со своими ответами ближе к середине парты. Забини, кажется, очнулся, только когда я с силой пихнул его локтем в бок и кивнул на собственный пергамент. Он сжал из последних сил зубы и скосил взгляд на мои ответы.

Только бы он успел переписать…

Столь нехарактерная для меня мысль неожиданно оборвалась, когда вдоль позвоночника пробежал знакомый уже холодок, инстинктивно призывая обернуться.

Ровно за нашей партой угрожающей тенью замер Снейп. Он стоял, молча буравя своим фирменным убийственным взглядом, и бесстрастно наблюдал за тем, как Забини списывает у меня ответы.

Я машинально зажмурился и невольно простился с такой короткой, но в целом, вполне счастливой жизнью. Как рано она оборвется… Кажется, от нас не останется даже мокрого места. Мне живо представились две наши — моя и Забини — одинокие могилы под ветвями раскидистого дуба в лучах теплого вечернего света. Короткая емкая эпитафия одна на двоих. Кажется, что-то про непростительные ошибки молодости — не иначе как авторства самого Снейпа.

Я с силой потряс головой — Забини, святая невинность, продолжал самозабвенно строчить, напрочь игнорируя взгляд Снейпа.

В чувство меня привели две вещи: дуновение воздуха, когда Снейп, не проронив ни слова, прошествовал мимо, и его пробирающий до костей короткий комментарий с привычной хрипотцой в голосе:

— Контрольная окончена. Сдаем работы.

Забини поставил точку в последнем предложении. Кажется, успел.

Я нерешительно поднял глаза на Снейпа, который снова вернулся за кафедру. Он отрывисто кивнул мне, встретившись взглядом, и на долю мгновения скосил глаза на Забини. Я коротко кивнул в ответ.

Внезапно земля ушла из-под ног: в пристальном взгляде Снейпа на неуловимо короткий миг я прочёл только одно — искреннее признание.

После лекции Забини словно нарочно задержался, дожидаясь, пока мы останемся одни. Снейп пронесся мимо черным вихрем, у выхода из аудитории бросив напоследок только: «Не забудьте запереть, Блейз».

Забини неторопливо сложил свои конспекты, потеребил лямку портфеля на плече, неестественно громко откашлялся в кулак. От необъяснимого приступа слабости и озноба, казалось, не осталось и следа.

— Да не тяни уже, Забини. Выкладывай.

— Спасибо. Ты меня выручил сегодня. Буду должен.

«Спасибо… выручил… буду должен…»

Я что, ослышался?!

И это всё?! Он что, совсем не собирается объяснять, что это вообще за дерьмо такое с припадочным дрожанием рук и полуобморочным состоянием?

Забини встретился со мной взглядом и резко мотнул головой, будто хотел прервать этим нервным движением все мои суматошные мысли.

— Сегодня вечером в шесть. У главного выхода из Академии. Я объясню.

Ровно в шесть я поджидал его на парадной лестнице. Забини не заставил себя ждать.

Он вел меня сначала по Косому переулку, затем мы свернули на какую-то смутно знакомую улицу, затем шли совсем уж незнакомыми переулками, так что каким именно образом мы вдруг оказались не в магической, а в маггловской части Лондона я даже не успел обратить внимание. Но Забини шел с таким видом, словно точно знал, куда направляется.

Мне оставалось довериться и не отставать.

На ходу он скупо бросил «спрячь мантию», и я почему-то беспрекословно послушался, ведомый теперь банальным любопытством.

Свернув с шумной улицы в переулок, Забини толкнул плечом неприметную дверь и придержал ее для меня открытой. Я успел прочитать вывеску, светящуюся неоновым синим — «Одинокие сердца».

Уверенным скупым жестом он заказал что-то у бармена и занял неприметное место у края стойки. Я примостился рядом и наконец-то заозирался по сторонам.

Невыразительный полутемный маггловский бар, едва ли заполненный наполовину, невыразительная публика — на нас никто не обратил никакого внимания, такая же невыразительная музыка, льющаяся откуда-то сверху.

— Чем тебя не устроил «Дырявый котел»?

Забини только наградил меня снисходительным взглядом, будто хотел сказать: «Ты правда настолько туп, Уизли?!»

Вслух он правда произнес совсем другое:

— Слизерин и Гриффиндор в алых мантиях за одним столом в самом популярном кабаке магического Лондона? Серьезно, Уизли?!

Совершенно бесшумно перед нами нарисовался бармен (такой же неприметный, как и весь этот бар) с двумя стаканами виски со льдом.

Я вопросительно приподнял бровь.

Забини поболтал лед в стакане и, собравшись, на выдохе произнес:

— Спрашивай, что хотел узнать.

— Что это за хрень сегодня была?

Забини скривился и снова нервно мотнул головой, решительно отказываясь отвечать.

— Ты обещал объяснить, Забини…

Он только тяжело вздохнул.

— Ну хочешь, я расскажу, чем занимаюсь по вторникам? Кажется, тебя это очень интересовало в прошлый раз, Уизли.

Ха, какая наивная попытка откупиться малой кровью, Забини… Тактику ведения допроса не ты один на первом курсе проходил…

Что ж, если он решительно не собирался объясняться, я знал, что спросить вместо:

— Нет уж, Забини, раз уж ты отказываешься отвечать на один мой вопрос, ответь на другой. Как так получилось, что ты — наследник богатейшего рода — прозябаешь в бедности в крохотной чердачной квартирке в Лютном?

На это Забини лишь натянуто улыбнулся, отпил глоток виски и ровно произнес:

— А ты заметил, Уизли.

— Сложно, знаешь ли, не заметить, как твои не до конца вытравленные повадки богатенького засранца нет-нет и натыкаются на кирпичную стену суровой реальности.

Удивительно, но именно эта непривычно язвительная для меня фраза пробила трещину во льду. Забини отсалютовал бокалом и неожиданно искренне отозвался:

— Так сталось, что одного богатенького засранца лишили наследства.

— Sex, drugs and rock-n-roll, Забини?

Я отсалютовал бокалом в ответ.

Он тонко улыбнулся, склонил голову к плечу и коротко произнес:

— Ну почти, Уизли.

— Почти?

— Когда после смерти отца огласили завещание, его условия были весьма просты: чтобы вступить в наследство, я должен был с отличием закончить Слизерин…

На этом месте я попытался его перебить — он же и был в числе лучших выпускников Хогвартса, я прекрасно помнил, но Забини остановил меня одним лишь взглядом, с нажимом повторив:

— С отличием закончить Слизерин, жениться в восемнадцать на одной из списка Священных двадцати восьми и обзавестись сыном к двадцати одному…

Не удержавшись, я даже присвистнул от неожиданности.

— А тебе?..

— А мне двадцать два, Уизли, как ты недавно весьма верно заметил, и… — Забини обвел вокруг себя руками, — как видишь, ни хорошенькой чистокровной жены, ни розовощекого наследника.

Мне вдруг стало любопытно:

— Когда умер твой отец?

Забини помолчал, возвел глаза к потолку, будто считая что-то в уме, и неохотно проронил:

— Мне было двенадцать.

— У тебя есть братья и сестры?

Мой вопрос вызвал у Забини внезапный взрыв невеселого смеха:

— О нет, Уизли, разумеется нет. Пока зачитывали завещание, моя мать не проронила ни единого слова — судя по всему, она ничего, как и я, не знала о содержании до самой смерти отца. А стоило поверенному в делах гоблину оставить нас одних, удостоила меня лишь одной-единственной фразы. Хочешь услышать какой?

Забини прервался на секунду и с отсутствующим видом растер пальцем на столешнице следы от запотевшего стакана.

И, не дождавшись моей реакции, медленно произнес, идеально копируя ледяные интонации матери: «Что ж, Блейз, время нас рассудит. Но, пожалуй, такую досадную ошибку я повторять не стану». И ровно неделю спустя она укатила в Европу искать себе нового мужа.

— Слушай, Забини, мне кажется, ты передергиваешь.

Забини с вежливым интересом приподнял брови, дожидаясь, пока я продолжу:

— Не может же быть, чтобы она имела в виду тебя. В смысле, серьезно? Единственный сын — досадная ошибка?!

Забини со скучающим видом отвернулся и снова приложился к виски. Сделал один большой глоток, так что мне оставалось только проследить, как резко дернулся кадык.

Или может?! Мерлиново дерьмо, может???

Забини постучал пальцами по столу, подозвал бармена и жестом попросил повторить заказ. Где-то на фоне внезапно громко заиграла какая-то невыносимо слащавая маггловская песня о «не разлей вода семейной любви». Забини прислушался и неестественно спокойно произнес:

— Знаешь, в моей жизни, Рон…

Услышав собственное имя, я от неожиданности поперхнулся виски, так что Забини пришлось отставить свой бокал и с нарочитым участием похлопать меня по спине. Он отпил еще один большой глоток и, уставившись замершим взглядом в мелькание неоновой вывески на стене, все так же ровно продолжил:

— В моей жизни был отец, которого за давностью лет я уже почти и не помню. Его, как я сейчас отдаю себе отчет, я всё детство боготворил и до дрожи боялся разочаровать. Ну, или просто боялся. Еще было шестеро отчимов, с которыми мне, к счастью, так никогда и не довелось познакомиться.

И, конечно, моя единственная константа, моя полярная звезда в вечном зените… Обворожительная и неизменно прекрасная мать, над которой не властно время. Неприступная и бесконечно далекая. Манящая холодным светом. Способная разбить сердце любому одной-единственной верной фразой. А иногда и просто взглядом.

Я не нашел ничего лучше, как с запинкой произнести, сглатывая тяжесть этого спокойного признания:

— Не может же быть, чтобы она не любила тебя.

— Кто сказал, что она не любила меня?

Забини залпом допил свой виски, брякнул пустым стаканом о столешницу, прижав им несколько маггловских купюр, и уже у выхода вдруг обернулся:

— Ты идешь, Уизли?

Я запутался в ногах, оглушенный этой историей, попытался догнать его у выхода и все же, не удержавшись, спросил, когда мы наконец оказались на свежем воздухе:

— Так кому досталось наследство в итоге?

Забини выдал короткий хриплый смешок и запрокинул голову, разглядывая ночное небо:

— О господи, Уизли… Ну разумеется, моей матери…

Иногда мне казалось, что Забини нет-нет и хочет о чем-то меня спросить, но стоило мне встретиться с ним взглядом, он намеренно медленно кивал и отворачивался. Так и не произнеся ни слова. Оттепель, наметившаяся в наших отношениях, сменилась затяжной прохладой. И если бы не странный случай, что застал нас обоих совершенно врасплох, кто знает, сколько бы длилась непогода.

— В чем дело?!

— Какого, блядь, хрена?!

Две наших фразы прозвучали почти в унисон, на пределе легких, внезапной рифмой разрезав воздух ванной комнаты. Прозвучали и отскочили от кафельных стен, в конце концов растворившись в ошеломительной тишине. Думаю, нет нужды пояснять, какая из этих фраз принадлежала мне, а какая Забини.

Забини, как гром среди ясного неба нарисовавшийся на пороге ванной. С этой самой фразой, замершей на губах, он распахнул со всей дури дверь, так что та с грохотом ударилась о стену, и мгновение спустя резкий порыв холодного воздуха ворвался внутрь и всколыхнул мокрую душевую занавеску.

Я резко обернулся на звук — абсолютно голый, с мыльной мочалкой в руке. Ледяная вода из душа больно хлестала меня по плечам.

Забини молча пялился на меня во все глаза.

То ли от холода, то ли от вида ошарашенного Забини на пороге ванной, с немыслимой силой я вдруг дернул на себя занавеску, и та жалобно затрещала, срываясь с петель. Кое-как замотавшись в это белое одеяние и все еще пребывая в крайнем шоке, не глядя, я швырнул в Забини мочалку.

Судя по рассерженному чертыханию долю секунды спустя — попал. Я выпутал лицо из занавески и, не удержавшись, заржал. Идеальную укладку Забини — один темный локон к другому — теперь венчала мыльная пенная корона.

Забини невозмутимо стряхнул пену ладонью, казалось, окончательно придя в себя, и швырнул мочалку мне обратно в руки, но я, естественно, не поймал — я же кутался в эту глупую мокрую занавеску.

Устало прислонившись к кафельной плитке, Забини душераздирающе вздохнул и переспросил:

— Серьезно, Уизли, в чем дело?! Еще секунду назад ты орал в этой ванной так, словно тебя как минимум парочкой Круцио приложило.

— И ты…

— И я, разумеется, примчался тебя спасать. Не хватало еще, чтобы на меня, как твоего единственного соседа, спихнули твою безвременную кончину.

Забини вдруг посерьезнел и с подозрительной проницательностью произнес:

— Опять решил геройствовать, Уизли? Я же просил. Давай сюда свой бадьян…

Да, так уж вышло, что несмотря на все мои намерения справиться самостоятельно, обойтись без помощи Забини в обработке раны так и не получилось.

В прошлый раз при перевязке от вида свежего безобразного шрама меня неожиданно увело куда-то не туда, а Забини потом совершенно случайно обнаружил меня за обеденным столом в какой-то абсолютной заторможенной прострации.

Так что за «подарок» теперь по праву отвечал Забини. Впрочем, тогда же, за обеденным столом и состоялся короткий и весьма познавательный разговор.

* * *

Забини сосредоточенно следил за тем, как впитывается бадьян в неровные края раны, крепко удерживая мою руку в своих, а я медленно считал про себя до десяти, стараясь не сбиться со счета. Вдох. И выдох. Вдох. И выдох.

— Хорошо, все-таки, Уизли, что к последнему курсу ты наконец решил воспользоваться хоть какими-то имеющимися у тебя мозгами и оставил идею стать аврором. Одобряю…

Воздух на очередном вдохе совершенно неожиданно закончился, и я поперхнулся, вытаращив глаза:

— В смысле оставил, Забини?! Тебя, что, на задании приложило?!

Забини помедлил, не спуская с меня взгляда, и неверяще переспросил:

— То есть, ты все-таки собираешься стать аврором? С таким отношением к открытым ранам и крови?

Я попытался возразить, что к чужим ранам и чужой крови отношение у меня вполне себе нормальное, но Забини продолжил, не дав мне вставить и слова:

— Зачем же ты тогда записался к Снейпу на практическую легилименцию? Я думал ты…

— Ты думал, я?

Забини тяжело вздохнул и веско закончил:

— Я думал, ты метишь в Отдел Тайн. Иначе зачем?

Кажется, мой надрывный смех сквозь слезы привел Забини в еще большее замешательство. Он медленно отпустил мою руку — бадьян как раз успел впитаться и дышать сразу стало проще — и теперь с каким-то сомнением в глазах разглядывал меня, склонив голову к плечу.

О Мерлин!!! Он что, это серьезно? Серьезно считал, что я могу мечтать о таком?! Отдел тайн?! Самый секретный отдел Министерства? Тайны самого мироздания и невозможные секреты магии?

А ведь до этого самого разговора, случившегося так внезапно, я в самых смелых своих мечтах представлял лишь, как лет через пять, дай Мерлин, дослужусь до старшего аврора и, если повезет, пропишусь в личном крошечном кабинетике с гордой табличкой, выбитой позолотой: «Старший аврор Рональд Уизли».

Невероятное предположение, высказанное Забини, неожиданно завладело мной со всей возможной силой.

Очнулся я, только когда он потуже затянул бинт и многозначительно кашлянул. Кажется, на моем лице до сих пор блуждала блаженная улыбка. Отдел Тайн. Надо же…

— Уизли, спокойно. Земля на связи. Что забавного я сказал?

— Нет прости, ничего.

Кажется, я снова с головой ушел в фантазии, где уже воочию представлял себя каким-то крутым, неуловимым невыразимцем.

Забини только сильнее сжал меня за запястье. Я зашипел от боли.

— Еще раз, Уизли. Если у тебя в планах Отдел Тайн не значится, зачем тебе вообще легилименция?

Забини все еще пытался поймать мой взгляд и явно рассчитывал получить вменяемый ответ.

— Слушай, надеюсь ты в курсе, что этот курс практической легилименции у Снейпа считается самым сложным и выматывающим за все время Академии. И нас там шестеро со всего потока, это если ты не обратил внимания. Убей, не понимаю, зачем тебе тогда?

«Затем, что ты записался первым, Забини, а Снейп так мило и доброжелательно пожелал тебе хорошего лета, что мне ничего другого не оставалось, как записаться следом. Не после того, как он своими глазищами прожег во мне во-о-от такую дыру насквозь».

Я машинально нарисовал у себя на груди воображаемую мишень и спустил курок. Повисла красноречивая тишина.

Судя по ошеломленному виду Забини, я, надо же, произнес всё это вслух.

— О Мерлин и Моргана! Безумный Гриффиндор… Неподвластное законам логики и здравого смысла явление. Уизли! Ты отдал себя на растерзание самому сильному легилименту по эту сторону океана только потому, что он на тебя как-то там посмотрел?!

Забини издал какой-то маловразумительный звук, и следом, не выдержав абсурда, мы заржали уже вдвоем. Отсмеявшись, Забини поднялся из-за стола и с сочувствием похлопал меня по плечу.

Вдруг переменившись в лице, он совсем серьезно и тихо произнес:

— Отдел Тайн, Рон. Подумай на досуге. Я без шуток.

* * *

Оказалось, впрочем, что всё это мелькнуло перед внутренним взором за какую-то долю секунды. На самом деле я по-прежнему стоял под потоками ледяной воды, пребывая мыслями в событиях недельной давности. Насквозь мокрая занавеска неприятно липла к телу, а Забини, надо же, оторвался от стены и с чрезвычайно обеспокоенным видом сделал было уже шаг в мою сторону.

Я остановил его взглядом, и Забини послушно отвернулся. Избавившись от проклятой занавески и переодевшись в чистую домашнюю футболку со штанами, я сменил наконец декорации нашего странного разговора, выйдя из ванной в гостиную. Забини молча проследовал за мной и расположился на диване, закинув ногу на ногу. Сцепил на коленях руки, всем своим видом требуя объяснения.

Я нашелся с весьма логичным и максимально простым.

— Я орал не потому что… В общем, не потому. Вода в душе вдруг стала совсем ледяная.

Забини только заторможено повторил: «Вода, говоришь, ледяная…»

— Именно! А я только с патруля. Замерз как собака. Мы пять часов в кустах сидели, нам еще и согревающим нельзя было отсвечивать, а ты погоду вообще видел?

Забини перевел задумчивый взгляд в окно. За стеклом по-осеннему громыхало, скрипело и визжало. Сквозь щели в рамах тянуло мерзким сквозняком.

— Так вот, еще пять минут назад с водой в этом доме все было нормально, и я наконец-то сумел отогреться, а тут бац, и в один момент как будто за шкирку со всей дури в зимнюю вьюгу зашвырнуло.

— И ты не нашел ничего лучшего, как заорать.

Я ответил ему красноречивым взглядом. Может быть, и не нашел.

Можно подумать, Забини бы в таких обстоятельствах выдал бы что-то более вменяемое. Я задумался и коротко хмыкнул под нос. Что ж, пожалуй, в духе Забини вполне было бы прокомментировать этот необъяснимый трындец не иначе, как: «О, ледяная. Как освежает…»

— И кстати, к твоим претензиям. Прежде чем заорать, я даже опробовал пару заклинаний. Они не работают.

— И не сработают, Уизли. Ноябрь…

Забини произнес «ноябрь», как будто это было самое очевидное и исчерпывающее объяснение.

— Ноябрь?! А для тупых?

Забини хмыкнул:

— Я тебе уже объяснял как-то. Магия дома завязана на хозяина. А по опыту у хозяина этого дома под конец осени всегда приступы подагры. Тут только переждать.

— Переждать? Ты вообще в своем уме, Забини?! Хочешь сказать, что мы не можем решить проблему с водой какими-нибудь заклинаниями?

— «Какими-нибудь заклинаниями?»

Забини очень достоверно передразнил меня, а потом тяжело вздохнул:

— Хозяин дома — гоблин. Так что единственная надежда — только если ты знаешь кого-то, кто разбирается в этой непонятной, неизученной межвидовой магии…

Забини произнес последнюю фразу с такой уничижительной снисходительной издевкой, будто точно полагал, что ни я, ни он, конечно же, и в помине не знаем никого, кто мог в этом разбираться. Хотя, постойте-ка…

Забини вдруг замер, оборвал сам себя на полуслове и уже медленнее задумчиво повторил «в межвидовой магии…» А потом, встрепенувшись, жадно вперился в меня взглядом и, вдруг решившись на что-то, аккуратно произнес:

— Вы еще встречаетесь?

Забини, что неудивительно, соображал куда быстрее моего.

— Ты про…

— Да, Рон, я про твою… — тут он на секунду запнулся и уже медленнее продолжил: — Я про единственного и неповторимого автора гениальной статьи «Закономерности магического симбиоза у магических существ, не относящихся к классу homo sapiens»…

— Ты читал?!

Забини только с вдохновенным видом кивнул, явно припоминая по памяти суть научной статьи. Напечатанная полгода назад в самом известном магическом научном журнале «Nature. Magic»маленькая внутренняя шутка: публикация в журнале Nature считается у магглов чуть ли не вершиной научной карьеры, это к слову. статья Гермионы, как я смог понять, произвела эффект разорвавшейся бомбы, предложив абсолютно новый взгляд на саму суть магического взаимодействия между магическими существами, не относящимися к человеку, и неодушевленными предметами.

Я же, как ни старался, так и не смог пробраться по тексту дальше первого абзаца. Ожидаемо. Что уж.

Я сглотнул и отвел взгляд.

Забини, видимо, уловил что-то и совсем неслышно повторил:

— Она ведь до сих пор в Австралии?

— Да, Блейз, — Забини замер, услышав свое имя от меня, и я так же тихо продолжил: — Гермиона защищает диссертацию по межвидовой магии — лучшего места для экспериментальной работы в мире не найти. Сам ведь знаешь, в прошлом веке в Австралию кого только не ссылали. Так вот она там, а я…

— А ты тут, я понял. Учишься на отлично в Академии и честно мечтаешь дорасти аж до старшего аврора.

Неожиданно жестокая правда резанула слух. Кто он такой, чтобы судить?!

Забини ответил в тему моим мыслям и, подняв вверх руки, спокойно возразил:

— Уизли, не злись. Я не сужу, честно. Просто хочу понять. Ее фотография ведь до сих пор у тебя в комнате на подоконнике. Ты не уехал вместе с ней. Почему?

Почему?! Такое простое, емкое, однозначное слово.

— Потому что мой лучший друг умер. «Умер и вернулся», как выразилась однажды сама Гермиона.

Конечно же, Забини прекрасно понял, про кого я.

— И так получилось, что тем душным летом мне пришлось сделать выбор… И я не знаю, не облажался ли я тогда в очередной раз. Ты ведь помнишь жару?

Забини только кивнул. А я продолжил:

— Проклятое лето девяносто восьмого — невыносимо знойное, без единой капли дождя. Да тогда и дышать полной грудью получалось разве что ночью, когда отступала ненадолго жара. И вот представь, Забини, просто представь.

Ты выходишь на крыльцо дома проветриться, вокруг тишь, и ночь, и звезды. И вдруг с негромким хлопком появляется твой лучший друг, только-только вернувшийся из-за грани. И ты усаживаешься с ним на одну скрипучую ступеньку, не зная, что и как сказать. И всматриваешься куда-то слепо в надежде, что ответы придут сами. Но в итоге молчишь с ним в унисон и только. Потому что жара такая, что получается только дышать, а говорить — уже как бы и нет. И вот на этой скрипучей ступеньке он вдруг стреляет пачку сигарет — дракклы, мне кажется, мы все заимели эту отвратительную привычку именно тем самым летом — и нервно курит одну сигарету за другой.

Огонек вспыхивает и гаснет. Вспыхивает и гаснет.

И в коротком перерыве совсем тихо, так что приходится старательно напрягать слух, твой лучший друг признается, что ему — без крестража — надо же, невыносимо пусто и одиноко внутри… Непривычно…

Я осекся и замолчал, внезапно закашлявшись. Попытался проморгаться, отгоняя непрошеные воспоминания.

Мне хватило одного короткого взгляда на Забини. Судя по крайнему недоверию и шоку, застывшему у него на лице — хоть что-то, но про крестражи он все-таки слышал.

Я с силой выдохнул и все же закончил мысль, отвернувшись к окну.

— Так вот тогда между «я заказала портключ в Австралию, Рон» и этим тихим «мне так пусто и одиноко», выбор все же пришлось сделать. И давай, Блейз, брось в меня камень, если бы ты оставил его одного в таком состоянии. А Гермиона… Гермиона всегда была сильнее. Сильнее всех нас — как бы странно это не звучало. Она бы справилась — ты же видишь — справилась же. «Nature. Magic» — говорят, это международное признание, да?

— Это больше, чем международное признание, Рональд. И ты это прекрасно знаешь. Ты ездил к ней?

Я только мотнул головой. В самом-то деле. Кому я буду рассказывать про нищету… Представлял ли Забини себе, сколько стоит портключ до Австралии?

— А Грейнджер?

Я снова покачал головой.

— Короче, всё, как бы это лучше сказать…

— Сложно, я понял.

Забини поднялся из-за стола, покопался в кухонном шкафчике и выудил бутылку вина. Я не стал спорить.

В самом конце ноября я окончательно осознал, во что умудрился вляпаться. А, казалось бы, Забини ведь предупреждал меня.

Снейп, окончив очередную лекцию, раздал остальным четырем студентам нашего курса темы дипломных — те похватали листки пергамента с благоговейным трепетом и смылись из аудитории раньше, чем Снейп успел произнести «свободны».

Ни мне, ни Забини пергамента с темой не досталось.

Неужели он собирался выставить нас еще до конца года? Ладно меня, я был согласен, с практической легилименцией дела у меня по-прежнему продвигались ни шатко ни валко. Но Забини-то за что? Объективно и без предрассудков — успехи в освоении основ легилиментной атаки именно у него были самые заметные. Сам Забини на это всегда скромно отвечал, что у него просто природные задатки и секретов тут никаких нет.

Концентрация и нацеленность на результат.

Действительно, какие уж тут секреты…

Так вот, стоило всем остальным покинуть аудиторию, нас двоих Снейп остановил коротким, но пробирающим до печенок:

— А вас, мистер Забини, мистер Уизли, я попрошу задержаться.

Мы где стояли, там и замерли.

Снейп вышел из-за кафедры и подошел ближе. Смерил непонятным взглядом сначала меня, а потом Забини и как-то неожиданно ласково произнес вполголоса:

— Удивите меня, молодые люди.

Произнес с такой нежной трепетностью, что меня тут же насквозь проняло и пробрало дрожью. Снейп неслышно закрыл за собой дверь аудитории и оставил нас одних. Опять.

Еще секунду я пытался обдумать эту его фразу, но в итоге просто взорвался, с силой швырнув уже собранный портфель с конспектами обратно на парту:

— «Удивите меня»?! Забини, какого хрена?! Это что, блядь, вот только что сейчас было?

Забини только с какой-то таинственной искрой в глазах усмехнулся, наклонился и молча собрал мой портфель, из которого на пол повылетали конспекты. Повесив мне его на плечо, дружески и с каким-то непонятным сочувствием похлопал меня по спине:

— А это нам, Уизли, оказали особую честь. Профессор Снейп доверил нам с тобой выбрать общую дипломную тему. Одну на двоих. На свое усмотрение.

— В смысле, доверил?! В смысле, на свое усмотрение?! Он что, не мог нам просто выдать тему, как всем остальным?

Забини вздохнул и поправил свой портфель на плече. Я враз понял — конечно мог. Но не стал.

Забини кивнул:

— Это знак особого доверия с его стороны, болван. Ты должен быть горд, Уизли.

— Мерлиново дерьмо, Блейз, ты вообще слышишь себя?! «Знак особого доверия», блядь! Ладно ты, природный ты наш легилимент, я-то чем его удивлять буду? Своим тупым блеянием на защите диплома, что ли? И что это вообще значит — «удивите меня»?! Ау, Забини! Это же Снейп!

На грани истерики я помахал у него перед лицом руками.

— Мы говорим о гребаном двойном шпионе, вообще-то! У которого один бывший работодатель — Альбус Дамблдор, а второй — Волдеморт! Его разве можно еще хоть чем-то в этом мире удивить?!

Забини только заржал над моей последней фразой и ловко перехватил за локоть. Сжав до боли, он заставил меня опустить руки.

— А вот это нам и предстоит узнать, Рон.

Кажется, я все еще не мог совладать с зарождающейся истерикой. С непривычной заботой он вдруг продолжил:

— Тише-тише. Дыши. И не дрейфь. Для начала нам надо придумать тему диплома.

Я только зажмурился и помотал в отчаянии головой. Прошептал едва слышно: «Гребаное, гребаное дерьмо, куда я только встрял! Легко сказать, не дрейфь, Забини, это у тебя он семь лет деканом был…»

Забини прервал мой бессвязный поток:

— Что ты там бубнишь, Уизли?

Я встрепенулся, глубоко вздохнул, досчитал до трех и открыл глаза:

— Выпить, Забини. Мне срочно надо выпить.

Забини усмехнулся и коротко отозвался:

— Забавные вы, все-таки, гриффиндорцы. В шесть у парадного входа Академии тебя устроит?

Так мы и оказались все в том же, подсвеченном ярким неоновым синим, маггловском баре. Напиваться в этот раз не хотелось, и я остановился на пиве. Забини не стал возражать.

Какое-то время мы обсуждали тему дипломной, и что это вообще может значить «удивите меня» в понимании Снейпа, но Забини был настроен куда более оптимистично, так что в итоге его неубиваемый боевой настрой после пары бокалов пива передался и мне.

Он наклонился ко мне ближе, жестом заказывая очередную порцию выпивки, и, будто один огромный секрет выдавал сейчас, многозначительно сообщил:

— Он вообще мировой чувак, Рон, не суди по внешнему виду.

Я поперхнулся, закашлялся и выплюнул пиво на барную стойку:

— Мировой чувак?! Это мы о Снейпе сейчас, да, Блейз?! И вообще, это ведь не твой лексикон!

Забини только невозмутимо пожал плечами — мол, что ты от меня хочешь, Уизли, я, между прочим, уже третье пиво пью.

Я все еще таращился на него во все глаза. И совершенно точно не мог понять, кем надо было вообще быть, чтобы осмелиться назвать Снейпа — Снейпа, Мерлин и Моргана, — «мировым чуваком».

Молча допив свое пиво, я утер рот рукой и, посидев какое-то время в тишине, все-таки произнес:

— Я всё понял. У вас там на Слизерине тайный культ личности этой летучей мыши был, да?! И не спорь.

Забини, что самое занятное, спорить и не стал, задумчиво склонил голову набок, подперев ее рукой, и, глядя мне в глаза, чуть пьяно произнес:

— Может быть и был, Рон.

А потом он вдруг неуловимо переменился в лице, замолчал и выдал в итоге лишь одно, короткое:

— Вообще-то, это он меня научил на первом курсе колдовать левой рукой в те рождественские каникулы.

В голове сразу замелькали вопросы «это как?», «это когда, вообще?», но Забини, не дав мне вставить и слова, спокойно продолжил:

— Кажется, я уже говорил тебе. Мастиф покалечил меня перед самым Рождеством, отец умер в ноябре, мать была в Европе, в поместье были я да эльфы. Долго не решались ничего предпринять. Потом, всё же, в полуживом состоянии перенесли меня по камину в Хогвартс. А Дамблдор вызвал декана, разумеется.

Забини постучал по столешнице, прикрыв глаза, видимо припоминая события:

— Помфри не было в замке, так что рану Снейп сам обрабатывал. Держал меня за руку, чтобы я не вырывался, и убеждал своим шепотом, что надо просто потерпеть. И что я справлюсь. И что все будет хорошо. А я почти терял сознание от боли, но почему-то верил ему. У него очень убедительный шепот, ты знаешь?

Я вдруг очень живо представил себе перепуганного двенадцатилетнего Блейза Забини, только-только потерявшего отца, которому приходится выдерживать на живое все эти экзекуции с бадьяном, и склонившегося над ним, шепчущего что-то успокаивающее Снейпа. Неожиданно для самого себя пришлось сглотнуть тугой комок в горле.

Забини, конечно, все заметил. Тихо вздохнув, отвел взгляд и, глядя куда-то в сторону, закончил:

— Ну вот он и возился со мной потом все каникулы. Прошел программу за полгода, заставил в короткий срок освоить все заклинания левой рукой. А еще, — Забини прервался, и мне показалось, что его совсем развезло, — а еще, это он подарил мне на Рождество палочку для левшей. С моей обычной ничего не получалось. И подписал открытку от моей матери. Думал, что я не пойму. Смешно… — он гулко сглотнул и продолжил: — Мать никогда не дарила мне рождественских открыток.

Блейз замолк, замолк и я тоже. Черт, в голове не укладывалось, да? Речь, все-таки, шла о Снейпе…

Говорить на эту тему отчего-то больше не получалось. По-хорошему, мне надо было все это обдумать на трезвую голову, и я зацепился за другой момент.

— И все же, как умер твой отец, Блейз? Она его отравила?

Забини, который видимо, решил, что перешел этим вечером в общении со мной какую-то новую черту, ничуть не смутился вопроса и просто ответил:

— Она залюбила его до смерти. Причем буквально.

Он задумчиво возвел глаза к потолку — не знаю, что он там рассчитывал увидеть, — и, не глядя на меня, потянулся рукой за очередным пивом.

Мы все-таки решили напиться. Опять.

Смысл его слов запоздало дошел до меня.

— В смысле, залюбила?! В смысле, до смерти?!..

Забини недовольно поморщился от громкости моего возмущения, отхлебнул пива и наконец снова перевел взгляд на меня.

— А вот так. Сердце…

Широкая шеренга пустых пивных бокалов отделяла нас от бармена, который то и дело с сомнением косился в нашу сторону.

Нам однозначно стоило остановиться.

Наверное, на моем лице отразилась какая-то невообразимая гамма эмоций, потому что Забини, вдруг окинув меня совершенно трезвым взглядом, внезапно резко наклонился вплотную и в каком-то невероятном порыве крепко обнял ладонью за шею и потрепал по макушке:

— Да ладно тебе, Уизли, стоит ли переживать. Ему было семьдесят пять. Не такая уж и плохая смерть…

«Не такая уж и плохая смерть»… Мордредово дерьмо… Он не врал.

Он вдруг отодвинул бокал, уронил голову на скрещенные на столе руки и откуда-то оттуда глухо обронил:

— Знаешь, я невозможно гордился тем, что сумел попасть на этот долбаный Слизерин, как строго завещал отец. Думал лично порадовать его на Рождество. А в ноябре он умер… Он бы гордился мной… Думаешь, он бы гордился мной, Рон?

Последние слова прозвучали тихо и как-то совсем смазались, и я, с силой ухватив Забини за плечо, потянул, заставляя его разогнуться, лишь для того, чтобы в следующую же секунду лицезреть, как он с какой-то остервенелой злобой вытирает мокрые дорожки у уголков глаз.

Да ты ж гребаное дерьмо…

Я машинально отпустил его, вытаращившись от неожиданности, и Забини пошатнулся, заваливаясь назад и норовя навернуться с высокого барного стула. Я перехватил его, на автомате отодвинув недопитое пиво, и, стянув совершенно не сопротивляющегося Забини со стула, грозно произнес самому себе:

— Пожалуй, кому-то на сегодня хватит.

Забини повис на мне мертвым грузом, и путь до выхода показался мне бесконечным. Завсегдатаи бара проводили нас весьма красноречивыми взглядами.

Протащив так вовремя отключившегося Забини в итоге через весь ночной Лютный — точка аппарации по-прежнему была одна на всю улицу, — я завозился с ключами от подъезда, то и дело перехватывая его, сползающего к земле, за талию. Какой-то полуночник из ближайшего темного проулка прокомментировал это действие недвусмысленным свистом.

Уже на пороге квартиры Забини вдруг очнулся, привалившись всем телом к двери, уткнулся затылком, на автомате скидывая тяжелые аврорские ботинки, вытащил из кармана алую мантию и, почему-то вдруг бережно разгладив ее, аккуратно повесил на вешалку у двери.

В темной прихожей я стоял у противоположной стены и совсем не знал, что сказать ему.

Забини разделся, молча протиснулся мимо меня в ванную. Хлопнула дверь, раздался шум воды. А потом в дверях снова появился он — кажется, окончательно пришедший в себя.

Забини постоял в проеме, старательно разглядывая что-то на полу, а потом, вскинув голову и всмотревшись в меня в ночной тишине, вдруг произнес невпопад:

— Вообще-то, я все свое детство мечтал попасть на Рэйвенкло. А Снейп… Снейп тогда сказал, что жаль, конечно, что все так вышло с рукой. Доброй ночи, Рон.

Он захлопнул дверь в свою комнату. И я ответил в пустоту:

— Доброй ночи, Блейз.

Время неслось стремительно, близилось Рождество.

Еженедельные патрули в качестве стажеров Аврората окончательно превратились в тяжкую, нелюбимую повинность. Еще бы. Нас отправляли на самые пропащие случаи, в самую убогую глухомань, где чаще всего требовалось лишь многочасовое наружное наблюдение в самую отвратительную декабрьскую английскую непогоду.

Всё чаще я задумывался о том, что, может, Забини был не так уж неправ, подкинув мне невероятную, казалось бы, идею насчет Отдела Тайн. Сам он, ясное дело, именно туда и собирался после выпуска. Ну, это, конечно, если мы и в самом деле умудримся удивить Снейпа, защитить дипломную работу и получить рекомендации. В чем я, конечно же, искренне сомневался.

В общем, Забини отзывался о своих аврорских патрулях по понедельникам с особой слизеринской прохладой. У меня в расписании патрули стояли в среду. Мы были в разных группах. И как-то так повелось, что по вторникам завтрак всегда готовил я — Забини отсыпался после тяжелой службы накануне, а я в свою очередь мог рассчитывать на готовую яичницу с беконом уже по утрам в четверг.

Тот вторник, кажется, не должен был стать исключением. Но стал.

Я поднялся пораньше, размышляя на ходу о том, что лучше приготовить на завтрак. В холодильнике было привычно полупусто. В общем, зависнув в своих мыслях, я совсем не уследил, как столкнулся с Забини на пороге кухни. Я чертыхнулся и окончательно продрал глаза. Блейз устало прокомментировал в своей типичной манере: «Уизли»… И больше ему не пришлось ничего добавлять.

Я еще раз потер кулаками глаза — и в самом деле Забини. При полном параде. Он никогда не вставал так рано по вторникам.

На мой настойчивый молчаливый вопрос он неохотно бросил:

— Не спалось. Я приготовил завтрак на двоих.

С этими словами он поставил передо мной тарелку с омлетом, от которого еще шел пар.

Потом я еще думал, что моргни я в неподходящий момент, я бы так ничего и не заметил. Но, удивительное дело, я заметил. Он потянулся за солонкой, передавая ее мне, рукава его белоснежной рубашки чуть задрались, и я просто не смог отвести взгляд. Просто не смог. На предплечьях, чуть повыше запястий, красовались две наливающиеся фиолетовым кольцевые отметины. Судя по цвету, совсем свежие.

Я молча поднял на Забини глаза. Он задолжал мне, черт его подери, хоть какое-то объяснение.

Он промолчал. Аккуратным движением одернул манжеты, прикрывая свежие гематомы на руках.

На вызов в моем взгляде ответил лишь поднятой рукой и нервным движением головы. Он не собирался мне ничего рассказывать. Просто не собирался.

Чудесно.

За завтраком никто из нас так больше и не проронил ни слова. Забини ушел из дома первым, а я остался сидеть за кухонным столом, пока вдруг не осознал, что еще чуть-чуть, и я точно опоздаю на лекции.

Я вспомнил ровно одно — в прошлый раз, когда его охватил тот странный и необъяснимый озноб на лекции у Снейпа, тоже был вторник.

И мне очень не нравились те мысли, что против воли поселились у меня в голове.

Несколько дней я носил их в себе, пока окончательно не сдался. План был откровенно безумным и требовал нехилой смелости, но отступать было некуда.

Лекция у Снейпа стояла последней в расписании. Когда в конце концов в аудитории кроме нас со Снейпом никого не осталось, я, стиснув волю в кулак, все же заставил себя приблизиться к преподавательской кафедре, и, пока решимость меня не покинула, вывалил на Снейпа всю эту безумную историю с Забини и тут же, следом, свои собственные на этот счет подозрения.

Снейп застыл, а потом с характерной ленцой произнес:

— С чего вы решили, что мне есть дело до проблем мистера Забини, мистер Уизли? Он, кажется, уже давно совершеннолетний волшебник. А я, если вы не заметили, уже давно не декан Слизерина.

Снейп прервался и испытующе посмотрел на меня. Рассчитывал, наверное, что я сейчас проблею какие-то жалкие извинения и уберусь с глаз долой. Ну уж нет, весь свой страх я растерял, когда на бесконечном повторе репетировал весь этот разговор перед зеркалом. Зеркало каждый раз издевательски комментировало мои нелепые попытки. Мордред, да когда же я уже избавлюсь от этого глупого детского страха перед этой мрачной летучей мышью?!

Перед глазами внезапно мелькнули свежие характерные отметины синяков на руках Забини. Болезненные даже на вид. Я зажмурился и, набрав побольше воздуха в грудь, выпалил на одном дыхании:

— Ой, да ладно вам, профессор Снейп, сэр.

Начало вышло, честно скажем, так себе. На слабого Тролля.

Я послушно замолк, предоставив Снейпу отличную возможность приложить меня каким-нибудь особенно противным заклинанием именно в этот самый момент за такую, конечно же, отвратительную, нахальную и типично гриффиндорскую фамильярность. Ну же, Снейп, ну же…

Я мысленно подначивал его запустить в меня по крайней мере Силенцио. По крайней мере.

Но Снейп неожиданно промолчал, вежливо дожидаясь продолжения.

Я думал, что разговор со Снейпом будет простым? Отрепетировал, значит, заранее, подготовился… Два раза ха, Уизли.

На этом моменте я вдруг особенно четко осознал, что абы кто не оказывается в шпионах у Темных Лордов. И уж тем более не остается в живых.

У меня оставался один-единственный козырь в рукаве. Была или не была!

— Я знаю, что именно вы, сэр, подарили Блейзу палочку для левшей в то Рождество на первом курсе, и что именно вы подписали открытку от имени его матери.

Кажется, с такой скоростью я еще никогда и ничего не произносил вслух. Но Снейп эту мою бессвязную кашу каким-то чудом, кажется, понял и даже сумел расшифровать. Потому что всего на мгновение, на одно крошечное мгновение на его лице мелькнуло удивление.

Бинго!

Мелькнуло и исчезло, конечно, как и не было ничего. Но я успел заметить. И это было самым важным.

Снейп, стоявший до этого за кафедрой, устало вздохнул, отодвинул стул и сел за преподавательский стол. Жестом указал мне занять место за первой партой. Я беспрекословно послушался.

— Я так понимаю, в подробности этих давних событий вас посвятил никто иной, как сам мистер Забини… Занятно.

Что там было занятного, я не знал, но Снейп задумчиво продолжил:

— Занятно, что сам мистер Забини никогда не вспоминал при мне об этом инциденте вслух, как и о том, что догадался, от кого был подарок.

Я оставил его последнюю фразу без комментариев. По мне, что поступок Снейпа, что реакция на него Забини отлично укладывались в схему взаимодействия слизеринцев: один тупо делает вид, что никогда не совершает никаких искренних и добрых поступков, второй отвечает тем, что делает вид, то их не замечает. Слизеринская классика. Не то что мы — вздорные, безумные и порывистые гриффиндорцы.

Мне вдруг захотелось сказать ему многое, слишком многое — в порыве какой-то внезапной невероятной признательности, накрывшей меня странной волной. Я давился этой благодарностью, сидя за первой партой прямо напротив него, в смущении прикусывая губы и опуская взгляд. И был уверен, что стоит мне только открыть рот и вывалить на Снейпа весь этот невнятный поток запоздалых щенячьих лобызаний — Мерлин, он ведь реально сделал столько всего за войну, о чем в итоге так и не узнал никто, — и на этот раз он не поскупится приложить меня чем-то похлеще Силенцио.

Я побарабанил пальцами по парте, почувствовал, как от шеи вверх противно расползается румянец, сцепил пальцы в замок и снова опустил руки под парту.

Снейп следил за этим моим приступом с усталым снисхождением, только чуть склонив голову к плечу и приподняв в типичном жесте бровь, точно знал наверняка, что проносится сейчас в моих мыслях.

Я вдруг пришел в себя — ну разумеется, он знал, это же гребаный лучший легилимент по эту сторону океана.

Снейп негромко усмехнулся, провел пальцами по подбородку. И на мой вопрос в глазах неожиданно вежливо пояснил:

— Мистер Уизли, давайте просто пропустим этот момент. Избавим и вас и меня от этого момента нелепого эмоционального эксгибиционизма. Я всё понял. Вы признательны.

Я попытался возразить. Мне было важно, отчего-то крайне важно произнести это вслух.

— Профессор Снейп, сэр, пожалуйста…

Не знаю, о чем я его просил — о снисхождении? О том, чтобы он дал мне возможность сказать то, что я должен был сказать? О том, чтобы в его реакции, в словах хоть один-единственный раз не сквозила эта снисходительная, всепонимающая, Мордред его раздери, слизеринская усмешка?

И надо же, всего мгновение — и что-то переменилось. В его позе, в том как он внимательно следил за мной, подперев ладонью подбородок. О все святые, он услышал меня, откликнулся на эту безмолвную просьбу, стер с лица эту кривоватую полуусмешку и смотрел теперь мне в глаза. Наверное, впервые за все это время смотрел мне в глаза и видел меня.

Давай же, Уизли, твой выход. Не облажайся, ну же.

Я произнес медленно, словно ступил на минное поле, роняя скупые слова в абсолютную тишину:

— Мне искренне жаль, профессор Снейп, что мы все…

Снейп предсказуемо поморщился, хотел было уже отвернуться.

Я тут же замолк, чувствуя в своих словах фальшь — ну же, Рон, не будь слабаком, хотя бы не в этот раз!

Я нервно откашлялся и начал заново:

— Мне жаль, профессор Снейп, что я… Что я слишком поздно понял, что за фасадом ледяного безразличия и презрения скрывается что-то еще.

Произнес и застыл, дожидаясь приговора. Не знаю почему, но мне была безумно важна его реакция. Именно в тот момент, в этом вечернем пустом лекционном классе, где он, затянутый в привычную черную мантию, сидел напротив, разглядывая меня со вселенской усталостью человека, прошедшего через огонь и медные трубы.

Я был бы, конечно, слишком наивен, если бы рассчитывал, что Снейп удостоит меня какого-то ответа. В конце концов, мы говорили о Снейпе, не так ли.

Но он помолчал и медленно кивнул, по-прежнему не сводя с меня взгляда, приняв мои сумбурные извинения, и этот скупой кивок в тот момент значил для меня всё и даже немного больше.

Снейп внезапно встал из-за стола, прошелся вдоль парт, замер возле моей, забарабанил по ней пальцами и неожиданно поинтересовался:

— Когда вы в последний раз виделись с мистером Поттером, мистер Уизли?

Я не успел среагировать, взметнув на него ошеломленный взгляд. Поттер?! Причем тут Поттер?!

Неожиданная смена темы разговора застала меня врасплох. Я совершенно не знал, какое ему было дело до Поттера, так что на автомате ответил, продолжая лихорадочно размышлять:

— В мае, когда он диплом мастера по Артефакторике получал. А что?

Мне все еще казался безумно странным этот его вопрос — Мерлин, какое Снейпу было дело до Поттера?! Подумал и вдруг усмехнулся, вспомнив, что в прошлый наш разговор один на один Снейп тоже, вот сюрприз, интересовался никем иным, как Поттером, и почему же он его не наблюдает среди студентов Аврората.

Видимо, Снейпу всегда было, есть и будет дело до Поттера, мне стоило с этим смириться.

Снейп заметил этот нервный смешок и коротко прокомментировал:

— С мая прошло полгода, мистер Уизли. Вы не виделись со своим лучшим другом полгода?

Вот тут я решил промолчать. Потому что это мой лучший друг не виделся со мной больше полугода, и я ничего не мог с этим поделать.

То, что я с первого взгляда еще три года назад невзлюбил этого его лощеного солнечного мальчика Патрика Льюиса, я рассказывать Снейпу, разумеется, не собирался. Как, собственно, и о том, что только один, один-единственный раз я заикнулся Гарри о том, что умиротворяющий бальзам на постоянной основе — не лучший выбор. Уж что-что, а этот чуть осоловевший, чуть поплывший взгляд, замедленные реакции и нетипичное для Гарри спокойствие всегда и везде, я заметил почти сразу. Благо, дома был отличный пример в виде Джорджа.

И да, Гарри мне тогда на это ответил весьма прямо и коротко: «Прости, Рон. С этим я разберусь сам».

И я до сих пор не знаю, с чем ему нужно было там разобраться. На него никогда не имело смысла давить — он закрывался моментально, как крошечная ракушка на дне темного океана. Но в итоге он ведь…

Разобрался же?! Разобрался сам, упав в эти свои солнечные умиротворенные отношения с солнечным американским начальником с чертовой ирландской фамилией — как крысы с тонущего корабля, честное слово. Сколько их таких было, сбежавших в безопасность, стоило только запахнуть жареным…

Мне было искренне жаль, что Гарри не видел этого, не хотел видеть, но на этот раз, в отсутствие Гермионы, я так и не нашел способа подступиться. Смирился с этим его «разберусь сам»…

Все эти мысли мелькнули в голове с такой скоростью, что Снейпу, видимо, досталось лицезреть лишь мое внезапно ожесточившееся лицо.

Я выдохнул и, контролируя взрыв эмоций внутри, вежливо пояснил:

— Да, так получилось.

Снейп только кивнул, явно отмечая что-то про себя.

Казалось, наш странный разговор подошел к концу. Я так и не услышал, собирался ли он мне помочь в этой запутанной ситуации с Блейзом. Разведать там, выяснить со своим шпионским чутьем, что за чертовщина происходит с Забини по понедельникам.

Снейп прошелся по аудитории, у двери остановился, приоткрыл ее, дожидаясь, пока я подойду.

Уже у двери, задержавшись на Снейпе взглядом лишнее мгновение, я неожиданно отметил его усталый вид.

— Профессор Снейп, вы знакомы с матерью Блейза.

Это был не вопрос, но утверждение. Почему-то я был уверен, не знай её Снейп, он бы не стал лично вмешиваться во всю ту историю с филином Забини и покалеченной рукой на первом курсе. Казалось важным услышать, что о ней думал сам Снейп.

— Я слишком давно знаком с Дезире Забини, мистер Уизли. Слишком давно и слишком хорошо… — после каждого… каждого, мать его, слова, Снейп делал аккуратные многозначительные паузы.

Конечно, он заметил сомнение на моем лице, еще бы он не заметил.

Ближний круг?! Откуда еще ему быть с ней знакомым? Но странно, я готов был дать руку на отсечение, что семья Забини никогда не была связана с Пожирателями и Волдемортом.

Не внутри битвы, а над ней. Принципы по-настоящему старых семей.

Снейп поморщился и устало пояснил, потирая переносицу:

— Без понятия, Уизли, почему я вам всё это рассказываю. Но тем не менее. Мать Блейза, Дезире Забини — знаковая фигура в кругах европейских зельеваров. Мы познакомились с ней, еще когда я получал мастера в Гильдии. Так вот, возвращаясь к вашему вопросу. Иногда, как вы выразились, за фасадом ледяного безразличия и презрения скрывается лишь пустота, мистер Уизли. Пустота и ничего более…

Снейп помолчал, указывая мне на выход взглядом.

— Доброго вечера, мистер Уизли. Я посмотрю, что можно сделать в ситуации с Блейзом.

И он ненавязчиво выпроводил меня за дверь.

«Пустота и ничего более, мистер Уизли».

Чувствительный, болезненный удар аккурат в солнечное сплетение. Я упрямо встряхнул головой. Плевать, Снейп. Просто плевать. О ком бы ты ни говорил, я буду считать, что эти слова — исключительно про Дезире Забини.

Правда, сделать Снейп тогда так ничего и не успел. Не успел помочь, не успел выяснить. Буквально на следующий день вместо Снейпа на лекцию заявился кто-то из администрации Академии, скупо объявив, что профессор будет отсутствовать ближайшие два месяца, и нам, конечно же, стоит посвятить всё своё внезапно освободившееся время подготовке дипломного проекта.

По классу пробежал удивленный шепот. Забини, ошарашенный не меньше моего, перевел на меня задумчивый взгляд. Я лишь медленно пожал плечами и вздохнул. Реплика Снейпа, которой он отреагировал на всю эту историю с Забини, снова прозвучала в голове: «Там, где два эпизода — случайность, три эпизода — закономерность, мистер Уизли».

Мне оставалось только ждать.

Наступили долгожданные каникулы, и за углом притаилось Рождество. Надо сказать, что свои последние свободные деньги я потратил на хоть какие-то подарки родным, и, судя по нашему рациону последние пару недель и звонкой пустоте в холодильнике, Забини тоже вряд ли мог похвастаться завидным благосостоянием.

Как всегда неожиданно для Лондона вдруг выпал снег: такой, как бывает на миловидных открытках — с пушистыми шапками на крышах домов и ярким мерцанием в теплом свете вечерних фонарей.

Даже Лютный, кажется, в меру своих извращенных понятий прихорашивался к празднику. Девочки внизу мило обещали рождественские скидки. Не то чтобы я собирался ими пользоваться, конечно.

На балконе было зябко и гулко, ноги в одних носках давно уже насквозь промокли, но мне хотелось посидеть тут еще хоть немного, пока свет праздничных гирлянд не смажется перед глазами разноцветными разводами.

Над ухом резко мазнуло взмахом крыла, и на перила балкона бесшумно опустилось знакомое уже чудовище. Смерило угрожающим взглядом и затаилось.

Забини моментально выскочил на балкон — такой же растрепанный, в одной домашней одежде — и предупредительно замер перед филином в полудвижении. Мастиф продолжал угрожающе мигать глазищами, зыркая то на меня, то на Забини, и молча требовал подношения.

Последний раз мясо на тарелке я видел добрые две недели назад.

Забини вдруг завозился, вытащил что-то из кармана, провел вдоль ладони палочкой и швырнул птице. Филин на секунду отвлекся, и Забини ловко перехватил конверт. Пока я пытался разглядеть в приглушенном свете, что именно досталось этому монстру в качестве пищи, Забини жадно заскользил глазами по строчкам. Отвлекся буквально на секунду, нехотя бросил «в кладовку периодически наведываются мыши» и тут же вернулся к письму.

Он долго вчитывался, пока наконец не опустил безжизненно руку, и письмо выскользнуло, плавно опустившись в снежную шапку у ограды балкона. На фоне белоснежной бумаги темнело всего пара строчек.

Резко хлопнула дверь балкона, и я опомнился, торопливо вернувшись вслед за Забини в квартиру. За стеклом филин развел свои смоляные крылья, стряхнул налипший снег и грациозно взмыл ввысь.

— Не приедет?

Забини поднял на меня внезапно больной взгляд, заторможенно мотнул головой, словно только с запозданием понял, что именно я спросил, и откинулся на спинку дивана, устало прикрывая глаза.

— Хочешь, я останусь на Рождество? В Норе все равно каждый год полнейший дурдом. Попрошу мать прислать нам мясной рулет, схожу за вином.

Слова вылетели из моего рта еще до того, как я успел спохватиться и осознать, что именно несу вслух. Дракклы, да когда я уже научусь затыкать себя в нужный момент?..

Предательский румянец тут же пополз по лицу вверх, и я, не зная чем еще себя занять, с силой растер шею и оперся плечом о дверной косяк.

Забини то ли вздохнул, то ли коротко хмыкнул, и лишь спустя какое-то время оторвал голову от спинки дивана и уставился на меня со вселенским смирением.

— Ау, Уизли! Ты вообще слышишь себя? Мясной рулет и бутылка Мерло? Звучит как Рождество престарелой парочки.

Кровь мгновенно прилила к щекам, не говоря уже о том, что уши заполыхали так знатно, что мне немедленно потребовалось окатить себя ледяной водой и в срочном порядке наложить Обливиэйт. Сначала на Забини, а потом на себя.

И что на меня вообще нашло?!

Но я не двинулся с места, да так и остался стоять в дверном проеме, только переступил с ноги на ногу и сложил на груди руки.

Ну и пусть — свои слова забирать назад я не собирался.

Забини, не дождавшись моей ответной реакции, издевательски протянул, рассматривая потолок:

— Что же у тебя еще в загашнике, Рональд? Дай угадаю… Рождественские комедии и душещипательные песенки Селестины Уорлок?

Забини с надрывом затянул: «Ко-тё-ё-ёл, полный кре-е-еп-кой горя-я-я-чей любви…»

Только когда из моей палочки, зажатой в руке, вдруг посыпались искры, отскакивая от пола разноцветными шипящими огоньками, я вдруг опомнился и с силой выдохнул. На счет пять разжал непослушные пальцы, на счет десять без единого слова снова спрятал собственную палочку обратно в рукав.

Забини следил за мной с каким-то невыносимым покорным смирением, раскинув руки в стороны на спинке дивана, продолжая издевательски напевать всем знакомый мотив. Словно предвкушая, словно дожидаясь.

Перебить одной болью другую, Блейз?

Он встретился со мной взглядом и не выдержал первым, отвернулся, мельком скользнув взглядом по балкону.

Все стало предельно ясно. Любимая мать прислала особенно трогательное письмо, не иначе. Смотреть на Забини было мучительно.

Дождавшись, пока он наконец перестанет паясничать, скрывая боль за издевкой, я выдохнул, пересек всю комнату и уселся на край дивана, неожиданно для самого себя швырнув в него напоследок подушкой.

— Между прочим, не вижу ничего плохого в рождественских комедиях, Блейз.

Забини ловко увернулся, но, слава Мерлину и Моргане, прервал наконец-то свои душетерзающие завывания и заткнулся на полуноте. После чего обернулся ко мне всем телом и как-то очень серьезно и внимательно взглянул из-под ресниц.

Похоже, все-таки расслышал мои слова. Он помолчал и почти неслышно бросил:

— Уизли, послушай, не злись. Я просто…

— Я знаю.

И это мое короткое «я знаю» вдруг долетело по назначению — Забини сжался внезапно весь, согнулся пополам и спрятал лицо в ладонях. Шумно задышал, все еще сдерживаясь.

Закрывая лицо руками, как-то совсем смазанно произнес, так что мне пришлось напрячь слух:

— Ладно, Рон, спасибо. Я услышал. И всё же…

Последовала долгая пауза, и я снова напрягся, не зная, чего еще от него ожидать. Забини вдруг резко разогнулся, с силой запустил в меня подушкой назад и на пределе сил выдохнул:

— Да вали уже в Нору, Рон! Хватит меня жалеть.

Я на автомате поймал подушку, взглянул на нее с некоторым удивлением, заинтересовавшись внезапно узором в клеточку.

Открыл рот, подумал и снова закрыл. Наконец прочистил горло и очень аккуратно отозвался:

— Это не жалость. Я просто…

Что просто, я не нашелся, что сказать.

Просто что? Просто было бы лучше, если бы ты, Блейз, не сидел бы здесь в одиночестве в темноте несколько дней кряду? Когда за окном даже в Лютном какие-то убогие гирлянды и пьяный веселый смех. Не перечитывал бы по кругу снова и снова эти дрянные, не стоящие и выеденного яйца редкие письма от матери? Не искал бы в них скрытый смысл, которого там нет и в помине?

Я ведь знал, что стоит мне оказаться за порогом, именно этим он и займется. Достанет коробку с письмами внутри — я даже знал, что лежит она у него под кроватью, откупорит вино и примется перечитывать, в процессе заливая острое чувство ненужности и топкое одиночество дешевым пойлом.

Блейз знал, что я знаю, но только устало покачал головой.

Он снова откинулся на спинку дивана, заложил руки за голову и закрыл глаза. Почти неслышно опять начал насвистывать опостылевший мотив. С закрытыми глазами так и произнес:

— Просто отправляйся домой, Рон. Не хватало еще твоих обеспокоенных родителей здесь лицезреть, когда ты не явишься в Нору к сочельнику.

Вот тут, Забини, конечно, оказался прав.

— Я на пару дней, буквально. К тридцатому вернусь.

Забини наконец-то замолчал, взглянул на меня из-под ресниц, коротко кивнул. Кажется, мы все-таки поняли друг друга.

Уже когда я стоял в дверях, проверяя напоследок набитый вещами и подарками рюкзак, Забини догнал меня, окликнул коротким: «Рон». Я обернулся. Он протянул мне что-то в конверте.

На молчаливый вопрос неохотно пояснил:

— Это для миссис Уизли, если что. Пару мясных рулетов захватишь на обратном пути?

Я только коротко хмыкнул и все-таки улыбнулся.

Вверх-вниз, вверх-вниз, выбоина, яма, горка, крутой поворот, мертвая петля, промежуточная остановка. Не проблевались, и то ладно.

Казалось бы, к нашему общению пора уже было привыкнуть.

Надо сказать, что с моей матерью Забини завел свою странную, совершенно удивительную переписку еще пару месяцев назад, самолично взяв на себя инициативу сообщить моим родителям, где же и с кем я поселился. Не выдержал, видимо, того, как я нервно дергаюсь каждый раз, когда на балкон опускались случайные совы. Я все никак не мог отделаться от мысли, что стоит матери узнать, где именно я живу, она непременно пришлет вопиллер.

Вот от Забини она и узнала, правда, вопиллера я так и не дождался. Что именно ей там настрочил тогда Блейз Забини своим изысканным почерком, я до сих пор терялся в догадках.

Потому что мама ответила коротким, но поражающим до глубины души: «Какой славный и чудесный молодой человек, Рон! Замечательный у тебя сосед!» К письму прилагался завернутый в холщовую бумагу ароматный, только-только из духовки мамин фирменный мясной рулет.

Мы слопали его на двоих за один присест, не прерываясь на разговоры.

Когда с рулетом было покончено, Забини сыто откинулся на стуле, покачался туда-сюда, собрал последние крошки пальцем и показал мне два пальца вверх.

Мама чудесно готовит, это правда.

Так что не было ничего удивительного в том, что стоило мне переступить порог Норы и протянуть матери новое письмо от Забини, она сразу же распечатала его еще в прихожей, пробежалась глазами по строчкам и, отвернувшись на мгновение, смахнула украдкой слезу.

А потом неожиданно потянулась ко мне и крепко обняла, едва доставая до плеч. Шумно вздохнула и как-то совсем невпопад произнесла: «Ты же знаешь, Рон, что я очень тобой горжусь? Очень, правда».

От неожиданности я растерялся, обнял ее в ответ, поцеловал в макушку — рыжие, аж глазам больно, волосы уже порядком тронула седина.

Блейз Забини совершенно точно владел какими-то невозможными секретными навыками.

Я вернулся обратно с тремя румяными мясными рулетами, только-только из духовки — мама специально встала ни свет ни заря, зная, что я собираюсь аппарировать в Лондон. Молча потрепала меня по волосам, клюнула на прощание в щеку и протянула корзинку со свежей выпечкой.

Блейз встретил меня на пороге квартиры, словно ждал все эти дни, и молча забрал свертки. Я на секунду отвлекся — в углу гостиной мигала огоньками непонятно откуда взявшаяся елка.

Впрочем, в Норе на Рождество произошло и кое-что еще, заслуживающее внимания.

«Мерлин, как же тут невыносимо тесно, и шумно, и, пикси их всех раздери, ужасающе громко!» — такой стала моя первая мысль, стоило мне только переступить порог родительского дома. Привычный для рождественской Норы балаган застал меня совершенно врасплох и даже заставил засомневаться: «Как, черт побери, как?! Как я сумел прожить в этом суматошном переполохе все двадцать лет?!»

Короткое воспоминание о тишине нашей с Забини квартиры отозвалось внутри непонятным теплым чувством. Обычный вечер: Блейз что-то молча строчит в конспекте, а я готовлю ужин. В этот раз на двоих. Тихонько скрипит перо. Шипит на сковороде масло, я что-то неслышно напеваю сам себе под нос, а старый деревянный пол гулко ноет в такт порывами ветра из-за окна. Хлопает дверь где-то внизу, и тихим эхом раздается приглушенный смех девочек с первого этажа.

Когда же квартира в Лютном успела стать моей? Нашей? Когда же Нора успела стать чужой?

Я верно задумался и потому пропустил очередной вопрос от Билла. Они приехали первыми: Билл с женой и маленькой дочкой. Флёр тут же убежала распаковывать сумки, а Билл, заставший меня на кухне, ссадил дочь с рук на пол и, крепко меня обняв, уселся за стол напротив. Мы не виделись, наверное, почти год.

Фоном на максимуме громкости работало радио, мама гремела кастрюлями в кладовке, внезапно откуда-то сверху что-то пропела на французском Флёр, пытаясь перебить невообразимый шум.

В ушах звенело.

Мама выглянула из кладовки, тут же добавила громкости к радио — хотя куда уж еще, сообщила что-то насчет того, что нужно докупить продукты к ужину, и скрылась за дверью. Билл что-то зычно ответил Флёр на французском и как ни в чем не бывало вернулся к нашему разговору. Кажется, он хотел узнать, как продвигается учеба в Аврорате.

Годовалая дочка Билла и Флёр, копошившаяся до этого под столом, вдруг шустро забралась ко мне на колени и скорчила детскую рожицу, старательно высунув язык. Развеяла надо мной свои детские вейловские чары и, пока я пытался избавиться от ряби в глазах, дернула меня за волосы и заливисто засмеялась звонким смехом прямо на ухо.

В голове взорвался первый залп фейерверка.

Билл что-то настойчиво переспросил. Я вдохнул, выдохнул, что-то ответил невпопад. С трепетом и ужасом представил приезд Перси с женой и их только-только родившимися близнецами Молли и Люси.

Моя чердачная комната под самой крышей Норы на мгновение показалась мне почти спасением — переждать и спуститься только к самому ужину — таков был мой новый план. Тем более, что так далеко наверх по шаткой лестнице, что становилась уже и уже с каждым этажом, никто, кроме меня и Джинни, никогда и не поднимался.

Стоило вспомнить о Джинни, как раздалась оглушающая трель дверного звонка. Воспользовавшись моментом, я пошел открывать. Распахнул дверь, и мозг прострелило куда более странной мыслью: «Мне точно стоило захватить с собой в этот невообразимый дурдом Блейза Забини!»

Как наяву на мгновение привиделась зыбкая полутьма нашей с ним квартиры, едва заметный одинокий силуэт в отсвете гирлянд с улицы, пустая (а может и не одна) бутылка из-под вина на столе.

В том, что мне в голову внезапно взбрела именно эта идея, я решительно обвинил свою драгоценную, но предельно непредсказуемую сестру Джиневру Уизли. Потому что вот она — объявилась на пороге, вся разрумянившаяся от мороза, в дорогой одежде и с модной прической, а рядом с ней, потерянно озираясь по сторонам, переминалась с ноги на ногу ее внезапная спутница — ни много ни мало — Анджелина Джонсон.

Анджелина… Джонсон… Чтобы вы понимали!

Все мои заготовленные шуточки и привычные подтрунивания над Джинни тут же вылетели из головы. Что ж, надо признать, Джинни всегда любила неожиданные приемчики. И не только в квиддиче.

Я еще успел поприветствовать сестру на автомате: «А где же твой ка…»

«…чок Майкл» — окончание, поперхнувшись от удивления, пришлось в спешке молча запихнуть себе обратно в глотку.

Я молча перевел взгляд с Джинни на Анджелину и обратно на Джинни, судорожно пытаясь вернуть себе самообладание, после чего с самым непринужденным видом помог им снять верхнюю одежду и забрал у вконец засмущавшейся Анджелины пальто и шарф.

Джинни только шикнула на меня и стрельнула глазами. Я ответил ей бешеным взглядом. Сестра отвернулась и с самым невозмутимым видом повела неожиданную гостью на кухню.

А я так и остался стоять в прихожей с чужим пальто и шарфом в руках. Тонкий аромат незнакомого парфюма напрочь сбивал с мыслей. «Вот это поворот!» — в голове отчаянно щелкали шестеренки. Мерлин, мне, правда, надо было прихватить с собой Забини…

Джинни вернулась спустя мгновение, нетерпеливо пощелкала у меня перед лицом пальцами, привлекая внимание, и бесцеремонно отобрала чужую одежду. Коротко открыла входную дверь — порыв ледяного ветра запоздало привел в чувство — и стряхнула налипший на пальто снег на крыльцо. Я мысленно отвесил себе оплеуху — в голове все еще на повторе лихорадочно звучало: «Анджелина и Джинни, Рон и Забини…»

А потом так же резко мысль закончилась, и я зашипел, окончательно приходя в себя. Неласково подтолкнул Джинни по коридору дальше, в укромный темный угол, подальше от кухни.

— Джин, ты что, совсем страх потеряла?! Где твой Майкл? Что вообще происходит? Если мама твою гостью увидит, ее же удар хватит! И Анджелина, в самом деле?!

Джинни пропустила мою возмущенную тираду мимо ушей и, понизив голос, быстро произнесла:

— Родители дома?

— Твоё счастье, только-только уехали в Лондон.

Сестра только утвердительно качнула головой.

— А Джордж?! Джордж уже приехал?

Та настойчивость, с которой прозвучал этот вопрос, на секунду сбила меня с толку.

— При чем тут Джордж, Джинни?! Опомнись! Ты заявилась домой на Рождество с девушкой! Ты мне ничего не хочешь рассказать?!

Джинни спокойно вздохнула, поправила растрепавшиеся волосы и, украдкой оглянувшись по сторонам, вполголоса затараторила:

— Хочу, Рон! Очень хочу рассказать.

Я не успел возмутиться, Джинни снова шикнула на меня, схватила за запястье и сжала что было сил.

— Мерлин, Рон, дыши! Ты весь красный! Да не встречаюсь я с Анджелиной! Выдохни уже! И с Майклом больше не встречаюсь, если уж на то пошло! И вообще ни с кем сейчас не встречаюсь. Мерлин, о чем это я вообще?! Дело же совсем не в этом.

Кажется, я совсем перестал улавливать суть этого нашего разговора в полутемном узеньком коридорчике. Казалось, еще минута-другая, и за нами явится то ли Билл, то ли наша внезапная гостья.

Джинни в унисон моим мыслям ровно произнесла:

— Вот именно, Рон! Поэтому слушай и не задавай вопросов. В общем, ты же знаешь, по четвергам мы всегда играем товарищеские матчи со второй лигой…

На мгновение что-то зазвенело в голове, и мне почему-то показалось важным запомнить, что точно, домашние же матчи у Джинни каждый четверг, но она тут же продолжила, не дав мне сосредоточиться, и мысль улетучилась, так и не задержавшись. В голове осталось только настойчивое: «Причем тут вообще матчи?!»

— Так вот, Рон, два дня назад мы играли с «Торнадо». Счет был разгромный в нашу пользу, и все только и ждали, когда уже появится на горизонте этот маленький вертлявый шарик, чтобы наш ловец с чистой совестью поставил наконец точку в чужих мучениях. Помяни мое слово, с таким тренером Торнадо скоро вообще вылетят в трубу. Так вот, ничто не предвещало, как говорится, но на последней минуте матча меня вдруг взяла и сбила с метлы загонщица Торнадо, можешь себе такое представить?

Я честно не мог — кто угодно, но только не Джинни, но сестра уже продолжала:

— Догадываешься, кто у них в загонщицах?

Джинни выжидательно посмотрела, и мне осталось только предположить наобум:

— Анджелина Джонсон?

Я все никак не мог уловить, куда, Мордред подери, движется этот бессмысленный разговор.

— Именно, Рон, именно. Так вот, хвала моей необъяснимой предрождественской рассеянности! Представь: она сбивает меня с метлы, я красиво стремлюсь с завораживающим дух ускорением навстречу объятиям холодной и сырой земли. В последнюю секунду, правда, мою тесную встречу прерывает пружинящее заклинание тренера, и мне остается только перекатиться на спину и тупо уставиться в декабрьское серое небо с одной-единственной мыслью «За эту вопиющую ошибку тебя, Джинни, тренер с потрохами съест. Прожует и не заметит. А может и вообще на скамейку запасных посадит…» И вот пока я предавалась бренности бытия, прямо надо мной возникло донельзя растерянное лицо Анджелины. Матч к этому моменту уже, конечно, закончился в нашу пользу, и я ждала от нее разве что каких-то стандартных извинений и поздравлений с победой.

— Джинни… — меня хватило только на это короткое предупреждение.

— Терпение, Рон, терпение. Так вот, Анджелина протянула мне руку и сказала, угадай что?

— Поздравляю, Уизли, с феноменальным падением. Первая лига, значит, да? Лучшая охотница нового столетия по версии журнала «Новости квиддича»?

Джинни недовольно засопела, и я сдержался, заткнувшись в последний момент.

Если честно, зная уровень игры сестры, я вообще не мог представить, что ее хоть кто-то мог сбить с метлы, а уж тем более какая-то загонщица из какой-то там второй лиги.

— А вот и не угадал, братец. Анджелина, в отличие от тебя, весьма милый и доброжелательный человек, конечно. Поэтому она просто протянула мне руку, чтобы помочь подняться, и произнесла ровно одно: «А как там Джордж поживает? Передавай, при случае, ему привет от меня».

— Что-о-о?!

На этом моменте наши коридорные перешептывания на повышенных тонах резко приняли новый поворот.

— Вот и я о том же, Рон, и я о том же!

Джинни перевела дух и продолжила уже спокойнее, крикнув изо всех сил в сторону кухни: «Там на плите еще пунш не остыл! Не стесняйся, Анджелина».

— Так вот, после такой неожиданной фразы мне ничего не оставалось, как затащить ее после матча в бар. Знаешь, в чем мне Анджелина призналась после пары бокалов вина?

— В чем же?

— В том, что она стабильно раз в неделю уже три года наведывается в магазин Джорджа, и что дома у нее уже целая гора всех этих его безделушек и приколов, но Джордж… Джордж её…

— Не замечает.

Я закончил предложение за Джинни, и она только коротко кивнула.

— Что мне оставалось еще делать, ты же знаешь…

Знаю, да, прекрасно знаю.

Джордж не замечал влюбленную в него уже столько времени Анджелину по одной простой и веской причине — утро у моего брата уже три года так же стабильно начиналось с того, что он закачивался какими-то только ему ведомыми зельями, на которых и дотягивал до следующего дня. И следующего после этого. И следующего. В Норе об этом, конечно, знали все.

И единственное время года, когда он еще делал над собой усилие, стараясь припомнить самого себя прошлого и кое-как сдерживался, чтобы не сорваться, были несколько дней в канун Рождества.

Джинни несмело кивнула моим мыслям — мы думали ровно об одном и том же, я только успел открыть рот, как она уже ответила:

— Я ей всё рассказала, правда. Всё-всё. Нечестно было бы иначе приводить её в Нору. Но знаешь, Рон, там в баре, пригнувшись ко мне вплотную, она залпом допила своё вино и произнесла самую странную вещь на свете: «Я ведь еще с пятого курса знала, что люблю их обоих. Не пойми меня неправильно, Джинни, но, кажется, я правда понимаю твоего брата».

Мы еще долго стояли в этом тесном коридоре, каждый наедине со своими мыслями, обдумывая это невозможное чужое признание.

А потом Джинни, конечно, с привычным уже напором развила небывалую деятельность. Взяла родителей на себя, зорко следила за Джорджем, который приехал на следующий день, опекала смущенную Анджелину, что осталась ночевать в Норе… И даже усадила их рядом друг с другом за рождественским столом.

В общем, это была моя сестра — Джиневра Уизли — во всей своей красе. Попутно она не забывала, конечно, сиять, шутить и общаться со мной тайными знаками и многозначительными жестами.

А потом ранним утром в Рождество, солнце еще даже не взошло, Джинни пробралась ко мне в комнату и неслышно распахнула окно в сад. И мы в одних пижамах, словно воришки, пойманные на месте преступления, потолкавшись плечами, свесились из окна наружу.

Они сидели на заснеженной скамейке прямо под окнами. Анджелина, укутанная в мамин вязаный плед, и Джордж, согревающий ее ладони в своих. Шапки свежего снега искрились в рассветных сумерках и нависали с крыши прямо над ними. Склонившись друг к другу, они разглядывали что-то в снегу.

Я напряг слух. Джинни, конечно, тоже почти не дышала.

И вдруг донеслось тихое, такое привычно смешливое, но почти совсем забытое: «Знаешь, Анджи, Фред как-то опытным путем выяснил, что если скормить садовым гномам перемерзшую картошку — они исполнят любой твой каприз. Так вот…»

Мы быстро переглянулись с Джинни и замерли, встретившись взглядами. Мы думали об одном и том же: «Мерлин, это же он! Он! Наш Джордж!» Джинни уронила голову мне на плечо, тихо вздохнула и прошептала почти неслышно: «Мерлин, как же я по нему соскучилась…»

Я смог только кивнуть ей в полутьме, неспособный проглотить комок в горле.

Наше внимание опять привлекло тихое перешептывание. Я высунулся из окна подальше, чтобы лучше видеть. Картина перед глазами нарисовалась просто невероятная. С десяток наших противных и совершенно неуправляемых садовых гномов мелькали красными шапками и разгребали крошечными лопатками шапки рыхлого снега.

Джордж вдруг подорвался со скамейки, опустился в снег на колени, закрыв спиной нам весь вид. Джинни толкнула меня локтем, я пожал плечами. Я тоже ничего не понимал.

Показалось, что гномы столпились возле Джорджа гурьбой и что-то сердито ему выговаривают — Джордж покопался в кармане, протянул им что-то и те восторженно запищали. После чего бросились врассыпную, исчезнув в снегу.

А потом Джордж обернулся. Анджелина тихо вздохнула.

Все казалось почти нереальным в этом утреннем предрассветном свете — крохотный букет в руках у Джорджа, Анджелина, завороженно разглядывающая цветы.

Джинни рядом с ухом шмыгнула носом и втянула меня внутрь комнаты, неслышно прикрыв окно.

— Джордж спросил меня вчера, не знаю ли я случайно, какие у Анджелины любимые цветы.

— И?

— Подснежники, Рон. Это они.