Сад голубых пионов (гет)

Под боком у Пионы посапывает Малена, и оттого шевелиться совершенно не хочется. В груди жмет, в глазах то и дело мутнеет, и тогда потолок комнаты ее единственного ребенка превращается в темное предгрозовое небо. Рассвет в нем теплится у самого горизонта, там, где светит волшебный ночник, а еще у пахнущей мятой макушки Малены. Волосы ее светлые-светлые, почти белоснежные, похожи на выгоревшие на солнце ромашки, только вместо золотой серединки спящее личико, на которое хочется смотреть и смотреть.

Пиона не отказывает себе в удовольствии, смотрит, не отрываясь, пока слезы-предатели снова не выступают в уголках глаз, а потом поднимается и выскальзывает в коридор. Там чудится, будто портреты смотрят на нее осуждающе, однако на самом деле она сама давным-давно, кажется, наложила на них изолирующее заклинание. Впрочем, сбежать все равно отчаянно хочется, и Пиона, точно подросток, распахивает первое попавшееся окно и выбирается в сад. Оттуда она спешит прочь с территории поместья Малфоев и уже дальше, когда лес обнимает ее темными рукавами, в нерешительности застывает.

У Пионы, пожалуй, все еще нет ничего, кроме старого материнского дома, и она аппарирует туда прямо так — в ночнушке, растрепанная и босая.

Дом встречает ее рухнувшими наконец качелями на заднем дворе, плющом на стенах и плесенью по углам, и всю оставшуюся ночь Пиона тратит на то, чтобы привести его в относительное подобие порядка. В какой-то момент она понимает, что не делала уборку сама уже несколько лет, фыркает себе под нос и кружится перед зеркалом, представляя себя богатой влиятельной госпожой. Отчего-то Пионой Малфой она себя вовсе не представляет, а будучи ею нисколько не думает, что имеет хоть какое влияние.

Спать Пиона ложится с первым лучами рассвета, кутается в старое пыльное одеяло и думает, что, наверное, и впрямь немного погорячилась.

С Люциусом она ругается долго, запальчиво и ужасающе громко, однако наложенные заклинания не выпускают прочь ни единого звука. Прежде того, впрочем, всех собравшихся в доме детей, кроме Малены, они отправляют в школу, целуют и обнимают, сажают на поезд и возвращаются в оглушительной тишине. Внутри Пионы кипит, бурлит и клокочет гнев, прочно перемешавшийся с ужасом, и она выплескивает его на мужа, раз уж он сам решил спасти от этой участи директора Дамблдора. Пиона кричит до хрипа и сорванных связок, впервые осознает, что Люциусу на Гарри плевать, и это осознание бьет ее обухом по макушке.

Пиона, похоже, живет в своем собственном мире, где никаких чужих детей не бывает, и теперь ее очки с лиловыми стеклами, склеенные криво и косо, снова лопаются ей прямо в глаза.

Обида душит и бьет под колени, и Пиона остается в старом материном доме на несколько дней — только затем, наверное, чтобы осознать, что Люциус не будет ее искать. Пиона убирает со стен плющ, выводит плесень и чинит развалившиеся качели, нисколько не заботясь о том, что ее могут увидеть. Соседи привыкают к странностям этого дома, некоторые приветствуют ее и расспрашивают о жизни, и Пиона отвечает им односложно, счастливо улыбается и выносит на задний двор пропитанные пылью ковры. Пылевыбивалку она мастерит из лоз засохшего винограда, лупит ей остервенело и с упоением, и пыльные клубы расползаются у нее под ногами предрассветным туманом.

О том, что находится здесь, Пиона не говорит никому, однако на третий день ее яростного одиночества пролетающая мимо сова роняет прямо ей под ноги увесистый сверток. В приложенном письме Малена кривоватым почерком пишет о том, что, что очень скучает — и что папа скучает тоже, и оттого Пиона кривится и прикусывает губу. В груди у нее клубится черная дымка, похожая одновременно на ревность и ненависть, и оттого становится противно от собственных чувств.

В сверток Малена кладет кусок пирога, теплое одеяло и цветочные семена, и Пиона засеивает последними весь задний двор, совершенно не представляя, что в итоге получит.

Следующие несколько дней Пиона вспоминает собственные сказанные в запале слова, думает о том, что Люциус, впрочем, ничем не лучше, и хихикает себе под нос. Они, кажется, стоят друг друга, потому что ладонь Люциуса в одно мгновение замирает над его головой, а она сама продолжает тыкать его под ребра обидными фразами, пока едкая ядовитая ненависть окончательно не выплескивается, оставляя их обоих пропитанными ею до самых корней волос.

Всю ночь Пиона сидит, задрав голову и глядя на тусклые звезды, а на утро сделанные ею выводы уже не кажутся такими неопровержимыми. Сама она, признаться, совершенно никчемная мать, знает это с того самого дня, когда Гарри появился на свет, а лицо Лили сияло той самой безусловной любовью, на которую она не способна. Пиона думает, ждет чего-то, будто кто-то другой может решить за нее загадку собственной жизни, и оттого ей снова смешно. Пиона хохочет, заваливается на траву, а затем слезы выступают в уголках глаз.

Утром она обнаруживает себя, плотно укрытую одеялом, на том же месте — посреди заднего двора своего старого дома. Голова ее, впрочем, покоится на чем-то теплом и жестком, и несколько мгновений спустя Пиона узнает худые коленки Люциуса. Она лежала на них, кажется, целую вечность назад и теперь, подавив первое желание вскочить и сбежать, Пиона обнимает его ногу руками. Стыд сменят ярость неспешно, еще какое-то время делит с ней место в груди, а затем окончательно затапливает, так что становится трудно дышать.

— Я наговорила тебе много всего, — вздыхает Пиона и выдавливает из себя, буквально выплевывает: — прости.

Дальше они сидят в тишине, только ладонь Люциуса опускается ей на макушку, и Пиона глотает злое «ты тоже должен был извиниться». Она не думает, что Люциус прав, не меняет разом собственное мнение, просто не хочет больше думать о том, что сын Лили едва не умер в одиннадцать лет.

— Я говорил с Гарри, — будто читает ее мысли Люциус, — он не видит в случившемся ничего плохого. Просто приключение, которое в этот раз закончилось хорошо. Дамблдор придерживается такого же мнения: «хорошо то, что хорошо кончается. Бесполезно нотациями травмировать детей еще больше».

Пиона почти слышит, как скрипят зубы Люциуса, когда он говорит последнюю фразу, и невесомо гладит его по колену. Злость окончательно схлопывается, оставляет после себя зудящую пустоту, и Пиона протяжно вздыхает. Она хочет задать еще целую тонну вопросов, спросить, почему Люциус не мог просто рассказать ей об этом, однако молчит и вслушивается в собственное дыхание.

Рассветная влажность оседает на волосах, липнет к коже и желтым солнцем светит в уголки глаз, и Пиона снова проваливается в густой сон, чтобы, проснувшись, обнаружить себя в саду, полном голубых волшебных цветов.