Ты - мой мир (гет)

Оставалась всего неделя до того дня, когда Оливер должен был уехать в деревню. И всю эту неделю они были неразлучны с ним. Дни для Адель снова стали безоблачно счастливыми и приятными. Казалось, все прежние горести девочка позабыла навсегда, но, как бы она ни радовалась, когда была в компании своего друга, как бы вместе они ни веселились, то бегая по знакомым маленьким улочкам ближайших дворов, то отдыхая в изнеможении на лужайке, нежась под солнцем и придумывая истории, как они могли бы жить в других мирах, то обсуждая самые, на первый взгляд, примитивные вещи — Адель спрашивала, а Оливер терпеливо отвечал на её вопросы — которые кажутся таковыми взрослым, когда они невзначай слышат их со стороны; для детей же это — самые настоящие маленькие тайны. А как-то Адель, наконец, научилась кататься на велосипеде, чему научил её Оливер. Вспоминая, как его учил кататься дядя, Оливер содрогнулся. В подобных ситуациях — да впрочем, всегда во время общения с Адель! — он ощущал себя за старшего и старался всячески заботиться о ней. Когда же мальчик впервые сел на велосипед, дяде его надоело ждать, пока он перестанет бояться и начнёт, наконец, крутить педали, так что он легонько подтолкнул его и пустил в свободное плавание. Оливер не справился с управлением почти сразу же, да и спуск в их деревне был крутой. Велосипед с невероятно быстрой скоростью понёсся в заросли крапивы, и когда мальчик собрался выскочить из него, ноги его запутались в педалях, так что, не доехав до зарослей, он перевернулся, совершив кувырок вперёд вместе со своим двухколёсным другом, и упал на землю. С Адель он такого допускать не собирался.

— В городе учиться кататься намного проще, — успокаивал он немного дрожащую девочку. — Здесь нет крутых склонов, покрытых зелёной травой холмов. Дорога чистая, булыжная. Учиться кататься по ней — одно удовольствие.

Адель преданными невероятно голубыми глазами взглянула на него. До чего поражали они его всегда! Что-то было в них и от синего моря, на котором мальчику удалось побывать лишь раз, и от таинственного далёкого неба, и от этих полевых хрустальных цветок-недотрог, называемых колокольчиками. Он улыбнулся ей и, осторожно катя велосипед, наблюдал, как девочка начинает неторопливо крутить педали. «У меня получается, получается!» Она улыбалась. И он улыбался вместе с ней, не отпуская при этом своего верного железного коня. Детский её смех, такой звонкий и переливчатый, не мог не заразить. И Оливер тоже смеялся, хотя не видел в этом ничего смешного. Но когда она плакала, хотелось плакать и ему.

В отличие от Оливера в своё время, Адель отделалась всего несколькими небольшими ссадинами и ушибами. И когда она прибежала домой, улыбчивая и счастливая, довольная тем, что научилась кататься на велосипеде, отец не узнал её. Он, кажется, весь день провёл дома, потому что ни разу Адель не заставала его так рано после работы. Она пошла мимо него, привычно поклонившись, потому что какого-либо иного вида приветствия с ним не знала, а он вдруг резко обернулся, перестав мыть посуду, чтобы иметь теперь возможность повнимательнее осмотреть дочь. До чего синие у неё глаза! До чего напоминают мать! Но вместо какой-либо нежности или любви на лице его привычно залегло суровое выражение, и, если бы Адель увидела на нём что-либо иное, она бы могла испугаться, но сейчас его поведению почти не придала значения.

— Адель, ты где была? — раздался его грозный голос. Девочка помыла руки, кое-как привела себя в порядок. Волосы её немного растрепались, да слегка загрязнились полы любимого летнего платья, но ссадины, она знала, должны пройти через несколько дней. Ещё при жизни в деревне они с Оливером и лазили по деревьям, и ползали по голой земле, так что такие небольшие болячки были ей не новы.

— Гуляла во дворе, отец, ты же мне разрешил.

Отец. И она никогда бы не назвала его «папой». Это слово ассоциировалась у неё с нежными заботливыми отцами, которые — Оливия ей иногда рассказывала о своём — могут нежно прижать дочь к себе, похвалить за успехи в школе, вместе с ней куда-нибудь ходить и даже улыбаться.

— Гуляла? Опять с мальчишками? — он спрашивал это не очень громко, почти бурча, своим обычным тоном, так что ничто не предвещало беды, но в неожиданно спешно очутился рядом с Адель и, несмотря на то, что она в это время ставила кастрюлю с водой на плиту, резко дёрнул её за руку и потянул на себя, так что у неё скорее не от боли, а от обиды неосознанно выступили слёзы на глазах. — Отвечай! Опять? Опять?!

Но она не могла произнести ни слова, не ожидавшая, что на неё когда-либо будут так громко кричать. Ещё более ей было обидно оттого, что она не видела ни в чём своей вины, и что так вывело отца из себя — не могла понять. Тут взгляд его упал на её колени, и отец зашёлся в ещё более громком крике. Адель кое-как смогла вырваться из его цепкой хватки. Почему, почему в этом доме нет лестницы, ведущей на другие этажи, как в их прежнем домике? Адель бы закрылась в своей комнате и. дрожа всем телом, осталась бы там столько, сколько бы потребовалось. Но ей удалось спрятаться в небольшом чулане. Отец не сразу осознал, что она там, а затем долгое время пытался открыть дверь, бывшую на щеколде. Адель сжалась в комок, прижимая колени к груди и сцепив их руками, в кромешной темноте, между веников, совков, щёток, швабр и какого-то мусора. Она пыталась всегда убирать во всём доме, но, наверное, именно до чулана не добралась. Крики за дверью стихли. Кто-то, будто рухнув на пол, тяжело прислонился к двери, и Адель услышала тихий плач. Так плакал отец в тот страшный весенний день. Так плакал он сейчас, тихо постукивая в дверь и, кажется, произнося её имя. Но пульс девочки не скоро пришёл в норму и только спустя несколько часов она смогла перестать дрожать и осторожно приоткрыла дверь. Та скрипнула. Но отец дремал, не слыша никого и ничего вокруг себя, и Адель по привычке стала трясти его. Немалых трудов стоило ей поднять его. Он, шатаясь, дошёл лишь до кресла и в него и упал. Уже смеркалось. Адель вытерла заплаканное лицо, собравшись идти в свою комнату, как услышала тихий вздох и шёпот. Шёпот такого знакомого голоса, который мог бы быть её любимым, но Адель любила отца той любовью, которая только лишь одним осознанием сидела в её голове — что он её родственник: «Изабель…». Он звал её маму.

* * *

Наутро она выбежала на улицу, когда едва пробивающиеся лучи солнца только-только стали нарушать привычно повисший над городом туман. Так она поступала и в детстве, выбираясь из тёплой постели и пускаясь босыми ногами по холодной и влажной от росы земле. Ничего не изменилось и сейчас. И именно это и нравилось Адель в этом лете.

Но, сколько бы она ни выражала своего счастья, Оливер заметил в её глазах тоску. Он замечал её уже не раз, и всё время ему казалось, что это связано с необыкновенным лицом Адель, с тем, что так падает на неё свет. С тем, в конце концов, что в её глазах отражался целый ей одной понятный мир. Но сегодня даже всё её поведение было каким-то иным, не тем, что прежде. Не обрадовал её и велосипед, а ведь вчера она так радовалась, наконец научившись на нём кататься! Адель казалась какой-то особенно притихшей и робкой. Она всё чаще задерживала свой взгляд на солнце и небе, и Оливер, следуя её взгляду, никак не мог понять причины этого. Он окружил её всяческой заботой — более, чем когда-либо, просил забыть все их прежние ссоры и обиды — которых, между прочим, накопилось нимало за этот год. Даже дал обещание поговорить с мамой и вернуться из деревни как можно быстрее. Однако чувствовалось, что она была глуха ко всем его словам, и только лишь грустно вздыхала, продолжая внешне выдавать слишком наигранную весёлость. Но когда он упомянул свою мать — отца своего Оливер никогда не видел — он вдруг отшатнулась от него, села в сторонке и неожиданно горько заплакала. Оливер, как и любой другой мальчик его возраста, не мог выносить девичьих слёз, а Адель, итак всегда такая скрытная и застенчивая, его особенно растрогала, и он, почти не осознавая, что делает, тронул её за плечи и слабо обнял. Знакомое чувство вспыхнуло в нём. Вспомнился вечерний лес с обвалившимися после дождя мокрыми деревьями, в который он, как только настала сухая погода, позвал Адель. Вспомнилось чувство, когда-то бередившее его сердце — как он часами мастерил те кольца из одуванчиков, а на руках, пальцах и одежде, между тем, оставался противный белый сок, который так лип ко всему, к чему бы Оливер ни прикоснулся, и так горчил, когда он пытался отделаться от него слюной. Вспомнились медовые дикие яблоки. Белый налив. Это был особый сорт этих белых фруктов, которые были не просто сладкими — они действительно были медовыми! И пока вокруг пахло этой сухой древесиной, утренней влажной травой, одуванчиками и мёдом, почудилось ему ещё и что от Адель тоже исходит какой-то особенный запах — смешивающий в себе их все одновременно. И он тогда тоже не мог осознать, что делает. Он просто приник к тёплым подрагивающим губам маленькой девочки и закрыл глаза, растворяясь в чём-то, так ещё до конца неясном ему.

Оливер открыл глаза. Перед ним всё ещё сидела Адель, едва сдерживающая свои слёзы. И он крепко прижал её к себе, подаваясь тому порыву нежности, что и прежде. Он спросил её, что с ней. Она долго не могла дать ответа. «Это всё отец», — было первое, что она произнесла своими трепетавшими губами, склоняясь к его плечу, как к единственному верному помощнику.

Оливер выслушал историю от начала до конца. Он и представить себе не мог, что именно девочка носила в своём сердце все эти годы. Услышал и про мать, которой не стало, когда Адель была в таком раннем возрасте — а уж ему уже было наверняка ясно, что такое смерть. Услышал о том, что она порой боится, ведь совсем почти не помнит её; видит иногда во снах слабый нежный образ, чувствует знакомый запах рук, мечтает, как та могла бы прижаться к ней, обнять её. Но вспомнить мать такой, какой она была, Адель не могла. Узнал Оливер и об её отце, который чуть ли не с ума сошёл с горя. Адель рассказывала, что он очень устаёт на работе, а по ночам порой слышится плач и имя матери из его уст. «Даже вчера он вышел из себя, — говорила девочка. — Из-за велосипеда… Из-за прогулки… Всего лишь из-за того, что я дружу с тобой, Оливер».

Он поглаживал её по спине, но не замечал того, чего вначале боялся. Адель почти не плакала. Она лишь слабо всхлипывала, тогда как слова её были невероятно горькими и страшными. Мальчик изумлённо посмотрел в её глубокие глаза, не находя в них ответа на свои немые вопросы. Он был удивлён — нет, он был поражён! — тем, как Адель всё это время могла хранить эту горькую тайну в себе.

— Ты ведь не скажешь никому? — она перестала всхлипывать и подняла на него свои большие глаза. Он чуть не отшатнулся — не было в них прежнего выражения! Адель снова стала кроткой, но при этом совершенно спокойной. И снова Оливер задался вопросом, что же таится в этой маленькой головке, сколько мыслей посещают её каждую секунду? Сколько ещё подобных тайн могла хранить в себе и никому не высказывать, как бы ни было больно, эта девочка?

— Конечно нет, Адель! Как ты могла подумать такое! — он снова прижал её к себе, но теперь уже она отстранилась от него, точно только что не призналась в самом сокровенном, что было в её жизни. Между ними вмиг воцарилось неловкое молчание, которое никто то ли не мог, то ли не хотел нарушить. Наконец, Оливер, прокашлявшись в кулак, взглянул на Адель, которая казалась уже вновь повеселевшей и радостной видеть своего верного друга.

— Знаешь, — негромко сказал он — так порой бывает, когда люди сомневаются в своей идее, пока ещё не высказали её вслух, — а ведь я придумал кое-что. Может, тебе не стоит сегодня возвращаться домой? — она подняла голову и изумлённо взглянула на него.

— Серьёзно, — глаза у Оливера уже загорелись, — я поговорю с мамой, упрошу её. Всё равно мы уезжаем послезавтра, она поймёт. Ты не хочешь погостить у нас, Адель?

* * *

Они играли, не расставаясь, весь день. Обыкновенно, когда Адель весь день проводила во дворе, они с Оливером могли расставаться на час или даже два, чтобы перекусить и просто перевести дыхание у себя по домам, но сегодня Адель побоялась приходить домой — решила, что отец может застать её там и оставить в своей комнате. Поэтому в обеденное время Оливер без лишних слов взял её за руку и повёл к себе домой.

Хотя они и играли всегда в одном дворе — что находился напротив дома Адель, жил мальчик совершенно в другом. Дома здесь были низенькие, в пять этажей, но снаружи выглядели куда приятнее тех небогатых, которые уже приходилось видеть Адель. В таком она и сама жила. Они поднялись по мраморным ступеням на белое крыльцо — всё во внешнем облике этого чуждого ей дома казалось Адель ослепительно белым, — затем Оливер коротко постучался и приоткрыл дверь. У Адель сложилось впечатление, что они вошли в её же дом, но только через балкон.

В доме Оливера было безупречно убрано и очень просторно. Адель рассматривала хрустальные фигурки, награды, картины на стенах, и каждый предмет мебели, каждая вещь казались ей на своём месте. Она вспоминала, с каким трудом всегда убиралась дома, находя каждой вещи подходящее место и всё равно не видя той чистоты, о которой могла бы только мечтать. Услышав чьи-то шаги, она мгновенно спряталась за спину Оливера. Ей представилось, что сказал отец, если бы она привела кого-то домой.

— Оливер! — голос казался строгим и чуждым. Адель не помнила, чтобы у её матери был такой голос. Такой нежный, родной, мелодичный — именно таким она его запомнила. Но мгновенный гнев относился, судя по всему, к мальчику, потому что женщина тут же немного наклонилась вперёд, прислоняя руки к коленям. — Ой, а кто это тут у нас? — Оливер шагнул чуть в сторону, чтобы мама могла разглядеть подругу. Адель в первую секунду вся сжалась, ощущая смятение и робость перед незнакомым ей человеком, потом слегка улыбнулась. Улыбка скользнула и по губам миссис Мэлтон. — Оливер, — лучистые глаза её, такие же синие, как и у мальчика, обратились к сыну: — Представишь нас друг другу?

Оливер, чувствуя себя совершенно взрослым и ответственным за маленькое белокурое существо, которое он привёл в дом, выпрямился, прокашлялся и произнёс:

— Мама — это Адель. Моя лучшая подруга, — услышав такое представление, маленькая Адель ещё больше залилась краской, что не могло не рассмешить даже самого угрюмого человека. И до чего же она показалась миссис Мэлтон хорошенькой!

— Ну, что же ты заставляешь гостью ждать? Идите скорее мыть руки и обедать! — приказывающим тоном, но при этом совсем не суровым распорядилась миссис Мэлтон и оставила детей одних. Адель была поражена тем, какие добрые, оказывается, бывают взрослые. Не то что хмурые прохожие. Не то что всегда серьёзные учителя в школе. Стоило Адель с Оливером вернуться и увидеть, что мама мальчика сама, без чьей-либо помощи, моет всю посуду, девочка, будто потеряв в тот момент всю свою застенчивость, бросилась к ней.

— Давайте я помогу вам! — звонкий детский голосок щебетанием разнёсся по всей столовой, и миссис Мэлтон снова не смогла сдержать смеха. — Миссис Мэлтон, давайте я помогу, вам же одной тяжело.

— Ничего, милая, её совсем не так много, я справлюсь, спасибо, — весело говорила она. — А ты садись за стол. И да, зови меня Элизабет.

Оливер был крайне изумлён, но мать взглянула на него такими добрыми глазами, в которых светилось одобрение, что он выдохнул и тоже поспешил сесть за стол.

Адель не могла перестать сравнивать каждую вещицу незнакомого ей дома со своим. Вот большой стол, за которым они сидят. За ним поместились бы шесть человек — и это он ещё не в разложенном виде! Вот просторные кухня и столовая, которая одним своим крылом выходит на большой уютный балкон. И этот балкон совсем не тот, что в доме Адель. А это… Адель много раз за обедом взирала на странное приспособление с чёрным экраном, как будто ей казалось, что в любую минуту он заберёт её в какой-то другой мир. Позже Оливер успокоил её, что это телевизор и даже включил по нему какие-то живые картинки, которые всё говорили, говорили, говорили…. Они говорили так много и громко, что у Адель вскоре заболела голова. У неё никогда в жизни не было техники, и в тот момент ей и не захотелось никогда иметь её в своём доме. Вот книги — совсем иное дело. Они молчат, впитывают в свои шелестящие, пропитанные печатной краской и чужими историями страницы все твои печали и грустные мысли, помогают в негласной беседе, а потом закрываются, так и оставаясь без ответа. Адель читала уже не так много, как раньше, потому что всё больше времени проводила с Оливером во дворе, но всё ещё любила книги. И она верила, что страсть к ним останется у неё на всю жизнь.

Потом они встали из-за стола, поблагодарив Элизабет, и наперегонки бросились в комнату Оливера. Солнце радостно светило им из окна, но красные его лучи показывали, что уже вскоре оно начнёт садиться за горизонт. И Адель начинали обуревать дурные мысли. И тогда отец поймёт, что она не вернулась на ночь домой.

Оливер показывал подруге свою комнату, какую-то неизведанную ей технику вроде маленькой игровой приставки и домашнего телефона с проводом, но ни на одной полке Адель не нашла у него книг.

— А, — отмахнулся мальчик на её вопрос, — ну, так есть ведь библиотеки.

Библиотеки. Слово повеяло в неё чем-то загадочно новым, и Оливер пообещал ей, что обязательно как-нибудь покажет ей эти места.

Внизу возилась Элизабет со свежим постельным для детей, расстилала им диван в гостиной перед телевизором. Она была такая же светловолосая, как сын, но несколько темнее, чем Адель. Волосы у них с Оливером немного отливали желтоватым, а вот цвет прядей Адель уходил в пепельно-серебристый. Оливер поражался порой, насколько они с ней разные, хотя их обоих всегда величали «блондинами». Глаза — сразу видно, что Оливер перенял их у матери, казались всегда добрыми. Даже когда она сердилась, Оливер мог обнаружить в ней этот признак доброты и разжалобить мать. Но ещё большее оправдание тому было в другом — она была слишком молода.

На момент, когда Адель ночевала у Оливера, ей было всего 25. Она рано потеряла мать, и до какого-то момента ей помогала мать отца Оливера — с ним Элизабет не общалась уже довольно долгое время, они даже не переписывались. Но внезапно и она исчезла из их жизни. Элизабет постаралась окружить единственного ребёнка заботой и вниманием, но в то же время — особенно не потакать ему, как это делали некоторые знакомые ей мамочки, чтобы не избаловать. Постигая сложный мир подрастающего сына, она возлагала на него большие надежды. Не раз, конечно, у них были разногласия, и ей приходилось признавать, что мальчики отличаются от девочек не только физически. Растить сына, когда ты сама ещё почти ребёнок — та ещё проблема. Оттого так приятно ей было увидеть в Адель родственную душу. Такая тихая, совершенно невзбаламутная. От Оливера Элизабет никогда не знала, чего ожидать. У маленькой же Адель всё видно было сразу по глазам. Но даже при всём при этом Элизабет не находила в ней себя. Адель была робкой и немного отстранённой. Эта была та самая застенчивость, которая всегда привлекает к женщинам мужчин.

— Поверь мне, ты разобьёшь не одно сердце, — весело улыбнулась она Адель и подмигнула, пока та помогала ей возиться с пододеяльниками и простынями. — Даже Оливер…

— Ну ма-ам, — протянул появившийся в дверях мальчик, недовольно сконфузившись, и обе — молодая женщина и девочка, рассмеялись. А когда они снова оказались вдвоём, Элизабет внезапно для себя поняла, что эта затаённость и грусть в глазах связаны. Элизабет долго не хотела этого признавать, считая, что, так либо падает свет, либо глаза Адель кажутся ей чрезвычайно синими и глубокими, но всё было на лицо — в душе у этой малышки таилось какое-то далеко запрятанное горе, и если уж она могла посвятить в него кого-то, то, значит, это был поистине близкий ей человек.

— Так, значит, вы в одном классе учитесь, Адель?

— Нет, миссис Мэлтон, в одной школе.

— Элизабет, — улыбнулась мать Оливера, и этой понимающей улыбке Адель не могла не доверять.

— Но мы познакомились с Оливером ещё давно, в деревне! — восклицала девочка. Как можно не любоваться этой малышкой! Элизабет покачала головой.

— Так значит, ты и есть та самая Адель?

— Да, Элизабет.

— Выходит, ты теперь здесь с родителями живёшь?

— С папой, — тихо, после некоторого молчания, произнесла она, понурив голову. Элизабет поняла, что это, видимо, не та тема, которую стоит затрагивать.

— И папа разрешил тебе сегодня остаться у нас?

— Да! — воскликнул вдруг появившийся в дверях Оливер. — Я лично с ним разговаривал, он был не против.

Почти всю ночь Оливер и Адель не спали. Они много хохотали, вспоминалиприятные истории, и, в конце концов, на душе Адель, несмотря на этот маленький обман, стало хорошо. Она засыпала с приятными мыслями уже под утро, в домике из одеял, подушек и стульев, который они с мальчиком строили почти всю ночь.

Примечание к части

Zucchero & Paul Young — Sensa Una Donna

Jose Spinnin Cortes, Security — Every Breath You Take Jose Spinnin