Ты - мой мир (гет)

«Люди, которые предначертаны друг другу, которым предрешено так судьбою — сколько бы страданий ни перенесли, сколько бы тревог ни пережили и сколько бы нелепых и напрасных радостей им ни были суждены — всегда в итоге будут вместе».

Маленькая дорожка вела прямо с холма и спускалась неровной скользкой тропинкой вниз, к высохшей траве низкого пустыря. Адель любила с утра, тихонько выбравшись из дома и обогнув садик, где от ветра скрипели её любимые качели, добежать до этого самого холма, отбросить сандалии и спуститься по скошенной мокрой от росы траве навстречу приветливому восходу. В самое, казалось бы, странное место для первых лучей солнца — старое заброшенное кладбище.

Обходя могильные плиты и оставляя на каждой цветы, сорванные по дороге, Адель любила доходить до самой последней могилы, которая, словно специально, стояла вдалеке ото всех за красивой узорчатой оградой. Каждое утро перечитывая одну и ту же надпись, Адель водила рукой по выгравированным буквам, закрывая глаза, и представляла, что также она могла бы читать её и будучи слепой.

В самой надписи Адель не понимала ни слова. Она лишь знала по рассказам дяди Райана, близкого друга отца, что в ней говорится о двух людях, которые по какой-то причине не смогли быть счастливы на этом свете.

«Они вознеслись на небо», — говорил обыкновенно дядя Райан.

«На это лазурное небо?» — спрашивала Адель.

«Именно. Но мы видим здесь, с земли, только часть его. Если подняться выше, небо будет казаться невероятно голубым, и из него будет литься ослепительный свет. А по ночам на нём зажигаются звёзды — маленькие яркие точки, свет которых ты обыкновенно так любишь наблюдать».

И это было истинной правдой. С самого детства, как только жизнь вступила в силу осознанности для маленькой девочки, Адель нравились звёзды. Обыкновенно она любила притворяться спящей и, когда старая сварливая нянька уходила из комнаты, считая, что девочка уже спит, Адель вставала с кровати и, приотрывая тяжёлую для неё дверь, тайком выскакивала на балкон. Там она любила ложиться на мягкий густой ковёр, устилавший пол, и подолгу разглядывать звёзды. Он казались ей такими таинственными и разными, как люди в её короткой жизни. Райан не раз заставал её за этим занятием по утрам, когда собирался проведать дочь друга семьи.

Адель любила слушать его рассказы. Райан был всего лишь юношей, но не таким, которые забегали в сад к Адель и забрасывали её яблоками. Растущая в заботе и любви, Адель не могла не почувствовать строгости к ней со стороны окружающих. Она почти не виделась с отцом, вечно работающим в своём кабинете и появляющимся в её детских воспоминаниях неким отчуждённым призраком, один образ которого уже каким-то неясным ей значением подсказывал, что это и есть её отец. Зато с матерью она проводила всю часть времени, что та могла ей дать, если у неё не находилось своих забот. Так что единственным постоянным собеседником Адель оставалась няня, а наилучшими друзьями, всегда молча выслушивающими её неясные детские мысли — явления природы. Поэтому ей так необходимо было каждое лето видеть дядю Райана, который сочетал в себе одновременно и недостающие частички любви от образа отца, и время, которое не могла дать мать, и теплоту, с которой к ней никогда не относилась няня. И хотя лето длилось недолго, а после него наступало время долгой разлуки, Адель была рада и этим проведённым с дядей Райаном мгновениям. Ей нравилось встречать его ранней весной и с улыбкой бросаться ему на шею, в ответ на что он обыкновенно начинал рассказывать ей что-то новое о себе и дарить подарки. Не всё из сказанного могла понять Адель, но всегда слушала его с особым вниманием — сосредоточеннее, чем няню и порой даже маму. За его доброту и чудесные истории Адель и прозвала Райана дядей.

Девочка ещё раз пробежалась по саду, с удивлением и счастьем одновременно наблюдая за тем, как кружится на ветру её белое платье. Точно также в конце тёплой поры кружились в её руках пушистые белые одуванчики, а потом улетали к небу от тёплого дыхания ветра. Раньше сюда, в сад, они ходили с Райаном вместе. Ясное ли было утро, или шёл ливень, Адель будила его, стуча ему ветками в окно. Из-за своего роста девочка дотягивалась только до самых нижних веток, но и окно Райана располагалось не так уж высоко. Вскоре юноша приноровился к таким её выходкам и стал выскакивать даже раньше времени, так что когда девочка с пучком хвороста направлялась к задней стороне дома, дядя Райан уже ожидал её на крыльце.

Однако в последнее время он почти не приезжал. Вначале Адель грустила и частенько подбегала к окну, рассматривая знакомый сад и двор сквозь прикрытые шторы. Она делала это для того, чтобы, если в любой момент появится машина дяди Райана и его отца, отвернуться от окна и сделать вид, что ей совсем не было скучно, а что, напротив, ей безразлично его внезапное появление.

Но вот уже несколько месяцев машина не появлялась, и Адель в одиночестве бродила по саду, а утром — по кладбищу.

Адель появилась на свет весной и каждую весну расцветала всё больше и больше. Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца. Несмотря на свои четыре года, она ходила ещё немного неуверенно, ступая как бы шаткой походкой, а потому чаще всего её наблюдали в движении и беге, будто былинку. Маленькие руки её были тонки и прозрачны. Голова покачивалась на тонкой шейке, точно цветок полевого колокольчика при ветре, а глаза — возможно, в силу того, что почти ни с кем Адель общаться не приходилось, смотрели как-то не по-детски грустно. Она часто пребывала в задумчивости и почти не разговаривала, так что родители некоторое время боялись за её развитие. Но на самом деле Адель держала все свои мысли, желания, страхи и слова, потому что единственный, кому она могла высказать всё, что её тревожило, был дядя Райан. И потому лето, которое она помнила более остро и более ярко, стало первым грустным летом в её жизни.

В это время запели птицы, и Адель бегом бросилась в дом. Ещё вчера она не успела вернуться к рассвету, а потому была найдена няней возле самого дома. Сегодня ей хотелось избежать наказания. Прикрыв за собой калитку, Адель спешно сняла сандалии, прыгнула в мягкую тёплую постель и прикрыла глаза, чтобы послушать птиц за окном.

Дверь приоткрылась, и Адель зажмурилась ещё сильнее, но влажный подол платья и на сей раз выдал её.

— Непристойно приличным барышням бегать в ночном платье по улицам! Скоро совсем мальчишкой заделаешься! — ворчала няня, грея в своих ладонях холодную пятку её ноги.

— Няня, милая, ну пожалуйста! — взмолилась Адель. — Пожалейте меня сегодня. Такого больше не повторится!

И не успела няня ничего ответить, раздался крик отца «Адель!», и девочка быстро побежала вниз по лестнице.

Зная, что отец никому не разрешает входить в его кабинет, Адель пошла искать его в гостиной. Здесь уже собрались утренние посетители. Адель поклонилась сразу всем и подошла к отцу.

В последнее время он заводил разговор только об обучении, об учителях, которые могли бы приходить домой и обучать Адель. Внимание девочки привлекло происходящее за окном. На солнечной поляне резвились мальчишки. Они дрались на воображаемых мечах — один держал в руке палку, второй — подобие щита. Закончив скучный разговор с отцом и не придавая ему особого значения, Адель выбежала на улицу и стала наблюдать за игрой мальчиков со стороны.

— Здесь не место девчонкам, — гордо провозгласил мальчик со светлыми волосами и проткнул палкой лопух в руках другого.

Но девочка, сама, впрочем, удивляясь этому, нисколько не испугалась того, что впервые в жизни кто-то кроме близких и дяди Райана заговорил с ней. Она смело выступила вперёд

— Предлагаю реванш, — Адель взяла первую попавшуюся палку. Светловолосый мальчик усмехнулся, и бой начался.

Сначала Адель была явно в проигрыше. Мальчик то и дело наступал на неё, и никакие махи не помогали девочке отвести его назад. Даже бывший соперник начал с сомнением глядеть на Адель, которая с первого взгляда показалась ему смелой. Но вскоре Адель стала угадывать ходы мальчика. Вправо, влево. Он уже не казался ей таким уж отважным воином, и она стала наносить ему удары один за другим. Мальчик, впрочем, отбивался, но отходил всё назад и назад. Зацепившись рукавом рубашки о какой-то куст, он упал и стал отползать к дереву.

— Хорошо-хорошо, ты выиграла! — пробормотал он, отбрасывая свой меч в сторону, и замахал руками над головой. — Ты выиграла!

Адель победно улыбнулась и подала проигравшему руку.

— Оливер, — отозвался тот, отряхиваясь. — Меня зовут Оливер.

— А я Адель, — сказала девочка, отвечая на рукопожатие.

* * *

Оливер оказался соседом Адель. Они с семьёй переехали сравнительно недавно, потому девочка и видела его впервые.

Будучи на два года старше Адель, Оливер уже ходил в школу и рассказывал Адель много интересного о том, что уже узнал сам. Такие понятия, как «учителя» и «школа» были не знакомы Адель — она слышала о них только из уст отца во время Серьёзных разговоров, как она их прозвала. Время, когда она научилась читать и мало-мальски выводить некоторые буквы, давно кануло для неё в небытие, и теперь она с удивлением слушала о далёком космосе, об удивительных диких животных, заманчивых южных тёплых странах. Оливер рассказал ей о таких удивительных явлениях природы, как радуга и реки. От него она узнавала о планетах и звёздах — обо всём окружающем мире. Адель задавала много вопросов, так что вскоре пространные разговоры Оливера превратились в настоящие уроки. Обладавшая врождённым интеллектом и неуёмной любознательностью, Адель оказалась на редкость способной ученицей. Порой Адель стала ловить себя на том, что часто смотрит на голубое небо, по которому безмятежно пролетают белые как снег облака. Оливер рассказал ей, что земля круглая, а облака, пролетая по небу, улетают в совсем другие края, где их увидят уже другие люди.

— Как всё это странно и здорово, — задумчиво говорила Адель, лёжа рядом с Оливером на пушистой, похожей на ковёр траве и наблюдая за полётом облаков.

— Я тебе ещё не такое расскажу, — говорил Оливер. — Вот есть такие страны, где лета не бывает вообще.

Каждое слово Оливера девочка повторяла как заклинание. Запоминая, восхищаясь, пробуя новые слова на вкус, пересказывая услышанное родителям и няне.

После встречи с Оливером лето для Адель потеряло всю свою дождливую атмосферу. Ей казалось, что даже в самые пасмурные и туманные дни над ними светит солнце, тогда как они лежат на поляне и смеются какой-то очередной шутке Оливера. Всегда проводившая время за книжками дяди Райана, Адель вдруг узнала, что такое улица, и постоянный детский смех, и беготня наперегонки по влажной утренней траве. И даже когда, казалось бы, заняться было совсем нечем, мальчик придумывал что-то новое и интересное, и дети, поедая только что испечённые бабушкой Оливера пирожки, которые до красноты жгли руки — такими горячими стащил их он, сидели на крыльце дома Адель и придумывали истории — каждый по предложению.

Однажды Оливер позвал Адель гулять по улице. Ещё утренняя мгла застилала её. Он подошли к наполовину заброшенному участку с низенькой ржавой калиткой.

— Это дом ведьмы, — прошептал мальчик, ступая осторожно по участку и стараясь не шуметь. — Здесь самое лучшее место для приключенческих игр. Иногда мы здесь играем с мальчишками в войну. А ещё здесь растут удивительно вкусные груши.

Адель набрала полный передник груш с самых низких веток. Они были совсем не такими, которые дядя Райан ей привозил из города. Маленькие и слегка зеленоватые. Адель уже хотела выбросить их, но Оливер, вернувшийся с грушами в руках, моментально остановил её:

— Ты чего! Не смей! Здесь одна такая на вес золота!

— Я не буду их есть! Они же сморщенные!

— Тише, Адель, не кричи, нас могут услышать…

Не успел ещё мальчик договорить, как по всему участку разнёсся оглушительный собачий лай и чей-то скрипучий голос.

— Бежим! — крикнул Оливер и, схватив Адель за руку, понёсся прочь по поглощённой туманом улице.

Отдышавшись немного, дети сели на землю и рассмеялись. Адель через силу надкусила сморщенный фрукт и с удивлением отметила, что груши и правда восхитительно вкусные.

— Я же говорил, — улыбнулся Оливер, продолжая смеяться случившемуся.

Деревья скрывали их от посторонних глаз. В тени день казался Адель не таким жарким и душным. Оливер приблизился к ней. Пахло медовыми яблоками и ещё чем-то приятным. Чем — было не разобрать.

— Ну что за шаловливая девчонка! — ворчала няня, вешая мокрое платье Адель на верёвку. Девочка сидела тут же в новой одежде, терпеливо выслушивая ругань. Она и не заметила, как изгрязнила платье, пока они с Оливером бегали по саду. — И как мне ещё объяснять, что девочки должны быть всегда аккуратными и чистыми? — продолжала няня. — Опять, небось, с соседскими мальчишками бегала? Адель, барышни…

Адель встала со стула и бросилась прямо на улицу, не дослушав няню, которая уже кричала ей вдогонку. Вечер уже светлым месяцем склонился над верхушками деревьев и домами. Адель выбежала из дома в своём просторном вечернем платье. На крыльце её уже ждал Оливер, который при виде её широко улыбнулся.

— Идём! У нас сегодня вечерние посиделки. И твои родители тоже будут!

Как и всегда каждое утро, Адель перелезла через проём в заборе и очутилась на участке Оливера. Мальчик следовал за ней.

В нескольких метрах от дома Оливера горел костёр, огороженный камнями. Вокруг него стояли стулья, а поодаль веселились какие-то дети. Заприметив Оливера, они тут же стали звать его к себе.

— Идём, — улыбнулся мальчик, беря Адель за руку. — Я тебя познакомлю с ними.

Оливер стал приветствовать друзей, а Адель застенчиво стояла за его спиной, не зная, что сказать. Выйти из ситуации Адель помогли её родители, которые в тот момент позвали её и остальных детей к костру.

Вечер удался на славу. Было очень тепло, ночь была ясной и красивой. Адель, укрытая одеялом, наблюдала за костром. Такой большой и пышный огонь она видела впервые.

Оливер сидел в стороне с другими ребятами. Они о чём-то оживлённо говорили. Адель прислонилась к спинке стула. Всё ей казалось сейчас уютным и приятным, и она даже нисколько не обижалась на Оливера. Ведь они итак провели вместе столько дней.

Будучи в полудрёме, Адель бежала по белоснежным облакам. «Догоняй!» — крикнула она Оливеру, бежавшему сзади. Они бежали по облакам, но само небо было ещё далеко. Высоко-высоко, но до этой выси им, как бы ни хотелось, не добраться.

Адель встрепенулась, разбуженная то ли дуновением ветра, то ли громкими голосами. Последние алые угольки в костре догорали, сверчки, в такт угасающему огню, стрекотали и пели свои песни. Адель ощутила мамины руки, пахнущие какой-то травой, и, притворяясь спящей, не разомкнула глаз, а лишь улыбнулась в своём сладком полусне.

Где-то вдалеке раздавался голос папы — такого сурового, почти незнакомого ей человека, но Адель слышала только отголоски тех фраз, которые он говорил.

— На следующей неделе, — говорило эхо голосом отца. — Уезжают… Оливер…

— Как же будет Адель?.. — прозвучал где-то также далеко бархатистый голос мамы.

Адель содрогнулась, но продолжала притворяться.

Её положили в тёплую кровать, где девочка тут же уютно укуталась в одеяло. Может, ей показалось? Может, родители говорили совсем о другом? Мысли роились в голове Адель, и она не могла уснуть некоторое время.

Но сон вскоре взял своё, и девочка беззаботно перенеслась в ту страну, где мечтают и бегают по облакам.

Оливер прибежал за завтраком. В просторной столовой в то время звенели тарелками слуги, пахло пирогом и лазаньей.

Оставив тарелку наполовину полной, Адель вылезла из-за стола и, пока не видела няня, выбежала с мальчиком на улицу.

— Идём! Я такое место нашёл! Ни за что не поверишь! — восклицал Оливер. Всю дорогу он был восторжен и вдохновлён, и Адель решила не спрашивать его о том, что услышала вчера.

Миновав знакомую улицу, Оливер двинулся к тому самому холму, с которого спускалась дорожка к кладбищу, но на сей раз свернул в сторону в направлении прямо к лесу. Адель следовала за ним.

Лес всегда казался ей местом жутким, но сейчас в сопровождении Оливера девочка чувствовала себя в безопасности. Скрипы веток под ногами и случайные шелесты не казались теперь такими страшными. Оливер всё шёл вперёд и не останавливался. Адель была в лесу впервые, потому рассматривала всё с любопытством и в то же время старалась не отставать от своего проводника.

— Это здесь, — сказал Оливер, когда их глазам предстала поистине чудесная картина. Поломанные деревья образовывали подобие маленького шалаша. Оливер залез в него, Адель полезла за ним. В руки тут же впились мелкие соломинки от опилок, но, не обращая на них никакого внимания, Адель продолжала ползти дальше. Оливер дополз до конца шалаша и прислонился к одному дереву, глядя на картину, раскрывавшуюся вдали. Лёгкие былинки светились на солнце и опадали на покрытую зелёным ковром поляну.

Адель прислонилась к дереву с другой стороны. Было тепло и хорошо. Оливер повернулся к ней.

— Адель, я хочу, чтобы мы никогда не расставались. Чтобы точно также проходил каждый наш день. Хочешь, это место станет нашим — и только нашим?

Адель кивнула. Яркое солнце не давало ей разглядеть Оливера, чьи волосы и без того всегда были светлыми-светлыми, а теперь точно светились.

Оливер что-то вытащил из кармана шорт. Это оказалось маленькое колечко из стебля одуванчиков.

— Я хочу, чтобы мы никогда не расставались. Даже если и расстанемся, чтобы мы помнили друг о друге. Это будет знаком нашей памяти. — Оливер улыбнулся и протянул вещь девочке.

Весь мир, — казалось Адель. — Весь мир перевернулся с ног на голову. И в этом мире было только солнце, она и Оливер. И этот ясный прекрасный день.

* * *

Проснувшись на другой день, Адель тут же взглянула на прикроватный столик и, убедившись, что на нём лежит кольцо из одуванчиков, улыбнулась, поняв, что вчерашний день не был сном. Надев домашнее платье, Адель взглянула в окно. Оттуда тут же полился яркий солнечный свет. Птицы щебетали уже вовсю. Это могло значить только одно — что утро уже давно наступило, а, значит, Оливер уже давно её ждёт.

«Должно быть, он уже приходил, но я ещё спала», — решила Адель и быстро спустилась вниз.

В столовой никого не было. Родители уже позавтракали. Няня, выбежавшая из комнаты, предлагала девочке еду, но Адель отказалась и побежала на улицу.

День и правда был тёплый и солнечный. Не обнаружив Оливера нигде поблизости, Адель решила, что он, возможно, уже ждёт её в их месте и ринулась перебегать улицу. Как и всегда, сбегая с холма, Адель сняла сандалии, отдавая свои босые ноги мягкой траве. Она пробежала мимо кладбища, и вот уже два поваленных, как шалаш, дерева встречают её.

— Оливер! — крикнула Адель, расплываясь в улыбке. Ей уже представлялось, как Оливер на той стороне шалаша оборачивается и лезет к ней на встречу по шершавым опилкам. Но всё было тихо. Опилки на той стороне не зашелестели. Адель полезла в шалаш сама.

На той стороне было пусто. Солнце, как и вчера, освещало деревья и поляну. Расстроенная Адель вернулась на холм и решила сбегать за Оливером к нему домой.

Покрашенная высокая калитка была заперта, и Адель пролезла через проём в ограде.

Адель тут же изумила невероятная пустота и тишина на участке. Мало того, что здесь никого не было, даже ни одной вещи не виднелось на участке. Только двухколёсный велосипед Оливера стоял за домом, ожидая своего хозяина. Адель поднялась по ступеням и несколько раз позвонила в дверь. Какое-то время никто не отвечал, но наконец-то дверь открылась. Незнакомая женщина взглянула на Адель.

— Мисс, — произнесла она тоненьким дрожащим голосом. — Мисс, они уехали… до следующего лета… Мисс…

Дальше Адель не слушала. Грустное чувство охватило всё её существо. Даже погода не казалась Адель уже такой радостной и прелестной. Дни снова стали казаться дождливыми и бесконечными.

С самого дня уезда Оливера Адель засела за книги. Она читала каждый день, почти не переставая. Родители, до сих пор видевшие её всегда радостно гуляющую по улице, удивлялись переменам.

Адель читала много, не переставая. Вернувшись домой, она свернулась клубочком на кровати и укуталась в одеяло. Мелкие слёзы зараз оросили её подушку, так что даже погода, прочувствовав её настроение, омрачилась.

Адель пролежала так несколько минут, а потом решила, что барышням плакать не подобает. Почему-то вспомнились слова няни, которые та приговаривала каждый раз, качая при этом головой, когда кто-то из прислуги случайно разбивал тарелку или взрослые обсуждали какие-то грустные, но совсем не ясные Адель мысли: «Сегодня сладко да гладко, а завтра ямы да ухабы».

«Я, мы, да уха бы», — эхом повторила девочка непонятные ей слова, как будто это было своего рода заклинанием. Не желая больше выказывать своего огорчения, несмотря на то, что грусть колола её сердце невидимой противной иглой, Адель поднялась и стала рассматривать свои старинные вещи. Игрушки и куклы, которые она не по годам отбросила, украшения, которые она смастерила сама из подручных материалов. Вдалеке лежало отброшенное кольцо из одуванчиков. Адель провела рукой по лицу и глазам и сложила его в маленькую шкатулку, которую для неё когда-то сделал отец.

Дальше её взгляд упал на деревянный сундучок, который ей подарил Райан. Она открывала его всего один раз, но ни разу не пользовалась его содержимым.

Внутри находились книжки. Множество прекрасных книжек с картинками. Адель вытащила одну и принялась читать.

Слова лились из книги, слетали с её губ, сливались в образы и превращались во что-то, доселе ей неизвестное. Они погружали её в чудесные страны, где она никогда не была и вряд ли будет.

Порой Адель завидовала счастью героев. Ей хотелось также, как Дюймовочка, научиться летать и там, где-нибудь высоко-высоко, найти то, о чём она мечтает. Того, о ком она думает.

Дни летели за днями, и погода всё больше портилась. Для маленькой Адель наняли учителей, и теперь книгам она посвящала только своё свободное время.

Во время учебных часов всё, о чём говорил когда-то Оливер, всплывало у неё в голове. Она прилежно училась и отвечала хорошо каждый урок. Родители не могли нарадоваться на неё; только одно их огорчало — непонятная грусть в этих глубоких синих глазах.

В один холодный августовский вечер Адель сидела на нижней ступеньке крыльца их домика, обхватив руками колени. Просторное белое ситцевое вечернее платье скрывало её худенькую фигурку. Положив подбородок на колени, погрузившись в себя, она шевелила пальчиками ног в пыльном гравии дорожки, ведущей к забору. Маленькие её туфельки, аккуратно поставленные рядышком, виднелись на ступеньке лестницы. Светлые кудряшки волос заместо любого фонаря сияли золотом в погружающей в себя весь мир ночной тьме. Внезапно послышался скрип шин по гравию на той стороне забора, и девочка по привычке стремглав бросилась в дом. Посторонних — даже если от них её отгораживал целый забор, она до сих пор сторонилась. Но когда она тарабанила босыми маленькими ножками, немного пыльными от гравия, в который они только что были погружены, отец внезапно позвал Адель к себе. Девочка сделала вид, что только что повторяла урок по грамматике, но на зов отца откликнулась сразу же и выбежала к нему.

— Адель, — произнёс почти незнакомый ей суровый мужчина с такой непривычной для него улыбкой, распахивая для неё объятия. Немного неуверенно, но девочка приняла их, и сердце затрепетало её от чего-то приятного, доныне ей незнакомого. Тем временем, тот продолжал: — Похоже, к тебе гости.

Адель не поверила своим ушам. Сердце быстро забилось в груди. Она подбежала к окну, готовая уже закричать знакомое и милое имя.

Но радость её была недолгой. Машина остановилась у самого забора, и из неё вышел не тот, кого Адель так надеялась увидеть.

Мужчина закрыл за собой дверь автомобиля. За ним вышел высокий кареглазый юноша, похожий на отца как две капли воды и так хорошо знакомый Адель. Девочка отшатнулась от окна, пребывая в некотором смятении. Она уже не знала, радоваться ей или огорчаться. Дядя Райан снова был здесь.

Адель делала вид, что ей безразлично появление Райана, хотя в глубине души она радовалась тому, что теперь она не совсем одна. С дядей Райаном можно было поговорить по душам. Правда теперь, может быть, он сильно изменился. Месяцы, в которые не видишься с людьми, сильно меняют их.

Неся в руке какую-то коробку, Райан вслед за отцом вошёл в дом. Адель побежала в свою комнатку и забралась в самый дальний уголок, вытащив несколько кукол и разложив их перед собой. Она пыталась включиться в игру, но никак не могла привлечь своё внимание к этому. Адель всё хотелось послушать, что происходит внизу — не слышны ли приглушённые шаги Райана, не скрипнет ли дверь, ведущая в её маленькую комнату. Но всё было тихо. Адель жгло любопытство. Как-никак, ей хотелось поскорее увидеть Райана.

Наконец на лестнице раздались шаги. Сердце девочки заколотилось, как сумасшедшее. Она придвинула кукол ближе к себе, говоря их голосами и приводя каждую в движение. Стук в дверь заставил её обернуться.

— Простите, что помешал, можно к вам? — раздался знакомый голос, и в комнату вошёл Райан. Он был такой, каким Адель его и запомнила в их последнюю встречу. Каштановые волосы, нестриженные, вихрами копошились на голове — на лад моде подростков. Адель любила, будто маленький попугайчик, забираться в них руками и перебирать, когда дядя Райан дремал на диване у них в гостиной — настолько густые они были. Те же голубые глаза лучились добротой при виде неё — ни у кого из старших мальчиков Адель не видела таких глаз, да, впрочем, и не могла видеть в силу того, что с соседской ребятнёй не общалась. А на губах играла та же приветливая улыбка. Девочка вновь отвернулась к куклам, не без труда скрывая улыбку, пытаясь не обращать внимания на оклики дяди Райана, его приближающиеся шаги, нарочное громыхание коробки в его руке — не новый ли это подарок для неё?

— Простите мне моё безрассудство, вы, должно быть, заняты, — произнёс Райан.

— Ничего страшного, вы мне не мешаете, — ответила Адель, не поднимая головы, всё ещё стараясь скрывать не дающую покоя губам улыбку, для себя осознавая, что снова вживается в роль их любимой с дяди Райаном игры в XIX век. Однажды, зачитавшись каких-то книжек с папиной полки в закрытой библиотеки, Адель страстно захотела жить в этом времени. Правда, поняла она не так уж много, но разговоры того времени и то, что девушки всегда носили платья, ей безумно понравилось. И как-то за этой игрой её застал дядя Райан, решив незамедлительно к ней подключиться.

— Я совсем ненадолго. Мы с вами не виделись давно. Вы, верно, меня и позабыли?

— Нет, я вас прекрасно помню. Так, если бы мы виделись с вами вчера, — Адель начала улыбаться. Такие разговоры на «вы» её всегда очень забавляли.

— Ну, что ж, это радует, — по его голосу Адель поняла, что юноша тоже улыбается. Больше не в силах сдерживаться, Адель выбежала из своего уголка и подбежала к тому, кого так давно не видела.

— Дядя Райан! — радостно крикнула она.

Райан улыбнулся. Адель, несомненно, подросла, но светлые её волосы, всегда напоминающие ему жидкое золото, привычно лежали по плечам, на милом детском лице по-прежнему светились лучистые синие глаза. Невероятно синие. Таких, наверное, даже и не существует.

— Я слышал, ты чуть ли не все мои прошлые книги прочитала, — говорил он, раскрывая картонную коробку. — Я привёз тебе ещё несколько. Думаю, тебе должны понравиться.

Адель пролистала несколько книжек. Все они были в прекрасных обложках, но внутри не было ни одной картинки, и Адель просто оставила их в сундучке. Решено было сразу же отправиться на прогулку по старым и новым, показанным Оливером, местам. Как и всегда прежде, дядя Райан засмеялся, услышав этот грозный призыв её звонким голосом, и Адель на мгновение почувствовала себя неловко, как она всегда ощущала себя, когда кто-то из взрослых смеялся при ней. Она никак не могла взять в толк, почему те, кто старше, порой смеются над детскими поступками.

Адель щебетала всю дорогу, ведя дядю Райна по тропинке, усеянной гравием, к их семейному саду, где уже вовсю клонились от тяжести яблони и цвели в отдельно отведённых для этого местах неприкасаемые мамины цветы; затем, за оградой их дома — вдоль лугов, где они половину лета носились с Оливером; вдоль холмов, по которым они сбегали прямо к шаткому мостику с бушующей под ним речкой. Она не пыталась бежать впереди или отставать и шла с дядей Райаном под руку, точно с братом, а он, должно быть, испытывал то счастье, которое охватывает человека, когда он ведёт ребёнка за руку. И тогда Адель решилась — дядя Райан был именно тем, кому она могла поведать о своих чувствах.

— Дядя Райан, а ты веришь в любовь?

Она спросила это так беззаботно по-детски, что юноша даже не в первую секунду сориентировался, и Адель восприняла его молчание как обдумывание её вопроса, а потому лишь улыбнулась. «Ну, конечно, он верит!» — думалось ей. Как можно в этом сомневаться, читая книжки, которые он привозит?

— А ты мечтаешь выйти замуж? — он повернулся к ней, и, хотя лицо его ничего не выражало, Адель показалось, что в уголках его глаз спряталась улыбка.

— Мечтала. Но теперь я не думаю, что смогу когда-нибудь выйти замуж.

— Почему?

— Потому что это невозможно без любви. Вот если бы это был кто-то вроде тебя, дядя Райан!

Он остановился в крайнем изумлении, а Адель продолжала легонько тянуть его вперёд, думая только о лете, чудесной погоде и Оливере, который — о, как бы ей этого хотелось! — поскорее вернулся на соседский участок.

— Послушай, Адель, когда ты станешь взрослой, ты встретишь того, кому суждено будет стать твоим мужем. И если ты будешь чувствовать, что тебе хорошо с ним, значит — это и есть твоя любовь.

Она кивнула и почти тут же забыла об этом разговоре, лишь радуясь тому, что оказалась права, и дядя Райан смог понять её в её чувствах.

А накануне они с ним читали. Адель, всё ещё имевшая некую неприязнь к книжкам без картинок, с жадностью слушала дядю Райана, опершись лицом на обе руки и прислонясь грудью к столу, а он читал тихо, размеренно, будто специально для неё делал понятным каждое неясное ей слово. А когда она стала понемногу засыпать, она почувствовала, как он взял её на руки и отнёс в её комнату. В какой-то полудрёме она видела, как он расстегнул на ней платье и рубашку, усадив при этом на край кровати. Ночная рубашка, оставленная здесь няней, лежала на подушке, и дядя Райан надел её ей через голову, всё время что-то болтая о пустяках вроде того, что не расстёгиваются пуговицы. А когда он, наконец, уложил её, она мгновенно открыла глаза и, обхватив его руками за шею, легонько чмокнула в щёку, и на мгновение ей отчего-то показалось, что от дяди Райана, как и от Оливера, пахнет мёдом, летней скошенной травой и украденными грушами.

Но не каждый день они могли проводить вместе. Адель всё ещё училась на дому, хотя порой эти занятия ей жутко надоедали. К тому же, она не могла не заметить, что всё же что-то изменилось в дяде Райане. Дни пролетали незаметно, и, несмотря на прохладу, на душе у Адель было хорошо и спокойно. С приехавшим старшим другом ей было намного интереснее, чем одной, пускай он даже и не согласился залезать в их с Оливером маленький шалаш и порой не понимал её мыслей и о чём она пыталась ему сказать, зато он всё также охотно ходил с ней на кладбище и рассматривал фотографии в старых, пахнущих сыростью альбомах. Но всегда задумчивый и отрешённый, любивший проводить время с ней одной, с Адель, он теперь часто подолгу засиживался за столом со взрослыми, не отвечал на её отклики, когда брал фотоаппарат — который, похоже, стал его новой любимой игрушкой, и уходил куда-то, а затем возвращался и снова шёл ко взрослым, показывая сделанные снимки. Не раз фотографировал он и её, но маленькая Адель побаивалась фотоаппарата и всё время норовила убежать от него куда подальше.

— Он забирает ваши лица и делает из них свои истории! — убеждала девочка взрослых, указывая им на нового друга дяди Райана. А те только смеялись в ответ на все её доводы. И Адель уже начинала считать, что с приездом дяди Райана ничего толком не изменилось — она была столь же одинока, что и до него.

Она продолжала учить уроки и проводить время за книгами. Сад за домом опустел и словно состарился от наступившей осени. Когда Адель приходилось выходить в него, она садилась на мокрые от дождя качели, которые тихо поскрипывали при качании, или будоражила деревья, с которых тут же красиво начинали сыпаться разноцветные листья. И хотя это была не первая осень в жизни Адель, ей казалось, что это место именно этой осенью, именно сейчас прощается с ней навсегда.

Дождь моросил весь день. Адель не видела дяди Райана со вчерашнего дня. «Должно быть, сидит дома», — решила Адель. В этом не было ничего странного, учитывая все взрослые увлечения, которые стали присущи ему совсем недавно. Порой Адель заговаривала с ним о дальних странах, о которых ей говорил Оливер, и спрашивала дядю Райана, знает ли он о них. «Ну, разумеется», — сухо отвечал тогда он и начинал заниматься своими делами. Но дядя Райан не появился ни за завтраком, ни за обедом. Ни на другой день…

Адель отбросила очередную книгу. У неё совсем пропало настроение читать от всей этой сырости за окном и непрекращающегося проливного дождя. К счастью, отец в это время позвал её к себе снизу, и Адель побежала по лестнице к нему.

Она прошарила весь первый этаж, разыскивая отца. Его не было ни в гостиной, ни в столовой, ни в других комнатах. Девочка взглянула на дверь кабинета. Без сомнения, отец никогда не пускал её — да и никого — туда. Именно в кабинете у него было личное пространство, атмосфера, которую никто не смел нарушать. Так считала Адель. Она осторожно толкнула дверь.

Отец и мать тепло приветствовали её. Строгий и суровый всегда, отец Адель казался теперь ей каким-то осунувшимся. Он скрестил руки за спиной и подошёл к окну. В лучах блеклого осеннего солнца была отчётливо видна его стройная осанка.

— Адель, нам придётся уехать, — спокойным голосом сказал он. — Наверное, мы вернёмся только к лету.

Уехать? Адель метнула взгляд на улицу, где, наверное, сейчас дождём заливает её любимый сад.

— Мы собираемся в город, Адель. На неделе тебе следует собрать все свои вещи.

Адель взглянула на маму. Она сидела на краю огромного кожаного дивана и смотрела в никуда, точно даже не видела дочери перед собой.

Адель вбежала в свою комнату, не в силах сдерживать слёзы. Всё, к чему она привыкла — всё это ей придётся теперь оставить. И неизвестно, как надолго. Её грусть и обиду усиливал дождь, стучащий в окно.

С того дня в коридоре, всегда обширном и просторном, прямо возле двери, поселились чемоданы. Множество сумок и коробок, которые увеличивались с каждым днём. Напрасно Адель просыпалась каждое утро с мыслями, что идеи родителей об отъезде ей только приснились. К тому же, по дому стали ходить разговоры о том, чтобы в скором времени отдавать Адель в школу. Даже само слово страшило её. Мало ей этого переезда в город!

Но вот день отъезда настал. Адель села в машину, мечтая остановить время или вернуть его назад. «Только бы это был сон! — повторяла она про себя всю дорогу. — Пускай я сейчас проснусь дома, при ярком солнечном свете, и ничего этого не будет!»

Машина остановилась. Дождь продолжал барабанить по её стёклам. Адель, держа в руках свои вещи, вылезла и заметила высокий дом, совсем не похожий на тот, где они жили раньше.

— Теперь это будет не только наш дом, Адель, — говорила ей мама, ведя её за руку. — У нас будут здесь соседи. Много соседей. А мы будем жить в отдельной квартире, которая будет только наша.

— А она большая?

— Не такая большая, как наш прежний дом.

— А соседи у нас будут такие же, как раньше?

— Они будут похожи на них, но у них будут собственные квартиры.

— А дядя Райан будет жить с нами?

Мама остановилась, и Адель тоже. Тяжёлая дверь подъезда захлопнулась за ними.

— Ты скучаешь по нему?

— Нет, ему совсем не интересно играть со мной, — обиженно ответила Адель.

— Ты не права, милая. Он был очень рад тебя видеть.

Адель ничего больше не сказала, продолжая проходить лестницы — одну за другой.

Все дни в городе для Адель проходили одинаково. Учителя, правда, к ней больше не приходили, и слуг на новом месте у них не было — а, значит, няня больше не могла поворчать на неё, что она рано проснулась и может перебудить весь дом — но, в целом, дни были скучные. Осень совсем не радовала. Вместо обещанных красок, о которых говорила ей мама, Адель видела лишь дожди за окнами каждый день. Изредка, правда, они с мамой выходили по вечерам дышать вкусным вечерним воздухом — пахло так, как обычно пахнет после дождя.

Отец Адель был весь день в делах в своём новом кабинете. Девочка почти не видела папу и всё надеялась, что вскоре вновь настанет то прекрасное время, когда они все поедут в их летний домик.

Адель больше времени стала проводить с мамой, и это было одновременно и странно, и чудесно. Всегда такая загадочная для неё — но при этом без тех холода и отрешённости, которые она ощущала от отца, эта женщина вдруг преобразилась перед ней и стала самым родным на свете человеком. И если раньше с мучившими её вопросами она обращалась к книгам, а с просьбами застегнуть платье или расчесать волосы — к няне, то теперь во всём этом ей стала помогать мама. И Адель вдруг обнаружила, что самое прекрасное в жизни — замечать улыбку на лице этой женщины. Мечтать стать взрослой, чтобы быть похожей на неё. А особенно непередаваемо приятное чувство появлялось, когда она прижимала её своими тёплыми руками к своей груди, и Адель замирала, слыша её сердце и пытаясь сосчитать удары. Утром они обычно вместе сидели за завтраком и оживлённо разговаривали. Адель с интересом наблюдала, как мама готовит еду и приносит тарелки на стол и порой пыталась ей помогать. Всегда такая незнакомая и далёкая, она стала для девочки теперь близким другом. Адель и сама чувствовала, что никто не может ей её заменить.

Когда она читала книги, мама часто заглядывала к ней, и они погружались в неизведанные книжные миры вместе. А по вечерам мать читала ей сама. Сидела у её кровати и под свет ночника уводила Адель в сказку. В сны, которые запомнятся ей своими цветами и запахами, своими фантазиями и чудесами.

У её мамы были длинные густые тёмные волосы. Адель научилась их ей причёсывать сама. Это занятие казалось ей не только интересным, но и очень увлекательным — наблюдать, как шелковистые густые пряди, одна за другой, проходят через незатейливые зубчики, становясь при этом ещё более гладкими. Ещё более красивыми. Порой мать так и заставала её за этим занятием — девочка, почти не дыша, любовалась её красотой и не могла от восторга вымолвить ни слова. Разумеется, мама была не первой женщиной, которую Адель видела в своей жизни. Были это и учителя, и её прошлая няня, и какие-то знакомые отца по работе, появлявшиеся в его кабинете — все одинаково сложенные, с грубо зачёсанными волосами и пасмурными лицами. Не то что у неё. И мама Оливера. Но все они, если и оставались в памяти Адель, то быстро изглаживались, и образ родной матери заменил ей образ любви — той, о которой пишут в книгах про XIX век; той, о которой она мечтала, когда проводила время с Оливером.

Так и проходило время, и от маленькой Адель не могло скрыться приближение зимы. С мамой они меньше стали гулять на улице и всё больше сидели дома, читая книжки и разговаривая. Книжки были подаренные дядей Райаном — девочка наконец-то вытащила их из сундука.

Адель смотрела в окно и словно сквозь открывающийся пейзаж видела домик своего лета и мальчика со светлыми волосами и всегдашней улыбкой на лице. Оливер. Это имя не выходило из её головы все эти дни, точно отпечаталось там. В глубине души Адель осознавала, что встреча с ним ей уже никогда не светит, но всё равно надеялась, что как-нибудь чемоданы и сумки снова будут стоять в уже новом и ещё более просторном коридоре, и отец с матерью снова позовут её собираться, а затем светлый домик встретит её, примет к себе с лучезарной улыбкой светлых окон, а через проём в заборе к ней перелезет Оливер, держа в руке кольцо из одуванчиков…

Адель очнулась от этой дрёмы, услышав голоса отца и матери в другой комнате. Она не понимала, о чём они говорили, потому что слова через дверь долетали эхом и отрывками, а вскоре и вовсе стихли. Адель снова приуныла и принялась за одну из книг без картинок, которые подарил ей Райан.

Холода продолжали приходить. Наступление зимы Адель чувствовала не только по заморозкам, но и своим настроением, грустью, ностальгией — теми самыми детскими чувствами, которые забываются ко взрослому возрасту и стираются как ненужные, давно ушедшие, казавшиеся такими нелепыми и беззаботными. Не первый вечер, скучая и грустя, она глядела на бегающих во дворе детей, которые кидались друг в друга снегом. Это казалось ей дикостью, было совсем непонятно её детской душе, но, похоже, самим детям занятие нравилось, потому что они могли не прекращать его часами, при этом смеясь и бегая друг за другом. И тогда она вдруг вспоминала, как они познакомились с Оливером, пока дрались на мечах, и тогда ей тоже хотелось очутиться на улице вместе с этими беззаботными детьми.

Но больше ей нравилось наблюдать за зимой за окном. В этом году она, как и её прошедшее лето, выдалась какой-то особенной, и именно эту зиму Адель предстояло запомнить надолго. Ей постоянно хотелось сидеть у замёрзшего окна, несмотря на уверения отца и матери о том, что нельзя забрасывать уже пройденные уроки, следить за хлопьями с неба, бегущими по белоснежному подоконнику, или же ожидать наступления вечера — это было особенно красиво. Однажды, изумлённая увиденным, Адель побежала искать родителей — в особенности, ей хотелось поделиться увиденным с матерью. Но она обнаружила обоих в комнате мамы. Та без сил лежала в постели и казалась какой-то особенно утомлённой и уставшей, а под красивыми голубыми глазами, где всегда красовались улыбчивые ямочки, теперь выступили страшные тёмные пятна. Испугавшись, маленькая Адель пошатнулась, в первую секунду и не узнав её.

— Что случилось, родная? — негромко спросил отец. Это непривычное обращение «родная» ещё больше усилило подозрения, закравшиеся в самое сердце Адель. Да и вечно стальной холодный голос отца теперь звучал как-то слишком хрипло и в то же время очень тепло.

— Мама, пошли посмотрим на снег? — будто не замечая почти незнакомого ей человека, Адель бросилась к матери на шею, отчего той пришлось немного приподнялась и переложить отяжелевшие сбитые волосы — даже их не узнавала Адель сейчас — на другую сторону.

— Мне сейчас нездоровится, милая, — улыбнулась та, и Адель и без лишних слов — по одним только родным грустным глазам, точь-в-точь таким же, как у неё самой, поняла, что улыбается она через силу. — Расскажи мне так.

— Там так красиво! — девочка развела руками, пытаясь передать в этом жесте всю красоту увиденного. — Темно вокруг, нет ни одного человека, и снег валит, а фонари всё горят, горят, и кажется, будто с неба сыплются звёзды, — на мгновение она обернулась к отцу и уже не в первый раз за этот день изумилась тому, с какой теплотой и любовью глядит на неё этот суровый человек.

— Я же говорю тебе, ей пора в школу, — слегка смеясь, проговорил он, обратившись к матери, и внезапно легонько притянул Адель к себе, поцеловал в макушку и вынес из комнаты, пытаясь ступать тихо, точно мышка. — Оставим пока её одну, — шепнул он девочке. — Пусть отдыхает.

* * *

Беспокойство за маму не давало Адель ей покоя — она все дни теперь проводила в спальне и, как только девочка заходила туда, либо дремала, либо читала. Адель обыкновенно подходила к ней и обнимала её за плечи, гладила по густым чёрным волосам.

Отца Адель почти не видела. Он стал больше времени проводить в своём кабинете. Только раз он вышел оттуда, и Адель совершенно не узнала его. Всегда такой суровый и статный, теперь он казался девочке очень бледным и исхудалым. От того отца, которого помнила Адель, в нём остались только осанка и суровые скулы на лице.

— Мама болеет, — в тот день сказал он ей. — Не тревожь её особо.

Адель знала это, но всё равно кивнула и проследовала в комнату матери. Та сидела в кресле, укрытая белой узорчатой шалью, и читала — тихо, почти не шевелясь, лишь иногда перелистывая страницы. Девочка, осторожно ступая, подошла к ней. Мать подняла голову и улыбнулась, но Адель видела, что делает она это с трудом. Она села подле неё и положила голову ей на колени, пытаясь сдерживать подступающие слёзы. Ей хотелось жалеть мать, отгоняя тем самым всякую болезнь.

С того дня девочка стала заходить к матери каждый день, искренне надеясь хоть чем-то помочь ей. Напрасно отец просил её не подходить близко к матери, дабы не заразиться.

* * *

Проснувшись однажды, Адель взглянула в окно и поняла, что её ждёт замечательный день. Волнение с огромной силой проникло в её сердце. Она ощутила, что должно произойти что-то хорошее. И оно обязательно произойдёт.

Не завтракая и даже не умываясь, Адель побежала в комнату матери. Сердце её норовило выпрыгнуть из груди, когда она перескочила долгожданный порог и подбежала к кровати. Мамы там не оказалось.

Сначала Адель расстроилась, но затем побежала в столовую, где застала отца и мать разговаривающими.

— Нет, правда, мне уже лучше, — говорила мама, загружая раковину тарелками.

И действительно, за весь день Адель ни видела, чтобы она хоть раз устало вдохнула или присела. Так продолжалось всю неделю.

Адель чувствовала, что выздоровление мамы уже близко. Да и весна не заставляла себя ждать. Хотя Адель и находилась всё ещё большую часть дня дома, наблюдая за готовкой мамы или помогая ей, она уже иногда выходила на улицу, порой чувствуя себя очень взрослой оттого, что гуляет одна.

Адель нравилось наблюдать за прохожими на улице и придумывать, куда они могут идти и зачем. Девочка могла часами качаться на качелях и следить за спешащими людьми, за расцветающей природой, за ранними птицами, которые пели сейчас так же, как и летом, но по первому зову матери тут же бежала домой.

И опять начались быстро пролетающие дни, вечера со сказками. Девочке снова не приходилось скучать: только дни теперь были тёплыми и солнечными — не то, что зимой. Адель радовалась приходу тёплой поры, и хотя она теперь снова не видела отца, ей было отрадно видеть, как мама поправляется, как снова улыбается без особых усилий, как весело смеётся и как много всего вновь рассказывает. Когда мать рассказывала ей истории, Адель невзначай вспоминала Оливера, который столькому её научил.

Адель действительно была умна не по годам. Как-то раз она услышала разговор отца и матери из-за двери, где первый говорил, что её следует в школу. Адель съёжилась от знакомого ненавистного слова, но от речи матери улыбнулась.

— Ну, зачем же, дорогой, — отвечала на это мать. — Ты же видишь, она и так сама многому учится.

На это отец Адель не нашёл, что ответить, но стал привозить дочери книги с картинками. Всё же даже стальной и неприступный отец был слаб перед её мамой! От этого обрадованная Адель окончательно забросила сундучок, подаренный ей дядей Райаном.

В днях, полных домашних забот, помощи матери, одиноких прогулок и мечтаний о предстоящем переезде, Адель совершенно забыла о своём дне рождении. Она вспомнила о нём лишь когда мать в один день ей сказала, что они с отцом готовят ей замечательный подарок. Адель, и без того обрадованная выздоровлением мамы и множеством новых книг, которые ей еженедельно привозил отец, чуть совсем не потеряла голову от счастья. Подарком, о котором она так давно мечтала, могло оказаться только одно — их предстоящий переезд и долгожданная встреча с Оливером.

Сны Адель переменились. После одной такой ночи, почти не отличая сновидение от реальности, девочка проснулась утром, разбуженная тёплыми и приветливыми лучами солнца. Она, конечно, скоро осознала, что всё увиденное было сном, но именно сегодня, знала она, этот сон должен был сбыться. Адель с улыбкой побежала в комнату к матери и остановилась прямо у порога, точно оглушённая чем-то. Мама лежала на кровати и, по всему видимому, спала. Адель не придала бы этому никакого значения, если бы не сидящий рядом отец, чьё лицо казалось сейчас Адель много мягче и грустнее обыкновенного. Слёзы одна за другой катились по его бледным щекам.

Отец сказал, что мама крепко уснула и проснётся ещё нескоро. Адель не поверила ему. Оливер уже когда-то рассказывал про это состояние у людей.

«У моей бабушки было такое, — говорил он. — Все думали, что она просто спит, но на самом деле её уже не было с нами. Знаешь, как это бывает? Когда я тронул её, она совсем не дышала. Совершенно не двигалась. У неё были очень холодные руки. Даже вода не бывает такой ледяной. Мне казалось, что они каменные. Это так страшно, когда люди превращаются в камень».

В камень. Адель ужаснулась, смотря на папу, как на незнакомого человека. Её папа никогда не плакал. Адель, сама не в силах сдерживать чувства, убежала в свою комнату.

Адель не могла поверить, что мама уснула навсегда. «Даже по сказкам известно, что принцы всегда спасают спящих принцесс», — попыталась здраво рассуждать сама с собой Адель, но ничего не могла с собой поделать и каждую ночь плакала в подушку. Она никогда не была близка с мамой, но всё изменили эти последние четыре месяца.

Увидев спящую мать в гостиной, Адель выбежала на улицу и, несмотря на все уговоры отца, не возвратилась до вечера. Девочке не дано было увидеть, как тело, час окоченения которого уже миновал, и оно вновь размякло, увозили.

Жизнь Адель снова превратилась в муку. День рождения казался ей самым ужасным за всю её маленькую жизнь. Да они с отцом его особо и не праздновали. Ей казалось бессмысленным всё, что в прежние праздники вызвало бы улыбку — то, как старательно отец возился с приготовлениями всей её маленькой комнаты, как долгое время простаивал у плиты в попытке испечь стоящий торт для дочери, как нелепо несколько раз подряд обжёг руки о спички — теперь Адель казалось, что он делает это всё нарочно, и в ней впервые за всю её жизнь проснулось незнакомое ей чувство. Но если прежде что-то новое в ней пугало её, то теперь она отнеслась к этому ощущению спокойно и полностью подалась раздражению. Сжимая руки в кулачки, она долгим взглядом смотрела на отца, выражение лица которого в конец приобрело беспокойные черты, а затем прикрыла глаза. Только Адель загадала желание и задула свечи, отец заговорил с ней.

— Я принял решение, Адель, — начал он, и девочка поняла, что разговор предстоит серьёзный. Она сосредоточенно смотрела прямо в глаза отцу. Хотя за последние дни его лицо заметно осунулось, а волосы приобрели несвойственную им до этого взъерошенность, теперь он стал понемногу, кажется, приходить в себя, и казался таким же статным, как и раньше.

— Теперь, когда с нами нет мамы, я буду вынужден отдать тебя в сад, потому что я не сумею управляться со своими делами и заниматься тобой. Я же не могу позволить тебе делать всё самой.

Адель нахмурилась и даже не принялась за торт. Тщётно она затем всю неделю пыталась доказать свою самостоятельность отцу.

— Адель, мне придётся уезжать на весь день, я же не смогу оставлять тебя дома одну, — разводил он руками.

И в итоге Адель смирилась. Она чувствовала, что её ждёт новая пора жизни, которая, возможно, принесёт ей много всего и может даже исполнит её желание, загаданное в её пятый день рождения: «Пускай в скором времени произойдёт много всего хорошего!»

Машина гнала по покрытой недавним дождём дороге. Темнело с невероятной скоростью — сначала Райан боялся не успеть до наступления темноты, но потом отбросил эти надежды и хотел уже просто как можно быстрее добраться до места. С того момента, как Райан получил водительские права, прошло уже немало времени, но самому сесть за руль отец позволил ему только сейчас.

Райан спешил. Но эта спешка никак не сказывалась на его вождении, и юноша ехал аккуратно, освещая фарами дорогу, на которой оставался всего один поворот. И вот он уже позади. Даже в такой темноте он без труда вспоминал знакомые повороты и домики на улице.

Со всеми своими житейскими заботами, о которых Райан ещё три года назад не имел никакого представления, ему так и не довелось посетить деревню, но теперь ему не просто представилась такая возможность. Он едет попрощаться — и, может, даже навсегда.

Райан улыбнулся фотографии перед своими глазами, где ему махала рукой и улыбалась маленькая девочка с большими синими глазами в детском голубом платьице. Вся она, такая крохотная и белокурая, будто пушинка, представляла собой сплошную улыбку, как это всегда случается с младенцами, когда их фотографируют. Но эти глаза… Ясно-голубые, без единого намёка на отлив в зелёный или серый. Если не видеть её в живую, то просто невозможно будет себе представить, что бывают глаза такого цвета. Но при всём при этом, несмотря на её улыбку и на удачность этого фото, такими усталыми казались Райану эти глаза! Такие страдальческие, совсем не детские. Кажется, что в них была вся невысказанная горесть слишком ранних трагедий. Райану в один миг вспомнились все их забавные прогулки, в которые Адель что-то лепетала ему на своём языке, а он пытался поймать её и одновременно с этим — поддержать разговор с девочкой.

«Вот и увидимся, — говорил про себя Райан. — И тут же распрощаемся. Она, наверное, очень выросла за всё это время. Но я всё равно её узнаю. Тем более, по этим глазам».

Райан снова улыбнулся. Он и сам не знал, почему так привязался к Адель. Раньше родители даже смеялись над ними. Первое время Райан противился, уверяя их, что ни за что в свои годы даже словом не обмолвится с маленьким ребёнком. Но не найти чего-то особенного в Адель мог только слепой. Всегда тихая и робкая на первый взгляд, она таила в себе целый мир, который ей ещё долго предстоит раскрывать. «Я просто люблю слушать детские голоса», — говорил он родителям, когда обнаружилось, что их отношения с девочкой стали теплее. Но то было так глупо, так глупо! Теперь это казалось Райану давнишним, точно это произошло с ним лет десять назад. «А узнает ли она меня?»

Нет, они с Адель были только друзьями. Потрясающими и закадычными. О такой дружбе можно только мечтать. Несмотря на огромную разницу в возрасте, они понимали друг друга так, точно им обоим было по четыре года. И он видел сейчас передсобой девочку с отливающими серебром светлыми волосами до талии так, точно она стояла прямо перед ним и робко улыбался своим мыслям. «А то старое кладбище! — думал Райан. — Как она любила ходить туда и снова и снова перечитывать там надписи, как если бы она их видела впервые». Он мог застигнуть её там в любое время, а если на кладбище кто-то тихонько плакал, Райан со вздохом плёлся туда, наперёд зная, что это именно Адель.

Райан вышел из машины и, не обращая внимания на крупный дождь, двинулся в сторону знакомого дома.

Осень в этом году прекрасно давала о себе знать. Эта плачущая погода, повсюду сырость и грязь. Казалось, она сказывалась даже на отношениях между людьми. Райан не раз намекал родителям, что хотел бы покинуть родной город и выпутаться из их нищеты к новым возможностям и своим мечтам, но именно этой осенью вопрос стал для родителей особенно острым. Было ли это связано с тем, что он закончил школу или здесь было что-то иное, Райан не знал, но уже не в первый раз прокручивал в голове недавно пережитый разговор.

— Всякий работающий человек не доволен своей долей. Но не воображай себе лишнего, Райан, — корила его мать, указывая при этом на лежащего на диване отца. — Мы простые люди, труженики, а значит, никогда не сможем разбогатеть. Будь доволен тем, что ты имеешь.

— Разве я говорил, что недоволен? — возмущался юноша. — Но большой город! Всё: где мы живём, в чём мы живём — разве это та жизнь о которой кто-либо из вас когда-то мечтал? Отец получает треть самой большой зарплаты по городу — нежели это жизнь?

— Когда ты так говоришь, это оскорбительно для папы! — кричала мать. Она всегда переходила на прозвище «папа», когда пыталась перед сыном оправдать супруга. — Он такого не заслуживает, ты и сам это знаешь. Он работает ради нас день и ночь.

Более Райан не стал продолжать и, махнув рукой, уехал. К будущей жизни. К будущим мечтам. Но вначале надо было попрощаться с прошлым.

Юноша вдохнул знакомый аромат. Это были давно отцвётшие яблоки в саду. Но аромат их был настолько острым, что тут же сотни воспоминаний всплыли в его памяти и закружились подобно снежинкам в игрушечном стеклянном шаре. Открывая калитку, Райан чуть не поскользнулся, но вовремя схватился рукой о фонарный столб. Вокруг — ни души, как будто здесь никто не живёт. Некогда праздничная деревянная веранда была теперь вся залита дождём. Райан в изумлении осмотрел участок, а потом поднялся по ступенькам и дёрнул входную дверь. Она не поддалась. Юноша снова в изумлении осмотрелся. Дом явно тот. Он нашёл бы его из тысячи других. Райан снова взялся за холодную железную ручку.

— Мистер, — раздалось где-то в стороне. Райан обернулся, рассчитывая, что позвали его.

Возле фонаря стоял человек и действительно обращался к Райану. По всему видимому, это был местный дворник. Юноша подошёл к нему и указал на участок позади себя.

— Подскажите, — произнёс он. — Здесь, что же, никто не живёт?

— Уехали, молодой человек, — был ответ. — Вот уже года два, поди, не появляются.

Два года. Райан шёл к машине и видел перед собой когда-то прошедшее лето, которое теперь не просто не вернуть, а с которым теперь даже нет возможности попрощаться.

— Адель! — раздался оглушительный радостный крик и моментально пронёсся по всему двору. На другой его стороне девочка со светлыми косичками и портфелем за спиной с улыбкой обернулась и заметила подбегающую к ней подругу.

— Ты что же, без меня уйти собиралась? Хотя бы сообщила, что выходишь из дома. Мы же с тобой так давно знакомы! Или ты не считаешь меня своей подругой? — тут же затараторила она. Адель с улыбкой шла вперёд, не слушая толком, но и не перебивая подругу. Ей нравилось слушать ранних птиц, смотреть на небо, которое, как ни странно, было сегодня чистым и безоблачным, а вместе с этим по пути в школу с Оливией тихо мечтать о чём-нибудь своём.

С начала школьной жизни Адель прошёл год и неделя, но в целом в её увлечениях и интересах ничего толком не изменилось — всё те же прогулки во дворе, чтение книг, которые ей — правда, уже реже — продолжал привозить отец, всё те же ночи, когда ей снились мама и Оливер, и она, просыпаясь, вглядывалась в темноту, а потом начинала тихо плакать. Адель, может, и хотелось всё изменить. Она порой с завистью наблюдала за подружками, которых волновало только то, как они выглядят сегодня и продолжают ли они следовать моде. Адель смиренно расхаживала по гостям и привыкала к совершенно новому для неё окружению — а вместе с этим и к новой атмосфере. Но она предпочитала поскорее уходить домой и забиваться в свой маленький мир, недосягаемый ни для кого. Даже для собственного отца.

Адель взглянула вперёд и увидела знакомую ограду, а за ней — школу. Место, где она пыталась быть другой, практически как все — но у неё не всегда выходило, и она оставалась самой собой. Впрочем, это не помешало Адель найти друзей, а с Оливией их теперь вообще водой не разольёшь. Перешагнув порог, Адель и Оливия направились в раздевалку, где вскоре уже были готовы начать новый учебный день. Только Адель немного замешкалась, пока переодевалась и перекладывала вещи из кармана куртки в портфель.

Оливия оставила Адель, сославшись на неотложные дела до начала урока. Адель продолжала мешкать. Ей самой уже это было в тягость, и скорее хотелось покончить со всем этим. Наконец Адель схватила портфель и помчалась по коридору.

Он уже порядком опустел, так что учеников на пути девочки попадалось мало, и она могла позволить себе быстро бежать. Ей оставалось только завернуть за угол, когда в ту же секунду оттуда выбежал мальчик. Адель отскочила в сторону, но и он уже остановился, внимательно смотря на неё. Адель не могла сдвинуться с места. Увиденное поразило её. Тот, кого она видела и всегда мечтала видеть в своих детских снах то ли наяву стоит перед ней, то ли она уже теряет голову и путает мечты с реальностью.

— Ол-ливер? — выдавила она из себя и тут же смущённо отвела взгляд от его лучистых глаз. А они оставались всё такими же прекрасными, какими она их помнила. И светлые волосы, которые теперь, точно так же, как и когда-то на лугу, сияли от света солнца из окна, не были более растрёпаны, как у неряшливого дворового мальчишки, а являли собой полноценную причёску истинно лидера школы.

— Адель? — точно с таким же вопросительным тоном обратился к ней мальчик. У девочки подкосились ноги, но она удержала равновесие и только радостно улыбнулась ему. Ему, обладателю этих невероятно светлых волос, великолепных голубых глаз, в которых можно утонуть и даже этого не заметить. Ему, которого она ждала столько времени, но могла бы ждать ещё целую вечность.

— Невероятно, Адель, неужели это и вправду ты? — восхищённо воскликнул Оливер, но что-то в этом восклицании показалось Адель не совсем приветливым. Впрочем, она не придала этому особенного значения и снова перевела взгляд с пола школы на Оливера. Она всё ещё не могла поверить, что он стоит прямо перед ней.

— Мы так давно не виделись, правда? В нашу последнюю встречу я был такого же возраста, как ты сейчас.

«Много чего произошло с того времени», — пришло в голову Адель. Оливеру явно было неловко. Он шаркал ногами, а Адель от смущения не могла вымолвить ни слова. Наконец по пустому коридору, подобно птице, выпущенной из клетки, пролетел звук звонка. Оливер вновь взглянул на Адель.

— Знаешь, мы могли бы встретиться. Как-нибудь. Тем более, в одной школе учимся. Знаешь, ты приходи на стадион после занятий. Я там почти всегда бываю.

Адель кивнула. Глубокие голубые глаза промелькнули мимо неё и унеслись в конец коридора, оставляя после себя лишь слабые отголоски слов, эхо фраз, только что брошенных на ветер. Не напрасно ли? Искренне ли?

Адель шла рядом с Оливией, которая всё пыталась выяснить у подруги утреннее происшествие.

— А ты, что же, совсем ничего ему не ответила? — укоряющим тоном спрашивала она. Адель покачала головой. Ей уже и самой было немного стыдно, но она знала, что в тот самый момент ничего не могла с собой поделать. Чувство робости переросло во что-то большее, с чем Адель не смогла совладать. Она признавалась себе, что не могла ни шелохнуться на глазах у Оливера, ни нормально вздохнуть. При воспоминании о том сердце Адель с новой силой начинало колотиться, как если бы девочка пробежала много кругов вокруг школы.

— Когда в последний раз, ты говоришь, вы виделись? — спросила Оливия и очень удивилась, что два года назад.

Адель не привыкла делиться своими переживаниями с другими. Даже когда-то давно она ни родителям, ни даже Оливеру ни слова не сказала о препираниях между нею и няней и о частых наказаниях. Но Оливии — Адель это знала точно — она может сказать всё.

— Мы дали друг другу обещание, — начала она. — Вечно помнить друг друга. И обменялись кольцами.

Оливия слушала её внимательно. За весь рассказ она её ни разу не перебила — а это было Оливии не свойственно. Адель отдышалась и взглянула на подругу своими большими синими глазами.

— Кажется, кто-то здесь влюбился, — усмехнулась Оливия. Адель покраснела, но не произнесла ни слова. Подруга между тем продолжала:

— А насчёт колец надо всё разъяснить. Если вы обещали такое друг другу, то это точно неспроста. Главное — не спешить. Подожди неделю, а потом, если вдруг снова не встретитесь в школе, тогда уж сходи на стадион. Я думаю, если его обещания были искренними, он будет тебя ждать.

Адель улыбнулась. Прибежав домой, она тут же нашла маленькую шкатулку, обитую внутри мягкой тканью, и осторожно вытащила оттуда маленькое засохшее колечко из одуванчиков. Когда-то оно могло налезть ей на указательный палец.

В эту ночь Адель спала так крепко и сладко, как не спала уже давно. Когда-то загаданное желание начинало исполняться.

* * *

Адель сидела на уроке и не понимала, о чём говорит учитель. Она старалась слушать его, но ни одно слово не откладывалось у неё в голове. Адель была в то время уже далеко. Вечером. На стадионе.

Как они и условились с Оливией, она переждала неделю. Ожидание было мучительно — за всё это время она ни разу не увиделась с Оливером, и хотя Адель пыталась забыться в учёбе и домашних заботах, у неё это не выходило. Теперь же настал этот день, и Адель вся трепетала, ожидая предстоящую встречу.

Собираясь утром в школу, она думала, не взять ли ей с собой кольцо, но затем снова осмотрела его и убедилась, что оно давно уже стало гербарием. «Оливеру не нужны доказательства нашей дружбы. Он итак всё прекрасно помнит. По крайней мере, должен помнить». По своему опыту Адель знала, что такое не забывается… Оливия догнала её на выходе из школы. Адель так задумалась, что даже забыла подождать подругу.

День выдался непростой. Адель шла и слушала Оливию вполуха. Школьный стадион уже виднелся за воротами. Это было время, когда там собиралось больше всего народу. Больше, чем за весь учебный день. После уроков лидеры и школьные красавчики собирались на своеобразную продлёнку, чтобы потренироваться перед предстоящими играми; их фанатки — чтобы полюбоваться своими кумирами. Остальные приходили из чистого любопытства. Гомон и крики слышались ещё издали, но Адель не поддалась той суматохе, которая обычно охватывает людей в подобных местах при большом скоплении людей. Вместе с Оливией они сели на лавочке. Адель наблюдала.

В основном здесь собрались старшеклассники. Взрослые высокие ребята и прекрасные девушки, которые могли носить любую одежду в школе. Адель смотрела на них и немного завидовала. Ей самой хотелось поскорее стать такой.

При всей её любви к новым знаниям Адель не нравилась школа. Её угнетали не учителя и уроки, и не ученики, среди которых у неё почти не было друзей, а недостаток времени. Школа, по мнению Адель, отнимала у неё целые часы жизни. Кроме, разве что, получения знаний, Адель не понимала, почему отец отдал её сюда. «Я бы спокойно проводила время одна дома», — думала она. А мимо всё так и проносились разноцветные футболки. Только Оливера среди них не было. Адель поднялась и направилась в сторону выхода со стадиона, но подругу вовремя остановила Оливия, всё это время бывшая вместе с ней.

— Смотри!

Девочки вместе обернулись. Зрители на трибуне в это самое время начали аплодировать, потому что незапланированная игра началась. Адель никогда прежде не доводилось наблюдать ничего подобного. Для неё в принципе скопление народу было удивительно. Единственным смутным образом о большой толпе, оставшимся в её голове, были похороны матери, в которые она поняла лишь то, что множество людей в чёрном стояли поодаль и, склонив головы в знак какого-то негласного принятия, молчали, пока её мать закапывали в землю несколько людей. Вших-вших. Вших-вших. Слышался только звон лопат о песок посреди этой всеобщей тишины, в которой никто не то что не мог — не пытался ничего сделать. Она помнила, как крепко отец сжимал её руку, а ей самой казалось, что ещё немного, и она бросится под эти лопаты в тёмную яму.

Но эти воспоминания девочка всегда всеми силами отгоняла от себя, и сознание её отказывалось ассоциировать большую толпу с ними, так что, по мнению Адель, никогда до сих пор не доводилось ей видеть столько людей в одном месте. Да и игра, в которую они играли, совсем не походила на то, что она когда-либо могла видеть. Несколько мальчишек в этот самый момент пробежали круги по стадиону, гоняя перед собой руками мяч, затем бросились вдогонку за одним-единственным игроком, и в итоге именно ему удалось забить мяч в кольцо. Толпа на трибуне зааплодировала, а Адель увидела, как чемпион в белой футболке с цифрой на спине, встречаемый овациями учеников, обменялся рукопожатиями с несколькими взрослыми ребятами. Сомнений больше быть не могло, и от этого сердце Адель пропустило несколько ударов. Мальчиком, забившим мяч в кольцо, оказался светловолосый Оливер.

Ученики почти сразу же окружили его. Даже издали слышались поздравления и смех, и Адель, несмотря на все уверения Оливии, резко развернулась, собираясь-таки зашагать прочь со стадиона.

— Адель! — вдруг услышала она крик. Чья-то рука остановила её за плечо, и девочка обернулась. Перед ней стоял Оливер и улыбался. — Как хорошо, что ты наконец-таки пришла!

Адель улыбнулась ему.

— Привет, Оливер! — сама не зная почему, она не могла отдышаться от радости, а сердце бешено заколотилось в её груди.

— Мы так долго не виделись! Адель, ты так изменилась… — Оливер обвёл её взглядом, точно оценивая. Что-то новое появилось не только в чертах его лица — и это было и понятно, ведь он подрос и изменился, но и в его поведении. Он улыбнулся нескольким выходящим со стадиона девочкам, и Адель заметила, как вместе с ними удаляется и Оливия. Стадион, где только что бушевала толпа, пустел. Они остались одни.

— И ты тоже, Оливер.

Они сели на лавочку. Адель вдруг для себя поняла, что говорить с ним ей совсем не страшно. Прошлой неловкости, какую она помнила с того красочного лета, совсем не было. Ей казалось, что этих двух лет не было — что они с Оливером не виделись всего несколько дней. Он был всё таким же, каким она его запомнила. Голубые глаза, светлые волосы. Он всё также любил рассказывать преинтересные и забавные истории и улыбался, когда замечал улыбку Адель. Правда, у него появилась странная и не совсем понятная девочке привычка — ерошить волосы и отбрасывать чёлку назад.

— Почему вы не приехали прошлым летом? Я ждал тебя весь месяц!

— Похоже, у родителей что-то случилось. Они не посвящают меня, — Адель решила не говорить Оливеру о своей маме. — Я так понимаю, мы туда больше не приедем.

— Жалко, — Оливер опустил голову и стал рассматривать свои ботинки.

— А почему ты уехал тогда? — нарушила молчание Адель. — Ты ведь даже не попрощался со мной.

— Мы уехали ранним утром, — ответил Оливер. — Готовиться к учёбе и ко всему прочему. На дворе была уж почти осень, а мы приезжаем каждое лето. Ну, что обо мне, расскажи лучше о себе.

Время летело незаметно. Адль снова огляделась по сторонам, как будто убеждаясь, что поблизости совсем никого не осталось, а затем, краснея до самых ушей, спросила:

— Помнишь те кольца из одуванчиков?

— Ты ещё хранишь его? — ахнул Оливер. Адель смутилась, но кивнула. Сердце с каждой минутой, проведённой с ним, стучало о грудную клетку всё быстрее, и это было впервые для неё. Подобное она ощущала, когда отец впервые, в порыве нежности и переживания за мать, прижимал её к себе. Но даже тогда у неё не было чувства, будто она способна сделать в этом мире всё. — А я потерял своё. Но мы ведь всё равно будем друзьями, Адель! Мы встретились — значит, это уже предназначение судьбы!

Адель снова улыбнулась ему, между тем как Оливер вместо улыбок был занят повторным и довольно тщательным зашнуровыванием своих ботинок и поправлением и без того идеальной причёски. Вечер уже пополз по крышам домов, и дети стали собираться. Они покинули стадион в полном молчании, но Адель казалось, что они думают в этот момент об одном и том же. Сердце не переставало ёкать в её груди даже тогда, когда они проходили по знакомой дорожке, ведущей к её дому. Теперь Оливер знал, где она живёт и, замявшись, не глядя на неё, а на какие-то посторонние предметы, качался на пятках.

— Я рад, что ты пришла, — улыбнулся мальчик и протянул ей руку. Адель знала, что это в знак дружбы, но ей показалось, что он не хотел отпускать её долго. Слишком долго. И от этого в её сердце становилось ещё радостнее. — И обещай мне, что придёшь снова, — сказал он. Они распрощались. Адель, не любящая выплёскивать свои эмоции, какими бы они ни были, вернулась домой молча, но слабый румянец впервые за последнее время горел на её щеках. Она какое-то время мялась в коридоре, то ли снимая обувь, то ли избавляясь от верхней одежды, но это было слишком долго — много дольше, чем когда-либо. Кое-как, наконец, совладав с собой, она хотела уже было сесть за уроки, как вдруг заметила своего отца, полулежавшего в кресле. Девочка подошла к нему, гонимая любопытством и внутренним страхом, и с облегчением заметила, что он спит. За последний месяц она замечала это не впервые, но, не понимая причины его состояния, думала всегда одно и то же. «Наверное, очень утомился», — решила она и со словами «Папа, вставай» взяла его за руку и легонько потянула. Разбудить его вышло далеко не с первого раза.

— Адель, — сказал отец, приоткрыв глаза, и, задержавшись долгим неживым взглядом на стене, наконец взглянул на дочь. — Ты уже вернулась?

— Давно уже, папа, иди ложись спать, — и по всему видимому, он её послушался, потому что незамедлительно исчез в дверях спальни. Адель села за уроки, но не могла перестать улыбаться и думать совершенно о другом. Даже на этом она не смогла не поймать себя, ведь обычно сосредотачивалась на всём, что касалось знаний и школы, она быстро и легко. Весь прошедший день казался ей волшебным и нереальным. «Этого не может быть. Это не могло случиться», — повторяла она себе, но с каждым словом всё больше убеждалась, что всё это не было сном. Встреча с Оливером. Разговоры с ним. Взгляд Оливера, когда он так не хотел отпускать её руку… Адель уснула прямо за столом, но, к счастью, назавтра была суббота, и ей не грозило ничего страшного.

Заканчивая школу, Райан уже знал, кем хочет стать. Годы учёбы хорошо снимать, многочисленные курсы и книги — не всегда на подобное хватало денег у родителей, но на что детям голова и руки, если не на то, чтобы начинать работать самостоятельно в самом юном возрасте? — не прошли даром, и Райан без особых трудностей поступил в университет и освоился в незнакомом городе. Как он и мечтал, ему удалось, наконец, уехать из маленького городка за новыми возможностями, за исполнением своей мечты, за покорением столицы, в которой его одноклассники только и мечтали появиться. Райан был из немногих выпускников, кому удалось оставить маленький городок ради своих будущих свершений. Только уже там у юного студента появились проблемы.

Окрылённый мечтами, Райан приехал в Лондон в надежде, что он примет его с распахнутыми объятиями. Ещё при выпуске из школы многие учителя возлагали на Райана большие надежды по поводу будущей карьеры. Райана знала большая часть школы как лучшего постановщика повседневных школьных клипов. Сам он не раз хвалился своими работами, считая, что это предназначение сверху — чтобы он стал режиссёром. Ему с детства нравилось смотреть фильмы и находить в них — даже самых великих, ошибки и неточности, мечтать, как он создаст свои, которые будут идеальны и великолепны. А кроме того, его талант должны заметить сразу же, незамедлительно. Стоит ему приехать в столицу — и его заметят сразу все.

Большие города всегда привлекали его. Эта ночная жизнь в них, просторные улицы. Но больше всего Райану нравились неоновые вывески и большие рекламные ролики на них. «Если я поступлю в этот город, я большую часть времени буду проводить на улице, только лишь разглядывая их все», — думал Райан и оттого ещё усерднее готовился к экзаменам. И вот, как обычно и бывает, время пролетело незаметно, и Райан, к своей огромной радости, поступил. Но тут же ощутил, что всё будет не так просто, как казалось ему вначале. Учёба занимала у него почти половину дня. Райан, привыкший, что в своей компании он всегда знал больше всех, изумился, когда в разговоре с новыми приятелями стали появляться неизвестные ему термины, а некоторые из их, узнавая, что Райан приехал из какой-то мало известной деревушки, и вовсе не хотели с ним общаться. Юноша вновь засел за книги, но времени на них было так мало, что ему приходилось начинать читать по пять одновременно, а заканчивать — всего по одной в месяц. Неясные ему конспекты, кое-как записанные из-за того, что он не приучен был скорописи, почти тут же выбрасывались, так что повторять весь пройденный на занятиях материал — хотя и в примерном виде — ему приходилось, читая внеурочные учебники. Порой он ловил себя на том, что устаёт настолько, что засыпает под них. Юноша не без раздражения начал искать способы бороться с этим и, прочитав где-то про методику писания картин Сальвадором Дали, ставил будильник на определённое время и, если засыпал, просыпался от тревожных сигналов и вкратце выписывал те моменты, которые помнил из прослушанной лекции. Это хоть как-то стало помогать ему понять суть изучаемых вещей. Решив, что всю свою школьную жизнь он занимался не тем, чем следовало, Райан засел за учебники и словари, перестроил весь свой план дел на день и практически перестал выходить из дома. Его спасало только одно.

Кино. Райан начал смотреть фильмы в раннем возрасте, но то были отнюдь не молодёжные мелодрамы и не детские комедии. Райан смотрел классику. Чёрно-белые ли, цветные ли, короткие или длинные, самые старые — немые или же более современные — ему нравились все. Будучи на втором курсе, Райан, как только завершал подготовку по своим конспектам и когда, наконец, откладывал толстые тома об истории кино, принимался за фильмы. Он мог смотреть их всю ночь, не чувствуя усталости. За окнами уже светлело, а в квартире до сих пор оставались он, темнота и тихий скрежет кассетной плёнки.

Райан смотрел кино так, как если бы он сам был в нём. Причём, он становился героем фильма сразу же — тому способствовала не только атмосфера кинотеатра в тёмной комнате, но и великолепная музыка в фильме, интересный сюжет, прекрасно играющие свою роль актёры. Райан влюблялся в кино, но сам нисколько не стыдился своей любви. Кассеты, привезённые им, были не бесконечны. Поэтому за новыми тоже пришлось ходить в библиотеку.

А учёба между тем становилась всё сложнее. Райан совсем ничего не успевал, и когда, в конце концов, нашлось свободное время, тут же уехал домой. Но родители, которые, как он ожидал, будут рады его приезду, отнеслись к его стремлениям скептически. Мать несколько раз укоряла сына в том, что он подолгу смотрит фильмы — свою привычку он привёз и сюда, в маленький городок, и не расставался с ней до самого конца каникул. Она считала, что это портит его здоровье, да, ко всему прочему, и его нервы, что Райан уже почти неотличим от тех столичных юношей, которые выросли на богатстве своих родителей. Отец, всю жизнь проработавший руками, не понимал, как можно зарабатывать на кино. Для него эта была не профессия и не работа, нет. Он совершенно не считал это ремеслом. Очевидно, оба считали, что Райан отучится и вернётся в их маленький город продолжать дело своего отца. Совершенно разочаровавшийся во всём, что его до этого окружало, Райан решил навестить Адель и как раз привести ей несколько новых книг. Отчего-то его израненное на тот момент сердце захотело найти прибежище среди наивного детского голоса маленькой девочи, которая и сама не разбиралась в жизни, но Райан уже настроился на то, что встретит повзрослевшую подругу, поговорит с ней по душам, как и раньше, а потом они вновь расстанутся — теперь уже на неопределённый срок, но все его мечты разрушились, когда он не застал её и её семьи в той самой деревне. Райан уехал в университет и теперь уже окончательно отказался от всей мирской суеты.

Однажды он сидел поздним вечером и смотрел очередной фильм, как вдруг к нему в голову пришла одна светлая мысль. Она зародилась буквально из ниоткуда, и Райан незамедлительно перенёс её на бумагу. Из одной маленькой идеи получилась целая история. Райан работал над ней не покладая рук. День за днём, неделя за неделей. Наконец всё было готово, и Райан удовлетворённо взглянул на свой труд.

Из маленькой истории получился настоящий сценарий. Райан решил оставить его и затем сдать в качестве курсовой, но не смог стерпеть и предложил его прочитать своему самому любимому преподавателю, на лекции с которым он ходил с особым удовольствием. Кажется, ни на чьи больше занятия он не спешил так, как на его. И ни к чьим больше семинарам так усердно не готовился. Сам же, ожидая ответа, Райан стал навёрстывать то, что пропустил, пока писал сценарий, а заодно приобрёл в университетской библиотеке несколько книжек по режиссёрскому искусству.

Но дни проходили, а ответа Райан всё не получал. И это уже начинало угнетать его. Терзаемый сомнениями, Райан начал задерживаться в университете. Правда, обнаружив как-то раз юношу в здании в неурочное время, охранник сделал ему несколько предупреждений. Райан вышел на свежий воздух и сел прямо на ступени. Уже занимался вечер, и неоновые вывески, на которые он когда-то так хотел смотреть, уже, должно быть, зажглись где-то вдалеке. Не собираясь унывать, Райан вытащил из сумки одну из последних книг и стал читать, но голос позади него отвлёк юношу от увлекательного чтения.

— Райан? — раздался удивлённый возглас. Юноша обернулся, не убрав, впрочем, книгу и продолжая сидеть на ступеньках. Мистер Руфис, немолодой уже мужчина, любимый преподаватель Райана, подошёл к нему. У него была такая же сумка через плечо, как и у Райана.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, не смотря на юношу и роясь в своей сумке. В свои годы Райан мог уже определить с первого взгляда отношение к нему, и сейчас он отчётливо чувствовал раздражение и одновременно с этим — равнодушие, исходящие от преподавателя. Однако знал юноша — и по словам много чего добившихся людей, в том числе, — и ещё кое-что: если не попытаться и не понадоедать некоторое время, можно много чего в своей жизни упустить.

— Простите, сэр, кажется, я зачитался. Но я уже собираюсь уходить, — с этими словами Райан поднялся.

— Нет, постойте, — жестом остановил его преподаватель, и Райан снова опустился на ступени. Мистер Руфис, к его удивлению, подсел к нему.

— Я прочитал ваш сценарий.

— Сэр… — Райан уже было снова поднялся, но мистер Руфис тут же жестом опустил его на место.

— Я сам вам обо всём расскажу.

Колени у Райана задрожали, и сердце неистово заколотилось в груди, но он продолжал смиренно сидеть и ничем не выказывать своего волнения. Мистер Руфис достал файл с листами, и Райан узнал в словах свой сценарий. Ни одной поправки юноша не заметил, но не дал рвавшейся улыбке хотя бы тенью мелькнуть на губах. Делать поспешные выводы было нельзя.

Мистер Руфис вытащил листы и просмотрел один за другим, словно заново их перечитывал. Любопытство жгло Райана изнутри. Он скрестил пальцы на руках и не отрываясь смотрел на преподавателя.

— Я прочитал вашу работу, Райан, и я не могу не признать, что нахожу её очень занимательной.

Сердце Райана подпрыгнуло, и он начал бояться, как бы оно не разорвалось от такого частого биения.

— Я признаю, что вы очень талантливый юноша, не буду это скрывать, — продолжал между тем мистер Руфис. — Ваш сценарий даже заставил меня задуматься… о многих вещах.

«Не томите, пожалуйста! — взмолился Райан, пытаясь сдерживать улыбку. — Скажите мне своё мнение!»

Райан всегда восхищался мистером Руфисом. На его лекции он ходил с большим удовольствием и даже после бессонных ночей кино не пропускал их. Мистер Руфис рассказывал потрясающе. Ясно, интересно, и, что было вначале большим изумлением для Райана, даже если его не слушать, всё равно в какой-то момент мистер Руфис начнёт дискуссию на такую тему, которая будет интересна всей аудитории. И уж тогда никуда не денешься. Райан с улыбкой взглянул на свой сценарий.

— Но ваша работа, мягко говоря, не заслуживает кинематографа. С таким произведением вам, молодой человек, нужно было в писатели идти. Таких, как вы, ждут вон там, — с этими словами он указал на здание через дорогу. Литературный университет. Его всегда упоминают одногруппники, когда хотят показать, что поступили туда, куда следует, а писательское дело — не их профессия, да к тому же не самая стоящая. — Но, впрочем, это ваше дело, так ведь? — добавил мужчина поникшему головой юноше. Мистер Руфис отдал листки Райану, поднялся и похлопал его по плечу. — Вам нужно совершенствоваться. Это мой вам совет.

— Благодарю, — произнёс Райан, отрешённо смотря на листки. Сердце его, только что лихорадочно танцевавшее в груди, сейчас ушло в пятки. О, сколько ему хотелось рассказать в тот самый момент! Сколько примеров об употреблении Пути героя в фильмах он вычитал и сколько нашёл сам! Сколько съёмочных фишек он узнал за этот семестр! Сколько надежд и идей копилось в его голове с того самого дня, когда он вместо «мама» и «папа» впервые в жизни сказал «кино»!

Мистер же Руфис, как ни странно, ещё не собирался уходить.

— Это ваше? — спросил он, поднимая книгу, лежавшую рядом с Райаном. Тот кивнул, даже не обернувшись. — «Кино без сюжета», — негромко сказал преподаватель, а затем посмотрел на юношу. — Для своего возраста вы неплохо начинаете, — сказал он, отдавая Райану книгу и снова легко хлопая его по плечу. — Желаю вам удачи.

Райан остался молча сидеть на ступеньках, смотря вслед уходящему преподавателю. В голове начинали рушиться будущие планы, и только кино могло вновь спасти и мотивировать его.

Адель на цыпочках выбежала из квартиры и прикрыла за собой дверь. Отец ещё спит, но утро ждать девочку не будет — Адель это знала наверняка. Оливер заметил её, как только она выбежала в освещённый ярким солнцем двор. Волосы её в свете зарождающегося дня как-то по-особенному сияли, и вся она светилась счастьем и той детской простотой и искренностью, которые в городе мало встретишь даже у детей. Он уже и забыл, что это такое — когда девочка задорно смеётся, когда перебирает хрупкими ножками по ступенькам, спеша к нему. Это была Адель, какой он запомнил себе её. Оливер отбежал от других ребят и подошёл к ней.

— Наконец-то, Адель! Пошли, кое-что покажу!

Воспоминания о когда-то ушедшем лете давно размылись в мыслях у Адель. Она просто была счастлива — может, где-то и немного наивно, но она не думала об этом. Окончив уже второй год в школе, Адель изумилась тому, как быстро летит время. До этого она не задумывалась о том, что один день может сменять другой, а время — проходить. До определённого момента ей казалось, что жизнь бесконечна, и каждый день она будет преподносить тебе одно и то же. Солнце, лето, тёплые вечера у костра с Оливером и его друзьями по соседству. Что она каждый раз будет просыпаться чуть ли не с рассветом и из-за невозможности отпереть входную дверь, будет вылезать из окна, бежать на встречу к мальчику. А потом Оливер внезапно уехал. А потом умерла её мама. И жизнь перестала казаться маленькой Адель сплошной беззаботной полосой. Вместе с осознанием этого к ней пришло что-то новое, к чему Адель не знала, как относиться. Здесь была и память о матери — размытые и нечётки воспоминания. Адель ужаснулась, когда поняла, что почти забыла её — остался только образ, и иногда она гуляла и пыталась найти этот образ в других людях, в других женщинах, которые держали за руку своих детей. Счастливых детей. Адель взглянула на улыбающегося Оливера. Даже к нему она стала относиться по-другому. Его взгляд уже не вызывал у неё улыбку. Это было что-то иное — неведомое трепетание сердца, с которым Адель не знала, как бороться.

В общем-то, весь мир она видела теперь другими глазами. Например, Адель замечала, что эти улицы, которые встречали её каждый день, нисколько не походили на улицы, описываемые в книгах. В книгах даже люди были другие. Адель было и больно это осознавать, и в то же время немного приятно, ведь она живёт совсем не как в книгах, а в настоящем, словно совершенно другом мире. В голове день изо дня появлялось много мыслей. Если бы Адель могла, она бы задала сотню вопросов, но вряд ли бы получила на них столько же ответов. Так что единственным её попутчиком по жизни оставался Оливер — Адель, правда, не засыпала его прям сотней вопросов, зато на некоторые получала ответы.

Вопросы о чём угодно. Когда они начинали играть в эту игру, Адель откровенно спрашивала Оливера о том, что её интересовало. Несмотря на всю открытость и лёгкость в отношении с ним, Адель осознавала, что Оливер старше её. Дело было не только в возрасте. В следующем году Оливер уже будет заканчивать пятый класс — а это означает, что он уже будет переходить в среднюю школу. Станет одним из тех школьников, которые смотрят на неё, Адель, свысока и ведут себя порой слишком уж по-взрослому. Адель до сих пор с ужасом вспоминала сцену, которую однажды увидела в школе — группа ребят дразнила девочку, что была младше их, доводя её до слёз.

Адель с тревогой посмотрела на Оливера. Нет, она не допустит, чтобы Оливер стал таким же. «Оливер поклялся, что мы будем друзьями на всю жизнь, — думала Адель, наблюдая, как он с улыбкой смотрит на неё, пока его друзья что-то говорят ему. — И так и будет. Я уверена»,

Впрочем, Адель ту т же отбросила эти мысли. Ей не хотелось сейчас думать об этом. Впереди было целое лето, и предвещало оно только самые наилучшие моменты.

Но, несмотря на длинные каникулы, в которые она, наконец, могла отдохнуть от школы — это слово, внушаемое ей с самого детства как что-то страшное, оказалось таковым и на деле. Адель невзлюбила её. Невзлюбила место, в котором училась.Невзлюбила множество людей, которые каждый день сновали по зданию туда-сюда. Помимо того, что ей было непривычно такое скопление народу, она порой не знала, как вести себя с ребятами, если они подходили к ней с вопросами о дружбе, пытались вести себя приветливо и непринуждённо, но в каждом таком поведении Адель находила какой-то тайный злой умысел и по-прежнему доверяла только одной девочке — Оливии. Да и знакомство с ней произошло совершенно случайно, когда они обе сидели во дворе на лавочках, друг напротив друга, и, как после оказалось, читали одну и ту же книжку. Только вот Адель внимательно, как и было, в общем-то, присуще ей, вчитывалась в каждое слово, а Оливия, напротив, быстро пробегала глазами по странице, стремясь поскорее покончить с очередным произведением из школьного списка литературы. Но никогда в своей жизни она бы не призналась Адель в этом. Так же, как и все одноклассники, она мечтала завести дружбу с таинственной новенькой, но подобно остальным, не знала, как к ней подступиться и с чего начать разговор. Поэтому Оливия, гордясь дружбой с Адель и считая, что их свели вместе сами обстоятельства, терпела её страхи перед одноклассниками и другими учениками школы, выслушивала забавные и не всегда понятные ей мечты своей подруги, мирилась с тем, что Адель в разговорах может быть где-то в своих мирах, а не с ней, Оливией. Адель же, в свою очередь, чувствовала рядом с Оливией себя спокойной и защищённой. Так продолжалось, пока вновь в её жизни не возник Оливер. И по какому-то негласному согласию оба, хотя порой и не подозревая этого, пытались ввести Адель в круг своих знакомых, приобщить её к тем, с кем общались сами и недоумевали, почему она отказывается от этого и, ссылаясь на уроки и книги, уходит от предлагаемого ей общения.

Адель не только проводила все дни лета во дворе. Она видела отца, устававшего после работы, иногда дремавшего в кресле или на диване, и пыталась помогать ему, чем могла. Но с каждым разом отец возвращался домой всё в более и более позднее время и всё тяжелее и тяжелее маленькой девочке было добудиться его. Поэтому Адель приняла решение приниматься за некоторые не свойственные детям её возраста дела сама. Она научилась сама справляться с некоторыми домашними заботами. Кроме уборки и — порой — помощи отцу в готовке она стала учиться вышивать, но и книги тоже не забрасывала. Печатные издания девочка глотала слишком быстро. Они заканчивались, не успев начаться. Страница за страницей — и вот на развороте Адель держит уже внушительное число листов, а страниц до конца остаётся всё меньше и меньше. Адель ненавидела момент, когда ей приходилось дочитывать книгу. Чувство, когда она отбрасывала от себя книжных друзей, казалось ей самым ужасным чувством на свете, но она ничего не могла с ним поделать, и ей приходилось расставаться с одной, другой, третьей книгой…

Адель потеряла счёт книгам, которые она читала. Её просто тянуло в другой мир, и она покорно уходила туда вместе с книгой. От этого их, правда, становилось всё меньше, а отец книг больше отчего-то не привозил. Адель не расстраивалась и по этому поводу. Она решила перечитывать книги, пусть даже в скором времени она и зачитает их до дыр.

Однажды Адель уносила тарелки из столовой и внезапно вспомнила, как когда-то она также помогала маме. Размытый образ с прекрасным лицом, на котором от счастливой улыбки при виде дочери каждый раз вспыхивали ямочки, и густыми длинными волосами, которые Адель когда-то так любила причёсывать, расправляя одну за другой пушистые пряди, появился перед глазами, и тарелка выпала из рук девочки. Адель присела на колени. Она не знала, от чего плачет больше — от стыдливости за то, что всё же забыла, как выглядела мама, или от памяти о прошлом.

— Адель? — раздался голос из соседней комнаты, и отец торопливыми шагами подошёл к ней и остановился у неё за спиной. В последнее время это была редкость — что он не проводит время закрывшись у себя в кабинете или не спит. — Адель, что случилось? — он обхватил её лицо руками, и по обеспокоенному взгляду отца Адель поняла, что слёзы продолжают катиться по её щекам. Отец посмотрел на лежавшие на полу осколки и, кажется, всё сразу понял.

Обыкновенно при виде этого строгого и угрюмого лица, на котором столь долгое время лежала суровая печаль неизлечимого горя, в то время как жизнь маленькой девочки не остановилась и продолжала бежать своим чередом, Адель робела и замыкалась в себе. Итак никогда особенно не близкий к ней человек становился тогда для неё ещё более недосягаемым, а, потеряв мать, она пыталась отыскать ласку хоть в ком-то близком ей. Ни Оливия, ни Оливер не могли дать ей этого, и когда девочка начинала грустить, равнодушно осведомлялись, что вызывает такую огромную печаль на её лице. Лишь отец мог бы понять её в этой ситуации и приласкать, но каждый раз ей приходилось лишь переминаться перед ним с ноги на ногу, теребя полы своих цветных платьев. Временами что-то как будто ныло у неё в груди, и ей безумно хотелось самой броситься ему в объятия, чтобы он обнял её, посадил к себе на колени и приласкал хотя бы словами. Не раз в её голове возникали мысли, с какой бы радостью она прильнула к его груди и, быть может, они поплакали бы вместе с ним — маленький ребёнок и суровый замкнутый в себе мужчина — об их общей утрате. Но отец продолжал смотреть на неё каким-то затуманенным отрешённым взглядом поверх её головы, совершенно не обращая внимания на перепады её настроения и на огромное горе, так надолго отпечатавшееся на её лице, которое не могли смыть ни многочисленные радостные встречи с друзьями, ни успехи в школе. И она вся сжималась под этим взглядом, как если бы была запуганным ещё с младенчества щенком.

— О Господи, Адель, — отец быстрыми шагами преодолел расстояние между ними — ему, такому высокому и недосягаемому, это ничего не стоило; это бы ей, Адель, приходилось быстро перебирать своими хрупкими ножками, чтобы так долго идти к отцу. Он присел перед ней на корточки и крепко прижал её к себе. Дрожа и не понимая своих чувств, ощущая, как мурашки от непривычного ей прикосновения тёплых мужских рук бегут по её спине, Адель лишь продолжала плакать, не в силах остановить свои горькие слёзы, хотя и боялась замочить ими рубашку отца. Она долго ещё не могла успокоиться и перестать плакать, пока он, сидя перед ней, поглаживал её по спине и голове, временами целуя в обе щеки и тихо, почти шёпотом, прося её перестать плакать.

— Помнишь ли ты маму, Адель? Помнишь? — тихо спрашивал он её.

Помнила ли она её? Да! Её образ, хотя и такой туманный и расплывчатый, она бы не забыла никогда. Смутно помнила, как в полнейшей темноте, в аромате уснувшей природы, потухшего костра и позднего лета она обвила в полнейшей темноте её своими нежными, пахнущими скошенной травой руками и перенесла Адель в её маленькую комнатку в их летнем домике, а та, лишь на мгновение проснувшись, мгновенно прижалась к ним, таким любимым и тёплым, и принялась покрывать их поцелуями. Помнила Адель и раннюю весну, когда мать, уверяя их с отцом, что совершенно здорова, сидела в кресле перед окном, и ничего, кроме грусти, не выражало её лицо в тот момент. И только тогда Адель стало ясно, что она, должно быть, прощалась, наблюдая приход последней в её жизни весны.

Как могла она не помнить её? Как могла не помнить тот страшный день, когда какие-то приезжие люди сновали туда и сюда, общаясь с отцом, у которого поминутно глаза были на мокром месте — таким опустошённым, исхудалым и серым? Как могла не помнить, как она сама, Адель, испугавшись, забилась в самый дальний уголок их квартиры и не произнесла за весь день ни звука, так что отец еле нашёл её? Как могла не помнить, как крепко прижимал он её к себе то браня, то радуясь тому, что она нашлась? После того дня она так и не получила от него ни поддержки, ни хоть какого-то слова. Адель помнила свою мать, но на вопрос этого недосягаемого угрюмого человека, в котором, как бы ей ни хотелось этого, она не могла прочувствовать родную душу, девочка съёживалась всё более и более. Она бы никогда сама себе не призналась, что, ища у него поддержки и не получая её от отца, боится его. Боится, когда он отворачивается от неё с досадой и болью, находя в её лице и отражении её глаз лишь отголоски материнского — не такой Адель помнила свою мать и в душе знала, что никогда не будет такой же красивой, как она. Она чувствовала, что ещё при жизни он слишком любил её мать, не замечая её саму из-за их счастья. О, как ошибалась она в этих своих детских наивных мыслях! Ведь именно потому избегал Адель отец, что глядя на неё, на эти белокурые волосы, которые своим дыханием шевелил ветер, на грустные голубые глаза, вспоминал её мать. В каждой черте этого доброго детского лица, в этом невероятно голубом бездонном омуте — во всей ней, пока день ото дня она становилась взрослее и всё больше и больше преображалась, он видел её. И невольно ему самому становилось грустно, и слёзы сами собой наворачивались ему на глаза.

— Адель, — произнёс отец, когда уже перенёс её на диван и укрыл мягким пледом. — Нам обоим её не хватает.

Это было впервые, когда он, наконец, заговорил с ней о матери. Он рассказывал какие-то истории, даже порой перебивая самого себя, много улыбался, весь светился счастьем, вспоминая её. Никогда прежде Адель не видела столько улыбок на его лице, и теперь выражение его лица больше не казалось ей суровым. Напротив, Адель заметила, что именно эта невысказанность чувств придаёт отцу мужественности, и в первый раз за свою жизнь девочка поняла и смогла признаться себе в этом — отец тоже был красив.

Воспоминания о красоте матери если и не полностью, то частично изгладились из её памяти. Теперь же она коснулась того заветного, что составляет психологию любой женщины: она разглядела в отце тот идеал, который будет искать в каждом мужчине. Она любовалась его светлыми волосами — немного темнее, чем у неё самой, сиянием его голубых глаз в свете солнца, временами выбегающего из окна, меняющимся выражением его лица и глаз во время разговора. И она смогла найти так любимые ей в её матери ямочки — они скрывалась прямо под глазами, такие почти незаметные, но явные, когда он искренне и долго улыбался.

Никогда ещё девочка не была так близка с отцом, как в то утро. Пока они жили в деревне, он был даже дальше от неё, чем мать и держался строго и серьёзно. Ничтожная попытка сблизиться после переезда — книжные подарки несколько месяцев подряд, от которых он довольно поспешно отказался. А дальше — сплошная холодность, чего бы она ни сделала, как бы ни пыталась угодить ему, делая всё по дому и усердно обучаясь в школе. Сейчас же её отец был мягким и понимающим. У Адель никогда ещё не было такого грустного и одновременно хорошего дня.

Они провели с отцом всё время, то вспоминая маму, то читая сказки. Адель уже не было так грустно даже когда она смотрела в печальные — только сейчас она заметила эту большую перемену — синие глаза отца, но слёзы всё равно норовили хлынуть из глаз, хотя Адель и не давала им волю. Этой ночью Адель спала спокойно. Они распрощались с отцом друзьями, и эту дружбу уж точно никто не мог нарушить.

— Если получится, — шёпотом произнёс отец Адель, думая, что девочка уже уснула. — Как-нибудь мы снова посетим деревню. И тогда всё будет по-другому, — он поцеловал её в лоб и удалился, оставив дочери самые лучшие сны.

Фотография не выходила у Райана из головы. Он думал, что уже и позабыл её, но память, как он теперь понял, не такая простая вещь, как иногда может показаться. Всё, что было когда-то забыто, снова когда-нибудь вернётся. Теперь Райан убедился в этом, хотя когда-то и смеялся над таковыми нелепыми моментами в драматических фильмах.

Адель. Да. Именно так её звали. Светловолосая синеглазая маленькая девочка, такая умная и смешная. Всегда бегала в пышных детских платьицах и таскала его, Райана на всякие приключения. Давно это было, а словно только вчера произошло.

А рядом с ней он. Точно совсем не сочетающийся на этой фотографии. Как если бы его сюда по ошибке поставили. Райан усмехнулся. Раньше он носил несносную чёлку — как, впрочем, многие в школьное время, когда хотели понравиться девушкам. Да и причёска в целом у него стала лучше, чем была. Волосы Райан укоротил, стараясь соответствовать имиджу в профессии своей мечты — хотя здесь особых правил нет, но всё-таки, и наполовину зачесал их назад. Не так давно то ли от тепла, то ли от укорачивания они стали у него немного виться. Некоторое время Райан пытался их распрямлять, но в итоге оставил эти попытки. Изменился и стиль его одежды. Появляться в университете в пиджаках было бы глупо, но с недавних пор в его шкафу неизменно появились различные рубашки.

Райан смотрел на фото, а мыслями был где-то далеко. Сценарии. Их была целая стопка у него на столе, а он уже успел испытать к ним и гордость, и неприязнь. В данный момент он всей душой ненавидел их, но сюжеты всё лились и лились из головы, и ему хотелось записывать их, такие новые и отличающиеся друг от друга.

После каждого просмотренного фильма Райан находил в своей голове идею — что ему хотелось бы изменить или подкорректировать в просмотренном фильме, и он незамедлительно записывал её. Так из ничего вырастал сюжет, роли, люди, сценарий. А потом выбрасывал их и оставался милостив только к самым, по его мнению, лучшим. «Всё равно они далеки от совершенства», — думал он, вспоминая слова мистера Руфиса и с отвращением разглядывая кипу листов.

Райан со вздохом отклонился на спинку стула. Что он делал не так? В эти годы он учился усерднее всех в университете, но те, кто ничего толком не делал и даже не посещал занятий, всё равно были успешнее его. Райан иногда чувствовал, что уже выбивается из сил. Мысли, в которых он не был согласен с некоторыми книгами, которые читал, лезли у него из головы, но он совсем ни с кем не мог ими поделиться. Разве что только с Мэтью? Райан посмотрел на своего соседа, который в этот момент писал что-то, явно не связанное с лекцией.

Мэтью, юноша со светло-рыжими волосами, всегда такими неряшливыми и вылезающими в разные стороны. Райан не чувствовал к нему неприязни, но и дружить ему с ним в той же мере не хотелось. Хотя Мэтью, в отличие от многих его одногруппников, казался ему человеком его интересов, Райан относился к нему, как, впрочем, и ко всем, одинаково. Он считал, что один делает хоть что-нибудь, чтобы учиться и совершенствоваться, а другие неосознанно, точно по какому-то наитию, посещают пары, приходя на них ни с чем и не унося с собой ничего. Подобное предубеждение коснулось и его недоприятеля.

Но, наверное, Мэтью был единственным, кто относился к Райану с теплотой. Выросшие в богатых семьях и привыкшие, должно быть, к роскоши и к тому, чтобы их признавали, другие одногруппники смотрели на Райана свысока. Даже не зная, что для поступления в университет он много работал, копил деньги и лишь с огромным трудом заработал себе на квартиру в столице, они точно видели Райана насквозь и заранее знали, что Тёрнер — не тот, кого следует приглашать на их общие тусовки и кому место в тайном клубе кинематографистов их университета. «Тот ещё зануда, — думал, однако, Райан, изредка косо поглядывая во время всей пары на Мэтью. — Кидает свои неуместные шуточки налево и направо и хвалится тем, что у него есть чувство юмора».

А как Мэтью, по мнению Райана, был глуп! Юноша не мог себе представить, что такой человек может делать здесь. Единственное, что он мог признать — Мэтью здесь тоже не жаловали.

— Эй, Мэтью, — Райан легонько толкнул соседа локтем. — Хотел бы написать авторскую инсценировку?

— Я не драматург, Райан, но если бы сценарий был хуже некуда…

— А если бы ты сам писал сценарий?

Райан приготовился. Не показать листы Мэтью — не показать никому. Другой реакции кроме согласия Райан не ожидал. В ответ Мэтью усмехнулся. Уголки его губ расползлись в глупой улыбке.

— Опускаться ниже плинтуса, когда всю жизнь мечтал стать режиссёром? Ну, уж нет, — Мэтью усмехнулся. — Тогда я бы сразу в литературный шёл, а не проводил бы здесь все свои годы. Хотя, знаешь, до сценариста я решил бы дойти, наверное, в самом крайнем случае. Например…

Райан не слушал дальше. Мэтью слыл отменным болтуном, а у юноши уже голова его разболелась от ехидного взгляда его конопатой физиономии, глупых усмешек и пустых слов. Да и лекция уже окончилась. Не слушая соседа, Райан резко поднялся и натянул сумку через плечо.

— Райан!

Юноша торопливо спустился по лестнице и быстрым шагом вышел в коридор. Сзади с возгласами не отставал Мэтью, сбивая по дороге заполонивших коридор молодых людей и еле успевая протискиваться среди них со своим непомерных размеров портфелем. Райан завернул за угол на первом этаже и оказался в толпе. Проходить мимо них смысла не было — от Мэтью ему всё равно уже не скрыться.

— Тёрнер! — услышал он крики за спиной и невольно обернулся. Мэтью тут же нашёл его глазами.

— Давай отойдём туда, где потише, — сказал тот, приблизившись к нему. Райан кивнул, но в душе его бушевал гнев. Они с Мэтью между тем вышли в просторный коридор, выходящий на улицу, где совсем никого не было. Райану уже наскучило находиться в обществе рыжего однокурсника.

— Что тебе от меня надо? — сухо спросил он, скрещивая при этом руки на груди и прислоняясь к каменной колонне от свода университета. Он прикрыл глаза и раздражённо вздохнул, несмотря на то, что первый начал разговор с ним, и в душе его ещё теплилась надежда, что парню можно будет отдать на прочтение сценарии и получить оценку. Мэтью прислонился к подоконнику рядом с Райаном и достал из заднего кармана бежевую пачку стареньких «Chesterfield». Райан помнил этот запах ещё с места своего рождения — у них в деревне их курили частенько.

— Будешь? — спросил он у него. Юноша лишь отрицательно помахал головой. — Нет, это я должен был тебя об этом спросить, — обратился он к Райану, выбрасывая огарок в окно. — То ты ни слова мне сказать не можешь — я до тебя все четыре курса пытаюсь достучаться.

Райан слегка улыбнулся. Он прекрасно помнил, как Мэтью когда-то доставал его вопросами, на которые, впрочем, обыкновенно не получал ответа.

— То ты сам со мной вдруг заговариваешь, ни с того ни с сего заводя разговор о сценаристах, но при этом сам же и уходишь от разговора.

Райан сунул руки в карманы, пытаясь не глядеть на Мэтью. «Всё равно план уже не сработает, — решил он. — Не было смысла и пытаться. Это глупо, Райан. Как тебе вообще такое могло взбрести в голову?» Мэтью же, в отличие от своего собеседника, не мялся и продолжал:

— С тобой что-то не так, Райан? Это нормально, тут, на режиссёрском, полно больных, — послышалось шуршание, и Райан обернулся. Мэтью спешно доставал очередную сигарету. — Ты нездоров? Слушай, ты должен прикурить. Все порядочные…

— А я нет, — сказал Райан, отмахиваясь от его руки. Мэтью вздохнул и посмотрел в окно. Несколько девушек на улице разыгрывали представление. На дворе стояла поздняя осень, и было довольно тепло для прогулок на улице. Все, как один, в одинаковых широких платьицах на манер прошлых веков столетия три назад, они кружились, весело смеялись, держали друг друга за руки, а затем хоровод их вновь распадался на отдельно танцующих. Девушки подпрыгивали, отчего подолы их платьев вздрагивали, а потом вновь принимались танцевать так, что в их плавных движениях каждый мог оценить их женскую красоту.

— Знаешь, — начал Мэтью, не смотря на Райана. — Про сценарий я сказал это так, сгоряча. Я был бы не против это сделать — во всём себя надо попробовать… На самом деле, — чуть тише продолжал он, — я какое-то время даже писал статьи, но выходило из рук вон плохо. Ни один журнал и газета так и не взяли. Тогда и решил поступать на режиссёра. Но и ты пойми меня правильно, Райан, — голос его вновь стал звонким, а тон — быстрым и спешным, как всегда и бывало у Мэтью. — Я с детства мечтаю стать режиссёром.

— Не ты один, — беззвучно усмехнулся Райан.

— А сценарий? К чему ты вообще завёл этот разговор? — Мэтью наконец перевёл взгляд на Райана. Тот долго молчал и переминался с ноги на ногу, но наконец вытащил из своей сумки кипу листов и протянул три из них Мэтью. Он почти уже не колебался. Решился — так решился. Фёрт долго смотрел на листки, не читая их. И тут, кажется, как решил Райан, до него медленно дошло.

— Ты сам написал сценарий? — изумлённо воскликнул он. Райан тут же принялся затыкать его, оглядываясь при этом по сторонам, чтобы не услышал кто-либо из проходящих мимо. Сердце его при этом бешено колотилось в груди, и юноше на мгновение показалось, что, пройди мимо них мистер Руфис и услышь этот разговор, его, Райана, непременно отчислят. — Серьёзно? — продолжал в это время, как нарочно, восклицать Мэтью, улыбаясь и помахивая листами перед лицом Райана, в то время, как стоявшие неподалёку студенты уже начали оглядываться на них и прислушиваться к их разговору. Райан посуровел. Мэтью перестал улыбаться и театральничать и чуть тише добавил: Ты сам… всё.?

Райан кивнул.

— Я подумал, может, хоть кто-то может это оценить, — почти шёпотом говорил он. — Я выявил некоторые детали, которые уже стали стереотипами для многих фильмов. Полагаю, это нужно будет менять.

Мэтью всё ещё был в восхищении — и теперь Райан видел, что это именно восхищение, а не постановочная радость. У самого Мэтью никак не выходило из головы, что Райан Тёрнер — сам Райан Тёрнер — на которого он пытался равняться всё это время (что у него, однако, из рук вон плохо получалось), пока следил за всеми его успехами, пока наблюдал, как он закрадывался в тихие уголки в университете и либо слушал там что-то, либо смотрел, либо читал, сидя на подоконнике! — вдруг заговорил с ним — к тому же, о таких важных вещах, да ещё и предложил ему прочесть свой сценарий! Мэтью восхищённо смотрел на Райана, который теперь тоже не мог скрыть своей улыбки. Мысленно юноша ликовал точно также, но совершенно по иному поводу. Он считал, что выбрать Мэтью в качестве оценщика было верным решением.

— Я прочту, — пообещал Мэтью. — Обязательно прочту в ближайшее время.

«А он не так плох. Не так глуп, как может показаться на первый взгляд», — думал Райан, шагая по коридору университета. Народу было уже много меньше, чем несколько часов назад. Юноша вышел из здания, в полнейшей тишине от переполнявшей его радости покачиваясь на носках и вдыхая в себя запах осеннего вечера. Уже темнело. Но Райан знал, что день ещё не окончен.

* * *

Он очутился в знакомом крыле института. Незамедлительно зашагал по ступеням, ведущим наверх, и вскоре уже был на нужном этаже. А вот и тот самый кабинет. Райан постучался, от волнения дёргая воротник рубашки и переминаясь с ноги на ногу. Из-за двери раздался положительный ответ, и Райан вошёл. Мистер Руфис сидел за столом и что-то сосредоточенно писал. Неподвижный его взгляд вдруг случайно упал на вошедшего.

— Райан? — в изумлении произнёс он. Почему вы…

— Простите, сэр, — Райан, продолжая немного смущаться, вытащил из сумки работу, над которой так давно трудился. Даже сейчас, вытаскивая эти листки, он вспомнил, сколько времени у него ушло на неё. — Я немного задержал её на сей раз и решил попытать удачи отыскать вас здесь, — произнёс он, протягивая курсовую преподавателю. «Дурак, ну дурак», — пронеслось в тот момент в его голове. Он сделал несколько шагов назад от стола мистера Руфиса и, переминаясь с ноги на ногу, начал ждать. Слишком уж многое стало связывать его с ним в последнее время, и Райан не знал, как к этому относиться. Общение с авторитетом и придавало ему сил для будущих свершений и… пугало.

— Райан, вы знаете, который час?

От Райна не укрылось, с каким укором это было сказано. Юноша вздохнул и уставился в пол.

— Простите, сэр. Я готовился к защите и поэтому сдал работу запоздало. Я прекрасно понимаю это, но, уверяю вас, в следующем году…

— Я не о том, Райан. Что вы делаете здесь в такое время?

Он вновь поднял голову и во все глаза уставился на мистера Руфиса. «Время? — подумал Райан. Что мне время? Оно мешает мне успевать сделать все мои дела. Разве понятие «время» что-то значит для киношников, хоть и будущих? Разве не просиживали также допоздна за занятиями и фильмами великие режиссёры, чтобы стать таковыми? Да что там режиссёры! Все великие люди. Чтобы хоть чего-нибудь достичь, разве не нужно ко многому стремиться? А что есть стремление если не растрата всего себя на любимое дело и, в первую очередь, всего своего времени?»

Для Райана это была своего рода прописная истина и то, что его спрашивали об этом, вызывало у него недоумение. Но, несмотря на все мысли, которые в тот момент копошились в его голове, произнести он не смог бы ни перед кем — даже перед Мэтью, ни одну из них.

— Я… мы… Мы немного разговорились с мистером Фёртом. Мэтью Фёртом, с нашего курса, — Райан прокашлялся, скрывая своё смущение. — Вы, должно быть, знаете его… — он замялся. «Я точно выгляжу дураком. Сейчас выгонит без лишних слов», — ораторские речи, которые, как иногда приходило ему на ум, он мог бы читать с таким вдохновением, сменились неуверенностью и словами оправдания.

— Я знаю, — произнёс мистер Руфис непроницаемым тоном. — И что же вы думаете о стереотипах в фильмах?

Райан обомлел. Мистер Руфис не смотрел на него, а раскладывал бумаги на столе. «Неужели он всё слышал? Неужели с первого до последнего слова — весь наш разговор? И ту часть про сценаристов и мои неуклюжие сценарии?» На лице Райана яркими пятнами выступила краска. Он никогда не умел скрывать своих эмоций, даже если дела касались чего-то важного — того же непростого разговора с родителями или сдачи экзамена, где следовало бы чувствовать себя уверенным и отрешённым от всего на свете кроме учёбы. Но время длилось, и по гнетущему молчанию было ясно, что мистер Руфис ожидает ответа. Райан собрал волю в кулак. Когда-нибудь хоть кому-то придётся высказать свои мысли, и хоть кто-то должен будет его в них поддержать.

— Я не уверен в своих доводах, сэр. Я не так уж и хорошо ещё разбираюсь в кинематографе, ведь я только учусь.

— Правда? Однако с мистером Фёртом вы обсуждали обратное, — удивлённо спросил его мужчина, лишь на мгновение подняв глаза, а потом вновь невозмутимо принялся за какие-то бумаги на своём столе. Слабо горела настольная лампа. Где-то издалека, в той части университета — прямо за этой дверью, Райану слышались чьи-то тихие шаги и голоса, даже переругивания; за стенами огромного белокаменного здания стрекотали сверчки, и вечерняя трава тихо напевала каждому из прохожих свои песни; а совсем вдалеке отсюда, за несколько остановок от кинематографического университета жил своей большой жизнью город, множество голосов сливались в унисон, но, хотя они и создавали свою большую городскую мелодию, каждый говорил о своём, а среди всего огненного разнообразия горели большие неоновые вывески, на которые когда-то так рвался посмотреть Райан. Он подумал обо всём этом и представил, как звукооператоры подбирают живую музыку к фильму, чтобы кинокартины не только существовали и занимали своим красочным изображением, но и поистине оживали в ушах зрителей, передавая эмоции так, чтобы те на два часа переселялись в них и жили. Жили жизнью иных людей, в иных событиях, в других местах. Он подумал обо всём этом, и ему вмиг нестерпимо захотелось сесть за новый сценарий. На сей раз — сценарий полноценный, с названием. Он бы так и назвал его: «Жизнь большого города», чтобы каждый смог увидеть столицу не только как город больших, но при этом у многих — несбывшихся надежд, но и как город одиночества.

— Я думаю, сэр, они не стоят быть высказанными, — Райан сделал большой глоток воздуха, чтобы не захлебнуться от собственных идей и покачал головой.

— Уж извольте, — сейчас, когда юноша очнулся от своих мыслей, он осознал, что мистер Руфис смотрит на него. И это был отнюдь не просто взгляд преподавателя. Он проникал в самую душу, как взгляды жюри и экспертов проникают в нас на важных конкурсах и мероприятиях, где мы стремимся не столько быть выше всех на первых местах, сколько превзойти самих себя. — Признаюсь, вы меня заинтересовали.

Райан взволнованно вздохнул. Всё, о чём он думал целый год, можно было вот так, прямо сейчас, высказать своему любимому преподавателю. «Да вот только что выйдет из этого? Может, правда, он их и не воспринимает всерьёз… Только бы это было так». Райан снова вздохнул и, наконец, решился.

— Фильмы изображают нам идеализированную картину жизни. Такую, которая не существует и какой она никогда не будет. На экране обычно все счастливы, и у всех всё хорошо. За исключением, пожалуй, некоторых сюжетов, но даже в таких фильмах обязательно — счастливый конец. Писатели и художники обычно богаты, хорошие парни обычно без труда побеждают. А злодеев всегда легко вычислить и по внешнему облику, хотя люди на самом деле не делятся на плохих и хороших. Изначально целью создания кинематографа было показывание реальной жизни. Вспомните Историю кинематографа, — «Что я несу? — крутились в голове страшные мысли. — «Вспомните!» Подумать только! Будто разговариваю с Мэтью!» Но ни разу за всю его речь мистер Руфис ни разу не прервал юношу, и это, казалось, только придало ему смелости и слаженности речи. — Кинематограф не возник в один миг. В какой-то момент людям стало интересно, а что, если бы фотографии могли двигаться? Это, конечно, красиво, когда все члены сидят вместе, в сборе, но что, если бы они немного пошевелились? Попробовали наклонить голову на одну или другую сторону? Или как мужчина едет на велосипеде — ведь намного интереснее было, если бы он ехал прямо перед нами на экране, а не только в нашем воображении, когда мы смотрим на остановившуюся фотокарточку. И именно реальную жизнь первые кинематографисты и пытались показать. Настоящие моменты из мира, который, как раньше казалось, можно только остановить, теперь стало возможным перематывать и показывать заново, представлять перед всеми на экранах. До определённого момента, — голос Райана стал немного тише. Он, вероятно, и сам стал понимать, что перестарался, — пока кино не стали идеализировать.

— И что же вам не нравится во всём этом? В этом, как вы выразились, «идеализированном мире»?

— Всё, сэр. Я считаю, фильмы должны отображать настоящую жизнь — такой, какая она есть на самом деле.

— Настоящей жизни всем хватает, Райан, и в реальности. Поэтому люди и ходят в кино — отвлечься от всего этого.

— Но ведь раньше именно и снимали действительность, и практически никого не заботило мнение аудитории.

— А, так вот вы о чём, — мистер Руфис поправил очки и предложил Райану присесть напротив себя. — На аудиторию расчёт был и будет всегда, Райан.

— Нет, вы не правы. Разумеется, расчёт на аудиторию немаловажен — ведь тогда и фильму-то нечего будет делать в мире. Но все эти шаблоны… В каждом третьем новом фильме можно предугадать конец, в каждом втором — увидеть похожие моменты и события, как и в другом таком же фильме.

— Ну, что ж поделать. Это современность, Райан, где люди всегда стремятся к чему-то новому, модному, а, значит, ещё более шаблонному. Вы смотрите фильмы постарше. В них больше мудрости и оригинальности.

«А чем, собственно, я занимаюсь?» — подумал Райан, но слова сами слетели у него я языка.

— Поэтому я и хочу стать режиссёром, чтобы снимать стоящ… — Райан осёкся и мгновенно замолчал. Как же стало стыдно за свои слова, которые должны были остаться всего лишь мыслями! Острые, непослушные — Райану хотелось бы вернуть их назад, но основное было уже сказано.

— Вот что, молодой человек, — мистер Руфис поднялся и посмотрел на стрелки настенных часов. — Боже правый! И мне, и вам давно уже пора. Не боитесь тёмных улиц? — чтобы не ляпнуть ещё чего-нибудь, Райан замотал головой. — Что ж, отлично, — сказал мистер Руфис, когда они уже вышли из университета. — Дайте мне знать, как только решите начать изменять мир. — Райан залился краской и молча смотрел на свои ноги. — А пока предлагаю вам консультироваться. Вы, я думаю, слышали про тайный клуб кинематографистов в нашем университете? — Райан впервые за все годы обучения увидел, как мистер Руфис улыбнулся. — Не такой уж он и тайный, честно говоря. Да и не клуб вовсе, а только консультация для тех, кто хочет изменить мир, — взгляд мужчины сделался лукавым, и Райна так и ощутил, как краснеет до корней волос. — Каждую среду в шесть, — продолжал мистер Руфис.

— Хорошо, сэр.

— В следующем семестре, разумеется, — мистер Руфис тронул руку Райана, и юноша не сразу понял, что он хочет сделать. Они обменялись рукопожатиями. — В вас есть талант, Райан, — произнёс преподаватель на прощанье. — Его надо только раскрыть.

Каникулы начались, но общение с Мэтью Райан не прекратил. И он сам себе в этом удивлялся. Первое время это было лишь ожидание отзывов о сценарии. Райан не находил себе места и всё боялся, что его очередной опыт вновь может сойти за книгу. «Я придумал название, но ведь не стал прописывать героев. Их характер виден по их поступкам, а их внешность, как подразумевается, должен выбрать уже сам режиссёр, — Райан засиял от своих мечт. — Если бы только этим режиссёром был я…»

Споры режиссёров и сценаристах, о которых он знал, не выходили у Райана из головы. В чём-то Мэтью и был прав, но называть сценариста человеком ниже плинтуса?.. Впрочем, злость на Фёрта давно уже прошла, и теперь юноша воспринимал его слова как личное мнение. Райан смотрел на сгустившиеся на небе облака. Огромные, все разных форм, но одинаково белоснежные. Они почти полностью заслонили собой небо, хотя на дождь не было и намёка. Погода была на удивление солнечной и приятной. Райан в одиночестве прогуливался по улице, поднимая голову и подставляя лицо тёплым солнечным лучам, улыбался, а в голове его сквозили только приятные мысли. Да, ему многому ещё предстоит научиться и многое освоить, но если продолжать трудиться в том же духе, что и сейчас, у него всё получится. Бывают такие дни, когда, даже после множества неудач, мы чувствуем в себе такой прилив сил, что, кажется, можем свернуть горы. Юноша думал о том, что, вероятно, это его предназначение — уметь писать сценарии самому, без помощи сценаристов в своей команде в будущем, чтобы затем по ним же снимать свои собственные фильмы. Ведь именно так режиссёр сможет лучше понимать свои творения, разве нет? Не придётся экранизировать известные произведения, чтобы уже был готовый сюжетный план, не придётся подстраивать под себя чужие мысли, делать свою концовку заместо чужой. Райана не особенно интересовала художественная литература с тех самых пор, как он стал учиться на третьем курсе: книги, которые он читал, ограничивались внеклассными учебниками и справочниками по киноведческому искусству, но ещё со школы Райан помнил, как он любил, прочитав классиков, смотреть на экранизации и каждый раз либо разочаровываться в героях, либо в концовке — таково уж было видение режиссёров тих книг. Юноша опустил взгляд на блокнот. «Глупо вот так, ни с того ни с сего, чуть ли не моментально спохватившись, начинать писать, когда в голове даже нет чёткого плана…» Неправда. И мысленно Райан и сам понимал, что врёт самому себе. План в его голове был всегда, главным было именно начать, а пока смотришь на белый неисписанный лист, это кажется самым сложным.

Райан вздохнул. Облака и яркое солнце между ними не давали ему покоя. Он продолжал переводить взгляд с картины на улице на блокнот и обратно. Однажды Мэтью — Райан рассказал ему о своих пристрастиях к сценариям сразу после того, как поделился с другом своими работами — посоветовал ему, когда начинается эта самая «сценарная лихорадка», как молодые люди прозвали это явление, вслух или про себя зачитывать имена великих режиссёров. «Это поможет тебе и урок повторить, и от навязчивых мыслей избавиться», — говорил Мэтью. Сейчас Райан вспомнил об этом, и ему в голову тут же полезли знакомые имена.

— Робинсон. Нолан. Ричардсон. Лин… — Райан не отрываясь глядел на небеса над ним, которые затягивало тучами всё больше, а в руках его, между тем, продолжали слабо подрагивать блокнот с ручкой. — Ньюэлл. Дэвис. Уэст, — его взгляд непроизвольно упал на блокнот: — Может, иногда это не так уж и плохо. Не плохо, что у меня такая тяга… — мысли продолжали будоражить его голову. На руках Райана кончились пальцы, пока он отсчитывал режиссёров. Он и сам уже не заметил, что не просто мыслил — произносил всё, о чём думал, вслух. — А если это всё же глупо? — не унимался другой голос в голове. — Совсем никакого опыта в таком деле, и я лишь зазря исписываю все эти листки. — Райан тяжело вздохнул, распрямил на ладони лист и приготовился, начать писать задуманное. — В любом случае, не перед кем позориться, верно? — ручка побежала по бумаге, словно уже давно ждала этого. Мысли Райана ненадолго умолкли, а вскоре снова начали свой сверхбыстрый бег. — Как это, бишь, называется у писателей? Вдохновение?.. — ручка продолжала скрежетать по бумаге, но тут первый раскат грома в одно мгновение заставил остановиться все его мысли. Слабый дождь заморосил по булыжной мостовой, залил мелкими каплями всю улицу и неприятными резкими взмахами набежал на людей. Райан, укрываясь, как мог, курткой, спрятал блокнот со всем, что успел написать, чтобы ни одна идея не оказалась намочена, а значит, потеряна навсегда, и бросился бежать. До дома было по крайней мере десять кварталов. На остановке, между тем, было полно народу, так что автобуса дожидаться ему пришлось бы всё также стоя под дождём. Райан осмотрелся по сторонам в поисках небольших забегаловок, а наткнулся на тёмно-коричневое массивное здание, с виду напоминавшее его собственный университет, церкви.

Дождь продолжал хлестать, а ноги уже будто сами несли его внутрь. Он обогнул массивные фигуры ангелов и, немного помявшись у самого порога, наконец решился и вошёл внутрь. Месса уже закончилась, и зал был почти пуст за исключением нескольких сидевших здесь же людей. Райан, хоть и был крещёным, особенно церковь не посещал. Разве что в детстве вместе с родителями. Но приходская церковь — совсем не то же самое, что массивный столичный храм. И как только Райан вошёл внутрь, он ощутил, что и атмосфера здесь совершенно иная. Тишина, покой и какое-то даже… умиротворение? Не было здесь тех чувств, которые обуревали его на улицах города, захватывали в себя в университете, ведь порой не отдаёшь себе отчёта, о чём ты думаешь в какой-либо момент и чего можешь желать. Было ощущение, что всё мирское ушло прочь, и место, в котором он находился — совершенно иной мир. И даже совершенно другие чувства стали одолевать его в тот момент. И Райан, вспоминая всё, что произошло с ним за последние несколько лет, бросился на колени перед распятием, складывая руки замком перед собой на каменной плите, на которой немым таинственным пламенем горели свечи. Он вдруг ощутил, к своему огромному стыду и прискорбию, что забыл все молитвы, которые когда-то учил в детстве и читал с утра, вставая с постели, перед и после еды и до того, как ложиться спать. Лишь одна единственная, «Отче Наш», промелькнула в его сознании, и он принялся сначала повторять её несколько раз, потом усердно, собственными словами — молиться за всех своих близких. Вспомнил, какие дурные мысли приходили к нему на счёт Мэтью. Вспомнил, как неоднократно ссорился с родителями. Вспомнил, как тщеславно хотел вырваться вперёд перед своими одногруппниками. И стал искренне просить прощения за всё содеянное, тихо шепча про себя и не раскрывая глаз. Вспомнил он и маленькую белокурую девочку, такую тихую и беззащитную. Отец рассказывал, что как-то получил от своего старого друга, Криса Батлера, письмо, что его жена Изабель умерла, а сам он в страшных долгах. Что девочка очень страдает, не находя себе места. Что именно поэтому пришлось им покинуть свой деревенский дом и перебраться в маленькую квартирку в Суссексе. Бедная Адель! Райан бы обязательно приехал навестить её, если бы не такое большое расстояние, разделявшее их. Не поднимая головы, Райан помолился и за счастье маленькой Адель. И когда он вставал с колен спустя полчаса, он ощущал, что в душе его поселилось что-то, не передаваемое никакими словами. Что-то, что он мог только прочувствовать в ту самую секунду, но что никому бы он точно объяснить не смог. Он отпирал двери церкви, когда дождь уже кончился, со счастливым сердцем, и ему казалось, что все, за кого он просил, обязательно в скором времени ощутят это.

* * *

Каникулы, тем временем, продолжались, и на памяти Райана они были самые долгие в его жизни. Дни этого лета тянулись нескончаемой старой резиной и, несмотря на это, Райан совершенно ничего не успевал. Он пытался наверстать материал, который не понял в университете, и пройти помимо этого что-нибудь новое, дополнительное, но в голову лезли одни только мысли о новых сценариях, а ему, между тем, ещё вздумалось нагрузить себя каким-нибудь иностранным языком. Выбор пал на французский. Райан считал его вторым после английского интернациональным языком. Вслед за этим желанием появилась необходимость покупать учебники, книги, словари, а денег у Райана уже начинало недоставать, и не раз уже он получал письма по поводу квартиры и университета. И единственное, что ему оставалось — найти себе работу.

Они виделись с Мэтью несколько раз в неделю и каждый раз то смотрели в кино новые фильмы, то вели пространные разговоры о своей будущей профессии, то осматривали улочки Лондона. Впервые за все четыре года Райан по-настоящему мог восхититься городом, в котором учился и жил. Он прекрасно осознавал, что у него нет никаких шансов жить здесь после окончания обучения, и ему оставалось лишь надеяться, вспоминая споры с родителями, что возвращаться в родную деревню ему не придётся.

Не то чтобы он не любил своё прежнее место жительства. Напротив, ему нравилось порой, сидя в университете на скучных занятиях, вспоминать чистый деревенский воздух. Обыкновенно это были запахи свежескошенной травы, молодой листвы, появлявшейся на деревьях из толстых разбухших почек, усеянных влагой ранней росы полевых цветов, пыли и песка, разносившихся от ног рабочих, терпкого, к которому почти сразу привыкаешь, пота лошадей — он не смог описать этого всего, даже если бы писал книги. Однако раньше, когда Райан был совсем юношей, и по дорогам разъезжало меньше машин, эти запахи были для него как-то острее и роднее. Он впитывал их в самое своё сердце, а, приезжая к Батлерам, только убеждался в том, что ничто на свете не заменило бы ему запах того маленького яблоневого сада, кладбища после дождя — такого сырого и мрачного, что каждая плита, при прикосновении к ней, казалась как никогда ледяной и отрешённой от этого мира. Наверное, именно поэтому Райан начал фотографировать. Вначале полуразмытые любительские снимки, затем — всё более профессиональные, вкладывая в них всю свою душу и весь свой талант («И в кого он такой?» — не раз приходилось слышать ему от отца). Сейчас он по-прежнему любил деревню той особенной детской любовью, которая остаётся у выросших младенцев к их ранним игрушкам, которые защищали их ото всех кошмаров и ночной темноты. Но не раз смущало его, что какое-либо сказанное слово кажется его окружению чудным и непонятным, мысли — сельскими и несовременными. Райан не воспитывался как человек, который в будущем будет жить в столице. Он это прекрасно понимал и, сам того не замечая, не в силах изменить свою природу, каждый раз пытался совершенствовать своё образование.

Райан поднял голову. Вот они, неоновые вывески, к которым он когда-то так стремился! Только в них ли — таких огромных и далёких, на крышах этих стеклянных башенных небоскрёбов, настоящее режиссёрское счастье? И Райан прекрасно знал, что, сколько бы рекламы на них ни прозвучало, сколько бы фильмов на них ни прошло — это не так.

Однажды они с Мэтью пересекали столицу по окраине и набрели на небольшую пригородную деревеньку, которую окружал большой лес, по обе стороны стояли дома, а посередине пролегала дорога без единой машины. Райан глубоко вдохнул, и мурашки пробежали у него по спине — настолько знакомым показался ему этот приятный лесной аромат. Он глубоко задумался, вспоминая своё деревенское детство, а Мэтью, пока он размышлял, всё говорил и говорил, без умолку, о каких-то вещах, связанных то ли с кино, то ли с университетом. Он вывел друга из раздумий лёгким похлопыванием по плечу. Райан дёрнулся, слабо улыбнувшись. Мэтью долго вглядывался в него, как будто силясь понять, здесь ли он с ним или успел уже снова уйти в себя. Он не раз замечал это за Тёрнером, но разве, по его мнению, не так мог вести себя человек, который почти ни с кем не общался все годы обучения в университете?

— А у меня для тебя приятная новость, — он сказал это так буднично и спокойно, словно только что ему не пришлось переводить специально для него, Райана, тему, и не перестать делиться своими мыслями и великими планами на будущее. Глаза у юноши загорелись. Райан, в общем-то, догадывался, что он может ему сказать, но сомнение взяло вверх над его радостью. Разве мог Мэтью прочитать всё так быстро и уже составить своё мнение? В это время тот достал из своего портфеля — без него Райан ещё ни разу друга не видел — скреплённые вместе листы, и у юноши совершенно не осталось сомнений на предмет предстоящего разговора. — Это невероятно, Тёрнер, я пока читал, будто видел всё своими глазами! — Райан скривился. Уже не раз он замечал это за Мэтью. «Почему он так любит называть меня по фамилии? — думал он. — Я же не зову его Фёрт». — Какие события! Какие герои! Читаешь и, конечно, осознаёшь, что это современность, но такое чувство, будто совсем не в нашем времени это происходит.

Райану приятна была похвала. Впервые за всё время кто-либо сказал ему приятное слово о его сценариях. Впервые кто-то не усомнился в его способностях. И впервые даже для самого себя он ощутил, что по-настоящему загорается новыми идеями и мог бы многого в будущем достичь. А друга, тем временем, уже невозможно было остановить.

— Почему ты не хочешь использовать их для своей дипломной работы? — продолжал он. — Ты ведь вроде ещё не определился с темой? Я тоже. Хотел снять короткометражку минут на 40 о развитии кино, но мистер Руфис сказал, что таким только второкурсники на журфаке занимаются. Прямо крылья подрезал, злобный кретин! — он сжал руки в кулаки, но Райан отлично знал, что когда Мэтью делал подобное, он совершенно не злился. — А ты молодец. Я уже не первый год тобой восхищаюсь, я говорил тебе? Когда ты только всё это успеваешь? Это ведь работы на несколько лет! — Райан скромно опустил глаза, промолчав о том, что на сценарий у него уходит по крайней мере неделя. — Нет, у тебя явный талант, Тёрнер! Знаешь, я обязан познакомить тебя кое с кем, — он загадочно улыбнулся. — Обязательно организую встречу… А то как же такому писателю, как ты, пропадать!

Райан резко обернулся, взвился и набросился на Мэтью, а тот в ответ стал лишь хохотать, и молодые люди, точно малые дети, бросились бегом по почти безлюдной дороге деревушки в попытках обогнать друг друга.

А теперь ему оставалось только вспоминать всё это. Он не считал то время беззаботным, нисколько. Первый месяц лета сразу после экзаменов был для Райана самым лучшим, почти что месяцем отдыха. А после ему пришлось полностью погрузиться в тот мир, который он сам создал для себя. Какое-то время даже приходилось работать без электричества. Для Райана это было непросто, ведь просмотр хотя бы фильма в день стал для него постоянным ритуалом. Но зато он стал больше читать и, в особенности — учить французский. Новый язык, так разительно отличавшийся от родного, давался ему с трудом. Не то чтобы у Райана не было тяги к языкам — напротив, юноша считал, что при должном усердии тяга к языкам есть у каждого. Но новые слова, новые правила, совершенно иное произношение. У Райана не было репетиторов, и перепроверять себя ему приходилось самостоятельно. Единственное, что могло бы укоренить его в том, что он как-то продвигается в изучении французского — это общение с французами, но юноша всё больше учился и впадал в чтение книг — даже по ночам, абсолютно без света, когда ему не спалось. Новая работа тоже стала отнимать значительную часть времени, которого порой не находилось днём. Райан не представлял, куда могут взять человека без высшего образования, и работал на дому. Покупать себе компьютер было слишком дорого, так что, несмотря даже на то, что Райан закончил четвёртый курс, у него до сих пор не было своей электронной почты. Зато адрес был почтовый. И спустя несколько безмолвных недель, когда расклеенные им объявления перестали беспечно развеваться на стенах зданий, ему пришёл первый заказ. Это была книга. За ним — ещё один. И ещё. Только закончив с присланными фильмом или кассетой, Райан принимался писать рецензии. Дело это было далеко не лёгкое для человека, который никогда в своей жизни этим и близко не занимался, но вскоре Райан привык, и это даже стало казаться ему интересно. Проблема была в другом — платили за это не так уж много. Однако Райан не отчаивался. Разве не приходилось на первом курсе ему много работать и почти не спать, чтобы наверстать материал, который он не понимал? По сути, сейчас вернулось то же состояние, только нагрузка стала в два раза больше. А работа? Можно немного подзаработать и бросить, когда начнётся учёба.

Так думал он, а дни сменялись днями, и каникулы уже давно перестали быть для него синонимом отдыха. Темнота стала настолько привычна его глазам, и что по утрам можно открывать шторы и впускать в свою квартиру лучи солнца и новый день — он, казалось, и позабыл уже об этом. Райан, кажется, и позабыл уже, когда последний раз выходил на улицу — должно быть, несколько дней назад, когда он-таки оплатил задолженный счёт. Ни на что у него не было времени. Жизнь стала будничной и напряжённой, но Райан не мог не признать, что отчасти ему нравится то, чем он занимался. Его спасало осознание того, что это обязательно закончится с началом учёбы. Громкий оглушающий звонок разнёсся по квартире, и он, еле разлепив глаза, сонно поплёлся к двери.

— Привет! — Мэтью стоял на пороге и улыбался ему. — Отличная погода сегодня!

— Мэтью, я, я… — очертания друга зарябили у него перед глазами. Улыбка. Он мог различить только эту дружелюбную улыбку. Он потёр глаза.

— Мы могли бы пройтись и заодно поговорить. Куда ты пропал? От тебя совсем ничего не слышно! — а он в своей манере чертовски много болтает. Райан улыбнулся, несмотря на усталость. Сколько они не виделись с Фёртом? Месяц? Полтора? Ему показалось, что он чрезвычайно изменился. Мэтью постригся и будто весь как-то прихорошился. Только веснушки, осыпающие часть его лица, и озорной блеск в глазах выдавали в нём того знакомого Райану Мэтью.

— М-м, дело в том, что… — Райан мгновенно осёкся. А что он скажет ему? Он учит французский? Он начал зарабатывать тем, что пишет рецензии? Он смотрит фильмы и читает? У Райана, с одной стороны, не было причин отказывать другу, но все эти дела… Правда, сочтёт ли Мэтью эти важные для него, Райана, вещи за дела? Да он посмеётся над ним!

Так думал юноша, глядя на друга, который всё ещё переминался с ноги на ногу на пороге, не осознавая даже, что мог бы без труда поделиться с Мэтью всем этим, что мог бы прямо в ту же секунду пригласить его к себе и рассказать ему обо всём, что окружало его в последнее время. Райан не рос в столице, но даже за эти несколько лет Лондон изменил его. И гордость, которая бы никогда прежде не взыграла в нём, теперь явственно дала о себе знать. И он так и молчал, не в силах вымолвить ни слова.

— Ты занят, да? — Мэтью участливо кивнул, а затем заглянул другу за спину, надеясь, похоже, увидеть там кого-то. Но его квартира, конечно же, была пуста.

— Да, в общем-то, нет…

— Ну и здорово! Собирайся и пошли! — но Райан так и продолжал стоять на месте, каким-то отрешённым взглядом глядя в одну точку. Он уже не слышал ни слова, которые произносил его друг. А тот в своём привычном монологе упомянул, между прочим что-то про сценарии… Сценарии… Райан ещё глубже задумался. Он совершенно забыл о них. В сознании его мелькнули прежние вечера, когда можно было посмотреть перед сном какой-нибудь фильм и написать строчку-две для сценария, представляя, что это творение — и вправду его будущий фильм. И в тот момент в глазах у него потемнело, и мир с этими яркими красками и поистине ярким дневным светом понёсся куда-то прочь.

Оставалась всего неделя до того дня, когда Оливер должен был уехать в деревню. И всю эту неделю они были неразлучны с ним. Дни для Адель снова стали безоблачно счастливыми и приятными. Казалось, все прежние горести девочка позабыла навсегда, но, как бы она ни радовалась, когда была в компании своего друга, как бы вместе они ни веселились, то бегая по знакомым маленьким улочкам ближайших дворов, то отдыхая в изнеможении на лужайке, нежась под солнцем и придумывая истории, как они могли бы жить в других мирах, то обсуждая самые, на первый взгляд, примитивные вещи — Адель спрашивала, а Оливер терпеливо отвечал на её вопросы — которые кажутся таковыми взрослым, когда они невзначай слышат их со стороны; для детей же это — самые настоящие маленькие тайны. А как-то Адель, наконец, научилась кататься на велосипеде, чему научил её Оливер. Вспоминая, как его учил кататься дядя, Оливер содрогнулся. В подобных ситуациях — да впрочем, всегда во время общения с Адель! — он ощущал себя за старшего и старался всячески заботиться о ней. Когда же мальчик впервые сел на велосипед, дяде его надоело ждать, пока он перестанет бояться и начнёт, наконец, крутить педали, так что он легонько подтолкнул его и пустил в свободное плавание. Оливер не справился с управлением почти сразу же, да и спуск в их деревне был крутой. Велосипед с невероятно быстрой скоростью понёсся в заросли крапивы, и когда мальчик собрался выскочить из него, ноги его запутались в педалях, так что, не доехав до зарослей, он перевернулся, совершив кувырок вперёд вместе со своим двухколёсным другом, и упал на землю. С Адель он такого допускать не собирался.

— В городе учиться кататься намного проще, — успокаивал он немного дрожащую девочку. — Здесь нет крутых склонов, покрытых зелёной травой холмов. Дорога чистая, булыжная. Учиться кататься по ней — одно удовольствие.

Адель преданными невероятно голубыми глазами взглянула на него. До чего поражали они его всегда! Что-то было в них и от синего моря, на котором мальчику удалось побывать лишь раз, и от таинственного далёкого неба, и от этих полевых хрустальных цветок-недотрог, называемых колокольчиками. Он улыбнулся ей и, осторожно катя велосипед, наблюдал, как девочка начинает неторопливо крутить педали. «У меня получается, получается!» Она улыбалась. И он улыбался вместе с ней, не отпуская при этом своего верного железного коня. Детский её смех, такой звонкий и переливчатый, не мог не заразить. И Оливер тоже смеялся, хотя не видел в этом ничего смешного. Но когда она плакала, хотелось плакать и ему.

В отличие от Оливера в своё время, Адель отделалась всего несколькими небольшими ссадинами и ушибами. И когда она прибежала домой, улыбчивая и счастливая, довольная тем, что научилась кататься на велосипеде, отец не узнал её. Он, кажется, весь день провёл дома, потому что ни разу Адель не заставала его так рано после работы. Она пошла мимо него, привычно поклонившись, потому что какого-либо иного вида приветствия с ним не знала, а он вдруг резко обернулся, перестав мыть посуду, чтобы иметь теперь возможность повнимательнее осмотреть дочь. До чего синие у неё глаза! До чего напоминают мать! Но вместо какой-либо нежности или любви на лице его привычно залегло суровое выражение, и, если бы Адель увидела на нём что-либо иное, она бы могла испугаться, но сейчас его поведению почти не придала значения.

— Адель, ты где была? — раздался его грозный голос. Девочка помыла руки, кое-как привела себя в порядок. Волосы её немного растрепались, да слегка загрязнились полы любимого летнего платья, но ссадины, она знала, должны пройти через несколько дней. Ещё при жизни в деревне они с Оливером и лазили по деревьям, и ползали по голой земле, так что такие небольшие болячки были ей не новы.

— Гуляла во дворе, отец, ты же мне разрешил.

Отец. И она никогда бы не назвала его «папой». Это слово ассоциировалась у неё с нежными заботливыми отцами, которые — Оливия ей иногда рассказывала о своём — могут нежно прижать дочь к себе, похвалить за успехи в школе, вместе с ней куда-нибудь ходить и даже улыбаться.

— Гуляла? Опять с мальчишками? — он спрашивал это не очень громко, почти бурча, своим обычным тоном, так что ничто не предвещало беды, но в неожиданно спешно очутился рядом с Адель и, несмотря на то, что она в это время ставила кастрюлю с водой на плиту, резко дёрнул её за руку и потянул на себя, так что у неё скорее не от боли, а от обиды неосознанно выступили слёзы на глазах. — Отвечай! Опять? Опять?!

Но она не могла произнести ни слова, не ожидавшая, что на неё когда-либо будут так громко кричать. Ещё более ей было обидно оттого, что она не видела ни в чём своей вины, и что так вывело отца из себя — не могла понять. Тут взгляд его упал на её колени, и отец зашёлся в ещё более громком крике. Адель кое-как смогла вырваться из его цепкой хватки. Почему, почему в этом доме нет лестницы, ведущей на другие этажи, как в их прежнем домике? Адель бы закрылась в своей комнате и. дрожа всем телом, осталась бы там столько, сколько бы потребовалось. Но ей удалось спрятаться в небольшом чулане. Отец не сразу осознал, что она там, а затем долгое время пытался открыть дверь, бывшую на щеколде. Адель сжалась в комок, прижимая колени к груди и сцепив их руками, в кромешной темноте, между веников, совков, щёток, швабр и какого-то мусора. Она пыталась всегда убирать во всём доме, но, наверное, именно до чулана не добралась. Крики за дверью стихли. Кто-то, будто рухнув на пол, тяжело прислонился к двери, и Адель услышала тихий плач. Так плакал отец в тот страшный весенний день. Так плакал он сейчас, тихо постукивая в дверь и, кажется, произнося её имя. Но пульс девочки не скоро пришёл в норму и только спустя несколько часов она смогла перестать дрожать и осторожно приоткрыла дверь. Та скрипнула. Но отец дремал, не слыша никого и ничего вокруг себя, и Адель по привычке стала трясти его. Немалых трудов стоило ей поднять его. Он, шатаясь, дошёл лишь до кресла и в него и упал. Уже смеркалось. Адель вытерла заплаканное лицо, собравшись идти в свою комнату, как услышала тихий вздох и шёпот. Шёпот такого знакомого голоса, который мог бы быть её любимым, но Адель любила отца той любовью, которая только лишь одним осознанием сидела в её голове — что он её родственник: «Изабель…». Он звал её маму.

* * *

Наутро она выбежала на улицу, когда едва пробивающиеся лучи солнца только-только стали нарушать привычно повисший над городом туман. Так она поступала и в детстве, выбираясь из тёплой постели и пускаясь босыми ногами по холодной и влажной от росы земле. Ничего не изменилось и сейчас. И именно это и нравилось Адель в этом лете.

Но, сколько бы она ни выражала своего счастья, Оливер заметил в её глазах тоску. Он замечал её уже не раз, и всё время ему казалось, что это связано с необыкновенным лицом Адель, с тем, что так падает на неё свет. С тем, в конце концов, что в её глазах отражался целый ей одной понятный мир. Но сегодня даже всё её поведение было каким-то иным, не тем, что прежде. Не обрадовал её и велосипед, а ведь вчера она так радовалась, наконец научившись на нём кататься! Адель казалась какой-то особенно притихшей и робкой. Она всё чаще задерживала свой взгляд на солнце и небе, и Оливер, следуя её взгляду, никак не мог понять причины этого. Он окружил её всяческой заботой — более, чем когда-либо, просил забыть все их прежние ссоры и обиды — которых, между прочим, накопилось нимало за этот год. Даже дал обещание поговорить с мамой и вернуться из деревни как можно быстрее. Однако чувствовалось, что она была глуха ко всем его словам, и только лишь грустно вздыхала, продолжая внешне выдавать слишком наигранную весёлость. Но когда он упомянул свою мать — отца своего Оливер никогда не видел — он вдруг отшатнулась от него, села в сторонке и неожиданно горько заплакала. Оливер, как и любой другой мальчик его возраста, не мог выносить девичьих слёз, а Адель, итак всегда такая скрытная и застенчивая, его особенно растрогала, и он, почти не осознавая, что делает, тронул её за плечи и слабо обнял. Знакомое чувство вспыхнуло в нём. Вспомнился вечерний лес с обвалившимися после дождя мокрыми деревьями, в который он, как только настала сухая погода, позвал Адель. Вспомнилось чувство, когда-то бередившее его сердце — как он часами мастерил те кольца из одуванчиков, а на руках, пальцах и одежде, между тем, оставался противный белый сок, который так лип ко всему, к чему бы Оливер ни прикоснулся, и так горчил, когда он пытался отделаться от него слюной. Вспомнились медовые дикие яблоки. Белый налив. Это был особый сорт этих белых фруктов, которые были не просто сладкими — они действительно были медовыми! И пока вокруг пахло этой сухой древесиной, утренней влажной травой, одуванчиками и мёдом, почудилось ему ещё и что от Адель тоже исходит какой-то особенный запах — смешивающий в себе их все одновременно. И он тогда тоже не мог осознать, что делает. Он просто приник к тёплым подрагивающим губам маленькой девочки и закрыл глаза, растворяясь в чём-то, так ещё до конца неясном ему.

Оливер открыл глаза. Перед ним всё ещё сидела Адель, едва сдерживающая свои слёзы. И он крепко прижал её к себе, подаваясь тому порыву нежности, что и прежде. Он спросил её, что с ней. Она долго не могла дать ответа. «Это всё отец», — было первое, что она произнесла своими трепетавшими губами, склоняясь к его плечу, как к единственному верному помощнику.

Оливер выслушал историю от начала до конца. Он и представить себе не мог, что именно девочка носила в своём сердце все эти годы. Услышал и про мать, которой не стало, когда Адель была в таком раннем возрасте — а уж ему уже было наверняка ясно, что такое смерть. Услышал о том, что она порой боится, ведь совсем почти не помнит её; видит иногда во снах слабый нежный образ, чувствует знакомый запах рук, мечтает, как та могла бы прижаться к ней, обнять её. Но вспомнить мать такой, какой она была, Адель не могла. Узнал Оливер и об её отце, который чуть ли не с ума сошёл с горя. Адель рассказывала, что он очень устаёт на работе, а по ночам порой слышится плач и имя матери из его уст. «Даже вчера он вышел из себя, — говорила девочка. — Из-за велосипеда… Из-за прогулки… Всего лишь из-за того, что я дружу с тобой, Оливер».

Он поглаживал её по спине, но не замечал того, чего вначале боялся. Адель почти не плакала. Она лишь слабо всхлипывала, тогда как слова её были невероятно горькими и страшными. Мальчик изумлённо посмотрел в её глубокие глаза, не находя в них ответа на свои немые вопросы. Он был удивлён — нет, он был поражён! — тем, как Адель всё это время могла хранить эту горькую тайну в себе.

— Ты ведь не скажешь никому? — она перестала всхлипывать и подняла на него свои большие глаза. Он чуть не отшатнулся — не было в них прежнего выражения! Адель снова стала кроткой, но при этом совершенно спокойной. И снова Оливер задался вопросом, что же таится в этой маленькой головке, сколько мыслей посещают её каждую секунду? Сколько ещё подобных тайн могла хранить в себе и никому не высказывать, как бы ни было больно, эта девочка?

— Конечно нет, Адель! Как ты могла подумать такое! — он снова прижал её к себе, но теперь уже она отстранилась от него, точно только что не призналась в самом сокровенном, что было в её жизни. Между ними вмиг воцарилось неловкое молчание, которое никто то ли не мог, то ли не хотел нарушить. Наконец, Оливер, прокашлявшись в кулак, взглянул на Адель, которая казалась уже вновь повеселевшей и радостной видеть своего верного друга.

— Знаешь, — негромко сказал он — так порой бывает, когда люди сомневаются в своей идее, пока ещё не высказали её вслух, — а ведь я придумал кое-что. Может, тебе не стоит сегодня возвращаться домой? — она подняла голову и изумлённо взглянула на него.

— Серьёзно, — глаза у Оливера уже загорелись, — я поговорю с мамой, упрошу её. Всё равно мы уезжаем послезавтра, она поймёт. Ты не хочешь погостить у нас, Адель?

* * *

Они играли, не расставаясь, весь день. Обыкновенно, когда Адель весь день проводила во дворе, они с Оливером могли расставаться на час или даже два, чтобы перекусить и просто перевести дыхание у себя по домам, но сегодня Адель побоялась приходить домой — решила, что отец может застать её там и оставить в своей комнате. Поэтому в обеденное время Оливер без лишних слов взял её за руку и повёл к себе домой.

Хотя они и играли всегда в одном дворе — что находился напротив дома Адель, жил мальчик совершенно в другом. Дома здесь были низенькие, в пять этажей, но снаружи выглядели куда приятнее тех небогатых, которые уже приходилось видеть Адель. В таком она и сама жила. Они поднялись по мраморным ступеням на белое крыльцо — всё во внешнем облике этого чуждого ей дома казалось Адель ослепительно белым, — затем Оливер коротко постучался и приоткрыл дверь. У Адель сложилось впечатление, что они вошли в её же дом, но только через балкон.

В доме Оливера было безупречно убрано и очень просторно. Адель рассматривала хрустальные фигурки, награды, картины на стенах, и каждый предмет мебели, каждая вещь казались ей на своём месте. Она вспоминала, с каким трудом всегда убиралась дома, находя каждой вещи подходящее место и всё равно не видя той чистоты, о которой могла бы только мечтать. Услышав чьи-то шаги, она мгновенно спряталась за спину Оливера. Ей представилось, что сказал отец, если бы она привела кого-то домой.

— Оливер! — голос казался строгим и чуждым. Адель не помнила, чтобы у её матери был такой голос. Такой нежный, родной, мелодичный — именно таким она его запомнила. Но мгновенный гнев относился, судя по всему, к мальчику, потому что женщина тут же немного наклонилась вперёд, прислоняя руки к коленям. — Ой, а кто это тут у нас? — Оливер шагнул чуть в сторону, чтобы мама могла разглядеть подругу. Адель в первую секунду вся сжалась, ощущая смятение и робость перед незнакомым ей человеком, потом слегка улыбнулась. Улыбка скользнула и по губам миссис Мэлтон. — Оливер, — лучистые глаза её, такие же синие, как и у мальчика, обратились к сыну: — Представишь нас друг другу?

Оливер, чувствуя себя совершенно взрослым и ответственным за маленькое белокурое существо, которое он привёл в дом, выпрямился, прокашлялся и произнёс:

— Мама — это Адель. Моя лучшая подруга, — услышав такое представление, маленькая Адель ещё больше залилась краской, что не могло не рассмешить даже самого угрюмого человека. И до чего же она показалась миссис Мэлтон хорошенькой!

— Ну, что же ты заставляешь гостью ждать? Идите скорее мыть руки и обедать! — приказывающим тоном, но при этом совсем не суровым распорядилась миссис Мэлтон и оставила детей одних. Адель была поражена тем, какие добрые, оказывается, бывают взрослые. Не то что хмурые прохожие. Не то что всегда серьёзные учителя в школе. Стоило Адель с Оливером вернуться и увидеть, что мама мальчика сама, без чьей-либо помощи, моет всю посуду, девочка, будто потеряв в тот момент всю свою застенчивость, бросилась к ней.

— Давайте я помогу вам! — звонкий детский голосок щебетанием разнёсся по всей столовой, и миссис Мэлтон снова не смогла сдержать смеха. — Миссис Мэлтон, давайте я помогу, вам же одной тяжело.

— Ничего, милая, её совсем не так много, я справлюсь, спасибо, — весело говорила она. — А ты садись за стол. И да, зови меня Элизабет.

Оливер был крайне изумлён, но мать взглянула на него такими добрыми глазами, в которых светилось одобрение, что он выдохнул и тоже поспешил сесть за стол.

Адель не могла перестать сравнивать каждую вещицу незнакомого ей дома со своим. Вот большой стол, за которым они сидят. За ним поместились бы шесть человек — и это он ещё не в разложенном виде! Вот просторные кухня и столовая, которая одним своим крылом выходит на большой уютный балкон. И этот балкон совсем не тот, что в доме Адель. А это… Адель много раз за обедом взирала на странное приспособление с чёрным экраном, как будто ей казалось, что в любую минуту он заберёт её в какой-то другой мир. Позже Оливер успокоил её, что это телевизор и даже включил по нему какие-то живые картинки, которые всё говорили, говорили, говорили…. Они говорили так много и громко, что у Адель вскоре заболела голова. У неё никогда в жизни не было техники, и в тот момент ей и не захотелось никогда иметь её в своём доме. Вот книги — совсем иное дело. Они молчат, впитывают в свои шелестящие, пропитанные печатной краской и чужими историями страницы все твои печали и грустные мысли, помогают в негласной беседе, а потом закрываются, так и оставаясь без ответа. Адель читала уже не так много, как раньше, потому что всё больше времени проводила с Оливером во дворе, но всё ещё любила книги. И она верила, что страсть к ним останется у неё на всю жизнь.

Потом они встали из-за стола, поблагодарив Элизабет, и наперегонки бросились в комнату Оливера. Солнце радостно светило им из окна, но красные его лучи показывали, что уже вскоре оно начнёт садиться за горизонт. И Адель начинали обуревать дурные мысли. И тогда отец поймёт, что она не вернулась на ночь домой.

Оливер показывал подруге свою комнату, какую-то неизведанную ей технику вроде маленькой игровой приставки и домашнего телефона с проводом, но ни на одной полке Адель не нашла у него книг.

— А, — отмахнулся мальчик на её вопрос, — ну, так есть ведь библиотеки.

Библиотеки. Слово повеяло в неё чем-то загадочно новым, и Оливер пообещал ей, что обязательно как-нибудь покажет ей эти места.

Внизу возилась Элизабет со свежим постельным для детей, расстилала им диван в гостиной перед телевизором. Она была такая же светловолосая, как сын, но несколько темнее, чем Адель. Волосы у них с Оливером немного отливали желтоватым, а вот цвет прядей Адель уходил в пепельно-серебристый. Оливер поражался порой, насколько они с ней разные, хотя их обоих всегда величали «блондинами». Глаза — сразу видно, что Оливер перенял их у матери, казались всегда добрыми. Даже когда она сердилась, Оливер мог обнаружить в ней этот признак доброты и разжалобить мать. Но ещё большее оправдание тому было в другом — она была слишком молода.

На момент, когда Адель ночевала у Оливера, ей было всего 25. Она рано потеряла мать, и до какого-то момента ей помогала мать отца Оливера — с ним Элизабет не общалась уже довольно долгое время, они даже не переписывались. Но внезапно и она исчезла из их жизни. Элизабет постаралась окружить единственного ребёнка заботой и вниманием, но в то же время — особенно не потакать ему, как это делали некоторые знакомые ей мамочки, чтобы не избаловать. Постигая сложный мир подрастающего сына, она возлагала на него большие надежды. Не раз, конечно, у них были разногласия, и ей приходилось признавать, что мальчики отличаются от девочек не только физически. Растить сына, когда ты сама ещё почти ребёнок — та ещё проблема. Оттого так приятно ей было увидеть в Адель родственную душу. Такая тихая, совершенно невзбаламутная. От Оливера Элизабет никогда не знала, чего ожидать. У маленькой же Адель всё видно было сразу по глазам. Но даже при всём при этом Элизабет не находила в ней себя. Адель была робкой и немного отстранённой. Эта была та самая застенчивость, которая всегда привлекает к женщинам мужчин.

— Поверь мне, ты разобьёшь не одно сердце, — весело улыбнулась она Адель и подмигнула, пока та помогала ей возиться с пододеяльниками и простынями. — Даже Оливер…

— Ну ма-ам, — протянул появившийся в дверях мальчик, недовольно сконфузившись, и обе — молодая женщина и девочка, рассмеялись. А когда они снова оказались вдвоём, Элизабет внезапно для себя поняла, что эта затаённость и грусть в глазах связаны. Элизабет долго не хотела этого признавать, считая, что, так либо падает свет, либо глаза Адель кажутся ей чрезвычайно синими и глубокими, но всё было на лицо — в душе у этой малышки таилось какое-то далеко запрятанное горе, и если уж она могла посвятить в него кого-то, то, значит, это был поистине близкий ей человек.

— Так, значит, вы в одном классе учитесь, Адель?

— Нет, миссис Мэлтон, в одной школе.

— Элизабет, — улыбнулась мать Оливера, и этой понимающей улыбке Адель не могла не доверять.

— Но мы познакомились с Оливером ещё давно, в деревне! — восклицала девочка. Как можно не любоваться этой малышкой! Элизабет покачала головой.

— Так значит, ты и есть та самая Адель?

— Да, Элизабет.

— Выходит, ты теперь здесь с родителями живёшь?

— С папой, — тихо, после некоторого молчания, произнесла она, понурив голову. Элизабет поняла, что это, видимо, не та тема, которую стоит затрагивать.

— И папа разрешил тебе сегодня остаться у нас?

— Да! — воскликнул вдруг появившийся в дверях Оливер. — Я лично с ним разговаривал, он был не против.

Почти всю ночь Оливер и Адель не спали. Они много хохотали, вспоминалиприятные истории, и, в конце концов, на душе Адель, несмотря на этот маленький обман, стало хорошо. Она засыпала с приятными мыслями уже под утро, в домике из одеял, подушек и стульев, который они с мальчиком строили почти всю ночь.

Примечание к части

Zucchero & Paul Young — Sensa Una Donna

Jose Spinnin Cortes, Security — Every Breath You Take Jose Spinnin

Первое, что помнил Райан — это яркий свет. После длительной темноты он показался ему чересчур ярким. К тому же в глазах, совершенно не привыкших к нему — такому белоснежному и резкому, начало рябить, силуэты и очертания расплывались, и только спустя некоторое время Райан смог осознать, что находится в больничной палате. Тихая плавная музыка играла где-то за стеной и, уже начав полноценно осознавать, что с ним, юноша расслышал мотив Senza Una Donna. Кто-то рядом встрепенулся, заметив шевеление на постели, и, когда силуэт отнял руки от лица, Райан увидел своего друга.

— Тёрнер! — Мэтью чуть не задохнулся — столько эмоций сквозило в тоне его голоса, когда он произносил его имя. — Чёрт возьми, и вправду живой! — он поднялся, с улыбкой глядя в глаза юноши.

Голос вернулся к Райану не сразу. Он хотел было произнести что-то, но в горле была такая сухость, как если бы он дал обет молчания и только на одре смерти попытался его нарушить. Он попытался привстать, облокотившись при этом на подушку, но Мэтью не позволил ему этого, тут же подбежал, схватил за руку, не приспособленными к медицине руками нащупал у друга пульс.

— Мэтью, что… — только и смог произнести юноша из своего незаконченного вопроса, но друг жестами стал его останавливать и качать в ответ головой.

— Ничего не говори. Я сейчас позову доктора, — не успел Райан ничего понять, как Мэтью будто ветром сдуло. Но в дверях тут же появился врач в его сопровождении, и всё происходящее завертелось перед юношей фильмом в быстрой съёмке: смешались и этот застрявший в ушах мотив знакомой песни, и почти неразборчивые слова доктора. Единственное, что он смог понять — сильное переутомление.

— Отдыхает он на каникулах, как же! — теперь слух, похоже, всё же стал возвращаться к Райану. Он посмотрел на источник звука — это Мэтью, в недовольстве скрестив руки на груди, разговаривал с доктором. — Видел я кучу книжек, учебников, каких-то словарей и кучу энциклопедий, которые он читает без света! А ещё, знаете, фильмы смотрит целыми днями. Как мы с ним не увидимся, всё про новые киноленты рассказывает и возмущается, что голливудские звёзды снимаются с плохим маникюром и обгрызенными ногтями.

Чуть ли не всё время, что они знакомы, Мэтью был для Райана сущим наказанием — туда полезет, то не там сболтнёт, это не так сделает. Они могли вести длинные задушевные разговоры и гулять до поздней ночи по Лондону, обсуждая те или иные темы, но, поссорившись, долго не могли прийти к общему решению и обыкновенно переводили разговор на другую тему. Причём, Мэтью считал себя правым, а Райан всеми способами пытался доказать обратное. Вот и сейчас он собрался было сжать кулаки, встать с этой кровати — ведь он совершенно здоров! — и сказать Мэтью всё, что он о нём думает, но слова врача, обращающегося к нему, подействовали на Райана как своего рода успокоительное.

— Побольше отдыхайте, молодой человек. Лето всё-таки. У вас, конечно, молодой и здоровый организм, но губить себя даже в этом возрасте… Ведь вам всего 20! Впереди целая жизнь, успеете вы и книги все прочитать, и фильмы все пересмотреть, — он улыбнулся и повернулся к Мэтью. — А вы берите над ним контроль и не допускайте, чтобы это повторилось.

Не допускайте, чтобы это повторилось. С каким-то волнением была сказана эта фраза. Но и она мгновенно выплыла у Райана из головы, когда злость с новой силой наскочила на него. Успеет он за всю жизнь, как же! Ему уже 21 год, а он не знает кроме английского ни одного языка, не написал ни одного стоящего сценария и не поучаствовал ни в одном хотя бы примерно кинопроизводственном проекте! А уж о том, сколько книг и фильмов в его почти нескончаемых списках, он не хотел и думать.

— Ты зачем ему всё это сказал? — спросил он у Мэтью, когда они вышли на улицу. Некоторое время оба мялись у порога — Райан надевал куртку, а Мэтью ждал его. Холодный ветер сразу после тёплого помещения с непривычки оглушил юношу, и ему приходилось некоторое время справляться с дрожью. Они молчали всю дорогу, и только когда почти поравнялись с его домом, Мэтью будто занервничал и стал замедлять шаг.

— Ну, что он сказал? — первым нарушил молчание Райан. Он уже чувствовал себя хорошо, не тревожили ни усталость, ни боль в глазах, ни сухость в горле. К тому же, он с удивлением осознавал, что выспался.

— Ты о чём?

— Брось, Мэтью, я знаю, что за мной не просто так попросили приглядывать.

Мэтью остановился и вытащил уже знакомую Райану бежевую пачку. Его любимая марка. Не слишком крепкие, но и не такие ещё, какие курят девушки. Для рабочего человека они были самое то. Вот, почему почти все в деревне, где родился Райан, предпочитали эти сигареты.

— Будешь? — Мэтью перевёл взгляд от сигареты, которую зажигал и которую с таким невозмутимым интересом рассматривал Райан, на него.

— Нет, я же говорил, что не курю.

Фёрт пожал плечами и затянулся, отворачиваясь в сторону. Начинало темнеть. Райан внезапно ощутил себя попавшим в какую-то временную петлю — он не знает, ни какое сегодня число, ни сколько времени. Ни сколько он пробыл без сознания.

— Два дня, — раздался неразборчивый голос Мэтью. Он будто прочитал его мысли. — Два дня. Я уж думал, что-то серьёзное. И врачи до последнего ничего не говорили, пока ты не очнулся.

— Так что случилось-то?

Фёрт взъерошил свои рыжие волосы и вновь пожал плечами, закидывая окурок за спину:

— Я пришёл к тебе домой спустя месяц после нашей последней встречи, а ты выглядел почти как неживой.

— Это я и сам помню.

— Больше ничего сказать не могу.

Оба снова помолчали. Молчание было напряжённым, но никто из них не знал, чем его прервать. Вроде бы Райан не чувствовал больше на друга злости, а Мэтью, в свою очередь, продолжал испытывать к нему всё те же тёплые чувства, но оба понимали, что отныне в их дружбе что-то не так. Что-то произошло. Появилась какая-то преграда, которую оба не знали, как разрушить.

— Может, переночуешь у меня? — Мэтью помялся на носках.

— Нет.

— Тогда у тебя снова будет приступ.

И снова эта тишина. Райан уже явственно ощущал, что Мэтью что-то скрывает от него, но всё никак не желает этого сказать. Либо не может решиться — ведь он не знает, насколько страшной может быть правда.

Но спрашивать ему и самому было страшно. Сердце вдруг заколотилось в его груди как сумасшедшее, а мир как будто перевернулся с ног на голову. Жизнь играла с ним какую-то злую шутку, и исход её зависел от того, решится он или не решится. И теперь уже ничто на свете не могло переубедить его в обратном. Нет, Райан не был психологом и никогда не учился на него, но бледность Мэтью, то, что он так часто отводил от друга глаза, нервно прохаживался вперёд-назад и всё не желал с ним расставаться — это всё говорило само за себя. Он сделал шаг навстречу к другу. Будь что будет. Если Мэтью ему действительно друг, он скажет ему всю правду, не утаив ничего, может, даже поддержит, скажет, что надо как-то жить дальше и не отчаиваться… Внезапно Фёрт весь засиял улыбкой и повернулся к нему.

— Слушай, а у меня идея! Сегодня суббота, и даже если ты очень этого захочешь, я отобью у тебя тягу к любым занятиям.

— Что? О чём ты? — неожиданная смена настроения настолько всполошила его, что ещё некоторое время Райан находился в ступоре, не в силах сдвинуться с места и стереть с лица отчаянно-скорбное выражение. Мэтью же, будто воспользовавшись этим, бесцеремонно схватил его за руку и потащил за собой. Город всё больше и больше темнел. Райан, уже не ощущая того, что не ведущий, как он любил, а ведомый, во все глаза смотрел на город, в котором жил уже пятый год. Смотрел не на угасающую, а только начинающую в это время жить столицу и не верил тому, что не мог когда-то просто вот так выйти погулять, чтобы полюбоваться всем этим. В это самое время большой город только начинал жить, и толпы людей скапливались там, где было больше всего огней, и где они были особенно яркими. Они с Мэтью шли рядом с набережной Темзы, наблюдая, как волны реки отражают фары машин, и всё больше и больше приближались к центру. Райан не сразу заметил, что, по мере приближения к местному пабу, шаги Мэтью всё замедляются. «Нет, Мэт, у меня совсем не подходящая одежда, да и вид, и…» — пытался отпираться юноша, но рыжеволосый друг, только весело улыбаясь, совершенно не обращая внимания на его слова, чуть ли не силком затолкнул его внутрь.

Райан никогда не признавал современных баров. Росший с музыкой Джона Леннона и ABBA, он не понимал, как его одногруппники могут каждый год менять свои музыкальные предпочтения, отслеживая новинки. Особого пристрастия он не имел и к алкоголю, ещё в деревне каждый вечер наблюдая, как местные напиваются после тяжёлой работы, а в числе их — и его отец. Наверное, именно поэтому он испытывал к развлекательным местам не просто равнодушие, но отвращение.

Однако на сей раз, казалось, всё было иначе. Рядом с ним был Мэтью. Алкоголь, сначала терпко затеплившийся в горле, вдруг разлился по телу приятной волной, принося с собой неожиданную радость и веселье. А по всему залу внезапно заиграла песня Стинга — хотя и в современном исполнении, и Райан, пускай это и было непривычно для него, такого всегда робкого, не смея противиться любимому ритму, стал подпевать и даже пританцовывать.

— А ты говорил, не вытащишь тебя никуда, — улыбался Мэтью. — Что будешь все каникулы сидеть дома в своих фильмах.

— Fou*, — улыбнулся ему в ответ Райан.

* * *

Дни августа понеслись для Райана как угорелые. Они всё больше и больше времени проводили вместе с Мэтью, за неделю, которую он ночевал у друга, юноша ощутил, что действительно отдохнул. Для него уже не было так уж непривычно посидеть в столичном баре или побродить по ночному городу, дыша свежим воздухом — к тому же, он заметил, что так быстрее и проще приходят новые мысли для сценариев. Иногда они с Мэтью также собирали небольшие весёлые компании, но Райан в каждой из таких не находил людей со схожими с его вкусами. Молодые люди могли говорить обо всём на свете, начиная новинками компьютерных игр и заканчивая планами на будущее, но поддержать тему о кино мог только Мэтью.

Ещё более странным открытием для Райана стало то, что он нравится девушкам. Будучи всегда отдалённым от неизвестного ему женского мира, он вдруг начал обращать на них внимание не только как на собеседниц, как обычно бывало при редких разговорах в университете. Он видел, как все они отличны друг от друга. Как, проходя мимо, приносят с собой знакомый запах чего-то родного — будь то ароматы первых распустившихся цветов в полях или налившихся мёдом и сладостью поздних августовских яблок. Замечал он также, какие разные у них всех мнения и суждения по одному и тому же, как казалось бы на первый взгляд, вопросу. И помимо того, что он ловил себя на мысли, что ему приятно находиться в их обществе, Райану нравилось, что они могли поддержать разговор. А сколь уникальной казалась каждая из них! Одни могли робеть и отводить глаза, другие — переливчато звонко смеяться. Одни могли много и подолгу разговаривать, сменяя тему с одной на другую, иные — в меру молчать, но при этом носить в себе целый мир историй.

Никогда прежде Райану не доводилось влюбляться. Пожалуй, только в детстве — но то детское увлечение едва ли можно назвать романом. С ним в деревне по соседству жила девочка, младше его года на три, общение с которой у него началось само собой — внешне она ему очень понравилась. Каждое утро, ещё до того, как на горизонте пестрился рассвет, Райан тихонько подбегал к её дому и оставлял на крыльце только что собранные, влажные от росы полевые цветы. Из-за этого его частенько бранил отец. Юноша приходил в поле уже с солнцем, так что на работу оставались считанные часы — к полудню солнце начинало уже нещадно печь спину. Зато как приятно было вечером вновь увидеться с ней! Наблюдать издалека, как она зачёсывает свои длинные светлые волосы в хвостик и улыбается ему так, как не улыбалась, кажется, никогда и никому на свете. Они любили лежать на сене в прохладном амбаре и сквозь решётчатую не залатанную крышу наблюдать звёзды. Райан был плох в астрономии, но рядом с ней всё сочинял истории о каких-то далёких созвездиях и вселенных, а она, должно быть, осознавая этот маленький обман, смеялась и, трепля его по волосам, восклицала: «Рейн, мой Рейн». Почему-то вечно она путала его имя с рекой. Временами Райан вспоминал те забавные дни и улыбался, потешаясь то ли своей глупости, то ли тому приятному чувству светлой грусти, что остаётся в душе каждого взрослого о днях из детства.

Теперь же он, видя перед собой эти милые женские лица, внезапно остро ощутил потребность в любви — не в мимолётной, а в той великой, о которой пишут книги и снимают фильмы. Они стояли с Мэтью в коридоре университета, выходящем во двор. Шла только первая неделя нового семестра, но Райан уже подумывал о том, что вскоре следует возвращаться к усердной учёбе, учению французского и просмотру фильмов. Вся библиотека с кинокассетами была в полном его распоряжении, оставался лишь один безрадостный вопрос — что же делать ему с дипломной работой? Знакомый шелестящий звук послышался рядом с ним, и юноша встрепенулся. Бежевая пачка выплыла из кармана друга, привлекая к себе всё его внимание.

— Будешь? — Мэтью легонько надавил двумя пальцами на колёсико зажигалки. Райану непривычно было пользоваться ею, ведь в деревне все всегда и всё зажигали спичками, но он кивнул, затянулся и почувствовал, как едкий дым проникает из горла во всё его существо. Некоторое время они стояли так молча и осматривали территорию своего университета, так что складывалось ощущение, будто оба думают об одном — вскоре им придётся оставить всё это, такое привычное и ставшее почти родным, и пойти каждый своей дорогой. Но затем друзья стряхнули пепел с сигарет, выбросили окурки и остановились взглядом на одном и том же. На компании приближающихся девушек.

— У нас в деревне поголовно все рабочие курят, — поделился Райан. — Раньше после трудного рабочего дня собирали самокрутки, которые были на вес золота. А в последнее время всё больше возможностей есть съездить в магазин. И почему-то выбирают именно эту марку, — он покосился на пачку, которая вновь пропала в штанах друга.

— Самые приятные и недорогие, — произнёс Мэтью. — Так что неудивительно, что о них знают даже в твоей провинции, — он тут же улыбнулся, заметив изменившееся выражение лица Райана, и весело рассмеялся. Юноша тоже было согнулся пополам, как заметил направлявшихся прямо к ним с Мэтью девушек. Прежнее состояние, казалось, мгновенно оставило его, и он почувствовал знакомую робость, которая краской появилась на его лице. Девушки шли не спеша, все такие разные и по-своему обаятельные, своим весёлым щебетанием заставляя оборачиваться встречных молодых людей. Мода на распущенные волосы началась не так давно, и юноши практически замирали, наблюдая, как развеваются на ветру изящно уложенные локоны. Девушку, шедшую впереди всех, Райан узнал сразу. Это была его одногруппница Элизабет, с которой он никогда особенно близко не общался — не считая семинаров, когда её в компании других его однокурсников подсаживали рядом, так что приходилось взаимодействовать. Она всегда казалась ему миловидной, но сегодня выглядела как-то особенно прекрасно — или это запоздалой весной пахнет в тёплом начале учебного года? Или это сигаретный дым внезапно ударил ему в голову? Заметив его, Элизабет улыбнулась. Райан выдохнул, ощущая, как сердце его чуть ли не выпрыгивает из груди от этого взгляда, пробежался рукой по волосам, пытаясь привести их в порядок, чем вызвал только звонкий смех у девушек.

— Привет, — Элизабет улыбнулась ему, а он ощущал, что не может вымолвить ни слова, как бы ни собирался с силами. — Мистер Руфис сказал, ты теперь принят в наш тайный клуб? Увидимся там, Райан, — она легонько тронула его руку, и, хотя это было всего лишь дружеским знаком, он вздрогнул всем своим существом, но то ли от застенчивости, то ли от неожиданности, так ничего и не смог вымолвить в ответ и лишь глупо улыбнулся. Элизабет с девушками засмеялись и направились прочь, звонко стуча каблучками и шелестя пёстрыми платьями выше колен. Мэтью облокотился о перила рядом с другом, восторженно глядя им вслед.

— Тайный клуб? — эхом произнёс он, но обращался к Райану. — Что она имела в виду? Уж не клуб ли кинематографистов? Здесь, видимо, какая-то ошибка.

— Да, ошибка, — глухо произнёс Райан. Дар речи возвращался к нему, но отчего-то он чувствовал себя так, точно пытался вникнуть в реальность после очередного фильма. — Она явно что-то напутала, мистер Руфис мне ничего не говорил, — он улыбнулся и перевёл взгляд на конопатое лицо друга. Когда-нибудь ему придётся поведать ему о тех разговорах, которые он вёл с преподавателем в последнее время, объяснить, что всё вышло случайно, и он совершенно не пытался втереться к нему в доверие, а уж тем более — напроситься в клуб киношников, но не сегодня. Сегодня сама весна, казалось, вернулась в его жизнь, и было тепло не только на улице, но и в сердце.

__________________________

*Дурак (фр.)

Понятие «семья» у Адель развилось ещё с самого детства. По книгам, которые она читала. По семейному кругу Оливера, который она могла наблюдать. Но никогда прежде ничего подобного не чувствовала она сама на себе. Не могла представить до того самого утра, как прекрасно сидеть с членами своей семьи за завтраком за большим столом, смеяться, много разговаривать ни о чём. Когда кажется, что так было бы каждое утро. Она неторопливо водила вилкой по тарелке с глазунью и тостами, представляя, как каждое утро отец с матерью могли просыпаться в одно время, обмениваться парой слов и улыбок, потому что знали бы, что обязательно увидятся и вечером, и отвозить Адель в школу. Но это были совершенно не пустые мечты. Именно о такой семье рассказывала ей Оливия. Именно в такой семье она чувствовала себя в то утро с Оливером.

— Была рада познакомиться, — улыбалась ей Элизабет, когда они после завтрака распрощались с ней и побежали с мальчиком играть во дворе. Солнце пекло нещадно. Оливеру предстояло уезжать уже завтра и оставаться в деревне до конца лета, но Адель не грустила. Она уже знала, что обязательно, как он уедет, засядет за книги, возможно, встретится с Оливией — её всегда интересовали все истории, которые касались мальчика. После чудесного дня, который они провели вдвоём, жизнь Адель, даже несмотря на эти грустные мысли за завтраком, казалась ей безоблачной и необыкновенно счастливой. Они вышли во двор и долгое время, пока шли до дома Адель, со смехом вспоминали проведённое вместе время. Но стоило им показаться там, Адель заметила на горизонте знакомую фигуру. «Отец встречает меня!» — было её первой мыслью, и она, забыв даже про мальчика, с разбегу побежала к нему. Но он не развёл перед ней руки для объятий. И даже не улыбнулся ей, как маленькой Адель хотелось того ожидать. Он показался ей куда более суровым и хмурым, чем обычно, и, даже не взглянув на стоявшего в стороне Оливера, он грубо схватил её за локоть и потащил домой. Она почти не сопротивлялась. Она итак уже ощущала себя безмерно виноватой за то, что ушла из дома без спросу, да ещё и на целую ночь. Но когда они вошли, и он, снимая ботинки, устало вздохнул и прислонился к стене, Адель захотелось не просто извиниться за свой поступок, а подойти, обнять его, погладить по этим светлым курчавым волосам, которые раньше он так старательно причёсывал и прилизывал, ожидая гостей в свой кабинет, а теперь совсем перестал о них заботиться. Она сделала несколько шагов к нему, тронула его, опустившегося на колени перед ней, голову и осторожно и мягко запустила в волосы руку. Ни разу в жизни не приходилось касаться ей чьих-либо волос кроме маминых, но здесь было нечто иное — нечто совершенно другое, чего она не могла для себя объяснить, хотя и была умна не по годам. Маленькая Адель ещё не знала, что это чувство ей придётся запомнить надолго.

Отец перехватил её руку резко и больно сжал с обеих сторон. Она даже не успела вскрикнуть — так неожиданно он сделал это. Также спешно он поднялся со своего места, продолжая сжимать в своей её хрупкую ручку, не осознавая, видимо, насколько ей может в тот момент быть больно.

— Где ты опять была? — гневно вскрикнул он, и вслед за этим вскриком последовал хлопок. Ещё один. Адель ещё ни разу в жизни не били, и ощутить боль она могла разве что переживая за героев книг. Её испугало даже не то, что тело стало мгновенно истощать эту самую боль, а что отец впервые так громко стал на неё кричать. — Отвечай мне, не молчи! Где ты была? Где ты пропадала всю ночь?

Удары ссыпались одни за другим, и в какой-то момент маленькая Адель начала прикрывать лицо руками, а потом — бросилась бежать. Правда, это не спасло её ни в ванной, ни в собственной комнате. Отец не просто кричал — по тону его голоса можно было понять, что он источает какие-то ругательства, смысла которых девочка ещё не могла понять. Последнее, что ей оставалось — упасть на кровать и понадеяться, что гнев его пройдёт, и удары прекратятся. И внезапно всё действительно затихло. Адель даже на мгновение показалось, что и сердце её перестало биться.

— Адель, — раздался тихий голос, совершенно не походивший на привычный громкий, отцовский, — Адель… Адель, прости меня. Пожалуйста, прости меня, — хрипло повторил он, и она ощутила, как колючая его щека прижалась к её нежной маленькой щёчке, оставляя на ней его слёзы. Возможно, другие на её месте и убежали бы прочь, но сострадание снова проснулось в её сердце. И Адель было жаль не себя, хотя всё тело, все места от ударов нестерпимо болели — нет, ей было жалко отца. И она прижалась к нему, несмотря на то, что страшно боялась его считанные минуты назад.

— Я так переживал за тебя, Адель, — шепнул он ей. — Тебя не было всю ночь. Всю ночь! Я решил, что-то случилось, — она медленно отстранила его от себя. Она снова видела слёзы на его щеках. Как часто он стал плакать в последнее время! Адель только покачала головой, и Крису показалось, что выглядела она при этом такой взрослой, что он вновь разглядел в ней свою Изабель. Да и как можно забыть её, когда вот она! Всё напоминание о ней — в этой маленькой девочке! — Как же ты похожа на неё, — тихо продолжал он.

Адель за всё время не проронила ни слова. Слеза потекла-таки по её щеке, но она сердито сбросила её ребром ладони и встала с кровати. Только в тот момент она осознала, как трудно будет ей ходить некоторое время.

— Пойдём, отец.

— Стой, подожди, — и Крис, несмотря на все протесты дочери, приподнял ей подол платья. Везде на ногах у неё — и на бёдрах, и на голенях, виднелись красные пятна. Но если Адель не произнесла ни слова, отворачиваясь, то Крис ахнул.

— Бог мой, Адель, прости меня!

— Ничего, отец. Не надо, — она убрала его руку и двинулась в ванную. А он так и остался сидеть, дрожа всем телом то ли от содеянного, то ли от безысходности, которую он вот уже столько лет держал в себе и продолжал копить с каждым годом всё больше и больше.

Она выбралась из ванны под вечер. Крис не знал, что и думать, ведь на лице девочки не отражалось ни одной эмоции. Не было ни следа слёз. Она молча проследовала на кухню, соединённою с залой, и принялась готовить. Она заметила его, стоящего на пороге, но не произнесла ни слова.

— Адель, я знаю, чем нам стоит заняться сегодня, — негромко произнёс Крис, входя. После содеянного он боялся хоть немного повышать голос. Дочь не проронила ни слова и даже не обернулась к нему. И только молчаливый кивок головой сказал ему обо всём.

Они пришли в церковь как раз к последней мессе. Народу здесь в это время не так много, потому что большинство посетителей приходят в церковь именно по утрам. Адель пыталась во всём повторять за отцом, потому что в таком месте, подобно школе когда-то, ей приходилось бывать впервые. Зачем-то приходилось несколько раз водить рядом с собою пальцами левой руки, а от долгого сидения у неё заныли недавно больно избитые ноги, и она, не в силах усидеть на месте, слушая непонятную ей речь, принялась смотреть по сторонам и крутиться.

— Адель, — не раз шептал ей отец. — Адель, тише. Адель, мы в церкви. Адель, сиди смирно.

Сиди смирно. В тот день и навсегда это выражение стало для неё самым нелюбимым, и она всем своим существом возненавидела странный запах, исходящий в этом месте отовсюду, странный обряд вождения пальцами. И главное, то, что все люди вели себя здесь одинаково, точно по какому-то условленному негласному правилу. А как отец обратился к тому статному мужчине в чёрном! Святой отец. Маленькая Адель же всегда считала, что отец у неё один, и это странное обращение вызвало у неё ещё больше вопросов. Но родной отец был отнюдь не Оливером, с которым она могла всем поделиться, у которого могла не только спрашивать обо всём, но и рассказывать свои самые сокровенные тайны. Когда они, к огромному счастью Адель, вернулись домой, отец протянул ей толстую книгу, приказав прочитать её до конца лета.

— Не думаю, что ты выйдешь куда-то до начала учебного года без моего надзора, — в мгновение он перестал быть тем мягким и любящим отцом, каким его хотела бы всегда видеть Адель, и снова превратился в холодного и недосягаемого отца, постигать тайны и мысли которого — несмотря на то, что он должен был быть ей ближе всех — ей придётся. Впрочем, так и случилось. Но ушибы на её теле заживали куда дольше, так что ей пришлось пропустить ещё и несколько недель с начала учебного года, прежде чем отец перестал сам гулять с ней везде во дворах, и её домашний арест не закончился.

Адель никогда бы не подумала, что свобода может стать ей так дорога. Это понятие было для неё настолько широким и безграничным, что, потеряв свободу — то есть, перейдя под полное покровительство отца, она уже начала было думать, что задыхается, и мысли, совершенно не свойственные маленькой девочке, стали приходить ей в голову. Она проводила время дома за книгами, но даже и они порой не приносили ей облегчения. Оставались ещё хозяйственные хлопоты, которые, впрочем, настолько вошли у неё в привычку, что она не только не упрекала отца в том, что он ими не занимается — она сама не позволяла ему этого. Самым ненавистным для неё оставалось хождение в церковь каждое воскресение. Однажды, бредя после вечерней литании с отцом по булыжной мостовой, по обеим сторонам от которой располагались дома и магазинчики, она заприметила в компании мальчишек старше её лет на пять знакомый силуэт. Это был Оливер! Этого светловолосого мальчика с ясными голубыми глазами она бы никогда ни с кем не спутала. Среди однообразных дней она совсем не заметила, что учебный год уже начался — правда, что в том толку, если отец всё равно не отпускает её далеко от себя. Маленькая Адель остановилась, не боясь даже отстать от шедшего крупными шагами отца, но хотя она долгим внимательным взглядом наблюдала за ним, Оливер так и не повернул к ней головы и вовсе не посмотрел в её сторону. Впрочем, расстраиваться ей было некогда, ведь как только она оказалась дома, заботы вновь окружили её.

В одно утро отец впервые за много лет пришёл к ней в комнату, разбудил её и принёс ей завтрак. Он казался милым и жизнерадостным, интересовался, хорошо ли она спала и как себя чувствует. О страшных побоях, нанесённых ей отцом, Адель уже давно не вспоминала. Ей, напротив, хотелось поскорее вырваться из дома и пойти в школу, пусть она порой и представлялась ей ненавистной. Она думала, что Оливия вновь будет рядом с нею, ближе ей всех остальных, а как только они увидятся с Оливером, всё встанет на свои места, и их крепкая дружба продолжит своё существование. Отец тепло попрощался с ней, обнял, точно они виделись в последний раз, и это показалось Адель хорошим знаком. Она решила во что бы то ни стало, если они сегодня увидятся с Оливером, погулять с ним после уроков.

Солнце светило в этот день особенно ярко. В общем-то, эта осень казалась Адель самой тёплой и безветренной. Дождей было на редкость мало, и ей недоставало только одного — привычных игр во дворе с Оливером. Она шла в школу, встречаемая овацией листвы, и с улыбкой вспоминала их прежнее лето. Как они могли гулять все дни напролёт — с самого момента, как встаёт солнце и до позднего вечера, когда его свет давно затих на горизонте. Не могла не смеяться над тем, скольким необъемлемым количеством вопросов она осыпала его, когда её интересовали ещё неизученные ею в школе явления природы или незнакомые слова родного языка. Улыбалась воспоминаниям о том, как он просил её не лезть в оставшиеся после сильного дождя лужи, не запачкать своё платье, валяясь в траве, или не лезть на поваленное дерево, чтобы не ободрать коленки. Если бы девочка хорошо помнила свою няню, она непременно сравнила бы подобные замечания Оливера с ней: «Адель, веди себя так, как полагается маленькой леди, а то совсем превратишься в мальчишку», — любила говорить старая женщина, укоризненно качая при этом головой.

Адель прекрасно знала, что успеет к первому уроку, но всё же страх перед одноклассниками не давал ей ускориться, и некоторое время она мялась у порога, рассматривая пустой школьный стадион и площадку вдали. А потом оттуда выбежали старшеклассники, и как-то сама собой робость покинула её. Дорогое ей имя сорвалось с её губ. Светловолосый мальчик обернулся, прикладывая руку козырьком и жмурясь, вначале не веря своим глазам, а затем широко улыбаясь. Среди окружавших его ребят он был самым низким, но, казалось, это нисколько не смущало его. Он дал им знак и подбежал к девочке.

— Адель! Как давно я тебя не видел! Где ты… — он недоговорил, будто всё понял по мгновенно посуровевшему лицу её. Улыбка тут же сползла с его лица, но ненадолго. Он отвлёкся на другую тему, и они зашагали к зданию вместе.

За всю дорогу она не произнесла практически ни слова. Она слушала бесконечные рассказы друга о деревне, о новых знакомых, о дружбе со старшеклассниками, о том, что в баскетболе он нисколько не уступает им, и не вникала и в половину всего, о чём он говорил. Более того, её почти с самой их встречи мучил вопрос, зачем он всё это ей рассказывает.

— Оливер, а ты не хочешь прогуляться сегодня после школы? Недолго, во дворе. Как раньше, помнишь? — она не знала, смогла ли зацепиться томившей её с самого утра мыслью хоть за какую-то часть его огромного монолога, но после этих слов Оливер остановился и замер, точно поражённый громом. Он взглянул на неё так, словно она была ему совершенно чужой, и Адель не столько испугалась этого взгляда, сколько того, что Оливер впервые обратил его именно к ней.

— Адель, неужели ты не понимаешь, — вздохнул он. — Я же тебе вроде всё на пальцах объяснил. У меня сейчас столько дел с этим баскетболом будет…

— Но ведь не все дни напролёт, — почти взмолилась маленькая Адель, тогда как в глазах у неё вот-вот норовили появиться слёзы.

— Тебе семь лет. Мне же уже давно исполнилось десять, — тон Оливера был серьёзным. Почти как у отца. Почти как у взрослого. Адель невольно вздрогнула, отворачиваясь от него, не желая дослушивать то, что он собирался ей сказать, но последующие слова ранили её в сердце ещё сильнее. — Я не могу вечно с тобой… нянчиться… — он, кажется, собирался добавить ещё что-либо, вдруг осознав, что сказал, но девочка уже бросилась прочь, до боли и темноты в глазах закрывая лицо руками, чтобы не заплакать.

Она робко постучалась и, как оказалось, вошла в класс последней, но учительницы ещё не было, и все дети занимались своими делами. Однако при виде расстроенной маленькой одноклассницы каждый вскочил со своего места, и сердце Адель испуганно встрепенулось в груди, когда она заметила такое внимание к себе. Была здесь и Оливия, которая стала с недавнего времени завязывать волосы в тугие толстые косички по последней моде. Адель заметила, как она изменилась, как сгладились её некогда угловатые черты лица, стало меньше рассыпанных по щекам и носу веснушек, а медный оттенок её рыжих волос стал придавать ей особое обаяние.

— Что-то случилось? — она подбежала к Адель первой, протиснувшись сквозь толпу одноклассников и, не получив ещё ответа, крепко обняла её. И на душе у маленькой девочки вмиг стало спокойно и хорошо, как и всегда бывало, когда её поддерживала Оливия. — Я так рада тебя видеть! — говорила затем она, и Адель не могла не улыбаться, вспоминая болтливость подруги. — А то первые недели от тебя совсем вестей нет, все недоумевают, учителя не знают, где тебя искать. А у тебя что, нет телефона? У нас почти у всех в классе есть. Кроме Конана О’Салливана — это вон тот с каштановыми волосами и дурацкой чёлкой на боку. Ненавижу чёлки на боку! Ты знала, что он ирландец? Много слышала о них, но ни разу не встречала. Но с ним полкласса дружит, так что не думаю, что он такой уж страшный. И тебе советую. Адель, так где, ты говоришь, ты была?

Маленькая Адель уже не могла не то что скрыть своей улыбки — её звонкий смех разносился по всему классу, и, немного смущённые этой её внезапной переменой настроения, одноклассники теперь тоже улыбались, ведь никому из них за все эти три года обучения никогда не удавалось поговорить с ней и вникнуть в мир и мысли этой странной кроткой девочки. Улыбался вместе со всеми и Конан. И когда Адель приоткрыла глаза, всё ещё пытаясь унять, как выражалась в таких случаях Оливия, «попавшую в рот смешинку», она внезапно обнаружила, что он внимательно смотрит на неё, не отрывая взгляда.

Примечание к части

F.R.David — Words Don't Come Easy To Me

John Lennon — Imagine

Папку? Райан не поверил своим ушам. Это он имеет в виду ту кипу, состоящую из сценариев?

— М-м, Мэтью, я думаю, ты торопишься с решениями. Да к тому же…

— Что к тому же? — Мэтью наконец протиснулся через Райана в его квартиру и осмотрелся по сторонам. Не раз он уже говорил другу не устраивать в доме полуночную атмосферу, но того, судя по всему, невозможно было переубедить. Все окна были зашторены, и светила лишь одна свисающая сверху лампочка на манер кинотеатра. На маленьком экране телевизора на паузе стоял очередной просматриваемый Райаном фильм. На полу рядом с потёртым креслом в стопке лесенкой лежали книги. Мэтью прочёл обложку первой — это оказался англо-французский словарь — и дальше их просматривать не стал. Цокнув языком, он покачал головой, и затем взгляд его остановился на друге, который по-прежнему пытался что-то скрывать от него за спиной. — Это что? — спросил он, не без усилия доставая у него из рук блокнот. «Боже мой», — подумал Райан, закрывая лицо руками. Однако на лице Мэтью в тот момент заиграла улыбка. — Это новый, да? — восторженно спросил он. — Это то, о чём я думаю, Тёрнер? Возьми и его тоже!

Райан только-только приходил в себя. Первый выходной после и без того непростой учебной недели выдался у него совсем не выходным. Уже понемногу отвыкший подолгу корпеть над книгами и словарями и практически одновременно с этим — вникать в фильмы, юноша взвалил все эти дела на себя в один день, встав пораньше и не впуская солнечный свет в свой день. И только он принялся за французский, вспомнил те азы и слова, которые успел выучить летом, включил кассету с очередным фильмом, как к нему ураганом ворвался Мэтью. К тому же, стал зазывать куда-то и просил прихватить с собой папку со всеми его сценариями.

— Зачем? — голос его был ещё немного сонным. — Куда мы со всем этим пойдём?

Никуда собираться Райан и не думал. Мэтью, между тем, уже отложил блокнот с черновиками, продолжая улыбаться.

— У тебя талант, дружище! Нельзя ведь его просто так растерять!

— Растерять? Талант? — Райан сжал кулаки. К его состоянию примешивалась теперь ещё и злоба. — Талант писать сценарии? Ещё только недавно…

— Ещё только недавно я не читал твои сценарии, — перебил его Мэтью. — Послушай, — он схватил приятеля за плечо. — Я понимаю, ты считаешь, это дурацкая затея, но многие с подобного начинали. И вообще, ведь ты, так или иначе, занимаешься своим делом, и тебя не несёт в другую стезю… — он вдруг затих и некоторое время молчал, и это было так непривычно для того знакомого Райану Мэтью, что руки юноши опустились сами собой. Никогда ещё он не видел его в таком состоянии, ведь даже когда у Мэта что-то не получалось по учёбе, он улыбался, много хохотал, в крайнем случае — курил, но никогда прежде не казался таким опечаленным. — Впрочем, — наконец, произнёс Фёрт с прежней жизнерадостной улыбкой, но создавалось ощущение, что даётся она ему с трудом, — это совсем не так нелепо, как может показаться. Перед тобой могут открыться огромные горизонты, Тёрнер. А там уже недалеко до твоей мечты.

Райан задумался. Он никак не мог взять в толк, что за затея так внезапно пришла Мэту в голову. Неужели он собирается ему помогать? Но каким образом? И причём всё же его сценарии?

— И что ты предлагаешь?

— Вот это уже другое дело! — Мэтью широко улыбнулся. — А теперь впускай в квартиру солнце и идём на улицу. Там такая хорошая погода! И да, не забудь всё тобой написанное. Думаю, то, что я прочитал, было только многообещающим началом.

Услышав такое предложение, Райан только махнул рукой и опустился обратно в кресло. Только тогда у него создалось впечатление, что он оказался дома — когда никуда не нужно выходить; когда можно полностью отдаваться любимой страсти — кино и предаваться так понравившемуся ему изучению французского. Не то чтобы Райан был домоседом — он так много времени провёл в университете без друзей и чьей-либо поддержки со стороны, что в итоге научился неплохо проводить время в одиночестве.

— Да бросай ты эти кассеты, — сердито произнёс Мэтью, выключая поставленный на паузу телевизор. — Сходим в кинотеатр, там посмотрим твои любимые шедевры. А вечером сбегаем в бар, там снова будут искать слова и способы, как признаться девушке в любви.*

— Нынче смотреть фильмы под открытым небом — дорогое удовольствие, и для этого существует отдельное здание, — парировал юноша, но на уговоры Мэтью всё же поддался и поднялся из кресла.

— Кино в машинах всё равно почти уже никто не смотрит, — улыбнулся ему Фёрт. — А вот твоим сценариям мы место обязательно найдём. И уж поверь мне, они не пропадут зря.

* * *

Райан был под впечатлением после прогулки с Мэтью. От кого от кого, а уж от него Райан точно не ожидал, что он столько всего может знать. И каждый раз, несмотря на их многочисленные споры, он убеждался, что только ему может поведать свои самые сокровенные мысли, касающиеся кино. Погода его тоже радовала. Приятно светило солнце, так что в куртках обоим уже вскоре стало жарко. Они прошлись по узенькой небольшой улочке. Мэтью поведал ему, что хотел бы представить его одному своему знакомому из мира кино, но Райан не собирался спешить с новыми знакомствами. Он вспоминал, как страшно было ему рассказывать мистеру Руфису о том, что он сам пишет сценарии, что нуждается в критике и оценке. Тему пришлось перевести, и друг стал рассказывать ему, за что он любит кино.

— Всё это пошлости, Райан. Все эти люди, которые идут в кино только для того, чтобы похрустеть и посмотреть «какой-нибудь незатейливый фильм». «Для развлечения», — называют это они. Какого чёрта? Кино создано не для этого. Кино — это целая культура, где каждый, если он того захочет, сможет найти себе место. Влиться, так сказать. Кино — это целая атмосфера. С ней вживаешься, ей дышишь, в ней растворяешься, — Райан молча слушал его и по временам кивал. Мэтью никогда не отличался молчаливостью, но такой поток слов от него теперь мог зависеть ещё и от того, что тот совсем недавно выпил полбутылки вина. Но слушать его было действительно интересно. — Это как жизнь, Райан. Самая настоящая. Правда, длится она недолго, но всё же, как известно, рано или поздно кончается. Давай поговорим о твоём сценарии?

О работах Райана он всегда отзывался с восхищением. Юноша не мог поверить, что такие слова будут адресованы ему — однако, всё происходящее не было сном, а голова его всё ещё была трезва. Он смотрел другу через плечо и запоминал всё, о чём тот ему говорил.

— Здесь фраза слишком длинная. Зрители не любят длинных фраз. Фильм — это череда событий. Одно действие сменяет другое, а диалоги лишь способствуют этому. Вставляя их, важно не переборщить, чтобы фильм не получился мужским — как такие обычно называют, — он посмотрел на Райана и улыбнулся. — И в той же мере их должно быть достаточно, чтобы герои не прерывали друг друга на половине разговора, а действия и события не заглушали эффект разговора. И нельзя резко обрывать кого-либо из персонажей, чтобы не показывать зрителю, что ты не импонируешь ему. Зритель сам должен определить, кто ему нравится, а кто нет. Впрочем, что я тебе это говорю? Ты и без меня это прекрасно знаешь.

Райан знал. Но он внимательно относился к каждому замечанию Мэтью. Впрочем, их было совсем немного. Все выходные они провели вместе. Вместе прорабатывали героев, запутанные моменты в сюжетах, обсуждали дальнейшее развитие событий. Райану казалось, что весь его мир перевернулся с ног на голову, а герои в сценариях вдруг ожили. Меж тем огромная кипа листов кончалась, что не особо расстраивало юношу. Мэтью и в этом его поддерживал: «Я читал, что в самом начале режиссёры сами строят свою карьеру. Снимают фильмы по своим же сценариям, и всё такое. Если что вдруг, ты мог бы с этого и начать. К тому же, о твоих сценариях я уже не раз выражал своё мнение. Они великолепны, Райан». Его слова, несомненно, мотивировали юношу. Но больше всего Райану нравилось устраивать с Мэтью дискуссии. О старом кино, о первых кинотеатрах — Райан с огромным удовольствием осознавал, что не он один питает сильные и тёплые чувства к фильмам. А ведь ему не хватало человека, с которым он мог бы поделиться своими мыслями. Дни снова полетели бесконечным потоком, так что Райан еле успевал их проживать и дышать воздухом этой жизни. Ему нравилась атмосфера последнего курса. Нравилось, как при виде него начинали переглядываться однокурсники. Как на него смотрели девушки. Большую часть лета он совершенно не следил за своей внешностью, но, благодаря Мэтью, вернулся обратно в жизнь, если не сказать больше — стал частью её. Он по-прежнему учил так полюбившийся ему французский и подолгу засиживался за фильмами, но отходил от всех этих занятий, как только ощущал хоть малейшую усталость. Учёба снова стала у него на первом месте. К тому же, новые дисциплины ещё больше подогревали его интерес к режиссуре. Не раз уже он слышал рассказы об интересных парах Драматургии и сценарного дела, и уже одно название предмета радовало его — оставалось лишь с нетерпением дожидаться их.

В среду они распрощались с Мэтью довольно рано. Некоторое время молча покурив при слабом свете луны на бледном голубом небе, они расстались, и Райан по своему обыкновению сослался на множество неотложных дел, а сам, внутренне мучаясь голосом совести из-за того, что так долго скрывает это от друга, повернул обратно к университету. Предстояло настроиться, ведь сегодня у него первая консультация, но ни одной мысли касаемо кино не приходило ему в голову. Предвкушая предстоящее, он чуть ли не на цыпочках прокрался по неосвещённым знакомым коридорам, которые были заполнены студентами в учебное время. Он вошёл в полупустую аудиторию. Непривычно было видеть её не такой заполненной, как всегда, но сегодня здесь собралась вся, так сказать, элита университета. Райан шёл между рядов, слыша тихие перешёптывания за своей спиной. Ведь говорили именно о нём, и Райан чувствовал себя немного белой вороной. Но вскоре всё стихло, потому что вошёл мистер Руфис, и от Райана не укрылось то, как у всех присутствовавших заблестели глаза. Эти консультации всем им явно нравились.

— Вы все, конечно, знаете, по какому поводу я сегодня всех вас собрал, — раздался голос любимого преподавателя Райана. Юноша по привычке сложил руки вместе и улыбнулся. — Близится конец вашей учебной деятельности, а это значит, — взгляд профессора пробегал по каждому студенту, — вы должны показать всё, чему научились. На этом теория заканчивается. Теперь ваши знания следует отразить на практике, — Райан слегка вздрогнул от этих слов, отчего-то сразу позабыв, что клуб киношников — отнюдь не обыкновенное занятие в университете. Он вмиг подумал о том, что совершенно не знает, что ему делать с предстоящей дипломной работой. — К тому же, с нами сегодня новичок, — продолжал мистер Руфис, улыбнувшись, а все взгляды тут же метнулись к юноше. — Райан Тёрнер, прошу вас!

«Что? Я? Но…» — как бы Райану сейчас хотелось произнести именно эти слова, но они вместе с появившимся из ниоткуда волнением вдруг застряли в горле. Он поднялся с места и стал спускаться, чувствуя, как его изучают взглядами со всех сторон. Он встал рядом с преподавателем, а тот, в свою очередь, хлопнул его по плечу.

— Я пригласил мистера Тёрнера в наш клуб, — улыбка не сползала с лица мистера Руфиса, — потому что оценил его талант, — Райан вполуха слушал своего любимого преподавателя, наблюдал за взглядами аудитории, направленными на него, выражающими совершенно разное, и пытался оставаться невозмутимым и беспристрастным, хотя краска, наверное, начинала заливать его лицо. — …в написании сценариев, — закончил преподаватель. Сердце юноши подпрыгнуло куда-то вверх, а в аудитории кое-где раздался смех. Мистер Руфис немного отстранился от него, не сводя с него внимательного взгляда. Приглашал выступить. Неожиданно для себя Райан довольно быстро собрался с мыслями. Лишь бы голос не задрожал в самый важный момент!

— Ну, это не совсем то, что можно было бы подумать… — начал он, вызывая новый взрыв смеха. Он прекрасно осознавал, каким глупцом выглядит перед заканчивающими режиссуру столичными молодыми людьми — он, не сумевший заговорить ни с кем из них ни разу за все эти пять лет. Райану часто думалось, что все его попытки войти в это элитное общество непременно провалятся. Что каждому из них суждено стать великим режиссёром, а его доля — лишь писать ничего не стоящие сценарии в своём блокноте.

— Ты пишешь сценарии? — раздалось откуда-то из середины, и юноша заметил знакомую белокурую девушку, с интересом смотрящую на него. Элизабет. Сердце в его груди забилось быстрее, а уверенность проникла во всё существо его. Все прежние мысли, только что тревожившие его, в одно мгновение куда-то испарились. Он смотрел на неё и отчего-то не верил, что она улыбается именно ему. Неужели, как и остальные, смеётся? Однако в её блестящих глазах виднелась лишь заинтересованность.

— Да, можно сказать и так, — ответил он. Улыбки осветили лица студентов. — Но это не совсем то. Скорее, мне в голову приходит идея — как таковая картинка, которую я затем превращаю в сценарий.

— У всех свои таланты, правда ведь? — обратился мистер Руфис ко всей собравшейся публике, вызывая тем самым новые улыбки и шумные переговоры. «Авторское кино», — услышал Райан среди шума. Но когда он вновь перевёл взгляд на белокурую девушку, он не заметил на её лице поддержки всем этим шепоткам. Напротив, она обернулась к остальным, махая им рукой, будто они не давали ей возможности послушать любимую песню. Сердце Райана ещё сильнее забилось в груди. Он так и ощущал, как у него сбивается дыхание от этого невероятного ритма. Вначале он собирался убеждать себя, что разговаривает с одним лишь мистером Руфисом, затем, взглянув на хохочущую аудиторию, решил представить, что ведёт дискуссию с Мэтью на эту же самую тему, но в итоге на секунду зажмурился, открыл глаза и увидел перед собой всё ту же миловидную девушку. Его уже не заботило, покрывался ли он до корней волос краской, и сколь сильно потели его ладони — нимало не испугавшись, он стал говорить, сопровождая свою речь жестами и не ощущая на сей раз кома в горле.

— Нет, нет, совсем нет, — он замахал руками и не без трепета заметил, что своим бурным отрицанием заставил всех замолчать. Все без исключения внимательно внимали его словам. Райан кашлянул в кулак, полностью сосредотачиваясь на своих мыслях. — Дело совсем не в авторском кино, как вы могли, наверное, подумать. Сценарии — лишь способ как-то реализовать свои мысли… лично для меня. Изменить то, что уже приелось в фильмах и что повторяется в каждом третьем кино. Как-то… усовершенствовать кинокартины, что ли, — вся аудитория слушала не перебивая, и юноша улыбнулся. — Для того, чтобы сделать фильмы оригинальнее. Кинематограф ведь изначально был создан для того, чтобы живые картинки меняли жизнь людей. Чтобы с самого первого кадра захватить зрителя, чтобы он захотел окунуться в этот чудесный мир, жить в нём все эти два часа, а главное, — чтобы всем захотелось вернуться туда, — слова более не давались ему с трудом. Напротив, чем больше он говорил, тем более связной и свободной становилась его речь. Никогда прежде Райан не пребывал в таком состоянии — ему словно развязали руки в деле, которое он так давно хотел сделать. Впрочем, когда раньше ему давали хоть где-нибудь слово? На ферме речи никому были не нужны, ведь истинные мастера доказывались своими руками. И даже в школе он не помнил, чтобы когда-либо приходилось выступать ему даже перед таким небольшим количеством собравшихся молодых людей. В дискуссиях он зачастую оставался в стороне, а выражать собственное мнение его отучили ещё в детстве. Он смотрел на Элизабет и видел перед собой только её одну. Представлял, как когда-нибудь также на собственной съёмочной площадке будет рассказывать актёрам о таком непростом мастерстве как кино, и они все также, задержав дыхание, будут слушать его. — Разумеется, ничем и никак не хочу оскорбить современных режиссёров. В особенности, великих. Но вспомните красивые фильмы. Ведь в каждом моменте в них видно, что режиссёр действительно вкладывал в них свою душу. Он не просто создавал фильм для продажи — он пытался изменить мир. И это здорово. Это значит, что людям ещё не всё равно. Что они ещё готовы включать смысл в фильмы, красивые слова — в романтику, жизненные события — в драму. Я, конечно, не хочу сказать, что готов провести мировую кинореволюцию… — Райан знал, что заставит аудиторию этим высказыванием засмеяться, а потому сам улыбнулся, — но я хочу, чтобы у фильмов было будущее, чтобы они не стояли на одном месте в своём развитии.

Тишина всё ещё царила в аудитории, а потом где-то в её глубинах — вначале неуверенно и приглушённо, а потом всё резче и громче, начали зарождаться аплодисменты. Мистер Руфис подошёл к нему под общий шум и возгласы.

— Честно говоря, я изумлён, Тёрнер, — он похлопал юношу по плечу. — Ваши слова и ваша мотивация меня впечатляют.

— Спасибо, сэр, — Райан улыбнулся. — Мне очень лестно это слышать… слышать от вас.

Когда он садился на место, его посетило неизвестное ему до этого чувство. Все до единого взгляды были направлены только на него, каждый присутствовавший улыбался только ему, а некоторые незнакомые ему молодые люди даже потянулись к нему, чтобы дать «пять» с возгласами: «Так держать, Райан!» Пребывая всё в том же радостном состоянии, он практически не слушал консультацию, пусть и был уверен, что мистер Руфис рассказывает интересные вещи. А после он не без удивления заметил, что Элизабет беззаботно попрощалась с друзьями и осталась ждать его.

— Отлично выступил, Райан, — улыбнулась она. Эта улыбка буквально окрыляла его каждый раз, когда он замечал её на лице девушки. Вот и теперь он почувствовал в себе такие силы, что мог бы при желании свернуть горы или достать звезду с необъятного неба. Ночь спустилась над осенним Лондоном, и запоздалые жители прятались по домам, шурша бегающими под ногами кленовыми листьями.

— У меня был источник вдохновения, — улыбнулся он ей. У него не было любовного опыта общения с девушками, но слова, казалось, лились сами собой, а в душе он ликовал. Он провожал Элизабет до дома, и всю дорогу они говорили о кино и много смеялись, а Райан чувствовал, как ему с ней легко и приятно общаться. Он подмечал в ней детали, которые прежде не замечал в других девушках. Она не была болтушкой, но и не представлялась ему закрепощённой тихоней. Она совершенно не была избалована вниманием со стороны молодых людей, но прекрасно осознавала, что симпатична. При этом он не верил, что она могла бы пользоваться этим — она была слишком проста для столичной девушки, и когда разговор их внезапно коснулся его прошлого, Райан принялся рассказывать ей о своей жизни на ферме. Его прежняя жизнь изумила её до глубины души. Она слушала внимательно, широко распахнув глаза, и непростая работа деревенских жителей, выезды на лошадях в местный магазин, приготовление запасов на непростой зимний период — всё было внове для неё, обо всём ей интересно было узнать от него. Они остановились на пороге её дома, и он вдруг ощутил, что это и есть тот самый переломный момент, о котором так много говорят в фильмах. О котором так много пишут в книгах. Признавал ли он когда-нибудь себя романтиком? Вероятно, в глубине души его сидело осознание этого, но оно было столь затаённым и неявным, что он до последнего отказывался верить в то, что действительно способен общаться с противоположным полом. Она приблизилась вплотную к нему, смешивая все на свете запахи — от родных деревенских цветов до дорогих медовых духов из большого города и коротко коснулась губами его губ. Но этого мгновения ему было вполне достаточно, чтобы окончательно убедиться в том, что она ему нравится.

— Не удивлюсь, что ты ещё и Beatles слушаешь, — засмеялась она, проводя кончиками пальцев по его гладко выбритой щеке.

— Разумеется, — негромко произнёс он, уже не понимая толком, чем очарован больше — прошедшей лекцией, ею или этим тёплым вечером. Она снова весело усмехнулась, быстро вбежала на крыльцо дома, точно девушка из романтического мюзикла, и улыбнулась ему:

— Сладких снов, Райан Тёрнер.

* * *

Неделя подходила к концу, и ощущение пятницы уже приятно витало в воздухе. Однако для Райана временные границы стёрлись уже давно. В последние дни с ним произошло столько всего приятного, что для него сейчас не было никакой разницы — выходные ли, будние дни. Они виделись с Мэтью лишь на занятиях, переглядывались, улыбаясь друг другу, а затем юношу погружала учёба и свои дела. И Элизабет. Вероятно, Мэтью уже догадался об отношениях между ними. Райан теперь не мог забыть её, даже если бы захотел. И порой он изумлялся, сколько всего произошло с ними всего за одну неделю. Никогда, даже при прогулках по вечернему Лондону, не приходило ему в голову покататься на огромном колесе обозрения. Элизабет же очень удивилась, когда узнала об этом, и тут же потащила его в мерцающий вечерними огнями парк. А после они с удовольствием ели вдвоём большой пучок сахарной ваты, со смехом находя друг у друга на лице розовые пушистые крошки. И если изредка Райан задавался вопросом, когда он сумел узнать её так, точно знает всю свою жизнь, ещё больше он изумлялся, когда она смогла так хорошо выучить всего его. Проводя время вместе, они точно заранее знали, что каждый скажет или подумает, и, как только их догадки оправдывались, принимались ещё веселее смеяться. В другой раз она играла ему на гитаре, и голос её так очаровал его, что, заслушавшись, он совершенно забыл о времени и обо всём на свете. Это было впервые, когда его привлекли не сами слова одной из любимых его песен, но её исполнение.

«Скажешь, что я лишь мечтатель, — улыбалась она, перебирая пальцами струны, а светлые локоны её качались из стороны в сторону в такт песне. — Но я не одна такая»2

— Теперь ты, — она улыбнулась, протягивая ему гитару. Он подсел ближе, попробовал струны руками — так осторожно, точно это была фарфоровая ваза, что девушка не смогла не засмеяться, но всё же отложил её в сторону, качая головой.

— Я не умею петь, — усмехнулся он. — И даже если бы и мог, моё пение ни в коем случае несравнимо с твоим. Она наклонила голову, глядя на него из-под спадающей на глаза чёлки шелковистых волос. Он уже не впервые замечал за ней подобное, но пока не знал, как трактовать.

— Зови меня Лиззи, я ведь говорила тебе.

— Лиззи звучит слишком просто и суховато. А ты…

— А я? — она вдруг резко поддалась к нему, и не успел он сообщить ей, что она необыкновенная, как она накрыла его губы своими в безмолвном горячем поцелуе, и Райану оставалось лишь одно, что, впрочем, не он один, но и все люди на земле делают при поцелуях — закрыть глаза и отдаться посетившему его чувству.

И всё, что происходило с ним в эти дни, казалось юноше нереальным. И отныне, даже когда другие девушки были рядом, ему никто был не нужен кроме неё. Кроме её поцелуев, объятий, духов и особого запаха, остававшегося на его одежде даже при их разлуке. А разлука с ней казалась ему с каждым днём всё более томящей. И в тот момент, когда ему следовало настроиться на занятия с новым преподавателем, она была здесь, совсем рядом с ним — улыбалась, держала его за руку и, когда все отворачивались от них, прижималась к его груди.

— Привет! — Мэтью остановился напротив них, спешно пожал руку другу, а затем, бросив быстрый взгляд на Элизабет, шепнул ему: — Сегодня в Найтсбридж в 4. Возьми свои сценарии. И будь хоть в чём-то, напоминающем смокинг, Тёрнер! — он легонько хлопнул его по плечу и удалился «на камчатку». Райан проследил за ним взглядом, но тот только подмигнул на прощание. Юноша крепко задумался и пропустил и то, как преподаватель появился в аудитории, и то, как он представился, как начал вести пару… Вечер пятницы он планировал провести с Элизабет, как, впрочем, и все выходные, но с Мэтью они не прогуливались очень давно, и юноша незамедлительно, здесь же, на занятии, шёпотом объяснился с ней.

Найтсбридж считался одним из самых дорогих районов Лондона, и пускай он находился недалеко от его университета, у Райана было предостаточно времени, чтобы забежать домой и приодеться. И его заинтересовало не столько то, что Мэтью назначил встречу именно там — они не раз уже любовались высотными зданиями и дорогими застеклёнными ресторанами в них издалека, но то, что ему следует взять с собой сценарии. Он представлял себе, как будет бежать в костюме с вылетающими из рук листами, когда услышал чей-то незнакомый голос, донёсшийся до него так внезапно из внешнего мира, тогда как подобное он хранил только у себя во внутреннем:

— Мы должны научиться делать такие ролики, чтобы зрителю было интересно.

Райан вздрогнул и впервые за всё время пары поднял глаза. У доски в аудитории стоял молодой человек, старше юноши лет на 6. Было заметно, что он, как только отучился, сразу же пошёл в педагоги. Но хотя опыта у него было не так много, речь его была слаженной, сам он казался приятным, а голос его, уверенный и крепкий, не дрожал, а звонко разносился по всей аудитории, так что затихали даже те, кто так отчаянно любил разговаривать на занятиях.

— Что он сказал до этого? — шепнул Райан Элизабет.

— Что нет смысла учить нас драматургии, ведь Шекспира и Мольера мы ещё в школе прошли, — улыбнулась она.

— Мы с вами пришли учиться не операторскому искусству и не звукомонтажу, а режиссуре, — продолжал молодой профессор. — Самому настоящему организационно-авторскому мастерству.

— Организационно-авторскому мастерству, — вполголоса эхом повторил за ним Райан, и сердце его учащённо забилось при этих словах. Он стал размышлять над тем, какие интересные занятия его будут ждать с этим преподавателем весь учебный год, и запоздало вспомнил о том, что ему не следует задерживаться, ведь Мэтью назначил встречу, к которой просил особенно подготовиться.

Ближе к зиме, как полагается, улицы темнеют быстрее, и всю столичную красоту видно уже в ранее время. Вот и сейчас Райан, едва успев собрать все сценарии в папку, надеть совсем немного потрёпанный отцовский пиджак и завязать галстук, выбежал уже в ночной Лондон, прошёлся по горящим огнями улицам и на остановке напротив универмага Харродса заметил Мэта, махающего ему рукой.

— Я чертовски голоден, но здесь возьму только чай, — улыбался он, когда они расположились в кофейне на открытом воздухе. — Давай, показывай, что там у тебя новенького.

Юноша, всё ещё недоумевая по поводу такой внезапной встречи, удивился этой ещё более неожиданной просьбе, но покорно протянул папку со сценариями другу, которые тот стал рассматривать с явным удовольствием. Что-то нашло на Райана, когда он увидел этот ярко выраженный интерес Мэтью, его глаза, как-то по-особенному блестевшие в этот вечер. Сам он тоже был в парадном костюме, а из правого нагрудного кармана торчал уголочек белого платка. Отчего-то юноше показалось, что, даже при всём старании, он никогда не сможет влиться в столичные круга. А вот Мэт вливался в них — в особенности в этом костюме — идеально.

— Ты знаешь, я ведь тебе не первому показываю сценарий, — неожиданно даже для самого себя признался Райан. Мэтью поднял на друга глаза, какое-то время, видимо, раздумывая над его словами.

— Да? — он изумлённо вскинул брови. — И кому же посчастливилось прочитать эти творения быстрее меня, Тёрнер?

Райан слегка замялся. К этому разговору он шёл долго, и как-то всё то ли к слову не приходилось, то ли он сам не знал, с чего начать. Однако теперь он решил, что раз уж начал говорить, следует продолжать.

— Мистеру Руфису.

Мэтью открыл рот от удивления и заёрзал на стуле. Энергия продолжала плескать из него неудержимыми волнами, в то время как Райан оставался предельно спокойным и довольно серьёзным. Он долго не находил, что сказать. Он и сам чувствовал, как эмоции переполняют его. Впрочем, ещё не всё было ясно, а взгляд Райана только настораживал. И Мэтью решился:

— И… Как? — спросил он с заминкой.

Райан покачал головой.

— Безрезультатно. Сказал, что это только для писателя годится. А недавно — помнишь тот наш с тобой разговор? — мистер Руфис, по-видимому, услышал его, и мы полвечера с ним спорили на эту тему. Но он… — Райан неуверенно облизнул сухие губы, сомневаясь, стоит ли говорить или нет, но затем кивнул головой своим мыслям: — Он пригласил меня в тайный клуб кинематографистов.

Мэтью некоторое время молчал, и Райан не знал, что и думать. Он уже собрался было объяснить другу, отчего так долго скрывал от него это — ведь решение мистера Руфиса он узнал ещё в конце прошлого учебного года! — но Фёрт неожиданно весь просиял, и ни одного оттенка прежней серьёзности более не было на лице его:

— Вот это да! — казалось, он сейчас потеряет голову от восхищения. — То есть, конечно, жаль, что он не оценил сценарий, но он назначил консультации — это уже кое-что да значит, правда ведь? Туда, мы оба знаем, попадают самые успешные студенты.

Самые успешные студенты. Любой на месте Райана посчитал бы это комплиментом и счастливо улыбнулся, но юноша никогда не считал свои труды успешными. Всё время ему было мало того, чем он занимался, а когда он брался за несколько дел одновременно, не желая упускать ни одно из них, выходило из рук вон плохо. Наверное, именно поэтому слова Мэта скорее разочаровали его, и он нахмурился, накрывая голову руками и опуская лицо в стол. Всё время юноша только отмахивался от похвал друга, хотя никто ещё не читал его труды с таким воодушевлением, и уж тем более никто не обрабатывал их вместе с ним.

— А знаешь что, это не повод киснуть, — услышал он над собой голос Фёрта, а после тот с силой потянул его за собой. — Есть ещё столько людей, которые могут оценить твои труды! Есть весь мир, Райан который тебя ждёт! — он говорил быстро, но красиво, перебегая с одной темы на другую — но всё что-то о карьере и славе, о талантах и труде.

— Какой выход ты нашёл? Что? Зачем? — только и успевал вставлять вопросы Райан. Мэтью, судя по всему, это только забавляло.

— Что значит какой? К твоей будущей карьере! Я знаю человека, который может помочь тебе с твоей карьерой. С карьерой режиссёра. Осуществить твою мечту, Тёрнер!

— Мою… Стой, подожди. Кто этот твой знакомый?

Мэттью широко улыбнулся, но ничего не сказал, потому что в тот самый момент швейцар открыл перед обоими юношами дверь, а Райан ахнул от изумления. Если ещё снаружи это высотное здание казалось ему очаровательным, то описать, каким оно показалось ему внутри, он бы не смог никогда, несмотря на всю свою способность к текстам. И пока он любовался позолоченными стенами и мраморным полом, убранством, состоящим из кожаных диванов и кушеток, ковров и картин — будто оказался в чьём-то богатом доме! — Мэтью что-то разъяснял двум охранникам. В итоге, оба кивнули и повели их за собой, вверх по лестнице — сначала по одной лестнице, затем по другой, ещё выше, по длинным коридорам. Вскоре они оказались в банкетном зале, в котором играла приглушённая музыка, и разговаривали несколько мужчин в костюмах и женщин в длинных узких платьях до полу, держа в руках бокалы шампанского. Роскошь этого места, атмосфера того самого XIX века, которой зачитывался Райан в ранней своей юности, а теперь сравнивал увиденное с самым настоящим балом — всё это, вместе взятое, показалось обычному провинциалу поистине необычайным. Они с Мэтью подошли ближе, и друг первым начал здороваться — так элегантно и при этом невозмутимо, будто знал здесь каждого присутствующего. И если вначале Райан, видя не на всех лицах улыбку, изумлялся, как можно быть несчастным, живя среди такого великолепия, то теперь, заприметив, какие взгляды бросают на него и его костюм, тогда как Мэта повсюду добродушно принимают, подумал: «Как отвратительно! Я их стесняю, я кажусь им смешным!» Ему так и виделись на каждом напомаженном лице немые вопросы: «Что он делает здесь? Нравится ему или он лишь льстит себя надеждой понравиться?» Он обернулся к другу, чтобы получить хоть какую-либо поддержку, но тот был совсем уже далеко, общаясь с очередной леди, и юноше всё меньше нравилось происходящее с ним, пускай некоторое время назад он и восхищался этим местом. Его, почти совсем озлобленного, остановил за локоть друг. На лице Мэтью не было прежней улыбки — напротив, он казался теперь встревоженным. Тон его голоса, однако, был невозмутимым и не выражал ничего из того, что отражалось на лице.

— Уже уходишь?

— Да, Мэт, я ухожу! И ничерта не понимаю, что мы сегодня здесь забыли.

— Я лишь хотел помочь тебе, — пожал плечами юноша. — А ты не удосужился даже приодеться, несмотря на мои уговоры.

Райан осмотрел свой тёмно-коричневый пиджак, по материи своей несколько напоминающий твидовый, но нисколько при этом не потёртый, несмотря на то, что был отцовским. Правда, рукава совсем немного свисают, но при недолжном рассмотрении этого и не заметно. А бледно-красноватый галстук его с вкрапинками, пусть был не из современной моды, но сочетался вместе со всем костюмом идеально. И теперь услышать подобное от друга было для него сродни оскорблению.

— Но ведь…

Он не успел договорить, потому что в тот самый момент в дальнем конце зала заприметил направляющегося к ним мужчину лет сорока не узнать которого мог бы разве что заядлый нелюбитель фильмов.

— Не оборачивайся, — мигом прошептал он Мэтью, продолжая пятиться к двери спи ной.

— Да, Тёрнер, я по-прежнему обращаюсь к тебе, а не разговариваю со стеной, — настроение Мэтью и не думало меняться. — Как после этого прикажешь выводить тебя в люди?

— Я не просил выводить меня в люди, — юноша продолжал неотрывно наблюдать за приближающейся к ним фигурой. Зрение не могло ему начать изменять в одночасье — он видел перед собой одного из великих продюсеров Англии!

— Зато я попросил тебя всего об одном небольшом одолжении, — устало покачал головой. — Сейчас к нам подойдёт один из самых известных людей в Великобритании, и что мне прикажешь сказать ему?

— О Боже! — Райан закрыл лицо руками, отворачиваясь от друга. И почему на ум всегда приходит эта фраза, даже если знаешь, что нельзя произносить имя Господа всуе? Ноги юноши, уже начинающие подкашиваться от волнения, сами понесли его прочь из зала. По коридору его провожали охранники, а следом бегом догонял Мэтью.

— У тебя совершенно нет желания разговаривать с людьми, чёртов параноик? Или ты настолько интроверт, что не заботишься о своём будущем?

— Моё будущее не должно тебя волновать. Ибо твоё меня нисколько не волнует.

— Не волнует?.. — Мэтью на мгновение остановился, качая головой. Райан тоже остановился, с неохотой поворачиваясь к нему:

— Не волнует. Нисколько. Ты вечно жалуешься, что выбрал не свою профессию, при этом ничего не делая, чтобы хоть как-то совершенствоваться.

Воцарилась непроницаемая тишина. Были слышны лишь негромкая мелодия из песни Фрэнка Синатры, доносящая из зала сверху, да случайные смешки. Оба юноши молчали, даже не переглядываясь, а затем Райан снова стал спешно спускаться по лестнице в сопровождении тех же самых охранников.

— Тёрнер, ты ведёшь себя как ребёнок, боящийся идти к стоматологу!

Не слушая окликов Фёрта позади, Райан накинул на себя оставленное в гардеробе пальто и, быстрым шагом свернул с Найтсбридж в маленькие улочки прямо к знакомым районам. По дороге он клял себя, клял своё недопустимое поведение с другом — когда ещё бывало такое, что чувства, нахлынув, одним махом сметали из его разума всё? Лет 5 назад, когда он сильно поссорился с родителями и сбежал с фермы учиться в Лондон. Но по приходу домой, он обнаружил, что вся злость в нём остыла вместе с горьким, только что проснувшимся раскаянием. Он взглянул на лежавшую на столе кипу сценариев. Все они были несколько раз им отрепетированы и перечитаны — так дотошно, до единого слова и слога, что порой казалось, будто он собирается уже снимать по ним фильмы. А Мэтью всегда помогал ему в этом. Что-то больно кольнуло юноше в сердце. Райан взял один листок. Сколько уже раз он признавал их негодными и сколько раз друг говорил ему обратное! «Может, зря, может…» Он рассерженно взглянул на гору листов и наконец решился. Сценарии летели из-под его рук один за другим. Точнее, то, что от них оставалось. Маленькие ли то были клочки или большие куски — юноша разбирать не стал. Он сгрёб их все в одну кучу и вынес в мусорное ведро.

_____________________________

*Имеется в виду песня F.R.David — Words don’t come easy

**John Lennon — Imagine

Адель наслаждалась последними днями осени, но никогда она не играла для неё в таких красках. И если прежде, сколько она себя помнила, её интересовала исключительно природа: необъятное небо над головой с плывущими по небу ватными облаками, трава, цепляющая босые ноги, выложенные гравием дорожки, которые они с Оливером так любили разрушать, когда нарочно бегали по ним, то нынче она стала постигать миры окружающих её и, в первую очередь, своих одноклассников. Мир отца она не могла постигнуть, сколько бы сил к этому ни прикладывала, несмотря на все дни, проведённые вместе. Он по-прежнему приходил уставший после работы и засыпал в кресле и на диване, и маленькой Адель ничего не оставалось, как только накрывать его тёплым пледом и оставлять в покое. Они всё ещё совершали свои воскресные вечерние походы в церковь, во время которых он горячо и долго молился или разговаривал со Святым отцом, наказывая и дочери называть его также — ни первого, ни второго Адель не могла постичь. В итоге, воскресенья стали её самым нелюбимым днём, и она часто стала ловить себя на том, что больше стремится даже в школу, нежели в их маленькую приходскую церковь.

С одноклассниками, как бы ей самой от этого ни было странно, она не переставала общаться. И даже с первым снегом в их общении ничего не изменилось — они звали Адель с собой и целой компанией убегали в иную часть города. Иной она была только лишь для девочки, ведь многие одноклассники жили именно здесь. Как и в случае с Оливером, она сразу заметила, сколь лучше здесь выглядят дома, как отличаются улицы, по которым ходят даже иначе одетые люди. Уже с первого дня она почувствовала, что ей всё больше нравится именно здесь, но не переставала при этом ценить ту деревенскую обстановку, что царила в старом Суссексе. Деревянные дома, поросшие кое-где искусственной зеленью, выходящей из их окон, здесь превращались в новые — каменные и временами даже панельные. Каждый такой дом мог принадлежать одной всего семье, и девочку, совершенно не привыкшую к этому, не могло это не восхищать. «Как, должно быть, приятно, — думала она, глядя в окно на лениво смыкающий глаза рыжий закат на горизонте, — жить Оливии там и каждое утро наблюдать из окна не булыжные дорожки, а целые поля с пёстрыми цветами!» Довелось ей как-то и побывать на местном кладбище, но оно, всё запорошенное первым мелким снегом, не возымело на неё никакого действия. Не было с ней здесь ни Оливера, ни таинственных надписей, так бередивших и трогавших её детское сердце, которые она могла бы по нескольку раз повторять про себя, точно заклинание. Да и отец, выйдя из церкви, в самый неподходящий момент нашёл её за странным занятием наподобие моления на каменные плиты, и девочка чуть не была наказана ото всех своих прогулок.

Постоянная компания, с которой ей посчастливилось сблизиться, не расставалась, кажется, ни на секунду. Они приходили к Адель во двор и звали её за собой — и разве могла она отказать им? Они бегали по магазинам, ничего, впрочем, там не покупая, вместе делали уроки на переменах. Зимой они обыкновенно бегали без шапок и ловили ртом снежинки. Как только пришла весна, они поснимали свои тёплые куртки и принялись бегать с утра в школу с большим удовольствием — вставали они теперь с солнцем, а после уроков с нетерпением ожидали прогулок. И в какой-то момент Адель стала осознавать, что больше не плачет по ночам, вспоминая Оливера.

Они больше не общались с того самого случая. Она крепко обиделась на него и первое время всё надеялась на то, что он подойдёт и принесёт извинения, но он проходил мимо — и всё время в компании незнакомых ей молодых людей. Он казался таким маленьким среди них, невысоким ростом, да и голос его, ещё не окрепший, звучал по-детски звонко, но старшие слушали его с явным вниманием и брали с собой играть в баскетбол. Не сразу, но довольно скоро стали доходить слухи о том, что маленького Мэлтона приняли в школьную баскетбольную команду, куда, как известно никого младше шестого класса никогда прежде не принимали. И если Оливер какое-то время ещё улыбался ей, проходя мимо и махал рукой, то теперь он не замечал ни её, ни её компании. После, однако, она стала спокойнее относиться к этому и смогла, наконец, поведать обо всём Оливии, так что, кажется, преданная подруга стала не просто избегать Оливера — она стала, несмотря на все убеждения Адель, откровенно ненавидеть его.

— Мне сразу он показался заносчивым, — говорила она, бросая злобные взгляды на играющего в компании молодых людей Оливера, благодаря которому команда за первые только полчаса имела шесть очков.

— Не говори так, — Адель слабо улыбнулась, когда увидела, что на мгновение Мэлтон посмотрел в её сторону. Что-то закололо в её груди, но она давно уже не давала волю слезам из-за своей крепкой к нему привязанности. — Ты ведь знаешь, что он хороший. Просто сейчас у него много дел и…

— А потом совсем будет некогда, — качала головой Оливия, и где-то в глубине души Адель осознавала, что это правда, хотя и не хотела в это верить, переубеждая в этом и подругу. Но после занятий они вновь собирались всей компанией и проводили время вместе до позднего вечера. Адель прощалась с ними неохотно, разглядывая так полюбившиеся ей за всё это время лица и, пока трое новых друзей вместе с Оливией возвращались в свой иной мир, она смотрела им вслед, представляя, как сама она могла бы идти сейчас вместе с ними. Может, тогда отец не возвращался бы домой таким усталым и, не засыпая сразу же после работы, проводил с ней больше времени? Может, тогда и не приходилось бы им сидеть в ненавистной ей церкви каждое воскресенье, с нетерпением ожидая, когда закончится неясная, будто пропетая на каком-то другом языке, молитва? Может, тогда и Оливер относился бы к ней иначе? Она не могла знать этого. Она могла только мечтать, молча улыбаясь вслед исчезающим в сумерках фигурам друзей, пока что-то с невероятной силой щемило ей сердце. И всё же настал день, когда ей снова предстояло оказаться в доме иной части.

Примерно за неделю до дня рождения маленькой Адель, Оливия пригласила её к себе домой. Девочка была вне себя от счастья, пока они шли по так полюбившимся ей богатым улицам, дома на которых временами напоминали даже её школу. Она так засмотрелась на распускающиеся после долгой снежной спячки, весенние, прибранные только ранним утром этого дня, дворы, что не заметила даже, как скоро они подошли к дому её лучшей подруги. Только тогда Адель заметила, как некоторое время она неуверенно мнётся у порога, будто не решаясь что-то сказать. Однако Адель уже хорошо успела изучить её, чтобы не понять, что Оливия поведает ей обо всём сама. Так и произошло и, явно не в силах держать произошедшее в себе, она осторожно наклонилась к уху подруги:

— Я никому не говорила об этом. Это секрет, ты же понимаешь? Самый что ни на есть настоящий! Если я скажу тебе, ты никому не расскажешь? — Адель улыбнулась в ответ, и это стало для Оливии своеобразным знаком подтверждения. Широкая радостная улыбка озарила её лицо, и она разразилась потоком слов: — Я тебе не рассказывала, но какое-то время мы с папой жили без мамы. Я решила вначале, что она съела слишком уж много арбузов прошлым летом — помнишь те сладкие огромные ягоды в зелёную полоску с противными семечками, которые то и дело застревают во рту, и их приходится выплёвывать? — но папа только рассмеялся, когда я спросила это у него, и сказал мне страшную вещь, — некоторое время она молчала, делая как можно более серьёзное лицо, но всё равно в итоге не смогла удержаться от смеха. — Оказывается, там всё это время жил мой братик!

Адель замерла от такого неожиданного заявления и некоторое время не могла произнести ни слова, но всё же осторожно уточнила:

— И как же он смог там поместиться?

— Так ведь он был совсем маленький! — усмехнулась Оливия. — А теперь, пока мамы с нами не было, он совсем вырос, и ему настала пора появляться на свет.

— Но разве детей не находят в капусте? — Адель произнесла это быстро и неожиданно даже для себя самой, поэтому тут же закрыла рот руками, испугавшись, что сказала глупость. Она не помнила и вряд ли бы смогла когда-нибудь вспомнить, что об этом ей говорила её няня, утверждая, что, когда она повзрослеет и вступит в брак, они вместе с мужем будут выращивать капусту, в которой одним днём найдёт своих детей.

— Нет, конечно, — Оливия, впрочем, даже не придала значения словам подруги, полностью поглощённая тем странным событием, произошедшим в её короткой жизни. — И сегодня мама возвращается. У меня появится братик, Адель!

Дни летели один за другим, и они были так похожи, что Райан их почти не различал. Он бы по привычке перестал выходить из дома и с головой погрузился в мир фильмов, в котором актёры сменяли один другого, слова и диалоги различались, но смысл оставался одним, и юноша бы по вновь и вновь переключал одни кассеты на другие, как только видел знакомый сюжет — всё это непременно случилось с ним вновь, если бы не Элизабет.

Он никогда прежде не был близко знаком с женским миром, но сразу же осознал, что все они, не без исключения, обладают невероятной интуицией. И как только они с Мэтью перестали общаться, Элизабет сразу же заметила это и стала задавать ему множество вопросов, даже, кажется, пыталась примирить молодых людей. Райан и сам признавал себя виноватым, но мириться первым не собирался. Вероятно, Фёрт и правда хотел помочь ему, но, с другой стороны, не так уж трудно было ему предупредить или хотя бы намекнуть на такое важное мероприятие, как знакомство с известным продюсером, заранее. Но теперь встречи с Элизабет и открытия последнего курса увлекали его больше. Правда в один день, после лекций, он не смог пройти мимо полюбившейся ему церкви в необычном готическом стиле. Элизабет была потрясена до глубины души — они шли с ней вместе за руку, и юноше пришлось затащить её в церковь вслед за собой. Вначале она некоторое время пыталась понять, что они здесь делают, но заметив Райана что-то тихо просящим, вмиг всё поняла. Юноше и самому стало неловко. Свои искренние чувства, питаемые им к религии, он никогда не стремился — да и ни в коем разе не хотел — показывать их никому иному, храня их в своём сердце так бережно, как может хранить в себе любовь неуверенный робкий любовник — юноша, полюбивший девушку впервые. Ни Мэтью, ни кто-либо из семьи, разумеется, не знали, что он раз в неделю-две посещает церковь и уже не раз проходил причастие. Но Элизабет была первой, кого он посвятил в свой маленький, никому не известный мирок. Он надеялся на поддержку от неё, а она лишь посмеялась над ним, как только они вновь оказались снаружи. Райану, который был рождён в провинциальной среде, а значит, научен показывать все свои чувства, какими бы они ни были, не скрывая, была не ясна эта странная для него реакция. Он не стал упрекать её — нет, никогда ничего подобного он не позволил бы себе с ней. Он шёл молча всю дорогу, выслушивая её речь о том, что порой она совершенно не понимает его, его странных убеждений, его привязанности к вещам, которые уже давно стали старомодными. При этом, она не может не восхищаться тем, какой он замечательный разносторонний человек, что, к тому же, слушает хиты Beatles и Джорджа Майкла, которые вышли из моды вот уже лет как 10 назад. Явное противоречие это абсолютно не укладывалось в его голове. Юноша так и ощущал, как своим заявлением она просто поставила его в ступор и, кляня непостижимую для него логику, он не произнёс ни слова даже тогда, когда она попросила поцеловать его на прощание. Она вновь обвинила его — на сей раз в том, что его мысли важнее ему, чем она сама. Райан вернулся домой в странном расположении духа, полностью, при этом, запутавшись. Это была первая их с Лиз крупная ссора. Впрочем, уже к новой встрече тайного клуба кинематографистов они помирились.

— Не пойми меня превратно, но все девушки становятся злобными раз в месяц, — говорила она ему в перерывах между поцелуями. — Ты ведь не сердишься на меня? — сердиться на неё он не смог бы ни в коем случае, но повода для раздражений по месяцам не находил.

Благодаря ей, Райан стал ещё больше творить. В сценариях его фильмов, наконец, появились девушки — уже не просто как украшение и шаблонные персонажи, взятые из других кинотворений, а как настоящие герои со своим собственным описанием, характером, диалогами и, соответственно, действиями. На одной встрече с мистером Руфисом Элизабет обнаружила, чем так сосредоточенно занимается её молодой человек, когда не следит за ходом пары, выяснив для себя, что всё это время он записывал не конспекты. Она была восхищена тем, что даже во время учёбы ему удаётся сосредотачиваться на своих мыслях и писать сценарии. К тому же, в основном, он писал не по эпизоду и не по картине в день, а по несколько листов. Он, в свою очередь, не прятал от неё свои творения, и она стала помогать ему разрабатывать их. И если Райан когда-то считал, что никто не сможет заменить ему Мэтью, то теперь он ощутил, что его творения снова кому-то нужны, что имеют все шансы быть признанными в будущем. Внеучебные встречи становились для него ещё более интересными. С помощью Элизабет он познакомился со всей элитой университета — и какими забавными казались ему эти молодые люди! Все они, создавалось впечатление, вышли с видеокассет со старыми фильмами. Все без исключения с шарфами, обвязанными вокруг шеи, в развевающихся, застёгнутых не на все пуговицы пальто, в лакированных ботинках с небольшими каблуками. Девушки ходили в платьях, курили одни сигареты с молодыми людьми, под стать им носили береты и дамские шапочки. Их объединяли две вещи — умение веселиться и кино.

Они не раз теперь устраивали посиделки вместе, обсуждали прошедшие занятия с мистером Руфисом — Райан убедился, что огромную любовь к этому преподавателю питает не он один, но и весь режиссёрский факультет; шли по тёмным столичным переулкам, разыгрывая то сцены перестрелки, то — невзаимной любви (в последних на главные роли брали в основном их с Элизабет). Райану, всегда такому застенчивому и робкому от природы, больше нравилось проводить время только лишь в компании возлюбленной, но когда ещё в жизни был он так близок к интересующимся фильмами, как сейчас? До него вдруг разом дошло, где проводили время все эти молодые люди, пока он читал дома книги и, лишая себя сна, учил книги по сценаристике и французскому языку. Университетская их жизнь, начавшись на первом курсе, практически не изменилась за все эти годы, но молодые люди успели сблизиться, подружиться и создать свой собственный тайный клуб кинематографистов — а это, по мнению Райана, могло быть им дороже того иностранного языка, который он даже не успел выучить до конца. Впрочем, ничем юноша всё равно хвастаться не собирался, считая, что и хвастать-то ему нечем, и отвечал или вступал в разговор лишь когда его спрашивали. А вот тому, что он курит, ребята изрядно удивились — в том числе, и Элизабет. Юноше даже показалось, что и смотреть она стала на него по-другому, и, когда он затянулся предложенной ему сигаретой, девушка прижалась к нему, грея свои руки в карманах его пальто, потому что наступление зимы уже потихоньку давало о себе знать.

— Ты всё неделю выглядишь каким-то угрюмым, — поделилась она с ним своими переживаниями. Райан ощутил такой знакомый и родной ему запах её духов, поцеловал её в макушку, с удовольствием вдыхая аромат её волос. Внезапно она повернула голову к нему, отстранилась и не без беспокойства в голосе добавила: — Это из-за Мэтью? — он слегка улыбнулся, молча качая головой и снова притягивая её к себе. Они наслаждались игрой одногруппника на гитаре, сидя в небольшом кафе, потому что между парами был огромный перерыв, где царила уютная атмосфера, так любимая Райаном — в стиле ретро. Огромные светильники, облачённые в купола, свисали с потолка к каждому столику, распространяя приятный, но не очень яркий свет. Элизабет покачивалась в такт музыке, и Райан уже не в первый раз ощущал странное чувство восторженности, посещавшее его — будто ему хотелось быть к ней ещё ближе.

— Всё, ребят, пора, — отозвался темноволосый Брэндон, поправляя кепи на своих кучерявых волосах, при этом поднимаясь с пола и поднимая за собой и всю компанию. — Мистер Фостер будет ругаться.

Мистер Фостер. Почему-то слово «ругаться» никак не вязалось с этим молодым преподавателем, которого Райан знал с прошлой пары. Напротив, ему не терпелось вновь очутиться на его лекции — что-то внутри подсказывало, что не по чистой случайности он ведёт у них Драматургию и сценарное дело. Они выходили из прилежащего к университету кафе в приятном расположении духа. Райан услышал позади себя мотив знакомой ему песни и улыбнулся. «Чувство свободы внутри, свобода всюду…»*

Лекция уже началась, но мистера Фостера ещё не было. Аудитория гудела, как проснувшийся ранней весной пчелиный рой. Райан слушал Элизабет, повернувшись к ней и, порой улетая в какие-то свои мысли, совершенно переставая слышать, что она говорит, только смотрел на неё и улыбался. Как она скромно, легонько щурясь — этот взгляд всегда нравился ему, улыбается, а лицо её загорается алыми пятнами; рядом с губами, к которым он готов вечно и надолго прикасаться, появляются милые ямочки. Если бы они не были при людях, он бы приник губами и к ним. Она любила, как он при этом опускался к её шее, жадно целуя её и не желая отпускать от себя. Но вдруг юношу отвлекло шевеление за спиной девушки. Почти все в аудитории в тот же миг затихли. Эндрю Фостер поздоровался со всеми присутствующими, но затем, вместо того, чтобы начать лекцию, неожиданно замолчал и, достав несколько листов, принялся что-то быстро писать. Все присутствующие, казалось, так и подались вперёд, чтобы узнать, что он делает, а он между тем, было ощущение, не замечал никого и ничего вокруг себя. Райан тоже с нескрываемым интересом наблюдал за ним, вдруг припоминая, что, должно быть, выглядел именно также, когда писал очередной свой сценарий. И в тот же миг он поднял голову и, увидев изумлённые взгляды всех присутствующих, усмехнулся:

— Мне пришла идея. Всё когда-то начиналось с идеи.

Только успев обнаружить — как, впрочем, и остальные, что лекция уже началась, Райан быстро открыл тетрадь и принялся писать. Всего за две эти минуты он так проникся к мистеру Фостеру, что его раздражало, как поскрипывает по бумаге ручка, что приходится склоняться над тетрадью, а не смотреть в глаза этому удивительному преподавателю. Совсем молодой, чёрт возьми, как ему это удаётся! Мистер Фостер расхаживал напротив массивной аудиторной доски взад-вперёд, продолжая вести лекцию и диктовать одновременно.

— Первая стадия написания любого сценария — идея или замысел. Даже если в ваших головах будут сидеть восхитительные герои и их характеры, пейзажи, в которых вы будете планировать снимать ваш фильм — без целостной идеи ничего не выйдет. Впрочем, разве появились бы такие шедевры без идеи? — он кликнул по пульту, который держал. Райан не так сильно был знаком с компьютерами и буквально ахнул, заметив картинки, появившиеся на экране. Вскоре он, однако, привык к тому, что они сменяются одним лишь нажатием на кнопку преподавателем. Это были плакаты и постеры самых его любимых фильмов — он смотрел на них, сменяющих друг друга, вспоминал романтические и драматические сюжеты, комедийные повороты, вещи, вызывающие слёзы…. И ощущал, как невыносимо ему хочется начать писать что-нибудь прямо сейчас. Он ощущал, что погружается не просто в увлекательное занятие, а в невероятный мир, в котором его всегда примут и поймут его идеи.

Пара пролетала незаметно. Райан пытался писать так быстро, как только мог, боясь упустить хотя бы одно слово. Не раз его прерывала Элизабет — дёргая ли за руку, тихо ли шепча что-то. Он начинал подозревать, что не всегда ей удаётся понять смысл услышанного, а потому и записывать она не всегда успевала, но он лишь мягко одёргивал её, и, в конце концов, обещал поделиться конспектом после занятия.

— Формула замысла проста: герой + чего он хочет. И если вы вспомните любой фильм — будь то современный, будь то незаменимая классика, — в аудитории раздались смешки, когда на экране появились кадры из фильма «Леон», — она присутствует там всегда. Кстати, именно эту формулу используют критики и искусствоведы, когда пишут аннотацию.

— Два самых ключевых элемента вашей идеи: конфликт и стремление главного героя, — продолжал мистер Фостер. — Ещё не начав писать, задумайтесь — каков его альтернативный фактор? Стремление подогревается именно им. Что, как не удар по самоуважению, заставило вашего героя стремиться к этой цели? Что, как не риск профессионального провала? Физический вред, угроза своей жизни или даже жизни всей его семьи? А может, и вовсе — популяции и всему человечеству? Именно на этой стадии продумывания и зарождается конфликт.

Конфликт — это борьба сторон, заканчивающаяся поражением одной из них — физическим или духовным. Конфликт должен быть острым, чтобы возникала потребность решить его прямо сейчас.

Каждая фраза его мотивировала юношу. Каждое слово поджигало в нём желание поскорее взяться писать сценарии. Последний раз он притрагивался к ним лишь на выходных, хотя бывало время, когда он переписывал и редактировал их каждый день. Они продумывали с Элизабет романтическую сцену — но разве требуется придуманный предмет любви, если существует и реальный? И поэтому он с такой неохотой закрывал в конце занятия тетрадь, откладывая перенявшую тепло его рук ручку в сторону.

— Из домашнего задания вам будет всего одно упражнение — пишите, — мистер Фостер выглядел таким невозмутимым и спокойным, точно только что не проник в самое сердце пяти десятков молодых людей. — Пишите что угодно. Можно каждый день. Можно раз в неделю. Это могут быть ваши мысли. Это может быть итог дня. Впечатление от какого-либо важного для вас события. Напишите то, что чувствуете в данный момент и представьте, как это можно было бы преобразовать в фильм. Занятие окончено, — внезапно закончил он и, легонько хлопнув руками по столу, взял свой кожаный портфель и удалился из аудитории. У Райана за все полтора часа накопилось столько вопросов, что он не мог долее держать их в себе. Подсознательно он понимал, что Эндрю Фостер -единственный кроме Мэтью, кто мог бы понять его в его сценарном деле. Он постарался как можно скорее выскочить со своего места, но его остановила поднявшаяся Элизабет, которая тут же с лучезарной улыбкой направилась к нему. Он не мог отказать ей никогда и ни в чём, но именно сейчас было такое неподходящее для этого время! Тут же и один из его новых знакомых позади принялся обсуждать мистера Фостера. Юноша, будучи необыкновенно взбудораженным, услышал лишь одно: «Никого из нас этот доходяка не заставит писать». Его так рассердило всё происходящее: столпившиеся у выхода из аудитории студенты в тот самый момент, когда он так жаждал обсудить насущные вопросы с преподавателем, смех находившейся рядом Элизабет, совершенно отвлекавший его ото всех мыслей, нелепые доводы этого юноши, который совершенно ничего не смыслит в сценарном деле! — что он, позабыв обо всём на свете, бросился прочь ото всего этого и, только успел покинуть аудиторию, заприметил преподавателя в коридоре.

— Мистер Фостер! — он бросился за ним так быстро, как только мог — а ещё с детства Райан, опасаясь порой отцовских наказаний, научился бегать так быстро, что в школе его во всех классах ставили в пример. Тот мгновенно обернулся, но, не успел юноша и слова произнести, как заметил направляющегося к ним быстрым шагом Мэтью. Сердце его пропустило несколько ударов при виде бывшего друга, но он тут же взял себя в руки и, намереваясь обратиться к профессору с самым невозмутимым видом, открыл было рот, как услышал рядом с собой знакомый голос: «У меня есть к вам вопрос».

Они произнесли это синхронно. Преподаватель взглянул сначала на одного молодого человека, потом на другого. Мэтью с Райаном тоже переглядывались, со стороны казавшиеся, должно быть, врагами, ибо взгляды их выражали полнейшее презрение друг к другу. Но мистеру Фостеру почудилось в этой незримой связи нечто другое. Он прищурился, но не вымолвил ни слова. Мэтью многозначительным взглядом указал Райану на преподавателя.

— Пожалуй, Фёрт, уступлю вам, — усмехнулся Райан.

— Благодарю, Тёрнер, — сухо промолвил тот, но, было заметно, что только такого исхода он и ожидал. Он тут же заговорил с профессором. Райану было совершенно безразлично хотя бы слово из их разговора, но с определённого момента он стал понимать всю суть его, и это заставило его вздрогнуть.

— Теперь вы, вероятно, будете презирать меня профессор.

— Поверьте мне на слово, 70% ваших одногруппников уже презирают меня куда больше, — улыбнулся мужчина. — И то, что вы сомневаетесь в выбранной профессии, нисколько не может изменить моего отношения к вам. Это было бы даже глупо с моей стороны — я совсем вас не знаю, мистер Фёрт, — улыбка вновь возникла на его лице. Райан обнаружил, что, в отличие от его любимого мистера Руфиса, на лице этого мужчины она возникает чаще и кажется более приветливой и дружелюбной.

Мистера Фостера нельзя было назвать непривлекательным. Напротив, Райан отметил про себя, что он, должно быть, очень нравится женщинам. Но для своих лет он выглядел чересчур осунувшимся — вероятно, влияла тяга к алкоголю. И пускай эта самая улыбка так часто появлялась на его лице — несомненно, добрая и самая что ни на есть искренняя, она не могла скрыть какое-то отпечатавшееся горе, возможно, даже болезненную тревогу, которая так порой сильно вживается в сознание людей, что отражается даже на лицах их. Он предпочитал, видимо, хранить гробовое молчание, нежели делиться с кем-то переживаниями, считая, что пережить всё одному — есть лучший выход из душевного смятения и тревоги. Он не любил особенно сходиться ни с кем — ни с женщинами, окружавшими его, ни даже со студентами. Но одиночество означало для него не смертельную скуку, а лишь познание самого себя. Оттого — от этого самого одиночества, так странно неряшливо сидела на нём рубашка и такими не до конца проглаженными казались бежевые брюки. Потому выглядел он наспех причёсанным, и незнающий мог бы сразу признать в нём растерянного человека, живущего, к тому же, в своём мире. В общем, по одному лишь взгляду он напомнил Райану его самого.

— Я интересуюсь журналистикой уже очень давно, сэр, — смущённо продолжал Мэтью. — Причём, самой что ни на есть настоящей — не бульварной. Представляю себя порой то ведущим, то корреспондентом. То так и вижу, как мог бы, наверное, писать статьи и каждый раз видеть под заголовками своё имя. Но никогда ничто не привлекало меня так сильно, как киноиндустрия.

— Журналистом можно стать с любым образованием, важен лишь талант, — улыбался мистер Фостер, и Райану припомнилось, как он ни словом не мог поддержать друга, когда он выражал ему свои сомнения относительно профессии. — А он, в плане коммуникации, у вас явно есть.

Райан и не заметил, как подошла его очередь задавать вопрос. Как и всегда в общении с умудрёнными опытом людьми, им овладела робость, и ему стоило немалых усилий, наконец, перебороть её, чтобы не упустить свою возможность.

— Мистер Фостер… Сэр… У меня к вам довольно личный вопрос, и я опасаюсь, как бы вы тоже не начали презирать меня после него… — он мялся, ходил всё вокруг да около, не решаясь передать словами самое главное, и в итоге решительно поведал ему, что давно уже не просто интересуется сценариями, а пишет их. Он, конечно, признавал, что у него получается из рук вон плохо, что не всегда всё идёт в сюжете по его замыслу — это был какой-то странный запутанный круг, который он стремился понять, но не мог. — Понимаете, мы всё-таки учимся на режиссёров, и я более не удивляюсь тому, что одногруппники не поддерживают моего увлечения. Ведь сценаристы — …

— …Люди, без которых не было бы фильма, — закончил за него профессор. — Вам ещё предстоит понять систему киноиндустрии, мистер Тёрнер, как и всем вашим одногруппникам — на первой своей практике. А то, что вы увлекаетесь сценариями — что в этом плохого? Разве верно приравнивать сценаристов к низшим слоям? Они вершат историю кино. С таким же успехом можно занижать значение учителей, которые учили великих политиков. Так что пишите, мистер Тёрнер. Пишите и ни в коем случае не останавливайтесь.

Райан лишь проводил его изумлённым взглядом. Состояние у него впервые за последнее время было такое, точно он вот-вот готов взлететь.

* * *

— Далее идёт система 22 шагов. Многие из вас, вероятно, с ней уже знакомы, — в зале раздались шепотки, и Фостер одобрительно кивнул. — Тогда переходим сразу к следующему шагу. Герои.

Пускай у вас будет самый оригинальный и креативный сюжет, без героев всё равно никакого фильма не получится. Они также должны быть креативными, каждый — со своим характером, причём, в отличие от книг и романов, в кино не получится сказать: «Этот герой был добрым и хорошим», — он улыбнулся вместе со смехом, раздавшимся в аудитории. — Характер важно показывать через поступки и действия, через отношения к другим героям и реакции на происходящее. Штампованных персонажей зрители не любят.

Следующим главным шагом является выбор темы или этического конфликта. Конфликт вашего фильма — это ваше желание высказаться. Выражаясь современным языком «ткнуть» зрителя в проблему, которая вас не устраивает, в проблему, которую вы хотите изменить. Если после просмотра вашего фильма у зрителя в голове ничего не остаётся, значит ваш фильм неудачный. Он будет обречён на провал уже с того самого момента, как его увидите только вы.

Вселенная повествования. Сюжет-поэпизодник. Стадии написания диалогов. Райан даже перестал ломать голову, когда в последний раз хоть что-то увлекало его так сильно, как сейчас. Он обнаруживал, что даже клуб киношников уже не вызывает в нём прежнего интереса. На дополнительных занятиях с мистером Руфисом они обсуждали то, что узнали за прошедшую неделю, говорили о будущих проектах — всё о грядущей дипломной работе и её защите, о перспективах, которые их ждут, о должностях, которые они смогут занимать после окончания университета. Всё больше юношу тянуло на познавательные лекции с мистером Фостером, и всё больше хотелось обсуждать свои планы только с ним.

Он так мало возвращался к реальности, целыми днями уча французский и редактируя сценарии, что почти перестал видеться с Элизабет. Они пересекались в университете, весело общались всей компанией, но на этом всё и заканчивалось. Что-то новое поселилось в его душе в последние эти дни.

Они пересекались с Мэтью лишь несколько раз, почти не бросая друг на друга взгляды. Он не раз слышал, как бывший друг обсуждает с кем-то свои задумки фильмов, делится планами и возможными проектами, но то были друзья на один день, и уже назавтра Райан заставал Мэтью разговаривающим с кем-то другим. Но не раз бывало, что, в ожидании преподавателя, он обсуждал с кем-то такие нелепые вопросы, что Райан не мог не вступить в дискуссию. Суждения Фёрта казались ему бессмысленными — он говорил об этом не тая, вслух, а крики и аплодисменты подначивали его продолжать. Из спора он выходил поэтому победителем — вся «элита» извечно была за него. А из-за того, что они обращались друг к другу исключительно по фамилиям, за подобными обсуждениями так и закрепилось незаменимое название: «споры Фёрта и Тёрнера». И юноши принимались спорить не только в аудиториях, но и в местах для курения, во время прогулок по парковой территории университета — везде, где только могли они собрать достаточно зрителей для этого. Однако самому Райану нисколько не нравилось подобное столпотворение. Он пытался всеми силами предотвращать начало подобных споров, но какое-то внутренне раздражение, копившееся в душе бывшего друга, переносилось и на него самого, так что равнодушным оставаться молодому человеку никак не удавалось.

Впрочем, окончание осени обещало быть для него началом чего-то нового и незабвенного — ведь нынешняя зима обещала быть его последней зимой в университете. Он уже представлял, как они будут праздновать Рождество вместе с Элизабет, как он представит её родителям, где она, наконец, сможет познакомиться с чудесной атмосферой его родного места. И хотя Райан, вопреки воли и верованиям родителей, не собирался возвращаться домой после обучения в Лондоне и жить там, он любил родные края. Иногда они грезились ему во снах, и он нестерпимо ждал середины декабря, чтобы туда вернуться. Но уже в конце ноября погода так внезапно переменилась с тёплой осенней на непривычно холодную зимнюю, что он практически оставил все свои планы. К тому же, на днях пришло письмо от родителей, которые беспокоились за сына. Отец писал, что все дороги замело. Мать сообщала, что это будет самое холодное Рождество. Для Райана же это означало что-то новое и неизведанное. Впервые он встретит Рождество вне семьи.

Из мыслей его вывели голоса ребят. Они сидели все вместе, Элизабет, как всегда — прямо рядом с Райаном.

— Представляете, как летом будет здорово! Сдадим экзамены, получим дипломы — и будем отмечать до самого сентября!

— Дипломы ещё нужно получить, — проворчал Райан, перечитывая всё записанное на прошлой лекции мистера Фостера. После того, как большинство его одногруппников, включая и часть их «элиты», напрочь отказались делать задание профессора, несмотря на его уверения больше писать, Райан начал охладевать к ребятам. Сам он хвалил преподавателя почти после каждой лекции, обдумывал, что они пройдут дальше, и уже не раз советовался с ним после пар. Замечал он также и то, что сам Эндрю Фостер каждый раз рад поговорить с ним. Юноше даже пришло в голову, что, вероятно, мистер Руфис рассказал ему о нём.

— Ты всё ещё беспокоишься о дипломке? Снимем что-нибудь и напишем речь в защиту — делов-то. Вы вот где думаете жить после университета? Я бы предпочёл остаться в Лондоне, но, наверное, поеду в Мюнхен. Мы с родителями были там прошлым летом, очень понравилось.

— А я вижу себя в Париже, улыбалась Элизабет, глядя на Райана. — Если бы мой муж был режиссёром, мы могли бы вместе разъезжать по городу и не переставать искать всё новые кадры.

— Женщины-режиссёры всегда только про любовь снимают, — махнул рукой Стив, театрально закатывая глаза.

— А Рэмси Линн? — откликнулась Элизабет.

— 1:0 в твою пользу, — заулыбались парни.

— В любом фильме всё равно есть намёки на любовь, — хмурился Стив. Райан, не желая дольше слушать их, закрыл уши руками, упирая локти в стол, стараясь сосредоточиться на чтении конспекта и вникнуть в него. Но вот в аудиторию вошёл мистер Фостер, и мир для юноши вновь преобразился.

— На чём мы остановились в прошлый раз? А, перипетии. Перипетия — это приём, обозначающий неожиданный поворот в развитии сюжета. Когда мы будем учиться писать сценарии, вы обнаружите, что, как только сюжет заносится на бумагу, он почти тут же меняется, переходит от одной концовки к другой. Вот у вашей романтической героини внезапно появляется пистолет под рукой, а вот через 20 минут фильма он ей неожиданно понадобился из-за грабителя, проникающего в дом.

— Но разве мы не должны знать, о чём пишем? — рука Брэндона взметнулась вверх, и он ехидно взглянул на преподавателя.

— Разумеется, должны, — кивнул мистер Фостер. — Это ваша задумка. Всё когда-то начинается с идеи, с плана сюжета. Но скажите мне, если вы заранее будете знать исход, разве не удастся подобное и зрителю?

Все ошеломлённо молчали, а у Райана, который всё это время неотрывно наблюдал за профессором, глаза так и блестели. Но сам мистер Фостер был внешне спокоен, пускай другой на его месте и ликовал бы от возникшего волнения, которое он поселил в молодых сердцах. — Писать сценарий и придумывать сюжет — это как восходить на гору с завязанными глазами. Главное в этом непростом деле — найти саму гору. То же самое, впрочем, и у писателей. Но вернёмся к перипетиям.

В обыкновенных видео-зарисовках их должно быть не меньше трёх. В коротком метре не дольше 15 минут достаточно одной-двух. Перипетии всегда выбираются по вашему усмотрению, но вы держите их в голове — то есть, в сценарии их прописывать не надо.

Совершенно погрузившись в такой родной ему, но чувственно необъяснимый мир кино, Райан не заметил, как закончилась лекция, и они перешли к практической части. В прошлый раз мистер Фостер так и не дождался от многих ответа, и лишь единицы, включая самого Райана, выполнили домашнее задание. Теперь же юноша, сгорая от нетерпения, вытащил очередное выполненное им задание, ожидая, что будет говорить профессор.

— В прошлый раз мы обсуждали с вами тягу к письму и то, что её не следует бояться. Я предложил вам взять обычные листы и написать на них то, что вы чувствуете прямо сейчас. Если часто повторять это упражнение, вы перестанете бояться белых листов…

— Бояться белых листов! — раздался с задних рядов голос Стива, и по аудитории пробежали предвкушавшие представление тихие смешки. — Будущим режиссёрам следует бояться разве что неорганизованной команды!

Мистер Фостер, казалось, совершенно не слыша его, продолжал:

— Бояться белого листа — это нормально. Идея, даже если она сидит в вашей голове, просто так никогда сразу не польётся на бумагу. Именно поэтому я призвал вас писать обо всём, что придёт к вам в голову. Это задание абсолютно в свободной форме, и потому его невозможно сделать неправильно. Главное для вас — выразить свои чувства. Будьте критичным к себе. Будьте меланхоличным. Будьте счастливым и будьте чем-то обеспокоенным. Ваша идея сама найдёт слова для того, чтобы проявиться на бумаге, — он ходил между рядами, собирая исписанные листы. Накануне юноша перечитывал свой листок, с удивлением обнаруживая, что из написанного получился самый настоящий рассказ. Когда мистер Фостер был рядом с ним, он внезапно приветливо улыбнулся Райану.

— Очередное творение, мистер Тёрнер? — услышал он его тихий вопрос и буквально весь зарделся при мысли, что, вероятно, этот талантливый преподаватель выделяет его среди прочих. Элизабет тоже протянула листок Фостеру, и Райан одарил её благодарным взглядом.

— Кто из вас что почувствовал, пока писал? — мужчина вернулся к преподавательскому столу, и несколько рук неуверенно взмыли вверх. Эндрю осознавал этот страх. Студенты-режиссёры боялись того, что они пишут.

— Казалось, что-то за меня само пишет, — вдохновлённо рассуждала одна из сокурсниц Райана.

— Я был самим собой в этот момент. Я был свободен и даже… счастлив.

Фостер выслушивал мнения студентов и кивал в знак того, что услышал каждого из них.

— Если вы ощущали хоть что-то, похожее на это, значит, вы вошли в струю. Вы

поймали тот поток энергии, который мог копиться в вас годами, но излился в один момент, как только вы начали писать. Все ваши мысли, порывы, желания — было ощущение, что они вас терзали всё это время?

Райан был в волнении и полнейшем восхищении. «Неужели есть такой человек, — думал он, не отрывая взгляда от мистера Фостера, — который мыслит в точности как я? Который мог бы понять мои желания и страхи? Мою любовь к сценариям не просто как увлечение, а как отдельный мир?» — он пребывал в этом воодушевлённом состоянии всё то время, пока профессор обсуждал со студентами задание.

— На следующее занятие задание будет довольно простое. Засеките полчаса и сходите погулять в удобной обуви и одежде. Можете даже обдумывать какой-то беспокоящий вас вопрос по ходу всей прогулки. Приглядывайтесь к тому, что вокруг вас, что вы видите перед собой. К своему настроению. Не забывайте обращать внимание на мысли, которые вас посещают. Возможно, вы как раз сможете найти ответы на интересующие вас вопросы. А после вернитесь домой и пишите. Пишите всё, что вам удалось узнать.

На сей раз Райан специально не стал подбегать к мистеру Фостеру. Он остался в аудитории, прислушивался, что он советует другим студентам и старательно всё это время делал вид, будто продолжает выводить что-то в тетради — всё до того самого момента, пока мужчина сам не заметил юношу.

— Мистер Тёрнер, — окликнул он его. — Что-то вы засиделись. Все уже ушли.

— Мистер Фостер! — Райан быстро поднялся, сгрёб вещи со стола и поспешил вместе с преподавателем прочь из аудитории. Он выключил свет, и они пошли по лишь наполовину освещённым коридорам университета. Райан некоторое время для приличия молчал, а затем не выдержал: — Лекция была очень интересная!

— Правда? — мужчина удивился. — А я решил, будущие режиссёры посещают мои занятия для приличия.

— Ну, что вы! Просто никогда у нас никто не вёл сценарное дело, — он запнулся. Он забыл добавить ещё кое-что: никогда никто не вёл так, как он.

— Писать должны писатели, думают они? — усмехнулся мистер Фостер.

— Очевидно так, — Райан слегка нахмурился и опустил голову. -Я и сам раньше так считал. Но то, как вы рассказываете.! Ваши лекции очень мотивируют.

— Вы мне льстите, мистер Тёрнер, — но, несмотря на то, каким тоном была сказана эта фраза, на лице мистера Фостера возникла улыбка. — Я лишь человек, который сильно любит писать и не представляет без этого своей жизни.

— Ваши лекции дали подарили мне веру в себя, — Райан покраснел. Наконец то, что он так давно намеревался сказать, словами вылетело из его мыслей. Однако он нисколько не смутился и, лишь откашлявшись, продолжил: — Моё окружение не понимает меня в этом вопросе. Они считают, что писать сценарии — дело, не достойное режиссёра. Они говорят о чём-то своём — о вещах, которые ничем не пригодятся им в жизни. Они…

— Они молоды, — мягко прервал его мистер Фостер. — Пишут, на самом деле, все. Сценарист, журналист, драматург, рекламный редактор — все они писатели. И я в какой-то момент понял, что не хочу быть таким преподавателем, который с завистью наблюдает, как его студенты пишут, а у него якобы нет времени. И я решил писать, пока пишут они. Впрочем, — замялся вмиг он, — я хотел скорее поговорить о вас, Райан, — юноша зарделся и, даже если и захотел, не смог бы теперь отвести взгляда от профессора. Впервые он обратился к нему по имени! — О вас и о вашей молодости. Книги и знания так и останутся на века книгами и знаниями. А вот молодость… Это такое время, Райан — вы пока, может, этого и не понимаете. Вы считаете, что дни будут сменяться днями, и ваша университетская жизнь — хотя в глубине души у вас может сидеть осознание того, что она подходит к концу — так и будет неизменно продолжаться, но это не так. Есть вещи куда важнее этого всего, — он остановился, повернувшись к юноше лицом и улыбаясь. И Райан заметил позади него, за стеклянными дверями, Элизабет. Она ходила перед входом в здание, не решаясь ни уйти, ни вернуться обратно. — До свидания, мистер Тёрнер, и успехов вам.

Только и успел юноша попрощаться, как Элизабет заметила его и бросилась ему на шею. Но, отстранившись, сначала она зло бранила его, потом обидчиво не желала выслушивать его оправдания и вконец стала шутливо бить его кулаками по груди, но он, засмеявшись, убрал её руки от себя и, не давая выпутаться из объятий его рук, жадно поцеловал. Он вспомнил всё, что встало на задний план в последнее время. В это короткое мгновение он не перестал страстно любить сценарии и идеализировать фильмы, но и чувства к Элизабет также с новой силой вспыхнули в нём, и их прежние разговоры, вечера, прогулки и песни, мечты — всё явственно пронеслось перед ним в одно это мгновение. Он взял её руку, спешно поднёс к своим губам и улыбнулся. Она ответила ему той же преданной счастливой улыбкой.

— Не делай так больше, — тихо сказала она.

— Как?

— Не уходи так надолго в себя.

Он не успел ничего ответить, потому что она сильно сжала его руку и указала на небо. На землю крошил первый в этом году снег.

_____________________________

*Crowded House — Don’t Dream It’s Over

Адель с изумлением уже битый час наблюдала за маленьким красноватым существом, смирно спавшим в приготовленной для него кроватке. Мысли, мучившие девочку, смешивались с осознанием самой себя — подобные размышления в последнее время всё чаще и чаще посещали её. Неужели и она была когда-то такой же маленькой и хрупкой? А после совсем немного выросла, и Оливеру приходилось, несмотря на свой возраст, обходиться с ней так, как положено вести себя с маленькими девочками? В голове её всё точно вставало на свои места — и крепкая дружба, и частое времяпровождение с ним. И кольца из одуванчиков. Чувствовал ли он лишь, что должен заботиться о ней, а сам при этом не испытывал ровно того же, что она?

— Правда он милый? — вывела её из собственных мыслей подруга, пристраиваясь рядом к кроватке. — Это теперь мой маленький брат! Мой маленький Райан.

Домой Адель возвращалась в несколько растерянных чувствах. Тревожные мысли, к которым она так внезапно пришла, не давали ей покоя. Она обнаружила отца, привычно спящего в кресле и, пытаясь не производить ни звука, сняла с него ботинки, накрыла пледом и прибрала всю грязную посуду в доме. Но какое-то внутреннее беспокойство всё не давало ей уснуть. А на другое утро она узнала, что Оливер уехал в деревню, даже не попрощавшись с ней.

— Ты меня извини, конечно, Адель, но он мне никогда не нравился, — недовольно ворчала Оливия. — Вы с ним много лет не виделись — а он так странно при первой встрече себя вёл! Это же действительно совпадение было, что вы с ним встретились в одном городе, в одной школе!

Адель лишь молча выслушивала подругу, но сама не высказала ни одной мысли из тех, что тревожили её ещё с прошлого вечера. Но крепкая дружба сплотила их настолько, что Адель могла переживать вместе с подругой любые счастливые моменты, уже заранее предчувствуя их, а Оливия, в свою очередь, наперёд знала обо всех её горестных переживаниях, даже если не догадывалась об их причине. В тот день они собрались только частью своей компании, но, тем не менее, Оливия не покидала маленькую Адель ни на минуту, сначала всячески пытаясь её рассмешить, потом — во всём спрашивая её мнения и совета. Но как бы задумчива в тот день ни была сама Адель, от неё не скрылась неожиданная новость — впервые с ними в компании был Конан О’Салливан.

Их день проходил обыкновенно. Они играли в привычные игры, и когда большинству надоели «Пятнашки», и утомлённые дети разлеглись на сырой земле, кто-то из компании подал голос и предложил сыграть в «Блошки». Тут же нашлись и фишки, и ребята со смехом и улыбками принялись за новое занятие. Не отставала от компании и Адель. Несмотря на неясную никому печаль, всё ещё отражавшуюся на её лице, она веселилась от души — ей действительно нравилось не просто проводить время с этими ребятами, но и каждый раз узнавать от них что-то новое, даже если это были всего лишь неизвестные ей до сего момента игры. Но, как бы она ни пыталась справиться с собой, она не могла то и дело не бросать мимолётных взглядов на Конана. То ли непривычно ей было видеть его, всегда такого ухоженного и опрятного, в их дворовой компании, то ли — и к этому варианту она больше склонялась, она приглядывалась к нему, силясь понять его намерения. Худощавый, но такого же роста, как и все остальные, он, тем не менее, не мог не выделяться в компании. Когда он долго смотрел на кого-то, явно задумавшись, зрачки его и без того тёмных глаз становились шире. На лице его, узком и впалом, так явственно проступали скулы, что он казался старше всех присутствующих. И тем не менее, хоть он явно и приглядывался ко всему происходящему и о чём-то рассуждал сам с собой, ни разу за день он не произнёс ни слова, пока игры ребят сменяли одна другую. Так было до того самого момента, пока они не дошли до любимой всеми забавы «Саймон говорит», которая в особенности обыкновенно веселила девочек. И на моменте, когда один их приятель объявлял «Саймон говорит: хлопай в ладоши», а сам при этом с невозмутимым видом стоял на месте, Адель с Оливией стало так весело, что они не смогли сдержать своего смеха, который охотно подхватили все остальные. Вот этого уже не мог оставить без внимания Конан.

— Что за глупые игры, — проворчал он, отворачиваясь от всех присутствующих — теперь стало ясно, что всё это время на лице его играла гримаса отнюдь не любопытства, а недовольства. — Куда лучше обыкновенные прятки.

— Он не отсюда, — тихо шепнула Оливия Адель. — Он из Ирландии, представляешь? У них там, говорят, и города совсем другие, и игры, и даже разговоры. А люди все, по слухам — даже мужчины, ходят в юбках, — несмотря на такие нелестные высказывания, она шептала всё это быстро и благоговейно. Адель всё это уже слышала. Ей куда интереснее было узнать, что будет происходить дальше — судя по всему, не одна только Оливия преклонялась перед необычным происхождением их одноклассника.

— А во что нравится играть тебе, Конан?

— Во что играют в Ирландии?

— Расскажи про Дублин!

Дублин. Слово повеяло в самое сердце маленькой Адель чем-то незнакомым, но приятным одновременно. Куда менее приятно, как она помнила сейчас, ей было слушать о далёком городе Оливера, в котором он рос, жил и ходил в школу и в котором, как ни случайно это совпадение, ей и самой предстояло оказаться спустя некоторое время.

— Чертовски красивый город, — с улыбкой вспоминал Конан. — Мне и не надо, пожалуй, ездить в какой-то другой, чтобы осознать это. Улочки такие же, как здесь: булыжные, но куда более просторные. Воздух всегда свежий и сладкий, а когда стоишь на мосту, чувствуешь немного прохладный запах Лиффи. Самое приятное — когда проходишь под склонами мостов. Идёшь под такими арками и рассматриваешь все их очертания, пытаясь рукой дотянуться до холодной каменной поверхности. Вот только в Дубине бы и играть на свежем воздухе! Вам бы понравилось — какие поля там встречаются, какие насыщенно-зелёные луга! И по ночам там светят не фонари, как здесь, — он улыбался, бросая взгляд на всех поочерёдно, и Адель отчего-то казалось, что он останавливался на ней дольше всех, — а большие вывески на самих магазинах.

— До чего же интересно! — восклицали девочки, с явным удивлением и увлечением слушавшие его всё это время.

— Что же до игр… Дублин — скорее город прогулок. Это, конечно, не Лондон, но там мало кто играет на улице. Я только наблюдал однажды, как отец играет с друзьями в Cards Against Humanity*. Мы с ним любили, кстати, играть в крокет — но всё это на территории дома, на площадке рядом.

— Почему нам вообще должны быть интересны игры какого-то большого города? — неожиданно даже для самой себя вмешалась в разговор Адель. С самого раннего возраста она слышала от родителей, как сильно они хотели бы переехать в Лондон, и всё время ей эта идея не нравилась. Что толку говорить о больших городах, если им, на их счастье, дано то малое, где они живут? И разве могла бы она променять свои любимые улочки, покрытые сырой утренней травой, и обширные луга на какие-то там просторные улицы Дублина или Лондона, где вечно множество людей? — Нам достаточно того, где мы выросли и живём!

Конан, и без того смотревший на неё с явным любопытством, теперь и подавно долго не отводил от маленькой Адель взгляда. Она уже стала чувствовать себя несколько неловко, не получая ни от кого из присутствовавших поддержки, когда ирландец неожиданно улыбнулся:

— А знаете, я могу вам показать кое-что, хотя немного напоминающее мой город. Вряд ли я смогу воссоздать настоящий дублинский кинотеатр, однако фильм посмотреть все вместе в похожей атмосфере мы можем.

Предложение нового члена компании поступило необычно, но было самым что ни на есть серьёзным. И даже несмотря на это, многие стали отказываться. Кого-то не отпустили родители. Когда их осталось всего четверо, Конан вопросительным взглядом обвёл Оливию и Адель — его приглашение всё ещё было в силе. Девочка долгое время отказывалась. Она не думала, как отнесётся к предложению её нового друга отец — напротив, мысли её были даже далеко от того неприятного, что произошло с ней после того, как она погостила у Оливера. Она вспоминала теперь ту встречу с какой-то скрытой печалью, уже заранее сравнивая Оливера с Конаном и находя всё хорошее только в пользу первого. Она осознавала, как давно знает младшего Мэлтона, а изъявления этого Конана ей не понравились сразу же. Однако, когда она всё же повелась на долгие уговоры Оливии и согласилась, она заметила, как заулыбался этот странный мальчик.

Дублин. Кинотеатр. Фильм. Всю дорогу до дома Конана три этих слова преследовали её, не давая покоя ни на секунду. И ни об одном из них она не имела точного понятия. Они не пугали её и не вызывали должного любопытства — весь интерес её был заключен только в Конане.

Ни мистер, ни миссис О’Салливан в доме мальчика они не встретили. Конан сказал лишь, что они очень заняты на работе, но по выражению его лица было заметно, как не хочет он распространяться на эту тему. В доме его Адель также, как и у Оливера, видела новые для неё вещи; находила, сколь сильно отличается он от привычного ей убранства. Когда она услышала шорох и по привычке обернулась, дабы оказать помощь, она обнаружила, как Конан открывает какой-то шкаф, и из него целой стопкой падают какие-то коробочки с плёнками. Кассеты. Те самые, о которых она слышала от кого-то ещё в деревне, теперь предстали перед её глазами, как если бы были осуществлённой её выдумкой. Она сидела на полу, беря в руки то одну, то другую, рассматривая каждую из них, помогая Конану их подбирать, когда руки их внезапно встретились, взявшись за одну и ту же. Он смущённо отстранился, закашлявшись в кулак, а затем, как ни в чём не бывало, резко поднялся с пола и провозгласил, держа найденную кассету над головой: «Вот, я нашёл тот самый!»

Фильм. Никогда в жизни Адель не видела фильмов. И смотреть, как на экране происходит ровно то, что видишь в жизни каждый день, показалось ей настоящим чудом. В первую секунду она лишь с удивлением наблюдала, как знакомо ей колышутся на ветру деревья, и среди полей бежит вороной рысак, а в последующие — больше не могла оторвать взгляда от происходящего. Она не замечала ничего вокруг себя кроме разворачивающейся перед ней картины. В голове её не было в тот момент ни мысли, в сердце — ни чувства. Она была целиком и полностью увлечена происходящим настолько, что отвлеклась всего лишь раз — когда маленький ирландец обернулся к ней и уже не в первый раз за этот день улыбнулся.

________________________________

* «Карты против всех» — известная английская игра

Зима уже полноправно вступала в свои владения, и это чувствовал каждый из студентов — все начинали готовиться к Рождеству. Но экзамены, которые в этом учебном году должны были начаться уже в конце апреля — впервые за всё время учёбы из-за того, что всем и каждому предстояло защищать дипломную работу, мешали почувствовать этот прекрасный волшебный праздник. Старшекурсникам приходилось готовиться к зимней сессии, а после, почти через полтора месяца после её сдачи, — к летней. Райан, ничем непримечательный и нисколько не отличающийся внешне от других студентов, не оставлял себя без нагрузки. Он ежедневно трудился, продолжал записывать черновики сценариев и даже успевал приниматься за французский — и всё это вкупе с уроками, которых стали задавать всё больше, и теория в которых становилась всё сложнее. Тем не менее, после недавнего разговора с мистером Фостером, он стал больше времени уделять Элизабет. Он осознал для себя, как соскучился по ней, и даже несколько раз в порыве нежности всё же назвал её «Лиззи», что не могло не обрадовать девушку, но оставался всё таким же робким и консервативным, что и прежде. Строгое провинциальное воспитание и собственные религиозные убеждения не позволяли ему заходить дальше уровня поцелуев и объятий. Впрочем, объяснить он этого ей не смог, даже если очень бы постарался. Ей неясны были его убеждения церкви. Она также с удивлением посмотрела на него, когда он сказал ей, что планирует сходить на рождественскую мессу, прежде чем начать празднество. В начале декабря они по этому поводу и рассорились. Райану пришлось снова уйти в свой мир и свои мелкие дела, вновь поглотить свои чувства в кино и сценариях. Одно утро для него выдалось, пожалуй, самым неудачным. Он столь долго засиделся за очередной легендой, кружившей на кассете, что проснулся поздно. На улице мрачно моросил дождь, и на крышах домов лежал непроглядный туман. Райан наспех оделся и побежал в университет. На лекцию он, однако же, успел. Оглядел аудиторию: в ней не было Элизабет. Зато нашёл Мэтью Фёрта, рядом с которым было свободное место. Райан вздохнул и поднялся выше — туда, где уже сидел бывший друг. Напротив различных рассказов из тех же фильмов, он не испытывал по отношению к юноше тех чувств, какие можно было бы ощущать к врагу. Не тяготило также его и его существование. Он видел в нём всё того же доброго человека и мысленно лишь искренне сожалел, что их пути не сошлись. Впрочем, отважиться на разговор первым он бы и не смог. Мэтью тоже не был настроен мириться. Проигнорировав появление Райана, Фёрт отвернулся и начал с кем-то разговаривать.

Лекция была об уже известных Райну вещах, и потому слушал он её без особого интереса. А вот Фёрт его однозначно заинтересовал, когда завёл с кем-то дискуссию о покадровой съёмке. Стараясь делать вид, что не замечает обсуждающую интересную тему компанию, Райан следил за преподавателем, слушая при этом разговор.

— Был у меня один знакомый, — услышал Райан весёлый голос Мэтью, — который был руками и ногами за авторское кино.

— Авторское? — переспросили у Фёрта. — Почему именно авторское?

— Ну, у него вроде как свои принципы были, сильно отличающиеся от голливудских.

Кто-то засмеялся, кто-то же продолжил беседу. По крайней мере, людей в компании Мэтью — Мэтью, который толком даже и заговорить ни с кем не мог! — становилось всё больше.

— Отлично, — проскрежетал Райан так тихо, чтобы его никто не услышал. По окончании лекции он взял сумку и выбежал из университета.

«И это у меня противоречащие Голливуду взгляды! — сердито думал он, шагая по покрытой туманом дорожке, совершенно не замечая накрапывающего дождя. — А кто, интересно, заводил со мной разговор о том, что современное кино портит индивидуальность людей?» Райан вздохнул. Свежий воздух мгновенно унёс все плохие мысли. Не раз он ловил себя на том, как глупо порой злится на подобные пустяки. Как плохо думает о людях, не причинивших ему никакого вреда. Вот и ссора с Элизабет? Разве так трудно было ему в ту минуту лишь согласиться с ней или просто промолчать? Он и сам не заметил, как глубоко ушёл в свои мысли. Юноша присел на ближнюю скамью и, глубоко задумавшись, смотрел вдаль, не видя при этом никого и ничего вокруг себя.

— Тёрнер? — вывел его из размышлений знакомый голос. Райан и думать забыл о том, что может опоздать на занятия — такого странного состояния он никогда за собой не замечал. Он поднял голову, и что-то в сердце его встрепенулось. Пускай мистер Фостер и отталкивает его от себя, что вполне понятно: как педагог — студента, сейчас юноше показалось, что он единственный, кто мог бы как-то его поддержать. Хотя бы своими речами о писательстве. Хотя бы своей мотивацией к кино. Он коротко улыбнулся, привстав, склоняя голову в знак приветствия. — Что вы здесь делаете? — мужчина подошёл ближе к нему, оглядывая его, мокрого с головы до ног. — В такую погоду, совершенно один?

— Окно между парами, сэр. Решил немного освежиться.

— Понял. Встаньте хотя бы под навес.

Они прошли на площадку, опираясь на каменные перила, наблюдая, как дождь за оградой барабанит по тротуарам университета и оттуда стекает в траву. Преподаватель сунул в рот сигарету, что-то долго искал во внутренних карманах своего пиджака, но тут Райан спохватился и протянул ему свою зажигалку, помогая прикурить. Фостер, весьма удивлённый, наблюдал, как юноша достаёт свою пачку сигарет. Райан же усмехнулся про себя, затягиваясь, вспоминая, как в самый первый раз ему с непривычки жгло горло, и после сильно хотелось пить.

— Не самый хороший урок, какой я мог бы преподать, — хрипло произнёс профессор.

— Знаю, сэр, — отозвался Райан.

Оба ещё некоторое время молчали, то ли собираясь с мыслями, то ли слушая барабанящий дождь.

— Вы знаете, Тёрнер, на первый взгляд вы показались мне другим. Живым и весёлым, что ли. А в последние дни, что ни погляжу, в вас что-то меняется. Что-то сломалось. Как в часовом механизме — когда часы ломаются, они продолжают работать, но либо идут назад, либо стоят на месте.

— А вы, сэр? В вас я нахожу порой подобное, — негромко произнёс Райан. Фостер перевёл на него изумлённый, но минутный взгляд, а затем снова устремил его в серое небо. Он привык, что молодые люди избегают правды. Он был ещё в том возрасте, когда мог помнить повадки молодости и бурную юношескую кровь. Он готов был к опровержениям в свой адрес. Готов был услышать слова досады или горечи; зачатки споров или горячие признания о собственных проблемах. Он знал, что молодые люди любят, когда к ним не прельщаются, а говорят как со взрослыми, даже если те не всегда могут сказать что-либо в ответ в подобном тоне. В общем, он готов был услышать от него в тот момент что угодно — но только не переведение стрелок на его собственную жизнь.

— Скажу лишь, что вы весьма проницательны, — усмехнулся преподаватель, откидывая в сторону окурок. — Как давно вы распознали?

— С самого первого взгляда, сэр.

Как бы ни ввела его эта фраза в ступор, Фостер продолжал:

— Однако… Посещали психологические курсы?

— Лишь догадка, сэр. Простите мою неучтивость, — Райан улыбнулся, но в душе его в тот момент не было ликования от собственной прозорливости.

— Напротив, это очень любопытно. Это бесценный талант, если позволите так выразиться, для начинающего режиссёра: узнавать личность человека вот так сразу, лишь по одной его внешности. Поверьте моим словам, это очень вам пригодится в будущем.

— Тем не менее, этот талант, как вы его назвали, не помогает мне выстраивать отношения с людьми, — Райан грустно опустил глаза в пол.

— Всё приходит с опытом. А ко многим и не приходит, — отвечал мистер Фостер. Они со студентом смотрели на одно и то же — на туманное лондонское небо, готовое вот-вот покрыться закатом, под которым одни будут заканчивать работу, а другие — учиться в

Этот день. — И это и называется жизнь, Райан — уверен, мы можем теперь оставить формальности. Порой всё зависит от самого человека. Порой — от обстоятельств. А иногда и от окружения. Вам на пути ещё не раз попадутся люди, которых вы будете считать стоящими, но, не отпустив их, вы так и не сможете продвинуться дальше. Могу даже провести немного эгоистичную ассоциацию с киноиндустрией: не убрав ненужных кадров из фильма, вы так и не снимите его до конца.

— Вы точно подметили, — улыбнулся Райан. — Но сами вы не совсем из киноиндустрии, верно? Многие из наших преподавателей в прошлом — известные режиссёры и продюсеры, звукомонтажёры и операторы из сферы журналистики. А вы, мне кажется…

— Я писатель, — усмехнулся Фостер. — Но под писателем сегодня подразумевается кто угодно. Ведь если ты пишешь стихи для поздравительных открыток — ты уже писатель.

— Почему же, сэр? — удивился Райан. — Разве писатели — не те, кто зарабатывают себе на жизнь только лишь написанием книг, наверняка зная, что каждое их творение обернётся бестселлером?

— Райан, Райан, вы судите точно также, как большинство людей на свете, — качнул головой преподаватель, улыбнувшись. — Неужели «писатель» — уже столь же заезженный стереотип, как и «режиссёр»? Или «художник»? Разве представляем мы себе до сих пор последних, измазанных краской, в беретах, у мольберта? Так почему же тогда писатели обязательно должны быть пьяными доходягами, живущими отдельно от всего света, потому что не признают человечество? Почему люди считают некоторых писателей «настоящими», а остальных — так, мимо проходивших? Неужели вы пишете сценарии и не представляете себя хоть на миг писателем? Неужели любая работа заключает в себе чисто одну специфику, никак не соприкасаясь ни с чем иным?

— Допустим, — согласился юноша, понимая при этом, что мистер Фостер действительно прав. — Но ведь так только с творческими профессиями, верно?

— А какая профессия в наше время не творческая? — изумился мужчина, и по его лицу, улыбке, жестам Райан убедился, что на него находит то самое запальчивое состояние, которое приходит к нему во время лекций, отчего студенты и получают мотивацию. — Мой хороший друг работает на заводе. И когда я спрашиваю его, что творческого в его работе, он мне с искренним изумлением отвечает: «Ну, как же, это мешание бетона, наблюдение за тем, как его переливают — разве это не есть творчество?» Так что этот мотив есть в любой работе. Убедил я вас? — улыбнулся Эндрю.

— Определённо, сэр, — произнёс юноша, ощущая. Как теряет от восхищения дар речи. — А почему сами вы пишете?

— Для того много причин, Райан, — задумчиво отвечал мужчина. — Писательство — такая вещь, для которой у всех всегда много разных причин. Писательство — это выплёскивание всех своих эмоций одним махом. Писательство — это защита от одиночества. Это, в конце концов, бегство от реальности. Я бежал из страны, которая только начинает оживать после непростого времени. В частности, это касается и экономики. Несмотря на блестящее высшее образование, не сразу удалось мне прижиться в новой для меня земле. Дело не столько в языке или других людях: люди — они везде люди, несмотря на разные культуры. Обычаи, менталитет, образ жизни — всего я сторонился поначалу. Даже способ прорываться у меня в стране другой, ведь всё в большинстве своём решают финансы и связи. Ни одно задуманное мною дело не осуществлялось. Ни одной своей цели, сколь бы долго я их ни строил, я не мог добиться. Как в одной песне из моей страны: «Волны холодной реки наши хоронят мечты».* И именно тогда я ощутил пьянящий вкус погони за словами. Мне захотелось написать что-то своё. Я писал по любви. Писал за деньги. Писал, чтобы просто настроиться на нужный лад или, если необходимо было, — немного заземлиться. Я писал просто ради всего, ради чего только можно писать. И сейчас, пользуясь кинематографическими терминами, я пытаюсь менять план с крупного на общий.

— И вас опубликовали? — глаза Райана заблестели. Он уже представлял, как можно было бы организовать с этим человеком что-то наподобие интервью — пускай он не умеет их проводить, он бы научился! Он видел точно наяву, как он собирает команду и рассказывает всем и каждому о своей блистательной идее фильма про зарубежного молодого писателя. Наблюдал, как все восхищаются невероятным, точно бы даже сказочным сюжетом, принимаются за съёмки, приглашают Эндрю Фостера на премьеру… Юноша не переставал улыбаться, пока не услышал окончание истории преподавателя:

— Нет, Райан, пока не опубликовали.

— Но ведь это совсем скоро произойдёт, верно? Вы уже во многие издательства подали? Откуда вы сами, мистер Фостер?

Мужчина снисходительно улыбнулся, пожимая плечами, и негромко произнёс:

— Из России.

* * *

Подобные разговоры сталкивали юношу с преподавателем ещё не раз. За это время он успел узнать, что его настоящее имя — Андрей Фостенко. Его желание писать и преподавать одновременно привели его в Великобританию, где он сменил фамилию на Фостер, что на его родной язык переводится как «поощрять», «развивать». Сам он никогда не думал, что его определят именно в режиссёрский класс, но о том, что начал карьеру педагога, он совершенно не пожалел.

— Мистер Тёрнер, что вы спрашиваете всё у меня, — обыкновенно, немного смущаясь, говорил он, когда Райан начинал с ним эти беседы, которые про себя называл небольшими интервью. — За неделю до Рождества вам устроят поход на настоящий показ фильма — там будет сотня режиссёров, которых можно будет поспрашивать и получить больше опыта.

Но Райана интересовал именно Эндрю Фостер. Следуя его же совету, что всё когда-то начинается с идеи, он начинал продумывать свой будущий фильм, написал несколько строчек сценария, но, пока спрашивал о биографии преподавателя, ненадолго забросил его. Зато дал на оценку профессору несколько своих сценариев, после чего даже смог прочитать моменты из его книг, коими остался очень доволен. Они стояли в аудитории у стола профессора, оба наблюдая, как она понемногу наполняется студентами.

— Идите к своему месту, мистер Тёрнер, а то нас с вами заподозрят в ненужной связи, — улыбнулся Фостер, и Райан, будто по велению сердца и, повинуясь одновременно мотивационному порыву, привычно полученному после разговора с любимым профессором, кинулся на своё место.

— Начнём с проверки домашнего задания. Кто его выполнил на сей раз? — от юноши не скрылось, как заиграли ранние морщинки на лице мистера Фостера, когда он увидел больше рук, нежели в прошлый раз. Студенты делились с ним выполнением необычного задания, обсуждали, какие эмоции испытывали в тот момент и с восхищением отзывались о том чувстве спокойства, какое посещало их. — Этот метод, — пытался перебить восторженные голоса аудитории — что было почти невозможно — мистер Фостер помогает нам понять своё эмоциональное состояние. Вам, как режиссёрам, это крайне важно. Разве станете вы выкладывать в свой фильм что ни попадя лишь потому, что с утра поссорились с любимой девушкой или не поделили квартиру с родителями? Думаю, что нет, — продолжал профессор, слыша одобрительный смех и шепотки со стороны обучающихся. Драма в нашей жизни нередко мешает нам запечатлевать ту же самую драму на бумаге. Но в нашем с вами случае творить, ожидая вдохновения — совершенно не вариант. Ваши фильмы и контракты ждать его не будут, точно так же, как статьи не будут ждать внезапной искры у журналистов. Поэтому в начале нашего занятия предлагаю вам небольшое упражнение минут на тридцать. Попробуйте с его помощью описать вашу жизнь до и после. Запишите сто предметов и действий, которые вы лично любите. Для этого не надо ни особенно задумываться, ни концентрироваться — стоит лишь отвлечься. На этапе идеи и боязни белого листа для вас главное — понимать, что ваши эмоции и переживания — это не то, что отвлекает вас от работы, а топливо. Так разожгите им ваши сценарии!

Он ещё продолжал что-то говорить, но Райана уже с головой окатила волна мотивации. И если некоторым одногруппникам действительно понадобились эти тридцать минут на написание любимых предметов, то Райан в знак готовности поднял голову уже впервые десять. Мистер Фостер, привычно расхаживавший у доски взад-вперёд, заметил его, улыбнулся, кивнул головой и продолжил свой неспешный обход, пока студенты продолжали писать.

— Всё, я так больше не могу! — с места внезапно вскочил Стив, сидевший на сей раз настолько далеко, что Райан и не приметил его в аудитории. — Сначала режиссёры должны писать, а теперь пары превращаются в полчаса тишины! Сил моих нет!

— Мистер Хамфри, извольте присесть и объяснить ваше поведение, — мягко начал мистер Фостер. Несмотря на напряжённую обстановку, вмиг создавшуюся в аудитории, на лице его не дрогнул ни один мускул.

— Почему я должен вас слушать? В вас ни капли педагогического опыта, и с каждым занятием я в этом всё больше убеждаюсь.

— Хорошо, тогда какое упражнение считаете вы наиболее подходящим? — взгляд мужчины был внимательным и совершенно не строгим, но Райан ощущал всеми фибрами души, что если профессор так взглянул на него, он бы весь съёжился и совершенно растерялся. В аудитории воцарилась полнейшая тишина. Даже до этого она не была настолько непроницаемой и неприкосновенной. И тут сзади раздался немного приглушённый голос Стива:

— Чтобы каждый студент вышел к доске и написал по одному вашему недостатку, мистер Фостер.

Райан, всё это время неотрывно наблюдавший то за реакцией профессора, то за выражением лица Стива, вздрогнул. Он ощущал себя сейчас точно так, как в те самые минуты, когда в просматриваемых им фильмах проскакивали неловкие моменты. Молчание между обоими — студентом и преподавателем, затягивалось, и юноша собирался уже было сам встать и возразить против этой глупейшей затеи, как Эндрю Фостер приглашающим жестом указал Стиву на доску и улыбнулся:

— Что ж, мистер Хамфри, идея ваша, так и начинать вам.

Стив уверенным шагом прошагал к доске, на которой написал «глупый». За ним немного неуверенно, но, поощряемые неоднократными возгласами мистера Фостера, последовали и другие студенты. На доске стало появляться всё больше слов. Конфликтный, замкнутый, неискренний, забывчивый, скучный, болтливый, бестактный, дурновоспитанный. В какой-то момент Райан просто закрыл глаза руками, пытаясь отгородить себя от всего этого.

— Мистер Тёрнер, — услышал он мгновение спустя добрый голос профессора. — Вы последний остались.

Райан ступал среди одногруппников подобно мышке. Ни от кого из присутствующих давно не скрылись тёплые отношения юноши с преподавателем, а потому теперь каждому особенно интересно было, что же он напишет. Он коротким взглядом изучил список, а затем вписал первое самое нелепое и показавшееся ему более-менее приемлемым качество: рассеянный.

— Что ж, — мистер Фостер, разглядывая доску, хлопнул в ладоши. — Благодаря новому упражнению мистера Хамфри, приступить к новой теме мы не успеем, но два вывода я сделать могу: у вас у всех всё идеально со знанием прилагательных и в теме с проработкой отрицательного персонажа мы не нуждаемся.

Аудитория взорвалась смехом, а Стив первее всех выбежал из кабинета, так и не дождавшись домашнего задания.

* * *

— Но ведь он оскорбил вас, сэр! Опозорил перед всей группой — а этого вы совершенно не заслуживаете!

— Бог с вами, Райан, — отмахнулся мистер Фостер. — Если тратить свои нервы на пустячные разногласия, вкус жизни так и не почувствуешь. Если дело, конечно, не касается людей близких, — добавил преподаватель, заметив, как омрачилось лицо юноши. — Вам совсем худо приходится в общении с людьми?

— Не то чтобы, сэр, но… Да, бывает непросто, — со вздохом признался Райан. У него никогда прежде не было никакой — хотя бы схожей с подобной — практики общения с психологом, и теперь он готов был доверить любимому преподавателю всё, что так долго копилось в его душе. — Не всегда сходимся с родителями, например. Они живут в маленьком городе, а мне хочется если не стремиться ввысь, то хотя бы не утопать в грязи. Чувствую, что работать в поле с утра до вечера — не моё.

— Понимаю, — кивнул Эндрю. — Разногласия с родителями — дело постоянное, хотя однажды и им приходит конец. Рано или поздно вы, Райан, окончательно дойдёте до того состояния, которое многие называют взрослым. Хотя знаете, даже многие их тех, кто так себя называют, не ведают и части того, о чём знаете вы.

— Скорее, это как у Бёрна, — улыбнулся юноша. — Всё зависит от того, в каком эго-состоянии окажется человек.

— Верно, но не будем вдаваться в психологию, я в ней не силён, — усмехнулся мужчина. — А что касательно мистера Фёрта? Я заметил, что вы как будто раньше хорошо знали друг друга.

— Весьма хорошо, — нахмурился Райан. — Я бы даже сказал, друзья-не-разлей-вода.

— Так что же произошло?

Райан на мгновение задумался. А что, собственно, произошло? Мэтью собирался оказать ему услугу, к которой он был совершенно не готов. Райан в ответ на это оскорбил его. Теперь ни один, ни другой не собираются мириться первыми. Конфликт не решён, хотя виноватого в нём так и нет.

— Вы в действительности считаете меня рассеянным? — улыбнулся мистер Фостер, переводя взгляд от доски вновь на юношу.

Тот в ответ тоже слегка улыбнулся и отрицательно замотал головой:

— Нет, сэр, конечно же, нет!

— Ну, как же, вы сами написали. Неужели тогда соврали?

— Я имел в виду совсем не то, сэр! — смеялся юноша. — Скорее, вам не хватает… Вам бы…

— Побольше уверенности? В целом, я тебя понял, — кивнул мужчина. — Скажу тебе по секрету, коллектив преподавателей при первой встрече сказал мне то же самое. Но разве можно найти общий язык со студентами, если не быть немного как они? Вот и я считаю, что нет.

— Вы же знаете, что мы любим вас любым, сэр, — улыбнулся Райан, вспоминая шепотки одногруппников перед каждым занятием профессора.

— Знаю, Райан, — улыбнулся мужчина, думая про себя при этом совершенно о другом. Если бы знал этот молодой человек, что в настоящей жизни есть не просто размолвки с собственными студентами и временные ссоры с лучшими друзьями! И всё же он был благодарен юноше за ту поддержку, которую он ему, хоть и несознательно, оказывал. Вспоминал, какой страх охватывал его перед каждым выступлением перед аудиторией и даже теперь оставался в глубинах сознания, не всегда давая повести себя как должно. — Знаю и очень ценю это. Счастливого Рождества!

— И вас с наступающим, профессор, — улыбнулся юноша, расставаясь с мистером Фостером на запорошенной мелким снегом развилке. Неужели уже через считанные дни Рождество? Неужели вскоре их ждёт тот самый грандиозный поход на показ фильма?

____________________________

* Кармэн — Лондон Гудбай

В Рождестве Адель давно перестала находить что-либо удивительное. Если поначалу отец пытался радовать её какими-либо подарками, то вскоре прекратилось и это. Не осознающая ни радости молитвы, ни чувства светлости от посещения церкви, маленькая Адель всячески отказывалась отстаивать там ночную службу. Отец вскоре опустил руки и на этот счёт, и обыкновенно они проводили Рождество порознь: она — дома, а он, всю ночь — одному Богу ведомо где. Но друзья вокруг неё ожидали этого праздника с нетерпением. Ещё больше их радовало, что на улице снова вдоволь снега, в котором можно резвиться, льдинок с крыш, которые можно использовать вместо мороженого, и того предпраздничного настроения, которое ощущается в одном только появлении украшений на улицах. Маленькую Адель же радовало лишь окончание школы. Она ждала этого момента с нетерпением, хотя была и здесь неприятность — теперь она совсем перестанет видеть Оливера. До этого встречая его лишь урывками в школе и порой даже пытаясь следовать хвостиком за их мальчишеской компанией, она прекрасно понимала, что на каникулах она перестанет его видеть совсем. Нестерпимые муки, которые, как ей казалось вначале, она неспособна будет пережить, в скуке и томлениях по нём, вскоре, однако, оставили её, но отец не раз замечал, как его внешне жизнерадостная девочка вдруг становилась охваченной необъяснимой грустью. Она могла сидеть и часами молча смотреть в окно и не понимать при этом своих чувств. Была ли это грусть по так рано утерянной матери или муки по дружескому окружению, которого, как ему казалось, у неё не было, мистеру Батлеру не дано было понять.

А тем временем, эта волшебная пора всё больше давала о себе знать. Оттого Адель всё чаще общалась с Оливией и другими ребятами. Оттого они каждый раз стали возвращаться из школы вместе и, только успев отобедать, бежали играть во двор, практически теперь не обременённые уроками и заданиями. Поэтому Адель, пытаясь загонять грусть и неприятные чувства в дальние уголки своего сознания, всё чаще стала улыбаться этому показавшемуся ей вначале неприятным мальчику из Ирландии и замечать, как всё чаще ответная улыбка мелькает и на его лице. В один послешкольный вечер она так сильно задумалась обо всём этом, что не заметила, как при этом выводит что-то на листке. Она взглянула на то, что получилось. Это были какие-то совершенно неясные каракули, которые любой в силах выводить в очень сильной задумчивости, но, присмотревшись, она ясно увидела в получившемся знакомое ей лицо, и тут же догадка озарила её мысли. Теперь в этом не было никаких сомнений! Черты лица явно напоминали ей о её дорогом друге, но набросок получился очень силуэтным и почти неясным, так что Адель, недолго думая, бросилась прочь из залы, в которой находилась вместе с отцом, к себе в комнату, заперлась на ключ, взяла краски, которые почти не использовала на школьных уроках рисования и принялась писать портрет Оливера. Вначале всё также выходило что-то неясное. Она жутко сердилась на себя, когда листы приходилось комкать и выбрасывать, но вскоре ей не пришлось делать и этого — она поняла, что неудачно прорисованное карандашом можно легко исправить с помощью красок, и стала всё явственнее и чётче прорисовывать контуры его лица, начиная глазами и заканчивая тонкой шеей мальчика. Она рисовала лишь его портрет в цвете, но уже почти видела, как он, будто бы живой, смотрит на неё и улыбается — той самой тёплой улыбкой, какой он встречал её каждое лето, когда она дожидалась его после поездок в деревню.

Она возилась с этим портретом не один день и не один послешкольный вечер, а ближе к выходным всё же отважилась показать получившееся отцу. Теперь, когда она смотрела на свой рисунок, ей казалось, что никогда ничего подобного она ещё не рисовала, и даже близко предметы на её творениях не выходили такими настоящими. Она побежала к отцу с радостным криком, держа перед собой в руках портрет Оливера, но остановилась на полпути к залу, заметив его полулежащим в кресле в привычно усталом состоянии. Слёзы, готовые вот-вот выступить на её щеках, она сердито сбросила рукой и поклялась себе никому и никогда впредь не показывать этого рисунка, посчитав свой внезапный порыв к рисованию глупым и совершенно ненужным.

Но думать так о кино она не могла. Движущиеся картинки, однажды представшие её взору, не желали покидать её голову ещё долгое время. Она видела их во снах, она ждала продолжения тому, что показал им Конан, но никак не решалась испросить его сама. Когда она гуляли все вместе в компании, оба они лишь обменивались мимолётными взглядами и улыбками, но обыкновенно не говорили лично друг другу ни слова. Лишь однажды он решил испросить её мнения о чём-то, очень интересующем его в тот момент, но она вмиг так заробела, что не смогла произнести ни слова и лишь промолчала, вызвав его крайнее недоумение.

— Со стороны ты кажешься невыносимой тихоней, но мне кажется, в тебе есть что-то, что не умеет ни один из нашей компании, — улыбнулся ей ирландец. — Может, ты превосходный художник? — маленькая Адель покраснела до корней волос и лишь отвела взгляд, якобы не соглашаясь с его мыслью. — Жаль, а я бы так хотел в это верить, — раздался разочарованный голос Конана, который не мог не привлечь её внимание. — А я так надеялся, что хоть кто-то среди новых друзей поддержит мою тягу к рисованию!

Адель, ободрённая этим его высказыванием, уже собиралась спросить, действительно ли он увлекается рисованием, когда раздался звонок. Весь последующий урок она не могла отвести от Конана изумлённого взгляда. Как назло, был именно урок рисования, и Адель, занятая более своим новым знакомым, нежели собственной работой, неотрывно наблюдала за тем, как он, будто играя на фортепиано, то склоняется над рисунком, то вновь поднимает глаза, всё продолжая и продолжая что-то чертить. Когда все взялись за краски, ирландец ещё долго не собирался сделать то же самое, и всё это время Адель казалось, что он не настойчиво не замечает её взгляда, но так занят собственной работой, что никак не может оторваться.

— Адель, а ты что же, уже закончила? Или Конан тебе мысленно помогает в твоём рисунке? — обратилась к ней учительница, и только этот вопрос отвлёк мальчика в тот момент. Он обернулся, когда весь класс уже весело смеялся, а сама Адель не знала, куда ей деться от накрывшего её волной смущения. Ирландец, казалось, ещё какое-то время что-то соображал, а зачем обратился к учительнице, заглушая смех всего класса:

— Миссис Грейс, простите, но у нас с Адель был уговор, что я помогу ей с рисунком. А я, видимо, так увлёкся, что совершенно забыл об этом, — и с этими словами он как ни в чём не бывало поднялся с места и пересел на свободное место к девочке, которое сегодня пустовало из-за отсутствия Оливии. И урок бы по-прежнему продолжился как для всех остальных, так и для маленькой Адель, если бы возникшее изумление не стало так сильно переполнять её. Она наблюдала за Конаном, который, точно только что между ними не произошло этой сцены, продолжал рисовать, и ей оставалось лишь поражаться его стойкости.

— Адель, — вдруг поднял он голову, вконец отвлечённый её взглядом. — Тебе и правда нужна помощь? Если так, я…

— Нет, извини, всё хорошо, — улыбнулась она, но была готова просить прощения за все неудобства, которые принесла ему сегодня. Он кивнул, вновь углубляясь в свою работу, но через некоторое время отвлёкся и сам. Его поразило, как девочка, начав с совершенно примитивных контуров, спустя совсем малое время уже прорисовывает совсем другие детали. Он долго ещё наблюдал за ней — до самого конца урока, когда звонок не оповестил всех присутствующих о том, что работы надо сдавать. Чтобы не столкнуться с Конаном, Адель выбежала из класса одной из первых, но он всё равно каким-то образом нагнал её в коридоре, легонько схватив за плечо и потянув в свою сторону.

— Как ты это сделала? — в голосе его слышалось лишь восхищение.

— Что? — спросила она, искренне не понимая, о чём он говорит, и только после его спутанных объяснений по поводу её рисования она улыбнулась, скромно пожимая плечами и при этом совершенно не понимая, что такого в сделанном ей он называет талантом. — Ничего особенного я не сделала, — призналась она.

— Ты нарисовала всё за считанные минуты! И не просто нарисовала — нарисовала превосходно!

— Не говори так, Конан, — обижалась она. — Мне лишь стало интересно, что ты так усердно чертишь весь урок. Я никак не хотела, чтобы на меня обращал внимание весь класс. Если ты наблюдал за мной, я не стала бы тебе врать.

— Я не то имел в виду, — помотал он головой. — А тот случай… Не бери в голову. В школе класс всегда только и ищет, кого бы выставить дураком, чтобы вдоволь посмеяться. Ты ведь действительно очень здорово нарисовала.

Адель совершенно запуталась в доводах, но в тот момент она потихоньку начала осознавать, что Конан говорит ей чистую правду. Этот непонятный ей ирландец, который то пытался казаться выше всех остальных, то подстраивался под самые простые вещи; то притворялся самым занудным мальчишкой на свете, то казался самым добрым из всех окружавших её, совершенно не давал ей покоя весь день. Они много говорили о художестве, и он не раз смеялся над тем, как ловко Адель его одурачила, соврав, что не любит рисовать. Она же тщётно пыталась убедить его в том, что рисует не лучше других и, вспоминая полное безразличие отца хоть к чему-либо, чем она занималась, — сомневалась, что её работы могут хоть кому-то понравиться.

— Но они определённо нравятся мне! — всплеснув руками, возражал Конан. — А уж я-то знаю в этом толк!

К концу дня полнейшее равнодушие, каковое было у неё к этому странному мальчику, сменилось у Адель совершенной теплотой по отношению к нему. Они вместе шли из школы, размахивая портфелями и радуясь тому, что учебный день, наконец, закончился, а разговоры их, между тем, давно уже затронули и темы о друзьях, и об интересах, и о природе. Ни с кем кроме Оливии и Оливера она прежде не чувствовала себя так свободно, но даже перед вторым порой трепетала, ощущая разницу в возрасте. Неожиданно для самой себя она наклонилась, проводя тёплой рукой по выпавшему недавно снегу, и бросила получившийся комок прямо в Конана. Он засмеялся, уклоняясь от посыпавшегося в него снега, а затем бросил другой в девочку — в отместку. Так они добежали до дома Адель и ещё некоторое время резвились на площадке около него, пока снова посыпавшиеся с неба снежинки не заставили их прекратить и, наконец, отдышаться.

— Ну ты и шустрая! — улыбался Конан после, и для Адель теперь в его лице просвечивало что-то прежде незнакомое, но при этом такое приятное, что, — как она точно для себя знала, позволяет ей близко сходиться с кем-то из людей. — Никак за тобой не угнаться!

Она улыбнулась ему в ответ, а когда зашла в полутемный свой дом, где, как она догадывалась, уже был отец, но, как обыкновенно, дремал, она прямо в одежде прислонилась к стене и сползла по ней спиной, не прекращая улыбаться и вспоминать всё удивительное, что произошло с ней сегодня. И она вспомнила Конана. Он никак не желал выходить из её головы.

* * *

Так прошла неделя. Ни разу за неё Оливия так и не появилась в школе, и поначалу Адель переживала, но после Конан так увлёк все её мысли, что о конце уроков, чтобы побыть с ним на перемене, она начала просто мечтать. Они садились вместе на всех уроках, помогали друг другу всем, чем могли, нередко при этом смеялись и шептались, привлекая к себе гневные взгляды учителей. Они так много стали говорить о рисовании, что маленькая Адель начала жалеть, что не заинтересовалась этим предметом раньше, а урок на этой неделе уже прошёл. В пятницу они прогуливались вместе после школы, и Адель снова завела эту ставшую для неё излюбленной тему. Темноглазый мальчик долго ей не отвечал, думая, должно быть, о чём-то своём, что никогда не происходило с ним, когда речь заходила о художестве. Адель никогда бы не позволила себе обидеться на него, но ей мгновенно вспомнилось, как отцу не удалось оценить её первый рисунок, и на душе вмиг стало грустно. Но в то время Конан как раз обернулся к ней, и он оказался к ней так близко, как она не позволяла себе никогда оказаться ни одному мальчику кроме Оливера. Словно сам смутившись своей безманерности, он неловко отстранился, покашливая в кулак, и негромко произнёс:

— Адель, ты ведь любишь рисовать, правда?

Рисовать! Как мало было в этом слове, чтобы передать то, что она чувствовала, когда брала в руки карандаш или кисти! Она дышала, по-настоящему жила, начинала забывать все невзгоды и печали из-за того, что Оливер не обращал на неё совершенно никакого внимания, вливалась в иной мир, в которой её приучили жить в самом детстве, уходила в свои мысли… Но никак не просто «рисовала».

— Конечно, любишь, — улыбнулся Конан, заметив её взгляд, и маленькой девочке показалось, что вместе с этим он облегчённо вздохнул. — Моя мама была… точнее, сейчас она художница. Просто рисовать стала очень мало. Хочешь, будем вместе тренироваться у неё?

Даже не дослушав предложение нового друга до конца, Адель быстро покачала головой. Отец никогда не одобрит подобного! Она итак стала задерживаться после школы из-за прогулок с Конаном, а если он узнает, что она проводит все вечера у мальчика…

— Конан, я… — начала было она, но тут уж он прервал её, легонько взмахнув рукой:

— Нет-нет, разумеется, всё бесплатно. Можешь папе так и передать.

«Он знает, что я живу без мамы», — подумалось ей, и отчего-то к грусти, которая вмиг подкатила к её сердцу, примешивалось облегчение, и она как будто разом стала ещё ближе к этому странному мальчику.

— Я передам отцу, — сухо выдели она, поправляя его. — Хорошо, я передам ему.

Конан вряд ли понял перемену её настроения, но передавать отцу маленькая Адель ничего не собиралась. Она помнила, что в воскресенье он уйдёт с самого утра на службу, а в субботу закроется в комнате вместе с бумагами на столе и будет занят весь день — по своей бесконечной работе. Она порой с лёгкой усмешкой вспоминала, как год-два назад она, желая быть как можно ближе к нему, брала его бумаги, стараясь их копировать на чистые листы, а затем переносила в свой альбом, представляя, что и она работает вместе с ним, таким образом будто бы помогая отцу в работе. И когда он вернулся с работы, она так и продолжала сидеть на месте, прислонясь к стене, так что он осведомился, не больна ли она. Это было единственное, что он спросил у неё в тот вечер. Она отмахнулась, а затем бросилась в свою комнату, на всякий случай запирая её. Мысль о том, что она начнёт учиться рисованию, не выходила у неё из головы все выходные. Быстро справившись с домашним заданием, она принялась за то, что полюбила так сильно — рисование портретов. Она рисовала Оливера так много и долго, что он не желал выходить у неё из головы ни на секунду. Она вспоминала все их встречи. Вспоминала, как ждала его каждое лето из деревни, читая книги и каждое утро скучающим взглядом наблюдая за двором, в котором весь день резвились дети. И все эти воспоминания одновременно и навевали на неё грусть, и вдохновляли её. В какой-то момент она начала не копировать свои рисунки, а сразу рисовать в свой дневничок, который она специально для этого завела.

Необыкновенного темноглазого мальчика с каштановыми волосами, родом из Ирландии, она теперь тоже забыть не могла, но думала о нём как о друге, который внезапно, точно по велению судьбы, пришёл к ней на помощь в это непростое для неё время. И когда на другой неделе Оливия вновь объявилась в школе, заявив, что пропадала из-за того, что сидела с младшим братом, Адель решила непременно ей пересказать всё, что произошло с ней. Они лепили из глины незатейливые фигурки, успевая при этом и разговаривать, и Оливия шёпотом поведала подруге о своих небольших выходных. Маленькая Адель слушала её с удовольствием, хотя и не всегда понимала, о чём та говорит — речь её привычно прерывалась, временами была совершенно бессвязной, но девочка ощущала, что так соскучилась по Оливии, а потому, как могла, упускала эти недостатки из виду. И когда разговор совершенно внезапно зашёл о Конане О’Салливане, она продолжила слушать, хотя и крайне изумилась подобной перемене. Сначала она только говорила о его внешности, и лишь после поведала о том, какой он странный, но при этом загадочный; что совершенно никто в классе не знает о его интересах и чем он занимается после школы. Что ничего иного, кроме того, разве, что сам он о себе рассказывал, ребята о нём не знали. Адель улыбнулась одними уголками губ, готовая опровергнуть всё сказанное подругой. Она рассказала о неделе, которую они провели вместе с мальчиком, об играх — тех самых дворовых, в которые играют все! — так что не было в его интересах особенно ничего удивительного. Поведала она ей также и о том, правда, под особым секретом, что Конан умеет рисовать. И о том случае, что произошёл между ними, когда он вступился за неё перед всем классом, а после побежал по коридору за ней, чтобы утешить. Она всё говорила, говорила и говорила, не видя уже перед собой ни поделки ни продолжения урока. Никогда прежде Оливия не видела у подруги такого энтузиазма, а потому выслушивала её с улыбкой, не перебив ни разу по ходу всей речи.

— Так тебе он нравится, — улыбалась она после, когда заметила, что Адель наверняка закончила свой рассказ. Девочка в ответ покраснела и, часто-часто моргая, тихо спросила:

— Кто?

— Конан, конечно, — усмехнулась Оливия. Маленькая Адель принялась был протестовать, возражать, что они с ним всего лишь дружат, да и не настолько хорошо друг друга знают. По крайней мере, не столь давно, как она знает Оливера, но Оливия была неумолима. Она будто не видела других причин, почему ещё Адель может общаться с ирландцем. Так и не рассказав о том, что вскоре она будет посещать у мамы мальчика уроки рисования, Адель вместе с Оливией покинула класс. В нескольких шагах от них стоял Конан и беседовал с небольшой группой ребят. Адель постаралась сделать вид, что совершенно не замечает его, но от этого лишь запнулась и чуть не споткнулась о чью-то ногу. Ирландец оказался совсем рядом и легонько сжал её руку.

— Ты не ушиблась? — спросил он, а девочка для себя поняла, что полностью заливается краской и от такой внезапной с ним встречи, и от этой неловкой ситуации. Она как могла, кивнула, но вряд ли это послужило стоящим ответом для О’Салливана. Он как-то мрачно кивнул ей в ответ и пообещал встретить её позже. Всю последующую дорогу до класса Оливия не оставляла Адель в покое и говорила только лишь о чувствах к её новому другу. Адель никак не могла признаться себе в подобном и, даже если что-то и чувствовала к мальчику, то объясняла всё дружбой, которая за несколько лишь дней успела стать такой у них такой крепкой. Однако после заявления Оливии она весь день не могла посмотреть в сторону нового друга или обмолвиться с ним хоть словом, когда он намеревался поговорить с ней. Ей казалось, что её смятение и чувства заметны всем. Даже при каждом упоминании его имени одноклассниками она вздрагивала, боясь, не о ней ли они говорят. Но на самом деле никто из класса и не догадывался о её душевных смятениях.

Когда они с Оливией выходили из школы, Конан нагнал их и, еле переводя дыхание от спешного бега, произнёс:

— Я весь день никак не могу тебя поймать! — несмотря на явные укоры в её адрес, он улыбался. — Адель, нам нужно срочно обсудить кое-что.

Оливия легонько подтолкнула подругу плечом, лукаво улыбнувшись ей. Маленькая Адель ощутила, как снова начинает без причины заливаться краской, но при этом охотно приняла предложение Конана прогуляться. Оливия оставила их, пожелав обоим чудесных каникул и счастливого Рождества, а после они остались совершено одни на запорошенном снегом школьном стадионе, и Адель не знала, куда деть взгляд, чтобы не смотреть на своего нового друга. В одно мгновение она обнаружила, что он в действительности хорош собой, что у него приятный голос. К тому же, он добрый и приятный в общении, и…

— Адель, ты, кажется, меня совершенно не слушаешь, — улыбнулся он. Конан был на голову выше её, а потому ему пришлось немного присесть, чтобы заглянуть ей в глаза, и, как Адель ни старалась отводить взгляд, он всё-таки поймал его, и от его усмешки она обиженно ощутила себя проигравшей. — О чём ты задумалась? Я говорил о том, что мама предлагала начать занятия уже на рождественских каникулах.

Начать занятия на каникулах! Теперь маленькая Адель широко распахнутыми глазами смотрела на ирландца. Так скоро она начнёт учиться рисовать! Она не могла поверить своему счастью, а потому, даже неожиданно для самой себя, резко подалась вперёд и обняла мальчика. Он какое-то время с изумлением пытался понять, что послужило причиной такого её порыва, но затем улыбнулся, стащил маленькую вязаную шапочку с её головы и, набив её снегом, бросился бежать с криком: «Догоняй!»

После той неудавшейся встречи с Бенджамином Бруксом Райан укрепился в мысли, что ему никогда ничего подобного испытать больше не придётся, а очутиться в этом же обществе — тем более. Но уже не в первый раз за весь этот наполненный событиями год юноша испробовал на себе силу выражения «не зарекайся» так сильно, что решил отбросить свою привычку думать о чём-то не совсем ясном наперёд. Его снова встречало непомерных размеров великолепно украшенное здание внутри. Он впервые в жизни видел издалека, как звёзды кино идут по красной дорожке — правда, учитывая бюджет фильма и его предпочтения к классике, вряд ли бы он знал хоть кого-то из них. Вместе с другими студентами он был не в зале с актёрами, актрисами и работающими над фильмом, а на балконе. И когда перед самым началом режиссёр с торжественной улыбкой произносил речь, юноша заметил неподалёку от себя прислонившихся к перегородке своих знакомых — Стива, Элизабет и всю элиту. Молодые люди смеялись, что-то весело обсуждая, а девушка стояла в стороне, так до неприличия красиво одетая, что у Райана замерло сердце. Ей удивительно шло короткое изумрудное платье, слишком обтягивающее вверху и становящее шире к низу. Он обвёл её мимолётным взглядом, но не смог удержаться, чтобы не посмотреть в её сторону вновь. Он бы даже не обиделся в ту минуту, если Мэтью начал петь, как он называл, песню о нём: «Свободное падение». И в ту же секунду он словно сам для себя начал крутить мотив в голове: «Я плохой парень, потому что не скучаю по ней, потому что разбил ей сердце».* И вдруг она тоже посмотрела на него. Он не успел ни сказать что-либо, ни даже улыбнуться — свет в зале погас, и показ начался.

Райан не очень следил за фильмом. Он совершенно потерял какой-либо смысл того, что все они пришли сюда, ещё с того момента, как услышал речь режиссёра и принялся сравнивать её с лекциями мистера Фостера. Перевес был в пользу второго. Впрочем, вновь чувствовать себя частью какой-то необыкновенно роскошной атмосферы ему нравилось. Он не был уверен, что хотел бы вечно жить в подобном, но наблюдать со стороны это было интересно.

Сами актёры же с превеликим удовольствием наблюдали себя на сцене. Смеялись, тихо переговаривались. Присмотревшись, Райан заметил среди силуэтов, как к ним подошёл какой-то невысокий джентльмен и что-то принёс на подносе. «Шампанское», — без труда догадался он, вспоминая приём у продюсера, с которым ему так и не довелось познакомиться, и вмиг улыбнулся своим мыслям. Показ прошёл быстро, и режиссёр с некоторыми из актёров и сценаристов, сказав ещё несколько слов, стали расходиться.

— Не разбегаемся, — раздался бас мистера Руфиса. — У нас сейчас будет возможность поговорить с одним хорошим режиссёров.

«Явно его другом», — не без улыбки добавил про себя Райан. Взгляд юноши скользнул по элегантно одетому молодому человеку. Сначала он и вовсе не принял его за студента, заприметив кармашек с платочком, бабочку и прилизанные светлые волосы, но затем тот улыбнулся, и Райан не без изумления узнал в нём Мэтью. Он как-то быстро проскочил сквозь толпу студентов, и только успел юноша его нагнать, как увидел, что тот вовсю уже разговаривает с молодой актрисой. Она краснела, отвечала что-то невпопад, и юноша уже готов был поклясться, что знает всё о теме их разговора, когда невзначай услышал: «Да, конечно я познакомлю вас с ним», после чего актриса представила Мэтью тому самому режиссёру, который и был автором кинокартины. Райан долгое время не мог отвести от них глаз, а множество мыслей копошилось у него в голове, и он всё никак не мог понять, чем же они вызваны. Неужели завистью? Но вот Мэтью на мгновение повернулся в его сторону, и юноша быстро отвернулся, даже не удостаивая бывшего друга взглядом. Он попытался найти в толпе Элизабет, но заприметил быстро приближающегося к нему мистера Руфиса. Они шли к нему на встречу с двух сторон, и столкновение этих разных миров было неизбежно, когда некогда горячо любимый преподаватель первым хлопнул его по плечу.

— Райан, хочу представить тебе своего хорошего друга мистера Эрскина. Мистер Эрскин, это мистер Тёрнер, начинающий режиссёр. Очень талантливый молодой человек! — юноша и мужчина пожали друг другу руки. Райан бы привычно ощутил, как начинает краснеть от столь лестной похвалы, но внимание его было полностью занято проходящей мимо девушкой. Он огляделся. В первую секунду ему показалось, что она растворилась в толпе, но он тут же с облегчением заметил её неподалёку от себя. Мистер Руфис, отвлечённый этим же обстоятельством, смерил девушку хмурым взглядом, но ничего не произнёс. У Райана представилась возможность, наконец, рассмотреть режиссёра, который выглядел довольно молодо, но был заурядной внешности, однако то и дело его отвлекала та мысль, что Элизабет здесь, совсем рядом с ним. Он пробежался рукой по волосам, сам осознавая, как этот жест выдаёт его нервное состояние в данный момент, и улыбнулся режиссёру. Он собирался что-либо сказать, пока мистер Руфис говорил о чём-то своём, когда заприметил, что внимание мистер Эрскина также сквозит где-то мимо происходящего разговора. Райан обернулся и с ужасом осознал, на кого именно он смотрит.

— Представите меня своей спутнице? — улыбнулся режиссёр. Райан вспыхнул, не в силах сдерживать своего негодования и не обращать внимания на тот наглый взгляд, что скользил по Элизабет, и, коротко извинившись перед мистером Руфисом, схватил девушку за руку и потянул за собой.

— Райан! Больно! Пусти! — взвизгнула она, вырываясь из его хватки, когда они были почти на воздухе. — Что на тебя нашло?

— Что нашло? Ты видела, как он смотрел на тебя? Будто одним лишь взглядом предлагая сняться в непозволительном фильме! — вне себя от злости, произнёс он, но в ответ на его гнев она лишь мягко улыбнулась:

— Ты ревнуешь?

— Я, не… Нисколько… — собирался было пробормотать он, когда она подошла совсем вплотную к нему, и юноша, как и прежде мало контролируя себя, отдался её объятиям, рукам и поцелуям.

* * *

Тёплый снегопад сыпался с неба, оставляя на окне лишь секундные очертания капель дождя. Райан наблюдал за ним, таким недолговечным, подперев подбородок рукой, никак при этом не в силах сосредоточиться на лекции, которые прежде так сильно увлекали его внимание. Что с людьми делает любовь? Как мог он теперь забыть эти рождественские каникулы, которые были не сравнимы для него ни с чем, что он прежде знал в свой жизни! Каждый день видеть Элизабет: её улыбки, её шутки, её забавные разговоры, её сладкие поцелуи, её тёплые объятия… В какой-то момент он ощутил, что почти не помнит и слова на французском. В другой — что совсем перестал писать сценарии.

— В прошлом семестре мы много разговаривали с вами о писательстве как о ремесле в целом. Мы учились писать. Михаил Чехов советовал актёрам прежде всего работать над собой. Этот совет подходит всем людям творческих профессий — в частности, и вам. Когда вы приучили руку к письму, вам больше нечего бояться. Белый лист для вас — всего лишь топка для очередной задумки, в которой не хватает угля. Люди не берутся за ручку, потому что одержимы совершенством. Потому что считают, что по-настоящему пишет лишь избранный тип человечества. Надеюсь, мои занятия развеяли этот миф. И теперь мы переходим от того, с чего всё всегда начинается — от задумки, к самому главному — её осуществлению.

Райан слушал лекцию мистера Фостера так, словно был совсем далеко отсюда. Он не ощущал в себе никаких изменений, но совершенно не мог сосредоточиться, когда здесь, рядом с ним, была Элизабет. Он то и дело переводил взгляд на неё, то вспоминая их нелепое примирение, то совместное Рождество, то частые прогулки под мокрым британским снегом по районам Лондона, в которые он прежде никогда не заходил. Она даже показала ему метро. Впервые за все пять лет в столице он своими глазами увидел метро и с изумлением заметил, что поезда могут отвозить людей не только на дальние расстояния — как и его самого, когда он отправлялся домой, но и на совсем близкие, да ещё и под землёй.

— Что ещё я не знаю о Райане Тёрнере? — усмехнувшись, спрашивала она, лукаво глядя на него, точно специально при этом слегка прикусывая губу, что и раздражало, и будоражило его всего изнутри одновременно. — Вероятно, такой галантный джентльмен брал какие-то уроки века два назад?

— Я, конечно, мечтал когда-то жить в XIX веке, — смеялся в ответ юноша, — но то были глупые подростковые фантазии. Хотя, пожалуй, удивить тебя я кое-чем могу, ma belle.*

— Итальянский? — удивлённо спросила Элизабет.

— Французский, — улыбаясь, помотал головой он. — А ещё я обучен верховой езде.

— Существуют лишь два способа для написания прекрасного сценария, — продолжал преподаватель, пока все в аудитории, казалось, кроме Райана, были напоены атмосферой творчества своей будущей профессии. — У вас может быть лучшая идея всех времён, но если сценарий не отформатирован правильно, есть высокий шанс, что он не будет никогда прочитан.

— Неужели есть ещё на земле такие, как ты, — шептали юноше мысли словами Элизабет, когда она лежала на кровати сосем близко к нему — так близко, что он, несмотря на все свои внутренние увещевания, готов был в ту же секунду заняться с ней любовью. — И каждый раз, когда я с дуру говорю, что не понимаю тебя, я на самом деле не могу толком для себя осознать, нравится мне в тебе это или нет.

— Важно понять, что такое сценарий, ведь он описывает все элементы вашей будущей кинокартины: аудио, визуальные эффекты, поведение персонажей, диалоги, которые необходимы, чтобы показать историю через фильм. Поэтому для первого способа самое основное: сосредоточение на написании картинок и звуков. Смотреть любимые фильмы — полдела. Надо читать их сценарии.

«Читать их сценарии», — эхом повторял про себя Райан, пытаясь записывать конспект, но всё выходили какие-то неясные тезисы, которые — он был в этом совершенно уверен, он после никак не сможет разобрать и привести к нормальным фразам. Он вдруг в какое-то мгновение не выдержал, схватил руку Элизабет и крепко сжал её в своей. Точно старшеклассники, они обменялись влюблёнными взглядами, пряча свои стиснутые ладони под партами.

— После, — одними губами с улыбкой прошептала она ему, и он неохотно вновь отстранился от неё, всё ещё не в силах прийти в себя и вернуться на эту землю.

— Второй способ написания прекрасного сценария: изложить историю с её конфликтом, который приведёт к драме. Одна страница вашего сценария — это примерно одна минута фильма. Поэтому, если считать, что средняя длина кинокартин равняется двум часам, ваш сценарий в идеале должен состоять из 120 страниц. Комедии зачастую короче, лишь полтора часа.

«К чёрту это всё, к чёрту режиссуру и самообучение, — крутились в голове юноши мысли, о которых он раньше никогда бы не позволил себе помышлять. — Бросить всё в одночасье и…» И он подумал о том, как они танцевали с Элизабет на площади у Биг-Бена, когда запускали новогодний салют. Кружился мелкий, тающий прямо в воздухе, снег, и все люди на удивление были тепло одеты. Он накинул девушке свой пиджак на плечи, когда кому-то из организаторов вздумалось включить Селин Дион, и только что радостно танцевавшие толпы выстроились в пары. Он говорил ей в тот момент какие-то совершенно безрассудные вещи, но при этом улыбался и получал улыбку от неё в ответ тоже. А время тянулось неимоверно медленно, как не проходило, наверное, в его жизни никогда. Райан поймал взгляд преподавателя, и мистеру Фостеру пришлось ненадолго отвлечься от лекции:

— Мистер Тёрнер, с вами всё в порядке? — Райан даже заметил встревоженность в его голосе, а потому тут же поспешил заверить его не волноваться. Профессор согласился с этим утверждением не сразу, но занятие в итоге продолжил. Юношу точно взбодрило это внезапное обращение. Он быстро включился во всё происходящее и принялся записывать.

— Запомните, что историю следует записать в трёх действиях: установка истории, то есть описание самого главного героя (для драмы — 30 страниц, для комедии — 24); основная часть, то есть препятствия на его пути (60 страниц для драмы и 48 — для комедии) и разрешение главного конфликта или так называемый поворот сюжета (драма: 30 страниц, комедия: 24 страницы). Не забывайте добавлять последовательности — те части истории, которые действуют независимо от задуманного вами основного конфликта. Последовательности обычно занимают не более 10-15 страниц и, так же, как и основной сюжет, имеют начало, середину и конец.

С небывалым доселе никогда трудом, но, тем не менее — Райан начал понемногу приходить в себя и уже вскоре смог здраво подставлять записанную со слов преподавателя схему в фильмы, которые ему приходилось когда-либо смотреть в жизни. Юноша вспоминал, как писал сценарии он сам, и находил для себя, что многие из этих этапов пропускал, о некоторых — и не знал вовсе.

— После того, как вы написали сцену, принимайтесь за прописывание диалогов, — голос мистера Фостера больше не казался ему выходящим из тумана образом. Юноша ощущал, как будто в тот миг вернулся из сна. — Они не должны быть отвлечёнными, а, напротив — сосредотачивать зрителя на продвижение сюжета вперёд. Допустим, если одна ваша героиня в сцене предупреждает другую о грозящей опасности, о ходящем где-то поблизости маньяке, вряд ли они обе будут подолгу разговаривать о грядущем похождении в салон, так и не затронув эту тему.

— И только после этого всего в обязательном случае вновь прочитайте свой сценарий, — заканчивал профессор после многочисленных вопросов студентов. — Никогда не показывайте свою работу до того, пока не отформатируете её. Чаще читайте вслух — ненужные слова сами начнут резать вам вслух, и их проще будет удалить сразу же.

— Но мистер Фостер, — произнес обладатель руки, вознёсшейся вверх, — как же нам написать сценарий, если мы не знаем, о чём?

— Прямо читаете мои мысли, мистер Олдридж, — улыбнулся педагог, продолжая своё привычное прохаживание по аудитории, сложив при этом руки за спиной. — Чтобы решить для себя, о чём писать, я нередко применяю одну методику: беру чистый лист и для себя набрасываю пять тем, интересующих меня в данный момент. Ну, а вам я предлагаю совсем простое задание. Сходите в ближайший газетный киоск и выберите себе любое бульварное издание. «Жёлтые темы» совсем не то, чем кажутся на первый взгляд! — возражал мужчина под недовольные возгласы своих студентов. — Мы так привыкли к обыденности, что давно уже не верим нелепым сказкам о том, как кто-то нашёл свою потерянную сестру, а верные животные возвращаются к хозяевам даже через весь город, когда те уезжают на дачу. И не подумайте, что я приучаю вас читать жёлтую прессу, но выбор подобной тематики — лучший способ выбрать оригинальную тему для вашего фильма. Люди всё ещё смотрят кино и читают книги, потому что находят в них то, чего не нашли в реальной жизни — счастья, любви, спокойствия и отдыха, приключений. Зачем тогда зрителям смотреть ваш фильм, если там они увидят то, во что окунаются итак каждый день?

Руки взмывали вверх, студенты продолжали задавать вопросы так полюбившемуся преподавателю, а Райан спешно поднялся, собирая тетрадь и ручки в свою сумку, и шепнул Элизабет: «Подожди меня, пожалуйста, я скоро». Он подбежал к мистеру Фостеру, когда аудитория уже начинала пустеть, и лишь несколько молодых людей остались рядом с них, продолжая спрашивать его и рассказывать истории из своей жизни. Он тепло улыбнулся подошедшему Райану, но обратился к нему, только когда аудиторию покинули все.

— Смотрю, каникулы пошли вам на пользу, Райан. Отдохнули?

— Да, сэр… Точнее, чересчур расслабился, — скромно заверил его он, ощущая, как начинает краснеть.

— Значит, хорошо отдохнули, — усмехнулся преподаватель, складывая листы со своего стола в чемоданчик и с характерным щёлканьем захлопывая его. — Много написали?

— Если честно, сэр, именно об этом я и хотел поговорить с вами, сэр, — продолжал мяться Райан, всё это время не знавший, как бы лучше подступиться к волнующему его вопросу, но в итоге решился: — У меня совершенно не остаётся больше времени на писательство.

— Нет времени? — мистер Фостер удивлённо вскинул брови, выключая свет в пустой аудитории. — Юрист Скотт Туроу писал свой роман «Презумпция невиновности» ежедневно в утренних электричках, пока ехал на работу. Многие писатели пишут прямо за рулём, пока едут в машине. Нет возможности записывать — берите с собой диктофон. Даже Спилберг говорил об этом. Есть какая-то особенная роскошь в письме за рулём.

— А вы, сэр? Вы тоже пишете за рулём? — изумился юноша.

— Постоянно, — улыбнулся профессор.

— Я ощущаю, что мне не хватает вдохновения. Я сажусь писать, но не чувствую совершенно ничего из того, что происходило со мной раньше.

— Прекрасно вас понимаю. Кино в голове, — продолжал улыбаться мужчина. — Это прекрасное блаженное чувство, когда пишешь, а слова сами льются из тебя. Это ощущение, когда видишь перед собой фильм и лишь, как под диктовку, записываешь его, планируя одно и осознавая, что сюжет творит себя сам. Когда пишешь, не всегда обязательно знать, чем всё закончится. Я изумляюсь и восхищаюсь тому, что именно само просится на бумагу, и убеждён, что то, о чём мы пишем, на самом деле и желает быть написанным.

— Но, сэр, я боюсь, это совершенно не моё, — развёл руками Райан, более раздосадованный словами профессора, нежели убеждённый.

— Вот мы и дошли, наконец, до корня проблемы, — улыбнулся тот. — Не времени и не вдохновения вам не хватает. Вдохновение — вообще роскошь для таких людей, как сценаристы, режиссёры, журналисты и писатели. Вдохновение вольны ловить поэты. Наша задача — продолжать жить и дышать писательством. Мы авторы своей жизни в прямом смысле этого слова. Если я не пишу хоть день, я ощущаю, как теряю себя. Именно писательство однажды вернуло меня к жизни. Без него я вновь загублю её. Загублю всего себя. Когда я принялся писать, я снова стал тем, кем я являюсь. Я сделал из своих глубоких ран творчество. Я вылечился благодаря ему. Писать — это избегать напряжения рутины. Писать — это тратить свои эмоции. Писать — это плакать на плече у друга. Разве не вы говорили, Райан, что писать — один из способов молиться? Или вы перестали веровать в Господа нашего? — лукаво улыбнулся мужчина, заставляя улыбаться и юношу. Но если вам так уж тяжело, начинайте с утренних страниц Кэмерон. Вставайте раньше обыкновенного и пишите о том, что приходит вам в голову — просто пишите. Без продыху. Три альбомных листа. Ежедневно три страницы такой бессвязной прозы и полторы — сценария. Вполне себе выносимо.

— Сэр… Мистер Фостер… Я не знаю, как и благодарить вас, — восхищался юноша, в действительности не в силах вымолвить ни слова — настолько он был поражён и воодушевлён сказанным.

— Достаточно будет и того, если вы пригласите меня на свою первую премьеру, — смеялся преподаватель, а Райан, между тем, воспринимая всё сказанное совершенно всерьёз, решил, что если ему и суждено стать режиссёром — то именно благодаря двум людям в его жизни. Мэтью и этому человеку. Один подтолкнул его к творчеству, второй призывал ни на секунду не останавливаться, чтобы непременно достигнуть своего. И обещание, которое он дал профессору, было для него не просто обещанием. Он заручился, что обязательно, лет через пятнадцать он не только не забудет этого человека, но и самым первым включит его в список приглашённых на премьеру. Будет ждать прихода лишь его одного, нисколько не усомнившись в том, что он примет приглашение. А затем, когда соберётся весь зал, включая и голливудских звёзд, и известнейших британских актёров, он назовёт именно его, Эндрю Фостера, имя первым среди тех, кто помогал ему все эти годы. Кого он не забывал ни на минуту в самые, казалось бы, трудные мгновения своей жизни, и какие бы творческие застои его не одолевали, какие бы кризисы и препятствия ни выпадали ему, он всегда вспоминал его. Пока он думал обо всём этом, всё больше и больше с каждой секундой вдохновляясь и уже представляя себе то, что ему, вероятно, предстоит пережить в будущем, он начинал ощущать, как ему в то мгновение страстно захотелось вновь взять ручку и начать писать. Снова видеть в голове то самое кино и писать, писать, писать, пока руки горят, а мысли — не перестают кружиться и передавать, подобно старой киноленте в проигрывателе, изображение всего им ощущаемого. — Ну-ну, — заговорил явно польщённый преподаватель. — Это вы уж далеко задумали, Райан. А подскажите, если не секрет, что же всё-таки побудило вас на такие неуверенные идеи? — и не успел он толком кончить свою фразу, как заприметил Элизабет. Она, едва дрожа, стояла при входе в университет, обняв себя за плечи, и оглядывалась по сторонам — совершенно одна, на покрытой сумрачным вечером безлюдной улице. — А, я понял, не стоит объяснений, — улыбнулся мужчина, в ответ на что Райан не нашёлся, что ответить, и лишь залился густой краской, а затем быстро бросился к девушке, не слушая уже ни прощаний преподавателя, ни его благополучных пожеланий вслед.

— Почему ты так долго? — обиженно отозвалась Элизабет, но Райан мгновенно притянул её к себе, ощутил такой чертовски знакомый и приятный запах её волос, смешанный с ароматом духов, исходящим от кофты, а потом поцеловал в макушку, точно маленькую беззащитную девочку.

— Не думай, что я тебя простила, — лёгкая улыбка скользнула на её губах. — Чем займёмся? Снова в парк?

— Нет, у меня есть идея получше, — восторженно отозвался юноша, доставая из сумки заброшенный давно-давно листы со сценариями. — Зайдёшь ко мне на чай?

__________________________________________________________________

* Tom Petty — Free Falin’

** Прекрасная моя (фр.)

Impossible Opening Finding Neverland/Soundtrack Version — Jan A.P. Kaczmarek, Nick Ingman:

— Адель, давай же скорее! Адель, давай поспешим! Адель, почему ты так долго?..

Конан прекрасно осознавал, что впереди у них огромные две недели, в которые, по его мнению, можно не просто успеть научиться рисованию, но и пропутешествовать вокруг света, а затем благополучно вернуться обратно домой. Адель же, в свою очередь, не то что хотела оттянуть время — напротив, ей хотелось оказаться у ирландца в гостях и приступить к урокам не меньше его самого, но, ещё будучи в коридоре своего дома, она то и дело путалась в рукавах пальто, собственных ботинках, долгое время не могла отыскать свою шапку в общем, скрывала свою робость и невероятный страх перед чем-то новым за какими-то нелепыми пустяками. Она почувствовала себя свободнее лишь когда они вырвались наружу — подозрительный взгляд отца более не беспокоил её, и маленькая Адель смогла вздохнуть полной грудью.

— Мне показалось, или твой папа не рад моему появлению? — задал Конан вопрос, тревоживший его всю дорогу. Адель между тем заметила, как вновь знакомые ей дворы рядом с её домом остаются позади, и впереди возникают ухоженные небольшие улочки, на которых дома принадлежат лишь одному владельцу и выходят окнами на заснеженные далёкие поля. На вопрос же нового друга она не ответила, мягко переведя тему на их излюбленный предмет — на рисование. — Да, разумеется, мама уже учила меня, — улыбнулся он, отвечая. — Когда я был совсем маленький и ещё не ходил в школу. Мы просиживали с ней за этим занятием чуть ли не целые дни и всё не могли нарадоваться тому, как из линий, точек и штриховки вырастают настоящие и живые картинки, — он продолжал улыбаться, и Адель, с ужасом для себя, вспоминала разговор с Оливией, и щёки её сами собой наливались румянцем, что О’Салливан принимал за то, что ей холодно. Они остановились в нескольких шагах от одного из домов, и он вдруг обхватил её руки в своих ладонях, прислоняя к своим губам и шепча: «Смотри, ты ведь совсем замёрзла…» Она не слушала его и вырывалась. Её гордость, воспитание и книги, на которых она росла, не позволяли ей даже обнять его как хорошего знакомого. Она отстранялась от подобного проявления дружеских чувств, и Конан каждый раз усмехался, видя это. Но не теперь. Сейчас она почувствовала, как сердце в её груди дрогнуло, и что она, должно быть, вновь покраснела до корней волос. Он ещё некоторое время грел её руки в своих, внимательно глядя ей в глаза и, должно быть, удивляясь этой внезапной перемене, после чего отпустил их также резко, как схватил, и довольно спокойно произнёс: — Пойдём, а то и до вечера не доберёмся.

Уже не в первый раз Адель была здесь. Но сегодня всё здесь было иначе — наверное, чувствовалась женская рука, которая одна лишь всегда трепетно и кропотливо относится к каждой, пусть и мельчайшей, уборке. Маленькая Адель ещё некоторое время осматривалась по сторонам, стоя в коридоре и не смея сделать ни шагу вперёд, пока её, наконец, не окликнули.

Мать Конана встретила её тепло, и сама по себе оказалась приятной женщиной, так что маленькой Адель показалось, что они с первых секунд подружились. Она много смеялась, даже если для того не было значительного повода, любила поговорить, но при этом была очень нежной и женственной. Адель не понимала точно, что именно это в ней выдаёт, но никак не могла найти на свой негласный вопрос ответа. Должно быть, лишь её миловидная внешность. И черты лица, которые бывают у всех хозяйственных любящих мам с одним лишь ребёнком. Но когда Адель постаралась сравнить её с теми расплывчатыми образами о собственной матери, что остались в её неразборчивых детских воспоминаниях, она не нашла между ними сходства. Ей казалось, её мама была ангелом; мать же Конана была живой и самой что ни на есть настоящей. Думала она также, что у мамы её длинные светлые волосы — почти как у неё самой, только длиннее; у этой женщины же были тёмные пряди, убранные в пучок и кое-где кудряшками спадавшие на лицо. Ей представлялось, что её мама была кроткой и предпочла бы скорее не произнести ни слова и молча улыбнуться; а эта незнакомая ей особа улыбалась много и много же смеялась. Иногда казалось, что она может говорить не умолкая, даже если до этого они с Конаном сидели в полнейшей тишине.

— Итак, Адель, — она кивнула, показывая тем самым, что знает уже достаточно много из рассказов её сына. — Конан много о тебе рассказывал.

— Вы научите меня рисовать? — с надеждой спросила она и выглядела в тот момент так по-детски искренне, что миссис О’Салливан рассмеялась:

— А ты знаешь, что научиться рисовать может каждый? Это ведь такой же навык, как умение читать и писать.

Первое Адель умела в совершенстве и решила было вначале ответить кивком, но затем вспомнила, что с письмом у неё всегда были проблемы — особенно на школьных сочинениях, в которых она, по словам учителей, не могла выразить свои собственные мысли и максимально кратко пересказать прочитанное.

— Смотри, что мы можем сделать, — загадочно произнесла женщина и в считанные секунды стала резко водить карандашом по бумаге, так что слышалось лишь непрерывное ших-ших-ших. Она вспоминала, что Конан называл такой способ штриховкой и сам точно также поступал в тот день на рисовании, когда они с ним особенно сблизились. Но длилось это так недолго, что маленькая Адель уж посчитала, у миссис О’Салливан получатся лишь одни каракули, однако она с удивлением различила на бумаге небольшой домик, забор рядом с ним, дорожку из булыжника, ведущую куда-то вниз с огромного холма. Она вспомнила их с отцом летний домик и еле сдержалась, чтобы не дать волю своим слезам.

— Как вы это сделали? — изумлённо спросила она, вновь поднимая глаза на мать своего друга, на что та в ответ лишь лукаво улыбнулась.

— Видишь, для того, чтобы создать целый мир, нужны лишь карандаш, бумага и… такое воображение, как у тебя.

Маленькая Адель вновь посчитала себя вконец запутавшейся, но ничего не произнесла. Неужели Конан сказал матери и об этом? Что ещё он ей рассказал? И хотя ей были интересны вопросы на все эти ответы, не задала она ни одного.

— А теперь давай посмотрим, что ты умеешь, — кивнула она каким-то своим мыслям, а потом повернулась к сыну, и Конан, всё это время неотрывно наблюдавший за ними за соседним столом, обречённо вздохнул и вышел из комнаты. Миссис О’Салливан протянула ей все необходимые принадлежности. О существовании некоторых Адель даже и не знала, и остановила свой выбор на обычных лишь карандашах. Она даже не взяла ластик, помня свой излюбленный метод, а потому, когда что-то в каком-то месте получалось не по её задумке, начинала водить в том месте своим указательным пальчиком. Мысли в такие моменты приходили ей в голову сами собой, и когда мать друга дала ей это задание, девочке даже не пришлось думать над тем, что рисовать. Она полностью погрузилась в то, что обыкновенно называла пейзажами, но не показывала никому кроме своих игрушек. Она отображала в рисунках свои сны и мечты, выражала неизъяснённые ею когда-то горечи и страдания, изображала то счастье, которое по-настоящему ощущала лишь в самом раннем детстве, когда в её жизни был кто-то, кого она никак не могла вспомнить, но, точно знала, что он всегда прогонит из её дней скуку и мрачность. С ним не мог сравниться даже вечно весёлый Оливер. Нет, у Адель было чувство, что она знала его ещё задолго до Оливера. И именно всем им была наполнена эта летняя атмосфера. Когда маленькая Адель рисовала, она любила наблюдать за пушистыми хлопьями, кружащими за окном, а потом переводить взгляд на свои рисунки и из этих холодов и мрачности погружаться в лето на них. Робея и легонько прикусывая губу, боясь, что подумает о нарисованном ею миссис О’Салливан, точно бы она была учительницей и выносила смертельный приговор, Адель протянула ей законченную работу. От волнения сердце билось о её грудную клетку так сильно, что она даже ощущала этот неприятный стук. Воцарилась тишина. Мать Конана не произносила ни слова, только лишь молча оглядывая рисунок, и в голове Адель начинали рождаться самые разнообразные мысли, когда она, наконец, тихо произнесла:

— Невероятно.

Она не знала, что роилось в голове у этой незнакомой ей женщины. После одного лишь её слова всё закрутилось перед девочкой как на тех кассетах, что показывал им с ребятами Конан. Сначала она показала её работу сыну, который взглянул на Адель не без прежнего восхищения, потом много ещё говорила что-то и про талант, и про то, как мало ей времени понадобилось на это. Дальше Адель мало что понимала, потому что миссис О’Салливан начинала сыпать терминами, о которых она ни разу в жизни и не слышала, но, вероятно, использовала в своём рисунке.

— Для наброска — а тем более, для девочки твоего возраста, это просто прекрасно, — улыбнулась женщина, и Адель показалось, что, наконец-то она обращается к ней на том понятном языке, что и прежде. — Адель, позволь оставить мне твою работу себе? — попросила она и добавила: — А после наших занятий я покажу тебе её, и мы сравним результаты.

— Конечно, миссис О’Салливан! — воскликнула девочка, не смея ни возразить взрослой, ни, тем более, отказаться от такого предложения.

Они начинали с самого простого. Конан сидел рядом и лишь наблюдал за происходящим, уже заранее зная, о чём будет рассказывать мама. А она говорила о дальней линии на рисунке, которую сама начертила, называя её горизонтом, объясняла, что его никогда не следует «заваливать», и что предметы на рисунке должны располагаться в соответствии ему. Рисовать больше в тот день они ничего не стали, к большому сожалению Адель, но миссис О’Салливан уверила её, что в последующем они будут это делать так много и долго, что ей даже может надоесть это занятие. Маленькая Адель с немного обиженным видом заверила улыбающуюся женщину, что это будет не так. Конан провожал её до дома. Было совсем ещё не поздно, и они немного прогулялись. Адель, в действительности всегда наслаждавшаяся этим иным районом, говорила, как бы ей хотелось проводить здесь больше времени, больше гулять и чаще рассматривать эти необъёмные даже взгляду снежные поля. Конан молча выслушивал её, шагая немного позади от девочки и не произнося ни слова, задумавшись, видимо, о чём-то своём. Маленькая Адель была в тот день в таком восторженном настроении, что, даже если заметила это невнимание друга, ни капли бы не обиделась.

* * *

Впрочем, в таком настроении после этих уроков рисования она возвращалась ещё не раз. Они действительно не только проходили всё на словах, но и рисовали, используя и карандаши, и краски, и множество тех красящих предметов, что прежде не были известны девочке. Порой они даже лепили из глины, хотя это и случалось совсем редко — в общем, маленькая Адель чувствовала себя как на любимых уроках рисования, только более весёлых и более личных, в которых принимал участие только её друг, а учителем была его добрая мама. Отец так привык, что она на весь день куда-то уходит, что уже ни слова ей не говорил. Он иногда лишь напоминал Адель о домашних заботах, просил не забывать убираться, на что та отвечала лишь вздохом, но чаще всего — молчанием. Она убирала по дому каждый день и никак не могла взять в толк, где мог он обнаружить грязь.

Но время, которое она весело проводила в компании Конана и миссис О’Салливан, длилось не так долго. Из-за Рождества мать друга объявила, что отменяет занятия на несколько дней. Маленькая Адель заметила, что и сам Конан был несказанно расстроен, но не произнёс ни слова. Миссис О’Салливан согласилась лишь на то, чтобы 24 декабря они всё-таки ненадолго собрались.

В то утро Адель снились самые наилучшие сны, но неожиданный звонок в дверь совершенно вывел её из них. Убедившись, что отца это не потревожило и что он даже не шелохнулся в постели, она быстро, кое-как одевшись, выбежала на крыльцо и заметила того, кого совсем не ожидала увидеть в такое время. Это был Конан.

Он не стал больше звонить в дверь, должно быть, осознав, в сколь раннее время пришёл, но девочка обнаружила у своих ног бумажку, просунутую через низ, в которой друг сообщал, что ждёт её во дворе. Она уже не помнила, как скоро стала одеваться после этого небольшого послания. Казалось, ноги сами несли её на встречу к нему, а когда она спустилась, он встретил её широкой улыбкой, но не позволил себе ни попытаться обнять, ни взять её руку, как раньше.

День был тёплый и совсем не снежный. Они долгое время бегали по двору, но ни разу в мыслях Адель не промелькнула схожесть всего происходящего с прогулками с Оливером. А потом Конан как-то странно ей улыбнулся, как умел только лишь он один — загадочно и немного даже лукаво.

— Ты ведь говорила, что вроде любишь места, где мы живём? — произнёс он. — Я могу показать тебе все их

О подобном маленькая Адель и мечтать не смела, но, разумеется, незамедлительно согласилась, и их маленькое путешествие началось. Сначала они обходили те места, которые она прежде встречала, считая и дом Оливера. Конан заметил, как внезапно взгляд её переменился от радостного к грустному, и, словно что-то поняв для себя, спешно увёл её прочь. Они вышли на другую улицу, где также жили собственники, — один за другим, через забор ли, через несколько ярдов. И он рассказывал ей о здешних жильцах так, словно сам родился не в Ирландии, а здесь. Позже дома сменились полями. Они прошли школу, луга рядом с которой были все усеяны белыми полупрозрачными звёздами, и, наконец, стали выходить к той стороне, где маленькая Адель не была ещё ни разу. Будь она помладше и гуляй с Оливером или Оливией, она бы сразу же принялась отказываться, но сейчас вперёд её тянуло любопытство и то ощущение безопасности, которое она всегда ощущала рядом с Конаном. Это был резкий обрыв, которым оканчивался островок Суссекса. Вид сверху отрывался изумительный, но маленькая Адель вскрикнула и, до ужаса боясь высоты, спешно закрыла глаза, слушая, как волны бьются о берег внизу, как кличут над ней чайки и тихо шелестят сети моряков словно бы совсем рядом с ней. Конан отнял её руки от лица, и когда она увидела его, ей стало куда спокойнее и безмятежнее, чем прежде, когда она впервые посмотрела вниз.

— Взгляни ещё раз, — мягко произнёс он. — И ты увидишь… — ему не пришлось договаривать, потому что она действительно увидела всё это. Ветер здесь, наверху, был куда сильнее, чем снизу, но сейчас он приятно овевал их обоих. Она оглянулась по сторонам, до глубины души поражённая увиденным ею зрелищем. Где-то правее шелестела внизу трава, виднелись самые близкие дома, а остальные были столь далеко, что казались совершенно крошечными и потому недосягаемыми. Ей в голову пришла мысль о том, как люди живут в таких маленьких домиках. А потом ещё одна, более невероятная: так если даже дома кажутся столь малыми с такой высоты, какими они, а, главное, сами люди, кажутся оттуда, сверху? Она посмотрела на Конана. Он не был Оливером, а потому не мог отвечать на её вопросы, как бы ей этого ни хотелось. Но, будто прочитывая все тревожившие её голову мысли, он улыбнулся и тихо произнёс:

— Как иногда мало самое огромное… И огромно то, что кажется таким малым…

А после у них обоих начался урок. Но на сей раз Адель слушала миссис О’Салливан так отвлечённо, думая при этом о чём-то совершенно своём, почему-то всё чаще и чаще мыслями возвращаясь у этой утренней прогулке с Конаном. Он также изредка посматривал на неё, но продолжал слушать мать и иногда вычерчивать что-то на своём листке. Маленькая Адель, даже если бы и попыталась, не смогла разглядеть, что он выводит.

От неё не скрылось, как празднично был украшен дом О’Салливанов. Отца Конана — которого, впрочем, никогда с ними не было, она вновь не застала, но думала не столь об этом, сколько о том, что никогда у них с её отцом не было такого Рождества. Каждый уголок их огромного дома был обвит мишурой. Каждый раз проходя под глубокими арочными проёмами она поднимала взгляд, чтобы полюбоваться гирляндами и висящими сверху игрушками. А в зале, совмещённом со столовой, в котором они занимались, стояла сама красавица ёлка, и именно от неё маленькая Адель не могла оторвать взгляды все уроки.

— Адель, похоже, сегодня совсем не в настроении рисовать, — засмеялась миссис О’Салливан, но девочка уже не в первый раз заметила, что смех её, в отличие от многих взрослых, усмехавшихся при ней, нисколько не вызывает в ней робости, а, напротив, заставляет душу ликовать и призывает тоже начинать смеяться. — Смотри, как эта пушистая мастерица ещё умеет, — пропела своим мелодичным голосом женщина и включила гирлянды на ёлке. В глазах у Адель вмиг заискрилось от света, который стало излучать одетое в цвета дерево. Они переливались, сменяли один — другой, и то ярко пестрели и прыгали у неё на глазах, то нежно и неторопливо переливались, как кружащиеся снежинки под фонарём в тёмную ночь.

— Мам, ты её совсем зачаровала, — пробурчал Конан. — Не зря папа тебя феей называет. Давайте лучше сегодня ёлку рисовать!

Они ещё что-то говорили, много улыбались, даже начали вспоминать свои оплошности на прошлый Новый год, а маленькая Адель лишь смотрела на них, изо всех сил сдерживая слёзы. Даже это обращение мальчика «папа» тронуло её до глубины души. Сама же она, смотря на почти незнакомого ей мужчину, с которым — она сама не помнила, когда общалась в последний раз, порой с трудом выговаривала в его адрес «отец».

Они засиделись допоздна, и медленно, но верно настроение у Адель поднялось. Миссис О’Салливан была так радушна, что разрешила ей остаться с условием, что это ей позволит отец, но Конан, даже не испрашивая Адель, с уверенностью заявил, что уже переговорил с ним. Девочка взглянула на него и вдруг изумилась, как он в тот момент был похож на Оливера, когда она ночевала у него.

А когда пришёл отец Конана, события вновь закрутились перед ней как в киношной съёмке, и она почти не помнила себя. Она видела как в каком-то никогда несбыточном сне себя в счастливой семье. Ей казалось, что миссис О’Салливан, которая непрестанно улыбалась — это её мама. Немного уставший с работы отец, но всё же оживлённый и такой привычный к обществу любимой семьи, мистер О’Салливан — её папа. Она видела почти наяву, как они поднимают бокалы за здоровье детей в эту волшебную ночь. А Конан… Представляла ли Адель его Оливером или кем-то другим, она сама не знала. Но её так впечатлило всё произошедшее, что она не сразу осознала момент, когда всё это кончилось. Для неё это было первое Рождество, которое, как она помнила, она провела в настоящей семье.

Пока они с Конаном шли к её дому, они оба хрустели снегом под ногами и немного шатались, при этом улыбаясь. Они не знали, что выпивают в Рождество взрослые, но представляли, что они пили вместе с ними, а потому делали такой вид, точно бы чувствовали себя немного навеселе. Они остановились у дома Адель, и она в сумерках увидела, как он продолжает покачиваться из стороны в сторону, глядя на неё своим обыкновенным странным взглядом. А когда он оказался совсем близко, она вдруг вспомнила, какие забавные мысли у неё были на его счёт, когда они только познакомились во дворе.

— Чего ты смеёшься? — сам улыбнулся он. Адель осматривала его очертания в темноте, которые казались сейчас такими непривычными — совсем не теми, что при солнечном свете. Где-то вдалеке от них радостно кричали люди, слышались звуки петард и зажигания бенгальских огней, и когда всё вспыхнуло рядом с ними ярким светом, Конан подошёл ещё ближе. — Это был чертовски удивительный день, — произнёс он. — И я рад, что провёл его с тобой… — он, видимо, собирался сказать ещё что-нибудь, но вдруг резко поддался вперёд, и Адель, решив, что он вновь играет пьяного, резко отшатнулась от мальчика. Даже если она попыталась, в темноте она всё равно бы не разглядела полнейшего изумления, отразившегося на его лице. Она лишь видела его тёмные глаза, устремлённый прямо на неё, и отчего-то её пробрал такой смех, что она не могла долго остановиться. Это был, пожалуй, единственный день, когда она так много и так искренне смеялась, и О’Салливан, совершенно не обиженный на неё за неудавшиеся намерения, тоже улыбнулся, любуясь ею. Но когда она зашла домой, состояние птицы, выпущенной из клетки, вмиг пропало у неё. Она, как могла, старалась не шуметь, но довольно скоро с облегчением обнаружила, что отца нет дома — вероятно, он был на службе. Адель засыпала с приятными мыслями — так, как, ей мнилось, она не засыпала уже давно.