Из звёздной пыли (сборник) (гет)

Сколько себя помню, я всегда любил Ганю. То есть лет с четырёх-пяти. Помню, как она подобрала с земли какую-то палку и гналась за мной с криком: «Ты лазлушил мой замок!» Мы играли в одной песочнице. Я тогда бежал и думал что-то вроде: «Вот бешеная». Моё первое о ней воспоминание, даже забавно. Это не была любовь, поражающая своим сиянием или бьющая обухом по голове, и потом, когда мы выросли, она не стала всё перечеркивающим томлением. Просто Ганя была спокойным светом, забравшимся с утра в окно, музыкой, которую я слушал ежедневно, книгами, которые любил, теплом и летним воздухом, и лишиться этого было почти так же дико и страшно, как лишиться зрения или слуха.

Ганя была одинока, хотя с ней охотно общались — как с кем-то хорошим, но непонятным. С возрастом это проявлялось сильнее. В школе мы подружились, сидели вместе, продолжали дразнить друг друга и даже немножко издевались. Я гулял то с одной, то с другой девчонкой, чтобы позлить Ганю, но она, казалось, не реагировала, только смеялась. Приходила в гости, чтобы посмотреть кино или почитать; у неё толком не было живых, как она говорила, книжек, и дома она читала на компьютере. Родители не считали нужным покупать то, что ей нравилось. Иногда она оставалась с ночёвкой, мы полночи не спали, болтая обо всём на свете, и дрожали в обнимку, заслышав малейший шорох. Потом Ганя отодвигалась и делала вид, что ей даже за руку меня брать не хочется. Меня это не волновало.

На первом курсе я притащил на студенческую вечеринку какую-то новую знакомую, чтобы снова позлить Ганю. Я не понимал, зачем это делаю, ведь мы просто дружили, а встречаться с Ганей никогда не приходило мне в голову. Собственно, мне вообще этого не хотелось. Я обнаружил её на лестничной клетке. Она плакала, и такой обнажённой душевно я раньше её не видел.

— Ты с ней спишь? — спросила она, оборачиваясь и промокая ресницы салфеткой. Она была красива, я вдруг понял это. Как с рисунка у меня дома, купленного в антикварной лавке. — Янчик?

Ласковое обращение было не к месту, но она не умела на меня злиться, никогда не злилась по-настоящему. Это я узнал позже.

Я отрицательно помотал головой.

— Нет, конечно, Ёж. Я вообще вечный девственник... Там как раз танцы начинаются, пошли?

Ганя улыбнулась.

— Не делай так больше.

Мы танцевали, точнее, просто качались в обнимку, потому что танцевать оба не умели. Она заправила мне за уши волосы и уткнулась носом в плечо. Вокруг был синий свет — и больше ничего не было.

Через год ей досталась двушка от двоюродной бабушки недалеко от центра, и я переехал, ведь так было удобнее добираться до университета. Хотя я немножко вру. Мне хотелось быть с ней в одном пространстве. Готовиться вместе к семинарам, валяться на диване, стряпать крендельки и рогалики (умения Гани были весьма скромными, и обычно она принимала участие как благодарный зритель), полночи не спать из-за разговоров, совсем как в детстве. Иногда она приходила ко мне и засыпала под боком, фыркая во сне, как настоящий ёж, в своей смешной пижаме с кактусами. К утру я почти оказывался на полу, но это не имело значения, потому что Гане были нужны моё тепло и знание, что она не одинока.

Многие из круга знакомых давно стали серьёзными людьми, а мы с Ганей жили, как Гензель и Гретель, которых бросили в лесу, но они нашли милый домик и даже как-то умудрились наладить быт.

Ещё в школе Ганя занялась валянием игрушек. Одной из первых удавшихся был ёжик с глазами-бусинками. Смешной шерстяной зверёк, его Ганя подарила мне. Поэтому я и прозвал её так. Ёжик обитал на тумбочке у кровати и, кажется, был вполне доволен жизнью. Ганя потом стала делать игрушки на заказ (и довольно успешно), но ёж оставался для меня лучше всех. Когда мы серьёзно поссорились, единственный раз, я взял его с собой, съезжая. Ганя сопротивлялась, но я сказал, что она продаст его, если вдруг решит избавиться от воспоминаний, а я этого не допущу. Удивительно, что мы сразу не помирились. Разговор вышел забавный.

Мы не общались почти год — чудовищно для людей, продруживших всю школу и университет. Бывших столько лет жизнью друг друга (по крайней мере, Ганя была моей жизнью, любимой песней, самым прекрасно звучащим словом, обретением вечного). И я думал, как там она, моя странная отшельница (не в значении обладания, в значении — какой я знал её), лучшее воспоминание детства, юности, каждого прожитого дня, бегущая за мной с той дурацкой палкой в джинсовой курточке; широко распахивающая глаза и будто не узнающая, когда мы встретились после бесконечно-разлучного лета, и я обнаружил, что стал выше её, и это было так непривычно и нелепо, а она постоянно заглядывала мне в лицо и говорила, какой я незнакомый и чудесный. Я не нравился себе тогда, но ей верил. И я думал теперь, неужели она может стать другой, сойтись с кем-то, перечеркнуть всё, что составляло суть и смысл, эта одинокая душа, мастерица, ёжинька, не знавшая даже, как целуются «по-всамделишному», как она выражалась (хотя любила целовать меня в нос и в волосы). Неужели мы оба растеряли все ключи и кодовые слова?.. Я не решался написать ей. Мы столкнулись случайно, в книжной лавке, куда раньше иногда заходили вместе, и первое, что она спросила, было шуточное:

— Как поживает мой подарок?

— По-моему, он совсем зачах, — ответил я.

Она улыбнулась.

— Сомневаюсь. Ты вот стал только красивее, а я так надеялась, что ты исстрадался, не спишь...

— Просто страдания мне к лицу.

Вечером я перетащил свои чемоданы обратно, а ёжик, вернувшийся домой, выглядел очень умиротворённо.

К лету мы скопили денег и поехали на море. Сладость ничегонеделания была превосходна. Сидеть вечером на пляже и слушать перешёптывание волн, зная, что и завтра, и послезавтра будет так же — разве не об этом мечтают все на свете? Ганя устраивалась рядом с открытой на планшете книгой. Я, укутавшись в плед, позволял дрёме схватить меня, но постоянно выныривал обратно. Время текло иначе, уступив и замедлившись.

Пожилой художник, живший в номере напротив, сказал вдруг однажды утром, когда мы выходили на завтрак:

— Какие вы красивые. Брат с сестрой или влюблённые?

— Спасибо. Мы друзья с детства, — с улыбкой отмахнулась Ганя, запирая дверь номера.

— Значит, и то, и другое...

Эта простая фраза весь день меня не оставляла.

Вернувшись, мы снова жили, как прежде. Ганя вечно витала в облаках. Вот она здесь, обнимает крепко-крепко, будто в противном случае я просто растворюсь в воздухе, а в следующую секунду, рассеянно чмокнув через свитер в плечо, уносится валять свои игрушки, заныривать в книги, сочинять новые миры. Моё дело — быть рядом, отапливать физически и духовно, готовить крендельки, праздновать нашу дружбу. Конечно, она это разделяет, а как по-другому…

Время шло — и не шло одновременно. Наш гензелегретелевский домик выдерживал все бури. Как-то я ехал домой с работы, день был совершенно обычный. И вдруг мне стало интересно, каким меня теперь видит Ганя — высокого, всегда слишком худого, с тонкой проседью в длинных волосах (что могло огорчать, но только радовало, потому что означало, что нашему существованию бок о бок не так уж мало лет, и мы проверены на прочность), и я задумался, не заметил…

Отделался легко, но на Гане, прилетевшей к месту происшествия, не было лица. Она задыхалась бесслёзно.

— А если что-то случится? — спросила так, будто раньше осознание было для неё чужим и далёким, а сейчас неожиданно стало почти осязаемым. — С тобой, со мной, с нами...

— Ничего не случится, — сказал я без особой уверенности, но с очень сильным желанием уверовать в это.

— А меня к тебе не пустят... — она словно не слышала. — Я сразу это представила, когда ты позвонил... Янчик...

— Ну, это легко исправить, Ёж. Хоть завтра. Мы с тобой уже достаточно старые для таких вещей. Проверенные временем.

Ганя посмотрела на меня, изо всех сил стараясь не улыбнуться.

— Стоило тебя тогда всё-таки той палкой разок по мягкому... Чтобы неповадно было пугать маленьких и слабых сердцем ежей.

— Самых любимых на свете.

08.02.2023