Пыль (гет)

Настя

Этого человека я видела один раз в далеком детстве, но с тех пор он врезалась в мою память навсегда. Высокий, темноволосый, в очках и военной форме он казалась мне воплощением какой-то строгости и доброты. Помню, мы с родителями еще до переезда в Ленинград гуляли по по закоулкам около Арбата. Стоял предпоследний день апреля, и небо казалось уже бездонно-синим и звенящим от своей высоты и яркого света. Ветер иногда шевелил уже покрытые зеленым пухом деревья и зацветавшую белую сирень, словно напоминая о приближении лета. Я не помню, куда и зачем мы точно шли, но помню, что мне было очень хорошо от вида проносящиеся пролеток и редких автомобилей, от легкого баса отца и моих просьб купить мне мороженое эскимо.

Он подошел к нам возле серого здания «Военторга» в военной форме, высоких галифе и при красных звездах на петлицах Он мягко улыбнулся мне, спросив, как меня зовут и я быстро представилась. Взрослы рассмеялись: видимо, я сделала это очень забавно. Не знаю, почему, но мне казалось, что доверять ему можно. Оказалось, они с моим отцом были друзья.

— Как там в Афганистане? — мягко уточнил папа. И легкая улыбка, и теплый взгляд говорили о том, что он был рад увидеть друга.

Они заговорили об Афганистане. Этот человек, которого звали Виталий, весело болтал с отцом об этой «стране гор», которую он, похоже, знал очень хорошо. От его рассказов мне представлялись невероятно высокие горы с ледяными вершинами, где на выступающих камням сидят орлы. И я искренне не могла понять, как можно подниматься по этим жутким горам, где огромные отвесные камни и хищные опасные орлы.

— По горным тропам! — улыбнулся этот веселый военный.

Я сделала вид, что поняла, хотя на самом деле не представляла, как это возможно. Вот тропа ведет вверх. Как можно подниматься по отвесным камням, где тебя подстерегают орлы? Вот как?

— Пашка все еще влюблен в Женьку, — покачал он головой. Этот Пашка, как я потом догадалась, был наверняка Щебинин.

— О покорила-то, — усмехнулся отец.

— Обычная фифа в очках, — фыркнула мама. — Все загадочную из себя строит. Что Пашку, бедного, на всяких стерв тянет?

Покорила. Видимо, Щебинин ее сильно любил, раз, как говорят, покорила. Впрочем, тогда я этого не понимала. Мы шли мимо высокого здания, выложенного из серого гранита. В садике, огороженном стрельчатой решеткой, играли дети, весело возясь с бруском дерева. Взрослые засмеялись, а я опять заканючила эскимо.

— Давайте купим ей, правда? — предложил военный, глядя на стоявшую поодаль бочку с красным сладким квасом.

— Ну давай. Из души выжмет, — притворно вздохнула мама.

Не успела я надуться, как родители купили эскимо не только мне, но и себе, а потом весело засмеялись. В воздухе пахло клейкой листвой и первыми цветами. Кое-где уже висели плакаты к Первомаю. Мама опять ругалась по поводу Женьки — мол, что ей, заразе, не хватает? Военный, смеясь, говорил, что Пашка с женщинами слишком мягок — не то, что был в боях с Миллером. Я немного устала от их разговоров, и снова представила скалы с орлами. Как все-таки подниматься на них по отвесным камням?

— Виталий, может, с нами летом в Крым? — предложил папа.

— Нет, не смогу… Не вырвусь… — покачал головой военный.

— Зря! Замечательно было бы, — перешла мама в наступление. — В Гурзуфе на юге. Или в Алуште… — в ее голосе появилась мечтательность.

— Странный у тебя выбор! — блеснули глаза военного из-под очков. — Все в Ялту, Кореиз, Евпаторию хотят… А тебя в Алушту тянет.

— Не люблю я те места. Все избито, обжито, скучно… — покачала головой мама.

— Вот она: дальневосточная кровь! — засмеялся громко наш попутчик. — Тянет к неизведанным местам.

— Да ведь ты сам такой же! — пробасил отец, да так что на нас с интересом посмотрели два веселых красноармейца, сидящих на лавке. Но, увидев нашего спутника, сразу подскочили и отдали честь. Тот с улыбкой помахал им рукой.

— Я бы лучше в Восточный Крым поехал, в Новый Свет… — покачал он головой.

— В Новый Свет? — перебила его мама. — Да ты что, Виталик? Там же горы дикие… — всплеснула она руками.

— А Виталий и рад! — отец засмеялся и достал портсигар.

— Да, рад… — Военный с улыбкой достал тоже серебряный портсигар. — Красота же: горы дикие, леса, бухты, можжевельник — остаток доледникового периода… Броди да изучай! — мечтательно прищурился он.

— Ни поесть нормально, ни умыться… — фыркнула мама.

— А что такое ледниковый период? — спросила я, глядя, как большая черная машина затормозила на площади.

— Настя! — строго прервала меня мама.

Я насупилась. Я давно заметила, что взрослые сами ведут себя хуже детей. Они запрещают детям кричать, перебивать, лезть с вопросами, а сами ведут себя точно также: и кричат, и машут руками, и громко смеются. Но наш военный не стал меня осаждать, а, наоборот, наклонился ко мне.

— Смотри. Давным-давно, тысячи лет назад, здесь кругом лежали ледники, как сейчас в Арктике.

— Даже в Москве? — удивилась я.

— Даже в Москве, — кивнул он. — И сейчас наша зима — это остаток ледникового времени. Полгода ледник — полгода тепло себе отвоевало. А на юге Крыма ледников не было: там осталась древняя природа местами.

— Нет, я в Новый Свет не желаю, — засмеялась мама. — Сами бродите, сами ищите, что до ледников было! Фу, а накурили-то замахала она руками.

— Даром что тебя «Красным Лоуренсом» зовут, — весело ответил отец.

— А кто такой Ло… — начала было я, но взрослые уже меня не слушали.

Мама говорила, что хорошо бы вытащить в Крым какого-то Пашу — пусть и с противной Женькой. Военный мечтал пройти пешком от Нового света до Керчи, посмотреть руины греческих городов. Мама опять, смеясь, говорила, что это без нее. А отец то поддакивал маме, то объяснял Виталию, что и на юге Крыма есть много интересного. «Чем тебе Балаклава плоха?» — спрашивал он. «Там все давно известно», — махал рукой наш спутник. И они смеялись с отцом…

Следующий раз я вспомнила об этом человеке года через два. Как-то в выходные наша домработница делала уборку, и нашла пачку старых фотографий. Мама начала их перебирать, и на одной карточке я сразу увидела нашего знакомого военного! Он стоял с другим, незнакомым мне человеком, у развалин какой-то церкви. Оба опирались на эфесы сабель и чему-то улыбались. На его лице также весело блестели очки.

— Мама, это ведь тот наш знакомый! Помнишь, мы от Арбата до Малой Бронной с ним гуляли? — затрещала я. — Он еще в Крым хотел, горы смотреть!

— Да, это Виталий Примаков, — кивнула мне мама. — Сейчас он назначен военным атташе в Японию.

— А что это такое… Атташе?

— Ну как бы тебе объяснить? — мама сидела в кресле, поправляя иногда свое домашнее синее платье, а я стояла за спинкой и тянула шею. — Это как посол, только военный.

— А почему его Ло… Лоуренсом зовут? — не унималась я.

— Есть такой британский офицер и путешественник, организовавший восстание у арабов, — пояснила мама. — Вот так и Примаков также. Воевал в Афганистане, взял Мазари-Шариф и Балх… — мягко улыбнулась мама, словно гордилась таким другом.

— Он такой замечательный военный? — спросила я.

— Да. И воевал под именем Рагиб-бея. Он и в Китае воевал, книжки написал…

— А у нас они есть? — не унималась я.

— Где-то была… — мама вышла из комнаты, а я смотрела на фотографию человека в очках. Ничего себе, с каким человеком мы гуляли тогда в Москве! А он еще купил мне мороженое…

— Вот, — показала мне мама книгу, — «Записки волонтера». О войне в Китае.

На обложке было нарисовано странное низкое здание с причудливой крышей. Рядом развевалось наше родное красное знамя.

— Это пагода. Китайская церковь, — пояснила мама.

Это был очень интересный человек. И там был, и там, а еще настоящий посол! Военный. Почему-то сразу возникла ассоциация с разведчиком. Я даже не догадывалась об этом! Это насколько же интересная и опасная работа — скрыто собирать информацию! Не каждый человек, думаю, может заняться этим, только тот, кто заслужил доверие, расчетливый и умный, умеющий к себе расположить.

Оказалось, Примаков не только много где воевал, спасал людские жизни, но еще и был писателем! В чем я могу принести победу в учебе, так это в сочинениях, которые девчонки нередко списывали. Я не знаю, почему, но мне даже не приходилось особо размышлять, рука сама строчила абзац за абзацем даже без подготовки! Я с восьми лет мечтала стать писателем и изводила тетради на сказки. Родители говорили, что на них не учат, и я не сразу стану известной, но я верила в себя. Стану! А тут — и разведчик, и писатель, и много где воевал. Помню книгу с причудливой крышей. Он был даже в Китае! Я прикрыла глаза. Насколько же интересная у человека жизнь!

Я была удивлена, что он находился в оппозиции к товарищу Сталину. Я и подумать не могла об этом! И Щебинин тоже! Вспомнились слова мамы: «Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!» — а что, если пойдут? Я не знала. Но была согласна, что Родина для них обоих — все, согласна полностью. Но как повернется жизнь дальше, я не знала.

* * *

Алексей

Весна тридцать четвертого года навсегда врезалась в мою память. Ленинград менялся на глазах. Со многих улиц сбивали брусчатку и клали асфальт, от которого шел приятный запах будущих перемен. Автомобилей становилось все больше, и они весело гудели на перекрестках. Извозчики стали исчезать — их повсеместно заменяли трамваи и автобусы. В Москве строили метро, и поговаривали, что скоро начнут строить и у нас, хотя это и намного труднее из-за широкой Невы и обилия речушек и каналов. А по радио передавали, что шел второй год пятилетки; сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены — сталь, люди показывали образцы трудовых подвигов. И потому я по утрам бежал в школу почти вприпрыжку — когда один, когда с Незнамом, вдыхая счастливый воздух начинавшейся весны.

Радостные вести пришли также из Парижа: французские рабочие не допустили к власти фашистов! И от того, что это было во Франции, мне становилось еще более радостно на душе. «Здесь вам не Берлин, мерзавцы!» — думал я с радостью, читая мамины газеты. Я рассказывал про «Народный фронт» на политинформации, про демонстрации в Париже и даже зачем-то вырезал картинки из «Юманите», где были нарисована Эйфелева башня и Булонский лес. Все это казалось таким близким и родным, словно мы все летели в счастливый мир, где все дышало радостью и подвигом.

Единственным, кто меня смущал, оказалась Ленка. Она иногда общалась с Мишкой, хотя и не могла сойтись с ним так, как Настя. Она старалась вести себя с Мишей, словно ничего не было, но со стороны была видна какая-то неловкость. Мишка залез в бутылку и отдалился от всех, словно не желая ни с кем общаться. Глупо… Мы бы всегда его поддержали… Однажды после математики Ленка говорила с ним и пробормотала:

— Теперь новое наказание за попытку побега за границу — расстрел.

Я покосился. Она говорила это таким тоном, словно осуждала. Я наклонился к Ннзнаму и довольно громко сказал:

— А какой нормальный человек побежит в панскую Польшу? Или в фашистскую Германию?

Ирка Аметистова, услыхав, сразу подбежала к нам.

— Только враг! — сверкнули ее сине-зеленые глаза.

— Возможно, — кивнула Ленка. — Но не просто же так люди бегут за границу! Мало ли какие причины были!.. И почему именно туда? Есть и другие страны. Не слишком ли жестко сразу расстреливать? Это же жизнь! Не нам отнимать ее.

— Но на такие меры не просто так пошли! — вставила Лера. Сидящая неподалеку Юлька Янова кивнула. — Если будут слишком мягкими то их перестанут уважать…и бояться. Тогда и вправду может пополниться число предателей!

— Это да, — пробормотала Настя. — Но сразу казнь…

Щеки Иры чуть покраснели. Она, похоже, хотела что-то возразить, но я опередил ее:

— Да, не только эти страны. Есть Румыния, где коммунистов «сегуранца» сажает в средневековые крепости. Есть Латвия, где тоже сажают коммунистов. Финляндия, где царский генерал Маннергейм к войне с нами готовится… Есть целые гнезда белогвардейцев. Вот кто туда побежит, а?

— Или японцы, которые коммунистов в Китае вешают… — язвительно сказала Аметистова.

— А если человек хочет туда? — заспорила Ленка.

— К фашистам и белогвардейцам? — спросил я. — Значит, он сам фашист и белогвардеец.

— Тогда ничего удивительного, что с ним и обращаются как с врагом, — охотно поддержала меня Ира. Вдвоем со мной она сразу отбрасывала эмоции и чувствовала себя намного увереннее.

— А если человек хочет помочь иностранным рабочим? — поинтересовалась Маша. За окном шел сильный весенний дождь, заливавший полностью все стекла — настолько, что было невозможно рассмотреть, что творится в школьном дворе.

— Тогда он едет по линии Коминтерна, а не бежит, — пожал я плечами. — Такому отважному человеку у нас везде честь и слава.

— Тоже верно, — кивнула Лера, упаковывая в портфель длинный дереянный пенал.

— А может и пусть бегут? Нам же лучше будет, — протянула Настя.

— Ты чего? — Незнам от удивления стукнул себя по лбу. — Они же все секреты наши выдадут.

— Но зато будем жить без врагов, — послужило ответом. Ленка, похоже, тоже обрадовалась хоть и робкой, но поддержке.

— Странные расуждения у пионерки Тумановой, не находите? — посмотрела Ирка сначала на нас, а затем на Настю и Антона.

— Почему сразу странные? — пробормотал Влад. — Не обязательно ведь сразу жизни лишать!

— Еще один, — закатила глаза Ира.

— Думаю, ничего настолько плохого в рассуждениях Лены не было, — проговорила Настя. — И стране ведь только лучше будет если враги уйдут!

— Ничего плохого, но враги же! Стране будет только хуже когда они выдадут всю информацию! — заявил Антон. — Но с другой стороны трепаться все горазды, а что у них на деле?

— А если они инженеры на заводах? — перешла в наступление Ирка. — Или военные?

— Я вот думаю: Туманова правда такая дура или притворяется? — тихо спросил я Незнама.

— Она Ирку злит, — поморщился Сергей. — Они терпеть друга друга не могут, ты же знаешь.

— Нашла, чем злить, дура, — фыркнул я.

— Но почему-же сразу злить? — раздался мелодичный голос Маши. — Странно как-то! Думаю, много Ире чести, что все перед каждым своим словом будут думать как ее, Иру, разозлить! Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила.

— Но это же враги, как по-другому? — вскинула брови Марина.

— Лена, думаю, уже подумала об этом, — протянула Маша. — Думаю, спор можно окончить.

Наш спор прервал звонок на биологию, но напряжение еще ощущалась. Ирка прислала мне записку, что неплохо бы рассмотреть поведение пионерки Тумановой на общем собрании. Ленка тоже подлила масла.

* * *

К Насте я смог зайти только в первое воскресенье апреля — сразу после весенних каникул. Дойдя до площади Восстания, я пробежал вперед, прячась под зонтом от обложного весеннего дождя. Настина мама встретила меня радушно, но я, едва повесив куртку. сразу услышал голоса из соседней комнаты. Ирка! Ее нежный голос было невозможно спутать ни с кем. Мне показалось это странным: я был уверен, что Майорова больше не дружит с Аметистовой. Но, судя по голосам, они совсем не ссорились, а говорили о чем-то хорошем.

В кабинете отца Насти все было почти также, как и в прошлый раз. Узкая комната, полутемная от того, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежали теперь на только на столе, на этажерке, но даже на стульях и на полу. На стене виселе все та же карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений. Я заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене — Всеволод Эмильевич, закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. На столе теперь лежада заграничная ручка «Паркер» и не папиросы, а пачка московских сигарет «Тройка».

— Всеволод Эмильевич, мне снова нужна ваша помощь, — обратился я сразу. У стены стоял его черный кожаный портфель с бумагами.

— Да заходи, заходи… — Отец Насти продолжал курить, но смотрел на меня с теплом. Мне всегда казалось, что этот высокопоставленный человек в душе любил меня и разговаривал со мной не как с мальчишкой, а как с младшим партийным товарищем. — Что мама? — бросил он.

— Хорошо… В издательстве по-прежнему…

Я осекся, потому что чуть было не ляпнул про хама Князева. Нет, лучше этого не делать: еще подумает, будто я жалуюсь и не могу ничего решить сам. Поэтому я улыбнулся, и бодро посмотрел на карту полушарий — туда, где находилась загадочная Австралия. Сколько раз в далеком детстве я представлял себе Австралийские водопады и озера с черными лебедями в зарослях эвкалиптов.

— Гм… В издательстве… — Всеволод Эмильевич пробормотал так, словно понял меня. — А что у тебя?

— Помогите мне, пожалуйста, понять, что на этих картинках. Если можно…

Я разложил перед ним фотокарточки, которые сделал летом. Всеволод Эмильевич надел очки и стал внимательно рассматривать их.

— Так… Пятый конгресс Коминтерна… — он сразу отложил фотографию с Римской цифрой «V». Двадцать четвертый год.

— Это где Троцкого разбили? — уточнил я.

— Он самый, — затянулся отец Насти. — Делегатов, к сожалению, не очень знаю. Но твоего отца и Серова узнаю…

— Серова? — переспросил я. Перед глазами поплыли строки из письма моего отца мачехи Влада: «Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому».

— Да, Александра Павловича Серова. Он долго работал в аппарате НКИД, — кивнул Всеволод Эмильевич. — А брюнет… Орджоникидзе. Подошел к ним, что-то обсуждают. А ты знаешь Серова? — бросил он на меня внимательный взгляд.

— От мамы слышал это имя пару раз. И от отца в детстве, кажется.

— Они почти дружили, — вздохнул Всеволод Эмильевич. — Но, к сожалению, Серов погиб через за год до твоего отца. Сорвался со скалы в Крыму. Под Алуштой…

— И Серов погиб? — я, наклонившись, посмотрел на маловыразительного человека с маленькими глазами.

— Увы, да. Так… Твой отец со Щебининым, в Москве и в Польше, — отложил отец Насти фотографию. — Так, снова со Щебининым и дама… Я, кажется, видел ее… — ткнул пальцем отец Насти в фотографию. — Кажется там же, на Пятом Конгрессе.

— А… кто эта женщина? — спросил я с замиранием сердца, словно сейчас передо мной раскроется тайна.

— Я не знаю, — отец Насти к моему огорчению покачал головой. — Помню, что ее как-то на «В» звали. То ли Валя, то ли Вика…

— Вера? — вдруг вырвалось у меня.

— Да, пожалуй… Верно, Вера! — бросил он на меня внимательный взгляд. — Я видел ее тольо в кулуарах Конгресса.

— Так, политики, хотите чаю? — мама Насти показалась в дверях и с улыбкой принесла нам поднос, на котором стоял маленький белый чайник с большой красной розой и две такие же чайные чашечки.

— Не откажемся с товарищем Суховским, — шутливо сказал отец Насти. — Французы любят кофе, поэтом будет товарищеское угощение чаем представителю французской компартии!

Я засмеялся. Из-за откытой двери отчетливо доносились голоса.

— Ты читала «Превращение» Кафки? — услышал я голос Ирки. — Сейчас все его читают.

— Нет, — отозвалась Майорова. — Но гляну! Спасибо. А ты читала?

— Только начала, — протянула Ира. — Там главный герой Зельцер утром делал зарядку и превратился незаметно в насекомое. Все уменьшался и уменьшался. Представляешь, Туманова так утром превратится?

— Да сдалась тебе Туманова-то! — улыбнулась в ответ Настя. — Выброси ты Ленку из головы хоть на пять минут! Веселая книга! А почему он превратился в насекомое?

— Не знаю… — сказала Ирка. — Мама говорит, чтобы смотреть на мир глазами насекомого и удивляться всему. Сатира такая.

— Забавно, — весело протянула Настя. — Смотреть глазами насекомого! Почитаю, спасибо!

— Туманова вот уменьшится и полетит. Такая оса вредная, — сказала Ира. — Может, нарисуем Туманову осой в стенгазете и подпишем «Грегор Зельцер есть и у нас»? — нежно рассмеялась она.

— Вы и без карикатуры каждые пять минут петушитесь, — весело заявила Настя. — Ну забудьте друг про друга хоть на секунду! Воюете, воюете, объявите перемирие!

Наконец, отец Насти закрыл дверь и разлил чай. Его желтые от табак пальцы действовали четко жестко.

— Всеволод Эмильевич, расскажите, пожалуйста, а что все-таки было такого на Пятом Конгрессе, — спросил я. — Пожалуйста…

— Ты ведь знаешь не хуже меня, — подвинул он чашку. — Там осудили Троцкого и приняли резолюцию, что недопустимо подменять ленинизм троцкизмом. А Троцкий ужасно хотел победить на конегрессе Коминтерна после провала на Тринадцатом съезде.

— Нет… Я имею ввиду про моего отца…

Мой собеседник бросил на меня внимательный взгляд, словно прикидывая что-то.

— А то все вокруг шепчутся: Суховский, Пятый конгресс Коминтерна… А что именно там было, я не знаю. И спросить некого — даже мама не очень знает, — перешел я в наступление.

К моему удивлению отец Насти отложил чашку и пошел к невысокому окну. Невдалеке раздался протяжный паровозный гудок: похоже, поезд приходил на станцию.

— Товарный… — меланхолично заметил Всеволод Эмильевич. — Я их по гудкам различаю, махнул он рукой. Понимаю тебя, но сам не очень знаю…

— Ну расскажите, что знаете! — не сдержался я.

Мы посмотрели друг на друга и не сдержали улыбки: когда-то я также просил его рассказать мне про Чан Кайши…

— Постараюсь, хотя история была странная, — ответил хозяин. — Троцкий тогда уже, летом двадцать четвертого, чувствовал шаткость своего положения после Тринадцатого съезда и пошел на крупную провокацию. Он нашел радикального французского коммуниста Бориса Суварина — из наших, русских эмигрантов, бежавших в свое время во Францию. Тот жонглировал фактами, утверждая, что после смерти Ильича Советский Союз предает идею Мировой революции. Это ты знаешь и сам, думаю.

— Знаю, — отпил я с наслаждением чаю.

— Так вот, против Суварина выступили многие коммунисты. Это было не просто — Суварин занимал видный пост в Исполкоме Комминтерна. Выступал против твой дедушка Филипп Этьен. Должен был жестко выступить твой отец. С тезисами его выступления были ознакомлены многие. Один из них — поляк Адольф Ежи Варский, старый друг твоего отца по Польревкому. Но выступил твой отец мягче, чем ожидали…

— Мой отец поддержал этого негодяя Суварина? — я словно не хотел верить его словам, глядя не темно-зеленую скатерть стола.

— Нет, не поддержал, — покачал головой Всеволод Эмильевич. — Не поддержал. Но ждали, что он скажет «Суварин неправ». А он сказал, что «Суварин перебарщивает и передергивает факты». Есть разница, согласись.

— Может, он надеялся, что Суварин исправится? — спросил я. Бюро с выдвижными ящиками смотрелось так, словно в нем лежали какие-то невероятно важные бумаги.

— Может быть. Но тезисы его выступления остались у Варского. Тот был ужасно зол на Валериана, говорил, что его друг переметнулся к троцкистам. Кто-то раздал другим его тезисы… Орджоникидже сказал мне, что у них вышло жесткое объяснение с твоим отцом, но Варский клялся, что не давал тезисы никому.

— Подлец Варский, — вдруг сказал я.

— Не делай поспешных выводов, — поднял палец Всеволод Эмильевич. — Варский тоже пострадал на том Конгрессе. Его отстранили от работы в ЦК Коммунистической рабочей партией Польши. Варский говорил, что тезисы украла какая-то женщина, но никто ему не верил.

— А где сейчас Варский? — осторожно спросил я. — В Варшаве?

— Нет, в Москве. Работает в Институте Маркса-Энгельса-Ленина. При Пилсудском работать в Польше стало невозможно, — Всеволод Эмильевич пустил облако табачного дыма.

— Так он в Москве? — спросил я с надеждой.

— А история получила неприятное продолжение, — вздохнул отец Насти, словно не заметив мой вопрос. — Через полгода после самоубийства твоего отца в Москву вернулся из Афганистана сам Виталий Примаков.

— Легендарный наш командарм? — улыбнулся я. — «Красный Лоуренс»?

— Да, он. Собирался на работу в Токио. Подошёл к Варскому и публично удалил его кулаком в ухо. И сказал: «Это за Валериана, гнида!» Это было необычно очень: Примаков настоящий интеллигент, вежливый, воспитанный, его за это «англичанином» в шутку зовут, а тут…

— Даже Примаков ему дал! — моё сердце наполнилось гордостью. Я не одинок! Вот кто со мной! Сам Примаков!

— Я спрашивал Виталия, что за дикая выходка, — вздохнул Всеволод Эмильевич. А он уверен, что тезисов не было — их Варский придумал против твоего отца.

— А может, так оно и было?

— Но Варский-то отрицает. Говорит, что украли тезисы… Ты пойми… Виталий — наш друг, но его на Конгрессе не было. А Варский был.

— И неужели по почерку нельзя было проверить? — бросил я, допивая сладкий чай.

— Тезисы набирают на машинке — никак не проверишь, — вздохнул отец Насти. — Увы, тут простор для спекуляций полный.

— А зачем отцу вообще было писать тезисы? — спросил я в такт боя часов. — Он и так классно выступал!

— Видишь ли, Коминтерн — дело мировой важности. Там почти все выступают с тезисами и знакомят товарищей по принципиальным вопросам заранее… Ну вот и все, что я знаю… — развёл отец Насти руками.

— Спасибо… — вздохнул я. — Понимаете, мне это все очень важно знать…

— Если хочешь, оставь у меня карточку с Конгресса. Я узнаю имена делегатов, — сказал Всеволод Эмильевич.

— Спасибо, — снова ответил я.

В голове у меня уже зародилась мысль, что хорошо бы найти того самого Варского. Сейчас это невозможно: мне ведь только двенадцать скоро будет. Но года через три я вполне могу найти его. Значит, году так в тридцать седьмом… Три года — это ужасно долго. Но надо подумать, что можно сделать сейчас. Впервые у меня появилось что-что определенное, и оно как-то по новому проливало свет на таинственное письмо отца к мачехи Влада. Интересно, кто она такая и почему отец ей так доверял?

— Правда, не обещаю, что быстро. Но, честно, большего я не знаю.

Я понимал, что у отца Насти много работы и, поблагодарив его, вышел из кабинета. Голоса подруг слышались все отчетливее. Я улыбнулся: Ира, похоже, рассказывала что-то про новую моду на платья. Я открыл дверь и оказался в небольшой комнате Насти.

— Общий привет! — бросил им я с порога.

Девочки вздрогнули от неожиданности.

— Не пугай так! Привет, Алекс! — радостно поприветствовала меня Настя.

Она была в белой футболке с синими полосками и темно-синих брюках. Светло-русые волосы были собраны в аккуратный невысокий хвост. Она приветливо улыбалась мне. Во всей этой простоте было что-то милое, приятное. Сидящая рядом Ира помахала мне тонкой белой ручкой. Она была в белом платье, доходящего чуть ниже колен. Ей отлично подходил, мне казалось, этот цвет. Сочетаясь с пшеничными волосами и белоснежной кожей, он придавал облику Аметистовой мягкости.

— Мы и не думали, что ты приедешь, — мягко заметила Настя.

— Напугал совсем, — шутливо-укоризненно добавила Ира. — Проходи

Я посмотрел на подруг. Обе они сидели с чашками на коленях и с наслаждением пили чай. Настина мама даже купила к чаю лимоны, хотя достать их у нас было практически невозможно.

— Да я слышал, что вы тут Кафку обсуждали, — засмеялся я

Комната Насти оказалась небольшой, но аккуратной — в ней были стол, белый шкаф и несколько светло-голубых шкафчиков для книг. Хозяйка сидела на софе, а Аметистова важно заняла стул.

— А ты читал «Превращение»? — быстро спросила Ирка.

— Начинал, но как-то не пошло, честно, — ответил я. — Там начало интересное, а потом скучновато.

— Мне тоже мама сказала, что рано, — вздохнула Ира. — Она вообще говорит, что нам многое читать рано.

— Почему это? — удивилась Настя.

— А то, говорит, испортите на всю жизнь впечатление. Вот родители пошли на Чехова «Три сестры», а меня не взяли, — в голосе Иры появилась грусть. — Говорят, ты ничего там не поймешь! А мама еще сказала, что Чехова я пойму, когда взрослой стану.

— А ты читал пьесы Чехова? — спросила меня Настя.

— Одну летом, «Дядя Ваня», называется. Вот там интересно! — сказал я. — Был талантливый профессор, а его затравили наглые родственники, «дядей Ваней» звали.

— И правда интересно…— сказала Ира.

Неожиданно дверь открылась, и к нам вошел Всеволод Эмильевич. Его глаза весело улыбались. Мы как по команде повернулись к нему.

— А мне нравится ваш разговор: в кабинете слышу! — улыбнулся он. — Только твои родители, Ира, правы. Чехова вам рано читать. Знаете, почему он для взрослых? — Мы переглянулись. — Потому что Чехова можно читать всегда по-разному. Лермонтова так не прочитаешь…

— Как это — по-разному? — спросила Ира.

— Вот Алексей прочитал «Дядю Ваню» так: талантливый человек, которого съели наглые родственники-обыватели. Можно так посмотреть. А можно прочитать так, что Войницкий — наглое ничтожество и фанфарон. Что он в сущности сделал? Только орал, что он талантлив и мог бы стать Шопенгауэром. А что на самом деле он сделал?

Я посмотрел на столик. Эта мысль не приходила мне как-то в голову.

— Может, они одинаковые? — спросила Ира.

— Можно и как Ира посмотреть, — улыбнулся Всеволод Эмильевич. — Что герои Чехова — это такой сплав Базарова с Обломовым. Лентяи и циники. Но в отличие от героев Гоголя еще и с невероятным самомнением.

— Ну… Астров-то бездельник и хам, как не крути, — ответил я.

— Можно сказать и так, — кивнул Всеволод Эмильевич. — Но посмотри по-другому: чем Астров хуже других? Тем, что говорит, как думает? Или тем, что не скрывает, какой он бездельник? Тогда он хотя бы честнее остальных.

— Какой же вариант правильный? — спросила Ира.

— Зависит от режиссера, — развел руками отец Насти. — Мейерхольд поставил, как Алексей видит — талант, которого съело пошлое общество. Станиславский поставил, что все хороши, а «дядя Ваня» сам редкое ничтожество. И ему нужен Астров, чтобы на его фоне казаться умным.

— Мне кажется, правильность варианта зависит от восприятия. Все видят героев по-разному. Это, наверно, плюс книге — много цветов! — протянула Настя.

— Правильно замечено! — кивнул ей отец. — И вот еще что, ребята. Вы трое — будущие коммунисты… Как вы считаете, нужна ли партии демократия?

Ира с Настей переглянулись и явно замялись. Всеволод Эмильевич весело смотрел на нас. Ира при этом с надеждой посмотрела на меня: «Мол, выручай». Я вздохнул: была-не была.

— Товарищ Сталин сказал, что партия должна быть как рыцарский орден в старину, — сказал я как можно четче. — Магистр, четкое руководство и исполнение приказов. Мы ведь не буржуазные хлюпики какие! Иначе нас фашисты задавят.

— Отлично, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Значит, Алексей считает, что не нужна. Партия должна быть как Красная армия: центр, приказ и исполнение.

— Так ведь в семнадцатом и было, — сказал я.

— Было. А если центр ошибается, кто тогда его поправит? — спросил отец Насти.

Мы переглянулись, не зная что и сказать.

— Но ведь партия на съезде выбирает ЦК! — нашелся я. Золотой узор на обоях показался мне сейчас каким-то тревожным.

— Выбирает. Но выбираем на несколько лет. А вдруг руководство ошиблось здесь и сейчас, что тогда?

— А мне отец рассказывал, что Ильич был в ярости, когда Каменев с Зиновьевым выдали план восстания, — Ира смотрела смотрела на нас большими глазами цвета морской волны: кажется, она хотела казаться увереннее, чем была. — Даже отбросил газету и отодвинул кофе, бросился писать ответ.

— Это правда, — подтвердил отец Насти. — Но не всё так просто. Ведь большевики брали власть, когда шел Второй съезд Советов. Каменев и Зиновьев надеялись, что власть он передаст им мирно.

— Так бы буржуи во Временном правительстве ее бы и отдали, — недоверчиво сказал я.

— Да, они ошибались. Ильич жестко им ответил в прессе. Но ведь он не посадил их и не выгнал их из партии, правда? Хотя поступок был неблаговидный.

— Но Ильич организовал революцию, а не слушал Каменева с Зиновьевым, — удивился я.

— Не слушал, но допускал их мнение. И при обсуждении Брестского мира Ильич поставил вопрос на голосование, а не просто принял решение, — размышлял отец Насти.

— А если война? — спросил я.

— Но все имеют право на мнение. Может, войны все же не будет? Не хочу верить.а если будет, то булем защищаться, — сказала Настя.

— И как же ты будешь защищаться без единого руководства? — спросила Ирка.

— Теперь не Средние века, когда каждый рыцарь воевал, как ему хотелось, — поддержал ее я. — Теперь армии миллионные! Значит, нужен штаб и центр.

— Так я же не говорю, что руководства быть не должно! Оно обязательно должно быть, даже при демократии! Но это же особая ситуация — война! Вот в мирное время вполне можно проводить голосование, советоваться. Да и на войне — обсудят, выберут лучший вариант! При обсуждении Бретского мира Ильич, думаю, был прав — решение может быть ошибочным, — отозвалась Настя.

— Зато, — сказал я, — после Брестского мира Ильич стал строить Красную армию без оглядки на тех, кто кричал, что она не нужна!

— И с эсерами в дискуссии не вступали, а сразу их арестовали, — сказала Ира. — А иначе они бы власть захватили сразу!

— Это точно. Но я говорила о свободе мнений, а не о том, что нужно всех подряд слушать! Здесь все было правильно. Разные ведь ситуации бывают…

Мы вышли от Насти поздно вечером. Дождь прекратился, хотя было влажно и промозгло. Паровозы надсадно ревели на московском вокзале. К моему удивлению Ира была в белых перчатках, несмотря на апрель: такого чуда я ещё не видел. Настя пошла с нами, решив пройтись до остановки. Она ёжилась от холодного ветра, но старалась его не замечать.

— Давайте пройдёмся до Фонтанки? — вдруг предложил я.

— Почему бы и нет? — подхватила Настя весело. — Отличная идея!

* * *

Настя

Мы шли, разговаривая обо всем подряд. Пустынные улицы тянулись вдоль домов. Неподалеку виднелся старый бар, незаметный на фоне ярких бутиков. За окном книжного магазина виднелись произведения классиков и современных писателей. Их было так много, что они занимали все полки без исключения.

— А знаете, скоро кино станет со звуком! — объявила довольная Ира.

— Что хорошего? — проворчал Алекс. — Кино — великий немой, в этом его и суть!

— Но ведь с репликами кажется, будто все это было на самом деле! — поддержала я подругу. — Как в реальности — мы ведь не немые, разговариваем! Наоборот отлично, что будет звук!

— Вот не могу представить, что Чаплин разговаривает! В этом и соль, что он мимикой и жестами все показывает, — не сдавался Леша.

— А прогресс? — улыбнулась Ирка мягко.

— А причём тут прогресс? — невозмутимо уточнил Алекс. — В опере только поют, хотя есть прогресс.

Черт, да что же тут непонятного? Опера это опера, а кино это кино!

— Там петь нужно! — заявила я — А кино другое! Кино жизнь показывает! А Чаплин же не единственный актер на всю страну, правда? Можно будет показывать самые разные истории — и о вражде и о любви, люди будут ощущать, что будто сами туда попали! Звук же, будто это на самом деле, а не выдумка!

Нет, ну правда же, а? Как Лёша не поймет? Это же настолько интересно — ты будто попадаешь в мир кино, живешь и переживаешь вместе с героями, слышишь их голоса, видишь лица, интонации, эмоции… От ненависти до любви. Правда же интересно!

— Тогда умрет великое искусство мимики, жестов, танцев в фильме, — грустно произнес в ответ Алекс.

— Это правда, — задумчиво протянула я. — Все же жаль…

Интересно, когда приходит новое, но жаль, что из-за этого уходит старое! Я помню, как мы ходили в кино на Чаплина. У подножья небоскреба в самом деле прыгал забавный маленький человечек с усиками и тросточкой. Его лакированные штиблеты лихо отбивали дробь. Многие смеялись тогда, в том числе и я. Чаплин в самом деле казался смешным. Были ли мы когда-то так счастливы, как в тот день? Не знаю…

Идя по улице, я смотрела по сторонам. Вон по направлению к нам бежит стройная блондинка в новенькой черной куртке и юбке того же цвета… Точно, Маша! Куда она так летит?

Маша врезалась прямо в Алекса. Мы весело рассмеялись.

— Привет, — выдохнула она. Видимо, бежала долго. — Я к Ире!

— Ира здесь, — весело проговорила я. — Где пожар?

Маша, однако, выглядела довольно серьезной. Она глубоко вздохнула.

— Что случилось? — видимо, произошло что-то срочное, что-то серьезное!

— Мишкину мать официально обвинили в шпионаже, — послужило ответом. — Ей грозит то ли расстрел, то ли десять лет лагерей!