Пыль (гет)

Настя

Я пришла домой, все еще обдумывая наш с Ирой спор по поводу Мишки. Ее вполне можно понять, но не обязательно ведь винить в семье самого Мишку. Сам Миша не давал поводов в себе усомниться, а то, что скрытный… Любой станет скрытным, с таким отношением к твоей семье, неприятно.

Ирэн, может, была в чем-то и права — по крайней мере, понять ее позицию вполне можно, но не обязательно ведь обвинять Мишку из-за его родителей. Сам-то он неплохой человек, да и подробностей мы не знаем. Да и даже ради революции — я не смогла бы убить, к примеру, мать, или отречься от нее — по крайней мере мне понадобилось бы для этого время. Мне бы не хотелось ссориться с Ирой, она не самый плохой человек, но все-таки я поняла бы Мишку, если бы на линейке от не отрекся от матери, а что касается Алекса… Мы не особо общались между собой, но всё-таки он хороший человек и хороший друг — сразу поддержал Иру, они всегда друг за друга горой… Однако странно — раньше мне казалось, что это Леша может влиять на Ирен, а теперь такое ощущение, что Ирен на него влияет…

В нашей прихожей все было по-прежнему. Тот же массивный черный шкаф для одежды с выдвижными дверями. Я открыла и посмотрела как наверху лежали мои детские шарфы и шапки: странно, но теперь вдруг мне иногда стало жаль моего раннего детства. Наш светло-шкаф для старой обуви также смотрелся немного жалко на фоне совсем новой галошницы: он словно понимал, что отжил свое, и теперь с завистью смотрел на новые предметы, умоляя ее выбрасывать его, старика, в помойку. Отец срочно упаковывал вещи на вечерний поезд: мама еще вчера сказала мне, что его срочно вызывали на самый верх. Сейчас я слышала, как она резала на кухне колбасу, требуя от отца взять с собой бутерброды. Отец, однако, отказывался, говоря, что поест в поезде.

— Всё равно, — недовольно говорила мама, — завтра сложный день. Хоть позавтракаешь утром!

— Утром я сразу еду в Наркомат к Орджоникидзе, — уточнил отец.

— Тем более! Хоть позавтракаешь в поезде перед вывозов!

Я вошла в его комнату и увидела стоящий коричневый портфель. Чемодан отец брать упорно не желал: две рубашки и галстук помещались и сюда.

— А рубашки? — печально переспросил он.

— Да, рубашки… Хорошо, давай сделаю второй пакет? — спросила мама.

— Значит, тебя вызывает Сталин? — спросила я отца с волнением. Письменный прибор на папином столе был в таком же идеальном порядке, а вот бумаги и папки непривычно лежали стопками: похоже, он второпях перебирал их, ища что-то важное.

— Меня вызывает не Сталин, а вызывают в ЦКК, чтобы передать его указания, — он сразу обернулся ко мне и стал говорить, словно я не вернулась из школы, а была с ними весь день.

— А это правда, что Ленин писал, будто Сталин груб? —вдруг спросила я, словно мысленно продолжая спор о Мишке.

— Откуда ты знаешь? — отец обернулся и резко посмотрел на меня.

— Какая разница… Знаю…

— От Ивановых что ли? — поморщился он. — Пойми, — стал он расхаживать по кабинету, — это качества сугубо личные. Главное — политическая линия.

Я задумалась. Это, конечно, очень важно, но ведь и сам человек тоже важен. Если он резок и груб то это влияет на его отношение к людям, а ведь политика управляет людьми и характер может подсказать, как власть отнесется к народу и стране, хотя пока товарищ Сталин не давал поводов усомниться в нем. Но о том, что Ленин перед смертью критиковал Сталина, я в самом деле слышала от Мишки. Точнее, от отца Мишки, чьи слова он мне передал.

— Да… — пролепетала я.

Папа нахмурился.

— Подозрительные они, эти Ивановы, с такими словами… Ты им не слишком доверяй.

— Какая же ты глупая девочка, оказывается! У тебя друг из антисоветский семьи. Его семья открыто против руководства нашей страны и против советской власти. Хорошего дружка ты себе нашла, нечего сказать! — мама вошла в кабинет и покачала головой. — Знаешь, римскую пословицу: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

Это ведь и вправду немного подозрительно… Может, они и вправду были против Сталина, некая оппозиция? Выходит, враги? Или же тут не политика, а сам Сталин, именно как человек? Может, Ира действительно была в чем-то права? Но в то же время Мишку все еще было жаль и его хотелось поддержать — виновата его мать или нет — другой вопрос, но все-таки она мать и можно будет понять Мишку, если он не будет отрекаться от нее, как и я не хотела бы бросать его в такой ситуации.

— Мама, я должна подумать… — ответила я с каким-то упрямым вызовом. Сейчас мне ужасно не хотелось отступать, словно наша дружба с Мишкой была боим боевым бастионом.

— О чем подумать? Настя, ты пионерка! — сказала мама. — Ты еше думаешь, как быть с врагами революции? Я потрясена.

— Света, я ей сейчас объясню. — спокойно сказал отец. — Настя, ты помнишь историю немецких революционеров Карла Либенехта и Розы Люксембург?

— Ну… — неуверенно пробормотала я. Алекс в прошлом году нам рассказывал про Ноябрьскую революцию в Германии, но я, честно, переписывалась с Мишкой и слушала с урывками. А вот Ирка, как обычно, жадно записывала за Алексом все.

— Роза Люксембург была смелой немецкой коммунисткой, другом Ленина, — продолжал отец. — Но хотела быть гуманной. Призывала отказаться от террора и судить врагов по закону. А враги не были гуманны, о чем их с Либкнехотм по-дружески предупреждал Ильич. В итоге и Либкнехта, и Розу Люксембург расстреляли ночью, без суда и следствия. Эберты и Гаазе, а тем более кайзеровская военщина, гуманистами не были, — фыркнул отец.

— Она… Не понимала? — искренне удивилась я.

— Нет. — Отец быстро отошел к столу. — Карл Либкнехт и Роза Люксембург думали, что в Германии революцию можно сделать мягко и без террора, просто поднимая народ. Но где были бы мы, говоря, что Колчак и Деникин тоже люди? — строго посмотрел на Настю отец.

— Нас бы не было, — вздохнула я, глядя в пол.

— Вот и подумай над этим… — сказал серьезно отец. — Ладно, — вдруг подмигнул он, — мне пора.

На этот раз папа не обнял и не поцеловал меня на дорогу. Я все еще стояла немного растерянной и смотрела на зеленую скатерть его рабочего стола. То, что сказал папа, было, наверное, правильным, и я понимала это. И вместе с тем, не могла до конца это принять. Родители Мишки ведь в конце концов были не белогвардейцами каким-то, а тоже за советскую власть, просто у них были какие-то разногласия с руководством. И ведь Ленин вроде бы думал также, как они… Или не думал? Я стояла, глядя на большую карту полшарий Земли, и не знала, что мне делать дальше. Умом я, конечно, понимала, что надо послать Мишку и вести себя, как Леша, Ира и Юля — вот они все понимают историю с Розой Люкмембург. Или как Влад на худой конец. Я понимала, что так надо, но почему-то так поступить не могла.

Папа тем временем вышел в коридор. Мама приготовила ему крепкого чаю и, как обычно, давала последние напутствия на дорогу. До меня доносились их слова, хотя я продолжала думать о своем.

— Аметистов и Киров одобряют твою поездку? — услышала я ее тихий, но немного тревожный, голос. Мама всегда переживала за отца и его работу.

— Аметистов, как всегда, был официален. Кирова я видел мельком. Тоже как обычно: выслушал цель поездки, улыбался и просил передать папку для Орджоникидзе. Ты же знаешь: они личные друзья, — успокоил ее отец.

— Но одно дело Орджоникидзе, а другое — Сталин, — говорила мама. — И как бы Аметистов не был против, что ты едешь в обход него.

— Перестань, — я была уверена, что отец сейчас махнул рукой. — Поездку согласовал с Поскребышевым сам Аметистов. Он сам предложил мне сделать короткий доклад для Орджоникидзе. К тому же, Аметистов звонил Рудзутаку…

— Главное, чтобы наша балда сейчас не болтала, что не следует! — отчеканила мама. — Откуда она только нахваталась этой дряни? — в ее голосе звучала властная нетерпимость, какую я помнила только в раннем детстве, когда сильно шкодила.

— Света, не волнуйся: я думаю, все образумится… — вздохнул отец, хотя его голосу не хватило уверенности. — Она уже задумалась…

— Ну почему другие дети понимают, а наша балда нет? Ну что, что мы сделали не так для ее воспитания? — в голосе мамы звучали отчаянье и тоска.

Я вздохнула. Мне очень не хотелось расстраивать родителей, не хотелось, чтобы они разочаровались во мне, но в то-же время я почему-то не могла бросить Мишку. Какой из него враг или воин? Не получалось представить Иванова в этой роли, но с другой стороны родители тоже правы… Странно, но я правда не знала, что мне делать.

* * *

Отец вернулся за день до седьмого ноября свежим и бодрым. Московской поезд приходил очень рано, и я еще лежа в постели слушала, как барабанят по окнам капли дождя, и разговоры родителей. По словам папы все обернулось гораздо лучшее и серьезнее, чем он предполагал. Орджоникидзе заслушал доклад о поставках оборудования из Ленинграда на Урал, где во всю шли масштабные стройки. Затем отец по рекомендации Орджоникидзе был вызван на расширенный доклад в ЦК, где присутствовал и Сталин. Я не знала, вставать или нет с кровати: мне хотелось и увидеть отца, и послушать о Сталине.

— А как он выглядет вблизи? — спросила с нескрываемым интересом мама. Мне показалось, что в ее голосе звучит скрытое восхищение. Конечно, все-таки сам товарищ Сталин, заменивший, как мог, Ильича…

— Невысокий, плотный, рябоватый. Во френче защитного цвета и брюках, заправленных в галифе. С сединой. Говорит всегда четко, точно и по существу. — Я чувствовала, что отец был просто восхищен этой встречей.

— А Серго? — продолжала мама расспросы.

— Как всегда, тонок и остроумен. Громко смеялся и сказал: «Сегодня революция — это металл и домны. А многие этого не понимают никак». Потом помрчанел и говорит: «Трепаться о революции в Болгарии и Аргентине у нас многие умеют. А вот со сроками Магнитки просрачиваем». Я покойного Суховского вспоминал: всыпылить Серго может по-страшному, но тут же отойдет и шутить как со старым другом.

— Кавказ! — как-то теплому засмеялась мама. — Ну, а про нас Серго что-то говорил?

— Спрашивал про Кирова и Аметистова. Мироныча он любит ужасно. И, представляешь, затронул вопрос об Иванове!

— Да что ты? — мама не смогла подавить крик.

— К сожалению, да. История с его женой получила большую огласку. Вышинский позвонил и попросил Кирова усилить контроль за нашей парторганизацией, представляешь? Тот, как ты понимаешь, передал дело на контроль Аметистову.

— Но… В чем обвиняют его жену? — в голосе мамы послышалась тревога. На мгновение меня осенила мысль, что она сама в душе немного сочувствует семье Мишки.

— Точно не знаю… Но дело серьезнее, чем я думал. Как я понял, связано с их работой в Англии, хотя точно сказать не могу, — кашлянул отец. У него был застарелый бронхит, который он усугублял бесперерывным курением. Куда бы не шел папа, он постоянно доставал в пути папиросы, закуривая их одну за другой.

— Неужели наверху проявляют такой интерес к Иванову? — все еще недоумевала мама.

— Света, не забывай: Иванов был видной фигурой в двадцать пятом! Во всяком случае, как я понял из намека Серго, дело курирует то ли Ягода, то Березин. На самом верху.

Выходит с семьей Мишки в самом деле все было непросто! Что же такого произошло в Англии? Я быстро соскочила с кровати и, одевшись, помчалась на кухню встречать отца. Я не ошиблась: тот спор перед каникулами был забыт, а он, обняв меня как обычно с силой, распаковал портфель и вручил подарок: новый и очень красивый пенал, какого у нас было не достать.

— А ты знаешь, что мы приглашены в гости? — спросила, весело прищурившись, мама.

— В гости? К кому? — удивился отец.

За окном стояла мутная осенняя мгла, которую, впрочем, было невозможно разглядеть в запотевшие окна. Невдалике раздался привычный свисток паровоза. За минувшие годы я давно научилась различать поезда: резкий и жесткий гудок — пассажирский, долгий и пронзительный — товарный, мягкий и долкгий — почтово-багажный.

— К Князевым. Ты ведь их наверное помнишь?

— Вот так дела… Да, я помню Сергея, но… Столько лет!

— И знаешь, кто нас ведет? — в глазах мамы блеснула искра. — Не поверишь, Настя!

Это была чистая правла. Мы никогда не были особенно дружны с Мариной Князевой. Поэтому меня очень удивило, когда в предпоследний день перед каникулами она подошла ко мне и сказала:

— Настя… У меня к тебе дело… Ты знаешь, что мой папа хорошо знал твоего?

— Нет… — удивленно ответила я.

— Папа очень удивлен, отчего твои не хотят зайти к нам никак. Может придете на 7 ноября?

К моему удивлению, Марина сказала правду. Отец действительно знал Князевых, только давно — контакты они потеряли, когда я была маленькой. Князевы тогда уезжали из Ленинграда лет на семь в Петрозаводск — не случано, что Марина пришла к нам только в третий класс. От родителей я узнала, что ее отец был бывшим моряком, и в двадцать третьем году стал заведовать какой-то речной станцией. Потом оставил службе и почему-то пошел на повышение в Наркомпрос: сначала по линии отдела агитации, затем по издательской деятельности. Ничего необычного в этом не было: директорами издательств и музеев становились зачастую и бывшие военные, и чекисты, и просто ответственные работники, проигравшие в какой-то оппозиции. Отец удивлялся, почему столько лет Сергей не пытался найти его; мама предполагала, что теперь, видя хорошее отношение к отцу в Москве, Князевы вспомнили о выгодном знакомстве. Но так или иначе, мы решили зайти к ним в гости.

Седьмое ноября в тот год выдалось очень теплым: многие даже шли на демонстрацию в плащах и с непокрытой головой. Единственным напоминанием о ноябре был только пронизывавший ветер с Невы, но чуть подальше от Английской набережной он становился вполне терпимым. Посмотрев с утра на море красных флагов, мы решили сразу пойти на Петроградскую сторону, где жили Князевы. Пройдя мимо памятнику миноносцу «Стерегущий» и все еще желто-красного сквера, мы нырнули в заколку переулков.

Мать Марины, Алену Владиславовну, я несколько раз видела на родительских собраниях. Эта высокая женщина с короткими белыми волосами и удлиненным лицом всегда почему-то казалась мне немного больной. Даже ее длинная тонкая фигура казалась высохшей и немного сутулой. Синяки под глазами, сетка морщин на лбу и желтоватый цвет лица делали ее куда более старшей, чем она была на самом деле. Я искренне удивилась, узнав, что ей тридцать шесть — мне казалось, что ей под пятьдесят. Она словно переживала какую-то затаенную боль или обиду. Мама сказала, что у нее, наверное, болит сердце или печень.

А вот отца Марины, Сергея Николевича, я видела впервые. Высокий, широкоплечий, с большими пышными усами он показался мне невероятно сильным. Большие голубые глаза сверкали настолько холодно и властно, что мне казалось, будто он не терпел малейших возражений. От всего его облика веяло лесами, походами, экспедициями или чем-то… флотским, как говорили у нас в Ленинграде. Он держался добродушно и часто улыбался, но как-то принужденно. Я ловила себя на мысли, что ни за что на свете не хотела бы оказаться с ним один на один в комнате.

Пока родители обменивались любезностями, Марина потащила меня осматривать их квартиру. Я была немного удивлена: Князева держалась со мной как закадычная подруга, хотя в школе мы общались редко — не то, что с Машей и Ирой. Меня, однако, сразу удивила висящая у входа кабанья голова с оскалом. Я как завороженная, посмотрела на его странную ухмылку под клыками.

— Папа охотник, — пояснила Марина. — Любит добывать дичь. — В ее голубых глазах мелькнула какая-то торжествующая искра.

Охотник. Интересно. Как-то мы с папой тоже ходили на охоту, уже давно, но взял он ружье, смотрит на небо, а не стреляет. «Папа, стреляй!», но когда он «проснулся» все птицы улетели, но потом хоть одну поймали. Не помню на кого охота шла, вроде на уток.

— А утки есть? — почему-то спросила я.

— Есть! — охотно отозвалась Марина. Взяв за руку, она потянула меня в соседнюю комнату, где стоял недорогой коричневый сервант. В нем стояли два чучела: серая утка-кряква и селезень.

— Тоже папа добыл в сентябре, — довольно улыбнулась она. Размышления об охоте, казалось, придавали ей радость.

— Ого, — удивленно проговорила я. Видимо, семья Марины любит поохотиться. Такое ощущение, будто я нахожусь в лесу, среди животных и птиц — так их было много… И оригинально — лес в квартире, можно сказать. Что-то в этом было притягивающее.

Из зала, между тем, доносился бас Сергея Николаевича.

— А я, Сева, представь, прожил сумасшедшую жизнь… Одних работ шткук пять сменил!

— Как же ты сменил романтику моря на бумажки? — отец говорил со старым товарищем весело и непринужденно, словно они остались только недавно.

— Жизнь! Жизнь, дружище! — весело урчал хозяин. — Не вечно мне плавать по морям, хотя до сих помню линкор «Импретор Павел I». Эх, времена были… Но вот, представь, пришвартовался к книжному берегу. Обещают пост в издательстве иностранной литературы — да что-то на верху тормозят?

— Да кто тормозит-то? — в голосе мамы я легко различила легкую иронию.

— Как бы я, дорогая Света, кто, — говорил Князев уже по-свойски. — Откуда ветер дует — сам никак не пойму, хоть склянки бей и кричи «Полундра!»

— Помню, помню, как ты кричал это раньше, — добродушно засмеялся отец.

— Так… А где же наши девочки? — голос марининой мамы звучал как-то немного надтреснуто не неприятно.

— Пора… — весело шепнула Маринка.

Мы с Мариной сразу как по команде вбежали в зал. Праздничный стол был разделен на две половины. На одной, для взрослых, стояли бутылка водки и красного вина, аккуратно нарезанная копченая колбаса и белая рыба. На друой, нашей, был торт с вишнями — везучий день, я всегда любила вишни! Так же виноградный сок — неплохо, хоть я его любила чуть меньше, чем яблочный. Ваза со сладостями и я быстро ухватила маленькую шоколадку «Аленка» — она была настолько маленькой что легко закрывалась в руке и в то же время была весьма вкусной.

Зал оказался довольно просторным. Синие обои с большими белыми цветами гармонично сочетались с темным широким диваном и такого же цвета двумя креслами. Мебели было, однако, маловато— большой радиоприемных на белом столике, книжный шкаф, диван да кресло. Окна были занавешены белоснежным тюлем. Я заняла один из приставленных к столу темно-синих стульев, и он оказалось довольно мягким.

После дежурных тостов разговор почему-то сам собой перешел на Маяковского. По словам Князева он лично знал великого поэта, и тот чуть ли не с него списывал кое-каких своих матросов. Отец весело смеялся: то ли его радовали шутки старого товарища, то ли он не относился к ним серьезно. Однако разговор сразу принял серьезный оборот, едва заговорили о загадочном самоубийстве Маяковского. Князев, как оказалось, отлично разбирался в жизни наших поэтов и мог немало об этом рассказать.

— Не представляю, как он мог это сделать! — горячо сказал папа. — Сам же совсем недавно осудил самоубийство Есенина. Сам зачеркнул его слова «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей» и написал: «В этой жизни умирать не трудно — сделать жизнь значительно трудней». И сам через четыре года как Есенин…

— Вы не верите в его самоубийство? — спросила вдруг Алена Владиславовна, положив кусочек копченой рыбы в тарелку с синей полосой.

— Не знаю… Что-то тут не так. Что не то, — нахмурился он.

— Но что значит «не то»? — нахмурился Сергей Николаевич. — Маякоский страдал в последние годы. Никто не пришел на его выставку…

— И это основание для самоубийства? — вскинул брови отец. — Да, больно. Да, в РАППе сидело немало мерзавцев. Но кончать с собой? Не размазня, как Есенин, а настоящий коммунист, написавший «Встретить я хочу свой смертный час так, как встреитил смерть товарищ Нетте!» И из-за игнорирования выставки покончил с собой? Не знаю…

— А вы не допускаете, что Маяковский тоже был не совсем прав? В РАППе сидели не одни мерзавцы. — Мама Марины с интересом посмотрела на отца. — Это также же наши поэты и писатели.

— Думпю, к гению масштаба Маякрвского они могли бы быть более внимательны и тактичны, — ответил папа.

Я задумалась. Мы проходили стихи Маяковского и он показался мне весьма интересным поэтом, а в его самоубийство и вправду не верилось. Получается, он осуждал такую смерть, но сам-же ее принял всего лишь за четыре года? Странно…

— Пошли лучше ко мне, — шепнула Марина, дурнув меня за руку.

Я пошла за ней в комнату с чучелами уток. Марина, похоже, отлично занала, когда надо уходить от разговоров взрослых. Усевшись на кровати, мы начали разговор о школыных делах и, ращумеется, почти подошли к теме про Иру и Мишку. Марина оказалась хорошим собеседником и неплохим, мне кажется, человеком.

— Наверно, Ира права, — сказала я, пожав плечами. — Но Мишка ведь нам не враг. И, знаешь, Ира как-то изменилась в последнее время.

— Заметила, — кивнув, согласилась Марина. — Ирэн строит из себя второго Алекса, в этом все и дело, — развела она руками. — Только как-то забывает, что сама не Алекс, — на ее лице появилась легкая улыбка.

— Это да, — задумчиво протянула я.

И как, как я не догадывалась об этом раньше? Ирина изменилась из-за того, что пыталась подражать Леше, они ведь всегда были хорошими друзьями. Всегда друг за друга!

— Она пытается стать жестче чем на самом деле, — заметила Марина. — Я шла из школы в тот день — услышала Лену с Машей. Они тоже заметили, что Ира изменилась, но не решались поговорить.

— Решимся, — вставила я уверенно. — Давно бы пора.

О нашем классе, как оказалось, говорили и взрослые. Когда мы вернулись к десерту, родители обсуждали наши школьные дела, перечисляя со смехом наши веселые истории — в том числе стенгазету в кабаном и белками. Отец Марины съязвил, что тот кабан просто просится на жаркое, что было встречено дружным смехом. Я посмотрела на люстру — модную в те годы зеленую плоскую тарелку и поймала себя на мысли, что квартира Князевых в самом деле напоминает лес.

— Интересный у них класс, — сказал Сергей Николаевич с улыбкой. — Взять хотя бы сына Суховского… У него мать действительно француженка, настоящая?

— Да, — ответил отец. — Я с ними еще в двадцать девятом познакомился в поезде. Милая и строгая мама.

— Да я ее видел на родительском собрании разок, когда вместо Алены ходил, — добродушно проурчал он. — Правда француженка! И одета как изящно. И идет так грациозно. Удивлен был… Не по-нашему, правда!

— Франуженки вертеть хвостом горазды! — фыркнула в чашку Алена Владиславовна. Однако муж бросил на нее такой взгляд, что она сразу замолчала.

Я насторожилась. Казалось, будто Алена не смела в чем-то не согласиться с мужем и эта ее робость настораживала.С первой нашей встречи она показалась мне какой-то потерянной — только ли в больном сердце дело? Я смерила Сергея Николаевича быстрым взглядом. Что-то властное было в его глазах и что-то очень жесткое. Причем такое, что он тщательно скрывал от остальных.

* * *

Алексей

Осенние каникулы выдались теплыми. Деревья еше стояли с золотистой, а кое-где и зеленой листвой, когда их прижали заморозки и иней. Первый снег выпал только в начале, но и он быстро стаял, оставив после себя слякоть и большие лужи. Прохожие шли, одетые совсем по-октябрьски: в плащах или тонких драповых пальто.

На каникулах я впервые стал чаще общаться не с Незнамом, а с Владом Мироновым. Должно быть, бедняге, дома стало совсем плохо, что он пользовался любой возможностью удрать оттуда. Как не странно, его мать одобряла нашу дружбу и охотно отправляла Влада ко мне. Первый раз он зашел после начала каникул, и мы с удовольствием попили кофе с приготовлением мамой французским кексом. Влад разделял мои мысли насчет Мишки: чекисты быстро разберутся, кто там прав, а кто виноват. Он также знал, что его отец состоял в «Новой оппозиции» и выступал против самого Сталина на каком-то съезде.

— Правда, интересно, причем тут мать? — пожал он плечами. — Если бы его отца взяли, я еще понял.

— Хм… Они в Англии еще что-то натворили… — Я сидел на стуле, а Влад удобно раскинулся в нашем бордовом кресле. Судя по его довольному лицу, дома ему таких вольностей не позволяли.

— Но тогда… Выходит не в оппозиции дело? — поднял удивленно брови Влад.

— Конечно, не в оппозиции, — я помещал с удовольствием кофе. — У нас все бывшие оппозиционеры спокойно работают: и Зиновьев, и Каменев, и Сокольников этот… Признали ошибки — и вперед!

— Сокольников, говорят, с Ильичем дружил… — удивился Влад.

— А Ильич жестко критиковал товарищей по делу, кстати, ответил я. — Нет, дело в другом.

— А в чем?

— Может, в Англии? Мало ли что там было…

Влад с минуту посмотрел на кофе, а потом на меня.

— Думаешь, шпионка? Мама тоже говорит: они обиженные, могли завербовать…

Я подумал, что, наверное, она права. Идея была настолько проста, что я поразился, как она мне не пришла в голову.

— Знаешь, твоя мама, может и права… — посмотрел я на черную дверку шкафа.

— Мишка… Сын шпионки? — изумился Влад.

— А что, по-твоему нет шпионов? — спросил я. — Или ты думаешь, что шпионы какие-то особые, в смокингах и темных очках? Так они такие только в комедиях.

— Ага, как с Чаплиным! — в вечно грустных глазах Влада мелькнула веселая искра. — Помнишь, как лихо пять шпионов в темных очках танцевали в Бостоне на Атлантик-авеню?

— Еще бы! — рассмеялся я, тоже вспомнив эту забавную сцену. — Только поверь, такое бывает только в кино. А в жизни они — самые обычные люди.

— Семья у него, правда, сомнительная… Слушай, как же достал Викусик! — вдруг прорвало Влада.

— Да от нее взвоешь, — пожал я плечами. — Как ты только ее выдерживаешь?

— Она мать против меня настраивает, — вздохнул Влад. — А мать меня дерет потом…

Я пожал плечами — мне в детстве тоже попадало иногда ремнем от мамы, и ничего ужасно я в этом не видел.

— А Викусик доволен: мать всегда за нее…

— Ладно, пошли к аэродрому, самолеты посмотрим, — постарался я отвлечь Влада.

Мы быстро собрались и выскочили из дома. Дул прохладный осенний ветер, напомнавший, что приближается первый снег. В душе я был ужасно рад, что у меня нет такой противной сестры.

Зато в последний день каникул меня ожидал сюрприз. Мы с Владом пошли к Летнему саду — посмотреть на знаменитый Михайловский замок. По дороге я охотно рассказал Владу, что здесь был убит император Павел за то, что поссорился с англичанами. Когда-то мама мне рассказывала эту историю, и я охотно пересказывал ее. Ковер из листьев шуршал под ногами. Неожиданно на рассказе о победе Нельсона под Копенгагеном Влад прервал меня и засунул руку за пазуху.

— Слушай… У меня к тебе дело есть., — неуверенно сказал он.

— Какое? — спросил он.

— Понимаешь… моя мать знала твоего отца, — пробормотал Влад, глядя на верхушки деревьев. Ноябрьский туман был настолько густым, что кое-где твое скрывал их кроны.

Я вздрогнул. Честно говоря, я не ожидал, что Влад заведет разговор об отце. Силуэт замка вырисовался впереди, словно темная таинственная фигура

— Моего отца?

— Да… Она, кстати, горевала даже тогда… — замялся Влад. — Встревоженной ходила месяца три…

— И? — спросил я, хотя чувствовал, что сейчас надо быть осторожным. Под ногами был клубок листьев, и я осторожно подвинул его ботинком.

— Он написал моей матери письмо, — Влад снял серую кепку и неуверенно стал мять ее в руках.

— Да ну? — мне казалось, что я сплю. Мой отец? Письмо матери Влада? Это было настолько невероятно, что я не мог поверить в реальность происходящего.

— Взгляни, — Влад протянул мне старый лист бумаги, исписанный крупными черными буквами. Да, правда: отец всегда предпочитал писать черными, а не синими, чернилами. И его крупные размашисты почерк не спутаешь ни с чем. Я жадно взял лист и поднес к глазам:

Дорогая Елена!

Пишу Вам потому, что доверяю, как мало кому. Мне совестно беспокоить Вас, но другого выбора у меня нет. Уезжая в эту командировку, я не уверен, чем она закончится. Таинственное самоубийство Скромковского настраивает меня на нехорошие мысли. Потому и прошу Вас о помощи.

В зеленой папке, которую я Вам оставляю, хранятся все подготовительные бумаги и, главное, копия текста от 8 августа. Да, того самого, который мы так и не смогли утвердить. Оригинальный вариант уничтожил Скромковский по заданию сами знаете кого. Копия пусть будет у Вас. Передайте ее только Паше в собственные руки и никому другому. Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому. То, что они за ними придут, я не сомневаюсь.

То, что мы сейчас подпишем в Берлине, может стать самым серьезным провалом. Серов в отчаянье, но другого выбора пока нет. Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере — это очень опасный человек, ведущий свою не понятную мне до конца игру. Если судьба сведет Вас, можете напомнить ей про дело Суварина — ее роль там была не самая лицеприятная.

Уверен, что Вы сохраните бумаги!

С коммунистическим приветом!

ВС.

— А… Где ты его взял? — спросил я, все еще не веря в реальность письма. Но руку отца было трудного с чем-то спутать.

Влад покосился на аккуратно подметенную к зиме аллею. На фоне низкого серого неба она в самом деле создавала предчувствие скорого снега.

— Мать вчера уборку делала, а ее телефон отвлек. Я в комнату зашел, смотрю лежит зеленая папка с надписью «От Суховского». Я сразу о тебе подумал. Быстро открыл, порылся, и нашел сразу письмо.

— Вот спасибо! — вздохнул я.

— Хотел больше глянуть, да не успел: мать заканчивала разговор с подругой. Я сцапал письмо и исчез. Мать в секретер бумаги положила, на ключ не заперла… Видимо, Перечитывать будет… Только бы не сегодня!

В глазах Влада мелькнул такой страх и испуг, что я сам невольно вздрогнул.

— А если…

— За серьезные провинности мать розги замачивает в соли и сечет… — вздохнул он. — Как кожу снимают! — вдруг вырвалось к него. — А тут уж не знаю как пороть будет!

Я посмотрел на Влада со смесью растерянности и жалости. Вот оно что, значит… Теперь я прекрасно понимал, почему в школе он был отрешен от всех — словно погружён в себя.

— Надо скорее его подложить… — сказал я.

— Надо! Только…

— Погоди… У тебя карандаш есть? — быстро сказал я.

— Да… — Влад порылся в кармане пальто. Лиливое пальто было явно старым — не чета моему, темно-серому с иголочки.

Я порылся в карманах. Черт, ни терадки, ни листа бумаги… Так, есть салфетка. Сойдет, дома перепишу. Я потягнул Влада к маленькой скамейке напротив.

— Ну французы, ну находчивый же народ! — покачал он головой. — Как мушкетеры!

— Ага… — с гордостью пробормотал я. — Слушай, а мать тебе что-то про отца говорила? — спросил я, беря карандаш.

— Да как-будто нет… — пробормотал Влад. — Хотя… Помню только, что когда он…погиб…

— Ну, продолжай… — подбодрил его, видя, что Влад замялся.

— Вот, когда он погиб… Она удрученная была. Долго. Белая вся ходила. А потом про тебя расспрашивала.

— Что? — я как раз водил карандашом про загадочного Серова.

— Да так… Я сказал, что ты шахматы любишь… Мать задумалась, покачала головой и сказала с легкой улыбкой: «Он».

— хм… Отец их обожал…

— Мать что-то такое сказала… Типа… Может, хоть Леша решит ту задачу, как поставить мат пешкой и конем. Страно, она тебя всегда «Лешей», а не «Алексеем» зовет. И еще… Не знаю, интересно тебе будет или нет… — замялся Влад.

— Да, давай, давай, говори… — подбодрил я.

— Помнишь, ты весной про план этого англичанина и довооружение Германии рассказывал?

— МакДональда? — переспросил я, быстро водя карандашом.

— Его. Вика дома рассказывала. «Вот как он это помнит все, как?» — все удивлялась.

— Скажи, что просто, — рука немного устала от карандаша.

— Вот мать засмеялась. «Про Берлинский договор не упоминал?» — спросила. Вика: «Говорил, что Гитлер боится рабочих и предлагает его продлить». «Наивные вы», — фыркнула мать.

— Почему это мы наивные? — спросил я с легкой обидой. Мимо нас прошел старичок в сером плаще и старомодной фетровой шляпе. Мне показалось, что он пристально посмотрел на нас: должно быть, я говорил громко.

— Да кто же мать разберет-то? — вздохнул Влад. — Вот она молчит, а кажется знает что-то такое, что не знает никто. А что за договор-то?

— Да наш с Германией двадцать шестого года, — кивнул я. — Только наши Гитлера послали с его продлением куда подальше. Нечего лить на нас помои и думать, что мы договор ему продлим.

Я почувствовал как выпадает карандаш. Письмо было помечено двадцать шесты годом. И отец пишет про поездку в Берлин… И мать Влада выходит знала про все это больше меня и моей мамы? Да почему? Кто она такая, в конце концов, эта Елена Андреевна? Сходить бы к ней, как к отцу Насти, да нельзя. Письмо мы ведь нелегально достали.

— Влад… — я закончил переписывать письмо. — Мне нужно встретиться с твоей мамой!

Миронов смотрел на меня с изумлением. Затем неуверенно взял у меня письмо отца.

— Да встретиться можно… — неуверенно поводил он. — Только тогда ты меня выдашь…

— Вообще-то да… — вздохнул я. — А если… Если… Придумать что-то другое?

— Другое? — недоумевал Влад, ловя грудью влажный осенний воздух.

— Ну… Я как-то случайно узнал, что твоя мать знала моего отца…

— Не годится… Враз просечет… — вздохнул Влад. — И тогда мне не жить.

Я посмотрел на потемневшую осеннюю землю. Одна мысль не давала мне покоя. «Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере — это очень опасный человек». Вера? Наша Вера Сергеевна? Нет вряд ли. Мало ли на свете Вер… А вдруг все же она? Я посмотрел на следующую аллею, лихорадочно думая о том, как мне все-таки встретится с таинственной мамой Влада.