Пыль (гет)

1929 г.

Алексей

Эта история началась теплой июльской ночью, когда мне было семь лет. В тот год я как раз собирался идти в школу, и мое последнее детское лето прошло в бесконечных хлопотах: от покупки прописей с промокашками до упорных попыток мамы научить меня правильно окунать перо в чернильницу. Мы всей семьей ехали на отдых в Крым. Намотавшись за день и насмотревшись в окно на бесконечные товарные составы, вокзалы и аккуратные платформы с рисунками поездов, я сладко заснул под стук колес.

Я проснулся от надсадного рева паровозов на громадной станции: кажется, у нее было причудливое название Лозовая. Стояла глухая ночь — час или половина второго. Поезд, видимо, отправлялся, и стрелки с грохотом начали сходиться. В закрытом белыми занавесками окне были видны освещенные фонарями силуэты громадных привокзальных тополей и водонапорной башни, похожей на старинный замок из книжек. Мама сладко спала на соседней полке, а отец стоял в коридоре в своей оранжевой дорожной рубашке и курил с незнакомым мужчиной в желтом костюме. Он ехал в нашем купе, и за минувший вечер они с отцом хорошо сошлись друг с другом. Невысокого роста, коренастый и в круглых роговых очках он, кажется, отвечал за строительство какого-то уральского комбината, и им явно было о чем поговорить.

Свет фонаря бил в окно сладкой предкурортной белизной. Мне казалось, что колеса сами собой отстукивают «К морю! К морю! К маякам!» Отец и его попутчик с наслаждением дышали ночным воздухом через открытое окно. Они говорили непонятные мне слова «КВЖД», «Чан Кайши», «Гоминьдан», «Шанхай», «Болдуин»… Что они означали, я толком не понимал. Слушая разговоры взрослых, я знал только, что в Китае идет война, и этот таинственный Чан Кайши нам то ли друг, то ли враг… Как это возможно, я не знал. Но я твердо знал, что мне хорошо от того, что я лежу ночью в купе, укрытый мокроватой простыню и слушаю украдкой разговоры взрослых. Мне было приятно от того, что поезд мчится через грохочущий металлический мост, а затем влетает в туннель. Мне было страшновато, а отцу и его попутчику — нет. И я хотел поскорее вырасти и стать взрослым, чтобы увидеть ту самую КВЖД, узнать, кто такой Чан Кайши и почему его любят англичане. Взрослая жизнь казалась мне невероятно интересной и счастливой.

Поезд затормозил на небольшой станции. Огни фонарей освещали составы с серыми цистернами. Пахло вагоном, паровозной гарью, табачным дымом и железнодорожным мазутом, которым часто покрыты летние шпалы. А еще пахло летом и приближавшимся теплым морем. Отец достал новую папиросу, а мне совсем не хотелось спать. Мне хотелось лежать и слушать дальше разговоры — пусть даже я не засну всю ночь.

Тогда я еще не знал, что мы едем всей семьей в последний раз.

* * *

Следующий раз я проснулся около шести часов. Все спали. Потянувшись, я скорее полез к окну в деревянной раме и отодвинул белые занавески с рисунками синих поездов. На деревянном столике стояли два стакана в узорных металлических подстаканниках: видимо, отец и наш сосед попили чай перед сном. Рядом лежала газета с очками нашего попутчика: у него, в отличие от моей мамы, не было очечника. Я посмотрел в газету и улыбнулся: там было что-то про Китай и упоминался Блюхер — это имя я слышал от родителей. Рядом лежала газета отца, открытая на том развороте, где публиковались шахматные задачи: он очень увлекался шахматами и даже играл в них по переписке. Вчера отец так и не смог решить пример с королем, и забавно грыз карандаш, бормоча про ладью и коня даже за чаем. Мама тихо лежала, уткнувшись в подушку, а я жадно посмотрел в окно.

Поезд стоял на станции Алчевская. Из окна виднелось низкое здание вокзала то ли из светло-коричневого, то ли из желтого кирпича. Прохожих было мало: летнее утро вступало в свои права. На стенде висели газеты, которые можно было почитать прямо на перроне. Мимо по свободному пути пропыхтел паровоз, важно выпуская белый пар. В отдалении от вокзала были видны две громадные домны. Мы тронулись. Начинался Донбасс, и я с нетерпением припал лицом к оконному стеклу, ожидая увидеть много интересного.

Стрелки со звоном начали сходиться, и замелькали кирпичные заводские стены. Поезд мчался мимо составов с углем и сыпучих вагонов в виде перевёрнутых трапеций. На некоторых путях растопленные паровозы стояли, готовые к выходу, выбрасывая в летнее утро кипящие облака пара. Невдалеке стояли насыпные холмы — терриконы, как называл их отец. Затем поезд встал на маленькой станции Кипучая. Пожилой дядечка в подтяжках покупал газету, а мимо него пронеслись ребята в синих блузах. Напротив пыхтела круглая водонапорная башня. Нет, нас, видно, она заправлять не будет.

И снова замелькали домны и терриконы, кирпичные сваи пригорков и сложенные штабелями новенькие шпалы, хранилища мазута и вагоны с углем. Поезд явно подходил к большой станции. Мне стало ужасно интересно, что это станция, как вдруг с верхней полки спрыгнул тот самый человек в желтом костюме и очках. Правда теперь он был в легкой синей пижаме с белыми прожилками.

— Привет! — заговорщицки подмигнул он мне.

— Доброе утро… — улыбнулся я.

— К Дебальцево подъезжаем? — посмотрел он в окно. — Здесь главная ветка.

— Вы все станции помните? — спросил я с неподдельным удивлением.

— Я тут в двадцать третьем много покрутился, — заулыбался мой сосед. — Наизусть все знаю. — Он лихо переоделся, и стал снимать полотенце.

— Наизусть? — с недоверием прищурился я. За окном как раз мелькнули водонапорная башня и перрон.

— Наизусть, — снова улыбнулся он.

— Ну, вот что было перед Ал… Алчевской, когда я спал?

— Углегорск, — не задумываясь ответил мужчина. — А за ним — Славяносербск и Родаково. Да спрашивай, спрашивай мне самому рассказывать про них интересно!

Он быстро открыл желтую дверь купе. Я подумал, что мне тоже пора умыться. Быстро надев брюки и темно-серую рубашку, я поплелся за попутчиком. Его, кажется, звали Всеволод Эмильевич… В коридор выходило одиннадцать дверей — красные, блестящие с жёлтыми ручками. В вагоне было почти пусто, только незнакомая девушка стояла в отдалении с полотенцем. Станция. Чтобы умыться, нужно ждать, когда отправят поезд. Служащая вокзала в форме стояла на перроне с маленьким флажком, готовясь взмахнуть им, дав сигнал для отправления поезда.

— Мама говорит, что это железнодорожный узел, — захотел показать я свою осведомленность.

— Ну, это еще не узел, — карие глаза попутчика весело смотрели на меня. — Вот следующая, Горловка, — настоящий узел! Или Чаплино… Будем проезжать сегодня.

— А почему тут такой вокзал? — изумился я, глядя на громадное здание из красного кирпича, украшенное деревянной башней с часами.

— При царе строили еще… Тогда царский министр Витте хотел пофорсить: смотрите, мол, какие у нас вокзалы! Денег бросали немерено, да все ни на что…

— Нас заправлять не будут? — я посмотрел на красную водонапорную башню. На путях за вокзалом раскатисто проревел готовый к отправлению паровоз.

— Нет, нас в Горловке заправят, там паровоз менять будут. Скоро уже, — кивнул он.

Девушка на перроне махнула флажком, и поезд помчался вперед. Мы со Всеволодом Эмильевичем сразу пошли умываться. Когда я вышел из уборной, то с удивлением заметил, что станция словно и не кончалась. Мимо постоянно шли по три-пять путей на фоне терриконов. Некоторые пути улетали под горку, где стояли по десятку товарных составов.

— Грузовые горки, — махнул мне попутчик. — Там держат составы для переформирования.

— А это как? — не понял я.

— Вот смотри. Нужен нам в Ленинграде уголь? — Я кивнул. — А как его везти из Артемовска в Ленинград? Не будешь же ты гонять составы каждый день то в Ленинград, то в Псков, то в Казань?

— Это сколько надо гнать составов из одного Артемовска! — задумался я. Мимо нас мелькало небольшое озеро, заросшее камышами и залитое мазутом.

— Молодец, просек! Вот и везут уголь сначала до ближайшей узловой станции, Горловки, ну, а там решают, куда с чем вагоны отправлять. А пока решают — их на горку ставят, чтобы нам ехать не мешали, — подмигнул он.

Утреннее небо становилось все более синим. Всеволод Эмильевич нажал на желтую ручку купе и открыл дверь. Мама уже проснулась и сидела у окна, надев белую блузку, темно-синюю юбку до колен и белые босоножки. Хотя мать только собиралась умываться, она уже успела причесать кудрявые каштановые волосы и достать пудреницу.

— Доброе утро, Наталья Филипповна! — улыбнулся ей наш спутник,

— Доброе, — мягко улыбнулась мама в ответ. — Алексей, ты умылся? — строго посмотрели ее карие глаза. — Подожди, дай посмотрю, не дергайся. Опять уши как у свинЬюши! — Это слово мама выговаривала всегда с забавным акцентом.

— Мама… — поезд как раз мчался мимо горки, заставленной составом с углем.

— Без мам! Немедленно почисти их в коридоре, потом возвращайся завтракать!

— Угу… — мне было не слишком приятно, что мама так жестко ставит меня на место в присутствии соседа, которому я хотел показаться взрослым. — Мама, я могу выйти погулять в Горловке?

— Алекс, что за чушь? Ты можешь отстать от поезда! — поморщилась мама.

— Не волнуйтесь, Наталья Филипповна, я выйду покурить и возьму с собой Алексея. Он отличный собеседник! — улыбнулся наш сосед.

— Что вы, Всеволод Эмильевич, мой не стоит такого внимания, — махнула рукой мама. — Алексей, немедленно почистил уши, я сказала! Зубы почистил?

— Да, — пробормотал я и вышел в коридор. Деваться было некуда: врать маме было невозможно.

Мое торчание в коридоре оказалось недолгим: поезд уже тормозил на станции Горловка. В отличие от Дебальцево здесь ревели разом несколько десятков паровозов. Служащие тянули шланги от водонапорной башни, готовясь заправлять наш новый паровоз. Всеволод Эмильевич вышел в коридор с пачкой папирос. Я с удивлением заметил, что теперь он был в сером френче, на котором красовался Орден Красного Знамени. Такого не было даже у моего отца, хотя он долго работал в Исполкоме Коминтерна, а теперь стал начальником цеха на одном из заводов. Мы охотно подошли к металлическим ступенькам и спрыгнули вниз.

Я был привычен к запаху табака: отец курил не переставая, и мне казалось, что табак — это просто часть жизни. Мать кашляла, прогоняла табачные облака, требовала от отца курить в другом месте, но я всегда находил в нем что-то приятное. Поэтому я только сладко потянул носом, когда наш сосед задымил.

— Всеволод Эмильевич, — спросил я, — а когда закончится Донбасс?

— В Чаплино, — не задумываясь ответил он. — Это финальная станция для сортировки угля. — Ох там вокзал красивый, увидишь! — прищурился он на утреннее солнце.

Рядом с нами по соседнему пути просвистел паровоз — видимо, наш, который отцепили от поезда. Да, это был настоящий узел. Приходили и отходили поезда. Столбы дыма бесконечными лестницами подымались к небу. Я подумал что пришла пора реализовать мой план: расспросить нашего попутчика про Китай.

— Всеволод Эмильевич, — тихо спросил я, — скажите, пожалуйста, кто такой Чан Кайши? Я просто газету вашу утром видел, простите, — притворно смутился я, чтобы он не заподозрил меня в подслушивании ночного разговора.

— Чан Кайши? — наш попутчик посмотрел на высокий железнодорожный мост по которому спешили рабочие и торговки с фруктами. — Он глава Китая, точнее одной из его партий — «Гоминьдана».

— А он за нас или против нас? — спросил я, глядя на ползущий новый паровоз. Громко рыкнув, он обдал нас белым паром с ног до головы.

— Сначала был за нас, а потом предал и стал преследовать коммунистов, — Всеволод Эмильевич затянулся сладко табаком. — Англичане его перекупили, — пояснил он.

— Выходит… Мы проиграли? — с грустью спросил я. Наш паровоз как раз подполз к водонапорной башни, где его стали заправлять из шлангов. На башне висел огромный плакат: рабочий с молотом разрубает цепи, опоясавшие Землю.

— Нет, не проиграли, — покачал головой мой собеседник, улыбаясь, словно был доволен моим вопросом. — Не проиграли! Любой другой политик был бы для нас хуже Чан Кайши во много раз. Он давно бы продал Китай японцам, и тогда японская армия стояла бы у нашего Дальнего Востока. Да и коммунисты продолжают борьбу против Чан Кайши. Есть ещё порох в пороховнице, а табак в кисете! — весело заключил он.

— А я видел японских военных в «Ниве»! — похвастался я. — Они в черных мундирах и с шашками до земли. все пехотинцы. А наши — на конях!

— То когда было, — махнул рукой наш спутник, — задолго до революции! «Нива» — дореволюционный журнал. А теперь у японцев самая сильная армия в мире.

— Самая сильная — наша, Красная Армия! — обиделся я. — Пусть только сунутся: Блюхер их там враз расколошматит!

— Ну, это само собой разумеется, — тепло улыбнулся он. — А вот у буржуинов самая сильная армия — японская. — От соседнего пути медленно пошел пассажирский поезд. Я с интересом прочитал его название «Симферополь — Омск».

— А коммунисты в Китае победят? — с надеждой спросил я. — Правда?

— Правда, — снова выпустил табачное облако Всеволод Эмильевич, — только путь к этому не близкий. Труднее им в Китае, чем нашим было, понимаешь?

— А почему труднее? — не понимал я, глядя на башню. — Наши и Колчака, и Деникина и всю Антанту побили!

— В том-то и дело, — закурил новую папиросу мой попутчик, — что большевики могли объединять народ против Антанты и Колчака. А в Китае все раздроблены понимаешь? Вроде нет врагов, как Антанта, как бы все свои со своими воюют — в этом и проблема.

Я пытался понять в чем проблема, но не очень получалось. Проводник с бородкой махнул нам рукой, и мы пошли в вагон. Сейчас мне ужасно хотелось чтобы поскорее была большая станция Чаплино, где мы снова прошлись бы со Всеволодом Эмильевичем и продолжили наш разговор. Мы вошли в вагон. Проводник стал поднимать черные металлические ступеньки, как вдруг Всеволод Эмильевич хлопнул меня по плечу и сказал, фразу, навсегда врезавшуюся в мою память:

— Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае. Нет, не проиграли, поверь!

Я не привык показывать своих чувств: мама строго запрещала мне это. Но теперь я понял, о чем они разговаривали ночью у окна, когда я проснулся под свет фонаря. Поезд набирал ход, и паровозы вокруг снова ревели, спеша прицепиться к составам.

— Все могло быть хуже, поверь! — хлопнул меня по плечу наш попутчик, словно я был его старым товарищем в партии. От этого хлопка мне почему-то стало ужасно хорошо, и паровозы вокруг словно мчали меня в новую жизнь.

Отец уже встал, и уткнулся в свой журнал, который он читал бесконечно. Мама, недовольно покачав головой, дала мне полпачки «шахматного печенья» с чаем. Мы разговорились. У Всеволода Эмильевича, как оказалось, жена Светлана и дочка Настя отдыхали в отеле под Гурзуфом, а он спешил к ней после важного дела. Из-за него он сел на поезд не в Ленинграде, как мы, а в Курске. Наш попутчик в свою очередь поинтересовался, почему отец зовет мою маму «Натали» на французский манер.

— Она и есть француженка — дочка Филиппа Этьена из французского бюро Коминтерна, — механически ответил отец. — Но выросла сначала в Швейцарии, потом у нас, и родину помнит не слишком хорошо.

— Вот как? Знаю его, смелый человек. Ты, стало быть, у нас полуфранцуз и полурусский? — улыбнулся Всеволод Эмильевич и потрепал меня по голове.

— Я — советский, — важно ответил я, макнув печенье в чай. Это прозвучало так забавно, что даже мама рассмеялась.

— Сталино объезжаем по кольцу, — посмотрел в окно наш сосед, где мелькали постоянные узлы. — Вот про Францию помню, что там есть город Бордо, — улыбнулся он.

— Ой, не люблю западное побережье: холодное и скучное, — всплеснула руками мама. — То ли дело Гренобль… Алекс, уберешь свой свинарник сам! — строго посмотрела она на меня, поправив тонкие очки.

— Угу… — проворчал я.

Собрав в бумажку остатки печенья, я вышел в коридор. Поезд теперь мчался мимо бесконечных полей с терриконами. Собранные шахтеры грузили уголь в товарные вагоны. Дымился горячий асфальт, который укладывали загорелые парни в брезентовых рукавицах. Ковши экскаваторов вгрызались в землю. На обочине стояли жилые вагончики строителей, а поодаль виднелись громадные катушки с силовыми проводами.

Затем пошли длинные поля с золотыми подсолнухами, казавшиеся особенно радостными от утреннего солнца. Кое-где через поля проходили пыльные дорожки, ведущие к негустым посадками. Я прислонился лицом к стеклу: вчера на окраинах городов мелькали дома утопавшие в ромашках и звездочках, а теперь шли подсолнухи, которые словно тоже звали на море. Я посмотрел на заросли травы, через которые проходил товарный состав, и подумал, что когда-то точно также будут счастливы китайцы. У них будут такие же пути с составами, такие же дымящие домны, такое же голубое небо и такие же станции с ночными фонарями и заливистыми паровозами.

Я пока не спешил в купе, слушая разговор родителей со Всеволодом Эмильевичем. Я снова не понимал половины слов, о которых они говорили. Речь шла о Пятнадцатом съезде, Борисе Суварине, объединенной оппозиции* и Коминтерне. Отец снова говорил о Китае, выражая несогласие с какой-то статьей, в ответ на что Всеволод Эмильевич убеждал его понять статью иначе. Что это была за статья и почему ее нужно было понимать иначе, я не знал, но сам этот разговор казался мне интересным. Наконец, мама, выглянув в коридор, посмотрела на меня и закрыла дверь купе. «Не при ребенке», — услышал я ее голос. Впрочем, я не успел даже надуться. Поезд затормозил на станции Красноармейск, где снова стояли бесконечные составы с углем.

— Кокс, — хлопнул меня по плечу вышедший из купе Всеволод Эмильевич. — Это не простой уголь, а коксированный — который можно использовать для выплавки железа.

— А что больше, как узел: Сталино или Горловка? — прищурился я на утреннее солнце.

— Горловка, — ответил наш новый товарищ как что-то само собой разумеющееся. — Горловка — сортировочная станция для Сталино.

Вскоре я понял, что ошибся: предыдущие станции были вовсе даже не узлы на фоне того, к чему мы подъезжали. Поезд с грохотом мчался мимо пяти путей и бесконечных навесных мостов. Стрелки постоянно сходились и расходились. Я подбежал к расписанию. Да, в одиннадцать часов будет Чаплино! Мы опять стоим двадцать пять минут, и снова будут заправлять наш паровоз.

Я с изумлением смотрел, как громадный перрон, возле которого мы тормозили, был почти пустым. Зато вокзал… О, это было настоящее чудо! Небольшой, одноэтажный, с башней в центре, он был облицован красной и зеленой плиткой. В самом центре черной краской было выведено «Чаплино». Пока я смотрел во все глаза, отец, кажется развеселился и пошел курить со Всеволодом Эмильевичем, накинув темно-синий пиджак поверх летней рубашки-марлевки. Я естественно пошел за ними.

— Почему она такая… Большая? — спросил я, все еще с изумлением глядя на перепутанные узоры путей.

— Стык железных дорог, — охотно пояснил отец.

— Не только, — добавил наш сосед. — Это главная станция, разгружающая сам Днепропетровск. Стык Донбасса и Днепропетровска: что же ты хочешь?

— Я знаю: там Днепрогэс строят!

— Точно, — подмигнул мне Всеволод Эмильевич. — Представляешь, какой станет Чаплино, когда его построят?

— А почему народу мало? — не унимался я.

— Это не Горловка — техническая станция, — сказал отец, когда мы спрыгнули на перрон. — Локомотив тут не меняют — только заправляют. — Значит, — обратился он к Всеволоду Эмильевичу, — нам тоже лучше сойти в Симферополе?

— Конечно! — кивнул тот. — В Евпаторию теперь ехать оттуда куда удобнее, чем из Севастополя. Можно на пригородный поезд сесть — куда дешевле, чем на такси.

— Боюсь, Натали не согласится,. — улыбнулся отец. — Хотя… Может, правда такси из Симферополя взять?

Он был высоким, широкоплечим и полноватым. Черные волосы на висках уже кое-где тронула седина. Он смотрел куда-то через пути и вдруг по мальчишески прыгнул через них к киоску, где продавалась минеральная вода. Всеволод Эмильевич весело посмотрел на него и почему-то улыбнулся. Я подошел к окошку нашего купе и постучал маме. Она оторвалась от книги, затем внимательно взглянула на меня, но вдруг улыбнулась и тоже помахала мне рукой.

— На обед сходим вместе в вагон ресторан? — кивнул отец, вернувшись с тремя бутылками «Нарзана».

— Конечно, Валериан Сергеевич! — ответил наш попутчик, выпуская облако дыма.

Мой отец тоже нащупал пачку «Иры». Я с интересом смотрел, как служащие в красных комбинезонах тянут шланги к нашему паровозу, открыв люки.

— А в обед Каховка будет? Где Врангеля били! — сказал я. — Папа тогда был в Польше. Да? — спросил я.

Отец засмеялся и подмигнул мне. Он не часто бывал дома, но с ним я не боялся говорить глупости, в отличие от мамы.

— А я как раз там был, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Увидишь, что такое полынная степь!

Небо становилось немного матовым — то ли от солнца, то ли от того, что лето пошло на вторую половину. Я улыбнулся и вдруг вздохнул полной грудью. Скоро я увижу Каховку, «гнилое море» Сиваш, потом башни маяков на взморье. «И в Китае победим — непременно победим», — думал я, глядя на прибывший эшелон с красноармейцами.

* * *

Настя

Солнечные лучи били прямо в глаза. Я взглянула на часы, потянувшись на кровати. Десять утра. Надо было вставать, но ужасно не хотелось вылезать из-под простыни.

— Настя, поднимайся, — раздался мелодичный голос мамы. — С добрым утром. Я уже приготовила кашу, стоит на плите.

— Уже встаю, — протянула я в ответ.

Мама улыбнулась. Я тоже.

Я всегда восхищалась мамой: высокой, тонкой, с золотистыми волосами, заплетенными в тугую косу. Ее голубые глаза весело смотрели из-под длинных ресниц. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом: осенью — в белом плаще и высоких коричневых сапогах, летом — в коричневом деловом костюме или коротком синем платье и белых туфлях. Люди с уважением называли ее «Светлана Эдуардовна», а для меня она просто мама. Я росла любимицей, однако мама могла и поругать меня, но особых проблем я не доставляла.

Сейчас мы отдыхали в Гурзуфе, сняв уютный номер. Изучать достопримечательности я не очень любила, точнее, мне гораздо больше нравилось купаться и нырять. Мама улыбалась, когда я забирала с пляжа очередную порцию камушков. Мне действительно нравилась такая коллекция. И такие и сякие, и белые и черные… Попадались даже синие, а вот зеленые я найти никак не могла. Сейчас они лежали ровным рядом на прикроватном столике. Только вот без воды они как-то быстро потеряли свою прелесть.

— Настя, не спи. Я пойду в магазин, — голос мамы вернул меня с небес на землю.

Быстро поднявшись и натянув красное платье я расчесала волосы, после чего спустилась на кухню. Подходя к кастрюле я заметила за одним из столиков зеленоглазого худощавого брюнета в прямоугольных очках. На вид, моего ровесника. Его черные прямые волосы были слегка растрепаны. Незнакомец ел лапшу, и было немного смешно наблюдать за тем, что некоторые макаронины валились с вилки.

— Черт, — проворчал черноволосый.

Я усмехнулась и подсела напротив него, наложив каши. Что-то подсказывало мне, будто мы сможем подружиться.

— Привет, — после этих моих слов он смерил меня взглядом. Казалось, изучал. — Как тебя зовут?

— Миша, — представился мальчик, поправив очки. — А тебя?

— Настя, — ответила я. В нем было что-то забавное и милое.

— Возрождение, — протянул Миша. Да, возрождение. Значение моего имени мне весьма нравилось. Ну да ладно. — Откуда приехала?

— Из Ленинграда, — с готовностью отозвалась я. Всё-таки заводить друзей легко и приятно.

— Как и я, — с усмешкой признался Мишка.

Я налила в кашу молока и взглянула в окно. Погода стояла отличная. Ярко светило солнце, дул легкий ветерок. Сквозь открытое окно вторгался чуть приторный запах кипарисов и тую. Я неожиданно представила, что мы с Мишкой сидим у моря и наблюдаем за волнами. Впрочем, он сухо попрощался и побежал — видимо, к своим родителям. Посмотрев в окно, я увидела аллею с кипарисами, убегающую к морю, и подумала о том, как все необычно на море…

После завтрака я поднялась в номер, где сразу обнаружила отца. Он стоял, как обычно, — в сапогах и наброшенном поверх рубашки френче с орденом. Этот орден всегда был предметом моей гордости. И мамы, как я знала, тоже.

— Привет! — я крепко обняла его. Как же скучала! Теперь мы все вместе. Он опоздал на два дня из-за задержки где-то на Волге.

— Анастасия, дай отцу опомниться, — мягко посоветовала мама, но я не обратила особого внимания. В конце концов я соскучилась!

— Ехал в поезде с твоим ровесником, — объявил отец, всё-таки отцепившись от меня. — Вот что значит сын коминтерновцев! Не конфеты подавай, а сразу Китай и Мировую революцию! Все просил рассказать про китайских товарищей и Чан Кайши. Будущий Раковский! — тепло улыбнулся он.

— А как его зовут? — этот будущий Раковский показался мне весьма интересной личностью. Даже отцу понравился, что было редкостью.

— Алексей Суховский. Так уже и вижу его в черном плаще и с браунингом в Шанхае! — тепло засмеялся отец.

— О, — неожиданно подключилась мама. — А я помню Суховского-старшего! Он в двадцатом выступал на Втором Конгрессе Коминтерна, а потом работал в Польревкоме?

— Именно, — кивнул в ответ отец, хотя на его лице мелькнула тень.

Хм, выходит, у этого Алексея известная фамилия. Интересно, что он за человек? Как я поняла — умный и любознательный. Хотелось бы познакомиться с этим Алексеем, если возможно. Я посмотрела за окно. Аллея убегала аккуратными ступеньками к морю, а по бокам росли два огромных кипариса в виде пирамид.

— А знаешь, кто жена Суховского? Дочь Этьена! Первый раз ехал в поезде с француженкой, — признался отец.

Мама поперхнулась чаем и я похлопала ее по спине.

— Да ладно тебе, Свет, — махнул рукой отец. — Француженка и француженка, она замужем. Но честно, когда ты хоть одного человека родом из Франции встречала?

— Пока ни одного, — отозвалась мама, — и какая она?

— Очаровательная и очень строгая мама, — весело кивнул отец. — Сыну, Алексу, спуску не дает, поверь!

Значит, этот Алекс еще и француз наполовину. Потому-то они и зовут его Алексом, а не Алексеем. Все таки мне очень хотелось встретить этого человека. Хотя сейчас мне стало его почему-то жаль: меня родители ужасно баловали и позволяли практически все.

— Как бы с ним познакомиться?

— Пока никак, — ответил отец. — Суховские в Евпаторию поехали. Я пытался их осторожно отговорить, но Натали была непреклонна — только туда! Строили планы от самого Запорожья и в конце концов вышли в Симферополе — оттуда на такси лучше ехать, чем из Севастополя. Не объясни я им, так и поехали бы в Севастополь, где и ночевать им, беднягам, пришлось бы.

— Сейчас это модно — ехать в Евпаторию, но там плохое море. Камней нет, один песок, — покачала головой мама.

Мне стало грустно, когда я представила себе море, где нет камней и один песок. Что же это за отдых тогда? Сплошная скука. Даже коллекционировать нечего!

— А что говорит Суховский про Китай? — спросила мама.

— Труба, — неожиданно холодно отрезал отец. — Дело табак… Чан Кайши воспользовался нами, как лопухами, захватил власть и переметнулся к англичанам. Нас теперь даже КВЖД лишают. Коминтерн трясут. Особенно восточную секцию.

— Но Суховский больше не в Исполкоме?

— Он ушел после дела Суварина в двадцать четвертом, — нахмурился отец.

Значит, все достанется какому-то Чан Кай Ши, а мы ни с чем? Нет, этого быть не должно! Я с обидой посмотрела в окно, и эти кипарисы в виде пирамид уже вовсе не казались красивыми.

* * *

Алексей

Тот отдых в Евпатории запомнился мне на всю жизнь. Он, собственно, разделился на две части: счастливую и несчастливую. Я уже был в Крыму за два года до этого — тогда мы ехали почему-то через Киев. Теперь я снова мог окунуться в ласковое море и погружается в него, отдаваясь счастью теплых волн. Я еще не умел плавать, и мама учила меня этому каждый день. «Твоя беда в том, что ты не поставил цели, — назидательно говорила мне мама. — Ты должен сказать себе не просто «я должен плавать», а «к седьмому августа я должен плавать во чтобы то ни стало! Только тогда получится». Сама она плавала великолепно; впрочем, отец был куда лучшим пловцом — доплывая до буйков, он качался на волнах, за что даже получил свисток от спасателей.

Зато у мамы всегда была страсть к путешествиям. В те времена в Крыму не было удобных корабликов — приходилось ездить на такси, точнее на машинах. Уже через три дня мама повезла меня в Севастополь — смотреть панораму Крымской войны, затем на Ласточкино гнездо. Я хорошо запомнил мраморную лестницу музея-панорамы, а еще — как мы поднимались вверх по ступенькам мимо пахучих кипарисов. Их запах, напоминавший одновременно сосну и больницу, казался мне частью южной жизни.

Мы стояли за билетами в Воронцовский дворец, а отец напевал: «А надо мной гора Ай-Петри покрыта дымкой голубой» — какой-то популярный шлягер тех лет. Я тех пор я всегда любил Воронцовский замок: и голубую гостиную, и ситцевую комнату, и уютную библиотеку, и парк с холодными чистыми прудами. Я до сих пор помню, как мама вела меня за руку в гору мимо груды базальтовых валунов, пока, наконец, мы не вышли к круглому пруду, в котором чинно плавали белые и даже черные лебеди, которые мне казались тогда сказочными птицами. Мама пояснила, что они живут в Австралии, и я вдруг подумал, что мне ужасно хочется побывать в этой далекой стране. Попасть в Австралию в мои времена было также нереально, как полететь на Луну, и все же, глядя на важно плывущего лебедя, я почему-то был уверен, что побываю там.

Еще я помню, как мы гуляли втроем по набережной Евпатории. В детстве при слове «море» я представляли себе дикий берег с камнями, на которых лежат медузы, морские звезды и светят маяки. Но ничего подобного не было! Была мощеная набережная не с маяками, а с фонарями, вдоль которой веселые торговки продавали фрукты, мороженое, «Абрикосовую» и «Нарзан». И был еще чудесный запах моря, от которого буквально здоровело все тело.

И, наконец, именно в ту поездку я навсегда полюбил чаек. В Крыму они огромные и темно-серые — таких я мало где еще встречал, хотя немало повидал в жизни. А еще тамошние чайки по-хорошему наглые: гуляют вечерами по пустым пляжам и гортанно кричат, по хозяйски собирая еду. Им, кажется, и в голову не приходит, что кто-то может их прогнать. Крик чаек и теплый морской ветер навсегда стали для меня символом детства. Я всегда жалел ребенка, который не видел, как эти упитанные серые птицы важно ходят по тонкой кромке, где лазурная волна налетает на берег. Как много он, бедный, не видел…

Все изменилось в один из четвергов. Наверное, не выдержав бесконечных поездок, я слег с простудой. Мама сидела у моей кровати, коря себя и громко вздыхая из-за произошедшего. Зато отец… Мы снимали комнату в доме его дальних знакомых, и они вдруг дали почитать ему свежий номер какого-то журнала. Он читал его бесконечно, словно забыв о море. Затем его стала читать мама, также углубившись в тонкие страницы. Я понятия не имел, что было в том журнале, но отец после прочтения ходил бледный. Когда я стал поправляться, родители стали прятать его от меня как зеницу ока. Я жадно прислушивался к их разговорам, но все, что я мог услышать, это про съезд и Бухарина.

Когда до конца отпуска оставался один день, мы пошли на пляж в последний раз. Мама купила газету и дала прочитать ее отцу. Я лежал и грыз персик: плескаться в море родители мне все еще не позволили.

— Ну как? — услышал я ее звонкий голос.

— Да это вообще… Жуть… — пробормотал отец.

Мы сфотографировались в ателье на набережной, а после обеда поехали в Симферополь. Обратный поезд уходил в два часа ночи, и мы сидели на вокзале возле маленького фонтана с фигурами мраморных голубей. Помню, меня уже начала охватывать легкая сонливость. Отец купил нам три ватрушки, но почти общался ни со мной, ни с мамой, — словно был в себе, а не с нами. Мы пошли мимо путей, и я ловил полной грудью запах гари, мазута и товарных составов. Я снова вспоминал свою совсем детскую поездку, уверяя себя, что все будет хорошо, хотя сам был в этом вовсе не уверен.

Два года назад мы также уезжали ночным поездом — только из Севастополя. Он, кажется, уходил около полуночи. Тогда я с нетерпением ехал на вокзал, возле которого росли группы кипарисов. Мне было немного жаль расставаться с морем и башнями Алупки, но впереди меня ждала дальняя и интересная дорога. Я шел по платформе радостный, словно теплая летняя ночь и силуэты составов вели меня в новый мир. Теперь в заасфальтированных недавно платформах не было ничего радостного. Сказать об этом я не мог, но недоброе предчувствие поселилось у меня на душе. Почему теперь все было не так, как тогда?

Утром я проснулся где-то под Запорожьем. Отец впал в задумчивость и не вставал весь день с верхней полки: даже обедать в вагон-ресторан мы пошли вдвоем с мамой, когда поезд мчался мимо шахт и домен Донбасса. Вечером отец спустился попить с нами чай. Мама уже прилегла, а он пил со мной чай и показывал мне силуэты товарных составов. Он рассказывал мне про устройство фонарей, словно он не повеселел, а принял какое-то решение и, наконец, успокоился. Я, помню, спросил его зачем столько цистерн.

— Из Баку везут нефть… — охотно ответил он. — Белгород… Здесь развилка на Лиски и Северо-Кавказскую железную дорогу…

Я кивнул и отпил чаю. Не знаю почему, но бежевые цистерны в неясном свете фонарей казались мне предчувствием чего-то плохого.

Отец сошел покурить на станции Ржава. То была техническая остановка, где заправляли наш паровоз. Я до сих пор не могу забыть то мерзкое название и в самом деле ржавые пути, убегающие куда-то вбок. Я ждал его у окна, но к моему изумлению поезд тронулся без него. Я разбудил маму, и она, взволнованная, побежала к проводнику.

Известий от отца не было: он не садился в другой вагон. Его нашли через пару дней — в то утро, когда мы с мамой как раз приехали в Ленинград. Теперь я остался с бабушкой, а маме предстоял обратный путь до той самой мерзкой Ржавы. Все было просто: отец взял с собой табельное оружие. В «Правде» опубликовали его портрет и горько объяснили, что «товарищ Валериан Суховский покончил с собой от нервного истощения».

Примечания:

* Объединенная оппозиция — объединение сторонников Троцкого и «Новой оппозиции», а также некоторых бывших участников «Рабочей оппозиции» и группы демократического централизма. Разгромлена на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года.

Два года спустя

Алексей

С самого раннего детства моим воспитанием занималась мама. Точнее, на мое воспитание у нее приходились только вечера и выходные: остальное время я был или в детском саду или в школе или, если болел, то на попечении бабушки, которая жила от нас через три квартала. После гибели отца мама окончательно стала для меня главным человеком в доме. Но зато вечера и выходные мама, как никто, умела использовать максимально эффективно.

Я всегда восхищался мамой. Высокая, тонкая, подтянутая она имела удивительную фигуру гимнастки. Ее карие глаза весело смотрели из-под очков в изящной немецкой оправе. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом. Как у всех француженок, одежда и стиль были ее страстью. Иногда по выходным она брала меня по магазинам. Я терпеливо ждал, пока мама подберет себе наконец пальто или платье. Обычно мама перемеривала половину отдела прежде чем делала выбор. В прихожей галошница была набита ее старыми сапогами и туфлями. Одних перчаток у мамы было несколько пар, а ее платья и кофты висели на вешалке даже в моей комнате.

Чувство восхищения мамой посетило, помню, меня еще в детском саду. Идя с ней за руку, я думал: «Ни у кого такой мамы нет!» Мы шли по по вечереющему городу в легкий снег, мама рассказывала мне, маленькому, про Антарктиду и ее изучение. И я вдруг ее спросил:

— Мама, а это правда, что полярные совы белые?

— Конечно, — улыбнулась мама. — Белые. Как снег. Там кругом снег круглый год.

— Нарисуешь мне полярную сову? — спросил я.

— Постараюсь, — пообещала она. Мама купила мне гуашевые краски, которые почему-то любила куда больше акварели,

Впрочем мама при всей своей улыбчивости была, как мне казалась, просто стальной. Она прибегала с работы в издательстве поздним вечером, ставила портфель у входа и весело спрашивала, как я провел день. Затем перед ужином холодно узнавала, что именно я сделал из занятий. При этом мама загибала свои длинные пальцы, фиксируя мои «достижения». Если я что-то не сделал, мама пристально смотрела мне в глаза и говорила:

— А почему не сделал? Что помешало? Вот лентяй растет, а?

Однажды в раннем детстве мама повела меня в цирк. На представление в половине одиннадцатого билетов уже не было: они продавались только на три часа дня. Я попробовал начать канючить: «А я хочу сейчас!» Мама спокойно сказала: «Я сейчас развернусь, поеду домой и больше никогда в цирк не поведу!» Что же, этого было достаточно. Канючение прекратилось сразу.

Больше всего мама не выносила нытья и жалоб. Если я говорил, что устал, она, не отрываясь от газеты, отвечала: «Я больше устала, и что?» Если я жаловался, что не могу что-то сделать, на это следовал насмешливый мамин ответ: «А через не могу?» Этого хватило для того, чтобы садился и, вздыхая, начинал делать дело. Через то самое «не могу».

Зато выходные всегда были интересными. Начинались они с приятного завтрака: мама сама готовила омлет с рыбой, которую она укладывала как бутерброд. Мама спрашивала меня, какой кофе я буду: черный или с молоком. Разумеется, я говорил с молоком: если бы сказал черный, мама сразу бы ответила: «Черный ты будешь пить днем, давай с молоком!» Так зачем портить себе завтрак? Тем более, что за завтраком мама весело интересовалась моими делами, расспрашивая меня обо всем произошедшем за неделю.

После завтрака мама давала мне посидеть минут двадцать и начинала делать зарядку. Будучи прекрасной спортсменкой, она на дух не выносила неуклюжих и полных людей. «Это куда пузо растет?» — звонко спрашивала мама, легонько стукнув меня по животу.

Это означало, что я должен брать в руки гантели и сорок минут делать упражнения — в детстве под ее контролем, а когда подрос, то уже сам. Я еще не ходил в школу, когда она сидя в кресле, строго следила за каждым моим движением:

— Раз, два, три, четыре. Выше, ногу поднял! Раз два три… Ну-ка натянулся как струна! Как струна, я сказала! Раз два три четыре… Лучше старайся! А ну-ка углы пошел делать!

— Не ленись! Больно себя жалеешь! Куда растешь такой изнеженный?

Через сорок минут, выполнив упражнения сидя, лежа и стоя, я был весь в поту. В награду мама позволяла мне немного посидеть. Затем приходила пора помогать по дому. Моей обязанностью было прибирать свою комнату и сходить в магазин. Зато после обеда мама вела меня в парк — зимой кататься на лыжах, летом на велосипеде, который мы брали тут же напрокат. Мама каталась так, что я за ней едва мог угнаться. По дороге она болтала со мной про литературу, рассказывая о Пушкине, Достоевском и Блоке. Или о Бальзаке, Золя и Мопассане. Или — что-то интересное из из истории.

Правда, мама еще умела великолепно кататься на коньках. Я грустно смотрел, как она ласточкой нарезает лед. Я сам не умел на них даже стоять, что было предметом вечных маминых насмешек

Вечером в субботу мама всегда давала мне книгу — обычно что-то из классики. (Детских книг, столь популярных сегодня, в наши дни практически не было). Мама обожала читать мне что-то вслух, а затем обсуждала со мной просчитанное. И, разумеется, меня ждало совместное чтение газет или политической журналов. В такие минуты мама напоминала мне веселую старшую сестру. Она становилась похожей на веселую девчонку: сидела, закинув ногу на ногу и звонко смеялась, поблескивая очками.

Но наступало воскресенье, а, значит, утром меня ждал урок французского языка. Мама сажала меня за стол, выкатывала кресло и садилась рядом со мной. Не дай бог мне было совершить больше трех ошибок! Я сразу превращался в «балбеса» и «бездаря». Я, силясь, читал текст, чтобы только не всхлипнуть. Но мама была беспощадна, гоняя меня так, что я не мог опомниться ни на минуту. Она строго поправляла мое произношение и грамматические ошибки, заставляя начинать снова и снова. В конце концов после очередной «балды» я садился переписывать упражнение.

— Вот, молодец, — сухо кивала мама, проверив все красными чернилами. — Теперь устно. Одно не заменяет другого: устная и письменная речь — разные вещи!

Я кошусь в правый угол стола. Там у меня стоит портрет. Портрет Георгия Димитрова. Я всегда мечтал быть похожим на этого несгибаемого болгарского коммуниста. Мама рассказывала, что они дружили с отцом и даже показала мне фотографию, где они улыбаются в перерыве какого-то конгресса или совещания Коминтерна. Но я знал — стать таким смелым и умным можно только преодолевая себя. Через «не хочу». И я, сжав зубы, обливаюсь утром ледяной водой. А потом делаю свое маленькое упражнение.

После обеда в воскресенье у меня появлялось свободное время. Иногда в это время мама водила меня в музеи: благо у нас их, как нигде: Эрмитаж, Петропавловская крепость, Кунсткамера… Просто мы с ней шли гулять по Васильевскому острову, где остались дома восемнадцатого века. Но часто я просто убегал во двор — побегать с приятелями и поиграть в войну, о которой мы знали, что она обязательно будет. Чаще всего мы вдвоем с моим одноклассником Сережкой «Незнамом» обороняли какую-нибудь крепость или шли в наступление из траншеи. Мы знали твердо, что война неизбежна, как восход или закат. Мы были одни во всем мире, и с детства знали: рано или поздно нам придется воевать.

А еще у меня была своя тайна. Я никогда не верил, что отец покончил с собой. Я был уверен, что его убили враги. Наверное, за Китай, Коминтерн или что-то еще. Но я твердо знал, что он не стрелял в себя. И моей задачей было  вычислить и найти тех, кто это сделал. Правда, не сейчас, а потом. Когда я стану взрослым и сильным.

* * *

Настя

Каникулы пролетели довольно быстро и пришла пора возвращаться в школу. Вот почему во время учебы время идет медленно, а когда каникулы — несется, как сумасшедшее? Сейчас я сидела на уроке математики и, решая примеры, наблюдала за одноклассниками, которых давно не видела. В наши времена еще не было школьной формы: на уроках все одевались, как хотели, да и купить заграничный плащ или платье можно было запросто в сияющем вечерними огнями «Торгсине». Что уж говорить о тех, чьи родители недавно вернулись из заграницы, как у Иры Аметистовой или Миши Иванова…

Я хорошо помню наш класс, хотя мои воспоминания уже стали обрывочными и странными. Я почти не помню, как мы пошли в первый класс, но зато хорошо помню первое сентября второго класса, когда мы все пришли с букетами астр. Старая школа, казалось, была пропитана их синим и белым запахом. Я плохо помню, как мы изучали букварь, зато воспоминание, как наша учительница Лидия Алексеевна повела нас в зимний парк, до сих пор стоит у меня перед глазами. Мальчишки в латаных пальто и треухах играли в хоккей, а мы стояли чуть поодаль, смотря на странные птичьи следы на снегу. Мне трудно вспомнить, какие оценки я получала во втором классе. Но зато никогда не забуду, что у нас на школьном окне повесили термометр, чтобы мы могли наблюдать за температурой. И еще я помню начало весны — талые лужи и разлитый в воздухе запах тепла, ловя который мы, радостные, поскорее спешим на каникулы.

А еще я, как ни странно, помню одну контрольную по математике, которую мы писали в холодный октябрьский день — незадолго до осенних каникул. Рядом со мной сидит, как обычно, Миша Иванов, неуверенно пишущий ответ. Математика давалась ему плохо, хотя и в русском он не был мастером. Миша оказался весьма приятным и добрым человеком. Когда Марина Князева смеялась над фигурой Сони Петренко, он заступился за нее, сказав, что Софья хотя бы не похожа на куклу и не ведет себя подобно базарной бабе. Мы с ним быстро поладили и вчера даже бегали вместе вокруг школы. Я мчалась быстрее, однако и мне, и Мише было весело.

Лера Кравченко с русыми прямыми волосами и зелеными глазами быстро пишет пример за примером. Лера была отличницей и быстро понравилась нашей учительнице Лидии Алексеевне. Тонкие черты лица и задумчивый взгляд добавляли ей сходство со снежинкой. Себя я считала симпатичной, но до настоящей красоты мне было далеко — невысокая, светло-русая, есть прыщики, и непонятный цвет глаз — серо-голубые. Неплохо, но если сравнить меня с той же Леной Тумановой…

Лена слыла самой красивой девочкой класса — высокая, подтянутая, с длинными пшеничными локонами и пронзительными зелеными глазами, она всегда одевалась нарядно. Она была мягкой, но в тоже время могла постоять за себя.

Однако Лена часто хвасталась своими новыми платьями и усмехалась. При этом в учебе соображала средне. Однако несмотря на это с ней можно было поговорить о чем угодно. Вот и сейчас она трещит на ухо своей соседке по парте, Маше. Да и трещала-то она не только с ней. Уже в восемь лет Лена подружилась со многими ребятами кроме отличника Влада Миронова, который, как она говорила, слишком много воображал и не было дня, когда они не обменивались бы колкостями, толстушки Сони Петренко и Марины Князевой, которая иногда выпускала такие слова, что брови на лоб лезут — откуда она их только берет? А еще Лена прекрасно пела, что мы постоянно слышали на уроках музыки.

Лена сидела за партой со своей подругой — кареглазой Машей Гордеевой, чьи золотистые кудри доходили ей чуть ниже лопаток. Мария немного напоминала куколку — ухоженная, с длинными ресницами, пухлыми губами и искренней улыбкой. Мы быстро поладили. Она была веселой болтушкой и, казалось, никогда не унывала. Если ту же Леру расстраивали двойки или тройки, то Маша не обращала на них особого внимания и быстро исправляла их. Я улыбнулась. Поставь ей хоть кол — не сломается.

За девчонками сидел сероглазый блондин Вова Солнцев. Он казался милым, но это только на первый взгляд. Вовка был высокомерным и…смешным. Например, когда мы ходили в столовую, где подавали манную кашу, Лидия Алексеевна, наша учительница советовала Вове поесть. На это Вовка кривился и отвечал:

— Мама готовит мне только то, что я хочу.

Сидящие напротив кудрявый черноволосый Женя Стрельцов и синеглазый шатен с волнистыми волосами Влад Миронов насмешливо переглянулись. Я и сама прыснула. Вовка с мальчишками не слишком подружился, так как своим поведением напоминал капризную девчонку, но был у него вечный слушатель — пухлый Витя Петухов, который ни в примерах не ладил ни устные не мог выучить ни читать не по слогам.

Однако оба этих мальчишки неплохо сошлись с Леной Тумановой и сейчас она, отложив тетрадь и ручку, о чем-то с ними говорила.

За Вовкой сидела темноволосая Юля Янова с удивительными глазами: они становились у нее то карими, то совсем зелеными. Ее кудри украшал большой белый бант. Она была немного вредной и прекрасно умела шутить, правда юмор любила черный. Юля тоже быстро подружилась с классом и могла составить в этом конкуренцию.

Передо мной играли в крестики-нолики Влад Миронов и Женя Стрельцов. Глядя на них обоих, я усмехнулась. Кареглазый Женька любил выделываться, хотя сам не уделял учебе особого внимания. Когда Витя однажды попросил помочь ему с примером, Женька вскинул брови, говоря «Ты не знал?». Женя смотрел на мир немного свысока, но это не отменяло наличия у него хорошего чувства юмора.

Его лучшим другом был Влад Миронов. Они довольно часто, вместе шли домой, вместе носились по школе, не обращая внимания на учителей, сидели, в конце концов. Одной рукой Влад решал примеры, а другой рисовал крестики или нолики. Сам Влад был тихим и задумчивым, любил почитать и частенько брал книги с собой в школу. Спроси его по любому предмету — ответит моментально. И верно.

Рыженькая Вика Гришкова, его, как я слышала из разговора Влада, сестра (наверное, двоюродная раз фамилии разные_, оказалась полной противоположностью — энергичная, дерзкая. На контрольной она даже и не думала о решении примеров, нагло посылая самолетик Лере. Сидящая рядом Соня Петренко, пухлая, но в то же время высокая, старательно заплетала в косу растрепанные волосы. Тихоня из тихонь, она мало с кем подружилась. Мне было жаль эту скромную девочку и я часто помогала ей с домашним заданием.

Алексей Суховский, тот самый Суховский, с которым я так хотела познакомиться после рассказа отца, всегда сидел у окна рядом с темноволосым Сережей Незнамовым, которого из-за фамилии мы все называли «Незнам». Алекс, обладающий худощавым телосложением, высоким ростом и карими глазами, оказался умным, любознательным и веселым мальчишкой.  Его самоуверенность часто удивляла меня, в то же время и восхищала. Лёша говорил, что мог дойти один хоть до Зимнего дворца. Однако он всегда был вежлив и любил читать. Не было книги, сюжет которой не знал бы Алекс.

Он, конечно, был Алексеем, но его, как наполовину иностранца, мы часто звали «Алексом» — кто с теплом, а кто с легкой насмешкой. Многие в классе так и звали его «Француз» из-за мамы, на что он только отшучивался. Его друг Незнам, с которым они всегда были вместе, был натурой тихой и незаметной, но понимающей и доброй. Зато Незнам умел лучше всех лазить по канату и лихо сползать вниз.

Алекс был отличником и часто давал списать другим. Вот и сейчас Влад не мог дать Жене тетрадь, так как рядом проходила учительница, проверяя, кто что сделал за урок.

— Француз, дай содрать умножение на семерки, — шепчет Женька.

Алекс подносит палец к губам, что означает «тсс», и показывает на Лидию Алексеевну. Погоди, мол, когда отвернется.

— Французы народ храбрый — они Бастилию брали! — напирает Женька.

— Французы что хочешь возьмут, — тихо говорит довольный Алекс, и тут же быстро показывает лист тетради, как бы невзначай положив ее по диагонали на парте.

Русские тоже могут что угодно взять! Выпросил ведь Женя задание.

За мной всегда сидели русая кареглазая Марина Князева и высокий рыжий мальчик Антон Зиновьев. Позднее мы говорили, что у него лицо равнодушного критика, а он вправду был вечно равнодушным ко всему отличником. Сейчас, прищурившись, Марина смотрела на доску, где аккуратным почерком выводила примеры высокая зеленоглазая блондинка Ира Аметистова.

Может, мы с Мариной поладили бы, но этому мешали ее вечные истерики по малейшему поводу и насмешки над девочками вроде Сони — тихими и аккуратными. «Жалко таких недотеп, — говорила Марина. — Вот кем они станут в жизни, кем?»

Хрупкая Ира Аметистова была лучшей ученицей среди параллели и никогда не отказывалась помочь, всегда могла утешить и прийти на помощь. Она мне очень нравилась, и мы сразу подружились. Общаться с Ирой было легко и приятно.

Всё-таки с одноклассниками мне крупно повезло, как и с учительницей. Высокая, стройная, с короткими черными волосами и серыми глазами, Лидия Алексеевна была мягкой и терпеливой, хотя внешне казалась строгой.

Удивительно, но спустя столько лет, эта картинка стоит у меня перед глазами. Иногда мне кажется, что стоит только протянуть руку, и все последующее развеется, как мираж. Мы снова будем сидеть в 3"Б» и весело болтать на математике, не зная, что будет дальше. Взрослая жизнь будет казаться нам такой необъятной и бесконечной

* * *

Алексей

Стоял холодный октябрьский день. Дождевые капли струились по оконному стеклу. Впрочем, настроение у меня, как и у моих одноклассников, прекрасное: ведь совсем скоро седьмое ноября! Я посмотрел на обложное небо и, обмакнув перо, сделал пару пометок.

Сегодня на математике мы пишем контрольную, и надо постараться. Я чуть не прыснул, глядя, как Мишка Иванов опять пытается сдирать у Лерки Кравченко. Не то, чтобы Лерке было жалко дать ему ответы, но то, как он это делал, было правда очень забавно. «Незнам», как обычно, старательно подсматривал в учебник. Наша учительница, Лидия Алексеевна, была строгой только внешне, а на самом деле весь класс умудрялся каким-то образом тихо списывать любую контрольную. Это было ужасно весело и интересно!

В ту осень я с удовольствием читал «Дети капитана Гранта» и почти бредил этой книгой. Еще больше я любил рассказывать Незнаму ее содержание. Вот и сейчас, завершая работу, я не утерпел, повернулся к нему и сказал:

— Представляешь… В тропиках такие ливни идут почти полгода…

— Врешь… — удивился Незнам. Мне показалось, что Настя Майорова с изумлением смотрит на нас с таким видом, что, мол, какие сейчас тропики. Настя была дочерью того самого Всеволода Эмильевича, с которым мы ехали в поезде: тихая и очень задумчивая, но дружелюбная, девочка.

— Ничего я не вру. Так и есть. В Австралии, например, реки наполняются водой за эти полгода и ускоряют течение…

— Опять врешь! — фырчит Незнам. Лидия Алексеевна поворачивается к нам, и мы замолкаем. Естественно, на минуту, пока ее внимание на переключится на Юльку Янову, которая, похоже, тоже отчаянно нуждается в помощи.

— Да я тебе прямо сегодня докажу! Пошли после уроков и посмотрим на дождевые канавы?

— Ну, пошли… — с недоверием покачал головой Незнам.

Я жил в получасе ходьбы от школы. Обычно я прибегал домой через сорок минут. Ну максимум час: почему бы нам не погулять в конце-концов? Я, прищурившись, смотрю на черную доску и лежащие рядом с ней два куска мела. Сегодня дежурными по классу назначили Солнцева и Аметистову. Естественно, доска вытерта абы как с громадными белыми разводами. Обоим лень пойти в туалет и помыть ее — так и мусолили мел по доске.

— А еще, — шепчу я Незнаму, — в Австралии есть целые леса из эвкалиптов! И звери почти все с сумками на животах бегают.

— Кенгуру? — шепчет Серега, тихо пряча учебник. Я еле сдерживаю смех, глядя, как забавно Юлька списала-таки у Аметистовой.

— Что кенгуру! Там сумчатые волки живут!

Ирка поворачивается к нам: похоже, ей стало интересно послушать про сумчатых волков. Но поздно: урок заканчивается, и Лидия Алексеевна мягко говорит, что пришло время сдавать контрольные.

Математика была последним уроком. Наш класс, сдав контрольные, помчался в гардероб, где лежала сменная обувь. Мишка с Настей обогнали всех, как обычно, хотя Настя то и дело с интересом посматривала на нас. Девчонки стали переобуваться — кто-то в галоши, кто-то в резиновые сапоги. Зато нас с Незнамом было не удержать! Быстро, переобувшись и накинув на ходу куртки, мы помчались вперед, не обращая внимания на дождь.

Мы пересекли школьный двор, где уныло мокли спортивные снаряды, и побежали к соседним домам. Некоторые из них были старые — с лепниной. Уже стаял первый снег, и поток воды уносился вниз по асфальту. Мы с Незнамом остановились и как по команде осмотрелись вокруг.

— Смотри, — сказал я, — видишь в канаве воды все больше и больше?

— Ну так дождь… — покачал головой Незнам.

— Правильно… А видишь какое течение? Потоп!

— А почему?

— А потому что вода сверху несется! — Каким-то образом тон мамы незаметно становился и моими. А теперь представь: такой поток идет с гор настоящих!

— От дождей?

— И от дождей. Или от ледника, он тает. А ведь послезавтра потока в этой канав не будет— все высохнет. Если, конечно, дождя не будет.

Незнам машинально поправил черную куртку, взял спичку и бросил ее в воду. Та весело побежала вниз. Мы, накинув капюшоны, побежали за ней. Поток нес ее вниз к громадному зданию фабрично-заводского училища. Пересекать его линию нам строго запрещали родители, но сейчас нам было все равно.

— А, представляешь, — сказал я, глядя на бегущую спичку, — жили бы мы с тобой в прошлом веке? Организовали бы экспедицию в Австралию…

— Может лучше в Африку? Там леса здоровые… — Незнам кинул новую спичку, и она понеслась ближе к училищу.

— Тогда уж в Южную Америку! Вот где леса так леса. Деревья в Аргентине такие, что их ни одно наводнение затопить не может. — Я вспомнил картинку в книге, как долговязый Жак Паганель сидит на такой ветке и смотрит за приливом воды.

— И на них сидеть можно?

— Ага! Представляешь, как Вовка с Иркой дрожать будут? И спрашивать, кто шалаш бы им построил?

Незнам прыснул, словно правда представил эту сцену. Смотрелась бы она в самом деле забавно. Неотрывно смотря на плывущую спичку, мы побежали к чугунной ограде.

— Давай проверим скорость корабликов в воде? — предложил я.

— А это как?

— Бросим две спички и посмотрим, какая поплывет быстрее.

— Давай! — охотно отозвался мой приятель.

Мы положили спички в водный поток. У Незнама спичка поплыла быстрее, чем у меня. Несмотря на дождь, мы побежали вниз — смотреть, как они помчатся по луже. Незаметно для себя, мы обежали училище и вышли к насыпной горке.

— Слушай, мне дальше нельзя, — сказал неуверенно Серега. — Родители не позволяют.

Мне, естественно, тоже было нельзя. Но поскольку я рос только с мамой, все думали, что у меня свободы больше, чем других. Я, естественно, не разубеждал их в этом.

— Ха! Что такое «нельзя»? Пошли скорее!

— Тебе можно… — пролепетал Незнам.

— Мне все можно, — покровительственно сказал я. — Пошли, пошли!

— А если…

— Я тебя спасу! Пошли, — насмешливо сказал я, хлопнув его по плечу. У меня были очень длинные руки, чего не скажешь о Сереге.

Запустив еще пару спичек, мы убежали за горку. Дождь немного усилился, и небо стало настолько серым, что съело половину видневшиеся вдали больших домов. Затем нам захотелось спустить спички вниз по течению — по канаве, текущей в сторону недавно построенной асфальтной дороги. Мы побежали за спичками, хотя вскоре они нам надоели. Вернувшись к горке, мы нашли несколько деревянных щепок, пахнущих терпкой сосновой смолой. Незнам поднял вверх кору и получилось в самом деле нечто похожее на кораблик. Умом я понимал, что давно пора идти домой, но запустить его было ужасно интересно.

— Как назовем? — спросил Незнам.

— «Дункан»! — не задумываясь ответил я, вспомнив любимую книгу. — «Дункан» из порта Глазго!

— Это где такой? — мой друг смотрел на меня во все глаза.

— Далеко. В Шотландии, — важно ответил я. — Жаль труб у него нет…

— Сейчас сделаем… — Незнам вставил пару спичек в дырочки и ловко поставил наше самодельное суденышко на воду.

— Отдать швартовы! — важно скомандовал я. Кораблик дернулся и поплыл по канаве, строго описывая круг вокруг горки.

Прошло, должно быть, минут сорок прежде чем мы, запыхавшиеся и промокшие, вернулись на прежнее место. По дороге я с восторгом пересказывал Незнаму про Австралию, в самом деле представляя себе эвкалиптовые рощи. Мы начали думать, как пустить это по новому кругу, как вдруг я вздрогнул. Со стороны училища показалась тонкая фигура в фиолетовом плаще и коричневых сапогах. В руках у нее был зеленый зонт с черными цветами. Мама! Я почувствовал, как у меня на сердце повис холод. Сколько же мы пробегали, если мать пошла меня искать? Это было чревато очень большими неприятностями.

Я не ошибся. К моему ужасу мама быстро подошла к нам и, остановившись, пристально посмотрела на нас обоих. Блеск ее очков предвещал грозу. «Может, обойдется?» — с ужасом подумал я. Однако взгляд мамы, который я знал очень хорошо, не предсказывал легкой развязки.

— Мама… — пролепетал я. Но она не обращала внимания на мои слова, а посмотрела на Незнама.

— Сергей, иди домой скорее, мама очень волнуется, — сказала она.

Незнам бывал иногда у нас в гостях, и очень уважал мою маму. Она, насколько я знал, тоже относилась к нему с теплом. Я подошел к ней.

— А с тобой, друг, у меня будет дома особый разговор, — процедила мама, смерив меня холодным взглядом.

Мы медленно пошли вперед, глядя на темное серое небо с маленькими рваными просветами. Стало настолько холодно, что дождевые капли, казалось, вот вот заменит ледяная крупа. Притихший Сергей шел с понурой головой. Я старался гордо смотреть вперед и даже перепрыгивал лужи. Не мог же я показать перед Незнамом, что меня можно жестко осадить! Но мама демонстративно говорила не со мной, а с Незнамом.

— Тетя Наташа, мы просто с Лешей пошли пускать кораблики… — начал он.

— Ну что же так долго? — грустно улыбнулась мама. На людях она всегда умела сохранять самообладание.

— У нас часов нет…

— Ну вы же смотрите, что делаете… Мы уже волноваться стали. Я побежала в школу — никого. Думаю, не случилось ли чего…

Мама говорила мягко, но меня словно не было при этом разговоре.

— Тетя Наташа, ну мы не специально…— пролепетал Незнам… — Правда!

— Мальчики, ну вы так не делайте… Вас нет пять часов! — Мы уже не знали, что и думать…

Я с ужасом заметил, что мы подошли к бетонным балкам. Здесь Незнам должен был убежать домой. Я с ужасом заметил, как он улыбнулся:

— Тетя Наташа, спасибо вам! До свидания!

— До свидания, Сергей! — улыбнулась мама. Как только он побежал по улице, он взяла меня за руку и, дернув ее, сухо сказала:

— А ну-ка марш домой, дрянь такая! Почему я должна бегать в школу и искать тебя пять часов по всему району? — Ее карие глаза смотрели холодно и жестко. — Я жду час — никого! Полтора — никого! Нашла Лидию Алексеевну — она не знает! У меня на сердце похолодело!

— Мы… — начал было я, но мама только крепче сжала на мою руку.

— Я бегу в одну сторону — никого… В другую — никого. Может, думаю, в яму попали… Может, бандиты схватили… Может, собаки напали… Может избили… А он, дрянь такая, кораблики пускает!

— Да мы думали немного… — только сейчас я заметил, что мама перешла на французский. Это было совсем плохо: значит, она была на пределе,

— Немного? Пять часов? У тебя есть мозги или совсем пустота?

Я молчал, глядя в землю.

— Я почему должна бегать за тобой в предынфарктном состоянии? Слава богу, нашла женщину, которая сказала, что видела двух мальчиков школьников! Кораблики он пускает, видите ли… Здоровый придурок, девять лет!

— Мама, ну мы правда не хотели… — как всегда я чувствовал себя ужасно в состоянии ее ярости и тоже перешел на второй родной язык.

— Что ты, балда, не хотел? Головой думать никак не научишься? Взрослый, а все ничего ее понимает. Кораблики… — скривилась она. — Как три года!

Я не заметил, как мама открыла дверь в нашу квартиру. Мы вошли в прихожую. Я стал снимать куртку.

— А ну-ка живо на диван, дрянь такая! — звонко воскликнула мама, вешая плащ. — Немедленно!

Это было совсем плохо. Обычно за провинности мама меня или сильно ругала, или лишала чего-то — например, права читать неделю любимую книгу. Только в особых случаях, каких было раза три за всю жизнь, она давала мне тонкого черного ремня. В таких случаях мать просто укладывала меня на диван и воспитывала им. Похоже, что сейчас меня ожидала новая порка, что было вдвойне унизительно для моего возраста.

Я уткнулся в синюю диванную подушку. Постараюсь хоть сегодня не зареветь, как девчонка (это всегда меня жутко бесило). Но я ошибся. Мама не успела даже переодеться, а вбежала в комнату в коричневых сапогах и сером платье. В руке сверкнул черный тонкий ремень.

— Вот ведь дрянь! — раздался ее звонкий голос. — Ты меня довел сегодня до предынфарктного состояния! Думаю, пора прибегнуть к другим методам выбивания дури.

Резким движением она сорвала с меня брюки, а затем трусы. Ноготь царапнул мое бедро. Я знал, что для отвлечения боли надо прикусить руку. Тогда другая боль перебьет эту. Но я ошибся. Ремень свистнул в воздухе и опустился на меня со всей силы. Затем снова и снова.

Жах-жах! Жах-жах! Жах-жах! — свистел черный тонкий ремень. Мне казалось, будто меня обжигают осокой или металлическим прутом. Я начал подвывать, но мама, не обращая внимания, продолжала методичную порку.

— Ммммм… — завыл я.

— Я из тебя дурь вышибу, дрянь такая! Ты у меня узнаешь, как надо вовремя приходить домой. — Ты у меня сегодня получишь отменное воспитание! Один раз, но на всю жизнь!

Удары последовали снова. Наверное, на двенадцатом ударе я уже начал голосить, но мать не обращала внимания. Так жестко она еще никогда не наносила удары. Я бормотал что-то невнятное, но порка все еще продолжалось. Сапоги матери шевелились, и я надеялся надеялся, что это последний удар. Но нет… Они следовали снова и снова.

Вдруг я почувствовал на бедре что-то липкое. Точно ожог вызвал воду, которая ослабила его. Я попытался дернуться, но мне стало лучше. До меня как из тумана донесся крик мама.

— Алеша, кровь! Кровь!

Мама отбросила ремень и остановилась, словно сама была в шоке. Затем побежала куда-то вперед. Я слышал, как стучат каблуки ее сапог. Я повернулся. На столе одиноко стояла отцовская лампа с зеленым абажуром, словно ждала меня для чего-то. Мама вернулась через минуту с холодным полотенцем и приложила его. Она заботливо водила по коже.

— Боже, кровь… — залепетала она. — Прости, сыночек, прости меня, дуру старую… Что же я наделала, идиотка такая? — всхлипнула она.

Теперь маму было не узнать: она была самой заботой! Она поскорее принесла зеленку и смазала бедро. Затем, плача, обняла меня.

— Леша, ну прости, прости пожалуйста, меня дуру. Хочешь я тебе чаю принесу, а? Сейчас…

Я не мог долго злиться на нее, хотя мне было приятно, что она раскаивается. Она побежала на кухню, напоминая тонкую девочку. Через несколько минут она принесла мне чай с лимоном и шоколадку. Затем снова обняла меня.

— Что ты хочешь? — спросила ласково она.

— Побудь просто со мной, — ответил я ей и обнял ее.

На глазах мамы выступили слезы.

— Я больше никогда… Никогда не сделаю этого! — всхлипнула она. Я погладил ее по тонким плечам и посмотрел на наши кое-где порванные коричневые обои с цветами. Не знаю почему, но сейчас мне было ее жалко куда больше, чем самого себя.

Настя

В тот вечер я легла спать поздно. Мама, проверив мои успехи в приставках к словам (мы как раз учились выделять их забавными «крышами»), накормила меня ужином и велела ложиться спать. Однако мне не спалось. Я лежала на кровати, пытаясь заснуть, но не выходило. Мы жили близко к площади Восстания — рядом с Невским, и где-то невдалеке я слышала убаюкивающий грохот поездов Московского вокзала. За окном ярко сверкнули фары автомобиля. По свету я поняла, что приехал отец. Он всегда возвращался с работы к полуночи, и вешая у входа серую форменную шинель, быстро проходил в столовую.

Кабинет отца всегда казался мне самой таинственной частью нашей квартиры. Его содержание казалось мне всегда не очень понятным, словно в нем висел дух другой, по-настоящему взрослой, жизни. Рабочий стол был накрыт синей бархатной скатертью. Лежали книги и папки с множеством цифр. В ящике стола он хранил документы с пометкой «Секретно. Для особого ознакомления». Однажды я мельком заметила, как он укладывал их туда, но почему-то никогда не запирал на ключ.

Я сама жила в просторной деревянной комнате. За удобной кроватью висела металлическая сетка. Я любила после школы лечь на мягкую софу нежно-оранжевого цвета и подумать о своём, или почитать книгу. Паркетный пол украшал ковер с рисунком черных кружев. В белом шкафу висела моя одежда, а в светло-голубых шкафчиках я хранила книги.

Тем временем после дежурных приветствий отец с мамой начали разговор, думая, видимо, что я уже десятый сон вижу. Однако я не спала: напротив, я изо всех сил прислушивалась, пытаясь понять, о чем именно они будут говорить.

— У тебя неприятности? — мягко спросила мама.

— Скорее наоборот. Меня повышают в должности до второго секретаря горкома. Тарновский вынужден уйти.

— Но это же большое доверие!

— С одной стороны, да. С другой стороны, мне почему-то тревожно. У Тарновского была отличная рекомендация от самого Менжинского. Не помогло. Я бы понял, будь он близок Зиновьеву. Но пренебрегли рекомендацией Менжинского… Что происходит?

Зиновьев… Зиновьев… Не отец ли Антона, нейтрального, как Швейцария, но умеющего добиться своей цели, когда этого требуют обстоятельства? Интересно-интересно.

— А кто утвердил его уход?

— С ним говорил Аметистов. После этого Тарновский предпочел написать заявление: добровольно или нет — не знаю.

— У самого Аметистова жена из «бывших»! Каких-то дворян что ли…

— Верно. Но ему это прощают. А рекомендаций от самого Менжинского, ЧК, пренебрегли! Почему?

Аметистовы… Родители Ирки! Мать, значит, из бывших дворян! Неужели с Иркой что-то нечисто? Да быть того не может! Хотя в Ире в самом деле было что-то королевское — ее манеры, грация… «Принцесса на горошине», — подумала я с отвращением. Но у тех же Лены с Машей тоже были манеры. Это ведь ничего не значит. Или все-таки значит?

— А как тебя встретил Аметистов? — в голосе мамы явно звучала тревога. Мне показалось, что даже деревья за окном как-то тревожно зашелестели в такт ее словам.

— Как обычно… Говорил о пятилетке, металлургии, обороне… Общие слова, как на пленуме! Почему уходит Тарновский, он так и не сказал.

Однако почему всё-таки уволился Тарановский? Работал-работал и всё, надоело вдруг? И произошло это сразу после разговора с отцом Иры… Подозрительно всё это. Совпадение или у этого семейства действительно есть скелеты в шкафу? Я очень хотела выяснить это, но как? Не такая же Ира глупая, чтобы всё это мне рассказать. Странно… Весьма странно.

— Суховский не пережил пятнадцатого съезда и застрелился. Надеюсь, с Тарновским хоть так не будет.

— Там была другая история, — горько сказал отец. — Суховский стоял на иной международной платформе.

Неужели отец Алексея покончил жизнь самоубийством? Какой ужас! Бедняга Алекс! Я вспомнила, что всегда видела его мать, подходящую к школе, и никогда его отца.

* * *

Алексей

— Эй, Ирка! Где Француз и Незнам? — раздался звучный голос Антона.

— Я откуда знаю? — Ира как всегда говорила нежно и словно

немного виновато.

— Ты недалеко живешь от них! А газета горит! — напирал Антон.

— Спокойно, — открыл я дверь. — Я здесь.

На улице было еще совсем темно, и свет от плафона освещал привычные парты с пошарканной синей краской.

— Ты принес что-то для стенгазеты? — Антон смотрел на меня так, словно я задолжал ему гривенник, а Ирка жалобно хлопала длинными ресницами, словно умоляла: «Ну сделай хоть что-то!»

— Принес… Такое от чего закачаетесь! — произнес я нараспев, словно наслаждаясь триумфом. — Вот, держи.

Я раскрыл свой черный кожаный портфель: мою гордость. Такого портфеля не было ни у кого в классе. Отец купил его в Германии четыре года назад, когда ездил туда по делам. Ирка жадно смотрит на него: любит красивые вещи. Порывшись, я достал открытку с видом Эйфелевой башни, на которой было написано по-французски: «Долой соглашательскую политику Эррио!» Эту открытку французской компартии я буквально выцыганил у мамы для стенгазеты. Помню, как она со вздохом достала ее из ящика нашего полированного стола.

Антон и Ирка уставились в открытку, словно она была диковинной ракушкой. Впрочем, говоря по совести, завидовать надо было не им, а мне. С чем-чем, а с рисованием у меня всегда было отвратно. Краски расплывались за контуры, а линии выходили кривые. Фигуры получались неправильные и кособокие.

К ноябрьским праздникам наш класс, как и все остальные, должен был выпустить стенгазету. Поразмышляв немного, решили, что активом газеты будут Антон, Ирка, я и Настя. Газетой, назвать это, было, конечно, трудно. Брали большой лист ватмана и наклеивали на него разные картинки. Взрослые нам не помогали — пусть, мол, дети учатся сами. Мы учились, смотря во все глаза на газеты старшеклассников.

Между нами и старшими учениками всегда была пропасть. Одни, заканчивавшие школу, еще помнили Гражданскую войну, первые пионерские костры и Ленина. Другие, те, кто сейчас шли в седьмой и восьмой классы, росли в бесконечных спорах о скорой победе коммунизма. Мы, кажется, были уже «просто детьми», живущими в обычном мире. Мы не знали их проблем — одной обшарпанной куртки на два года, хождения босиком по летним лагерям или бесконечных пионерских собраний и самохарактеристик. Для них мы были, наверное, слишком сытыми и инфантильными. Во всяком случае, газету мы клеили не клейстером и даже не конторским, а уже канцелярским клеем. Когда Ира достала этот прозрачный тюбик из портфеля, многие смотрели на него как на роскошь.

— И это еще не все! — заключил я и достал из портфеля следующий трофей: вырезанную из журнала фотографию, изображавшую забастовку рабочих в Бостоне.

— Здорово… — пролепетала Ирка.

— Так, международка есть… — кивнул Антон с видом знатока. — Надо подумать, что про нас дать.

— Я тоже принесла! — Ира достала из портфеля две аккуратно вырезанные газетные фотографии: строящаяся Магнитка и только что пущенный воронежский вагоноремонтный завод имени Тельмана. Возле последнего была изображена огромная железнодорожная станция, доверху набитая цистернами на колесах. При взгляде на них мне сразу стало неуютно.

— Назовем «Стройки Пятилетки»? — предложил я. От мамы я усвоил, что никогда нельзя думать одному о грустном.

— Ага… Насть, с тебя рисунки, оформление…

Ирка наморщила носик, всем видом показывая: мол, я рисую не хуже Насти. Это было так забавно, что мы с Антоном едва не прыснули. Настя, похоже, ничего не заметила…

— И что-то такое еще… Яркое нужно… — сказал Антон. — Веселое… — Он, видимо, вошел в роль журналиста.

— Не волнуйся… У Француза спишу! — раздался бойкий голос вбежавшего в класс Женьки.

— Не стыдно постоянно списывать и на подсказках выезжать? — журил его вечно серьезный Мишка. Очки с детства придавали ему серьезный и строгий вид.

— Тебе-то что? — огрызнулся Женька.

— А то, что нельзя жить на подсказках то Влада, то Леши! Сам ты как без них будешь?

— Они товарищей не бросают в беде. Не такие жмоты, как ты! — фыркнул Женька.

Миша усмехнулся и сел, насупившись: явно что-то задумал. Другие ребята тоже стали заполнить класс. Лера Кравченко открыла портфель и достала чернильницу. Юлька Янова с легкой завистью смотрела на нас: почему, дескать, меня не взяли в стенгазету? У нее были удивительно сияющие зеленью глаза, от чего она иногда напоминала крупную кошку.

— Юль, иди к нам! — позвал ее я. — Подскажешь?

Услышав такое предложение, Юлька сразу забыла про свой важный вид и побежала к нам. Сегодня она была в черном платье с белым воротником и рукавами, которое со стороны казалось словно сшитым под нее.

— Юль… Подскажи, чтобы нам веселое в газету нарисовать? — спросил я.

— Янова не в редколлегии, — насупился Антон. Он, когда сердился, всегда забавно надувал губы.

— Тебе жалко? Возьмем в помощь! — охотно сказала Ирка. Она, похоже, была рада, что не ей придумывать новое.

— Веселое… Веселое… — замялась Юлька, не обращая внимание на насупившегося Антона. — Взрослые обычно рисуют что-то такое… Карикатура… — по слогам сказала она.

— На что? — спросила Настя.

— Может, как Женька сдирает контрольные? — чуть нараспев сказала Юля. — Или как он сидит с большим ухом и ждет подсказки?

— Тогда и на Иванова рисуй! — раздался нервный голос Женьки под общий смех. — А ты что смеешься? — повернулся он к Владу. — Друг называется.

— Ну уж извини, — важно ответил тот.

Настя тепло усмехнулась. Она словно показывала, что со стороны эти их «ссоры» даже на ссоры не похожи.

— С ухом Женька на чертенка похож будет, — Юлька ехидно приподняла бровь. Ее слова снова вызвали общий смех.

— И что? Между прочим, черти первыми выступили против тирании Бога! * Они веселые и смешные. Первые революционеры вообще!

— Эк ты загнул… — посмотрела на него Лера.

На этот раз засмеялись все. Даже задумчивый Мишка.

— Даа, Женька чего только не придумаешь… — покачала головой Настя. А мне вот эта мысль ужасно понравилась.

— Ну, а что? — спокойно сказал я. — Можно и нарисовать. И написать вверху «Долой поповщину!»

Антон, Ирка и Настя с интересом посмотрели на меня. Юлька затеребила рукав платья: кажется, идея пришлась ей по душе. Только, похоже, она жалела, что не ей пришла в голову эта мысль. Довольный Женька вскрикнул и, положив портфель на колени, отбил барабанную дробь.

— И как это будет? — хлопнула ресницами Ира.

— Да просто… Веселые черти дают пинка старенькому Богу с трона, и тот летит вверх тормашками! — развил мысль Антон. — Решено, значит! Насть, с тебя черти!

Ребята начали смеяться, но тут как раз прозвенел звонок. Лидия Алексеевна вошла с журналом и велела всем занимать места. Ничего не поделаешь: обсуждение чертей отложим до следующей перемены. Зато меня сразу ожидала радостная новость: контрольную я все-таки написал на «пять», и мог не волноваться за оценку в четверти. Незнам получил свою четверку и тоже весело сопел от счастья. Сейчас я, глядя на портрет Маркса, начал рассказывать ему нашу затею про веселых чертей.

— Ты бы, Суховский, подтянул рисование, — с грустью сказала Лидия Алексеевна. — Ну что это такое: пятерки по всем предметам, хоть и болтать любишь, а рисовать никак не получается?

— А ведь странно: у французов было много великих художников, — съехидничал Мишка. Лерка, Маша и Женька прыснули; Ирка тоже едва сдержала улыбку. Я послал Иванову гримасу.

— Ну, а что мне сделать? — горько вздохнул я, глядя рассеянно на доску. Незнам подмигнул мне: мол, не переживай, все будет отлично.

 — Стараться. Учиться перспективе. Или хотя бы не заливать краски за контуры, — добавила Лидия Алексеевна, сама едва подавив улыбку. — Контуры для того и существуют, чтобы ты, Суховский, за них не залезал.

Я подвинул чернильницу и неторопливо повертел ей. Хорошо все-таки, что рисование не идет в обязательные оценки!

* * *

Настя

Антон все еще ворчал по поводу того, что Женька с Юлькой влезли в редколлегию, но мы с Ирой и Алексом не видели в этом ничего плохого. Правда, Ира радовалась не столько приходу Юльке, а тому, что Антон отстал от нее: ведь никаких веселых идей она не предложила. Мне самой, помимо праздничных виньеток и веселых чертей, предстояло нарисовать вверху еще крейсер «Аврора» с алым прожектором, с чем я благополучно справилась.

Седьмого ноября родители взяли меня с собой на демонстрацию, и я ждала этого дня с нетерпением. С завтраком я справилась необычайно быстро и пробовала заняться чем-нибудь, но это мне плохо удавалось. Мне казалось, что отец бреется сегодня ужасно долго, а мама не может найти свою сумку. Сгорая от нетерпения, я пыталась расставлять отцовские деревянные шахматы.

Наконец, мы оделись и вышли на улицу. День был ветреный, неприветливый, шел мелкий дождь пополам со снегом. Но не прошли мы и десяти шагов, как впереди зазвучал шум праздника: музыка, песни, говор, смех. Чем ближе к центру, тем шумней и радостней становилось на улицах. На счастье, скоро и дождь перестал, а серого неба не замечали ни ребята, ни взрослые — столько алых, горячих знамен, столько ярких красок было вокруг!

При виде первых колонн демонстрантов, я пришла в восторг и уже не переставала восхищаться и радоваться до конца демонстрации. Я отыскала и одноклассников. Старшеклассники (в том числе из нашей школы) громко кричали «ура!» и поднимали плакаты с портретами Ленина, Сталина, Кирова, подпевали каждому хору, начинали приплясывать под звуки каждого оркестра. Мы не шли — нас несло теплой, широкой волной праздника. Раскрасневшиеся, с блестящими глазами, с шапками, сползающими на затылок (надо было все время смотреть вверх!), мы не разговаривали связно, а только вскрикивали:

— Смотри, смотри! Как украшено! Звезда какая! — восхитилась Маша, кутаясь в серое драповое пальто.

— А там, там! А вон шары летят! Смотри скорее! — подскочила к ней Лера. Вика тоже не отрывала глаз от неба.

Я и сама с интересом наблюдала за окружающей обстановкой.

— Привет, — поздоровалась я. Девчонки, судя по улыбкам, были рады меня видеть.

— Как же их много, — протянула Вика, глядя на шары. — Насть, веселее!

— А я и не грущу, — с усмешкой отозвалась я.

Когда мы подошли к центру, то притихли, повернули головы направо и уже не сводили глаз с Зимнего дворца… Дворцовая площадь! Теперь, в торжественный час, она казалась мне совсем новой. Я вижу богато украшенное здание Зимнего дворца, огромный простор вокруг него. Бескрайний людской поток течет и течет, как волна омывая простые и то ли зеленые, то ли сине-зеленые стены дворца.

— Зимний… Здесь ведь революция и начиналась… — прошептала с восторгом Лера, похлопав красными варежками.

— Неужели выучила? — ехидно спросила Вика. Я, глядя на нее почему-то рассмеялась.

Мощное «ура» прокатилось по площади. Мы пошли к Английской набережной, глядя на шпиль Адмиралтейства. Через мост с трубами шла колонна моряков. Из-за туч вдруг выглянуло солнце, в реке отразились здания, задрожали золотые блестки. У моста мы увидели продавца воздушных шаров и купили три красных и два зеленых — получилась красивая пестрая гроздь.

Они взлетали вверх плавно, неторопливо. И долго мы стояли, закинув головы, и следили, как улетали в прояснившееся небо наши яркие, веселые шары, как они становились все меньше и меньше и, наконец, исчезли из глаз.

Алексей

Той пасмурной осенью мы впервые ощутили прохладное дыхание войны. Стоял погожий сентябрьский день, когда мы узнали, что Япония ввела войска в Китай. Чан Кайши позорно оставил Маньчжурию без единого выстрела, и самураи провозгласили там свое государство Маньчжоу-го. Нанкинское правительство только и делало, что жаловалось в Лигу Наций, а та бесконечно воспитывала японцев. Но теперь у наших дальневосточных границ постоянно маршировала стотысячная Квантунская армия. Она не решалась перейти наши рубежи, но все вокруг шептались, что до войны осталось совсем немного.

У нас появился новый урок — политинформация. Каждый понедельник на первом уроке мы рассказывали политические новости. Я был ужасно горд, что класс единогласно выбрал меня политинформатором. В воскресенье вечером я тренировался дома: рассказывал вслух про Имперскую конференцию англичан или доклад Литтона в Лиге Наций. Мама внимательно слушала меня, смотря на часы, задавала трудные вопросы, и я, глядя на темно-синий стул, не сразу, но всё же находил на них ответ.

До сих пор вспоминаю, как вприпрыжку бежал ранним утром на уроки, неся под мышкой рулон — нарезку плакатов китайских коммунистов с призывами продолжать сопротивление японцам. Моя дорога в школу лежала мимо недавно построенного вагоноремонтного депо, и я пересекал пути мимо закрытых ворот из белых металлических прутьев. Глядя на эти составы, я думал о том, что на далекой станции Харбин сейчас должно быть стоят вагоны, ожидая в предутренней тьме не понятно чего…

— А как японцы вообще появились на этом… Кануне или Кван…туне? — спросил меня Незнам, когда однажды мы шли вместе домой.

— Он когда-то наш был, — ответил я, глядя на группу деревьев, одетых в золотые ризы. — Только потом царь проиграл войну японцам, и отдал Порт-Артур.

— Врешь! — Серега смотрел на меня во все глаза.

— Ничего я не вру! Царский губернатор так и звался «Его превосходительство князь Квантунский».

Небо было по осеннему лазурным, словно даря нам всем прощальную синеву. Я, прищурившись, вспоминал найденные у отца номера дореволюционной «Нивы», где были изображены чудные самураи в черных мундирах и с палашами до земли. А еще какие-то императоры, наместники и отчаянно дымившие крейсера. Было еще одно диковинное слово — «ихэтуани». Я долго учил его по слогам, хотя что именно оно означало, говоря по правде, так и не понял.

— И мы проиграли? — недоумевал мой друг.

— Так то царь был… — ответил я бодро, хотя у самого закралась неуверенность. Хоть и царь, а все-таки, получается, что наши проиграли.

Мы пошли мимо сквера, за которым проходила железная дорога. Товарный состав, отчаянно стуча металлическими колесами, со свистом промчался перед нами. От его стука с маленького дерева посыпалась уже редкая желтая листва. Покружившись в мерзлом воздухе, она упала на золотистый ковер.

— Ну теперь-то мы их побьем… — протянул Незнам.

— Конечно, побьем! — сказал я уверенно, пошевелив ботинком листья.

Однако у самого на душе появилось странное… Нет, не сомнение, а тревога. Я вспомнил крейсера с длинными дымящими трубами. Правда странно: такие корабли были, а почему тогда мы проиграли? Как часто мы не задумываемся над казалось бы самыми простыми вещами…

* * *

Первый день после осенних каникул встретил нас неожиданным известием: Ларису Иванову, старшую сестру нашего Мишки, освободили от обязанностей комсорга школы. Она училась в десятом «А» и долгое время считалась образцовой комсомолкой. Я видел ее неоднократно на переменах. Лариса была высокой спортивной девушкой с короткими черными волосами и, подобно своему брату, носила толстые очки. Меня всегда поражала ее нарочитая принципиальность. Лара обожала делать замечания как одноклассникам, так и малышам: то из-за их внешнего вида, то из-за их поведения на перемене.

Как-то в начале октября Андрей Шохин, учившимся в параллельном с нами третьем «А», шутки ради облил на перемене свою одноклассницу Свету Частных — маленькую щуплую девочку, усыпанную веснушками. Света визжала на весь коридор под дружный смех ребят. Лариса, поймав баловника в коридоре, прочитала ему мораль, что такое отношение к девочкам недопустимо для советского школьника и будущего пионера. Кажется, она даже грозилась вызвать в школу его родителей: Андрей ушел от нее, жалобно всхлипывая носом. Женька с Машей ехидно говорили, что сестра и Мишку держит в черном теле. «В детстве, небось, и хворостиной драла», — сказала Машка и, как обычно, сама фыркнула собственной шутке.

За что именно сняли Ларису, никто из нас понятия не имел. Подслушивая на переменах учителей, мы узнали, что речь идет об Одиннадцатом съезде и недавней статье в «Правде». Какое отношение имеет Лариса к Одиннадцатому съезду, который был давным-давно, мы не понимали. Но так или иначе, дело на следующий день передали в райком комсомола. Мишка сидел на уроках как убитый, хмуро глядя в одну точку на парте.

Зато на лицах Иры и Вики сияла плохо скрытая радость. Аметистовой недавно досталось от Ларисы: она долго смотрелась в зеркало, за что сестра Мишки сделала ей выговор. «Советской девочке не пристало расти кокоткой!» — хмуро бросила она. А Вика просто недолюбливала Мишу, считая, что он слишком много из себя ставит. Сейчас она была довольна тем, что ему «прижали хвост», как выражалась Гришкова. На перемене после урока чтения, где мы старательно читали вслух про жизнь на старом уральском заводе, обе они о чем-то шептались, а затем многозначительно смотрели в сторону неестественно бледного Иванова.

История с Ларой слегка отравила нам праздник от стенгазеты. А она, между тем, по праву считалась лучшей, причем не только среди малышей. Даже ученики седьмого и восьмого классов останавливались посмотреть на наше творение, фыркая при виде веселых чертей. Вика говорила, что даже директор Антон Юрьевич рассматривал их, качал головой, а затем не выдержал и рассмеялся. Так это было или нет, не знал никто; но так хотелось верить, что наша газета ему понравилась! Однако теперь всем было не до наших забав. Глядя в окно на свинцовое небо с бледно-желтыми просветами, я думал о том, что у Мишки произошло что-то непоправимое.

Мы уже заканчивали переписывать рассказ про съедобные и несъедобные грибы, как вдруг Настя подняла руку. Получив кивок учительницы, она встала и, чуть запинаясь, сказала:

— Лидия Алексеевна… — при этих словах ее звонкий голос чуть дрогнул. — А можно спросить… Что случилось с сестрой Миши?

Все повернулись Насте, как по команде. Вика вскрикнула. Ирка, покраснев, сжалась — похоже от страха. С минуту наша учительница смотрела на Настю так, словно она была в крапинку, а затем сказала:

— Не твоя печаль, Майорова. Быстрее, быстрее, сдаем тетради! — необычно жестко вскрикнула она.

Прозвенел звонок. Мы с Незнамом быстро собрали вещи: сегодня нам всем хотелось уйти поскорее. Лидия Алексеевна также быстро собиралась. Мишка, стараясь не смотреть на других, поднялся из-за парты. Зато к Насте подбежала, постукивая каблучками, Ирка.

— Вот зачем? — испуганно хлопали ее зеленые глаза. — Тебе оно надо? — прошептала Ира, словно в классе лежал гроб с покойником.

— А что такого? Интересно, что Мишку так убило, — Настя отнюдь не казалась испуганной. — И мы друзья, хочу помочь.

— Ты слышала, что его сестру сняли? — пролепетала Аметистова. — Значит, за ней есть что-то серьезное!

— Ну и трусиха Ирка! — сказал мне Незнам, когда мы вышли в коридор. Сегодня он казался ужасно пыльным.

Я механически кивнул и пошел в раздевалку. Ирка Аметистова в самом деле слыла трусоватой, но, возможно, в чем-то она права. Какой смысл спрашивать Лидию Алексеевну? Слону понятно, что на наш вопрос она не ответит, а вот Насте вполне могут взгреть за такое. Надо действовать иначе… Я ужасно хотел что-то сделать, но что именно не знал.

Мы вышли во двор. Наша школа расположилась в старой гимназии — четырехэтажном здании из красного кирпича с большими окнами. От дороги ее огораживал забор, сделанный из маленьких колонн и недавно поставленных решеток: старые чугунные сняли еще в семнадцатом году на переплавку. Вход со стороны дороги был оформлен в виде двух высоких белых колонн. Рядом с ними росли две липы, посаженные, кажется, еще в прошлом веке. Сейчас они почти облетели: ветер безжалостно срывал редкие листочки, заставляя их кружиться на ветру.

Идти домой не хотелось. Мы отошли к большому спортивному бревну, на котором занимались старшеклассники. С неба начали падать снежинки, которые, впрочем, тотчас таяли прямо в ледяном воздухе. Следом за нами из двери школы брели Влад, Настя и Ирка. Влад отчаянно теребил сорванную веточку; Настя шла, понуро глядя в землю, а Ирка старательно обходила лужи, боясь испачкать свои белые резиновые сапоги. Я махнул им рукой, и они пошли к нам: вместе как-то легче…

— А я знаю, что там со съездом, — тихо заметил Влад, пристроившись к бревну.

Мы все как по команде, хотя и недоверчиво, посмотрели на него.

— Только сомневаюсь, что это поможет. Ждал Женьку вчера на повороте к Греческому скверу, увидел Лариску с какой-то рыжей.

— Правда… Мишка говорил, что они в Греческий частенько ходят, — кивнула Настя.

— Ну вот… Та спросила про статью в «Правде», где говорилось, что пора добить оппозицию Одиннадцатого съезда. Лариска в сердцах: «Некогда мне сейчас ерундой заниматься!» А подруга возьми и донеси, что комсорг Иванова считает ерундой статью в «Правде» и сочувствует этой самой оппозиции.

— Но ведь вполне возможно, что Лариса на самом деле не виновата, — быстро предположила Настя. — Может, у нее проблемы какие были…

— Но ведь ты точно не знаешь, так оно было или нет… — в глазах Ирки сверкнула тревога. — А вдруг там было что-то серьезное еще?

— Что серьезного могла Лариса сделать еще, кроме как сорваться? — хмыкнул Влад. От волнения он зачем снял шапочку и стал отчаянно мять ее в руках.

— Ты почем знаешь, было или не было? — гнула свое Аметистова, проводя перчаткой по бревну.

У Ирки, в отличие от остальных, были не варежки, а самые настоящие перчатки, от чего почти все девчонки в классе смотрели на нее с завистью.

— Да кто Лариску не знает? Мало ли какие у нее заботы, а тут одноклассница с газетой пристает. Любой взорвется. Плюс учителя обсуждали съезд и газету. Всё сходится, — подтвердил Влад.

Настя кивнула, хотя Ирку он, кажется, так до конца и не убедил. Я посмотрел на размокший от грязи газон. К чему мы, интересно, придем, если никто даже не хочет послушать Ларису, виновата она или нет? Я снова, как и после смерти отца, почувствовал собственное бессилие, которое было куда хуже любой боли.

* * *

Настя

Влад, видимо, сказал правду, но Ларисе это мало помогло. Через два дня ее дело разобрал райком комсомола. Его секретарь Анна Вареева — тонкая, щуплая и невероятно бойкая девушка — была непреклонна. Она произнесла целую речь в том духе, что пока страна, надрываясь, строить Магнитку и Комсомольск, комсорг Иванова выступает за передачу наших строек под контроль аполитичных профсоюзов. Параллельно она клеймила некоего Шляпникова, который, как выходило из ее слов, был врагом Ленина и хотел чуть ли не вернуть царский режим. И Иванова получается тоже. Спас Ларису только секретарь райкома Николай Серовский, бывший командир на войне с Юденичем. Он отказался санкционировать статью «контрреволюционная пропаганда», предложив ограничиться исключением Ивановой из комсомола. Ларису не выслали из Ленинграда, но о поступлении в ВУЗ она теперь не могла и мечтать.

Нашему завучу было жаль Ларису, но наказание она по ее мнению все-таки заслужила. Кто у нас в школе не знал Веру Сергеевну Андроникову! Высокая и сухопарая, лет тридцати пяти, она всегда была одета в строгий синий костюм, который четко сочетался с ее овальными очками и короткой стрижкой. Неяркие голубые глаза смотрели на окружающих строго и вместе с тем тепло. Белые волосы, коротко подстриженные под каре, всегда выделяли ее в толпе на переменах. Она вела литературу, и многие ученики буквально взахлеб рассказывали о ее уроках. Старшеклассники ее обожали, говоря, что она оживает книжных героев, устраивая на уроках настоящие дебаты: «Он нравится вам? А почему?» По выходным она также организовывала походы в музеи, о которых наши ребята грезили всю неделю. Она была хорошим человеком, но Ларису не поддержала.

Что касается Влада то ни с Мишей ни с Ларисой они не были друзьями, но мне казалось, что ему тоже было жаль Иванова, и он все-таки хотел помочь, пусть и не верил что информация поможет. Вовка говорил, что Влад воображуля, но я не могла понять — а где? Простофиля, который никого не учит жизни. Было время, когда я удивлялась тому, что они с Женей, такие разные, стали лучшими друзьями, но сейчас я поняла, что в общем то похожи, только Женька более активный. С ним можно было о многом поговорить, однако ему не нравилось, когда кто-то читал ему мораль.

На следующий день нас ожидал маленький праздник. Лидия Алексеевна еще вчера сообщила, что после уроков мы идем делать памятную фотографию. Мы были ужасно рады, и с утра оделись как можно лучше. Даже большинство мальчишек пришли в серых и темно с них костюмах, а девочки приоделись в черные или коричневые платится с белыми воротниками «под горло». Мы едва досидели до конца урока природоведения, где Вика Гришкова с запинками рассказывала у доски про зайцев-беляков и зайцев-русаков. Женька предложил нарисовать ей заячьи уши, что встретило дружный смех. Когда учительница отвернулась, он поднял руки и начал отчаянно махать ими, словно заячьи ушами. Вика прикусила губу.

— Кого еще из обитателей леса средней полосы, кроме зайцев, ты можешь назвать? — вздохнула Лидия Алексеевна.

— Мм… — растерялась Вика, механически подвинув тряпку. — Она, похоже, не открыла дома параграф.

— Грибников, — громко шепнул Алекс своему закадычному приятелю, но так, чтобы это слышали остальные. Послышались смешки.

— Туристов, — подмигнул Женька и довольно потер руки. Затем, потрепав волосы, он зачем-то сбил их в чубы.

— Садись, Гришкова. Четыре с большим минусом, — вздохнула Лидия Алексеевна.

— И это еще много, — протянула Юлька. Незнам подмигнул сначала Алексу, затем Машке.

— Янова! — строго пресекла ее Лидия Алексеевна.

По непонятной причине, Вику в классе не очень любили. Из-за чего, я понять не могла. Хотя возможно потому, что Вика была немного вредной и ехидной. Но та же Юлька не уступала ей во вредности, да и Маша была не подарок. Я заметила, что на демонстрации с ней были родители, как я слышала по их общению друг с другом, Влада, но не Вики. Она ему названная сестра выходит? Нет, вряд ли, особой дружбы между ними нет. Странно это все, но не буду лезть.

После урока Лидия Алексеевна повела нас счастливых во двор. Женька приплясывал по дороге, то и дело мешая Антону или рассказывая Вовке, как лучше доводить Гришкову. Мы построились в колонну по двое и, перейдя трамвайные пути, пошли в сторону Невского. В воздухе было уже морозно. Несмотря на промозглость, в серой дымке уже кружились снежинки. Студия «Фото-Арс» оказалась недалеко. Остановившись, мы с интересом стали рассматривать закрытые белые шторы и фотографии открытых автомобилей, в которых сидели улыбавшиеся люди в шляпах.

— Немецкие, — с видом знатока указал на машины Антон, — Их специально привозят оттуда.

— Постараюсь быть самой красивой, — с улыбкой протянула Маша.

— Соревнование? — подмигнула ей Лена, поправив зачем-то свой безупречный воротник.

Лучшая подруга согласно кивнула. Я усмехнулась. Эти двое про Ларису не думали, а она должна была сделать что-то стоящее, Мише обещала.

Мы набились в торжественно оформленный «предбанник», где стояла группа кресел с красными бархатными сидениями, белый полированный столик и большое зеркало в резной оправе. Ребята шумно спорили, кто и как будет стоять на фотографии. Споры закончила Лидия Алексеевна, указавшая, что строится все будут по росту.

Алексей, однако, казался немного задумчивым. Он отошел к столику и рассеянно посмотрел на занавеску. Не знаю, что на меня нашло, но я решила спросить его напрямик. Я подошла к нему и тихонько потрогала за плечо.

— А? — Алекс дернулся, забавно мотнув головой.

— Что-то случилось?

— Да так, ничего. Просто думаю об отце, — неожиданно спокойно ответил он.

— Кстати. Что произошло с твоим отцом?

— Знаешь, я сам не знаю… — вздохнул Алексей. — Мне кажется, что отца убили, — понизил он голос. — Мы ехали из Крыма на поезде, он читал какой-то журнал. Только вечером отошел, стал мне станции показывать и чай пить. Потом вышел в Ржеве и пропал.

— Вообще пропал? — спросила я. На душе было так неловко, что я вообще затеяла этот разговор.

— Нашли через несколько дней, — ответил Алекс. — Понимаешь, он ведь никогда о самоубийстве не говорил.

Его было жаль. Я вспомнила разговор родителей — не верилось, что Суховский старший совершил самоубийство. Выходит, его кто-то убил! Это просто ужасно. Но кто? Я не знала, однако и сына, и отца было очень жаль. Тем более, что Леша всегда был хорошим другом!

От неприятных мыслей меня отвлекло появление фотографа: невысокого человека лет сорока с пухлым лицом. Одет фотограф был в изрядно поношенный костюм: должно быть когда-то он был темно-синего цвета.

— Какой фон желаете? — подмигнул он. — Море? Динозавры? Осенний лес?

— Динозавры! — мгновенно отреагировал Алекс. Я вздрогнула: все-таки Француз отлично владеет собой, раз переключается сразу на шутку.

Женька и Антон прыснули. Юлька, Не знаем и Влад закивали в знак согласия, а Машка аж подпрыгнула от удовольствия. В моем детстве все не понятно почему обожали динозавров. Мы с детства знали наизусть их названия. В ателье часто были фотопанно: вид Крыма с Ласточкиным гнездом, а над ним — птеродактили. Или первобытное озеро с громадным диплодоком и стегозаврами в колючках. Помню висевшую на Невском рекламу «Росгермторга»: «Автомобили прямо из Германии!» На картинке в черном лимузине сидели мужчина в костюме и кокетливая дама в шляпке. Машина мчалась мимо моря и пальм, перед которыми важно разгуливала пара брахиозавров.

— Есть панно «Первобытный лес», — черные глаза фотографа весело смотрели на нас.

— Какие еще динозавры, Суховский? — возмутилась Лидия Алексеевна. — Взрослые ребята вроде бы, не в первом классе!

— А я хочу в первый, — хмыкнул Женька.

— Нет, давайте осенний лес… — сказала учительница.

— Прошу… — фотограф невозмутимо указал нам на правую металлическую дверь.

Комната для съемок оказалась темной и торжественной. Кое-где тусклым бежевым светом горели маленькие круглые плафоны. На обоях был изображен осенний лес: смесь сосен, красного клена и желтого дуба. Под кленом лежало прикреплённое бревно из папье-маше, а возле него — настоящие кленовые листья.

Мы встали в три ряда. Вверху — ребята, в центре которых устроился Мишка. Несмотря ни на что, он также важно смотрел из-под очков. Справа крайними стали Алекс и Незнам; слева — Женька и Вовка. Забавно, что они вместе — терпеть не могли друг друга. Ниже встали девочки повыше, а мы в переднем ряду. Я встала между Лерой и Викой. Лидия Алексеевна села в центре — между Иркой и Юлькой.

— Улыбку! — скомандовал фотограф из-под белой простыни.

Моя улыбка вышла немного натянутой, так как Лариса все еще не выходила у меня из головы. Потому я, наверное, и не успела понять, как нас обдала светом магниевая вспышка. Так мы и застыли навсегда на этой фотографии третьим «Б».

Примечание:

Школьной формы не было. Она появилась только в 1948 году. Лёшу звали Алексом тк иностранец наполовину по матери

Настя

После фотостудии я пришла домой пораньше, и с удивлением заметила в прихожей чужую одежду. На вешалке помимо привычной шинели отца висело белое драповое пальто. Рядом на маленьком черном комоде лежала серая мужская шляпа. Из зала доносились смех и веселые голоса отца и матери: похоже, они были рады гостю. Быстро сбросив верхнюю одежду, я побежала к ним.

Зал был наполнен табачным дымом — настолько, что я сразу закачалась от кашля. Оба наших кресла у большого коричневого стола оказались заняты. В одном сидел мой отец, а в другом — высокий сухопарый человек с тонкими черными усами. Одет он был в военной гимнастерке, хотя и без знаков отличия, и в черных хромовых сапогах, которые удивительно сходились с его усами. Рядом с гостем стояла пепельница, битком набитая смятыми окурками. Гость говорил весело, хотя его черные глаза сияли настороженно и строго. Мама пристроилась на стуле. Сейчас она надела свое лучшее синее платье, в каком обычно принимала гостей на праздник или свой день рождения.

— Вот и она! — всплеснула мама руками. — Настя, познакомься с нашим другом Павлом Сергеевичем Щебининым!

— Да мы с Настей уже знакомы! — подмигнул гость. — Я ее помню, когда ей было два года. Какая выросла…

— Тебя тогда отозвали из Берлина, — улыбнулась чему-то мать.

Я, опешившая, стояла в дверях, не зная, что делать. Родители во всю болтали с этим Щебининым — похоже, им было весело и без меня.

— Да, — вдруг сухо сказал гость. — Мы с Суховским в то время как раз закончили все дела в Берлине и Риме. Жаль Валериана, — нахмурил он брови. — Настоящий большевик был!

Я улыбнулась. Этот человек казался веселым и добродушным. К тому же он знал отца Алекса. Всё-таки было жаль, что его отец, хороший и популярный, видимо, человек, так быстро ушел на тот свет. Было бы интересно его увидеть, раз Леша так тепло вспоминает о нем. Мама, тем временем, с улыбкой подошла к стоявшему на столе граммофону и поставила пластинку. Раздались звуки танго — «В бананово-лимонном Сингапуре». Я тогда никак не понимала, почему взрослые, затаив дыхание, слушают его. Музыка была красивой, а вот слова казались мне глупыми и почти детскими. Мне даже стало немного стыдно от того, что родители в восторге от таких глупых слов.

— Мама, что это — «в бананово-лимонном Сингапуре»? — нахмурилась я, глядя, как мама, закинув ногу на ногу, качает белой туфлей.

— Ну это так, для смеха… — улыбнулась мама. — Паша, ты когда, наконец, женишься? — спросила она с притворной строгостью. — Скоро сорок, а все один, как перст!

— Браки совершаются на небесах, — улыбнулся наш гость, поправив манжету.

— Ой, перестань! Это гораздо проще, чем ты думаешь, — засмеялась мама.

— Видишь ли, в жизни мужчины есть два возраста, — Щебинин закурил папиросу, от чего я сразу кашлянула. — До тридцати каждый из нас думает «какая женщина нужна мне?», а после тридцати — «какой женщине нужен я?» — меланхолически закончил он.

— Ну и в чем твоя проблема? — отцу, похоже, тоже нравилось весело подтрунивать над нашим гостем. — Многим нужен. В расцвете сил, красивый, успешный…

— Понимаешь… Это надо было успеть сделать вовремя, — Щебинин снова выпустил облако дыма. — В моем возрасте ты сталкиваешься с проблемой: двадцатилетним ты не интересен, а свободных тридцатилетних практически нет.

— Как это нет? — недоумевала мама. — Поверь мне, их полным полно.

— Это только видимость, — наш гость продолжал наслаждаться табаком. — Да, есть незамужние, но у них по большей части свой контекст отношений. Кто-разведен, кто-то с кем-то в старых отношениях, кого-то держат женатые ловеласы в режиме ожидания… Не факт, — притворно-насмешливо развел он руками, — что ты впишешься в этот контекст.

— Разве любви покорны не все возрасты? — снова смеялась мама. Подойдя к серванту, она, поводив рукой в такт танго, достала кофейные чашки и поставила их перед отцом и гостем.

— Сказка для взрослых, — улыбнулся Щебинин. — Ты можешь быть покорным сто раз, но любая мать при выборе между любовью и ребенком выберет ребенка; любой отец также почти наверняка выберет семью и ребенка, а не любовницу. Великая любовь была в школе. Теперь будет та любовь, которую ты себе построишь, — меланхолично кашлянул он.

Я больше была согласна с матерью. Если любовь настоящая, то она длится долго. Я слышала из разговоров старшеклассниц, что возможна и любовь на расстоянии. Та рыжая, с веснушками, Вероника, подруга Ларисы, выдавшая ее, обсуждала с ней, что дружила с одним парнем, и сейчас он переехал в другой город. Рыжая с ним всё еще переписывалась и призналась, пусть и не вовремя, что он ей нравится, хотя этому человеку, судя по ответу Вероники на вопрос Лары, было немного за двадцать. И сама Вероника ему нравилась, несмотря на разницу в возрасте. Так что бывают случаи, что и двадцатилетним угодишь.

— Могу познакомить с отличной… — начала было мама, но Щебинин только покачал головой. Он правда казался мне забавным: словно добродушный ежик, который иногда сворачивается в клубок.

— Ты не забудь… Я сегодня же еду в Читу… Поезд в четыре утра. Красота! — вдруг сладко улыбнулся Щебинин. — Спать буду аж до завтрашнего вечера! Потом выйду, покурю на большой станции, выпью горячего чаю и снова станция… Жизнь удалась!

— В Читу? — покачала головой мама. — До сих не могу забыть Читу, когда ехала через нее. Ночью вдруг стало светло, как днем. Зарево огней и составы до горизонта… — прищурилась она, словно вспомнила тот миг.

— А ты думал, брат! Она у меня девушка дальневосточная, — добродушно подмигнул отец.

Наш зал был очень большим. У стены стояли стол и кресла; налево от них — старый немецкий сервант, видимо оставшийся еще с дореволюционных времен. Его крайняя секция у окна закрывалась на ключ, который мне никогда не давали. В витрине серванта стояли тарелки, фужеры и даже кофейный сервиз — все это мама ставила только к приходу гостей. А напротив стоял стоял огромный диван — туда родители укладывали гостей, когда он останавливались у нас.

— Будешь в Чите — посмотри обязательно на управление железной дороги. Местная достопримечательность, — сказала мама, прищурившись так, словно вспоминала о чем-то хорошем.

— Ты же знаешь, что мне немного дальше… — улыбнулся их друг краешками губ.

— Так, ладно, давай начистоту: в Пекин, Нанкин или Токио? — отец весело посмотрел на приятеля.

— А это нуждается в пояснении? — почему-то вздохнула мама. — Ой, давайте я чай заварю, а? — спохватилась она.

— Ну, а пока будет готовиться чай, мы решим одно маленькое дело с Настей, — вдруг подмигнул мне Щебинин.

Мне стало ужасно интересно, какое у этого веселого военного ко мне дело, и я, прикинувшись взрослой, важно повела Щебинина в мою комнату. Быстро осмотрев мой стол и полки, он сел на стул, а я, засопев, открыла форточку.

— Понимаешь, Настя, дело важное… —  Он открыл коричневый кожаный портфель. — Я хотел зайти перед вами зайти к Суховским, да не получились. Натали на работе, Алешка видимо в школе.

— Мы сегодня фотографироваться ходили! — сказала я, словно знала какую-то тайну.

— Ах, вот оно что! — гость достал со дня портфеля сверток и развернул его. Там оказались старинные часы с резным циферблатом и позолоченной оправой, в которой сияли два маленьких зеленых камня.

— Передай их Алексею и скажи, что эти часы — дело жизни его отца. Дядя Паша сохранил их. А больше сказать тебе ничего не имею права, — посмотрел он на время.

— Хорошо… — бодро ответила я. — Алекс вот наш отличник и бредит Мировой революцией, — засмеялась я, вспомнив, как Француз забавно покусывает перо на математике. — Даже нас агитирует отдавать часть денег на мороженое в фонд помощи китайским коммунистам! Вовка Солнцев против был, так он ему сразу сказал: «Не стыдно жрать мороженое, когда в Китае японцы коммунистов и крестьян вешают?» Так и сдаем теперь регулярно, — мне казалось, будто я поделилась какой-то тайной.

— Да? — засмеялся гость. — Узнаю Валериана, узнаю… Только не забудь про часы, ладно? — посмотрел он на меня. — И от меня привет ему, обязательно. Большой и пламенный!

Я кивнула, но что за тайна в этих часах — так и не понимала. Из зала слышались звуки танго. Щебинин пошел к родителям, а я села писать чертовы приставки. Сейчас мне ужасно хотелось стать поскорее взрослой — чтобы можно было не делать уроки, а сидеть, болтать, смеяться и делать то, что хочу. Из обрывков фраз я слышала, что они вспоминали то Крым и Врангеля, то двадцать четвертый год, когда все спорили ночами до хрипоты.

— Долго еще будет стоять этот табачный дым? Как кочегарка! — услышала я недовольно-насмешливый голос мамы.

— А где ты видела некурящих большевиков? — весело парировал Щебинин.

Все трое дружно засмеялись. Мама наспех проверила мои уроки, и снова пошла болтать с приятелем. Похоже, он решил досидеть у нас до поезда, хотя ложиться на диван отказывался. Незачем, мол: вокзал в трех шагах, до половины третьего я поболтаю лучше с Севой, то есть отцом.

Ночью мне опять не спалось — точнее, в десять часов я никогда и не засыпала. Скорее в одиннадцать, двенадцать, но мама, говоря, что завтра мне в школу, отправляла меня в кровать не позже десяти. Когда она заходила в мою комнату я закрывала глаза, притворяясь, что сплю. Неожиданно, я услышала с балкона голоса и, встав, подошла к стене. Если услышу шаги матери — сразу брошусь в постель, успею.

— Так вот, Сева. На твой вопрос, что произошло с этой девочкой… Как ее зовут? — они, похоже, курили с отцом на балконе, дыша холодным ночным воздухом.

— Ивановой.

— Ивановой, так… Думаю, это не случайность. Сталин недоволен ситуацией в парторганизации Ленинграда. Вспомни праздничную демонстрацию: ваши подняли портреты и его, и Кирова. Понимаешь, Кирова! Тот превращается в фигуру, сопоставимую со Сталиным, и это, поверь, по нутру далеко далеко не всем.

— Киров всегда был за Сталина, — раздался сухой голос отца. Ему, похоже, не нравилось какой оборот принимал разговор.

— Киров лично — вполне возможно. Но в ЦК есть люди, которые хотят заменить Сталина на Кирова. И он, поверь, это знает.

Невдалеке раздался надсадный гудок мчавшегося паровоза. Ревя изо всех сил, он словно сообщал всем о своем приближении. Затем послышался быстрый стук колес. Я вдруг подумала, что ни за что на свете не хотела бы сейчас переходить рельсы.

— Как с Рудзутаком, — продолжал наш гость. — Он душой и телом за Сталина. Но Ленин предлагал в своем время заменить им Сталина. Такое не забывают.

— Неужели ты думаешь, что это связано с такой мелочью, как Настина школа? — в голосе отца звучала изрядная нота недоверия.

— Уверен. Девочку обвинили не в аморальности и лени, а в политической оппозиции. Да еще какой! Одиннадцатый съезд, ты только подумай… Скоро заговорят о том, что наверняка Иванова агитировала за оппозицию других учеников. А там потянется ниточка и к ее родителям. Кто они, кстати?

— И ты, выходит, тоже веришь в ее виновность? — отец говорил теперь с раздражением.

— Скорее всего, она не виновата, — наш гость говорил спокойно, взвешивая каждое слово. — Что она, малявка, знает про Одиннадцатый съезд… Но, поверь, есть влиятельные люди, которым нужно, чтобы эта ваша Иванова была виновата.

— Кого ты имеешь ввиду? — кашлянул отец. Я была уверена, что он сейчас прикрыл ладонью рот.

— А вот смотри: райком комсомола хотел всадить ей статью «контрреволюционная пропаганда». Не дал секретарь райкома — ограничились исключением из комсомола. А завтра спросят того секретаря: почему покрывал оппозиционерку Иванову? Не сочувствуешь ли ты сам оппозиции Одиннадцатого съезда?

— Кому это нужно по-твоему?

— А это — удар по Кирову перед Пленумом! — невозмутимо продолжал Щебинин. — Зачем пригрел в Ленинграде остатки оппозиции Одиннадцатого съезда? Вряд ли его так спросят — не посмеют, не та фигура, — горько усмехнулся наш гость. — Но если несколько подобных случаев попадут в газеты, Киров на Пленуме будет осторожнее, станет держаться подальше от Рудзутака, а, может, и своего друга Орджоникидзе. Вот куда влезла ваша Иванова! — заключил он. — Боюсь, девчонку они не выпустят, загрызут.

— К чему же мы придем? — с легкой тревогой спросил отец.

— Может, наивно, но я всё же верю в партию, — раздался голос Щебинина. — Вместе Серго и Киров смогут вернуть равновесие. Да и Рудзутак с Пятаковым скорее всего примкнут к ним. Сталин прав, во многом прав… Но ему нужен и противовес.

Я сидела прикрыв рот ладошкой. До этой минуты мне казалось, будто все наше Политбюро — настоящие близкие друзья. Они спорят, смеются, грустят и вместе думают о нас, о стране… Что же получается? Они ссорятся друг с другом? Этого не может быть! Выходит, вся эта глупая история с Ларисой связана аж с самим Кировым? И что будет дальше? Неужто место Сталина займет кто-то другой?

Может, мне все это снится… Да, наверное, снится… Этого разговора не было в реальности: я просто спала! Но нет: сквозь сон я услышала, как закрывается дверь. Отец с мамой, видимо, вышли проводить гостя до двери.

— Уехал… В Токио? — послышался встревоженный голос мамы.

— В Китай, скорее, — ответил отец. — Хороший человек Пашка, правда?

— Хороший. Знаешь, эти красные интеллигенты, сменившие шинель комиссара на посольский фрак или кожанку чекиста на костюм директора треста, всегда казались мне грозным духом Революции, — вдруг с грустью сказала мама.

— И Пашка, и Валериан… Одной когорты!

Отец засмеялся. Я была не совсем согласна, так как не заметила в Щебинине никакой угрозы.

* * *

Алексей

На другой день меня ожидал сюрприз. После первого урока чтения, где Незнам довольно забавно читал текст про зимний лес, ко мне подошла Настя Майорова и попросила подойти к подоконнику. В руках у нее был необычный сверток в плотной серой бумаги, напоминавший пакет бутерброды. Настя улыбнулась и протянула его мне.

— Леша… — она всегда по-доброму и чуть смущенно улыбалась. — Вот тебе от отца.

— От отца? Твоего? — спросила я, недоумевая, что именно ее отец может мне передать. Хотя я всегда помнил Всеволода Эмильевич — замечательный он человек!

— Нет твоего! Вчера у нас в гостях был его друг — Павел Сергеевич Щебинин, и просил тебе передать. Ты ведь его знаешь?

— Щебинин…

Определенно, я слышал эту фамилию, словно этот Щебинин был старинным полузабытым другом детства. Но кем именно он был, я понятия не имел, да и откровенно говоря, уже успел забыть. Кажется, я слышал ее от мамы, что ли… И вот теперь эта фамилия снова всплыла, словно туманный мираж из прошлого. За окном шел снег с дождем, и на трамвайной остановке два моложавых мужчины в плащах лихо раскрыли зонты.

Настя развязала сверток. Там лежали старинные часы — видимо, позапрошлого века. Часы были водными: их механизм приводил в движение специальный бак. Позолоченный циферблат с изумрудами венчал странный герб в виде орла, короны и щита с крестом и полосой. Судя по всему, они стоили огромных денег. Прежде я видел такие только в маминой книжке с описанием Версаля.

— Щебинин просил передать их тебе и добавить, что в них — дело жизни твоего отца, — Настя, видимо, как могла заучила эту фразу.

— А где он сейчас? — быстро отреагировал я.

— К сожалению, уехал в Читу… Рано утром…

Я сжал кулаки. Проклятье! Самый главный человек, который мог бы пролить свет на темную историю со смертью отца, таинственно исчез. Стараясь не размышлять, я поскорее засунул часы в портфель и побежал на математику. «Дело его жизни…» А не из-за этих ли часов убили отца? Сердце стучало, и весь урок я, как мог, пытался собраться с мыслями. Получалось плохо, но я старался.

— Мама… Кто такой Щебинин? — накинулся я, едва она пришла с работы и поставила в прихожей портфель.

Мама с недоумением смотрела, выслушивая мой путанный рассказ. Затем, не разуваясь, побежала в комнату смотреть на таинственные часы. Несколько минут она смотрела на них, прищурившись, словно что-то припоминая. Затем, собираясь с мыслями, сказала:

— Щебинина я помню. Он ездил с твоим отцом в Италию весной двадцать второго года. Тогда они уехали по линии наркомата иностранных дел.

— Я же тогда родился! — не удержался я. Веснушки забавно обсыпали мамин нос, и, когда она волновалась, проступили сильнее.

— Верно, без него, — мама потрепала меня по голове. — Отец поздравил меня телеграммой из Лозанны. — Но часы эти я никогда не видела… Он вернулся осенью двадцать третьего, но никаких часов при нем не было.

Мы быстро вошли в кабинет отца, где все сохранилось, как было при его жизни. Широкая комната казалась очень светлой от высокого окна, занимавшего половину стены. Сбоку стояла этажерка, доверху забитая книгами, газетами и журналами на русском и немецком языках. Длинный стол с лампой был укутан зеленым сукном — стандартное рабочее место партийного работника высокого ранга. На стене у входа висела огромная карта Германии. На столе, кроме чернильницы, лежали также папиросы «Север», на стуле висел темно-синий пиджак «Бостон», какие шили только дипломатам и представителям особого ранга.

— А, может, напишем Щебинину? — предложил я, глядя на город Эрфурт, почему-то выделенный на карте красным карандашом.

— Он никогда не был нашим близким другом, — от волнения мама начала ходить по комнате. — Я только из-за тебя сейчас о нем и вспомнила. И видела я его один раз, когда в двадцать втором он заходил к нам, что-то обсудить с отцом.

— Что же делать?

— Так, давай изучать вместе! — звонко сказала мама, словно она и впрямь превратилась в веселую девчонку. — Я сейчас поставлю чайник, а ты смотри. Я тебе еще ромовую бабу купила, забежала в гастроном!

Пока мама выбежала из комнаты, я стал рассматривать циферблат. Ничего интересного. Хотя… Вот надпись латинскими буквами. Не по-французски, но понять можно. «Мастер Генрих Фришенфельд». Немецкие, значит. Или голландские… И буквы… Нагромождение букв.

— Это не буквы, а цифры. Только римские, — пояснила мама, когда вернулась с чаем и аккуратно порезанной ром бабой. — Сейчас возьму словарь и прочитаем.

Так мы узнали, что часы были изготовлены в 1753 году. Потом нашли еще пометку, что в Нюрнберге — тогдашней часовой столице Европы. Но это мало что дало. Кроме одного: часы были старинные и очень дорогие.

— Мама, а отец точно был в Италии? Не в Германии? — уточнил я на всякий случай.

— Да перестань, именно в Италии! Тогда Генуэзская конференция была, и он к итальянцам ездил. Кажется, с этим Щебининым. Может, им кто там эти часы и подарил.

— А почему тогда они дело его жизни? — Я с интересом посмотрел на циферблат и вздрогнул. Впервые после того августовского дня моя версия, что отца могли убить, обретала шаткое, но все-таки подтверждение. Что если было как-то связано с этими часами? Я посмотрел в окно на ранние сумерки и подумал, что решать эту загадку придется мне самому.

* * *

Перемены в школе мы почувствовали через неделю. Новым комсоргом стала одноклассница Ивановой, только не та, рыжая, а другая — Марина Волошина. Внешне она всегда казалась мечтательной тихоней в своем бежевом пальто и берете: шла со слегка опущенной головой, погружённая в собственные мысли. Марину, кажется, даже насмешливо звали «ландышем» за ее мечтательные светло-голубые глаза и постоянную молчаливость.

На самом деле Волошина оказалась железной. Через неделю после ее назначения в школе появилось новшество: еженедельные линейки. Ученики младших и средних классов выходили в коридор на большую перемену. Затем Ольга Синяева — новая помощница Волошиной объявляла всем, кто учился лучше, а кто хуже всех за неделю. Первые шли перед учениками под бравурные звуки; вторые под какую-то какофонию. Наш учитель пения Олег Васильевич, держа в руках свой черный аккордеон, давал нужное музыкальное сопровождение. А как-то в конце ноября Волошина зашла к нам в класс и позвала со своей вечной мечтательной улыбкой Мишку.

— Короче, Иванов, — ласково сказала она, — перед школьной линейкой объявишь в четверг, что осуждаешь взгляды сестры.

— Я? — растерялся Миша. Мы с Незнамом видели, как он отчаянно хлопает глазами.

— Да, ты. Прекрасный советский ребенок, без пяти минут пионер, — Марина с улыбкой потрепала его по волосам. — Вот и скажешь товарищам, что не одобряешь взгляды сестры на Одиннадцатый съезд!

— Не… Не могу…

— Как это: не могу? — в голосе Волошиной послышались стальные нотки. Что-вроде: «Я, кажется, начинаю терять терпение…»

— Она… Моя сестра! — вдруг ответил Миша с каким-то вызовом.

— В гражданскую войну дети не боялись идти против родителей ради революции, — холодно сказала Марина. — Подумай, Иванов! — Затем, смерив Мишку внимательным взглядом, пошла к лестнице.

Мишка что-то пробурчал, затем вернулся на место. Никто не сказал ему ни слова. Только Настя, как обычно, села рядом с ним и стала что-то говорить, но Мишка отказался говорить и только досадливо покачал головой. Помогла Мишке, как ни странно, наша Лидия Алексеевна. После урока она пошла к директору, прихватив с собой Волошину. О чем они там совещались, не знает никто, но всё же нашли лучший вариант.

По субботам у нас был урок внеклассного чтения. В тот день мы читали про Гулливера в стране Лилипутов. Для пущей наглядности Лидия Алексеевна повесила на доску картинку, изображавшую океан и скалы — вырезка из какого-то журнала. Машка у доски пересказывала эпизод про крушение корабля Гулливера. Поскольку это было довольно занудно, я стал шептать Незнаму:

— А, знаешь, что потом Гулливер попал в страну говорящих лошадей?

— Как это? — спросил Незнам. За окном начал падать снег, и хлопья, порхая в воздухе, закрывали вид на трамвайную остановку.

— Суховский… У тебя есть что добавить? — устало спросила Лидия Алексеевна.

— Да. — Я поднялся с места. — Я только сказал, что Гулливер после лилипутов попал в страну говорящих лошадей.

— Верно, молодец, — неожиданно похвалила она меня. — А ты не расскажешь, какое у лошадей было общество?

— Мерзкое, — уверенно сказал я. — Нет, правда, мерзкое! — добавил я, услышав какие-то смешки. — Там было заведено: либо ты от рождения господин, либо раб. Обезьяны йеху были рабами навсегда, а лошади — господами.

— А обезьяны не восставали? — спросила Машка.

— Нет. Их хуже, чем рабов, держали. Они даже толком разговаривать не умели. А лошади говорили всем, что они сами умные в мире. Только все разговоры у них были про то, как лучше держать в рабстве обезьян. Не очень-то умно!

— Это перебор, Суховский, — тонко улыбнулась Лидия Алексеевна. — В общем-то верно, но у лошадей-гуигнгнмов были и науки, и искусство. Даже соревнования поэтов.

— Ну да, — заспорил я. — И опять стихи все про то, какие они мудрые и непобедимые, а обезьяны — скот и рабы. Как в фашистской Италии точно!

— Ого! — сразу заинтересовался Женька. — Там про фашистов есть даже?

— Еще каких! Самых настоящих! — подтвердил я.

— Давайте про лошадей читать…— взмолилась Ирка. Вовка и Витька, сидящие как раз за Аметистовой, прыснули.

Вовка со многими мальчишками не слишком подружился, так как своим поведением напоминал капризную девчонку. Но был у него вечный слушатель — пухлый Витя Петухов, который ни в примерах не ладил, ни устные не мог выучить, ни читать не по слогам. Оба они неплохо сошлись с Леной Тумановой и сейчас она, отложив тетрадь и ручку, о чем-то с ними говорила.

— Ладно, — улыбнулась Лидия Алексеевна. — Обещаю, что через неделю будем про читать Гулливера и лошадей.

Неожиданно Мишка поднял руку. Все посмотрели на него. Лидия Алексеевна кивнула.

— Ребята… — проговорил Миша, потупившись в парту. — Я хотел сказать, что. Не разделяю взгляды моей сестры на Одиннадцатый съезд.

Учительница мягко улыбнулась.

— Отлично, Мишк, — одобряюще проговорил Женька. — Влад, алло! О чем задумался?

— Всё еще думаю, что Лариска, возможно, не виновата. Вряд ли такая, как она, могла предать.

— Но, как видишь, всё сложилось иначе, — шепнул Женя, пожав плечами.

— Может, да, а может, нет… Насчет гражданской… Лучше придерживаться одной стороны, а не менять ее ради… ну, например, той же революции.

— А если эта сторона грозит проблемами? — приподнял бровь Женя.

— Будто их мало в жизни…

— О чем вы там болтаете? — раздался голос Лидии Алексеевны, вернувшей обоих с небес на землю.

Лена Туманова тем временем рассказывала Витьке с Вовкой, что она при одном цирке занимается конными скачками — мечтает стать цирковой гимнасткой. Влад усмехнулся. Наверно он думал, как и я, что Ленка скорее всего лжет — как же, понесется конь галопом с девятилетней всадницей! Куда конюх, интересно, смотрел тогда? Впрочем, Лена действительно врала если не всегда, то часто. Заметив взгляды Насти и Влада, девочка послала им лукавую усмешку.

К Мише с того дня вернулось уважение, и в этот же день ребята решили отправиться в кино на фильм с Чарли Чаплиным. Мы с Незнамом, сам Иванов, Антон и Влад с Женькой. Уже в здании мы обнаружили Лену и Машу. Туманова натянула новенькие ботинки, а Гордеева — белое пальто, чем походила на снежинку. Многие, в том числе и серьезный Мишка, таращились на обеих, как будто впервые их увидели. Лена мягко улыбнулась, а Маша хихикнула. Были здесь и Настя с Иркой.

Невский сиял вечерними огнями домов, театров и торгсинов. Фары редких машин неслись по направлению к коням Клодта. Мы почти бежали, ужасно боясь опоздать на сеанс. Раздевалок в кинотеатрах еще не было, и мы влетели в зал прямо в пальто, только расстегнув их, чтобы не сжариться. Народ толпился в проходе, торопясь занять места. Пока все садились, на экране шел киножурнал: маленький Братишкин чеканил: «Тому на свете жить не надо, кто не видал Спартакиады!» А необычно веселый Маяковский, держа его на ладони, снисходительно говорил: «Постой, Братишкин, даже ты не видел всей Спартакиады!»

Наконец, свет полностью потух. На экранах замелькали небоскребы. Большинство из них загоралась огнями, в которых было что-то томительно приятное. Я никогда не думал, что небоскребы украшены лепниной, но оказалось это так. Выше всех был громадный небоскреб в виде шпиля, который, казалось, пронзал небо.

— Что это? — прошептала с восторгом Ирка.

— «Эмпайер Стэйт билдинг» — главный небоскреб Нью-Йорка, — прошептал я. — Только построили! — Я недавно читал о нем в «Юманите» — главной газеты французской компартии, которую покупала мама.

— Огромный какой… — зеленые глаза Ирки, казалось, стали совсем большими.

— Ага… И еще «Эмпайер»! Американцы себя уже империей считают, — пояснил я.

— Ничего себе… Смотрите, Чаплин! — не сдержалась Ирка снова.

У подножья в самом деле прыгал забавный маленький человечек с усиками и тросточкой. Его лакированные штиблеты лихо отбивали дробь. На экране появились слова:

 

Я — Чарли безработный

Хожу весь день голодный,

Брожу по магазинам

И шарю по корзинам!

 

Многие засмеялись. Чаплин в самом деле казался смешным. Но затем, когда картинка сменилась, мы уже не смеялись, а просто покатились со смеху. Маленький Чаплин лихо лупил дома боксерскую грушу. Похоже, он решил кого-то отколотить. Чаплин из всех сил старался, делая злобное выражение лица. Наконец, он перестал бить грушу и, подпрыгнув, поднял руку вверх: словно выиграл соревнование.

А потом стало еще веселее. Подравшись с наглым верзилой (и, конечно, проиграв бой), Чаплин полетел в колодец. Едва его доставали, как веревка обрывалась, и он снова летел назад. Так было, наверное, раза три. Хохот в зале не прекращался. Ирка даже покраснела от смеха, а Машка тянулась к экрану, стараясь понять лучше, что там происходит. Я тоже смотрел на таз с бельем, который Чаплин нечаянно перевернул с табуретки. Трудно сказать, были ли мы когда-то еще так счастливы, как в тот ноябрьский вечер.

Алексей

В детстве время тянется долго. Это во взрослой жизни год кажется одним мгновением, а в детстве он целая вечность. Когда говорят, что впереди еще год, для ребенка это значит, что впереди что-то невероятно большое. Настолько большое, что даже трудно представить, как однажды он закончится и наступит следующий год.

Тот год, когда мы перешли из третьего в четвертый класс, также тянулся долго, хотя и интересно. В феврале нас приняли в пионеры. До сих помню, как в хмурый зимний день нас всем классом повели в Смольный. Не пошел только Миша Иванов: тут уж Волошина постаралась, чтобы назначить ему год испытательного срока. Пусть, мол, докажет, что он достоин быть пионером и не разделяет оппозиционных взглядов сестры. Это немного испортило нам настроение, и колючая метель больно кусала щеки.

Нас приняли в пионеры в большом длинном коридоре, где висели четыре портрета — Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. В самом его центре на деревянном постаменте высился также маленький гипсовый бюст Ленина. Сначала выступил представитель горкома комсомола Николай Феофанов — веселый пухлый мужчина в подтяжках и темно-синем официальном костюме. Он говорил, что советская страна рассчитывает на нас и надеется увидеть в нас будущее поколение коммунистов. Затем взяла слово Волошина: она напирала на достижение пятилетки и тревожную международную обстановку.

Трудно сказать, зачем Волошина напоминала нам важнейшие стройки: мы знали их с букваря. Но в тот зимний день даже ее слова казались нам торжественными и важными. В этом коридоре с блестящим паркетным полом и торжественно неяркими люстрами словно стоял запах металла, шин и железнодорожного мазута: всего, чем жили все в то время. Напоследок поднялась наш завуч Вера Сергеевна и ласково объявила, что пионер — это первопроходец, а перед нашей молодой советской Родиной еще столько неизведанных путей. «И вам, именно вам, предстоит их проходить!» — с улыбкой закончила она.

Следующим утром мы все пришли в школу в красных галстуках, как на праздник. Однако тут сразу выяснилось, что праздник окончен: наступила проза жизни. Мишка сидел в соседнем ряду понурый без галстука. Затем в класс вбежала Волошина и сразу заявила, что юным пионерам надо срочно выбрать актив. С ней был невысокий белобрысый Андрей Сбоев из седьмого класса — председатель совета дружины, то есть руководитель пионеров школы. Волошина посмотрела на галстук Влада, а затем перевела взгляд на Мишку:

— Что, нравится, Иванов? — спросила она с долей сарказма. — Чтобы такой получить, надо быть таким, как Миронов и Суховский! — затем, помахав нам рукой, исчезла в дверях.

Влад что-то прошептал Маше Гордеевой, от чего та согласно кивнула. Ему, похоже, не понравились слова Волошиной о Мишке. Зато Вика повернулась к нашему ряду и насмешливо закатила глаза. У Миронова с Гришковой были странные отношения: все вокруг шептались, что они брат и сестра, хотя фамилии у них разные, да и относились друг к другу отнюдь не по семейному.

Меня самого терзали двоякие чувства. Конечно, было приятно, что меня ставят в пример другим ребятам. Но вместе с тем, было ужасно жаль Мишку. Получалось, что как-будто мы с Владом отняли у него пионерский галстук. Да и сам Иванов сидел, уткнувшись в парту. Хорошо, хоть Настя Майорова не оставляла его в беде. Мы бы тоже охотно его поддержали, но общаться он хотел только с ней.

Затем взяла слово Лидия Алексеевна. Сказав пару цветистых фраз о начале славного пути пионеров, она тотчас заявила, что лучший кандидат на должность председателя Совета отряда — это Ирина Аметистова. Отличница, активистка (делала стенгазету!), прекрасная подруга… Сбоев кивал в такт ее речи. Затем поднялась сама Ирка и, смущенно улыбаясь, сообщила, что рада стараться и оправдает высокое доверие. Все проголосовали «за»: кроме Маши, которая открыто сообщила, что Ирка слабая и нерешительная. На это Лидия Алексеевна с улыбкой ответила, что Аметистова несомненно усилит волевые качества.

Счастливая Ирка тотчас выбрала себе актив. Влад стал ее заместителем по организационным, я — по политическим, а Женька — по культурным вопросам. Ирка, конечно, мечтала назначить Антона, чтобы свалить на него основную работу, но не вышло. Лидия Алексеевна сходила в учительскую и, вернувшись побледневшей, сказала, что это невозможно. Аметистова смирилась и сразу выбрала Влада. А вот Соня Петренко возглавила наш «живой уголок», в котором сразу появились хомяк, морская свинка и пара щеглов. Я иногда подтрунивал над Сонькой, что неплохо бы завести еще и волнистого попугая, но бодро отвечала, что непременно заведет и назовет его «Алексом».

Мы с удовольствием включились в работу. Моей задачей помимо политинформации стала организация политических выставок. Дело было несложным, но интересным: клеить на листы ватмана вырезки из газет и журналов на определенные темы. Выручало мамино «Юманите». Сначала я сделал в классе стенды о борьбе китайских коммунистов с японцами, а затем — «Двурушничество Лиги наций». В центре висел плакат с выступлением лорда Литтона по китайскому вопросу. Ирка по моей просьбе поставила вверху надпись: «Лорд Литтон — пособник японских милитаристов». Смотреть нашу выставку ходили даже ребята из других классов, и Волошина ужасно хвалила мою затею.

— Молодец, Суховский! — ласково улыбнулась она мне. — Настоящий пионер-антифашист! Ты бы с товарищами взял шефство над Ивановым… Неладно с ним что-то.

— Он же как-будто отрекся от взглядов сестры? — удивился я.

— В тот-то и дело, что «как-будто», — в голубых глазах Марины появилась грусть. — Можно сказать, из него это почти силой вырвали. И увильнул от общей линейки школы… Только перед классом сказал, да и то походя, после урока. С чего бы?

— Можно его вовлечь в общественную работу! — предложил я. Мы подходили к учительской, и Вера Сергеевна помахала нам рукой.

— Можно… Он с тобой хорошо общается? — прищурилась Волошина.

— Нет, он только с Настей Майоровой дружит, — покачал я головой.

— Тоже подозрительно, правда? К чему такая скрытность перед товарищами? Майорова… Ладно, пока! — махнула она рукой.

Мое внимание, впрочем, занимал не Мишка, а отцовские часы… Часы… Редкий вечер я не рассматривал их перед сном, крутя в руках и изучая циферблат. В них, правда, оказался секрет, причем приятный: каждый полдень они исполняли «Шутку» Баха. Но сколько я не обследовал их, никакого тайника мне обнаружить в них не удалось.

Тогда я попробовал зайти с другой стороны. Я начал рыться в библиотеке, ища что-нибудь о часовых мастерах Нюрнберга. Мама иногда приносила мне книги из библиотеки про немецкое часовое дело. Потратив кучу времени, я выписал для себя названия немецких часовых фирм. К осени я был уже хорошо подкован в истории немецких часов, особенно нюрнбергских. Однако найти какую-то зацепку мне, к сожалению, так и не удалось.

«Но ведь загадка как-то решается!» — повторял я себе, снова и снова возвращаясь к часовому механизму. Главный вопрос, который не давал мне покоя — почему отец привез из Италии немецкие часы? Может, он привез их из Лозанны, а вовсе не Италии? Но мама была непреклонна: в двадцать втором году он был только в Италии. Значит, нужно узнать, каким образом там оказались немецкие часы. Вот только как это сделать, я не знал.

* * *

Настя

В начале четвертого класса у нас многое изменилось. Теперь мы ходили из кабинета в кабинет на каждый урок. Лидии Алексеевны с нами больше не было.

Нашей классной руководительницей стала Вера Сергеевна. Старшеклассники не врали, на уроках литературы действительно было очень интересно, с ней хотелось обсуждать любую книгу. В начале сентября она дала нам читать «Школу» Гайдара и задала написать сочинение о царской гимназии. Даже в коридорах мы продолжали спорить о том, виноват или не виноват был Борис в смерти Чубука. Вера Сергеевна даже организовала общий диспут, разбив нас на две команды. Сама он весело наблюдала за нами, подбрасывая как можно более каверзные вопросы и неожиданно подыгрывая то одной, то другой команде. Думаю, не трудно представить себе наше ликование, когда нам сообщили, что нашим классным руководителем будет именно Вера Сергеевна.

Единственным, что мне сразу бросилось в глаза, было странное отношение Веры Сергеевны к Леше Суховскому. Она часто хвалила его, но делал это с натянутой улыбкой и тихонько наблюдала за ним из-под круглых очков. Со стороны могло показаться, что он был ее любимцем, или что она недолюбливает его, но ни то, ни другое не было правдой. Вера Сергеевна словно знала о нем что-то такое, о чем не знал он сам и уж о чем точно не следовало бы говорить. Догадывался ли об этом сам Алекс — понятия не имею, но на уроках литературы он всегда был внимателен и мало болтал с Незнамом, словно ждал подвоха.

Математику вела рыжая невысокая Любовь Ивановна. Хоть и строгая, она всегда относилась к нам справедливо. Учителем биологии стал темноволосый Александр Андреевич. Этот интеллигентный и в меру строгий мужчина лет тридцати пяти оказался отличным педагогом: мог и похвалить, и тактично пожурить, когда необходимо, и мягко указать на ошибки. К тому же он знал, как объяснить материал, чтобы все без исключения поняли, в то время как в учебнике всё слишком занаученное. Что-что, а биологию я посещала с удовольствием.

А вот положение Миши Иванова оставляло желать лучшего. Я от всей души хотела, чтобы наглую Маринку сняли, наконец, с должности. Ей будто было мало.

— Что это значит, не успел? Ты что, отвечаешь за Магнитку, Иванов? — спрашивала Волошина, узнавая на линейке, подтянул ли он «хвост» по математике или биологии.

Хуже того: ей на помощь пришла Ирка Аметистова:

— Иванов, не забывай, что ты на испытательном сроке! — периодически напоминала ему Ира.

Вовке Солнцеву это, видимо, нравилось, судя по его усмешке. Зато меня Ирка в последнее время начала раздражать. Как случится у человека что-то плохое — так не отстанет никогда, будет напоминать раз за разом! А ведь не так давно мы были c Аметистовой чуть ли не лучшими подругами. Странно, что человек так резко изменился всего за какой-то там год. И далеко не в лучшую сторону. Хотя, может быть, я просто плохо ее знала…

— А если бы ты была в мишкином положении и тебе бы об этом говорили каждый день — приятно было бы? — холодно спросила я.

— Я председатель совета отряда, — отозвалась Аметистова. — И должна следить за порядком.

— Так следи, — проворчала я. Меня трудно было разозлить, но за своих друзей я всегда заступалась хоть перед председателем, хоть перед кем-нибудь еще. — Что случилось, Ир? — спросили я ее тепло. — Ты изменилась!

— Со мной — ничего, — фыркнула Ирина. — А вот ты лучше бы поменьше с Ивановым общалась. Не стоит, — заговорщицки шепнула она мне.

Такое ощущение, будто у Аметистовой есть сестра-близнец, которая иногда приходит под видом нашей прежней Иры. Мое настроение было окончательно испорчено. Кое-как досидев урок биологии, где мы изучали инфузорий, я побыстрее собрала портфель и нагнала Мишку на нашей узкой лестнице.

— Ты не должна была заступаться за меня, — сказал Мишка, когда мы спускались по лестнице, идя домой. Погода сегодня была на удивление теплой для осени, даже ветра не было!

— Не грусти. Давай бегать наперегонки, как в старые времена, — хотелось хоть как-то его развеселить. Тем более, такая хорошая осенняя погода.

— Знаешь, не хочется, — протянул в ответ Миша. Он всегда со странной интонацией немного «в нос», отчего многие считали его высокомерным.

— Тогда пошли так, — пожала я плечами.

Сначала мы шли, словно не зная, о чем говорить. Между нами стояла странная неловкость, словно мне было немного неудобно от того, что у меня все хорошо, а он, Мишка, чувствует себя почти изгоем. Прозрачный осенний день бодрил холодком и окутанным дымкой небом. Мимо нас торопились служащие в черных плащах, готовые в любую минуту раскрыть зонты, и галдела очередь у табачного ларька. Должно быть я сама не очень понимала, зачем иду с ним — скорее, из старой дружбы, чем ожидая чего-то определенного. Однако у самого подъезда Мишка пригласил меня в гости, и я не отказалась. Я первый раз заходила домой к Мише, и я сгорала от любопытства.

В прихожей было скромно. У входа висело большое зеркало без оправы; напротив стояла низкая черная галошница, которые мама иногда звала «гробами». Затем шел большой дубовый шифоньер из шлифованного дерева. Внутри, как оказалось, было так много одежды и коробок, что они мешали дверкам закрываться. Напротив на табурете стояла коробка с твердыми осенними яблоками. Я быстро повесила пальто и побежала на кухню.

Здесь все было иначе. Мне сразу бросилась в глаза ее удивительная роскошь. Всю стену занимали висячие шкафы из темного дерева. На одной из полок стоял белый сервиз с синими силуэтами неизвестного мне города с высокими башнями. Напротив стоял белый пластиковый столик, на который я смотрела во все глаза. И, наконец, на плите весело пыхтел толстый чайник, крышка которого была выполнена в форме шляпы-котелка.

Едва мы вошли на кухню, я сразу заметили родителей Миши.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась я.

Русая кареглазая женщина с кудрявыми волосами до плеч кивнула, приветливо улыбнувшись.

— Ты ведь Настя? Миша о тебе рассказывал, — проговорил высокий черноволосый мужчина в очках. Ясно в кого пошел сын. — Вы хорошие друзья.

Я кивнула.

— Очень приятно, — мягко проговорила женщина. У нее был высокий мелодичный голос, напоминающий звон колокольчика. — Екатерина.

— А… как ваше отчество? — немного оробела, глядя на белый пластиковый стол — невероятную роскошь по нашим меркам. Из окна открывался вид на каменный дворик с высокими домами, на которых были кое-где видны подтеки рядом с трубами.

— Зачем такие церемонии? — удивилась женщина. — Зови меня просто «Екатерина»!

Я с интересом осмотрела ее длинное домашнее платье — черное в белый горошек. Таких я никогда не видела у нас в магазинах.

— Александр, — сдержанно представился ее муж.

— А я Насте говорил, что вы недавно в Англии были, — похвастался Мишка.

— Но мы же с ней не в ладу, — неуверенно проговорила я.

— Да, мы враждуем с Англией, но если Германия перевооружится, будем в одном строю, — уверенно заявил отец Михаила. — Сын, покажи подруге дом.

Я снова удивилась такому странному обращению — «сын». Ни отец, ни мама никогда не звали меня «дочь» — только Настя. Мы пошли по коридору, и Мишка стал мне рассказывать о своей семье. Его отец, как и он, был серьезным и умным человеком, он не всегда мог настоять на своем, но по отношению к другим людям был вежлив и честен. Мать, Екатерина, была мягким человеком, но если ее разозлить она могла высказать человеку все, что думала о нем. Я улыбнулась. Теперь ясно: Лариса явно пошла в мать.

— Кстати, а где… Лариса? — неуверенно спросила я.

— Уехала в Архангельск, и там все-таки поступила в Лесотехнический институт. Отцу пришлось похлопотать, — понизил Мишка голос. — Не много, но могло быть и хуже.

Паркетные полы явно были недавно вымыты. Бежевые обои добавляли ощущения уюта. Комната Мишки, мимо которой мы прошли, казалась весьма скромной, но неплохой. Светло-голубые однотонные обои на стенах, коричневый письменный стол напротив окна и деревянная кровать справа от двери. Простенько, но я и не любила всяких вычурностей. Не любил и Мишка. Оглядываясь по сторонам, я заметила открытую дверь в кабинет.

Войдя, я посмотрела на стопку лежащих на столе книг: томик Энгельса с заложенными между страниц полосками бумаги, книги по химии, юмористическая книга Фридмана «Мендель Маранц», которую сейчас читали все взрослые вслед за Ильфом и Петровым. Однако официальных бумаг или секретных бюллетеней, какие лежали на столе у моего отца, не было. Видимо, хозяин комнаты больше не входил в круг тех, кому их рассылают. После мой взгляд перешел к висевшим на стене длинным полированным полкам. Сколько же на них книг…

— Ты не читала Уэллса? — спросил Мишка с нескрываемым удивлением, когда заметил мой пристальный взгляд на толстую синюю книгу.

— Нет, . — призналась я. В тот же миг в комнату вошла мама Миши и с улыбкой

— Зря! — с чувством сказал он. — Уэллс — это фантастика, но очень близкая нам. Он ученый, хочет настоящего мира техники и прогресса. Ведь он рисует почти тоже, что и мы: города из бетона и стекла, самолеты для всех, как сейчас трамваи, воплощенный разум будущего…

— Вам бы с Алексом это обсудить, — кивнула я.

— Нет, не поймет… — Мишка замотал головой. — Леша любит другое. Ему подавай про путешествия, великих географов, парусники, полярные экспедиции… Он любит географию, а я физику.

— А тебе не нравится география? — удивилась я. В тот же миг к нам зашла Мишина мама и принесла на подносе две чашки чая и вазочку с печеньем.

— Это здорово, но это все прошлое, — серьезно сказал Мишка. — А я хочу читать про будущее! Про большие стеклянные города и ученых, покоривших атом и создавших машину времени. Леша мечтает дойти до Северного полюса и рифов Тихого океана, как его любимые Жюль Верн и Обручев, а я — пронзить время и попасть в будущее!

— Ты правда в это веришь? — недоумевала я, отломив половинку печенья.

— А почему нет? Физики уже открыли, что время относительно! — с чувством сказал он. — Значит, можно его менять. Ты почитай, что Уэллс пишет!

Мишка вскочил и снял с полки толстый синий том. Переплет был изрядно потрепан. Я открыла обложку и с интересом посмотрела на толстый желтый титул.

— «Машина времени»… — прочитала я с интересом.

— Погоди… — я оторвала взгляд от потрепанного коленкора и посмотрела на чернильницу. — А помнишь, Леша рассказывал на внеклассном «Тайну острова Бэк-кап»? Там все, как тебе нравится: сверхбомба чуть ли не из атомного ядра!

— Ну да… — Мишка вытянул вперед длинные ноги. — Но там опять все в духе Леши: сверхбомба, чтобы топить самые обыкновенные корабли! И опять все по-старинке: графы, пираты, парламенты… У Леши и при коммунизме все будут хоть в плащах и шляпах, а ездить на «Фордах», — улыбнулся он, поправив очки. — А у Уэллса все совершенно другое. Понимаешь: не прошлый век с новой техникой, а имеете все новое!

Я взглянула на книгу. Было весьма интересно почитать творчество этого Уэллса.

— Можешь домой взять, — предложил Мишка.

— Спасибо, — мягко улыбнулась я.

Выходя из комнаты, я заметила на стене в коридоре интересную фотографию. Отец Миши был запечатлен на ней с каким-то пухлым человеком с морщинистым лицом, веселыми глазами и большим ртом. Присмотревшись, я сразу поняла, что этот человек мне знаком. Кажется, я видела его в «Правде».

— Это Томский, — кивнул Мишка. — Он профсоюзы раньше возглавлял. А теперь руководит одним издательством в Москве.

— Томский… Его же сняли, кажется? — удивилась я, рассматривая желтые обои.

— Ну да… Говорят, наверху им недовольны… — многозначительно кивнул Мишка.

Я задумалась, глядя на портрет. Теперь я вспомнила, что видела его и еще несколько портретов в «Правде». Отец говорил, что наверху недовольны их делами. Странно всё это… Надевая пальто, я впервые в жизни задалась вопросом, так ли уж невиновна Лариса.

* * *

Я никогда не забуду тот хмурый зимний день, который круто изменил нашу жизнь. Стояло начало февраля, и было очень холодно. У нас в Ленинграде из-за моря и сырости морозы переносятся ужасно вдвойне. В воскресенье после обеда мы все втроем пошли снова гулять по центру: мама обещала показать мне гостиницу «Англетер». Грифоны на канале Грибоедова стояли, как безмолвные стражи, присыпанные легким снегом. Родители шли впереди, а я шла за ними, катаясь по ледяным дорожкам.

На замерзшем канале Грибоедова ребята организовали самодельный каток, и весело резали лед полозьями. К моему удивлению, среди катавшихся на коньках по каналу я заметила Вику Гришкову. Каталась на коньках она хорошо — намного лучше меня и, тем более, Ирки. Рядом с парапетом стояла тонкая невысокая женщина в бежевом пальто и очках, которая весело махала ей руками — видимо, ее мама. Я тоже махнула Вике, но она в суматохе не обратила на меня внимания.

Неделя началась с политинформации. Алекс, как обычно, вышел к доске и развернул белый рулон ватмана. Сейчас он казался взволнованным. Затем, взяв с учительского стола кнопки, прикрепил ими концы ватмана к доске. На бумаге виднелись несколько газетных вырезок. На центральной был запечатлен невероятно тучный человек в военной форме, который пожимал руку почтительно склонившемуся темноволосому человеку в плаще. Их окружала толпа, которую полицейские, взявшись за руки, не выпускали из оцепления.

По бокам от главной фотографии стояли две другие. Правая изображала демонстрацию штурмовиков с факелами, выстроенную в форме громадной огненной свастики. На картинке слева виднелась огромная демонстрация «Рот Фронта». Все стихли, глядя на эти зловещие картинки. Алекс, вздохнув, начал рассказывать:

— Думаю, не надо говорить, что главное событие недели — назначение Адольфа Гитлера рейхсканцлером Германии. Президент Пауль фон Гинденбург, — указал он на тучного человека, — назначил руководителя НСДАП Адольфа Гитлера, — показал Алексей на почтительно склонившего черноволосого человека, — на этот пост.

Я вздрогнула. Из разговоров родителей, что в Германии есть такой политик Гитлер, который хочет войны с нами.

— Премьер Курт фон Шлейхер на смог сформировать правительство, — бодро продолжал Леша. — Рейхстаг, парламент, не выразил ему доверия. В итоге под давлением капиталистов Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером.

Юлька смотрела на плакат, как завороженная, что-то помечая в тетрадке. Даже Женька притих, слушая, положив голову на руки.

— Строго говоря, Гитлер предлагает не реванш, — продолжал Алексей. — Войну-реванш за с Великобританией и Францией предлагают фон Сект и Шпенглер.

— А кто это? — спросила Ирка. Она всегда буквально пожирала глазами Лешу на политинформации.

— Философ фашистский, — ответил Алексей. — А Гитлер хочет соглашения с победителями! Германия отзывалась от реванша при условии, что англичане согласятся с немецкой экспансией на Восток.

— А разве фашисты не едины? — удивился Антон. От волнения он стал покусывать перо.

— Нет. У них тоже есть разные группы, — когда Леша увлекался, он начинал жестикулировать, как, наверное, все французы. — Одни, как Шпенглер, предлагали идти новой войной на Англию. Другие, как Гитлер, хотят договориться с англичанами и идти войной на нас.

— Да и армии у немцев нет никакой! С чем они пойдут воевать? — спросила Ира, хотя в ее глазах поселилась тревога.

— Армии у них нет сейчас, правда. Но англичане могут разрешить им быстро построить армию против нас, — пожал плечами Алексей.

— А Гитлеру позволят вооружиться? — спросила Юлька. Ее глаза блеснули салатовым светом.

— Он вряд ли будет спрашивать, — ответил Алексей. От его слов я почувствовала легкий холодок. Даже привычные парты казались какими-то неприятно сухими.

— И немцы будут воевать, помня ужасы минувшей войны? — спросил Антон.

— Прикажут — будут, — пожал плечами Алексей.

Я вздрогнула: в это не хотелось верить, но, похоже, Француз был прав. Как бы хотелось, чтобы он ошибся…

— А как же коммунисты… «Рот фронт»? — показал Женька на плакат с демонстрацией. За окном начинало светлеть, и зимнее утро робко развеивала бесконечную ночную тьму.

— «Рот фронт» запрещен. Тысячи коммунистов арестованы, — на лице Леши мелькнуло минутное выражение ярости, — а социал-демократы не поддержали их. Трусы и соглашатели! — не сдержался он.

— Нападение на Советский Союз? — удивился обычно молчаливый Мишка. — Разве допустит это мировой пролетариат? Да и наша страна уже не та. Пущены Уралмаш и Магнитка, работают Горьковский и Московский автомобильные заводы, построены наши блюминги.

Я усмехнулась. Идеалист. Будто в Германии нет ни одного автомобильного завода! Вполне возможно нападение, заключил же Гитлер договор с Англией, у которой были с нами не самые лучшие отношения. Однако Мишке хотелось верить. Хотелось верить в то, что мы непобедимы и что войны не будет.

— Нападут! Не для того Гитлера канцлером поставили, чтобы он с нами в мире жил. Он что, по твоему, даром в «Майн кампф» писал, что хочет мира с Англией и пойдет на восток? — озвучил мои мысли Алекс.

Всё-таки он весьма интересный парень — умный, уверенный в себе и всегда знает, что и когда сказать. Мне нравились его уроки политинформации. Он умел привлечь внимание любого человека. Даже вечно равнодушный Антон, и тот внимательно прислушивался. Слушала его и Вика, хотя они с Алексом по непонятной причине недолюбливали друг друга. А уж Ирка и вовсе записывала каждую его фразу.

— Мишка, ты политически наивен! Потому тебя и не принимали год в пионеры! — заявила Ирка Аметистова, вернув меня с небес на землю.

— Ой, ты, можно подумать, политически грамотная! — усмехнулась Маша. — За Лешей, как попугай, повторяешь про международную жизнь, и все!

— Именно, — кивнул согласно Влад. — Ставлю десять против одного: скоро Аметистова где-нибудь расскажет, что Гитлер в «Майн кампф» призывал к союзу с Англией против нас.

Лена Туманова что-то прошептала Вовки с Витькой, и они прыснули со смеху. Влад закатил глаза, а Маша усмехнулась.

Жестко, но справедливо. Надо бы поговорить с Ирой как-нибудь. Не мог же человек так резко измениться. Сейчас я хотела поговорить с Алексом, чтобы он немного урезонил Аметистову — он, кажется, был одним из немногих, кто мог бы на нее влиять. Но Алексей стоял у парты, уткнувшись в газетный разворот.

Алексей

Несколько мгновений я стоял как пришибленный, словно меня пронзили током. Я смотрел в газету снова и снова, но не верил своим глазам. Фотография в газете изображала какой-то пятиэтажный особняк в Берлине, возле которого выстроились нацистские штурмовики. Сейчас они явно праздновали победу. Однако на фронтоне этого особняка можно было хорошо заметить герб. Это был тот же самый герб, что был изображен на часах отца.

Может быть, я ошибся, и герб иной? Нет, он самый… Его я ни с чем не спутаю: даже линия через тевтонский щит проведена точно также. Как на часы моего отца попал тот же герб, что и на дворце нацистов? Я почувствовал холод в руках, но понимал: об этом надо молчать.

После политинформации у нас были два урока физкультуры. Не скажу, что это был мой любимый предмет, как у Незнама. Но сейчас зимой мы нарезали на лыжах круги в школьном дворе, и это было действительно приятно. Во всяком случае, быстро зашнуровав ботинки, я сразу поехал на круг и встал на лыжню. Больше всех мучился, как обычно, Вовка Солнцев, для которого шнуровать ботинки было смертной мукой, что, естественно, вызывало дружный смех Антона, Незнама и Женьки.

Проходя мимо спортзала, я чувствовал привычный запах матов, лыжных палок и спортивных мастерок. Наш учитель Юрий Николаевич что-то кричал первоклашкам, которые мучились с канатом. (Говоря по совести, с ним в свое время немало помучился и я). Трудно было поверить, что скоро начнется война, и вместо привычных матов и гимнастического «козла» появятся настоящие окопы в полях, а нам всем придется надевать противогазы. Но я знал, что теперь война практически неизбежна. Даже колючий морозный воздух, обжигающий дыхание, и искрящийся снег казались мне предвестниками скорой войны. Раньше, глядя на снег, я всегда думал об арктических путешествиях и с наслаждением представлял, как вечером почитаю что-нибудь про ледовые блуждания Нансена или Толя. Сейчас я не мог думать ни о чем, кроме скорой войны. Мне казалось почти решенным, что она начнется если не завтра, то самое большее через пару дней. «Наверное, наши уже поднимают армию… — вспомнил я эшелон с красноармейцами в Чаплино. — Бронепоезда к границам выдвигают и самолеты…»

Хотя, стоп! Какие бронепоезда? Я посильнее вдавил руки в лыжные палки, и стал пытаться рассуждать трезво. У их Гитлера еще и армии пока нет — штурмовики одни. Не сунется же он с ними: наши враз расколошматят такое воинство. И, главное, почему на доме в Берлине тот же герб, что и на часах отца… Может, отец боролся с фашистами, и это было дело его жизни? Не годится: фашисты тогда были в Италии, а не в Германии. А может, они с Щебининым боролись с итальянскими фашистами? Опять не сходится: часы не итальянские, а немецкие. Я улыбнулся, глядя как лихо Юлька Янова обогнала Вику Гришкову. Молодец, Юля — дала прикурить этой нахалке. Мне тоже не мешает поднажать…

Неожиданная помощь пришла мне после того, как я вышел в коридор. Второклассники спешили на урок, что-то дружно обсуждая на ходу. Ко мне подошла Настя Майорова и осторожно тронула за плечо:

— Леша, нам надо поговорить, — тихонько сказала она.

— Да, конечно…

Настя всегда была милой исполнительной девочкой, и я всегда был рад пообщаться с ней. Несмотря на галдеж второклашек, мы отошли к подоконнику под лестницей. Удобное месть для разговора, если не считать вида бегущих по лестнице ботинок и туфель.

— Леша… У меня к тебе просьба… Ты не мог бы поговорить с Ирой Аметистовой о Мише? — начала она без предисловия. Что же, тем лучше — всегда уважал простоту.

— А что именно? — спросил я, хотя, наверное, зря: ответ мне и так был известен.

— За что она так к нему придирается? Миша ничего такого не сделал. — Настя внешне могла показаться мягкой, но в ее глазах, когда она просила, мелькало что-то требовательное.

— Просто не доверяет, — пожал я плечами.

— Но ведь Мишка хороший! Ему очень тяжело, что Ира настраивает против него всех.

Я улыбнулся. Наверное, где-то в глубине души я даже позавидовал Мишке. Все-таки здорово, что у него есть такой друг, готовый всегда заступился за него. Интересно, ценит ли Мишка это?

— А почему именно я? — спросил я, сделав дырочку в замерзшем окне.

— Ты один авторитет для Иры, — Настя говорила спокойно, но я знал, что она не отступит.

— Я для Аметистовой? — мои брови подпрыгнули вверх.

— Конечно, она только тебя послушает. Вот как она за тобой о политике повторяет!

— Ну это только о политике… Но попробую! — кивнул я. Мишку правда было немного жалко.

— Вот спасибо, — заулыбалась Настя.

— А у меня к тебе тоже дело! Можно я встречусь с твоим отцом? — не знаю, что на меня нашло, но я вдруг понял, что это мой шанс.

— Почему бы и нет? — мягко сказала Настя, пожав плечами. — Приходи, конечно. Отец тебя, кстати, помнит по той поездке в Крым.

Идя по лестнице на урок математики, я думал о том, как выполнить поручение Насти. Аметистова требовала особого подхода: говорить ей «не подходи к Мишке» — гиблое дело. Ирку надо было чем-то подкупить. Хорошо, что она сидела рядом со мной и Незнамом…

Математика, как я и предполагал, оказалась неинтересной. Нас посадили писать самостоятельную работу. Задача оказалась с хитринкой: улитка ползла по десятиметровой стене, ежедневно поднимаясь на три метра и сползая на два. Значит, в сутки метр. Я сразу нарисовал себе картинку этой стены, по которой поднималась улитка. Я сам едва сдерживал смех, представляя, как та улитка с довольной улыбкой то ползет вверх, то во сне сползает вниз. Так, с семью днями просто, а вот дальше… Улитка по логике должна была заползти на вершину стены. Зачем ей, глупой, сползать с вершины?

— Леша… — прошептала Ирка, повернувшись ко мне. — У тебя что получилось?

— Восемь, — ответил я. Кажется, удача сама шла мне сегодня в руки.

— А почему восемь? — когда Ира что-то не понимала, ее большие глаза становились из зеленых темно-синими.

— А зачем ей сползать на восьмой день? Она уже на вершине, — показал я ей своей рисунок, а сам посмотрел вверх. Над доской были нарисованы веселые грибы, которые складывались в цифры от одного до десяти.

Ирка прыснула.

— Это что, стена?

— Ну да… Стена! Ты имеешь что-то против? — удивился я. Лера, тем временем, выручала бедолагу Иванова с помощью бумажного голубя.

— Это курятник какой-то! — фыркнула Аметистова. — Да и то: все куры убегут. — Конечно, учитывая, насколько красиво она сама рисовала, мне оставалось только вздыхать.

— Ладно… — прошептал я. — Слушай, ты читала Беляева «Властелин мира»?

— Нет… А про что там? — спросила с интересом Ирка. Бедный Незнам, не выдержав, заткнул уши от нашей болтовни.

— Представляешь, там фантастика, но приход Гитлера к власти точно предсказан еще шесть лет назад. Хочешь дам почитать? — подмигнул я.

— Ага… — прошептал Ира. В ее белокурой головке, похоже, уже созрел план, как блеснуть на домашнем чтении.

— Аметистова! Суховский! А ну-ка хватит болтать! — нашу математичку все же достал треп. — К себе каждый смотрим и пишем!

— Может, у них любовь-морковь… — раздался насмешливый голос Вики. Добрая половина класса грохнула.

— Алексей и Ирина: как звучит! — прошептала она довольно громко Солнцеву и Петухову. Ленка тоже звонко засмеялась.

— Я ей устрою… — покраснела Ира. Как раз прозвенел звонок, и мы стали сдавать работы.

— Лучше Гришкову прорабатывай: она куда вреднее, чем Мишка, — сказал я, засовывая учебник в портфель. Незнам как-то чуть обиженно покосился на меня: ему, похоже, было не очень приятно, что я теперь общаюсь не с ним, а с Аметистовой.

Ирка быстро посмотрела на меня, а затем тихо сказала.

— Нельзя. У него не только сестра, но и родители не совсем наши. Мать недавно с работы прогнали за антипартийные взгляды. Да и отцом, — прошептала она, — там, — подняла она тонкий длинный пальчик, — недовольны. Только это секрет, тсс!

Так я впервые узнал, что родители Миши участвовали в какой-то оппозиции. Хотя в какой именно, я понятия не имел.

* * *

Ира, как я узнал позднее, оказалась совершенно права. Все началось с Четырнадцатого съезда, делегатом которого был и Александр Васильевич Иванов — высокопоставленный чиновник ВЦСПС. Против Сталина там выступила «Новая оппозиция», которую одно время поддерживала даже бывшая жена Ленина — Крупская. Одним из участников оппозиции был нарком финансов Григорий Сокольников. Он пошел дальше своих товарищей и открыто усомнился в необходимости сохранять пост генерального секретаря, который занимал Сталин. Александр Иванов на съезде поддержал его выступление, что, естественно, наверху не забыли. На Томского, с которым он дружил, стали открыто давить с просьбой избавиться от чересчур строптивого сотрудника.

Выручил Мишкиного отца Сокольников, который тоже не забыл его поддержки. В двадцать восьмом году он по линии своего «Нефтесиндиката» добился назначения Иванова в советское торгпредство в Лондоне. Через год сам Сокольников стал полпредом в Великобритании, и для Ивановых наступили золотые времена. Однако Мишкин отец, по слухам, стал говорить о наших отношениях с Великобританией что-то, отличавшееся от официальной линии. Его отозвали и назначили директором какого-то ленинградского предприятия, имевшего связи за границей. А в прошлом году отозвали и самого Сокольникова, впрочем с хорошим повышением: заместителем наркома иностранных дел. Интересно, что Мишкиного отца он больше в свой аппарат не звал: то ли не поладили в Лондоне, то ли ему надоел такой проблемный сотрудник.

В субботу за завтраком я рассказал маме о разговоре с Иркой. Выслушав меня, она кивнула и, подлив мне варение, сказала:

— Иванова я помню. Он всегда был человеком Сокольникова.

— Полпреда в Англии? — удивился я, посмотрев на нашу белую колонку со счетчиком. У нас была своя колонка, что в мои времена было редкостью: чаще всего народ нагревал на плите воду в большом ведре.

— Это сейчас он полпред. А раньше занимал пост наркома финансов.

— Давно? — спросил я, отпивая кофе с молоком. Горячий все-таки!

— Когда ты был маленький. Ты, главное, не лезь в это дело: там, — показала она вверх, — говорят, недовольны Сокольниковым.

Вот оно как получается… А я-то еще хотел помогать Мишке! Я посмотрел на наши синие кухонные шторы: они доходили до подоконника, закрывая оконный эркер. Теперь понятно, почему Мишка ходит мрачный и мало с кем говорит в классе: видимо, есть, что скрывать. Я вспомнил, как Ирка говорила Насте про его сестру: «Ты откуда знаешь, было там что-то еще или нет?» А Ирка знает — даром, что ее отец правая рука самого Кирова.

Перед отходом к Насте я заглянул в кабинет отца. Посмотрев на этажерку, я впервые обратил внимание на тот факт, что иностранные книги и журналы были на немецком языке. Не на английском, французском или итальянском, а именно на немецком… Значит, он работал с немцами… Был ли отец в Берлине? Мама говорит, что вроде бы нет, но это «вроде бы» меня смущало. Допустим, что был и часы от немцев. Хотя нет, все равно не сходится: почему дело его жизни — часы каких-то немецких дворян?

После обеда я выскочил на улицу. Невский искрился клоня зимним солнцем. Редкие машины выбрасывали снежную мякоть из-под колес. Трамваи на площади Восстания стояли на кольце: вожатые чистили обледенелые рельсы. Майоровы жили в высоком доме близко к Московскому вокзалу. Быстро нырнув в подъезд, я зашел в открытый лифт, и сразу поплыл мимо лестничных пролетов, согреваясь на ходу.

Прихожая оказалась просторной и широкой. Обставлена она была на удивление хорошо и со вкусом. У входа стояли только галошница и маленький светло-коричневый шкаф для старой обуви, но даже подставка для зонтиков. Дальше шел высокий во всю стенку шкаф с выдвижными дверями. Меня встретила высокая светловолосая женщина — видимо, Настина мама, они были очень похожи.

— Добрый день, Алексей, проходи, — улыбнулась она и показала мне на секцию шкафа — куда можно повесить пальто.

— Добрый… Как вас зовут? — спросил я.

— Светлана Эдуардовна. Настя, к тебе гость! Ты почему не выходишь?

— Он не совсем ко мне, а к папе! — раздался голос Насти из соседней комнаты.

— Все равно, выйди к Алексею! — в голосе мамы звучало явное недовольство. — Прости, сейчас выйдет.

— Привет братской Французской компартии! — услышал я знакомый звучный голос. Мгновение спустя в дверях показался Всеволод Эмильевич. — Смотри, как вымахал уже! — подмигнул он мне.

— Здравствуйте… — сначала я немного смутился, но дружеская улыбка настиного отца сняла первую неловкость. — А я вот помню, как вы мне про Чан Кайши рассказывали! — улыбнулся я.

— Да теперь сам кому хочешь о нем расскажешь, — снова улыбнулся Всеволод Эмильевич. Настина мама тоже не сдержала улыбку: видимо, Настины родители знали про уроки политинформации. — Что думаешь про Гитлера?

— Гитлер — это война, — ответил я.

— Так уж и война? — усомнился Всеволод Эмильевич. — Шпенглер, конечно, пошел бы войной на Запад, а Гитлер… пока у немцев нет ни армии, ни общей границы с нами…

— Вот и радуйтесь! — улыбнулась Светлана Эдуардовна. — Идите лучше в кабинет и поговорите пока. Анастасия, это не дело, — строго бросила она.

— Иду, иду, я косу переплетала, — пояснила Настя и вышла в коридор. — Привет, — улыбнулась она мне.

— Привет, — кивнул я ей.

— Ладно, пошли, — весело предложил мне ее отец.

Кабинет Всеволода Эмильевича напоминал кабинет отца — только немного меньше по размеру. На столе лежали какие-то статистические бумаги, с которыми он видимо работал. Настин отец был дома в рубашке с косым воротником, какие носили во времена моего детства. Он показал меня в кресло и улыбнулся: давай, мол, чувствуй себя, как дома!

— Всеволод Эмильевич, — я не сел, а стал ходить по кабинету. — У вас есть друг Павел Щебинин. Он передал мне через Настю часы моего отца.

— Да? Настя, значит, дела с Щебининым проворачивает без нашего ведома, — притворно проурчал он.

— Расскажите мне, пожалуйста, про Щебинина, если можно, — кивнул я.

— Я думал, мама тебе все расскажет, — светлые брови Всеволода Эмильевича поползли вверх.

— Да я спрашивал, но она его почти не помнит. Говорит, в Италию вместе ездили, когда я родился… И все!

— Интересно… — отец Насти подвинул чернильницу. — Я-то думал, Паша у вас друг семьи!

— Я его тоже не помню… Вообще, — честно сказал я.

— С Щебининым я познакомился в девятнадцатом, когда Деникина били. Потом он служил при штабе Августа Корка. Слышал он нем?

— Конечно, он Сиваш брал! — сразу ответил я.

— Молодец! — подмигнул мне хозяин кабинета. — Ну, а потом Щебинина в Москву перевели…

— И там он с отцом познакомился? — с интересом спросил я, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Раньше… Знаю только, что он в Италии с ним был, когда Генуэзскую конференцию готовили. А потом мы встретились в Москве в двадцать пятом и возобновили дружбу. Ненадолго, правда… Паша военный, его почти сразу в Берлин направили.

— Об отце он ничего не рассказал? — я с надеждой посмотрел на висевшую напротив карту двух полушарий Земли. К моему восторгу она была испещрена пароходными линиями.

— Только в общих слоях и только хорошее, — улыбнулся Всеволод Эмильевич. — Хотя погоди… У меня для тебя кое-что есть!

Быстрым движением он открыл бюро и, порывшись, достал оттуда старый конверт. В нем лежало несколько фотографий, углы которых были уже сильно размыты. Наконец, Всеволод Эмильевич достал одну из них и протянул мне. Я присмотрелся. Справа стоял мой улыбавшийся отец в пиджаке и при галстуке; слева — высокий мужчина с тонкими черными усами и в форме красноармейца. А между ними стояла тонкая девушка в темном платье, которая немного кокетливо поправляла шляпку. Я присмотрелся в ее лицо, но оно было закрыто темными очками.

— Это Щебинин? — спросил я, указав на красноармейца.

— Да. Здесь то девятнадцатый, то ли восемнадцатый год, — пояснил Всеволод Эмильевич.

— А кто эта женщина? Это не мама, — покачал я головой. Странно, но она казалась мне чем-то знакомой.

— Понятия не имею. Фото мне подарил Щебинин в двадцатом, на память. Другого не было, а у него их было две. Да, бери, бери, мне оно не к чему, — улыбнулся он.

— Так, идите пить чай, — Светлана Эдуардовна позвала меня в зал, где усадила нас с Настей за большой круглый стол, накрытый синей скатертью. В центре стояла ваза с камышами, как было модно в те времена.

— Ты спросил Ирку про Мишу? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Ага… Только там все сложнее, чем я думал, — ответил я, подвинув чашку. — У Мишки с родителями не все так.

— Я слышала… — Настя внимательно посмотрела на чашку. — Но родители — это родители, а Мишка — это Мишка.

— Отстаньте вы от Мишки! — Светлана Эдуардовна поставила нам бисквит. — Правильно ваша Волошина за ним наблюдает. Его родителей не просто так отозвали из Лондона.

— Мама мне тоже что-то такое говорила, — отпил я чаю. Эх, горячий — губу прижигает!

— Наталья Филипповна права, — подтвердила мама Насти. Мы переглянулись. — Настя, прекращай ходить к Ивановым и впутывать Алешу в это дело!

— Мама, я хочу с ним дружить! — возмутилась Настя.

— Вот дружи с Алексеем и Антоном, хорошие ребята. И не надо супиться, — строго сказала Светлана Эдуардовна и вышла из комнаты.

— Мама тебе не говорила, за что их отозвали? — спросила Настя. Когда она спрашивала, в ее глазах появлялось что-то требовательное.

— Из-за какого-то Сокольникова, — тихо ответил я. — А Ирку надо переключить на кого-то.

— Ирка так изменилась, правда? — Настя пристально посмотрела на меня.

— Интересно, Машка правда ее так не любит? — поинтересовался я. В пылу разговора мы не заметили, как в комнату снова вошла Настина мама — принесла нам варенье и прозрачные розетки.

— Машка говорит, что она изнеженная, трусливая и жестокая, — сказала Настя.

— И власть любит, — улыбнулся я.

— Тоже мне — графиня Верховская! — хмыкнула Светлана Эдуардовна, поставив варенье на стол. Мы переглянулись.

— Верховская? — удивленно переспросила Настя.

— Именно, — кивнула ей мама. — Маменька вашей Ирины. Даром что ли говорят: «Яблочко от яблони…»?

Я отпил чай. Невероятно: на шестнадцатом году революции графиня Верховская — наш председатель совета отряда! Вроде бы все графы давно удрали в Париж. Хотя, может она наша? Вот Алексей Толстой тоже граф, но наш, «красный граф», настоящий большевик! А если нет? … Я почувствовал, что столкнулся с вопросом, на который не знал ответа.

* * *

Настя

Вчерашний диалог я слышала. Интересно, почему Алекс узнавал о Щебинине? Я пришла в школу, все еще раздумывая обо всех этих странностях, хотя понимала, что это личное дело Алекса, меня все это волновать не должно, но желание открыть эту загадку оказалось сильнее. Суховский старший — Щебинин — Леша… Леша — Щебинин — Суховский-старший… И мне казалось, что часы здесь как-то замешаны. Как говорил Щебинин — эти часы дело жизни отца Алекса. Но что такого в этих часах?

А что касается Миши то откуда родители знают, что происходит в школе? Я могу дружить с Мишей не ходя к нему домой. Всё-таки родители это родители, а Миша это Миша. Да и жалко его: Ирка его зажирает просто замечаниями и придирками!

Из размышлений меня вывели Вика и Соня. Петренко наконец взбунтовалась, так как Вика уже достала ее ехидными репликами.

— Некрасивым нечего выделываться, все для красивых, — заявила Гришкова.

— Нет, подруга, у нас не Германия, с твоим фашизмом и сами справимся, — протянул Влад.

Вика смерила его сердитым взглядом, зато в зеленых глазах Лены мелькнуло одобрение. Они не особо нравились друг другу, но было видно, что сравнение Виктории с немецкими фашистами ей понравилось. Всё-таки странно: я слышала, что эти двое сестра и брат, видела что они входили в один и тот же подъезд и дом, они были вместе на демонстрации с мужчиной и женщиной, эта же женщина махала Вике вчера на катке. Если это ее тетя и дядя то куда же пропали родители? Уехали? Но не на три же года! Да и отношения между Викой и Владом не похожи на родственные, разные фамилии…

Странно всё это, странно… А что такого было в часах Суховского-старшего я так и не могла догадаться.

— Поведение Гришковой рассмотрим на общем собрании! — немедленно отреагировала Ирка.

Скоро пришла Вера Сергеевна и начался урок. После приветствия она дала нам время повторить виды текста. Я открыла учебник. Книги… Я прочитала вчера «Машину времени» Уэллса и сегодня верну ее Мише. В сюжете был описан XXIV век. Люди разделены на касты; элои — аристократы и морлоки — рабы. Морлоки живут в подземелье, но ночами вылезают и охотятся на элоев, как на животных. А те отвечают террором. Мне было жаль обе стороны, хотя я понимала, что нападения, начатые морлоками, не должны оставаться без ответа. Ведь это просто ужасно — мир разрушался изнутри. Неужели в двадцать четвертом веке люди действительно будут такими? Нет, нет, бред какой-то, по крайней мере я надеюсь на это.

— К доске пойдет… — раздался голос Веры Сергеевны. Я же совсем не успела повторить теорию, думая о книге!

— Аметистова, — фух.

Ира с легкостью поднялась и вышла к доске. Неожиданно я вспомнила про то, что говорила мама. Ира дочь графини… Саму графиню я видела пару раз — очень похожая на Иру высокая стройная блондинка с пронзительными зелеными глазами и тонкими чертами лица. Ее спина всегда была так пряма, словно к ней приставили стержень. Графиня смотрела на окружающий мир равнодушно, но было во всем ее облике что-то величественное. Я взглянула на Иру — как только ее назначили председателем отряда она, видимо, тоже почувствовала себя графиней. Ясно в кого пошла Ира по характеру и внешности.

И все-таки невероятно… Я сижу в одном классе с графиней, на которой наш, пионерский галстук. И она еще наш председатель совета отряда! Я с интересом посмотрела на Ирку, но она, не обращая внимания, продолжала что-писать. Ирка как Ирка, а все-таки… Графиня?

Настя

Иногда я вспоминаю наш первый класс — дни, когда все только начиналось. Те картинки покрыты для меня дымовой завесой, словно находятся за матовым стеклом. Я и сама не уверена, было ли это во сне или наяву. Я точно помню, как мы изучали букварь — у нас были уже настоящие буквари, а не наборы флажков с буквами. Почти на каждую букву мы обязательно учили главную стройку страны: «М» — Магнитка, «К» — Кемерово и Комсомольск, «У» -Уралмаш, «Д» — Днепрогэс. Мы отмечали их флажками на большой карте, висевшей над доской. А еще за каждую отличную оценку нам в пропись клали под обложку звездочку.

Как-то темным ноябрьским утром за окном шел мелкий снег. Мы изучали букву «Й». йод и Йошкар-Олу. Ирка сидит напротив меня с белой косичкой и зеленым бантом и старательно водит пальчиком по странице. Мишка сидит, как всегда, серьезный, смертный, сверкая очками. Нам немного зябко, но мы продолжаем читать. И вот Ирка выходит к доске и берет флажок, чтобы поставить его на Йошкар-Олу, где строят железнодорожный узел. Там, как мы уже знали, строят станцию мощнее знаменитого американского Олбани.

Неужели тогда Ирка в тайне мечтала, чтобы вернулся царский режим, где она будет графиней? Неужели Мишка не верил ни во что, думая, что все это ошибка после какого-то съезда?

Я не верю, что это так! Они были с нами в то хмурое ноябрьское утро. Они были такие же как мы… И как жаль, что теперь у меня всегда есть тень сомнения в их искренности… Я не верю в это. Я не хочу в это верить! И все же…

* * *

Весна постепенно вступала в свои права. К концу весенних каникул сошел снег, и теплый ветер в первый обнял талую землю, которая еще подмерзала по ночам. Затем на деревьях набухли первые почки с зеленым пушком. Долгие апрельские дожди как-то незаметно превратили их в настоящую листву. И вот уже в конце апреля мы стали выбегать в школьный двор в одних легких куртках, радуясь голубому и небу и скорому теплу.

Мишка еще давал мне пару книг Уэллса, но они были скучноватыми. Куда больше меня волновал Влад. В середине апреля у нас прошло родительское собрание. Меня, по словам мамы, как-будто хвалили. Однако на Владе после собрания не было лица. На следующий день он не пришел в школу; а через два сел бледный, как снег, и молчаливый. Вика бросала на него ехидные взгляды, словно знала какую-то тайну, о которой не знали мы.

Приближалось первое мая и сегодня должна была состояться генеральная уборка класса. За окном было невероятно солнечно: глубокое синее небо словно обнимало окна, маня нас бросить все и скорее бежать на прогулку.

— Мишка, не стой столбом, бери веник и подметай, — командовала Ира Аметистова. — Влад, налей еще воды: видишь же, что кончается. Одно окно практически готово — переходи к следующему.

— Я-то перейду, — тихо ответил Миронов, глядя на школьный двор из окна. — А вот ты-то когда чем-нибудь займешься?

— Ирэн, — насмешливо протянула Лена Туманова, оторвавшись от мытья доски. Она сказала это довольно громко — настолько, что вокруг раздались смешки.

— Я подметаю пол, — равнодушно отозвалась Ира, проигнорировав фразу Лены и продолжила работу, а точнее, начала ее. — Влад, а вот ты когда начнешь работать?

— Уже заканчиваю, — с легким раздражением ответил собеседник.

Ира всё-таки отстала от Влада, продолжив подметать. Я тоже подметала, аккуратно двигая веником, как и Лера с Соней. Видимо Ире действительно понравилась ее должность и она всеми силами пыталась соответствовать ей, однако немного перегибала палку.

— О чем задумалась, Гордеева? — с усмешкой уточнил Антон, видя, что рука Маши, протирающей окно, остановилась. Вздрогнув от неожиданности, она продолжила работу, однако с усмешкой ответила:

— Не о тебе, не беспокойся.

Маша, как я заметила, была хрупкой, но острой на язык и вполне могла постоять за себя. Когда мы с девчонками закончили все-таки подметать пол, пришла пора его мыть. Опустив тряпку в ведро с водой и выжав ее, я быстро повезла ее по полу.

— Почему учителя не могут заняться всем этим? — проворчала, удивленно вскинув брови, Вика Гришкова. — Может, перенапряжение.

— Прямо уж, — протянула я. Виктория, наверно, считала себя лучшей среди одноклассников, но даже не подозревала, насколько забавной казалась со стороны.

Пока мы работали, Вика что-то рисовала на доске.

— Ээ, — вскинула брови Марина, отложив тряпку. — Вик, мы, вообще-то, работаем.

Лера согласно кивнула. Алекс, протиравший мокрой тряпкой подоконник, оторвался от своего занятия и, прищурившись, посмотрел на Вику. Я знала, что Леша крепко ее недолюбливает и, похоже, сейчас ему представился случай хорошенько повеселиться.

— Да отстаньте вы от человека, — с усмешкой протянул Влад. — Видите, перенапряжение!

— От чего, интересно, — мелодичным голосом добавила Лена.

— А ты, можно подумать, Золушка, с утра до ночи трудишься, — фыркнула в ответ Лера. Вика показала Тумановой язык.

— Золушка, кстати, не сказка, а сатира на одну фаворитку французского короля, — как бы невзначай бросил Леша. — Ни одна принцесса не будет швыряться туфлями на лестнице и нагло уплетать мороженое с принцем.

— Французу виднее! — захохотал Женька, который был солидарен с Лешей в неприязни к Гришковой. — Золушка ведь во Франции жила!

Многие грохнули от смеха. Ирка бросила на Вику победный взгляд. Та, надувшись, засопела и прикусила губу.

— Так, хватит вам всем, — скомандовала я. — Не хватало еще перед праздником разругаться в собственном классе. — Смысл ссориться? Вернемся к работе.

— Мы работаем, а Вика — нет, — проворчал Антон.

— Ее дело, — пожала я плечами.

Окна уже сияли такой чистотой, что голубое небо казалось совершенно прозрачным и глубоким. Закончив уборку, мы поскорее побежали в гардероб, взять легкие куртки. Вера Сергеевна стояла у зеркала, поправляя небольшую белую шляпку, и послала нам ласковую улыбку. На маленькой скамейке сидели Алекс и Незнам, одевавшие уличные штиблеты. Леша почему-то внимательно смотрел на Веру Сергеевну, что увидел в ней что-то интересное, хотя что именно, я не могла понять. Куда больше меня интересовал сейчас Влад. Я нагнала его у нашего школьного бревна, и мы пошли вместе с ним.

— Что-то случилось? — тихо спросила я. Сейчас Влад казался мрачным: гораздо мрачнее, чем обычно.

— Ты ведь никому не скажешь? — Он смерил меня изучающим взглядом, и в этом взгляде было что-то грустное.

— Я не выдаю, — закатила я глаза. Но видимо произошло действительно что-то серьезное, но что?

— Вика может быть довольна. Я ведь над ней смеялся немного, когда уборка шла… В итоге получу скорее всего ремнем. От матери, — добавил он.

Я ахнула. Меня саму никогда не пороли. Бывает, конечно, мама отругает, но чтобы бить… Я не понимала, как так можно, Влад же тоже живой! Можно было наказать, но не с помощью же силы!

— Но… Это несправедливо, — решительно заявила я. — Ты ведь не кто-нибудь, а сын! — Воздух вокруг казался уже совсем теплым, и молодые листья, казалось, звенели на фоне прозрачного неба и первых налетевших насекомых.

— На самом деле не совсем, — задумчиво протянул Влад. — Я из детского дома. Вике захотелось брата-ровесника, меня и взяли. В начальной школе я, как помнишь, шумел изрядно на пару с Женей, пока… не получил розгами за то, что помял пенал Сони. Еще я любил грызть ногти, но быстро отучился, после того, как лет в семь мне натерли пальцы перцем.

— Но это… — я была возмущена до глубины души. — Это произвол! Почему Вика и отец ничего не делают?

Над маленьким аккуратно подстриженным кустом пролетела голубоватая бабочка и, покрутив крыльями, села на ветку. Такие бабочки всегда появлялись в конце апреля, словно напоминая, что тепло уже пришло в наши края.

— Мы с Викой могли трещать о всякой чепухе, но все-таки мы становились слишком разными. Вику мать любила. Не то, что меня, родная все-таки. Она вроде неплохая, Вика, но выводит чаще. Во время одной из наших ссор она сказала, что я лишний.

— Как это лишний? — непонимающе посмотрела я. Мимо нас одиноко прошел Мишка в синей кожаной куртке — писк моды, о которой другие мальчишки могли только мечтать.

— Лишний… Надоел. А отец… А что отец? В основном на работе пропадает, они с мамой постоянно ссорятся. Плюс если ей действительно что-то не понравится — уйдет от нас.

— Но она же мать.

— И? Я ж ее знаю.

— Это ужасно, — покачала я головой, желая все исправить, но не представляла, как это сделать.

У меня никак не укладывалось в голове, что есть такие люди. Та милая женщина, махающая Вике на катке, казалась хорошей матерью, но внешность, как говорят, бывает обманчива. Высокая, с тонкими чертами, светлоглазая блондинка, выглядящая довольно молодо. Хотя, впрочем, я вспомнила что она махала только Вике. Наверное, Владу, она не взмахнула бы рукой ни разу…

* * *

Алексей

Да, это был тот самый жест. Я сидел, потрясенный, и смотрел в зеркало. Вера Сергеевна кокетливо поправила шляпу, приложив руку к поля. Именно так сделала таинственная женщинами фотографии, стоявшая между отцом и Щебининым. Я продолжал смотреть во все глаза, но тотчас прикусил губу. Не нужно было подавать и виду, что я что-то заметил.

Мы с Незнамом поскорее вышли из школы. Весенний воздух манил нас своей прозрачностью и легким теплом. Я машинально рассказывал другу что-то об Океании, но в мыслях был ужасно далеко от тропических лесов. Это, несомненно, тот самый жест, какой сделала женщина с фотографии. Неужели наша Вера Сергеевна знала моего отца и Щебинина? Впрочем, может, я не прав. Может, это просто жест любой женщины? Пожалуй, так и есть… И все же… Я почувствовал вдруг прохладу на сердце: какое-то седьмое чувство подсказывало мне, что все здесь не так просто.

— Слушай, — вдруг остановился я. — А ты не знаешь, кто она вообще — наша Вера?

Мы остановились возле аккуратно прибранной клумбы с уже взошедшими тюльпанами. Бордюр уже успели покрасить в белый цвет.

— Нет… — покачал головой Незнам. — Ее, говорят, отец Мишки знает только.

— Нашего Мишки? — изумился я. Ветерок легко потрепал уде зеленые ветки тополя.

— А какого еще? Потому Вера его так и любит, — резюмировал Незнам.

Вера Сергеевна по непонятной нам всем причине обожала Мишу. Прищуриваюсь сквозь стекла очков, она всегда с легкой улыбкой говорила: «Интересно, что думает Миша?» или «Что скажешь, Миша?» Очень многих в классе (каюсь, меня тоже) ужасно раздражало это ее слово «Миша». Нас всех она называла только по фамилии или полными именами: «Алексей», «Сергей», Ирина»… Это семейно теплое «Миша» звучало противным диссонансом, который нас раздражал своей слащавостью. Да и Мишка на ее уроках становился каким-то другим: улыбчивым и немного важным, говоря чуть-чуть в нос, со знанием дела. Точно пришел к любимой тете на пирожки с чаем.

Не так давно, Вера (как мы звали ее) задала нам сочинение: «Какие книги будут любить при коммунизме?» На следующий день она пришла с кипой наших тетрадей и, сев за стол, с улыбкой сказала:

— Что же, прочитала ваши творения… Неплохо, но все-таки жаль, что многие написали про фантастику. Суховский про Обручева, Аметистова про Беляева…

При этих ее словах я не сдержал улыбку: несомненно, Ирка описала «Властелина мира», который она недавно взяла у меня. Счастливая Ира даже приосанилась: она жутко любила, когда ее хвалят — словно кошечка, которой налили молоко.

— Миронов про «Аэлиту»… И даже Миша… — последнее слово Вера выделила с теплой улыбкой, — написал про Уэллса. Ребята, это хорошо. Но как жаль, что никто не вспомнил о классике. Неужели вы думаете, — обвела она взглядом притихший класс, — что в будущем обществе никто не вспомнит про классическую литературу? Что никому больше будут не нужны Пушкин и Блок, Шекспир и Чехов, Бальзак и Гоголь?

Мы притихли. Все-таки слушать Веру было ужасно интересно. Лера что-то нацарапала в тетради: она всегда старалась засыпать за ней каждое слово.

— Янова… Янова… — открыла она Юлькину светло-зеленую тетрадь. — Исторические романы Лажечникова. Все-таки интересный сюжет… Но, ребята, миру будущего, — прошлась она у доски, — будут нужны не только наука и техника, не только занимательные сюжеты, но и человек. Человек с его слабостями и героизмом, — обвела она нас взглядом, — никуда не уйдет, он останется с нами. Согласен, Миша? — вдруг с улыбкой посмотрела она на Иванова.

Вот, значит, в чем дело… Теперь я начинал понимать: Вера знает родителей нашего Мишки. Но от этого на душе становилось только «противнее». Это неприятно сюсюкающее «Миша», словно он был Вере племянником каким-то. Хотя, кто знает. Я прищурился на синее небо. А вдруг все-таки был? И что если Вера каким-то образом знала моего отца…

— А ты откуда знаешь про Веру? — спросил я.

Мы с Незнамом незаметно пошли в сторону трех пирамидальных тополей, за которыми надо было переходить железную дорогу к депо. Стволы деревьев были покрыты новенькой побелкой, а решетки под ними аккуратно покрашены в черный цвет. «Тоже ждут праздника!» — отчего-то подумал я.

— От Влада слышал, — важно сказал он. Сереге всегда нравилось, когда он знал больше, чем другие. — А он от матери.

— То есть, Мишка любимчик Веры неспроста? — уточнил я.

— Похоже… Да ну их в болото! Слушай, давай на первой май к Неве сбегаем? Кораблики посмотрим… — мечтательно протянул Незнам.

— Давай! — охотно согласился я. В честь Первомая ожидался речной парад на Неве, и мы хотели сбегать посмотреть на такое чудо.

Депо сегодня казалось и рабочим, и праздничным. Служащие в темно-синих блузах красили белый забор. На воротах висел плакат, на котором синим цветом было лихо написано: «Все ударные фонды — на Магнитку!» А напротив на здании железнодорожного дворца культуры висел настоящий праздничный плакат, изображавший ветку сирени на фоне голубого неба с большой красной единицей. Ниже стояла надпись «Первомай — смотр нашей готовности к Мировой Революции!» От такого плаката мы с Серегой, как по команде, вытянулись и расправили плечи. Ведь мы с гордостью знали: ее предстоит делать нам!

Придя домой, я сразу переоделся. Мамы не было: уходя, она оставила мне обед — котлету с макаронами. Значит, за обедом я могу почитать книгу, что мама строго запрещала. Схватив из шкафа том о путешествиях в Океанию, я открыл его на описании тропического леса. Однако сегодня читать про бамбук и пироги почему-то не хотелось. Я смотрел в окно на предмайскую синеву и думал о том, могла ли Вера знать моего отца. Да еще когда: в далеком девятнадцатом году! Узнать бы это… Только вот как — я решительно не знал.

* * *

В тот год Первое мая выдалось необычным. Это был наш первый взрослый Первой! Первый раз в жизни мы не пошли с родителям на демонстрацию, а спешили к девяти утра в школу. Понятно, что уснуть в тот вечер было непросто — так хотелось, чтобы поскорее наступило завтра. Утром мама выдала мне приготовленную белую рубашку и наглаженные темно-синие брюки. У них была своя демонстрация Коминтерна, а меня она отправила в школу. Я, естественно, отпросила на морской парад. К моему удивлению, мама не возражала: только велела вести себя хорошо и не влипать ни в какие истории. Пробурчав «угу», я поскорее выбежал на улицу, и, ловя прохладу, помчался знакомой дорогой в школу.

За свою жизнь я хорошо запомнил два Первомая. Самый первый раз родители взяли меня на демонстрацию, когда мне было четыре года. Я хорошо запомнил вечер тридцатого апреля, как я представлял себе завтрашний день. Мы играли с приятелями на улице, а я с нетерпением ждал заката, чтобы поскорее пришло завтра. До сих пор не могу забыть аккуратно подметенную улицу и уже побеленные деревья, словно подготовленные к празднику. В тот вечер мне казалось, что даже еще немного воздух пропитан праздничным ощущением, — словно завтра произойдет что-то волшебное.

И вот следующим утром я, одетый в белый рубашку с красным бантом, бегу по мосту через Фонтанку. Кругом на перилах развиваются красные флажки, а по бокам рядом с каменными конями реют четыре красных знамени. Люди спешат куда-то, а я бегу впереди. Отец с улыбкой поздоровался со своими знакомым. У них была девочка, моя ровесница — кажется, ее звали Лена. Она держала в руке красный шарик и сразу весело мне улыбнулась. Не помню, о чем мы с ней говорили, но почему-то решили побежать вперед, слушая приветственные голоса из репродукторов. Люди шли и шли, а мы бежали и бежали, ловя прохладный и праздничный утренний воздух. Больше я никогда не видел ту девочку, но сам момент, как мы с ней бежали, почему-то не могу забыть до сих пор.

Второй памятный мне Первой произошел, когда мне было пять лет. Я ужасно ждал того дня, когда, наконец, город снова будет украшен красными флагами и воздушными шарами. Но я не угадал: на утро был страшный дождь, буквально затопивший город. Мы пошли на демонстрацию к Смольному под проливным ливнем. Знамена казались совсем сжавшимися, а одинокие автомобили, несущиеся сквозь бесконечные лужи, несчастными одинокими путниками. Мимо нас промчалась пара грузовиков: веселые студенты горного института похоже нашли выход. Я слышал невдалеке разговоры взрослых, прятавшихся под навесами:

— Ну что: дальше просто пройдем до Фурштатской немного?

— Да, хоть чисто символически, — веснушчатый паренек на ходу открыл махорку и закурил на ветру.

Мне было ужасно противно. Мерзко, что какой-то дождь может испортить лучший праздник. Но, наверное, именно тогда я понял: не все в жизни получается так, как хотим мы.

Пока я бежал мимо трамвайных путей навстречу со стороны Греческого уже показались строившиеся колонны. Над рядами колыхались знамена, транспаранты, портреты… Сталин… Сталин… Киров… Снова Сталин… Редкие музыканты дули в трубы. Стоявший у дворца культуры громкоговоритель разносил звуки и шумы Дворцовой площади. Готовилась грандиозная демонстрация. Мимо прошла колонна железнодорожников. Едва я вбежал в школьный двор, как заметил, что он был завален учениками с четвертого по десятый класс. Ира Аметистова уже отчаянно махала со стороны ряда вкопанных шин, строя наш класс. Я не сдержал улыбку: все-таки Ирка в роли начальника казалась немного забавной. Машет флажком, командует, а сама не забыла надеть новые белые туфли на каблуках.

— Леша, сюда! — крикнула она.

Незнам, увидев меня, улыбнулся и посторонился, освобождая место. Рядом равнодушно стоял Антон. Я сразу встал между ними. Мишка невдалеке казался бледным и задумчивым, внимательно смотря на школьное крыльцо. «Ждет кого-то», — подумал я.

Со стороны ворот показались Влад и Вика. Я не смог сдержать улыбку: Гришкова, опаздывая, всё равно шла важно, жутко довольная собой. Зато Влад шел понурый: видимо, что-то было ему не по душе.

— Вот вы где! — зашипела на них Ира. — Ну-ка быстрее в колонну.

— Опять Ирэн раскомандовалась, — сокрушенно подняла глаза Вика.

Раздались смешки: кличка «Ирэн», похоже, уже прилипла к ней. Зло, но метко, учитывая, что Ирка — из «бывших». Ирэн промолчала, поджав губы, хотя я был уверен, что обиду она затаила. А уж Аметистова обязательно поквитается — так она устроена.

Гул потихоньку усилился. У входа показались наш директор Антон Юрьевич Никольский и Вера Сергеевна — она всё же завуч и руководитель партийного бюро школы. Никольский мне всегда напоминал бывшего офицера — высокой, с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и френче. Однако сейчас он показала мне немного усталым и даже отстраненным: словно в мыслях он был не с нами. Произнеся несколько фраз о Первомае, вдруг начал разъяснять нам, что есть полная и окончательная победа социализма. Полная победа может быть у нас, и мы идем к ней, а окончательная — только во всем мире, и нам предстоит увидеть ее.

— А я знаю, откуда это, — шепнула мне Ирка. — Это статья Сталина. У меня отец ее читает. Всем партработникам дали.

Сейчас она просто светилась от того, что знала больше, чем другие. Я кивнул. Затем слово взяла Вера Сергеевна. Она говорила куда дольше, рассказывая о том, что для нас Первомай — заря жизни, и наша жизнь должна пройти счастливой и достойной, как весна. На лице Мишки мелькнула улыбка. Значит, Незнам не обманул: Вера правда его любит и выделяет.

Дорогу у школы тем временем перекрыли. Заиграли трубы и по ней, не обращая внимание на трамвайные пути, двумя потоками пошли колонны демонстрантов. Люди подтягивались, прибавляя шаг и направляясь к центру.

— А сейчас: все к Смольному! — крикнула подбежавшая к учителям Волошина. На ее белой блузке сидел аккуратно завязанный красный бант.

Мы как по команде вышли со школьного двора на улицу и пошли колоннами в сторону Смольного. День был пасмурный, но сухой: по небу быстро бежали темно-серые облака. Репродукторы играли веселую музыку, которая иногда прерывалась громкими первомайскими приветами. Каждый раз мы весело отдавали Пионерский салют. Ирка важно шла впереди, помахивая пурпурным флажком — кажется, она была вполне счастлива. Зато мы с Незнамом уже тихонько шептались про предстоящий парад.

— Глядите… Политехнический! — крикнул Антон.

Все, как по команде, посмотрели вправо. Если невозмутимый Антон призывал посмотреть, видимо, там было что-то стоящее. Мгновение спустя, я понял, что он не ошибся. Мимо трамвайных путей ехала целая конструкция из папье-маше, изображавшая Земной шар и красный флаг. По бокам от него стояли два гимнаста в белых футболках и махали красными флажками. Над ними развевался транспарант, где на красном полотне белыми буквами виднелась надпись: «Первомайский привет!» Маша вытянула голову, смотря на такое чудо.

— Такое ощущение, что сейчас появятся крылья и взлечу от радости. Настолько красиво, что праздник по-настоящему чувствуется.

— Смотри, не улети, — надменно хмыкнула Вика.

Влад поморщился и сокрушенно поднял глаза. Со стороны раздались крики демонстрантов. Глядя на на хмурого Влада, я вдруг понял, что мне пришла в голову интересная мысль.

— Хватит вам уже, — улыбнулась Настя. — Нашли время для ссор. Праздник же!

— Вот именно. Глядите, еще! — удивился Антон.

Мимо нас проехала модель самолета из фанеры. Красные звезды лихо сияли на крыльях. Женька запрыгал от радости. Даже Ирка, казавшаяся очень важной, не выдержала и замахала флажком.

— Слушай, давай возьмем Влада? — прошептал я.

— Влада… — Незнам ошарашенно посмотрел на меня. — Хотя… Почему бы и нет?

— Влад… — шепнул я ему. — Пойдешь с нами парад смотреть?

Миронов слегка удивился. Казалось, он не ожидал подобной просьбы, но быстро это скрыл.

— Почему бы и нет?

— Ну и отлично! Тогда после Смольного — сразу вниз?

— Только не задерживаемся, а то мест не хватит, — со знанием дела добавил Незнам.

Ветер от Невы становился все сильнее. Девочки поежились от холода. Вера Сергеевна вела нас к Смольному. Мимо прошла колонна моряков по звуки труб и барабанов. Отдав им салют, мы пошли дальше уже не по асфальту, а по гравию. Глядя на развивавшееся песочное платье Веры, я никак не мог поверить, что она и есть та таинственная женщина с фотографии. И все-таки тот жест… Нет, я не придумал. Она правда именно так и поправляла шляпку.

Взрослые двумя колоннами пошли на Дворцовую площадь, где проходила главная демонстрация. А мы, прокричал троекратное ура, стали постепенно расходиться. Вера Сергеевна стала строить наших, чтобы отвести их назад к школе или Греческому — в аккурат, как освободится родители. Но мы с Незнамом, не долго думая, схватили Влада за руку и стали протискиваться в толпе.

— Главное, Викулька не бери, — шепнул ему я, пока репродуктор кричал очередной первомайский привет.

— Без проблем, — пожал плечами Влад.

— Викулек — кулек и папуас, — неожиданно сказал Незнам.

— Почему папуас? — уже не удержался я, громко фыркнув.

— Дикая, — бросил га ходу Серега. Шум не смолкал, и мы с трудом пробивались к посадкам.

— Да Вика как Вика, — закатил глаза Влад. Ветер с Невы подул сильнее, теребя наши пиджаки.

— Слушая, а она тебе правда сестра? — спросил я.

— Не совсем… Я из приюта.

Мы с Незнамом переглянулись. Конечно, после войны у нас была куча беспризорных, и еще какие-то шесть — семь лет назад они считались настоящей напастью. Но чтобы из беспризорных был наш Влад? Это как-то не укладывалось в голове. У набережной стояла уже толпа: протиснуться здесь было просто невозможно.

— Надо за университет идти, — чуть поежился я от холодного ветра. — Туда.

— Повезло тебе, — вздохнул Незнам. — То есть нет, ужасно, но всё же в семью взяли. Любят, наверное?

Мне не надо было даже стараться: любопытный Серега сам расспрашивал Влада напропалую.

— Да, но лучше их не раздражать.

— Это как? — удивился Незнам. Я между тем пробивался сквозь толпу, прокладывая нам дорогу. Ближе к Неве стало попадаться все больше собранных в оцепление моряков.

— Неважно… Но не хочешь истерик от матери — не выводи ее из себя.

Я видел мать Влада несколько раз в школе. Невысокая и белокурая она в своих тонких очках казалась очень строгой. Хотя, нет, пожалуй: Викулька она встречала с улыбкой. Видимо, ее любила больше.

— А отец? — спросил Незнам.

— Отец помягче.

Я понял, что Влад не расположен общаться. Впрочем, это было в его стиле, меня гораздо больше сейчас волновала уже близкая речная прохлада. Стоящая молодая пара расступились, и мы втроем оказались возле парапета. Довольный Незнам не сдержал крика: впереди по курсу показался огромный бронекатер с красным флажком на носу. Сторожевая башня грозно смотрела вперед, хотя тускловатые солнечные лучи придали и корабельному железу праздничный вид.

— Маловат как-то катер… — пробормотал Влад.

— Да? А ты представь: форсируешь реку, а на тебя такой вот бронекатер оборняющихся вылетает из-за поворота? — рассмеялся я.

Незнам фыркнул. Глядя на нас улыбнулся и Влад, а потом махнул катеру рукой.

— Главное, чтобы Вика матери не сказала, что я сюда побеждал, — вздохнул он.

— А что, мать так следит за тобой? — изумился я.

— Еще как. Даже Веру спрашивает частенько о моем поведении.

Волны от катера, скрывавшего за поворотом как раз достигли гранитного берега. Я прищурился: сейчас они чем-то напоминали мне море.

— И что будет, если Викулек заложит? — хмыкнул Незнам.

— Ну… Иногда может и ремнем влететь, но не такая-уж проблема, за дело всё-таки, — с усмешкой отозвался Влад.

— Слушай, — вдруг спросил я. — А почему твоя мать именно у Веры спрашивает о тебе? Потому что классная?

— Нет… — Влад прищурился на башню. — Потому что знает ее давно.

— Так уж и давно? — я прищурился на видневшийся вдали Петропавловский шпиль, хотя чувствовал, что сейчас надо быть предельно осторожным.

— Да… Еще чуть ли не с юности. Потом Вера уехала в Москву, а мать тут всегда была.

— Вера была в Москве? — спросил я, когда катер рыкнул из всех сил. Так, что кое-какие девицы, стоящие рядом с нами, взвизгнули.

— Даже жила, — невозмутимо ответил Влад. — Давно только, когда я еще родился, в то время, — зачем прочертил он в воздухе круги. — А с чего такое внимание к Вере? Просто интересно.

— Как раз из интереса. А что вернулась? — поинтересовался Незнам с неподдельным интересом.

— Из интереса… Не знаю, честно. Только мать как-то бросила, что Вера другой стала после Москвы, — вздохнул он. Вдали ее раздался грохот: пушка у Петропавловки видимо пальнула холостым. Со всех сторон раздалось громкое ура.

Я вздрогнул, не поверив своим ушам. Вера была в Москве! Вера в самом деле жила в Москве. И когда! В то время, когда я родился. А ведь именно в то время и сделали ту фотографию, где отец, Щебинин и эта дама в очках. Впрочем, мало ли людей тогда жили я Москве и холили в очках… Чувствуя сильное волнение, я облокотился на перила.

— Глядите, гидроплан! — раздался знакомый голос.

Я обернулся. Сзади стояли Настя, Ира и Маша, весело помахивая садящемуся на воду самолету. Значит, они тоже побежали на парад. Лихо совершив разворот, гидроплан начал приземляться на воду, точно утка на озеро. Кругом стояли крики. Незаметно для себя я, кажется, тоже стал кричать вместе со всеми.

Настя

После праздников нас ожидали невероятные события. Стоял теплый майский день, когда в «Правде» появилась статья «За рубежами нашей Родины — мрачное Средневековье». На передовице была фотография, как нацисты сжигают книги во дворах университетов. Эсесовцы и студенты бросали в громадный костер книги немецких писателей — Гейне, Фейхтвангера, Ремарка.

Через пару дней Леша, естественно, сделал нам выставку «Фашизм — это Средневековье». На стендах стояли фотографии, как нацисты в военной форме сжигают книги и проводят факельные шествия в виде огромных огненных свастик. Меня особенно поразила картинка: на берлинский вокзал прибывает поезд и толпа людей, выстроившись на перроне, вытянула вперед руки в нацистском приветствии.

— Дожили! — закатывал глаза Влад. — Они ведь и людей начнут сжигать!

— С ума сойти, — покачал головой Женька.

— Когда в твоей жизни происходит что-то ужасное… Что-то такое, что ты не в состоянии контролировать или исправить… чувствуешь себя таким беспомощным, — протянула задумчиво Маша. — Это просто ужасно.

— А я недавно читала «Властелин мира» Беляева, — бросила важно Ирка. — Там вождь немецких фашистов придумал аппарат, как внушать свои мысли людям. И целая толпа пела песни по его команде.

— Гитлер? — присвистнул Женька.

— Ну… вроде того… — неуверенно покачал рукой Алекс, довольный, что нам нравится его творение. — Там его Штирнером зовут. Но в общем-то, да — это Гитлер.

Я посмотрела на толпу с огненными свастиками и людей, кидавших книги в костер.

— Тоже читал, — кивнул Влад. — И Германию, видимо, ожидает что-то похожее…

Ира Аметистова удивленно хлопала глазами, смотря на газету.

С Ирой мы помирились. Ведь, собственно, из-за чего начался разлад? Из-за того, что Аметистова, как и Волошина, унижала Мишку, хотя ему и без того было плохо. В последнее время Ирина всё-таки отстала от Мишки, хотя друзьями они никогда не были — возможно, Ире просто надоело. Да и вела она себя достаточно прилично, пусть и любила командовать, но в этом нет ничего такого уж плохого — главное, что не травит Мишку, а ведь до той истории с Ларисой мы с Ирой были в неплохих отношениях. Почему бы не восстановить их? Она из графинь, но ведь и Миша тоже вызвал неприязнь моей мамы только лишь своей фамилией, а человек он хороший. Поэтому после уроков мы с Иркой, весело сбежав по лестнице, пошли вместе домой.

День выдался солнечный: настоящий канун лета. Мы шли уже в легких блузках и летних туфлях, жадно смотря, как ветер треплет макушки лип. Меня родители отправляли в пионерский лагерь, а Ирку брали с собой в Крым. Слушая ее треп про море и гальку, я улыбалась: никогда не могла представить Иру, бегавшую босиком в лагере. «Графиня», — с усмешкой подумала я. Мимо нас промчался черный автомобиль и, важно фыркнув, остановился возле гастронома. Я прищурилась: мне показалось, что вышедший из него мужчина в темно-сером костюме был очень похож на отца Мишки. Интересно, его родителям тоже подают по должности машину, или они ездят на работу трамваем?

— Кстати, не так все просто с родителями Мишки, — тихо сказала Ира, стуча каблуками. — Возможно, что Лариса действительно виновата была.

— Но она все равно была получше Маринки, — уверенно ответила я.

— Волошину тоже понять можно. Ты вообще знаешь, что отец Мишки был членом оппозиции на одном съезде?

Я так и замерла. Ветер, как мне показалось, сильнее качнул ветки с клейкими майскими листьями. Но…

— Но ведь родители — это родители, а Мишка — это Мишка. Он хороший!

Ира глубоко вздохнула. Когда Ира волновалась, ее глаза становились большими и совершенно синими, словно покрытыми легкой матовой оболочкой.

— Ты понимаешь вообще, о чем я говорю? Он не просто увлекался троцкизмом или чем-то таким. Он, — понизила Ирка голос, — выступал на одном съезде против товарища Сталина!

— А на каком? — пробормотала я. В голове сам собой звякнул непрошеный колокольчик, что Лариску сняли за статью про Одиннадцатый съезд.

— Понятия не имею. Но, может, и на Одиннадцатом, — Ирка, остановившись, взмахнула своим новеньким светло-коричневым портфелем. — А что если на Одиннадцатом, правда?

— Но Мишка-то тут причем? — недоумевала я.

— А ты Ларису вспомни. Тоже по твоей логике ни при чем, а? — подруга пристально посмотрела мне в лицо.

Я задумалась. Мишка ничего не говорил про взгляды родителей. Однако я вспомнила фотографию его отца с Томским. И слова Леши, что его сняли за дружбу с каким-то Сокольниковым. Неужели Лариса и вправду виновата? Не буду разрушать дружбу с Мишкой, но интересно было бы узнать про взгляды его родителей.

— Я от отца слышала, что родители Мишки на дурном счету там, — показала она длинным пальчиком вверх. — За ними хорошо наблюдают.

— Да за что? — Я вздохнула. — Неужто за тот съезд? Ирке можно верить здесь полностью: даром, что ее отец считался «правой рукой» самого Кирова.

— И не только. Его отец и мать в Англии болтали, за что не следует.

Интересно, о чем же? Я нахмурилась. Это действительно серьезно. Что же скрывают Ивановы такое, что от этого все ужасаются и за это их даже власть не уважает? Я не брошу Мишку, но чувствовала, что во всей этой истории не всё так просто…

У нас в Ленинграде солнце никогда не бывает долгим. Пока мы болтали с Иркой, небо мгновенно заволокло тучей. Собиралась гроза. Ветер поднял волну пыли, и мы как по команде побежали к высокому навесу гастронома. Мы чуть-чуть не успевали до той минуты, как брызнет первый поток. Ирка взвизгнула, и прыжком нырнула под навес. Конечно, у нас обеих были зонтики (как шутят у нас: «ленинградская девочка отличается от московской, тем, что у нее всегда с собой есть зонтик»). Но часто не помогает и зонт: дождь перерастает в потоки воды и тогда промокаешь с ног до головы.

— И пусть Мишка не треплется, что родители — одно, а он — другое, — отрезала Ирка. — Вот Леша правда наш, хотя у него отец был близким к троцкистам.

— Троцкистам? — я стояла, как оглашенная, и потоки ливня мне казались, словно закрытыми стеклом. — Леша говорит, что его отца кто-то убил, — брякнула я, о чем тотчас пожалела.

— Это Леше так хочется, — фыркнула Ирка. — А все знают, что он покончил с собой из-за какого-то Бориса Суварина.

— Но никто ведь не может стопроцентно сказать, так это было или не так, — ответила я, пожав плечами. — Борис Суварин…

Я задумалась. Что же за человек был этот неведомый Борис, что именно из-за него, вполне возможно, отец Леши совершил самоубийство?

— Я от родителей слышала, — развела тонкими руками Ира. — Знаешь, самоубийство отца Алекса тогда обсуждали все.

Может, спросить об этом у мамы? На мгновение я подумала об этом, но потом решила, что пока все-таки не стоит. А то получится, будто я подслушиваю разговоры родителей. (Я, разумеется, это время от времени делала, но лучше было не показывать им этого). Или, может, попробовать узнать у Мишки? Да, наверное, это лучшее решение…

Отвесная стена дождя стала немного реже, и я задумчиво посмотрела, как вода капала с веток невысокого тополя. Вода бежала по асфальту быстрым мутным потоком, оставляя за собой разводы серовато-желтого песка. Я сбросила туфли и, держа их в руке, побежала босиком. Ирка не решилась последовать моему примеру и, острожно ступая, стала старательно обходить лужи, перепрыгивая с островка на островок.

* * *

Алексей

Последняя неделя перед каникулами выдалась очень теплой. Зацвела вишня, и улицы начали покрываться мелкими белыми лепестками. Наш актив спешно готовил последнюю стенгазету перед уходом на каникулы. Аметистова настояла, чтобы в стенгазете были карикатуры на отстающих и плохо ведущих себя учеников. На Иркином жаргоне это называлось «активной борьбой с недостатками». От меня, честно, проку было, «как с козла молока»: разве что купить конторский клей, потому как ни сочинять стихи, ни, тем более, рисовать, я не умел. Эпиграммы написала Юлька Янова, а рисунки сделала Настя.

Наконец, утром в понедельник я заметил в коридоре долгожданную газету. Возле нее уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Довольная Юлька важно поправляла бант, загадочно улыбаясь. Всклокоченный Женька кричал, размахивая руками, доказывая что-то Ирке. Я подошел поближе и сразу прыснул. В самом центре стенгазеты черными витыми буквами был выведен стих:

 

«Не решается задачка —

хоть убей!

Думай, думай, голова

поскорей!

Думай, думай, голова,

дам тебе конфетку,

В день рожденья подарю

Новую беретку»

 

Под стихотворением был нарисован Женька. Большая черная двойка сидела на нем верхом и погоняла прутиком.

— Может, лучше было бы нарисовать Женьку верхом на двойке? — услышал я насмешливый голос Влада.

— Нет… — потерла руки счастливая Вика. — Нет, пусть лучше двойка сидит на Женьке и его погоняет!

— Это несправедливо, — проворчал обиженно «Стрела». — Будто я единственный. Просто у меня нет склонностей к математике.

— Как и к русскому с литературой, — ехидно добавила Ира Аметистова.

Женька закатил глаза.

— Смеешься? Друг, называется! — проворчал он, взглянув на Влада.

Женьку было жаль немного, но в то же время стихи были весьма правдивы. Он действительно будто не собирался учиться без подсказок.

Я посмотрел в правый угол и сразу почувствовал радость. «Повезло» и Вике. И, надо сказать, очень заслуженно. За партой была нарисована спящая Виктория. В мечтах она плыла по озеру в лодке и курортной шляпке. Ниже виднелось:

 

«Я однажды ненароком

Задремала за уроком.

Мне уютно и приятно,

Я на лодочке плыву,

И одно мне непонятно,

Что во сне, что наяву.

Вдруг неведомо откуда

Раздается вдалеке:

— Так, Виктория, к доске!»

 

— Даа, выспаться не дают, — усмехнулась язвительно Маша.

— Будто сама прямо отличница, — проворчала Вика. — Будто вы все только и думаете что об уроках!

— Викусик-то замечтался… — прыснул я.

Сам не знаю почему, но мы с Незнамом прозвали Викторию «Викусиком». Как-то на математике Вику вызвали решать задачу, и она, тяжело вздохнув, пошла к доске. «Маленькая Вика», — шепнул ехидно Антон. «Викусик», — почему-то непроизвольно вырвалось у меня. Перед глазами стоял образ Забалованного ребенка, которому дают конфету. С тех пор за ней так и закрепилось это прозвище — «Викусик».

— Это не преступление, — закатила глаза Вика. — Вот ты, ты каждую секунду думаешь только об уроках и ни о чем другом? Не верю!

Впрочем, вопли Викусика были еще мелочью. Рядом стоял Вовка Солнцев, состоящий на газету, нахмурив брови. Шмыгнув длинным носом, он злобно посмотрел сначала на эпиграммы, затем на Юльку и Настю. Я прыснул: Вовец сейчас просто бросится на карикатуру. Я посмотрел на газету:

 

«Когда душа с гордыней заиграет,

Уже других она не замечает,

В слепом зазнайстве,

напускная спесь

Взывает, что большой имеет вес.

Не слышит с обращением вопроса,

Себя считает — Богом,

выше солнца, с иронией взирает сверху вниз,

В себе взрастив, уродство и каприз»

 

— Вы за это заплатите, — решительно заявил Вовка, раздувая ноздри.

— Непременно, — насмешливо протянула Юля.

— Неужели правда пожалуется? — Настя с интересом посмотрела на меня.

— Может! — раздался голос Влада. — Это не Вова, а Вовец!

Лена Туманова, обутая в новенькие лакированные туфли на каблуках бледно-розового цвета смерила Миронова изучающим взглядом. Они не особо общались между собой, но фраза ей понравилась, да и не только ей, так как все рассмеялись.

Я посмотрел на стенгазету и уже не мог подавить нового всплеска смеха. Естественно, Ирка решила нарисовать карикатуру на Мишу Иванова. Поскольку он иногда опаздывал, то был нарисован в зимней шапке-ушанке, растерянно смотрящим из-под очков. Вверху была надпись: «8.15». Мишка, правда, никогда не опаздывал так сильно, но Ирка для усиления эффекта решила его нарисовать так. Ниже стоял короткий ехидный стих из модной тогда песни:

 

«Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня,

Страна встает со славою

Навстречу дня».

 

Интересно, Настя ли нарисовала такую злую карикатуру на Мишку? Нет, похоже… Она стояла, потупив голову, у подоконника.

— Ну опоздал человек раза, два и? — донесся до меня ее немного обиженный голос. — Не повод для карикатуры.

— Значит надо вставать пораньше, — протянула Лена, поправив белокурые волосы.

— Иванова жалеешь? — насмешливо добавила Вика. — Ещё бы! Кто его еще пожалеет, кроме Настеньки!

— Недостаткам — беспощадный бой! — важно сказала Ира. Она, кажется, была ужасно довольной, что ей можно ощущать себя главной.

— Ты, Француз, что думаешь? — как-то жалобно спросил Женька.

— Не вижу, что такого особого в Мишке, — пожал я плечами. — Почему на тебя можно рисовать карикатуру, а на Мишку нельзя?

— Вот! — Ирка подняла длинный тонкий пальчик. — Правильно Леша говорит: ничего особенно в Мишке нет. Такой же лодырь и бездельник, только много из себя воображает.

— Неужто наш Мишка действительно проспал? — насмешливо предположила Лена Туманова, осмотревшись по сторонам. — Что-то его не видно.

— Появится, — махнул рукой Влад. — Иванов надолго не пропадал.

* * *

— А если, правда, Вовка пожалуется? — тихо сказала Ирка, пока мы шли на урок.

— На что? — вскинул я брови. — Что на него карикатуру нарисовали? Так это часть стенгазеты. И не на него одного.

— Тоже верно… — Аметистова как-будто согласилась, но ее голосу не хватало уверенности.

К сожалению, она оказалась права. Сразу после первого урока к нам зашел председатель совета дружины Сбоев и строго потребовал, чтобы мы впятером (Антон, Ира, Настя, Юля и я) немедленно зашли в учительскую. Надо так надо. За столом сидели двое: Волошина и Вера Сергеевна, а перед ними лежал наш номер стенгазеты. Неужели сняли? Волошина, недовольно сопя, что-то обводила в тексте. На лице Веры Сергеевны не было ничего, кроме обычной мечтательной полуулыбке. Сбоев, притих, сел рядом с ней.

— Ну, гвардия! — холодно посмотрела на нас Марина. — Теперь расскажите мне все пятеро, как это пионерский актив дошел до такой жизни!

Мы переглянулись. Я посмотрел на огромный деревянный шкаф, явно не понимания что происходит. Испуганная Ирка хлопнула синевато-зелеными глазами («цвета морской волны», как когда-то говорила Настя). Впрочем, Ирка в своём репертуаре: командовать обожает, но при первой трудности дрожит, как кролик. «Боевой кролик», — подумал я.

— До какой? — спросил Антон.

— Это я хочу спросить вас, до какой, — холодно сказала Волошина.

Мы снова непонимающе посмотрели на нее. Юлька уставилась в пол.

— Мне сказала Аметистова написать вычурный стих про Солнцева, я и написала, — вздохнула Янова, посмотрев на свои блестящие черные туфли.

— А если бы Аметистова сказала тебе выпрыгнуть с седьмого этажа, ты бы тоже выпрыгнула? — хмыкнула Волошина.

— Мышление ребенка пяти лет, — бросила Вера Сергеевна, не отрываясь от тетради.

— Я… — робко начала Юля.

— Хватит, игра в дурочку тебя не спасет! — строго посмотрела на нее Мвринка. — Теперь ты, Аметистова… Как ты, председатель совета отряда, могла допустить такую дрянь?

— Я не знала, что там будет… — всхлипнула Ирка.

— Думаешь, себя этим выгородить? — ехидно спросила Волошина. — Мол, я не я и корова не моя? Не выйдет, председатель отвечает в первую очередь. -По хорошему, вас всех надо немедленно исключить из пионеров, сорвать галстуки и передать на комсомольское собрание, — Сбоев, достав карандаш, постучал по столу.

— Ну, об этом пока речь не идет, — улыбнувшись, подала голос Вера Сергеевна. — Но произошедшее, к сожалению, удручает.

Я смотрел на стоявшую перед ней хрустальную вазу. Что в самом деле происходит? В кабинете стояла зловещая тишина. Я силился и никак не мог понять, неужели стихи на Вовца или Викусика могут считаться таким преступлением?

— Редактор здесь? — кивнула Волошина. — Вот и пусть расскажет, как дошел до такой жизни. Как советские пионеры, актив, — выразительно посмотрела она на Антона, — могли дойти до такой жизни, что пишете о Боге?

Вот оно что… Значит, Вовец донес, что… Я смутно припомнил стихотворение. Да, там и правда было слово «Бог», да еще с больший буквы. Глупость, это же только стих. И все-таки…

— Я не писал про Бога… — вдохнул Антон. — Эпиграммы писала Янова… А я газету, а глаза не видел до выхода…

— Думаешь, это тебя оправдывает? — холодно посмотрела Волошина. — Ты умыл руки, хотел себя обезопасить? А то, что такая дрянь будет висеть на стене, тебя не волновало?

— Я признаю это ошибкой… Не подумал… — вздохнул Антон.

— Не подумал, что ошибка политического свойства? — ехидно спросила Марина. -Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.

— Его по-хорошему надо снять с поста главного редактора! — холодно посмотрел Сбоев. — А Янову за такие стишки пора бы и лишить галстука! Позор! Советская пионерка думает о Боге! Ей разве место среди пионеров?

Я задумался. Что можно сделать? Если бы только это написала не Юлька… Нет, Юлька… Увы… Или? Стих мне напомнил вычурный сонет… Так, хорошо… А если это будет не ее стих, а чей-то еще? Чей? «Пушкина», — горько подумал я, глядя на визу. Нет, не пойдет. Пушкина не Пушкина… Лучше Лермонтова. Пожалуй… Списали у Лермонтова не значит, что вели религиозную пропаганду…

— Ты, Суховский, что скажешь? — прищурилась Марина.

Пора. Я почувствовал сердцебиение, но другого шанса у нас не было.

— В данном случае «Бог» — не религия, а форма стиха! — убеждено сказал я. — Лермонтов употреблет слово «Бог», но мы его учим на литературе!

Волошина изумленно посмотрела на Веру Сергеевну. Та хмыкнула, подвинув журнал с подтрёпанной кожаной обложкой.

— Причем тут Лермонтов, Сух… — начала было она. Затем в ее глазах мелькнул огонек. Учительница посмотрела сначалана меня, затем и Ирку.

— Тогда все так писали… — ответил я и от нетерпения прикупил губу.

С минуту Волошина не понимающе смотрела на нас, а затем фыркнула.

— Вот оно что… Плагиатом, значит, занимаешься, Янова?

— Ммм… Мгм… — промывала Юлька, потупившись в пол.

— А я и не знала, что на досуге ты творишь под псевдонимом «Михаил Лермонтов». Не стыдно воровать у Лермонтова? — сейчас она едва сдергивала смех.

— Вот видите! — с жаром ответил я. — Мы Солнцеву стихи Лермонтова посвящаем, а он еще и не доволен!

Ирка не сдержала смешок. Волошина тоже рассмеялась. Юлька продолжала смотреть в пол. Все-таки обвинение в плагиате лучше, чем в пропаганде религии.

— Стыдитесь, плагиаторы! — вздохнула Волошина. — Да, Янова, не стать тебе поэтом! — язвительно заметила она.

— Я больше не буду… Простите… — шмыгнула носом Юлия.

— Не будешь что? Воровать у Лермонтова? — пристально посмотрела Вера Сергеевна. — А у Блока будешь?

— Нет… — пробурчала Янова. — И у Блока не буду…

— Ступайте, гвардия, — вздохнула Волошина.

Мы молча пошли к выходу, к вдруг я поймал колючий и чуть ехидный взгляд Веры Сергеевны.

— Политик… Как отец… — покачала она головой.

Мы вышли из учительской, словно не веря, что все благополучно закончилось. Юлька все еще всхлипывала: девчонки плачут долго, а Ира немного дрожала. Антон шел, смотря на пыльный деревянный пол, зато меня охватила жуткая ярость. Единственное, о чем я сейчас мечтал, было избиение Вовца. Вот, кстати, и он: стоит, самодовольно ухмыляясь, рядом с пустой стеной. Подойдя сзади, я без предупреждения со всего размаха ударил его кулаком в правый бок.

Солнцев взвыл, согнувшись пополам. Я знал, что нельзя оставлять противника недобитым, и резко ударил ребром ладони по его спине. Вовец стал оседать на пол. Ирка и Юля стояли, смотря на нас широко открытыми глазами. Антон тоже смотрел с изумление.

— Усвоил, тупая туша? — спросил его я.

— Ты… Ответишь… — проскулил он.

— За что? — спросил его я с притворным удивлением. — Ты напал на меня и получил сдачи. Так было дело? — обратился я к ребятам.

— Ага… — кивнула Юля. Она перестала реветь, хотя ее глаза были чуть вспухшими.

— Да, — бодро ответила Ира. — Я тоже подтверждаю, что Солнцев начал первым.

— Так нечестно… — затравленно посмотрел на нас Вовец.

— А ты думал, что твои правила не действуют в отношении тебя самого? — спросил я и снова без предупреждения ударил его кулаком в плечо.

Вовка взвыл. Я удовлетворенно кивнул. Однако Настя тотчас подбежала ко мне. Что такое? Неужели Майорова была недовольна наказанием Вовца, да еще в таком выгодном для нас варианте?

— Это заслуженно, но… жестко. Вовка просто пытается…привлечь внимание.

— Привлек, — протянул я в ответ. — Вот такое. — Я еще раз ударил его кулаком в живот, от чего Солнецев завыл и сел на пол. — Но не самым лучшим образом.

— Знаю, — кивнула Настя. — Но лучше без конфликтов. Вовку не оправдываю.

— Так зачем защищаешь? Жестко немного, но заслуженно ведь, — обернувшись назад, я заметил восхищенный взгляд Викусика, который, видимо, гулял по школе и заметил нас.

Вовец тем временем смерил всех быстрым взглядом и удалился. Куда, интересно, подевалась вся его смелость? Или по-настоящему ее и не было…

* * *

Начало июня выдалось дождливым. Мама все дни пропадала на работе, и я большую часть времени сидел один дома. Как назло, в начале каникул не хотелось показывать нос из дома, да и Незнам уехал в к бабушке в деревню под Псков. Глядя на низкие свинцовые тучи, я читал «Гиперболоид инженера Гарина» и слушал, как барабанят дождевые капли по оконному стеклу. Зато у меня была куча времени, чтобы поразмышлять об услышанном.

Итак, Вера сказала, что я похож на отца. Похоже, она его знала. Хотя, конечно, тоже не факт: могла о нем и в газетах прочитать. Собственно, что у меня есть? Жест, что она поправляла шляпку, как та женщина с фотографии. Она жила в Москве в те годы. И теперь она говорит, что я как отец… Маловато, но подозрительно.

Теряясь в догадках, я зашел в кабинет отца и посмотрел на стол. Он, как обычно, был накрыт темно-зеленой скатертью. Хотя стоп. У стола были два ящика, запиравшейся на ключ. Я подергал ящики. Глухо. В последние пару дней меня последовало смутное желание вскрыть их. Подумав немного, я сел в стоявшее у стены кресло и внимательно посмотрел на ящики.

Первым моим желанием было взять напильник у дворика и вскрыть ящики любым кличем, но я тотчас отбросил эту мысль. Не годится: как потом я скрою следы взлома? А уж если ключ сломается и останется торчать из ящика… Не то. Я подумал о том, что мама скорее всего хранит ключи в серванте, который стоял у нас в зале. Главная его секция тоже закрывалась на ключ, но я знал, где он лежит.

Побежав в зал, я поскорее открыл сервант. В детстве мама, помнится, прятала тут от меня редкие тогда конфеты. Мое внимание сразу привлекла зеленая ваза на второй полке. В ней лежала всякая всячина, включая… Я порылся в вазе под колодой игральных карт. Да, ключи. Одни от больших черных часов в зале. Вторые от… Стоп! Я вприпрыжку побежал в кабинет, скорее вставив их в замочную скважину.

Дзинь! Готово! Выдернул ящик, я приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг. Табельное оружие? Взяв на кухне полотенце, я осторожно повертел его в руках. В таких делах лучше не оставлять отпечатков. Так… Я открыл обойму: пять патронов вместо семи. Любопытно, куда подевались еще два? Теряясь в догадках, я положил браунинг на место.

Что еще? Пачка облигаций, видимо на чёрный день. Клубок бечевки. А это что? Я взял в руки маленькую металлическую коробку, напоминавшую коробки от чая. Любопытно… Так это же фотопластины! Я поиграл коробкой в воздухе — полные. Быстро достав ее, я задвинул ящик и аккуратно закрыл его на ключ. Нижний ящик не открывался, несмотря на все мои старания. Жаль.

Посмотрев на часы, я решил, что пришла пора пообедать. Мама оставила мне макароны с мясом и подливой — как я и люблю. И еще овощи: она всегда меня заставляет их есть для здоровья. Проглатывая с удовольствием обед, я подумал, что стоит сбегать и проявить кадры. Чтобы мама не узнала, кассеты положу обратно в ящик… Попив кофе, я надел вязаный жилет, стоптанные желтые туфли и, прихватив здоровый черный зонт, помчался в ателье на площадь Восстания.

— Шесть на девять? Все пять? — спросил меня пожилой фотограф в вытертой гимнастерке — похоже, бывший военный.

— Да, — ответил я.

— Три рубля, — не задумываясь кивнул он. — Зайдите через два часа!

Отсчитав деньги, я пошел гулять на Невский. Сначала подошел к толстой тетеньке, продававшей «Нарзан» и «Абрикосовую». Лучше всего попить «Абрикосовой» — интересно, почему взрослые предпочитают пить несладкую воду? Вон высокий военный с орденом просит газированной воды без сиропа. Или вот старичок с газетой просит «Нарзан». Это как табак — взрослые почему-то предпочитают папиросы с некрасивым картинками, а не красивые «Север» с зимней тайгой и шишками.

Я с завистью смотрю на взрослых. Признаться, мне безумно хочется попробовать курить. Я вспоминаю запах табака, который был, когда к отцу приходили друзья; табачный дым в вагоне, когда мы ехали на море. Курение казалось мне частью романтической взрослой жизни, полной тайн и серьезных дел. Поэтому я с завистью смотрю на витрину табачного киоска. Мимо со звоном промчался трамвай, отделяя меня от вокзала. Взрослый бы на моем месте закурил, размышляя о таинственных снимках.

Когда я спустился в ателье, все словно переменилось. Фотограф странно смотрел на меня, словно во мне была какая-то опасность. Затем протянул мне два конверта: со снимками и использованными пластинками. Так, хорошо. Выйдя на улицу, я отошел к киоску и поскорее вскрыл его.

Здесь было пять карточек. Так, мой отец и незнакомый мне военный стоят в обнимку у какого-то киоска. Может, этот Щебинин, а, может, и нет. Снова отец с тем же военным — теперь уже у развалин какой-то старинной польской крепости. Вот какой-то конгресс или съезд: отец и еще несколько человек улыбаются в коридоре. Я присмотрел — сзади была видна Римская цифра «V». Пятый конгресс Коминтерна? Или, может, Пятнадцатый съезд? Или Четырнадцатый? Так, ладно… А вот стоп! Снова съезд или конгресс… Люди в коридорах… Я протираю сильнее глаза. Кто этот брюнет с усами и добрым взглядом, улыбается и что-то доказывает человеку в черном костюме? Неужели…

Сталин?

Эта мысль ударила меня словно током. Или, может, Орджоникидзе? Они внешне похожи. И мой отец знал их просто так, здоровался с ними?

Я беру следующую карточку. Их снова трое. Мой отец, военный и блондинка в легкомысленной шляпке. Они стоят где-то возле ограды летнего парка. Нет, точно не Летний сад. Может, это вообще не в Ленинграде? Я присматриваюсь к фотографии и не могу не сдержать крик. Теперь уже я не могу не узнать Веру Сергеевну.

— Мальчик, у тебя все хорошо? — спросила меня проходившая женщина.

— Да, спасибо, — ответил я, сунув фотографии за пазуху.

Звонок трамвая вернул меня к жизни. Дождь утих, но небо было по прежнему серым. Осмотревшись, я побежал домой, стуча каблуками о мокрый асфальт.

Алексей

Исполнение желаний часто приносит разочарование: просто потому, что достигнув долгожданной цели, ты не знаешь, что делать дальше. В тот июньский вечер я был в том же положении. Рассматривая долгожданные снимки, я понятия не имел, что делать с ними дальше. Ну не мог же я в самом деле пойти к Вере и спросить: «Вера Сергеевна, а Вы правда знали моего отца?» Я даже не мог точно сказать, кто все эти люди на фотографии и на каком они находятся мероприятии, кроме того, что вверху в его названии была римская цифра «V». И главное: я не знал, было ли это мероприятие связано со смертью отца.

Дождливый летний день клонился к вечеру. Невский заканчивал трудовые будни. По мостовой, заасфальтированной в проезжей части, но еще булыжной между трамвайными путями, катили, обгоняя старые пролетки, автомобили «ГАЗ» и «АМО». Трамваи выходили из парка с одним, а то и двумя прицепными вагонами — безнадежная попытка удовлетворить транспортные нужды большого города. Я пошел через площадь Восстания, понимая, что надо успеть домой раньше мамы. Говорить ей о том, что я самовольно сделал снимки, понятно не следовало.

Мама вернулась домой к восьми. Как обычно, она поставила у входа коричневый портфель и сразу протянула мне купленные ромовые бабы: она всегда не забывала принести их мне. Затем, усадив меня за стол, стала разогревать ужин и сразу бросила на ходу:

— Алеша, я хочу тебя предупредить, чтобы ты держался подальше от Иванова.

Когда мама говорила так жестко и бескомпромиссно, это означало, что дело серьезное. Я, уплетая бутерброд, сразу посмотрел нам нее.

— Да мы не такие уж с ним и друзья.

— Вот и прекрасно, — отрезала мама.

— Он с Майоровой дружит, — посмотрел я на наш блестящий чайник, в котором отражалась кухня. Рядом виднелся наш новенький примус.

— Вот пусть дружить кем хочет. Меня это не интересует. Главное, ты держись подальше от них.

— А что случилось? — недоумевал я.

— Кое-что случилось, — отрезала мама. — Помнишь, того секретаря райкома, защищавшего его сестру? Так вот, его вчера сняли. И написали об этой истории, — протянула она мне свернутую в четверть газету. — Мол, покрывал враждебные выходки.

— Прямо про Лариску и написали? — изумился я.

— Да, вот представь себе! У нас такие вещи зря не пишут, — отрезала мама. — Даже не вздумай увильнуть от салата: овощи очень полезны!

— А… Мммм… — замялся я. — Его родители правда такие важные люди?

— Я тебе уже говорила, — мама подложила мне котлету, — Иванов всегда был человеком Сокольникова.

— Ну и что? — пожал я плечами.

— А то, что Иванов на одном съезде выступал против Сталина! — отрезала мама. — Предлагал упразднить пост генерального секретаря. Ты, главное, не болтай об этом… — многозначительно посмотрела она на меня.

Вот оно как получается… Я-то думал, что Ивановы просто болтали что-то не то, а они против самого товарища Сталина гнули! Молодец Волошина, уважение ей: насквозь Мишку видела, раз в пионеры брать не хотела. На каком там съезде отец Мишки нес свои речи — уж не на Одиннадцатом ли, интересно? А мы еще Лариске сочувствовали, думали, что несчастная… Несчастная, как же… И не за подругу ее, выходит, сняли, а в самом делле за съезд. И Ира молодец, правильно говорила: вы откуда знаете, что там было на самом деле? Впрочем, самый повод спросить…

— А папа знал Сталина? — взял я, наконец, макароны.

— Знал, конечно, но не близко, — охотно ответила мама. — Он общался с Орджоникидзе. Они на Пятом конгрессе Комминтерна со Сталиным общались…

— Прямо с ним? — радостно спросил я. Подумать только, с самим товарищем Сталиным! Это ведь почти тоже самое, что поговорить с Владимиром Ильичом…

— Да, с ним. И Орджоникидзе подарил ему книгу «Об уроках Октября». Там, где Троцкому хорошо ответили товарищи… Мы тогда еще в Москве жили, но ты не помнишь, конечно.

— А Конгресс был важный? — продолжал я.

— Да. Там разбили группу Троцкого. Мой папа и твой дедушка тоже вступал там против Бориса Суварина.

— Это… Который троцкист был? — припомнил я какие-то детские разговоры.

— И папа доказывал, что линия Суварина — это еще не линия всей французской компартии, — мама внимательно посмотрела на белую кастрюлю.

— А можно посмотреть книгу?

— Сейчас принесу… — охотно сказала мама. — Там такая размашистый подпись Серго стоит… Увидишь…

Мама развернулась и быстро, как девочка, босиком побежала в кабинет отца. А я посмотрел на безжалостно стынущий чай и подумал о том, что начинать это трудное дело надо вовсе не с Веры. Покопаюсь-ка я лучше в бумагах отца, да почитаю о Пятом Конгрессе Коминтерна… Вдруг да найду что интересное…

* * *

Настя

Осенью тридцать третьего года наша жизнь стала меняться. Орджоникидзе с трибуны Пленума заявил, что «наступает строгое время», и его слова были напечатаны во всех газетах. Наша школа словно поспешила доказать его правоту. Школьную форму еще не ввели, но девочками рекомендовали ходить в коричневых или черных платьях ниже колен и туфлях на низких каблуках; волосы стало можно укладывать только в косу или носить в короткую стрижку. Мальчикам были категорически запрещены любые светлые рубашки, кроме белых, длинные волосы и спадающие густые челки на лбу. На комсомольских собраниях стали беспощадно влеплять выговора за ненадлежащий вид. В школьных классах помимо портреторв Маркса, Энгельса и Ленина появились и портреты Сталина.

В ту осень Алексей был в ударе. В Германии начался процесс над болгарскими коммунистами во главе Георгием Димитровым, которых нацисты обвиняли в поджоге Рейхстага. Димитров превратил суд в публичный, перейдя сам к обвинениям нацистов. Каждый понелендельник Леша запоем рассказывал нам на политинформации о том, как Димитров трясет фашистское государство, словно грушу. «Вы боитесь моих вопрос, господин министр!» — бросил он в лицо Герингу. Нам временами казалось, что больше всего на свете Француз жалел, что он сейчас не в Берлине и не может защищаться вместе с болгарами. Иногда они начинали болтать с Незнамом на самостоятельной работе, и остальные охотно прислушивались, а затем и подключались, к ним.

— Теперь немецкие рабочие увидят, что можно бить и фашистов, — убежденно сказал Леша как-то на русском, когда мы писали очередное упражнение, а Вера вышла из класса. — И не такие уж они непобедимые, как сами себя рисуют.

— А вот Тельмана не уберегли… — вдруг бросила Маша. Она как раз засушила несколько желтых и красных кленовых листьев, разложив их перед уроком естествознания.

Но Алекса было не так-то просто смутить.

— Ну да, отвыкли от конспирации за тринадцать лет, бывает! — убжденно сказал он. — Но вот теперь опять приходится привыкать.

— А говорят… — Маша снова задумчиво посмотрела на свои листья, — Гитлер армию создать хочет. — За окном уже шел бесконечный осенний дождь, закрывавший отвестной стеной вид на школьные ворота и трамвайную остановку.

— Кто это ему позволит? — вскинула брови Юля. — Немцы до сих пор ограничены договорами, — насмешливо добавила она.

— Леш… Они прочные? — зеленые глаза Ирки посмотрели на него с какой-то надеждой. Я чуть не прыснула. Ира, похоже, наивно верила, что мировые тайны были у Алексея в кармане.

— Сейчас японцы куда опаснее, — пояснил Алекс. — Немцы еще только думают вооружаться. А самураи уже возле наших границ в Маньчжурии топают.

— А мы? — спросила Юлька.

— А мы Комсольск потому и строим на Амуре, — кивнул я. — Помнишь, что Сталин сказал? Там наш неуязвимый тыл.

— Да ничего не будет, — махнул рукой Мишка. — Пошумят японцы да бросят, как всегда.

— Мишка, ты наивен и аполитичен! — отчеканила Ирэн. — Правильно тебя столько в пионеры не брали!

— Новая бойня? — поправил очки Мишка. — Человечество не забыло мировую войну, унесшую десять миллионов жизней.

— Да отстань ты от Мишки, — проворчал Влад.

— Сама разберусь, — резко бросила Ира.

Мы спорили так очень часто, но были едины в главном. Мировая революция — конечная цель нашей борьбы, Советское государство — несокрушимый бастион международного пролетариата. Да, мы жили по карточкам, зато мы знали, что строили новый мир. В отличие от других детей мы не играли прошлые эпохи — рыцарей или королев. Мы хотели жить только в свое время и строть коммунизм. И не только у нас, но и во всем мире.

После спора о Германии мы пошли на естествознание. Это был один из моих любимых предметов — во-первых, не было скучно, во-вторых, было интересно — все-таки разные сушеные листья и так далее… Интересно! Ирка по дороге, явно подражая Леше, важно говорила о процессе Димитрова и о «симптомах новой войны» (что это такое, она, кажется, сама не очень понимала), но ее мало кто слушал. Маша и вовсе сокрушенно подняла глаза вверх: мол ты бы, Ирэн, не совалась, в политику. Но остальные уже обсуждали домашнее задание, включая Женьку, который лихорадочно искал возможности его списать.

Кабинет естествознания был достопримечательностью нашей школы. На стене слева висели цветные картинки, оставшиеся с дореволюционных времен, с изображением моллюсков, динозавров и мамонтов. Под каждой из них было написано «Палеозойская эра», «Мезозойская эра» и «Кайнозойская эра». Напротив висели рисунки с картинками лесов со всех пяти континентов (кроме Антарктиды, разумеется, где были нарисованы айсберги). Над доской висел макет черного ската из папье-маше, а на задней стене стояли в шкафу несколько чучел лесных птиц. Женька почему-то всегда говорил, что здесь ужасно не хватает чучела дятла.

Я ничуть не удивлялась, что этот кабинет у нас звали «классом дразнилок». Особое внимание вызывал доисторический головоногий моллюск с причудливым названием «эндоцерас». Из надписи ниже выходило, что он жил в Палеозойскую эру. Поэтому Женька не упускал случая подколоть Антона или Влада:

— Слушай, а ведь ты точный эндоцерас, ни дать не взять.

— Эндоцерас, между прочим, хищником был, — подмигнул ему как-то Леша. — Он трилобитов пожирал.

— Вот я и говорю: жрал во всю таких как Вовец или Витек! — сразу подхватывал Женька.

— А, может, и на рыбу-Викусика охотился! — когда Леша был в хорошем настроении он охотно помогал Женьке подкалывать Вику.

— Не хочу я их есть, они невкусные, — протянул с усмешкой Влад. — И где я их вообще ел? Ну было пару раз… Ты сам съедаешь ту же Вику!

— И кто сказал, что рыба поддастся? — усмехнулась Виктория.

— Конечно, нет! — ответил Женька. — Викусик рыба хищная!

— И прожорливая, — подтвердил Леша.

Самому Алексу доставалось из-за ската. Скат был худой и черный — точно такой, как волосы Леши. Поэтому не было ничего удивительного в том, что как-то утром под его макетом была приклеена бумажка с надписью «Скат Суховский». Леша, как ни странно, был жутко доволен и как бы невзначай громко бросил Незнаму, что скаты бьют врагов электрическим током.

Тем временем Витьку Петухова вызвали отвечать параграф, хотя многие тянули руки, в том числе и я. Дело в популярности естествознания было не столько в естествознании, сколько в Александре Андреевиче, которому лет то было…всего-лишь двадцать пять. Как-то мы с Ирой пытались угадать его возраст и он ответил, услышав нас. Двадцать пять… Всего только двадцать пять.

— Эээ, — протянул тем временем Петухов, после чего глубоко вздохнул и приготовился говорить.

Минута прошла, вторая пошла… Витька все еще мекал-кукарекал.

— Садись, Петухов, два, — покачал головой Александр Андреевич. С мрачным видом забрав дневник, Виталий сел за парту, сверля доску пронзительным взглядом.

Еще веселее было на математике, где нам задали задачу повышенной сложности. В те годы она была жутко популярной: настолько, что и ее даже публиковали в газетах. Речь шла о веселых и наглых двухстах белках, которые ели в в лесу очень много орехов. Кабану, как лесничему, это ужасно надоело, и однажды он сказал:

— Белки, имейте совесть. Вот пусть каждая возьмет себе 300 орехов и все!

Белки всплеснули хвостами:

— Куда нам столько! Пусть эта белка возьмет один орех, а каждая следующая в два раза больше!

— Хорошо, — сказал кабан, — но кроме этих орехов — ни-ни!

«Глупые белки», — решил он. «Глупый кабан», — решили белки. Кто был прав?

— Кабан, — почему-то сказала я.

— Подожди, тут должен быть какой-то подвох… — сказал Леша. — Надо сосчитать. Умножить триста на двести… Получается…

— Шесть тысяч? — сказал Женька.

— Как шесть? Шестьдесят! — ответил Леша, заканчивая умножать столбиком.

— Шестьдесят тысяч на двести белок? Это же ужраться! — Женька показал ладонью выше головы.

— Белки прожорливые… Как Викусик… — громко шепнул Леша сидевшему рядом с ним Незнаму. Виктория усмехнулась и закатила глаза.

— А ты, Вовец, точно тот кабан, — вздохнул Влад.

Класс грохнул. Солнцев покраснел и обиженно заявил:

— Сам ты кабан!

Все смеялись. Ирка, всегда бледная, даже чуть покраснела от смеха. Вовка зафырчал: он не выносил, когда над ним смеялись.

— Шестьдесят тысяч… А белки сколько взяли? — я решила вернуть народ к задаче.

— Одна белка — один орех, вторая два, третья четыре, всего… — Ирка стала загибать пальчики. — Четвертая восемь, пятая шестнадцать. Правда, глупые…

— Слыхали? — потер руки Женька. — Кабан Вовец был умнее белок! Они только хвостами дергали!

— Слышал, Влад? Кто как обзывается, тот сам так называется, — с усмешкой добавил Вовка.

— Погоди-ка: пятая белка — 32 ореха, шестая уже 64, седьмая — 128, восьмая — 256… — продолжала считать Леша. — И все это не в одиночку, а надо суммировать! Белки-то правда умные. Хапнули столько, что до вечера считать — не сосчитать…

— Можно было бы нарисовать карикатуру, — протянула Лена Туманова, пригладив пшеничные волосы. — По этой задаче. Белка с орехом смеется над кабаном, а между ними еще гора орехов.

— А кабан — Вовец? — звонко рассмеялась Маша.

— Именно, — развела тонкими руками Лена.

— Вы не думаете, что так нельзя? — неожиданно возмутилась Ира.

— А тебе, стало быть, можно рисовать на того-же Женьку? — невозмутимо покачала Ленка длинной стройной ножкой в лакированной белой туфельке.

— Это другое, — отозвалась Ира холодно. — Ради пользы, а твоя идея похожа на оскорбление, а это недопустимо.

— Другое-не другое, а название одно, — быстро ответила за подругу Маша. — Вы ведь на Женьку рисовали, на Мишку! Чем, собственно, они хуже?

— А, может, Ирина влюблена? — с усмешкой предположила Лена, пожав плечами. — Как говорится, любовь зла…

— Поведение обеих рассмотрим на общем собрании в ближайшее время! — заявила решительно Ира. — При чем здесь какая-то любовь?! Я пытаюсь восстановить дисциплину.

— И с каких это пор ты стала учительницей? Или, может, ты уже и директор? — уточнил Влад, притворно удивляясь.

Машка прыснула, сама Ирина глубоко вздохнула, пытаясь держать себя в руках, а Лена бросила на Миронова пристальный взгляд изумрудно-зеленых глаз. Они не особо общались между собой, но было видно, что Туманова была ему благодарна за поддержку.

— Ты не забыл о моей должности? — ледяным тоном осведомилась Аметистова.

— Забыть-то не забыл, но в то же время ты такая же ученица, как и мы все.

Лена Туманова мягко улыбнулась в то время как Ирина уже собралась резко ответить.

— Да хватит вам всем уже! — взорвался в конце концов Женька. — Что там дальше, с этими белками?

— А что если не правы ни белки ни кабан? Взяли бы каждая по одному ореху, — протянула задумчиво я.

— Так задача белок — взять как можно больше орехов, — ответил Леша.

— Хапнуть то есть, — подтвердил Женька. — А белки нахрапистые были, как Викусик!

— А ты и сам съесть по две порции в столовой можешь, — усмехнулась Вика.

— А кабан был прав, — улыбнулся гордо Вовка.

— Да что ты говоришь? — протянул с усмешкой Влад. — Если им нужно собрать как можно больше орехов…

— Но их надо было как-то донести, все эти орехи, — пробормотал Солнцев, слегка нахмурившись.

— Зато триста орехов они бы за раз донесли, в одну секунду? — подмигнула лукаво Лена. — Логика — одно, задача-другое. Белкам нужно было, как подметил Лёша, — взглянула она на Суховского мягко, — собрать как можно больше орехов, так что они были правы.

Вовка в ответ надменно фыркнул.

— Белки на вас похожи — только воображаете, — с гордым видом произнес он.

— Помолчи ты уже, — закатил глаза Миша.

Да, Солнцев умудрился достать даже невозмутимого и мягкого Мишку! Хотя, Вовке вообще удалось надоесть половине класса, даже из-за какой-то задачки по математике…

* * *

Алексей

Последний день перед осенними каникулами запомнился мне поразительной смесью смешных и страшных событий. Утром, попив крепкого чая, я радостно спешил в школу. Осенний воздух уже холодил щеки, а возле вагоноремонтного депо шла предпраздничная суета. От этого воздуха с легким морозом на душе как-то само собой появлялся настрой на торжественный и предпраздничный лад. Тем более, что предпраздничная стенгазета была готова, куда я по традции как раз написал передовицу к годовщине революции.

Наш класс (да и не только наш) снова обступил стенгазету. Глядя в ее развлекательную часть, я заметил, что задумка Лены с Машей воплотилась в реальность. На фоне леса были нарисованы три белки и кабан, а между ними была целая гора орехов, а перед рисунком была написана та самая задача. Однако в самом рисунке была интересная особенность — вместо лиц животных были изображены лица человеческие и легко узнавались кабан Вовец и белки — Ленка, Машка и Ирэн. Видимо, девчонки решили отомстить ей за лекции и пошутить таким образом. Я улыбнулся. К Ире я относился прекрасно, но идея девчонок относительно Вовца и задачи в самом деле была неплохой. Мне казалось, Солнцев и вправду заслужил, чтобы с него сбили спесь. Я был не один.

— Забавно, — протянула Настя с легкой улыбкой на лице.

— Но могут появиться проблемы, — добавила Машка, задумавшись. — Вдруг дойдет до учителей?

— Ничего, — ответил за Майорову Женька. — Переживем, — он прыснул, как и Влад. — Ждем бури от Ирэн.

Машка с Ленкой весело улыбались, радуясь, что работа понравилась остальным.

— Вы ответите! — воскликнул тем временем обиженный Вовка. Он, наверно, хотел произнести эту фразу решительно, но вышло весьма пискляво. — За всё ответите!

— Угу, непременно, — проворчала в ответ Маша.

— Только не говори, что белки в праздничном разделе символизируют контрреволюцию, — засмеялся Влад. За ним прыснули и остальные.

Придраться на этот раз в самом деле было не к чему. Передовица была выполнента по всем правилам: с иллюстрацией штурма Зимнего и циататой из выступления Сталина к годовщине Октября. Дальше шла рубрика о международной жизни — две картинке, рассказывающие о выходе Германии из Лиги Наций и выступления отважного Димитрова на процессе. Затем шли заметки о классе, и только в конце — карикатуры. В том числе, про кабана и белок. Досталось, впрочем, и Витьке Петухову. Он стоял с глупым видом у доски, а подпись внизу гласила: «Я думал, что гипотенуза — река Советского Союза».

— Ребята, а где Мишка? — вдруг неуверенно спросила Маша, глядя вокруг.

— Опаздывает опять, — фыркнула подошедшая Ирка. — Так, а за белок… Будет разговор…

— Не имеешь права, — прищурился Влад.

— Я… Не имею…? — в глазах Ирки мелькнула молния.

— Не имеешь… Нарушения дисциплины нет. Главный редактор — Антон. Имеет право рисовать в рубрике разное, что хочет.

— Но я…

— Не нравится, что белкой нарисовали? — развел руками Антон. — Прости, но ничего сделать не могу…

Ирка смерила их всех пронзительным взглядом, глубоко вздохнув.

Первым уроком была математика. Речь шла об итоговой контрольной в четверти, за которую мы получили оценками. Прошло десять, пятнадцать минут, но Мишки по-прежнему не было. Куда он, интересно, появился. Скорее всего, заболел. Или не заболел? Мы терялись в догадках. Я шепнул Незнаму, что Иванов болен, хотя сам не был уверен в этом

За десять минут до звонка в класс вбежала Волошина. Она, похоже, была в ярости или каком-то потрясении. На щеках выступили легкие красные разводы, в глазах застал блеск.

— Где Иванов? — быстро спросила она.

Никто не знал. В класса повисла тишина.

— Аметистова, где Иванов? — повторила она.

— Болен… — Ирка подпрыгнула с парты.

— Болен? — Волошина посмотрела на Ирку, прищурив глаза. — Болен?

— А что случилось? — в голосе Насти ясно слышалось волнение. — Мог ведь Мишка и заболеть.

— Заболеть? — казалось, Волошина еле сдерживала себя. — А что случилось — не твое дело, Майорова.

Стоя возле двери в темном платье, она почему-то напоминала крупную черную птицу.

— Надо лучше следить за дисциплиной, Аметистова, — бросила она.

Мы понятия не имели, что произошло. Викусик что-то шепнула Ленке, и та кивнула. Даже Женька опустил голову, словно понимая, что произошло нечто невероятное. Настя смотрела на доску, бледная и напряженная. Наконец, едва прозвенел звонок и Антон с Иркой пулей высочили из класса. Мы не говорили ни о чём, и смотрели вокруг.

— Похоже, что-то серьезное, — вздохнула Маша.

— Волошина в таком гневе, — задумчиво протянул Влад. — Может, прознали о взглядах его родителей.

— Но не виноват же в этом Мишка! — быстро заявила Настя. — И если это так…то как Волошина не поймет одного? — было видно, что данное предположение изумляло и волновало ее, волновало достаточно сильно. — Каждый человек любит своих родителей, кем бы они ни были!

— Ты это ей объясни, — покачала Лена белокурой головой. — Плюс она недолюбливает Мишку уже очень давно. И…ничего еще не ясно.

— Но из-за чего еще Волошина в такой ярости и Мишка пропал? Явно не болезнь, — развел руками Женька.

Настя сидела, закусив губу. Ей явно хотелось узнать о том, что же произошло и как-то помочь Мишке, но как?

Наконец, в класс вбежал Антон. Я удивился его бледности. Темно-синий пиджак, казалось, сидел на его плечах немного жалобно.

— Ну? — нетерпеливо тряхнул его я.

— Ребята… Мишкину мать… Арестовали… — пробормотал Антон.

Первое мое ощущение было нереальность происходящего. Я никогда не думал, что такое возможно. Мать? Мишки? Хотя… Почему нет? Почему невозможно? Семья Мишки давно была на подозрении. И сестру выгнали из комсомола, и родителей из Лондона отозвали… Все возможно…

— А… За что? — пробормотала Маша.

— Политическое… — вздохнул Антон.

«Глупый вопрос», — подумал я.

— Так и знала, — покачала Вика головой.

— Даа, — протянул Женька. — А потом Волошина полезет к Мишке, будет заставлять отречься.

— Но это же несправедливо! — заявила решительно Настя. — Она ведь не знает ни самого Мишку ни его семью. И…представляю, что он сейчас испытывает.

— Что ты вообще знаешь? — услышал я нежный голос Иры. Она как раз вбежала в класс, на ходу поправив галстук. — Ты… Ты понимаешь, что это серьезно? — замахала она руками. — Это же… Политическая оппозиция возможно.

— Вот именно! — вдруг подержала ее Юля. — Его родители вернулись из Англии, — понизила она голос. — Это же наш главный враг как-никак.

К тому времени я уже немало прочитал про V Конгресс Коминтерна. Его центром, как я узнал, стало дело французского коммуниста, секретаря Исполкома Коминтерна Бориса Суварина. Его обвинили в нарушении дисциплины из-за публикации брошюры Троцкого «Новый курс». Суварин был исключен из Интернационала, что стало ударом по группе Троцкого. В дальнейшем Суварин опубликовал мелкий памфлет «Кошмар в СССР», который понравится беглым белогвардейцам. На что способна эта публика, я теперь знал…

— И сестру его за Одиннадцатый съезд из комсомола исключили… — размышлял я вслух, гляля на мокрое от дождевых разводов окно. Не хотелось бы верить. Но факты — вещь упрямая.

— Точно, Француз дело говорит! — поддержал меня Женька.

— Но Мишка это Мишка…

— Что Мишка — это Мишка? — Ирка, сердясь, была похожа на рассерженную нежную домашнюю кошечку. — Он дома рос… Среди разговоров… Ты понимаешь, о чем речь?

— Но разговорам можно и не верить. Не знаю, — задумчиво проговорила Настя.

— Каким разговорам? — Ирка взвилась, как рассерженная пони. — Сестру выперли из комсомола, мать арестовали, а все… Разговоры? Настя, ты спустись с небес на землю… — Ира постучала себя по лбу.

Я смотрел на них, задумчиво глядя на свой учебник по естествознанию. Наверное, Ирка зря так сильно шумела. Но Настя торопилась с выводами: откуда ей знать, что Мишка не виновен и не разделяет взгляды родителей? Я вспоминал, что говорила мама Насти.

— Просто они с Мишкой, — слегка улыбнулась Лена. — Знают друг друга лучше чем кто другой из нас знает Иванова и в его виновность не верится. И еще не доказано относительно Мишки — у каждого ведь могут быть разные взгляды на жизнь. Да и сестра, — Лена взглянула на Влада. — Помнишь говорил? Та спросила про статью в «Правде», где говорилось, что пора добить оппозицию Одиннадцатого съезда. Лариска в сердцах: «Некогда мне сейчас ерундой заниматься!» А подруга возьми и донеси, что комсорг Иванова считает ерундой статью в «Правде» и сочувствует этой самой оппозиции. Может какие проблемы у Лариски и она сорвалась.

Ира смотрела на нее с минуту, а потом фыркнула.

— Ой, ну и аргументы, кто кого знал! Троцкого тоже все знали, а он против революции пошел! И членов «Промпатрии» тоже вроде все знали, а вот поди же ты!

— Ир, Ленка имела ввиду что Настя знает Мишку лучше чем мы все. Ты бы стала обвинять того же Алекса если бы это с ним произошло? Спорим, что не сразу, из-за дружбы? — вскинул брови Влад.

— Хочешь сказать, что у нас в стране зря сажают? — Маша посмотрела на него пристально и с интересом.

— Это здесь причем? — удивился Влад. — Я про Мишку, а не про тюрьму! Маш, вот попади в такую же ситуацию твоя близкая подруга — ты сразу бы сказала «Преступница! Оппозиционерка… Родня плохая»? Сразу? Сомневаюсь что ты бы за нее не волновалась хоть немного и мигом бы поверила в ее вину. Я не говорю, что сажают зря — это-то как раз у нас идет по справедливости, но, Ир, требовать от Мишки отказаться от матери или Насте от Мишки, как от друга… Сразу это не получится, даже ради революции, нужно время.

— Что?! — вспылила Ира.

В следующую секунду распахнулась дверь и вошла Любовь Ивановна, наша математичка.

— Я тут слышала ваш разговор, — проговорила она медленно, поправив прямоугольные очки. — Так вот, вас это вообще не касается. Тише и решаем до конца урока номера начиная с тристатретьего.

После этих слов учительница удалилась. «Какая же она… белая!» — глупо подумал я, глядя на дверь.

До конца урока мы ни проронили ни слова. Говорить нам не хотелось. Слишком хорошо мы все понимали, что произошло что-то необратимое. Сдав работы, мы стали выходить из класса с понурым настроением — почти как пару лет назад, когда сняли сестру Мишки. Однако в тот день дружба Насти и Иры, как я понял, закончилась навсегда. Майорова, собрав вещи, бросила на ходу Машке, что мол, возможно, мать Мишки арестовали по ошибке и скоро все образумится.

— По ошибке? — Бросила Ира. — У нас ни за что арестовывают людей, как в империалистических странах? Интересное у тебя представления об органах ЧК!

— Но разные бывают люди и ситуации, — пожала плечами Настя. — Мы-то откуда знаем как там дело обстоит?

— Я твердо знаю, что у нас людей не сажают ни за что! — отчеканила Ирка. — И если ты этого не понимаешь, ты…

— Но мы ведь не знаем подробностей. Все еще выяснится и решится кто прав, а кто нет, — пожала плечами Настя, опустив глаза вниз.

«Боится?» — подумал я.

— А кто это не прав? — напирала Ира. — Родители Иванова были в оппозиции, ты знаешь об этом?

— Знаю. Но Иванов в ней не был. И как можно так резко отказаться от родителей? — вскинула брови Настя. — Мишка не пропагандирует идеи, но любой ведь любит своих родителей, какими бы они не были.

— Пусть тогда скажет об этом публично на линейке школы! — бросила Ирка.

Сейчас она ничуть не напоминала ту нежную мечтательную Иру, какой она была в первом и втором классах. Она была сильной и беспощадной, словно сама шла на работу в ОГПУ «Котенок стал пантерой!» — почему-то подумал я.

— Ирэн, охолонь! — раздался голос Влада.

— Дайте Аметистовой стакан воды уже, — хмыкнула Ленка.

Я понял, что пришла пора вмешаться.

— Конечно, Ира права! — сказал я. — Революция развела не одну семью, и если в семье есть контрики — отречься от них коммунисту необходимо. Но, Ир, — погладил я ее по плечу, — приговора суда над Мишкиной мамой пока тоже не было. Невиновных у нас не сажают, но оклеветать невинного враги могли. Пусть в ЧК разберутся по справедливости!

— Мне ради революции идти убивать Вику, а Вике убивать меня, Ир? Какая справедливость, если между нами не будет единства и начнем избавляться ради цели друг от друга? — тихо произнес Влад, пожав плечами. — Но Француз прав.

— И не так легко сражаться против тех кого ты любишь, — кивнула Настя. — И да, Алекс, ты прав.

— Помолчите вы уже! — не выдержала Лена, смерив всю компанию пронзительным взглядом изумрудных глаз. — Пусть каждый остается при своем мнении.

— А у тебя какое об этом мнение? — синие глаза Иры также сверкнули малахитом. Почувствовав поддержку, она была готова перейти в наступление.

«Вот так «графиня»! — подумал я. — А куда вернее революции, чем та же Ленка».

— Я не знаю, — проговорила тихо Лена. — Мы не во всем можем соглашаться с друг другом, но избавляться друг от друга и отрекаться не стоит. Да и не так это легко.

Ира раскраснелась и была готова кинуться в бой. Я осторожно держал ее за плечо, чтобы она не вырвалась вперед. Я понял, что ей надо помочь, иначе она разревется.

— А если твой брат, например, станет работать на японцев и сдавать наши оборонные секреты, ты не отречешься от него? — посмотрел я на Ленку.

Елена промолчала и опустила голову.

— Погодите. Уж сразу и японцам! Пока никто ничего еще не передавал, — опешил Женька.

— Ну, хорошо, хорошо, пусть не японцам, а немецким фашистам, если тебе так больше нравится! — Ирка, почувствовав мою поддержку, сразу оживилась.

— Чисто теоретически, — отозвался Влад. — Из роли «а если бы…»

Лена вздохнула.

Настя

Я пришла домой, все еще обдумывая наш с Ирой спор по поводу Мишки. Ее вполне можно понять, но не обязательно ведь винить в семье самого Мишку. Сам Миша не давал поводов в себе усомниться, а то, что скрытный… Любой станет скрытным, с таким отношением к твоей семье, неприятно.

Ирэн, может, была в чем-то и права — по крайней мере, понять ее позицию вполне можно, но не обязательно ведь обвинять Мишку из-за его родителей. Сам-то он неплохой человек, да и подробностей мы не знаем. Да и даже ради революции — я не смогла бы убить, к примеру, мать, или отречься от нее — по крайней мере мне понадобилось бы для этого время. Мне бы не хотелось ссориться с Ирой, она не самый плохой человек, но все-таки я поняла бы Мишку, если бы на линейке от не отрекся от матери, а что касается Алекса… Мы не особо общались между собой, но всё-таки он хороший человек и хороший друг — сразу поддержал Иру, они всегда друг за друга горой… Однако странно — раньше мне казалось, что это Леша может влиять на Ирен, а теперь такое ощущение, что Ирен на него влияет…

В нашей прихожей все было по-прежнему. Тот же массивный черный шкаф для одежды с выдвижными дверями. Я открыла и посмотрела как наверху лежали мои детские шарфы и шапки: странно, но теперь вдруг мне иногда стало жаль моего раннего детства. Наш светло-шкаф для старой обуви также смотрелся немного жалко на фоне совсем новой галошницы: он словно понимал, что отжил свое, и теперь с завистью смотрел на новые предметы, умоляя ее выбрасывать его, старика, в помойку. Отец срочно упаковывал вещи на вечерний поезд: мама еще вчера сказала мне, что его срочно вызывали на самый верх. Сейчас я слышала, как она резала на кухне колбасу, требуя от отца взять с собой бутерброды. Отец, однако, отказывался, говоря, что поест в поезде.

— Всё равно, — недовольно говорила мама, — завтра сложный день. Хоть позавтракаешь утром!

— Утром я сразу еду в Наркомат к Орджоникидзе, — уточнил отец.

— Тем более! Хоть позавтракаешь в поезде перед вывозов!

Я вошла в его комнату и увидела стоящий коричневый портфель. Чемодан отец брать упорно не желал: две рубашки и галстук помещались и сюда.

— А рубашки? — печально переспросил он.

— Да, рубашки… Хорошо, давай сделаю второй пакет? — спросила мама.

— Значит, тебя вызывает Сталин? — спросила я отца с волнением. Письменный прибор на папином столе был в таком же идеальном порядке, а вот бумаги и папки непривычно лежали стопками: похоже, он второпях перебирал их, ища что-то важное.

— Меня вызывает не Сталин, а вызывают в ЦКК, чтобы передать его указания, — он сразу обернулся ко мне и стал говорить, словно я не вернулась из школы, а была с ними весь день.

— А это правда, что Ленин писал, будто Сталин груб? —вдруг спросила я, словно мысленно продолжая спор о Мишке.

— Откуда ты знаешь? — отец обернулся и резко посмотрел на меня.

— Какая разница… Знаю…

— От Ивановых что ли? — поморщился он. — Пойми, — стал он расхаживать по кабинету, — это качества сугубо личные. Главное — политическая линия.

Я задумалась. Это, конечно, очень важно, но ведь и сам человек тоже важен. Если он резок и груб то это влияет на его отношение к людям, а ведь политика управляет людьми и характер может подсказать, как власть отнесется к народу и стране, хотя пока товарищ Сталин не давал поводов усомниться в нем. Но о том, что Ленин перед смертью критиковал Сталина, я в самом деле слышала от Мишки. Точнее, от отца Мишки, чьи слова он мне передал.

— Да… — пролепетала я.

Папа нахмурился.

— Подозрительные они, эти Ивановы, с такими словами… Ты им не слишком доверяй.

— Какая же ты глупая девочка, оказывается! У тебя друг из антисоветский семьи. Его семья открыто против руководства нашей страны и против советской власти. Хорошего дружка ты себе нашла, нечего сказать! — мама вошла в кабинет и покачала головой. — Знаешь, римскую пословицу: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

Это ведь и вправду немного подозрительно… Может, они и вправду были против Сталина, некая оппозиция? Выходит, враги? Или же тут не политика, а сам Сталин, именно как человек? Может, Ира действительно была в чем-то права? Но в то же время Мишку все еще было жаль и его хотелось поддержать — виновата его мать или нет — другой вопрос, но все-таки она мать и можно будет понять Мишку, если он не будет отрекаться от нее, как и я не хотела бы бросать его в такой ситуации.

— Мама, я должна подумать… — ответила я с каким-то упрямым вызовом. Сейчас мне ужасно не хотелось отступать, словно наша дружба с Мишкой была боим боевым бастионом.

— О чем подумать? Настя, ты пионерка! — сказала мама. — Ты еше думаешь, как быть с врагами революции? Я потрясена.

— Света, я ей сейчас объясню. — спокойно сказал отец. — Настя, ты помнишь историю немецких революционеров Карла Либенехта и Розы Люксембург?

— Ну… — неуверенно пробормотала я. Алекс в прошлом году нам рассказывал про Ноябрьскую революцию в Германии, но я, честно, переписывалась с Мишкой и слушала с урывками. А вот Ирка, как обычно, жадно записывала за Алексом все.

— Роза Люксембург была смелой немецкой коммунисткой, другом Ленина, — продолжал отец. — Но хотела быть гуманной. Призывала отказаться от террора и судить врагов по закону. А враги не были гуманны, о чем их с Либкнехотм по-дружески предупреждал Ильич. В итоге и Либкнехта, и Розу Люксембург расстреляли ночью, без суда и следствия. Эберты и Гаазе, а тем более кайзеровская военщина, гуманистами не были, — фыркнул отец.

— Она… Не понимала? — искренне удивилась я.

— Нет. — Отец быстро отошел к столу. — Карл Либкнехт и Роза Люксембург думали, что в Германии революцию можно сделать мягко и без террора, просто поднимая народ. Но где были бы мы, говоря, что Колчак и Деникин тоже люди? — строго посмотрел на Настю отец.

— Нас бы не было, — вздохнула я, глядя в пол.

— Вот и подумай над этим… — сказал серьезно отец. — Ладно, — вдруг подмигнул он, — мне пора.

На этот раз папа не обнял и не поцеловал меня на дорогу. Я все еще стояла немного растерянной и смотрела на зеленую скатерть его рабочего стола. То, что сказал папа, было, наверное, правильным, и я понимала это. И вместе с тем, не могла до конца это принять. Родители Мишки ведь в конце концов были не белогвардейцами каким-то, а тоже за советскую власть, просто у них были какие-то разногласия с руководством. И ведь Ленин вроде бы думал также, как они… Или не думал? Я стояла, глядя на большую карту полшарий Земли, и не знала, что мне делать дальше. Умом я, конечно, понимала, что надо послать Мишку и вести себя, как Леша, Ира и Юля — вот они все понимают историю с Розой Люкмембург. Или как Влад на худой конец. Я понимала, что так надо, но почему-то так поступить не могла.

Папа тем временем вышел в коридор. Мама приготовила ему крепкого чаю и, как обычно, давала последние напутствия на дорогу. До меня доносились их слова, хотя я продолжала думать о своем.

— Аметистов и Киров одобряют твою поездку? — услышала я ее тихий, но немного тревожный, голос. Мама всегда переживала за отца и его работу.

— Аметистов, как всегда, был официален. Кирова я видел мельком. Тоже как обычно: выслушал цель поездки, улыбался и просил передать папку для Орджоникидзе. Ты же знаешь: они личные друзья, — успокоил ее отец.

— Но одно дело Орджоникидзе, а другое — Сталин, — говорила мама. — И как бы Аметистов не был против, что ты едешь в обход него.

— Перестань, — я была уверена, что отец сейчас махнул рукой. — Поездку согласовал с Поскребышевым сам Аметистов. Он сам предложил мне сделать короткий доклад для Орджоникидзе. К тому же, Аметистов звонил Рудзутаку…

— Главное, чтобы наша балда сейчас не болтала, что не следует! — отчеканила мама. — Откуда она только нахваталась этой дряни? — в ее голосе звучала властная нетерпимость, какую я помнила только в раннем детстве, когда сильно шкодила.

— Света, не волнуйся: я думаю, все образумится… — вздохнул отец, хотя его голосу не хватило уверенности. — Она уже задумалась…

— Ну почему другие дети понимают, а наша балда нет? Ну что, что мы сделали не так для ее воспитания? — в голосе мамы звучали отчаянье и тоска.

Я вздохнула. Мне очень не хотелось расстраивать родителей, не хотелось, чтобы они разочаровались во мне, но в то-же время я почему-то не могла бросить Мишку. Какой из него враг или воин? Не получалось представить Иванова в этой роли, но с другой стороны родители тоже правы… Странно, но я правда не знала, что мне делать.

* * *

Отец вернулся за день до седьмого ноября свежим и бодрым. Московской поезд приходил очень рано, и я еще лежа в постели слушала, как барабанят по окнам капли дождя, и разговоры родителей. По словам папы все обернулось гораздо лучшее и серьезнее, чем он предполагал. Орджоникидзе заслушал доклад о поставках оборудования из Ленинграда на Урал, где во всю шли масштабные стройки. Затем отец по рекомендации Орджоникидзе был вызван на расширенный доклад в ЦК, где присутствовал и Сталин. Я не знала, вставать или нет с кровати: мне хотелось и увидеть отца, и послушать о Сталине.

— А как он выглядет вблизи? — спросила с нескрываемым интересом мама. Мне показалось, что в ее голосе звучит скрытое восхищение. Конечно, все-таки сам товарищ Сталин, заменивший, как мог, Ильича…

— Невысокий, плотный, рябоватый. Во френче защитного цвета и брюках, заправленных в галифе. С сединой. Говорит всегда четко, точно и по существу. — Я чувствовала, что отец был просто восхищен этой встречей.

— А Серго? — продолжала мама расспросы.

— Как всегда, тонок и остроумен. Громко смеялся и сказал: «Сегодня революция — это металл и домны. А многие этого не понимают никак». Потом помрчанел и говорит: «Трепаться о революции в Болгарии и Аргентине у нас многие умеют. А вот со сроками Магнитки просрачиваем». Я покойного Суховского вспоминал: всыпылить Серго может по-страшному, но тут же отойдет и шутить как со старым другом.

— Кавказ! — как-то теплому засмеялась мама. — Ну, а про нас Серго что-то говорил?

— Спрашивал про Кирова и Аметистова. Мироныча он любит ужасно. И, представляешь, затронул вопрос об Иванове!

— Да что ты? — мама не смогла подавить крик.

— К сожалению, да. История с его женой получила большую огласку. Вышинский позвонил и попросил Кирова усилить контроль за нашей парторганизацией, представляешь? Тот, как ты понимаешь, передал дело на контроль Аметистову.

— Но… В чем обвиняют его жену? — в голосе мамы послышалась тревога. На мгновение меня осенила мысль, что она сама в душе немного сочувствует семье Мишки.

— Точно не знаю… Но дело серьезнее, чем я думал. Как я понял, связано с их работой в Англии, хотя точно сказать не могу, — кашлянул отец. У него был застарелый бронхит, который он усугублял бесперерывным курением. Куда бы не шел папа, он постоянно доставал в пути папиросы, закуривая их одну за другой.

— Неужели наверху проявляют такой интерес к Иванову? — все еще недоумевала мама.

— Света, не забывай: Иванов был видной фигурой в двадцать пятом! Во всяком случае, как я понял из намека Серго, дело курирует то ли Ягода, то Березин. На самом верху.

Выходит с семьей Мишки в самом деле все было непросто! Что же такого произошло в Англии? Я быстро соскочила с кровати и, одевшись, помчалась на кухню встречать отца. Я не ошиблась: тот спор перед каникулами был забыт, а он, обняв меня как обычно с силой, распаковал портфель и вручил подарок: новый и очень красивый пенал, какого у нас было не достать.

— А ты знаешь, что мы приглашены в гости? — спросила, весело прищурившись, мама.

— В гости? К кому? — удивился отец.

За окном стояла мутная осенняя мгла, которую, впрочем, было невозможно разглядеть в запотевшие окна. Невдалике раздался привычный свисток паровоза. За минувшие годы я давно научилась различать поезда: резкий и жесткий гудок — пассажирский, долгий и пронзительный — товарный, мягкий и долкгий — почтово-багажный.

— К Князевым. Ты ведь их наверное помнишь?

— Вот так дела… Да, я помню Сергея, но… Столько лет!

— И знаешь, кто нас ведет? — в глазах мамы блеснула искра. — Не поверишь, Настя!

Это была чистая правла. Мы никогда не были особенно дружны с Мариной Князевой. Поэтому меня очень удивило, когда в предпоследний день перед каникулами она подошла ко мне и сказала:

— Настя… У меня к тебе дело… Ты знаешь, что мой папа хорошо знал твоего?

— Нет… — удивленно ответила я.

— Папа очень удивлен, отчего твои не хотят зайти к нам никак. Может придете на 7 ноября?

К моему удивлению, Марина сказала правду. Отец действительно знал Князевых, только давно — контакты они потеряли, когда я была маленькой. Князевы тогда уезжали из Ленинграда лет на семь в Петрозаводск — не случано, что Марина пришла к нам только в третий класс. От родителей я узнала, что ее отец был бывшим моряком, и в двадцать третьем году стал заведовать какой-то речной станцией. Потом оставил службе и почему-то пошел на повышение в Наркомпрос: сначала по линии отдела агитации, затем по издательской деятельности. Ничего необычного в этом не было: директорами издательств и музеев становились зачастую и бывшие военные, и чекисты, и просто ответственные работники, проигравшие в какой-то оппозиции. Отец удивлялся, почему столько лет Сергей не пытался найти его; мама предполагала, что теперь, видя хорошее отношение к отцу в Москве, Князевы вспомнили о выгодном знакомстве. Но так или иначе, мы решили зайти к ним в гости.

Седьмое ноября в тот год выдалось очень теплым: многие даже шли на демонстрацию в плащах и с непокрытой головой. Единственным напоминанием о ноябре был только пронизывавший ветер с Невы, но чуть подальше от Английской набережной он становился вполне терпимым. Посмотрев с утра на море красных флагов, мы решили сразу пойти на Петроградскую сторону, где жили Князевы. Пройдя мимо памятнику миноносцу «Стерегущий» и все еще желто-красного сквера, мы нырнули в заколку переулков.

Мать Марины, Алену Владиславовну, я несколько раз видела на родительских собраниях. Эта высокая женщина с короткими белыми волосами и удлиненным лицом всегда почему-то казалась мне немного больной. Даже ее длинная тонкая фигура казалась высохшей и немного сутулой. Синяки под глазами, сетка морщин на лбу и желтоватый цвет лица делали ее куда более старшей, чем она была на самом деле. Я искренне удивилась, узнав, что ей тридцать шесть — мне казалось, что ей под пятьдесят. Она словно переживала какую-то затаенную боль или обиду. Мама сказала, что у нее, наверное, болит сердце или печень.

А вот отца Марины, Сергея Николевича, я видела впервые. Высокий, широкоплечий, с большими пышными усами он показался мне невероятно сильным. Большие голубые глаза сверкали настолько холодно и властно, что мне казалось, будто он не терпел малейших возражений. От всего его облика веяло лесами, походами, экспедициями или чем-то… флотским, как говорили у нас в Ленинграде. Он держался добродушно и часто улыбался, но как-то принужденно. Я ловила себя на мысли, что ни за что на свете не хотела бы оказаться с ним один на один в комнате.

Пока родители обменивались любезностями, Марина потащила меня осматривать их квартиру. Я была немного удивлена: Князева держалась со мной как закадычная подруга, хотя в школе мы общались редко — не то, что с Машей и Ирой. Меня, однако, сразу удивила висящая у входа кабанья голова с оскалом. Я как завороженная, посмотрела на его странную ухмылку под клыками.

— Папа охотник, — пояснила Марина. — Любит добывать дичь. — В ее голубых глазах мелькнула какая-то торжествующая искра.

Охотник. Интересно. Как-то мы с папой тоже ходили на охоту, уже давно, но взял он ружье, смотрит на небо, а не стреляет. «Папа, стреляй!», но когда он «проснулся» все птицы улетели, но потом хоть одну поймали. Не помню на кого охота шла, вроде на уток.

— А утки есть? — почему-то спросила я.

— Есть! — охотно отозвалась Марина. Взяв за руку, она потянула меня в соседнюю комнату, где стоял недорогой коричневый сервант. В нем стояли два чучела: серая утка-кряква и селезень.

— Тоже папа добыл в сентябре, — довольно улыбнулась она. Размышления об охоте, казалось, придавали ей радость.

— Ого, — удивленно проговорила я. Видимо, семья Марины любит поохотиться. Такое ощущение, будто я нахожусь в лесу, среди животных и птиц — так их было много… И оригинально — лес в квартире, можно сказать. Что-то в этом было притягивающее.

Из зала, между тем, доносился бас Сергея Николаевича.

— А я, Сева, представь, прожил сумасшедшую жизнь… Одних работ шткук пять сменил!

— Как же ты сменил романтику моря на бумажки? — отец говорил со старым товарищем весело и непринужденно, словно они остались только недавно.

— Жизнь! Жизнь, дружище! — весело урчал хозяин. — Не вечно мне плавать по морям, хотя до сих помню линкор «Импретор Павел I». Эх, времена были… Но вот, представь, пришвартовался к книжному берегу. Обещают пост в издательстве иностранной литературы — да что-то на верху тормозят?

— Да кто тормозит-то? — в голосе мамы я легко различила легкую иронию.

— Как бы я, дорогая Света, кто, — говорил Князев уже по-свойски. — Откуда ветер дует — сам никак не пойму, хоть склянки бей и кричи «Полундра!»

— Помню, помню, как ты кричал это раньше, — добродушно засмеялся отец.

— Так… А где же наши девочки? — голос марининой мамы звучал как-то немного надтреснуто не неприятно.

— Пора… — весело шепнула Маринка.

Мы с Мариной сразу как по команде вбежали в зал. Праздничный стол был разделен на две половины. На одной, для взрослых, стояли бутылка водки и красного вина, аккуратно нарезанная копченая колбаса и белая рыба. На друой, нашей, был торт с вишнями — везучий день, я всегда любила вишни! Так же виноградный сок — неплохо, хоть я его любила чуть меньше, чем яблочный. Ваза со сладостями и я быстро ухватила маленькую шоколадку «Аленка» — она была настолько маленькой что легко закрывалась в руке и в то же время была весьма вкусной.

Зал оказался довольно просторным. Синие обои с большими белыми цветами гармонично сочетались с темным широким диваном и такого же цвета двумя креслами. Мебели было, однако, маловато— большой радиоприемных на белом столике, книжный шкаф, диван да кресло. Окна были занавешены белоснежным тюлем. Я заняла один из приставленных к столу темно-синих стульев, и он оказалось довольно мягким.

После дежурных тостов разговор почему-то сам собой перешел на Маяковского. По словам Князева он лично знал великого поэта, и тот чуть ли не с него списывал кое-каких своих матросов. Отец весело смеялся: то ли его радовали шутки старого товарища, то ли он не относился к ним серьезно. Однако разговор сразу принял серьезный оборот, едва заговорили о загадочном самоубийстве Маяковского. Князев, как оказалось, отлично разбирался в жизни наших поэтов и мог немало об этом рассказать.

— Не представляю, как он мог это сделать! — горячо сказал папа. — Сам же совсем недавно осудил самоубийство Есенина. Сам зачеркнул его слова «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей» и написал: «В этой жизни умирать не трудно — сделать жизнь значительно трудней». И сам через четыре года как Есенин…

— Вы не верите в его самоубийство? — спросила вдруг Алена Владиславовна, положив кусочек копченой рыбы в тарелку с синей полосой.

— Не знаю… Что-то тут не так. Что не то, — нахмурился он.

— Но что значит «не то»? — нахмурился Сергей Николаевич. — Маякоский страдал в последние годы. Никто не пришел на его выставку…

— И это основание для самоубийства? — вскинул брови отец. — Да, больно. Да, в РАППе сидело немало мерзавцев. Но кончать с собой? Не размазня, как Есенин, а настоящий коммунист, написавший «Встретить я хочу свой смертный час так, как встреитил смерть товарищ Нетте!» И из-за игнорирования выставки покончил с собой? Не знаю…

— А вы не допускаете, что Маяковский тоже был не совсем прав? В РАППе сидели не одни мерзавцы. — Мама Марины с интересом посмотрела на отца. — Это также же наши поэты и писатели.

— Думпю, к гению масштаба Маякрвского они могли бы быть более внимательны и тактичны, — ответил папа.

Я задумалась. Мы проходили стихи Маяковского и он показался мне весьма интересным поэтом, а в его самоубийство и вправду не верилось. Получается, он осуждал такую смерть, но сам-же ее принял всего лишь за четыре года? Странно…

— Пошли лучше ко мне, — шепнула Марина, дурнув меня за руку.

Я пошла за ней в комнату с чучелами уток. Марина, похоже, отлично занала, когда надо уходить от разговоров взрослых. Усевшись на кровати, мы начали разговор о школыных делах и, ращумеется, почти подошли к теме про Иру и Мишку. Марина оказалась хорошим собеседником и неплохим, мне кажется, человеком.

— Наверно, Ира права, — сказала я, пожав плечами. — Но Мишка ведь нам не враг. И, знаешь, Ира как-то изменилась в последнее время.

— Заметила, — кивнув, согласилась Марина. — Ирэн строит из себя второго Алекса, в этом все и дело, — развела она руками. — Только как-то забывает, что сама не Алекс, — на ее лице появилась легкая улыбка.

— Это да, — задумчиво протянула я.

И как, как я не догадывалась об этом раньше? Ирина изменилась из-за того, что пыталась подражать Леше, они ведь всегда были хорошими друзьями. Всегда друг за друга!

— Она пытается стать жестче чем на самом деле, — заметила Марина. — Я шла из школы в тот день — услышала Лену с Машей. Они тоже заметили, что Ира изменилась, но не решались поговорить.

— Решимся, — вставила я уверенно. — Давно бы пора.

О нашем классе, как оказалось, говорили и взрослые. Когда мы вернулись к десерту, родители обсуждали наши школьные дела, перечисляя со смехом наши веселые истории — в том числе стенгазету в кабаном и белками. Отец Марины съязвил, что тот кабан просто просится на жаркое, что было встречено дружным смехом. Я посмотрела на люстру — модную в те годы зеленую плоскую тарелку и поймала себя на мысли, что квартира Князевых в самом деле напоминает лес.

— Интересный у них класс, — сказал Сергей Николаевич с улыбкой. — Взять хотя бы сына Суховского… У него мать действительно француженка, настоящая?

— Да, — ответил отец. — Я с ними еще в двадцать девятом познакомился в поезде. Милая и строгая мама.

— Да я ее видел на родительском собрании разок, когда вместо Алены ходил, — добродушно проурчал он. — Правда француженка! И одета как изящно. И идет так грациозно. Удивлен был… Не по-нашему, правда!

— Франуженки вертеть хвостом горазды! — фыркнула в чашку Алена Владиславовна. Однако муж бросил на нее такой взгляд, что она сразу замолчала.

Я насторожилась. Казалось, будто Алена не смела в чем-то не согласиться с мужем и эта ее робость настораживала.С первой нашей встречи она показалась мне какой-то потерянной — только ли в больном сердце дело? Я смерила Сергея Николаевича быстрым взглядом. Что-то властное было в его глазах и что-то очень жесткое. Причем такое, что он тщательно скрывал от остальных.

* * *

Алексей

Осенние каникулы выдались теплыми. Деревья еше стояли с золотистой, а кое-где и зеленой листвой, когда их прижали заморозки и иней. Первый снег выпал только в начале, но и он быстро стаял, оставив после себя слякоть и большие лужи. Прохожие шли, одетые совсем по-октябрьски: в плащах или тонких драповых пальто.

На каникулах я впервые стал чаще общаться не с Незнамом, а с Владом Мироновым. Должно быть, бедняге, дома стало совсем плохо, что он пользовался любой возможностью удрать оттуда. Как не странно, его мать одобряла нашу дружбу и охотно отправляла Влада ко мне. Первый раз он зашел после начала каникул, и мы с удовольствием попили кофе с приготовлением мамой французским кексом. Влад разделял мои мысли насчет Мишки: чекисты быстро разберутся, кто там прав, а кто виноват. Он также знал, что его отец состоял в «Новой оппозиции» и выступал против самого Сталина на каком-то съезде.

— Правда, интересно, причем тут мать? — пожал он плечами. — Если бы его отца взяли, я еще понял.

— Хм… Они в Англии еще что-то натворили… — Я сидел на стуле, а Влад удобно раскинулся в нашем бордовом кресле. Судя по его довольному лицу, дома ему таких вольностей не позволяли.

— Но тогда… Выходит не в оппозиции дело? — поднял удивленно брови Влад.

— Конечно, не в оппозиции, — я помещал с удовольствием кофе. — У нас все бывшие оппозиционеры спокойно работают: и Зиновьев, и Каменев, и Сокольников этот… Признали ошибки — и вперед!

— Сокольников, говорят, с Ильичем дружил… — удивился Влад.

— А Ильич жестко критиковал товарищей по делу, кстати, ответил я. — Нет, дело в другом.

— А в чем?

— Может, в Англии? Мало ли что там было…

Влад с минуту посмотрел на кофе, а потом на меня.

— Думаешь, шпионка? Мама тоже говорит: они обиженные, могли завербовать…

Я подумал, что, наверное, она права. Идея была настолько проста, что я поразился, как она мне не пришла в голову.

— Знаешь, твоя мама, может и права… — посмотрел я на черную дверку шкафа.

— Мишка… Сын шпионки? — изумился Влад.

— А что, по-твоему нет шпионов? — спросил я. — Или ты думаешь, что шпионы какие-то особые, в смокингах и темных очках? Так они такие только в комедиях.

— Ага, как с Чаплиным! — в вечно грустных глазах Влада мелькнула веселая искра. — Помнишь, как лихо пять шпионов в темных очках танцевали в Бостоне на Атлантик-авеню?

— Еще бы! — рассмеялся я, тоже вспомнив эту забавную сцену. — Только поверь, такое бывает только в кино. А в жизни они — самые обычные люди.

— Семья у него, правда, сомнительная… Слушай, как же достал Викусик! — вдруг прорвало Влада.

— Да от нее взвоешь, — пожал я плечами. — Как ты только ее выдерживаешь?

— Она мать против меня настраивает, — вздохнул Влад. — А мать меня дерет потом…

Я пожал плечами — мне в детстве тоже попадало иногда ремнем от мамы, и ничего ужасно я в этом не видел.

— А Викусик доволен: мать всегда за нее…

— Ладно, пошли к аэродрому, самолеты посмотрим, — постарался я отвлечь Влада.

Мы быстро собрались и выскочили из дома. Дул прохладный осенний ветер, напомнавший, что приближается первый снег. В душе я был ужасно рад, что у меня нет такой противной сестры.

Зато в последний день каникул меня ожидал сюрприз. Мы с Владом пошли к Летнему саду — посмотреть на знаменитый Михайловский замок. По дороге я охотно рассказал Владу, что здесь был убит император Павел за то, что поссорился с англичанами. Когда-то мама мне рассказывала эту историю, и я охотно пересказывал ее. Ковер из листьев шуршал под ногами. Неожиданно на рассказе о победе Нельсона под Копенгагеном Влад прервал меня и засунул руку за пазуху.

— Слушай… У меня к тебе дело есть., — неуверенно сказал он.

— Какое? — спросил он.

— Понимаешь… моя мать знала твоего отца, — пробормотал Влад, глядя на верхушки деревьев. Ноябрьский туман был настолько густым, что кое-где твое скрывал их кроны.

Я вздрогнул. Честно говоря, я не ожидал, что Влад заведет разговор об отце. Силуэт замка вырисовался впереди, словно темная таинственная фигура

— Моего отца?

— Да… Она, кстати, горевала даже тогда… — замялся Влад. — Встревоженной ходила месяца три…

— И? — спросил я, хотя чувствовал, что сейчас надо быть осторожным. Под ногами был клубок листьев, и я осторожно подвинул его ботинком.

— Он написал моей матери письмо, — Влад снял серую кепку и неуверенно стал мять ее в руках.

— Да ну? — мне казалось, что я сплю. Мой отец? Письмо матери Влада? Это было настолько невероятно, что я не мог поверить в реальность происходящего.

— Взгляни, — Влад протянул мне старый лист бумаги, исписанный крупными черными буквами. Да, правда: отец всегда предпочитал писать черными, а не синими, чернилами. И его крупные размашисты почерк не спутаешь ни с чем. Я жадно взял лист и поднес к глазам:

Дорогая Елена!

Пишу Вам потому, что доверяю, как мало кому. Мне совестно беспокоить Вас, но другого выбора у меня нет. Уезжая в эту командировку, я не уверен, чем она закончится. Таинственное самоубийство Скромковского настраивает меня на нехорошие мысли. Потому и прошу Вас о помощи.

В зеленой папке, которую я Вам оставляю, хранятся все подготовительные бумаги и, главное, копия текста от 8 августа. Да, того самого, который мы так и не смогли утвердить. Оригинальный вариант уничтожил Скромковский по заданию сами знаете кого. Копия пусть будет у Вас. Передайте ее только Паше в собственные руки и никому другому. Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому. То, что они за ними придут, я не сомневаюсь.

То, что мы сейчас подпишем в Берлине, может стать самым серьезным провалом. Серов в отчаянье, но другого выбора пока нет. Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере — это очень опасный человек, ведущий свою не понятную мне до конца игру. Если судьба сведет Вас, можете напомнить ей про дело Суварина — ее роль там была не самая лицеприятная.

Уверен, что Вы сохраните бумаги!

С коммунистическим приветом!

ВС.

— А… Где ты его взял? — спросил я, все еще не веря в реальность письма. Но руку отца было трудного с чем-то спутать.

Влад покосился на аккуратно подметенную к зиме аллею. На фоне низкого серого неба она в самом деле создавала предчувствие скорого снега.

— Мать вчера уборку делала, а ее телефон отвлек. Я в комнату зашел, смотрю лежит зеленая папка с надписью «От Суховского». Я сразу о тебе подумал. Быстро открыл, порылся, и нашел сразу письмо.

— Вот спасибо! — вздохнул я.

— Хотел больше глянуть, да не успел: мать заканчивала разговор с подругой. Я сцапал письмо и исчез. Мать в секретер бумаги положила, на ключ не заперла… Видимо, Перечитывать будет… Только бы не сегодня!

В глазах Влада мелькнул такой страх и испуг, что я сам невольно вздрогнул.

— А если…

— За серьезные провинности мать розги замачивает в соли и сечет… — вздохнул он. — Как кожу снимают! — вдруг вырвалось к него. — А тут уж не знаю как пороть будет!

Я посмотрел на Влада со смесью растерянности и жалости. Вот оно что, значит… Теперь я прекрасно понимал, почему в школе он был отрешен от всех — словно погружён в себя.

— Надо скорее его подложить… — сказал я.

— Надо! Только…

— Погоди… У тебя карандаш есть? — быстро сказал я.

— Да… — Влад порылся в кармане пальто. Лиливое пальто было явно старым — не чета моему, темно-серому с иголочки.

Я порылся в карманах. Черт, ни терадки, ни листа бумаги… Так, есть салфетка. Сойдет, дома перепишу. Я потягнул Влада к маленькой скамейке напротив.

— Ну французы, ну находчивый же народ! — покачал он головой. — Как мушкетеры!

— Ага… — с гордостью пробормотал я. — Слушай, а мать тебе что-то про отца говорила? — спросил я, беря карандаш.

— Да как-будто нет… — пробормотал Влад. — Хотя… Помню только, что когда он…погиб…

— Ну, продолжай… — подбодрил его, видя, что Влад замялся.

— Вот, когда он погиб… Она удрученная была. Долго. Белая вся ходила. А потом про тебя расспрашивала.

— Что? — я как раз водил карандашом про загадочного Серова.

— Да так… Я сказал, что ты шахматы любишь… Мать задумалась, покачала головой и сказала с легкой улыбкой: «Он».

— хм… Отец их обожал…

— Мать что-то такое сказала… Типа… Может, хоть Леша решит ту задачу, как поставить мат пешкой и конем. Страно, она тебя всегда «Лешей», а не «Алексеем» зовет. И еще… Не знаю, интересно тебе будет или нет… — замялся Влад.

— Да, давай, давай, говори… — подбодрил я.

— Помнишь, ты весной про план этого англичанина и довооружение Германии рассказывал?

— МакДональда? — переспросил я, быстро водя карандашом.

— Его. Вика дома рассказывала. «Вот как он это помнит все, как?» — все удивлялась.

— Скажи, что просто, — рука немного устала от карандаша.

— Вот мать засмеялась. «Про Берлинский договор не упоминал?» — спросила. Вика: «Говорил, что Гитлер боится рабочих и предлагает его продлить». «Наивные вы», — фыркнула мать.

— Почему это мы наивные? — спросил я с легкой обидой. Мимо нас прошел старичок в сером плаще и старомодной фетровой шляпе. Мне показалось, что он пристально посмотрел на нас: должно быть, я говорил громко.

— Да кто же мать разберет-то? — вздохнул Влад. — Вот она молчит, а кажется знает что-то такое, что не знает никто. А что за договор-то?

— Да наш с Германией двадцать шестого года, — кивнул я. — Только наши Гитлера послали с его продлением куда подальше. Нечего лить на нас помои и думать, что мы договор ему продлим.

Я почувствовал как выпадает карандаш. Письмо было помечено двадцать шесты годом. И отец пишет про поездку в Берлин… И мать Влада выходит знала про все это больше меня и моей мамы? Да почему? Кто она такая, в конце концов, эта Елена Андреевна? Сходить бы к ней, как к отцу Насти, да нельзя. Письмо мы ведь нелегально достали.

— Влад… — я закончил переписывать письмо. — Мне нужно встретиться с твоей мамой!

Миронов смотрел на меня с изумлением. Затем неуверенно взял у меня письмо отца.

— Да встретиться можно… — неуверенно поводил он. — Только тогда ты меня выдашь…

— Вообще-то да… — вздохнул я. — А если… Если… Придумать что-то другое?

— Другое? — недоумевал Влад, ловя грудью влажный осенний воздух.

— Ну… Я как-то случайно узнал, что твоя мать знала моего отца…

— Не годится… Враз просечет… — вздохнул Влад. — И тогда мне не жить.

Я посмотрел на потемневшую осеннюю землю. Одна мысль не давала мне покоя. «Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере — это очень опасный человек». Вера? Наша Вера Сергеевна? Нет вряд ли. Мало ли на свете Вер… А вдруг все же она? Я посмотрел на следующую аллею, лихорадочно думая о том, как мне все-таки встретится с таинственной мамой Влада.

Алексей

Правду о деле Екатерины Ивановой, столь волновавшего тогда наш класс, я узнал много позже. Оно было инспирировано самим председателем ОГПУ Генрихом Ягодой в рамках политики чистки нашей парторганизации. Сталин не раз открыто выражал недовольство, что Киров пригрел в Ленинграде бывших оппозиционеров, прежде всего сторонников Зиновьева. Сталин волновался, что в Ленинграде возникает мощный оппозиционный Кремлю центр. Еще больше Сталин опасался сближения Кирова с Орджоникидзе и Рудзутаком — того самого, которого Ленин прочил на его место генсека партии. Они втроем вполне могли объединить остатки «новой оппозиции» на предстоящем в январе тридцать четвертого года XVII съезде. Дело Иванова, бывшего крупного чиновника ВЦСПС, было связано с его бывшими начальниками — Сокольниковым и Зиноьевым. Поэтому ни Вышинский, ни Ягода никогда бы не выпустили просто так Екатерину Иванову.

Все началось с некоего Станислава Никольского — сотрудника аппарата ленинградского отделения ОГПУ. Ценральный аппарат ОГПУ во главе с Ягодой находился в сложных отношениях с руководителем ленинградского отделения ОГПУ Филиппом Медведем. Тот во всем поддерживал Кирова, и у Сталина возникали опасения, что в Ленинграде зреет мощный неподконтрольный Кремлю оппозиционный центр. Никольский был «человеком Москвы», призванным негласно наблюдать за Медведем. Его непосредственным координатором стал начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Григорий Молчанов.

История с Ларисой Ивановой была в самом деле глупым недоразумением: подруга донесла в учительскую, что она поддерживает оппозицию XI съезда. Скандал был выгоден кое-кому в школе: примерно показать, как бдительно наша комсомольская организация стоит на страже партийных решений. Однако секретарь райкома комсомола Варевская сразу сообщила о политическом деле Ларисы Ивановой следователю ОГПУ Василию Шухмину, а тот — Никольскому. Последний немедленно доложил о политическом деле дочери бывшего высокопоставленного сотрудника ВЦСПС Иванова в центральный аппарат ОГПУ. Делом заинтересовался Молчанов и сразу поручил Никольскому взять на усиленный контроль Ивановых, после чего вся их семья попала «под колпак». Кое-что (хотя и без подробностей) об этом слышала Волошина, что и побуждало ее бесконечно нападать на Мишку.

За полгода проверки на Ивановых накопали серьезный компромат. Находясь в Великобритании, отец Мишки несколько раз ляпнул, что она может сотрудничать с СССР против поднимавшейся Германии. Это шло вразрез с нашей тогдашней официальной линией: Германия считалась ближайшим партнером, а Великобритания — главным врагом, угрожающим войной. Ивановых видели в театре и на вернисаже с неким Крисом О’Ниллом, которого наши органы подозревали в шпионаже. Екатерина, кроме того, имела неосторожность попить кофе с этим О’Ниллом на вернисаже: в то время на контакты с иностранцами смотрели еще сквозь пальцы. Теперь донесение об этой истории легло на стол Молчанову, а за ним и самому руководителю ОГПУ Генриху Ягоде.

Ягода увидел в этом деле двойную выгоду. С одной стороны, отрудничество Екатерины Ивановой с англичанами бросало тень на непосредственного начальника Иванова — бывшего наркома Сокольникова, а через него давало выход и на самого Зиновьего. С другой стороны, дело Ивановой могло стать и заделом в борьбе против Кирова: кого, мол, он пригрел в Ленинградской парторганизации? Последнее было особенно важно накануне предстоящего XVII съезда, где Сталин опасался появления оппозиции в лице объединенного блока Кирова, Орджоникидзе и Рудзутака — Ягода не упустил возможности нанести удар за два месяца до съезда, арестовав Екатерину Иванову и дав ход ее делу. Теперь Киров, по расчету Ягоды, стал бы более осторожен на съезде, имея такую болевую точку в Ленинграде.

Киров попросил своего заместителя Аметистова срочно связаться с Медведем и узнать, что происходит и почему информация об аресте жены Иванова получила огласку. Медведь ответил, что «дело — табак»: Иванову подозревают не в оппозиции, а в контактах с английскими спецслужбами, и компромат на нее весьма серьезный. Молчанов сообщил Медведю, что огласка в прессе — часть хода для англичан. Наверное, Аметистов ляпнул об этом жене, а Ира, их единственная любимая дочь, слышала что-то за ужином. Именно поэтому Ирка держалась так непримиримо и даже нагло. Но это все я узнал много позже…

Ира, конечно, хотела, как лучше — бороться с врагами революции, но крепко перегнула палку с этим «пионерским судом». Зато выходки изнеженной Ирки неожиданно совпали с большой политикой. Волошина, державшая связь с помощником Никольского, всячески поддерживала идею Ирки огранизовать товарищеский суд над Мишкой или заставить его отречься от взглядов родителей на общей линейке. То и другое было на руку Никольскому, которому действия Ирки позволяли взять на заметку и Мишку, и, главное, его отца. Поэтому в данному случае на стороне Иры оказалось почти все школьное руководство.

Никольский видел в действиях Иры большой потенциал. Во-первых, дочь Аметистова, заместителя Кирова, нападала на Мишку, видного сына члена «Новой оппозиции». Это само по себе затрудняло Кирову контакты с бывшими членами «новой оппозиции», вбивало между ними клин. (По логике: как доверять Аметистову, если его дочь — главный борец с сыном того самого опального Иванова?). Во-вторых, молчание Мишки создавало перспективы захода на его отца и снова на Лариску, позволяя возобновить дело о ее «антисоветской деятельности». Молчанов требовал от Никольского конкретных результатов. И Ирка, сама не ведая того, могла их дать Никольскому.

Я не знаю точно, была ли на самом деле виновной мать Миишки. Молчанов мало верил в виновность или невиновность отдельных лиц — он верил в правильность или неправильность версии. Бывший оппозиционер Иванов и его жена наверняка были обижены на власть. В Англии они вступили в контакт с людьми, связанными с их спецслужбами. Дочь Иванова Лариса поддержала оппозицию XI съезда, за что ее исключили из комсомола. Было ли это случайностями? В логике Молчанова —не могло и не было. Открывалось перспективное дело, которое вело к бывшему наркому Сокольникову: ведт он, по логике Молчанова, тоже не случайно поддерживал Ивановных. Поэтому я снова и снова вспоминаю испуганное лицо моей жены и ее детский крик: «Ты откуда знаешь, что там, собственно, было с этим съездом?»

* * *

Настя

Первый день четверти встретил нас дождем с мокрым снегом и забавным случаем, от которого я едва не позабыла все проблемы с Мишкой. Перед началом уроков Ирэн, стоя возле стенгазеты, важно разглагольствлвала перед Антоном, Машей, Лерой и Женькой о международном положении. Это было тем более забавно, что Ирка время от времени ставила свой маленькмй белый сапог на острый мысок, чуть откидывая назад левую ногу. Ира при этом изящно покачивала маленьким белым зонтиком, с которого еще падали мелкие водные капли.

— «Пакт четырех» никто не ратифицировал, — утверждала со знанием знатока «сахарная блондинка», как прозвал ее Влад, вычитав, очевидно, эту остроту у своего любимого Менделя Маранца. — Гитлеру никто не позволил отменить Версальский договор, как он не пытался. Да и французы поворачиваются к нам, видя кто такой Гитлер…

Я понятия не имела, что это за стихийный урок политинформации, но мне стало интересно. Всё-таки Ира человек хороший и веселый, хоть и может перегнуть палку. Она знала о политике меньше, чем Леша, конечно, но нельзя было сказать, что знаний абсолютно нет, а эта ее важность сейчас казалась забавной и милой. Хотя при воспоминании о Мишке я напряглась. Забавная не забавная, а вот в борьбе с врагами Ирка жутко строгая и вредная: Мишу из рук она ни за что не выпустит.

На перемене после математики ко мне подошел Влад и осторожно сказал.

— Настя, у меня к тебе есть серьезный разговор насчет Мишки. Вчера мать орала на Вику, чего не было давно.

— Слушаю, — я заинтересовалась. Надо же, практически все знают про это дело…

— Вика, — тихо сказал он, — стала говорить, что надо Мишке помочь. Мать посмотрела на нас и жестко сказала: «А теперь прикусила языки оба. Арест матери матери вашего Мишки санкционировал сам Вышинский — генеральный прокурор страны. Только пискнете оба!»

— Серьезно, — протянула я задумчиво. — Что же такого совершили Ивановы?

— Ирэн от отца знает, а тот от Кирова, что к чему. Ирэн тихая раньше была и трусливая, как крольчиха, а теперь вон как разошлась. Потому что знает, что к чему, думаю, — заметил Влад.

— Наверно… Но это же не повод — знает и знает. Но раз разошлась… Выходит Мишка ее враг что ли?

— Мне иногда тоже кажется, что да. Ирка его словно со света сжить решила. Вредная! — вздохнул Влад.

— Но что Мишка ей лично сделал? Хотя с другой стороны ее все-таки можно понять, но Иванова все-же жаль.

Влад пожал плечами.

— Кое в чем она права — мы не знаем подробностей следовательно не должны во все это лезть. И так считает не только она, кстати, — загадочно поднял Влад подбородок вверх.

— Я знаю, — взглянула я в окно. — Просто волнуюсь за Мишку.

* * *

Алексей

Собрание по вопросу о Мишке должно было состоялось на третий день после каникул. Едва начались уроки, как Ира важно сообщила, что дело Иванова будет рассмотрено прямо сегодня на собрании пионерского отряда. После урока математики Ира вошла вместе с Волошиной, и сообщила, что собрание будет сегодня в два часа после уроков и на нем будут присутствовать представители комсомола. Неожиданный интерес к этому делу проявила Вика: она, похоже, увидела возможность сделать шпильку Ире. Ехидно прищурившись, Вика сказала:

— Пионерская организация не должна, мне кажется, уклоняться…

— Никто и не уклоняется, — важно ответила Ира. — Но существует порядк рассмотрения вопросов.

Я удивленно вскинул бровь: Аметистова определено стала куда более смелой и жесткой, чем прежде. Однако мое изумление было недолгим: Ира тут же бросила на меня какой-то просящий взгляд: мол, поддержи. Я тихонько подмигнул ей: все будет хорошо. Мишка сидел на своем месте, усилено делая вид, что он не понимает, о чем идет речь. Я даже немного удивлялся его спокойствию: то ли у него был в запасе какой-то козырь, то ли он считал, что все бесполезно и был готов капитулировать без борьбы.

— Пусть свое мнение выскажет пионерская организация. Посмотрим, какова ее политическая зрелость! — кивнула Волошина. С этими словами она вышла из класса. Ира, напротив, уверенно села на свое место передо мной и сразу написала мне записку:

«Дело Иванова тянется в Москву и очень опасно. Его щадить нельзя!».

— Неужели там все настолько серьезно? Зрелость… Выходит, будут исключать… Но ведь следствие еще идет! — Услышал я шепот Маши.

— Идет. Но видимо это уже не особо важно в, по крайней мере, школе. Раз начали проверку. Хотя до суда еще ужасно далеко: только следствие начали, — вздохнула Настя.

— Ирэн Алексу записки пишет, — ехидно шепнула Ленка. — О любовь-то! — протянула она.

Солнцев и Петухов прыснули. Я бросил на Туманову быстрый взгляд и отвернулся.

Прозвенел звонок. Я стал собирать портфель. Незнам куда-то убежал, Влад был с Леной. Зато я пошел с Ирой, которая отаянно намекала мне, что хотчет о чем-то поговорить. Мы уже подошли к двери, как вдруг услышали разговор.

— А ты об этом что думаешь? — раздался голос Маш. Она, похоже, общалась с Ленкой.

— Да тоже самое, — пожала Ленка плечами. — Но смоти какая штука… Ларису из комсомола исключили за чушь какую-то, теперь мать арестовали… Словно план какой — убрать Ивановых. Но может его мать отправили в тюрьму чтобы отца напугать? И похоже что это всё срочно раз так активно дело разбирают и школу проверяют хотя до суда, как до Луны.

— Ленка — знаток юриспруденции и политики! — фыркнула мне Ира.

— На знатока не претендую, — закатила глаза Туманова.

— Не претендуешь, так нечего лезть! — хмыкнула Аметистова.

— Ир, подожди, — осторожно отвел я ее, — все скажешь на собрании. Подождем… — Мне ужасно не хотелось затевать ссору на пустом месте, где народ опять толпой накинется на Иру, которая во многом была права.

— Ира, кто бы говорил, — равнодушно протянул Влад. — Тебе, значит, можно рассуждать о политике, а остальным нет? Но ты вроде и сама не знаток всем знатокам. За Французом повторяешь уже сто лет про политику, — они с Ленкой, видимо, подружились. — Хотя понимаешь не столько сколько Алекс. И… ты изменилась.

— Люди, вообще-то, меняются, когда взрослеют, — съязвила Ира.

— Не настолько и повзрослела…

— Влад… — выразительно посмотрел я на него. — Ну… Зачем?

Теперь, когда мы на каникулах подружились, я мог спокойно защищать Иру от нападок их кампании. Миронов промолчал.

— Кстати, в истории французы всегда безропотно своих вассалов защищали: то шведов, то турок, то испанцев. — фыркнула Ленка. — Даже в ущерб себе!

Ирка хотела фыркнуть, но я остановил ее:

— И ведь небезуспешно защищали! — ехидно поднял я бровь. — Вспомни Войну за Австрийское наследство хотя бы. Что там сделал с европейской коалицией Ришелье?

— Это кто? — удивилась Настя. — Кардинал?

— Нет, его внучатый племянник, французский Суворов, — ответил Влад. — Не проиграл ни одной битвы за всю жизнь! — с каким-то восхищением произнес он.

— Это ты дал ему книжку про Ришелье? — шепнула Ирка. Я кивнул — сама Ира брала у меня ее прочитать в прошлом мае.

— Французы без хвастовца никуда, — съехидничала Вика, укладывая в сумку чернильницу. — Мне там песенка про Генриха Наваррского понравилась:

Войну любил он страстно,

И дрался, как петух!

Ребята прыснули, включая Ирку. Этот смех, казалось, застваил нас забыть все невзгоды и снова почувствовать себя одним классом. Я хмыкнул: Миронов похоже дал почитать книжку Викусику. И ладно.

— Ну, а дальше, Гришкова? — прищурился я. — А?

— Не помню…

— Не помнишь? — продолжал я, внимательно рассматривая ее. — Влад, напомни ей, а?

— И в схватке рукопашной,

Один он стоил двух!

— проворчал Миронов.

— Вот так! — с какой-то гордостью сказала Аметистова, многозначительно посмотрев на Туманову.

— Друзья, — объявил Женька в своей привычной немного фамильярной манере. — Всё обсудим…на собрании!

— Леша… — забормотала Ирка, — это важно… Если что, сможешь заблокировать на собрании Миронова с Тумановой?

— Но правда похоже на спешку, услышал я. — Странно. И почему политику может обсуждать только Ира? И ей ли приказывать, что и кому говорить, куда когда лезть? Ничего настолько ужасного Лена не сказала.

— Разберутся, — махнул рукой Стрельцов. — И вообще — урок кончился. Все всё скажут на собрании!

— Но правда похоже на спешку, — неуверенно пробормотала Ленка. — Ну да ладно, закрыли тему.

Следуюший урок оказался физкультурой, где мы играли в пионербол. У Насти с Соней он выходило плохо, и они просто наблюдали за игрой, как судьи. Наша команда заметно выигрывала, но и девчонки старались отбить упущенное. Меня всегда удивляло, что высокая тонкая Ира была отличным игроком и ладно забивала мячи, особенно Владу.

— Еще ничего не конечно! — заявила уверенно Юлька.

— Посмотрим, — с усмешкой бросил я, забивая ей гол.

Вика призывала девочек не расслабляться! Скоро их команда прешла в наступление. Но я, гоняя мяч, думал постоянно о своем. Таинственное письмо отца я уже практически выучил наизусть, но понять его без шифра было невозможно. О чем говорилось из письма нельзя было понять. Серов, Звездинский, Скромковский — имена их людей терялись во мгле. Вера… Неужели эта таинственная и очень опаная Вера и есть наша Вера Сергеевна? Теперь у меня на руках есть факты, подтверждаюшие их знакомство с отцом. И все же… На самом деле все это пока пшик. С матерью Влада не поговоришь. Остается… Остается только один человек, который мне уже однажды помог…

Открываться Всеволоду Эмильевичу? А почему, собственно, нет? Он хорошо ко мне относится, беседовал с отцом во время той поездки в поезде. Интересно о чем? Узнать бы сейчас у него поточнее. И показать ему кое-какие факты. И дело Суварина… Но ведь это было международно-политическое дело, поворотрный момент в борьбе с Троцким! Наша Вера — свзяна с делом Суварина? Такое может присниться разве что во сне…

И все же строка в пиьсме стоит черным по белому. Не плохо бы в самом деле еще раз злоупотребить гостеприимствоам Насти…

* * *

Без пяти два я вошел в класс русского языка. В окне виднелись противоположная сторона Греческого сада и школьная площадка, чуть присыпанная мокрым снегом. За столом сидели Ирка, Сбоев и сама Волошина — собрание, похоже, было важным. Перед ними лежал колокольчик — видимо, чтобы вести дискуссию. Такая торжественность была, видимо, не просто так. Я по традиции сел с Незнамом, хотя Серега помалкивал относительно дела.

Ирка начала издалека. Подняв тонкий пальчик с перламутровым ногтем, она сказала несколько цветистых фраз о сложной международной обстановке, укреплении германского фашизма, и необходимости обеспения единства страны. Однако, по ее словам, некоторые пионеры ведут себя как минимум сомнительно. «К сожлаению, — глаза Иры сверкнули зеленоватым отливом, — это был пионер Михаил Иванов, занимаюший откровенно аполитичную, если не скрыто вражбеную позицию к советской власти».

— Пока учится, — фыркнула Маша.

— Погоди, Гордеева, не надо бежать впереди паровоза, — кивнула Волошина.

— К сожалению, мы так и не услышали оценки пионером Ивановым всего произошедшего, — тряхнула Ирка пшеничными волосами.

— Я понимаю, о чем вы, но суда еще не было, — блеснул очками Мишка.

— Иванов хочет уйти от ответственности! — заявила звонко Ирка.

— Не уйдет, — пообещал спокойно Сбоев, пристально посмотрев на Мишку.

— Но это правда… Вдруг она невиновна? Мы же не знаем, — вставила Маша.

— Это оценка объективаня, того что происходит, — кивнул Сбоев. — А где оценка субъективная? Где отношение Иванова к происходящему? Вот где оно?

Повисла тишина. Мишка смотрел в одну точку не доске, стараясь не проронить ни слова.

— Иванов нагло прячется за чужими спинами. Не выйдет! — продолжила Волошина. — Но раз он так хочет — давайте послушаем других авторитетных пионеров. Суховский! — посмотрела она на меня.

Я спокойно вышел к доске. Все как-то замерли, ожидая, что скажу я. Интересно. почему?

— Я думаю, что вопрос предельно прост, — ответил я. — Мишина мама арестована ОГПУ. Видимо, за этим есть что-то серьезное — у нас зря не сажают, хотя некоторые, — бросил я предупредительный взгляд на Ленку, — соменваются в этом.

— Кто эти «некоторые»? — насторожилась Волошина, но поймав мой брошенный на Ленку взгляд, кивнула и пристально посмотрела на нее.

— Предлагаю дождаться окончания следствия и действовать, соответственно приговору ОГПУ. Если невиновна — вопрос будет закрыт. Если виновна — пусть Миша, как пионер, на линейке отречется от ее взглядов. Вот и все.

— Это правда, — заявил Женька. — Мы еще не знаем подробностей и должны дождаться решения суда.

— Согласна. А что сейчас по-твоему должен сделать Мишка? — спросила Ира. Она изо всех сил придавала себе начальственный вид, хотя в ее взгляде я различил мольбу о помощи.

— Сейчас? Думаю, Миша, как честный пионер, должен нам сказать: «Ребята, я знаю, что на моей маме лежат серьезные подозрения. Если она невиновна — я первый встречу ее; если виновна — скжу всем вам, что я с народом, а не с ней».

— Прекрасная речь советского пионера, — сказала Волошина. — Иванов, ты согласен с Алексеем?

— Но это же будет… предательство, — тихо пробормотал Мишка.

Я опешил.

— Миша… Ты сам понимаешь, что говоришь? ОГПУ занимается борьбой с контрреволюционной деятельностью! Ты понимаешь, насколько это серьезные обвинения?

Сбоев хмыкнул.

— Алексей, не надо разговаривать с Ивановым, как со слабоумным. Поверь, он далеко не слабоумный, — зловеще понизил он голос.

— Так я и говорю — надеюсь, что невиновна…

— А теперь, Миша, повтори первую фразу! — Иркины глаза цвета морской волны сверкнули. — Мы не ослышались?

— Так человек тоже важен…

— Человек? Людей вообще не бывает! — отрезала Аметистова. — Существуют люди разных взглядов. Есть коммнисты, наши, есть капиталисты, враги, есть предатели социал-демократы… Важны взгляды человека, а не человек!

— Как это — людей не бывает? — бросила с места Лера.

— Что такое человек вообще? — я решил поддержать Иру. — Знаешь, немецкие фашисты тоже «люди вообще», только вешают коммунистов, жгут книги и расстреливают работчих, — хмыкнул я. — Детский сад, Лера, какой-то!

Волошина постучала карандашом по парте.

— Давайте не отвлекаться на общие политические дискуссии, хотя нормальные пионеры правильно поражаются политической беззубости некоторых, — посмотрела она на Леру. — Вернеся к конкретному вопросу по Иванову. Садись, Суховский. Есть у кого еще что сказать?

Поднялась Марина Князева и спокойно вышла к доске.

— Я считаю что Ира права. Родня родней, но мы не должны предавать свой народ и свои взгляды. Я конечно надеюсь что Иванова невиновна, но согласна, что, если виновна — её сын должен отречься от неё.

Сбоев кивнул головой: видимо ее речью он был удовлетворен.

— Туманова и Майорова решили переписываться в такой момент?! — уточнила строго Волошина. — Говори, Туманова, мы все тебя слушаем!

Ленка переглянулась с Настей и встала:

— Мы…мы ведь правда мало что знаем. Получается, школа во всем разобралась быстрее, чем даже суд. Сам Мишка идеи против советской власти не пропагандирует.

— Почему тогда такой молчаливый? — хмыкнула Маринка.

— Любой станет скрытным, — пожала плечами Лена. — С такой репутацией у семьи. Но лично мы с Настей не можем представить Иванова в роли фашиста, но на то чтобы отречься нужно время — мы ведь любим своих родителей.

— Никто Мишку в роли фашиста не представляет, не надо перевирать слова Иры, — сказал я несколько раздраженно. — А Иванов за все собрание не сказал еще ни слова, что удивительно.

Ира опустила веки, словно благодарила меня за защиту.

— А ему и не дали сказать, — ответила Ленка. К тому же нам и вправду не известно окончательное решение и… не Мишку же в тюрьму посадили.

Майорова кивнула.

— И я против Иркиной установки бить Мишу, — добавила Ленка. — У меня другая установка.

— Установка? — пристально посмотрела на нее Волошина. — От кого ты ее получила, Туманова?

— Собственное мнение.

— Хорошо… — Волошина постучала карандашом по столу. — Какое решение принимает собрание?

— Миша занял позицию аполитичную и, следовательно, обывательскую, — твердо сказала Юля.

— Мало! Мало! — закричал Солнцев. Я удивился: Вовец сидел молча все собрание, но сейчас начала распаляться.

— Потребовать от пионера Иванова объяснить свою политическую позицию в связи с произошедшим! — бодро заявила Ирка.

— Согласен. Кто за? — спросил Сбоев.

Поднялись все руки, кроме Тумановой, Майоровой и Миронова, Гришковой.

— Кто против? — продолжила Ира.

Только одна рука. Тумановой.

— Остальные воздержались. Решение принято! — провозгласила Аметистова.

— Стыдно смотреть на пионеров Гришкову, Миронова, Туманову, — вздохнул Сбоев. — И это будущие комсомольцы! Вот каких беззубые, политически беспомощные пионеры растут в классе.

Я вздрогул. Фамилию Майоровой он в этом списке не назвал. Не успел я удивиться, как Мишка тяжело вздохнул и вдруг начал оседать на парту. Из носа капнула кровь.

Настя

— Настя, ты что? — спросила удивленно Марина Князева, когда я следуюшим утром вошла в класс и села с Мишей. В больших глазах Марины читалось удивление. Но что такого ужасного в том, что я сяду с Мишкой?

— Мы друзья, — заявила я решительно. — И точка.

Я решительно посмотрела на черную доску, под которой, как обычно, лежали два длинных мелка. За окном шел мелкий противный дождь с мокрым снегом, от которого запотевшие окна были в водяных разводах. Женька, впрочем, с удовольствием рисовал на них какие-то фигурки или узоры. Можно же дать человеку хоть голову поднять.

— Ты не должна была за меня заступаться, — проговорил Миша, на что я махнула рукой. В конце концов друзья.

Но еще сегодня 14 ноября — День Рождения Иры Аметистовой. У нас в классе праздновали так: именинник приносил пакет конфет и раздавал всем. Мне в этом смысле повезло чуть меньше, поскольку я родилась в конце лета, когда еще шли каникулы. Но начиная с третьего класса я, глядя на других ребят, тоже стала приносить конфеты 2 сентября, потому что 1-го, в день торжественных линеек, всем было не до того. Зато на второй день осени мы так и начинали учебный год — с празднования моего Дня Рождения.

— Хорошая традиция — конфеты есть, — с видом учителя проговорил Женька. — Спасибо, Ир. И с праздником!

Аметистова мягко улыбнулась. Сегодня она была особенно нарядной — в коротком темно-зеленом платье с белым воротником и зеленым бантом, точно под цвет ее глаз. Мы по очереди благодарили и поздравляли Иру с днем рождения, получая по конфете «Золотой ключик». Она была моей любимой — сладкая, из шоколада. Даже Влад, у которого не особо ладилось с Ирой, весело улыбнулся.

— С днем рождения и всего самого лучшего, — пожелала я.

Всё-таки не хотелось ругаться с Ирой навсегда. Я могу дружить и с ней, и с Мишкой, к тому же не хотелось терять хорошую подругу.

— Спасибо, — мягко улыбнулась Ирка, протянув мне конфету и крепко обняла меня, а я в ответ обняла ее. Всё-таки она очень хорошая и я искренне желала ей счастья. Ира могла быть жесткой, но в душе она довольно мягкая и отличный друг.

Неожиданно Алекс достал из портфеля фотоаппарат. Некоторые посмотрели на него с легкой завистью: все-таки свой личный фотоаппарат в наши времена был еще большой редкостью. Женька даже слегка присвистнул.

— Твой?

— Мой, — кивнул Алексей. — Шесть на девять, сила! — Кажется, он был ужасно доволен тем, что у него есть такая замечательная штука.

— С тебя фотки, фотограф! — бросил Влад.

— А у меня есть выбор? — Алекс чуть насмешливо поднял бровь и от воления чуть потеребил коричневый чехол своей «фото-машины».

— Капитан Очевидность, ты ли это? — усмехнулась я Владу, на что тот развел руками, будто говоря «я не причем». А то что Алексей принес фотоаппарат — прекрасная идея. Я радостно смотрела на эту технику и ждала, когда он начнет фотографировать.

Между тем, вошедшая Вера Сергеевна мягко улыбнулась.

— С Днем рождения, Ира, — поздравила она, на что Аметистова, поблагодарив, протянула ей конфету.

— Становитесь возле доски, — скомандовал Алекс. — Вера Сергеевна, позволите?

Учительница кивнула. При этом она смерила фотоаппарат внимательным взглядом. Странно. Она будто что-то заподозрила, или мне показалось?

— О, фотоаппарат, отлично! — радостно воскликнула Маша.

Лена согласно закивала. Я разделяла радость девчонок и быстро вышла к доске. Лере и Антону пришлось чуть ли не тащить туда же Соню Петренко.

— Не люблю, — бормотала она. — Вот скажи, что здесь страшного?

— И пожалуйста, — съязвил Влад. — Наблюдай.

— Самому бы не мешало, — проворчал Антон, но Миронов не обратил внимания со словами: Сонь, праздник же!

Ее обогнала вернувшаяся из уборной Вика Гришкова, они с Машей быстро выскочили вперед. Я стояла между Юлей и Соней, чувствуя себя как никогда хорошо. Наконец то в нашу жизнь не мешается политика! Среди ребят стоял шум — Лера с Леной слегка подпихивали остальных и получали в ответ.

— Стоп. Давайте не забудем именинницу в центр посадить! — сказал Женька. Он хлопотал вокруг нас, видимо, тоже желая изо всех сил снять возникшую пару дней назад неловкость.

Ира с гордым видом присела на стул, пригладив подол платья. Она сияла от счастья и в то же время немного вздернула подбородок, будто придавая себе важности. Когда Вера Сергеевна, встав в центре, все же успокоила Леру с Лерой, Алекс скомандовал «Улыбочку», но улыбка появилась на моем лице еще до этой его команды.

— Ира, с Днем Рождения! — Маша еще раз тепло обняла подругу. В тот же миг мелькнула еще одна вспышка.

— Так не честно: фоткать без предупреждения! — возмутилась Маша. Мы засмеялись.

— Случайные фотки — самые лушие! — пояснил Алекс.

Мы засмеялись. Урок русского прошел, как обычно. Лера старательно определяла у доски суффиксы, а Женька, не понимая их, все время норовил расспросить у Антона. Тот отмахивался, делая вид, что устал ему объяснять одного и тоже. Петухов умудлился поставить жирную кляксу, и под общий смех безнадежно пытался убрать ее промокашкой. Все изменилось после урока, когда мы перешли в кабинет математики. Речь снова зашла о подраках имениннице: мы пытались узнать, что именно получила Ира дома в День Рождения.

— А мне родители туфли подарили! Красивые, на венском каблуке, — вдруг тепло улыбнулась Ира.

— Да ты что? — ахнула Маша. — Прямо на венском? А какого цвета?

Ира хотела что-то сказать, как вдруг к моему удивлению Лена смерила ее насмешливым взглядом.

— Не тем ты интересуешься. Совершенно не тем, чем должна интересоваться пионерка!

Мы притихли. Ира вдруг растеряно посмотрела на нее. Кажется, когда начиналось нападение на нее, она решительно не знала, что делать.

— А… почему? — вдруг хлопнула она ресницами.

— Потому что венский каблук — это буржуазные пошлости, если хочешь знать, — прищурилась Ленка. — Других обвиняешь, а сама буржуазная в душе, тряпки дорогие любишь!

— Знаешь что, ты сама не лучше! — отрезала Ира.

Я удивленно посмотрела на Лену, а потом на Иру. Странно это как-то — с чего вдруг Лена так задумалась о правилах и придралпсь к обуви? Может я чего-то не понимала, но чувствовала, что может назреть ссора.

— Не ссорьтесь вы уже, — мои мысли неожиданно высказал Влад.

— Нет, пусть уж договаривает, — ответила Ира.

— Ну как дети малые, в учителей играете, — съязвила Вика, на что Алекс смерил ее холодным взглялом, но я была с ней в чем-то согласна

— О, сразу Ирен кинулся защищать! — сверкнула Ленка глазами.

Алекс, однако, тоже не лез за словом в карман.

— Так я не слышу ответа начет политических взглядов кое-кого, — прищурился он. — И кое-кто, — выделил он голосом, — вчера один голосовал против всего отряда!

— Судя по словам Сбоева вроде как не один! И Настя голосовала, но ее почему-то не назвали, — заявила уверенно Вика, но Алекс холодно ответил, что это не делает ей чести.

Лена заморгала изумрудными глазами.

— Из за чего сыр бор то? Народ, вышло недоразумение, — вставил Влад.

— Недоразумение?! — прищурилась Ира, глубоко вздохнув.

— Ну да. В чем смысл всей вашей ссоры? И…урок кончился.

— Плюс! Война закончмлпсь и наступил мир! — вставил Женька, но его проигнорировали, хотя я была полностью согласна.

— Нет, пусть договаривает, — холодно повторила Ира. В ее взгляде появилось что-то жесткое.

— Да хватит всем уже! Что случилось то? — удивленно воскликнул Миша.

Я кивнула. Опять, опять политика вмешивается в нашу жизнь! Весь праздник полетел насмарку, словно его и не было.

Ира смерила Мишу пристальным взглядом и, развернувшись, выбежала из класса. Лена опустила голову, Женька удивленно присвистнул, Влад стоял рядом с Леной, не зная, казалось, что делать, а Антон удивленно созерцал на происходящее.

— Ира всё-таки куда большая пионерка, чем некоторые, — уверенно произнес он. — А трепаться все способны.

— Вышло недоразумение, и Лена виновата, но проехали, — вставил пять копеек Влад, на что Зиновьев пожал плечами.

— Вообще-то кое-кому до Иры как до стратосферы, — хмыкнул Алекс, даже не повернувшись в сторону Лены. Женька не выдержал и фыркнул.

— Но ничего действительно плохого я не хотела, — тихо пробормотала Лена. Казалось, с Алексом вся решительность исчезала, чего нельзя было сказать насчёт поведения с Ирой.

— Не хотела — да думать надо было, — подтвердила Лера, сдержанно кивнув.

Я быстро выскочила из класса, желая найти Иру и поддержать ее — ведь на данный момент она ничего не сделала Лене, я вообще не понимала причин этой странной ссоры. За мной выбежала и Маша. Ира сидела на подоконнике и горько плакала. Подойдя, я крепко обняла ее.

— Ничего не понимаю, — всхлипывала она. Маша нежно погладила ее по голове. — Ничего ведь не сделала, ровным счетом ничего!

— Это правда, — подтвердила я. Очень не хотелось, чтобы Ира так плакала, особенно в собственный праздник. — Мы разберемся, обещаю.

— И я обещаю, — закивала быстро Маша. — Странно это всё, странно. Но не переживай.

— Мы всегда тебе поможем, — добавила я. — И Леша с Антоном тоже, поверь!

— Может, она просто мне завидует, — хмыкнула Ира, утирая слезы. Сейчас, раскрасневшись, она была похожа на меленькую девочку, у которой мальчишка сломал любимую куклу.

Я глубоко вздохнула. И дураку было понятно, что Ира и Лена теперь возненавидят друг друга. Что еще хуже: Алекс наверняка поможет Ире, а Влад — Лене. Вот не хватало еще и войны в одном классе! И Лена своя, и Ира своя, и тот же Миша тоже свой! Я вспомнила недавнее обсуждение собрания над Мишей. «Какая справедливость, если между нами не будет единства и начнем избавляться, пусть и ради цели, друг от друга?» — сказал тогда Влад и как же к месту сейчас была эта фраза…

— Знаешь, странно это, — сказала я Маше на перемене. — Не находишь?

— Правда, — кивнула она, задумавшись. — Но Ира с Леной не ладят. Может она решила отомстить?

— Но за что? — я в самом деле ничего не могла понять. — Что такого сделала Ира, что целая ссора из-за обычной обуви?

— Не знаю, — пожала плечами Маша. — Может за Мишку или за собрание. Ну за то что заблокировали. Хотя не похоже — не будет она мстить за каждый чих, я ее знаю.

— Но зачем нарывалась тогда? — рассуждала я, пытаясь хоть как-то разобраться. — Да и с Мишей они не особо общаются.

— Сама не понимаю, они как петухи, — усмехнулась Маша. — Но может поговорю. Авось что и выяснится.

Сейчас я почему-то вспомнила далекое первое сентября, когда мы только пошли первый раз в школу. Утром было такое ясное, безоблачное, деревья на проспекте Суворова стояли все в золоте. Сухие листья шуршали под ногами, нашептывая что-то таинственное и ободряющее — должно быть, о том, что с этого часа начинается совсем новая жизнь.

Мама вела меня за руку. Я шла сосредоточенные и, пожалуй, немного испуганная. крепко сжимая свободной рукой сумку, в которой лежали букварь, тетради в клетку и в косую линейку, пенал с карандашами. Тогда я впервые познакомилась с Машей и Ирой у входа в школьный двор. Мы подружились сразу, не думая о том, что между нами может быть что-то темное. Мне не хотелось, чтобы оно было и сейчас, но оно почему-то неодолимо возникало шаг за шагом.

* * *

Алексей

Фотографии я принес в школу на следующей неделе. Напечатать их все я не мог, но пять штук сделал аккуратно в том же фотоателье, что и летом. У отца я обнаружил пустую пластику и быстро вставил ее. Карточки нужно было добить поскорее, поэтому после дня рождения я наснимал ребят во дворе. Ира, забыв об огорчении, улыбалась возле школьного бревна, держа в руках букет кленовых листьев, а Незнам залез на брусья, бросив рядом с ними портфель. Теперь на перемене все весело рассматривали карточки. Я подарил их Ире, Насте, Владу, и одну — в наш кабинет русского и литературы. Вера охотно установил общую карточку в стеклянный шкаф, и на перемене мы весело рассматривали ее.

— Давайте и Иру поставим, ее день рождения! — предложила Маша.

— Хорошая идея, — подтвердила Настя, согласно кивнув.

Некоторые зашикали, но Маша с Настей всё же поставили фотку подруги с кленовыми листьями. Радостная Ирка обняла их обеих и послала победный взгляд Ленке: «Мол, твоя фотография здесь не стоит!»

С Настей я также поговорил примерно через неделю и попросил о встрече с ее отцом. Однако Всеволод Эмильевич пока был слишком занят подготовкой к предстоящему в январе партийному съезде: каждые две недели он уезжал в Москву по каким-то делам, связанным с наркоматом тяжелой промышленности или ЦКК. Мне оставалось терпеливо ждать середины февраля, когда закончится съезд и жизнь войдет в обычное русло. Ничего, подожду… Ждать мне приходилось гораздо дольше.

Мишка ничего не сказал ребятам, продолжая внешне вести как ни в чем не бывало. Его мать по-прежнему находилась под следствием, и никаких признаков его завершения не было. Несколько раз Ира напоминала ему об общем решении класса, но ничего из этого не получилось. Впрочем, Мишке было не позавидовать. Из девочек с ним общались только Лена и Настя, а остальные — только по мере необходимости. «Как бы его из пионеров не выбросили», — прошептала Юля, когда однажды мы шли вниз по нашей старой каменной лестнице с потертыми бордовыми перилами. Ездить по ним было больше нельзя — поставили шипы.

С началом третьей четверти центром нашей жизни стал открывшийся съезд партии. К его началу наш актив подготовил экстренный выпуск стенгазеты с передовицей и фотографиями ведущих строек страны. Мы с Антоном и Ирой буквально сбились с ног, доставая их из разных газет и журналов. Юля и Настя делали подписи и рисунки (хотя их на сей раз было мало), а Ира помимо прочего рисовала оформительные виньетки.

Споры по газете нередко перемещались домой к Антону, коль скоро он жил ближе всех к школе — на проспекте Суворова. В пылу болтовни Юля не заметила, как сгрызла донышко у тюбика канцелярского клея: мы потащили ее к умывальнику поскорее промыть рот, а Ирка отчаянно махала руками, не нужно ли срочно вызвать доктора. Мы вышли от Антона глухим вечером, смотря, как мокрая метель заметает дорогу. Настроение было хорошим, и мы вдвоем стали обстреливать снежками, что быстро переросло в снежное побоище: даже Ира, выбрав защитную позицию за ящиками у гастронома пыталась обстреливать нас. Кончилось тем, что мы с Антоном просто искупали визжащую Юльку с сугробе, несмотря на попытки Насти с Ирой отбить ее перекрестным огнем. Я пришел домой совсем мокрым, и сразу наткнулся на холодной взгляд мамы.

— Вот и хорошо, — холодно сказала она. — Завтра пойдешь в школу в старом, болотного цвета. Здоровый малый, скоро двенадцать лет, а ведешь себя как шестилетний балбес!

— Ну ладно… — мы немного поиграли в снежки, — пробормотал я. Если мама злилась, то, к сожалению это было надолго.

— В снежки… Извалялся весь… Ужинать хоть будешь?

— Угу… — пробормотал я, чувствуя вкусный запах жареного мяса с фасолью.

— Вот и «угу»…

Взяв пальто, мама со вздохом осмотрела его и понесла в ванную. Зимой она ходила по дому в старом французском наряде, который ей передал мой дедушка: в теплых серых брюках и голубой кофте с длинным рукавом.

— А у тебя все хорошо? На работе? — спросил я, садясь за наш желтый шлифованный стол. Меня удивила легкая мамина задумчивость, словно она мыслями находилась где-то в другом месте.

— Да так… По-разному… — раздался мамин голос.

— Что-то случилось?

Мама посмотрела на меня, а затем подошла к маленькому шкафу. Не знаю почему, но сейчас она показалась мне очень слабой.

— Так, ерунда… — Мы незаметно для себя перешли на французский.

— На работе неприятности? — спросил я

— Ну так… У нас новый замдиректора — Князев. Редкий хам и неприятный человек. — В голосе мамы звучала грусть и легкая надтреснутость. — Просто неприятный.

— Ты с ним столкнулась? — я прищурился. — По грустному взгляду я понимал, что произошло что-то неприятное.

— Не столкнулась, а так… — поморщилась мама. — Он пришел в отдел и стал на меня кричать: «Где у вас словарь?» Я говорю, что у мне он не нужен. Этот Князев так нагло посмотрел на меня и сказал: «Вы понимаете, что это незаконно! Завтра же исправить!» И смотрел на меня, словно он один мой начальник… — голос мамы почему-то дрогнул.

Я ничего не говорил, смотря на маму. Сейчас ее строгость и требовательность куда-то исчезли, а она стала слабой девочкой.

— А у нас тоже есть Князева в классе… — протянул я.

— Гадко, что он кричал на меня при других сотрудниках. Словно я виновата… — голос мамы дрогнул: она словно не обращала внимания на мои слова. — Словно я плохо работаю… Противно…

Я с ужасом подумал, что она сейчас может всхлипнуть,

— Набить бы рожу этому Князеву! — сказал я убежденно уже по-русски. — Кулаком в нос, и чтобы кровь по лицу текла.

— Алексей! — вдруг крикнула мама. — Я запрещаю тебе говорить такие веши. Как хулиган какой-то растет!

Я зафырчал и ушел в комнату. Мама, похоже, тоже была не в настроении, чтобы болтать со мной вечером. Она села работать, а я, сделав уроки, достал книжку про англо-голландские войны и сел читать про отважного адмирала де Рюйтера, который колотил надменный английский флот в пух и прах. На обложке были нарисованы фрегаты, сражавшиеся в на светло-зеленых волнах холодного Северного моря.

Где-то недалеко тикали часы. Слушая их стук, меня почему-то преследовало чувство, что в нашем доме поселилась тревога. Только вот из-за чего, я понять не мог. И от того, что тревога была мне не понятна, на душе появилось противное чувство злости, словно мне хотелось ударить кого-то большого и злого — точно также, как де Рюйтер рвал в клочья паруса вражески кораблей. Только вот кого и как это сделать, я точно не знал.

* * *

Настя

В январе партийный съезд в самом деле стал нашим главным уроком. Мы с гордостью рассматривали передовицу «Правды» с тусклыми кремлевскими залами и Сталиным, выступавшим за трибуной. Международные дела вдруг отошли на второй план. На время проведения съезда политинформацию стали вести комсомольцы из десятых классов: у нас выступал белокурый Василий Кошкин. Собственно говоря, выступлением это было назвать трудно: мы читали передовицу в «Правде» со сталинскими словами, а Кошкин, скучая, растолковывал нам отдельные ее положения. «Если на Пятнадцатом съезде, — заявил товарищ Сталин, — приходилось еще доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками… то на этом съезде и доказывать нечего, да, пожалуй, и бить некого. Все видят, что линия партии победила… Возражений против отчетного доклада, как знаете, не было никаких. Выявлена, стало быть, необычайная идейно-политическая и организационная сплоченность рядах нашей партии».

— Лучше бы Алекс провел… — тихо сказала мне Ирка, когда мы вышли из класса. — Намного интереснее было бы!

— Нельзя ему… Такое только комсомольцам доверяют, — покачала головой Маша.

Вскоре у меня закралось лучик надежды. Стояло хмурое январское утро, когда Кошкин обратил наше внимание, что на съезде прощены почти все бывшие оппозиционеры. Рыков, Бухарин, Томский, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Преображенский, Радек произносили не покаянные речи, а дали деловой анализ собственных ошибок. Результат оказался положительным. Пятаков рекомендован в члены ЦК; Рыков, Бухарин, Томский и Сокольников — в кандидаты. А в кандидатов в члены ЦК преобладали фамилии и других начальников крупнейших строек и директоров крупнейших заводов. «Знамение времени, знамение индустриализации страны», — как заявил Орджоникидзе.

— Девочки… — вдруг повернулась к нам Ленка. — Оппозиционеров простили… Может, и мать Мишки простят?

Ирка фыркнула и шмыгнула носиком, словно слова Ленки были для нее личным оскорблением.

— Надеюсь на это, — заметила Настя, на что Ира закатила глаза.

Съезд, как писали в газете, завершился грандиозной демонстраций. Более миллиона людей прошли через Красную площадь за два с небольшим часа, в январский мороз, в темноте, при свете прожекторов. «Сталин!» Это единственное слово, написанное на всех плакатах и транспарантах. Оно висело в морозном воздухе.

— Начинаю понимать Мишку, — шепнула мне Ленка. — Может, увидив такое, никто не решится на нас напасть?

— Тебе Леша сто раз объяснял, что готовятся, причем с фактами! — подошедшая Ирка быстро укладывала учебники в своей красивый белый кожаный портфель с синим кружком, какого не было ни у кого из нас.

— А, может, Француз драматизирует? — подняла брови Лена. — Ну не верю я честно в войну… Не хочу верить!

— Как-будто японцам или Гитлеру есть дело до того, хочешь ты или не хочешь, — хмыкнула Ирка с оттенком собственного превосходства.

— Не будем ссориться! — решительно заявила я. — Тоже не хочу верить в войну, да и никто не хочет, война это ужасно. Но весьма возможно, что она произойдет.

Ленка задумчиво пожала плечами.

— Алекс, наверно, прав, — протянула она. — Но надеюсь, что войны не будет.

Однажды февральским утром я снова проснулась рано, слыша на кухне голос отца. Я с удивлением посмотрела на часы: была только половина пятого утра. За плотно задернутым окном стояла глухая зимняя тьма. Похоже, что папа приехал каким-то ночным поездом. К чему такая спешка? Я осторожно подошла к двери, шлепая босыми ногами. Если мама пойдет ко мне я успею, я успею нырнуть под одеяло.

— Жуть… — донеся до меня его хрипловатый голос. — К чему же мы придем Света?

— Подожди… Объясни толком… — мама говорила с ним спокойным строгим тоном, словно была его старшая сестра. — Мнение Пятакова и Паши — это еще не позиция ЦК, а их личное мнение!

— И тем не менее, Света, тем не менее… Паршивые дела, так вот, — я никогда не слышала такого резко скрипучего голоса отца. — Сталину сейчас сохранить бы власть… Ты читала газеты? Вот сюда, смотри… Поста генерального секретаря ЦК больше нет! Сталин — такой же секретарь ЦК, как и остальные. Только исполняет обязанности генерального. Пока.

— В газетах писали, что достигнуто невероятное единство… — удивлялась мама. — Неужели все ложь?

— Я не знаю, как было подготовлено решение, — вздохнул отец. — Говорят, что предложил Серго, но я не верю: они со Сталиным друзья, хоть Серго и пытается по дружески его одергивать иногда. Значит, Рудзутак? Не уверен…

— А наш? — спросила мама как-то нерешительно.

— Киров выступал с овацией. Во всем поддерживал Сталина. Но… говорят, обсуждали его кандидатуру на пост генсека. Вместе него… — голос папы упал.

— Наш — глава оппозиции Сталину? — голос мамы стал высоким. — Ты откуда знаешь?

— От Пятакова… — вздохнул отец. — Он подошел ко мне в буфете и сказал, что группа готовит выдвижение Кирова. Просил поговорить с Аметистовым, чтобы он повлиял на Мироныча. Правда, — понизил он голос, — Пятаков не уверен, насколько теперь можно верить Аметистову после истории с дочерью.

О Пятакове я знала с детства. Георгий Пятаков был видным революционером, и в далеком девятнадцатом году возглавлял советское правительство Украины. После разгрома Врангеля он возглавил Центральное управление каменноугольной промышленностью Донбасса, куда перевел и моего отца, с которым познакомился в Крыму. Затем Пятаков пошел на пост заместителя председателя Госплана, и снова потянул за собой отца, правда, не в Москву, а в Ленинград — руководить поставками для заводов. Участие во различных оппозициях пошатнуло позиции Пятакова, но все же после всех перипетий он стал заместителем наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Там он снова рекомендовал наркому моего отца, что позволило Орджоникидзе наладить поставки оборудования из Ленинграда на Урал. Киров, как друг Орджоникидзе, был доволен тем, что в его аппарате работает человек, которому доверяет Серго. Впрочем, в последнее время Сталин все чаще выказывал недовольство работой Пятакова. «Нам не надо на Урале людей, которые не признают Урал!» — как-то бросил он Орджоникидзе, имея ввиду, что Пятаков постоянно посылает комиссии для проверки уральского строительства.

— Но… наш хоть отказался? — в голосе мамы звучала тревога.

— Аметистов сказал, что да, когда я спросил… А Пятаков утверждает обратное! Он говорит, что было закрытой голосование, где за Кирова проголосовали двести, а за Сталина всего четыре! Бюллетени подтасовали! — стукнул он кулаком по столу. — И Сталин после этого якобы сказал Поскребышеву: «Главное не как проголосовали, а как подсчитали!»

— Я не верю в этот поклеп на товарища Сталина! — жестко сказала мама. — Как ты можешь в него верить, Сева? Как?

— Я не хочу в это верить, Света. Но ты знаешь Пятакова не хуже меня. — Голос отца казался разбитым, словно он пережил личное горе. — Ты знаешь Жору: он не будет врать.

— Ты был на съезде!

— Я кандидат в члены ЦК, а не член ЦК. Закрытые голосования меня не касаются.

— Пятаков и Паша в оппозиции к Сталину, ты это знаешь. Что Пашка? — попробовала переменить тон мама.

— Временно приехал в Москву, но заехать к нам в Ленинград не может. Из Токио прямиком, — вздохнул отец. — Где он военным советником был после Витальки Примакова.

— Вот жаль, не заедет… А сейчас… Снова с Араловым?

— Как в старые добрые времена… С Араловым и Примаковым…неразлучная тройка героев! — в голосе отца засквозило тепло. — По словам Паши в армии за Сталина только Ворошилов и первоконники. Да и то потому, что время клинков прошло. Бояться военных интеллигентов вроде Тухачевского.

— Пашка преувеличивает! — в голосе мамы зазвучала ярость. — Их с Виталькой Рудзутак — битая карта!

— Битая… Ты так легко говоришь, Света. А ведь Ленин негласно рекомендовал тогда, во время того письма, так называемого завещания, заменить его на должности генерального секретаря. Возможно, с самим Рудзутаком Ленин по этому вопросу не советовался, согласия не спрашивал, — голос отца звучал надтреснуто. — Держится Рудзутак осторожно. Серьезных связей у него в аппарате нет: почти десять лет, до Февральской революции, провел на каторге.

— И что? — резко бросила мама. — Дальше что?

— И все же это человек, которым Ленин хотел заменить Сталина. Об этом забывать не следует. Об этом не забудет и сам Рудзутак.

— Пусть не забывает! Что у него есть кроме уклонистов, да группы военных вроде Пашки и Витальки, верящих, что Ленин хотел его? Какое дело теперь, что там хотел больной Ильич двенадцать лет назад! — возмутилась мама.

— Света! — строго одернул ее отец. Ленин для него был слишком важен, чтобы он мог такое услышать о нем.

— Страну поднял Сталин! — продолжала мама, не обращая на него внимание. — Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!

— А помнишь, Паша у нас говорил…

— Что Паша говорил? Курил, да рассуждал, что мог бы сделать Рудзутак! Но ничего не сделал вот. И Пашка прокрулся и помчался в Токио, как сказал товарищ Сталин! А с Виталькой пусть треплется на диване дальше — кому хуже-то? — мама явно бушевала, чего я не помнила уже давно.

— Сейчас они ставили не на Рудзутака, а на Кирова…

— На Кирова? Как на… Значит, ты — в оппозиции к товарищу Сталину? — голос мамы упал, словно она не хотела принимать правды.

Они промолчали, словно не знали, что сказать друг другу,

— Знаешь, — голос папы на этот раз прозвучал неуверенно, — Паша такое мне рассказал о деле этих Ивановых, что волосы дыбом встают. Не забрать бы Настю из этой школы к чертям…

— Господи, что случилось? — мама перешла на шепот. Мне казалось, я чувствую ее волнение.

— Пашка с его умом в минуту мне решил мне ребус. Он не такие привык решать, — горько усмехнулся отец. — Говорит, дело яснее ясного: это дело — оплеуха Кирову. Дочь Аметистова, его первого заместителя, выступает яростно против сына оппозиционера Иванова. Никто из членов бывшей «новой оппозиции» Миронычу доверять уже не будет.

Я ужаснулась. Выходит нападки Иры на Мишу связаны с большой политикой! И Ира сама того не зная рушит карьеру своего отца, а сама она… сама она пешка в этой игре! Нужно было немедленно сказать обо всем Ире — все-таки я волновалась за нее.

— Кто же натравливает дочь Аметистова против линии отца? — голос мамы дрогнул.

— Не знаю. Видимо, как говорит Пашка, силы, которые играют против Кирова. Они имеют представителя в этой школе и давно взяли дочку на крючок.

— Да кто же это? Кто?

— Не знаю… Пашка тоже личностей не знает. Подожди, это только начало, — отец, похоже, прохаживался по комнате. — Киров, похоже, уже не контролирует окружение, как сказал Пашка. Жена первого заместителя — графиня Верховская, самая что ни на есть из «бывших». И дочке при случае могут вспомнить, что она из «бывших». При любом политическом ударе — это тяжелый компромат.

Тяжелый компромат… Неужели семье Иры может грозить опасность? И даже самого Сталина понизили… Выходит скоро его свергнут!

— Да и наша, дура, ведет себя не лучше. Паша правильно сказал: «То что делает твоя Настя, — это пощечина Орджоникидзе. Серго лично ручался за тебя перед Сталиным и ввел в кандидаты в ЦК, хотя ты высказывался в двадцать седьмом с симпатией к Объединенной оппозиции. Теперь дочь товарища Майорова сама защищает сына Ивановой, подозреваемую в измене родине. Что ответит Орджоникидзе, когда эти данные предъявит ему завтра Поскребышев или Березин?»

Я ужаснулась. Выходит, защищая Мишку, я приношу семье проблемы! Что, если и моих родителей обвинят в измене родине? Нет, этого не должно произойти! Но тогда мне придется…порвать с Мишкой, а он ведь тоже мне дорог! Но… Узнав об Аметистове Ира, может, не будет так строга к нему и вступаться не придется. Я глубоко вздохнула. Хотелось надеяться на это, но если нет…придется рвать. Ну почему, почему у всех нас столько проблем из-за этой оппозиции, вот за что?! Но все же я надеялась сохранить и родителей и друзей, однако времени оставалось мало.

Все-таки я не должна быть размазней в такой момент и должна порвать. Ради родины и семьи. Но хотелось сохранить и тех и тех. Наивная балда…

А Щебинин, оказывается, весьма умен и много знает о политике.О его связи с этой самой политикой я и не подозревала, когда увидела его впервые. Добрый ежик, а оказалось, что уже долгое время решает, как сказал отец, такие…политические ребусы! А в политике сейчас не все так спокойно… По итогам голосования должен был победить Киров! Но похоже там не посчитали довольно многих — это же какое недоверие между ними если не обратили внимания на… Я быстро сосчитала в уме, на целых 196 человек! И сейчас идет понижение и Кирова, и Сталина!

— Ремня бы ей всыпать разок не помешало бы! — раздался голос мамы.

Я понимала, что всё это серьезно и необходимо что-то делать.

Примечания:

У фотоаппаратов 1920-х годов была иная технология, напоминавшая "Полароид", но со встроенными пленками-карточками

Настя

Этого человека я видела один раз в далеком детстве, но с тех пор он врезалась в мою память навсегда. Высокий, темноволосый, в очках и военной форме он казалась мне воплощением какой-то строгости и доброты. Помню, мы с родителями еще до переезда в Ленинград гуляли по по закоулкам около Арбата. Стоял предпоследний день апреля, и небо казалось уже бездонно-синим и звенящим от своей высоты и яркого света. Ветер иногда шевелил уже покрытые зеленым пухом деревья и зацветавшую белую сирень, словно напоминая о приближении лета. Я не помню, куда и зачем мы точно шли, но помню, что мне было очень хорошо от вида проносящиеся пролеток и редких автомобилей, от легкого баса отца и моих просьб купить мне мороженое эскимо.

Он подошел к нам возле серого здания «Военторга» в военной форме, высоких галифе и при красных звездах на петлицах Он мягко улыбнулся мне, спросив, как меня зовут и я быстро представилась. Взрослы рассмеялись: видимо, я сделала это очень забавно. Не знаю, почему, но мне казалось, что доверять ему можно. Оказалось, они с моим отцом были друзья.

— Как там в Афганистане? — мягко уточнил папа. И легкая улыбка, и теплый взгляд говорили о том, что он был рад увидеть друга.

Они заговорили об Афганистане. Этот человек, которого звали Виталий, весело болтал с отцом об этой «стране гор», которую он, похоже, знал очень хорошо. От его рассказов мне представлялись невероятно высокие горы с ледяными вершинами, где на выступающих камням сидят орлы. И я искренне не могла понять, как можно подниматься по этим жутким горам, где огромные отвесные камни и хищные опасные орлы.

— По горным тропам! — улыбнулся этот веселый военный.

Я сделала вид, что поняла, хотя на самом деле не представляла, как это возможно. Вот тропа ведет вверх. Как можно подниматься по отвесным камням, где тебя подстерегают орлы? Вот как?

— Пашка все еще влюблен в Женьку, — покачал он головой. Этот Пашка, как я потом догадалась, был наверняка Щебинин.

— О покорила-то, — усмехнулся отец.

— Обычная фифа в очках, — фыркнула мама. — Все загадочную из себя строит. Что Пашку, бедного, на всяких стерв тянет?

Покорила. Видимо, Щебинин ее сильно любил, раз, как говорят, покорила. Впрочем, тогда я этого не понимала. Мы шли мимо высокого здания, выложенного из серого гранита. В садике, огороженном стрельчатой решеткой, играли дети, весело возясь с бруском дерева. Взрослые засмеялись, а я опять заканючила эскимо.

— Давайте купим ей, правда? — предложил военный, глядя на стоявшую поодаль бочку с красным сладким квасом.

— Ну давай. Из души выжмет, — притворно вздохнула мама.

Не успела я надуться, как родители купили эскимо не только мне, но и себе, а потом весело засмеялись. В воздухе пахло клейкой листвой и первыми цветами. Кое-где уже висели плакаты к Первомаю. Мама опять ругалась по поводу Женьки — мол, что ей, заразе, не хватает? Военный, смеясь, говорил, что Пашка с женщинами слишком мягок — не то, что был в боях с Миллером. Я немного устала от их разговоров, и снова представила скалы с орлами. Как все-таки подниматься на них по отвесным камням?

— Виталий, может, с нами летом в Крым? — предложил папа.

— Нет, не смогу… Не вырвусь… — покачал головой военный.

— Зря! Замечательно было бы, — перешла мама в наступление. — В Гурзуфе на юге. Или в Алуште… — в ее голосе появилась мечтательность.

— Странный у тебя выбор! — блеснули глаза военного из-под очков. — Все в Ялту, Кореиз, Евпаторию хотят… А тебя в Алушту тянет.

— Не люблю я те места. Все избито, обжито, скучно… — покачала головой мама.

— Вот она: дальневосточная кровь! — засмеялся громко наш попутчик. — Тянет к неизведанным местам.

— Да ведь ты сам такой же! — пробасил отец, да так что на нас с интересом посмотрели два веселых красноармейца, сидящих на лавке. Но, увидев нашего спутника, сразу подскочили и отдали честь. Тот с улыбкой помахал им рукой.

— Я бы лучше в Восточный Крым поехал, в Новый Свет… — покачал он головой.

— В Новый Свет? — перебила его мама. — Да ты что, Виталик? Там же горы дикие… — всплеснула она руками.

— А Виталий и рад! — отец засмеялся и достал портсигар.

— Да, рад… — Военный с улыбкой достал тоже серебряный портсигар. — Красота же: горы дикие, леса, бухты, можжевельник — остаток доледникового периода… Броди да изучай! — мечтательно прищурился он.

— Ни поесть нормально, ни умыться… — фыркнула мама.

— А что такое ледниковый период? — спросила я, глядя, как большая черная машина затормозила на площади.

— Настя! — строго прервала меня мама.

Я насупилась. Я давно заметила, что взрослые сами ведут себя хуже детей. Они запрещают детям кричать, перебивать, лезть с вопросами, а сами ведут себя точно также: и кричат, и машут руками, и громко смеются. Но наш военный не стал меня осаждать, а, наоборот, наклонился ко мне.

— Смотри. Давным-давно, тысячи лет назад, здесь кругом лежали ледники, как сейчас в Арктике.

— Даже в Москве? — удивилась я.

— Даже в Москве, — кивнул он. — И сейчас наша зима — это остаток ледникового времени. Полгода ледник — полгода тепло себе отвоевало. А на юге Крыма ледников не было: там осталась древняя природа местами.

— Нет, я в Новый Свет не желаю, — засмеялась мама. — Сами бродите, сами ищите, что до ледников было! Фу, а накурили-то замахала она руками.

— Даром что тебя «Красным Лоуренсом» зовут, — весело ответил отец.

— А кто такой Ло… — начала было я, но взрослые уже меня не слушали.

Мама говорила, что хорошо бы вытащить в Крым какого-то Пашу — пусть и с противной Женькой. Военный мечтал пройти пешком от Нового света до Керчи, посмотреть руины греческих городов. Мама опять, смеясь, говорила, что это без нее. А отец то поддакивал маме, то объяснял Виталию, что и на юге Крыма есть много интересного. «Чем тебе Балаклава плоха?» — спрашивал он. «Там все давно известно», — махал рукой наш спутник. И они смеялись с отцом…

Следующий раз я вспомнила об этом человеке года через два. Как-то в выходные наша домработница делала уборку, и нашла пачку старых фотографий. Мама начала их перебирать, и на одной карточке я сразу увидела нашего знакомого военного! Он стоял с другим, незнакомым мне человеком, у развалин какой-то церкви. Оба опирались на эфесы сабель и чему-то улыбались. На его лице также весело блестели очки.

— Мама, это ведь тот наш знакомый! Помнишь, мы от Арбата до Малой Бронной с ним гуляли? — затрещала я. — Он еще в Крым хотел, горы смотреть!

— Да, это Виталий Примаков, — кивнула мне мама. — Сейчас он назначен военным атташе в Японию.

— А что это такое… Атташе?

— Ну как бы тебе объяснить? — мама сидела в кресле, поправляя иногда свое домашнее синее платье, а я стояла за спинкой и тянула шею. — Это как посол, только военный.

— А почему его Ло… Лоуренсом зовут? — не унималась я.

— Есть такой британский офицер и путешественник, организовавший восстание у арабов, — пояснила мама. — Вот так и Примаков также. Воевал в Афганистане, взял Мазари-Шариф и Балх… — мягко улыбнулась мама, словно гордилась таким другом.

— Он такой замечательный военный? — спросила я.

— Да. И воевал под именем Рагиб-бея. Он и в Китае воевал, книжки написал…

— А у нас они есть? — не унималась я.

— Где-то была… — мама вышла из комнаты, а я смотрела на фотографию человека в очках. Ничего себе, с каким человеком мы гуляли тогда в Москве! А он еще купил мне мороженое…

— Вот, — показала мне мама книгу, — «Записки волонтера». О войне в Китае.

На обложке было нарисовано странное низкое здание с причудливой крышей. Рядом развевалось наше родное красное знамя.

— Это пагода. Китайская церковь, — пояснила мама.

Это был очень интересный человек. И там был, и там, а еще настоящий посол! Военный. Почему-то сразу возникла ассоциация с разведчиком. Я даже не догадывалась об этом! Это насколько же интересная и опасная работа — скрыто собирать информацию! Не каждый человек, думаю, может заняться этим, только тот, кто заслужил доверие, расчетливый и умный, умеющий к себе расположить.

Оказалось, Примаков не только много где воевал, спасал людские жизни, но еще и был писателем! В чем я могу принести победу в учебе, так это в сочинениях, которые девчонки нередко списывали. Я не знаю, почему, но мне даже не приходилось особо размышлять, рука сама строчила абзац за абзацем даже без подготовки! Я с восьми лет мечтала стать писателем и изводила тетради на сказки. Родители говорили, что на них не учат, и я не сразу стану известной, но я верила в себя. Стану! А тут — и разведчик, и писатель, и много где воевал. Помню книгу с причудливой крышей. Он был даже в Китае! Я прикрыла глаза. Насколько же интересная у человека жизнь!

Я была удивлена, что он находился в оппозиции к товарищу Сталину. Я и подумать не могла об этом! И Щебинин тоже! Вспомнились слова мамы: «Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!» — а что, если пойдут? Я не знала. Но была согласна, что Родина для них обоих — все, согласна полностью. Но как повернется жизнь дальше, я не знала.

* * *

Алексей

Весна тридцать четвертого года навсегда врезалась в мою память. Ленинград менялся на глазах. Со многих улиц сбивали брусчатку и клали асфальт, от которого шел приятный запах будущих перемен. Автомобилей становилось все больше, и они весело гудели на перекрестках. Извозчики стали исчезать — их повсеместно заменяли трамваи и автобусы. В Москве строили метро, и поговаривали, что скоро начнут строить и у нас, хотя это и намного труднее из-за широкой Невы и обилия речушек и каналов. А по радио передавали, что шел второй год пятилетки; сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены — сталь, люди показывали образцы трудовых подвигов. И потому я по утрам бежал в школу почти вприпрыжку — когда один, когда с Незнамом, вдыхая счастливый воздух начинавшейся весны.

Радостные вести пришли также из Парижа: французские рабочие не допустили к власти фашистов! И от того, что это было во Франции, мне становилось еще более радостно на душе. «Здесь вам не Берлин, мерзавцы!» — думал я с радостью, читая мамины газеты. Я рассказывал про «Народный фронт» на политинформации, про демонстрации в Париже и даже зачем-то вырезал картинки из «Юманите», где были нарисована Эйфелева башня и Булонский лес. Все это казалось таким близким и родным, словно мы все летели в счастливый мир, где все дышало радостью и подвигом.

Единственным, кто меня смущал, оказалась Ленка. Она иногда общалась с Мишкой, хотя и не могла сойтись с ним так, как Настя. Она старалась вести себя с Мишей, словно ничего не было, но со стороны была видна какая-то неловкость. Мишка залез в бутылку и отдалился от всех, словно не желая ни с кем общаться. Глупо… Мы бы всегда его поддержали… Однажды после математики Ленка говорила с ним и пробормотала:

— Теперь новое наказание за попытку побега за границу — расстрел.

Я покосился. Она говорила это таким тоном, словно осуждала. Я наклонился к Ннзнаму и довольно громко сказал:

— А какой нормальный человек побежит в панскую Польшу? Или в фашистскую Германию?

Ирка Аметистова, услыхав, сразу подбежала к нам.

— Только враг! — сверкнули ее сине-зеленые глаза.

— Возможно, — кивнула Ленка. — Но не просто же так люди бегут за границу! Мало ли какие причины были!.. И почему именно туда? Есть и другие страны. Не слишком ли жестко сразу расстреливать? Это же жизнь! Не нам отнимать ее.

— Но на такие меры не просто так пошли! — вставила Лера. Сидящая неподалеку Юлька Янова кивнула. — Если будут слишком мягкими то их перестанут уважать…и бояться. Тогда и вправду может пополниться число предателей!

— Это да, — пробормотала Настя. — Но сразу казнь…

Щеки Иры чуть покраснели. Она, похоже, хотела что-то возразить, но я опередил ее:

— Да, не только эти страны. Есть Румыния, где коммунистов «сегуранца» сажает в средневековые крепости. Есть Латвия, где тоже сажают коммунистов. Финляндия, где царский генерал Маннергейм к войне с нами готовится… Есть целые гнезда белогвардейцев. Вот кто туда побежит, а?

— Или японцы, которые коммунистов в Китае вешают… — язвительно сказала Аметистова.

— А если человек хочет туда? — заспорила Ленка.

— К фашистам и белогвардейцам? — спросил я. — Значит, он сам фашист и белогвардеец.

— Тогда ничего удивительного, что с ним и обращаются как с врагом, — охотно поддержала меня Ира. Вдвоем со мной она сразу отбрасывала эмоции и чувствовала себя намного увереннее.

— А если человек хочет помочь иностранным рабочим? — поинтересовалась Маша. За окном шел сильный весенний дождь, заливавший полностью все стекла — настолько, что было невозможно рассмотреть, что творится в школьном дворе.

— Тогда он едет по линии Коминтерна, а не бежит, — пожал я плечами. — Такому отважному человеку у нас везде честь и слава.

— Тоже верно, — кивнула Лера, упаковывая в портфель длинный дереянный пенал.

— А может и пусть бегут? Нам же лучше будет, — протянула Настя.

— Ты чего? — Незнам от удивления стукнул себя по лбу. — Они же все секреты наши выдадут.

— Но зато будем жить без врагов, — послужило ответом. Ленка, похоже, тоже обрадовалась хоть и робкой, но поддержке.

— Странные расуждения у пионерки Тумановой, не находите? — посмотрела Ирка сначала на нас, а затем на Настю и Антона.

— Почему сразу странные? — пробормотал Влад. — Не обязательно ведь сразу жизни лишать!

— Еще один, — закатила глаза Ира.

— Думаю, ничего настолько плохого в рассуждениях Лены не было, — проговорила Настя. — И стране ведь только лучше будет если враги уйдут!

— Ничего плохого, но враги же! Стране будет только хуже когда они выдадут всю информацию! — заявил Антон. — Но с другой стороны трепаться все горазды, а что у них на деле?

— А если они инженеры на заводах? — перешла в наступление Ирка. — Или военные?

— Я вот думаю: Туманова правда такая дура или притворяется? — тихо спросил я Незнама.

— Она Ирку злит, — поморщился Сергей. — Они терпеть друга друга не могут, ты же знаешь.

— Нашла, чем злить, дура, — фыркнул я.

— Но почему-же сразу злить? — раздался мелодичный голос Маши. — Странно как-то! Думаю, много Ире чести, что все перед каждым своим словом будут думать как ее, Иру, разозлить! Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила.

— Но это же враги, как по-другому? — вскинула брови Марина.

— Лена, думаю, уже подумала об этом, — протянула Маша. — Думаю, спор можно окончить.

Наш спор прервал звонок на биологию, но напряжение еще ощущалась. Ирка прислала мне записку, что неплохо бы рассмотреть поведение пионерки Тумановой на общем собрании. Ленка тоже подлила масла.

* * *

К Насте я смог зайти только в первое воскресенье апреля — сразу после весенних каникул. Дойдя до площади Восстания, я пробежал вперед, прячась под зонтом от обложного весеннего дождя. Настина мама встретила меня радушно, но я, едва повесив куртку. сразу услышал голоса из соседней комнаты. Ирка! Ее нежный голос было невозможно спутать ни с кем. Мне показалось это странным: я был уверен, что Майорова больше не дружит с Аметистовой. Но, судя по голосам, они совсем не ссорились, а говорили о чем-то хорошем.

В кабинете отца Насти все было почти также, как и в прошлый раз. Узкая комната, полутемная от того, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежали теперь на только на столе, на этажерке, но даже на стульях и на полу. На стене виселе все та же карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений. Я заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене — Всеволод Эмильевич, закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. На столе теперь лежада заграничная ручка «Паркер» и не папиросы, а пачка московских сигарет «Тройка».

— Всеволод Эмильевич, мне снова нужна ваша помощь, — обратился я сразу. У стены стоял его черный кожаный портфель с бумагами.

— Да заходи, заходи… — Отец Насти продолжал курить, но смотрел на меня с теплом. Мне всегда казалось, что этот высокопоставленный человек в душе любил меня и разговаривал со мной не как с мальчишкой, а как с младшим партийным товарищем. — Что мама? — бросил он.

— Хорошо… В издательстве по-прежнему…

Я осекся, потому что чуть было не ляпнул про хама Князева. Нет, лучше этого не делать: еще подумает, будто я жалуюсь и не могу ничего решить сам. Поэтому я улыбнулся, и бодро посмотрел на карту полушарий — туда, где находилась загадочная Австралия. Сколько раз в далеком детстве я представлял себе Австралийские водопады и озера с черными лебедями в зарослях эвкалиптов.

— Гм… В издательстве… — Всеволод Эмильевич пробормотал так, словно понял меня. — А что у тебя?

— Помогите мне, пожалуйста, понять, что на этих картинках. Если можно…

Я разложил перед ним фотокарточки, которые сделал летом. Всеволод Эмильевич надел очки и стал внимательно рассматривать их.

— Так… Пятый конгресс Коминтерна… — он сразу отложил фотографию с Римской цифрой «V». Двадцать четвертый год.

— Это где Троцкого разбили? — уточнил я.

— Он самый, — затянулся отец Насти. — Делегатов, к сожалению, не очень знаю. Но твоего отца и Серова узнаю…

— Серова? — переспросил я. Перед глазами поплыли строки из письма моего отца мачехи Влада: «Остальные бумаги — только ему или известным Вам людям из НКИД — Серову или Звездинскому».

— Да, Александра Павловича Серова. Он долго работал в аппарате НКИД, — кивнул Всеволод Эмильевич. — А брюнет… Орджоникидзе. Подошел к ним, что-то обсуждают. А ты знаешь Серова? — бросил он на меня внимательный взгляд.

— От мамы слышал это имя пару раз. И от отца в детстве, кажется.

— Они почти дружили, — вздохнул Всеволод Эмильевич. — Но, к сожалению, Серов погиб через за год до твоего отца. Сорвался со скалы в Крыму. Под Алуштой…

— И Серов погиб? — я, наклонившись, посмотрел на маловыразительного человека с маленькими глазами.

— Увы, да. Так… Твой отец со Щебининым, в Москве и в Польше, — отложил отец Насти фотографию. — Так, снова со Щебининым и дама… Я, кажется, видел ее… — ткнул пальцем отец Насти в фотографию. — Кажется там же, на Пятом Конгрессе.

— А… кто эта женщина? — спросил я с замиранием сердца, словно сейчас передо мной раскроется тайна.

— Я не знаю, — отец Насти к моему огорчению покачал головой. — Помню, что ее как-то на «В» звали. То ли Валя, то ли Вика…

— Вера? — вдруг вырвалось у меня.

— Да, пожалуй… Верно, Вера! — бросил он на меня внимательный взгляд. — Я видел ее тольо в кулуарах Конгресса.

— Так, политики, хотите чаю? — мама Насти показалась в дверях и с улыбкой принесла нам поднос, на котором стоял маленький белый чайник с большой красной розой и две такие же чайные чашечки.

— Не откажемся с товарищем Суховским, — шутливо сказал отец Насти. — Французы любят кофе, поэтом будет товарищеское угощение чаем представителю французской компартии!

Я засмеялся. Из-за откытой двери отчетливо доносились голоса.

— Ты читала «Превращение» Кафки? — услышал я голос Ирки. — Сейчас все его читают.

— Нет, — отозвалась Майорова. — Но гляну! Спасибо. А ты читала?

— Только начала, — протянула Ира. — Там главный герой Зельцер утром делал зарядку и превратился незаметно в насекомое. Все уменьшался и уменьшался. Представляешь, Туманова так утром превратится?

— Да сдалась тебе Туманова-то! — улыбнулась в ответ Настя. — Выброси ты Ленку из головы хоть на пять минут! Веселая книга! А почему он превратился в насекомое?

— Не знаю… — сказала Ирка. — Мама говорит, чтобы смотреть на мир глазами насекомого и удивляться всему. Сатира такая.

— Забавно, — весело протянула Настя. — Смотреть глазами насекомого! Почитаю, спасибо!

— Туманова вот уменьшится и полетит. Такая оса вредная, — сказала Ира. — Может, нарисуем Туманову осой в стенгазете и подпишем «Грегор Зельцер есть и у нас»? — нежно рассмеялась она.

— Вы и без карикатуры каждые пять минут петушитесь, — весело заявила Настя. — Ну забудьте друг про друга хоть на секунду! Воюете, воюете, объявите перемирие!

Наконец, отец Насти закрыл дверь и разлил чай. Его желтые от табак пальцы действовали четко жестко.

— Всеволод Эмильевич, расскажите, пожалуйста, а что все-таки было такого на Пятом Конгрессе, — спросил я. — Пожалуйста…

— Ты ведь знаешь не хуже меня, — подвинул он чашку. — Там осудили Троцкого и приняли резолюцию, что недопустимо подменять ленинизм троцкизмом. А Троцкий ужасно хотел победить на конегрессе Коминтерна после провала на Тринадцатом съезде.

— Нет… Я имею ввиду про моего отца…

Мой собеседник бросил на меня внимательный взгляд, словно прикидывая что-то.

— А то все вокруг шепчутся: Суховский, Пятый конгресс Коминтерна… А что именно там было, я не знаю. И спросить некого — даже мама не очень знает, — перешел я в наступление.

К моему удивлению отец Насти отложил чашку и пошел к невысокому окну. Невдалеке раздался протяжный паровозный гудок: похоже, поезд приходил на станцию.

— Товарный… — меланхолично заметил Всеволод Эмильевич. — Я их по гудкам различаю, махнул он рукой. Понимаю тебя, но сам не очень знаю…

— Ну расскажите, что знаете! — не сдержался я.

Мы посмотрели друг на друга и не сдержали улыбки: когда-то я также просил его рассказать мне про Чан Кайши…

— Постараюсь, хотя история была странная, — ответил хозяин. — Троцкий тогда уже, летом двадцать четвертого, чувствовал шаткость своего положения после Тринадцатого съезда и пошел на крупную провокацию. Он нашел радикального французского коммуниста Бориса Суварина — из наших, русских эмигрантов, бежавших в свое время во Францию. Тот жонглировал фактами, утверждая, что после смерти Ильича Советский Союз предает идею Мировой революции. Это ты знаешь и сам, думаю.

— Знаю, — отпил я с наслаждением чаю.

— Так вот, против Суварина выступили многие коммунисты. Это было не просто — Суварин занимал видный пост в Исполкоме Комминтерна. Выступал против твой дедушка Филипп Этьен. Должен был жестко выступить твой отец. С тезисами его выступления были ознакомлены многие. Один из них — поляк Адольф Ежи Варский, старый друг твоего отца по Польревкому. Но выступил твой отец мягче, чем ожидали…

— Мой отец поддержал этого негодяя Суварина? — я словно не хотел верить его словам, глядя не темно-зеленую скатерть стола.

— Нет, не поддержал, — покачал головой Всеволод Эмильевич. — Не поддержал. Но ждали, что он скажет «Суварин неправ». А он сказал, что «Суварин перебарщивает и передергивает факты». Есть разница, согласись.

— Может, он надеялся, что Суварин исправится? — спросил я. Бюро с выдвижными ящиками смотрелось так, словно в нем лежали какие-то невероятно важные бумаги.

— Может быть. Но тезисы его выступления остались у Варского. Тот был ужасно зол на Валериана, говорил, что его друг переметнулся к троцкистам. Кто-то раздал другим его тезисы… Орджоникидже сказал мне, что у них вышло жесткое объяснение с твоим отцом, но Варский клялся, что не давал тезисы никому.

— Подлец Варский, — вдруг сказал я.

— Не делай поспешных выводов, — поднял палец Всеволод Эмильевич. — Варский тоже пострадал на том Конгрессе. Его отстранили от работы в ЦК Коммунистической рабочей партией Польши. Варский говорил, что тезисы украла какая-то женщина, но никто ему не верил.

— А где сейчас Варский? — осторожно спросил я. — В Варшаве?

— Нет, в Москве. Работает в Институте Маркса-Энгельса-Ленина. При Пилсудском работать в Польше стало невозможно, — Всеволод Эмильевич пустил облако табачного дыма.

— Так он в Москве? — спросил я с надеждой.

— А история получила неприятное продолжение, — вздохнул отец Насти, словно не заметив мой вопрос. — Через полгода после самоубийства твоего отца в Москву вернулся из Афганистана сам Виталий Примаков.

— Легендарный наш командарм? — улыбнулся я. — «Красный Лоуренс»?

— Да, он. Собирался на работу в Токио. Подошёл к Варскому и публично удалил его кулаком в ухо. И сказал: «Это за Валериана, гнида!» Это было необычно очень: Примаков настоящий интеллигент, вежливый, воспитанный, его за это «англичанином» в шутку зовут, а тут…

— Даже Примаков ему дал! — моё сердце наполнилось гордостью. Я не одинок! Вот кто со мной! Сам Примаков!

— Я спрашивал Виталия, что за дикая выходка, — вздохнул Всеволод Эмильевич. А он уверен, что тезисов не было — их Варский придумал против твоего отца.

— А может, так оно и было?

— Но Варский-то отрицает. Говорит, что украли тезисы… Ты пойми… Виталий — наш друг, но его на Конгрессе не было. А Варский был.

— И неужели по почерку нельзя было проверить? — бросил я, допивая сладкий чай.

— Тезисы набирают на машинке — никак не проверишь, — вздохнул отец Насти. — Увы, тут простор для спекуляций полный.

— А зачем отцу вообще было писать тезисы? — спросил я в такт боя часов. — Он и так классно выступал!

— Видишь ли, Коминтерн — дело мировой важности. Там почти все выступают с тезисами и знакомят товарищей по принципиальным вопросам заранее… Ну вот и все, что я знаю… — развёл отец Насти руками.

— Спасибо… — вздохнул я. — Понимаете, мне это все очень важно знать…

— Если хочешь, оставь у меня карточку с Конгресса. Я узнаю имена делегатов, — сказал Всеволод Эмильевич.

— Спасибо, — снова ответил я.

В голове у меня уже зародилась мысль, что хорошо бы найти того самого Варского. Сейчас это невозможно: мне ведь только двенадцать скоро будет. Но года через три я вполне могу найти его. Значит, году так в тридцать седьмом… Три года — это ужасно долго. Но надо подумать, что можно сделать сейчас. Впервые у меня появилось что-что определенное, и оно как-то по новому проливало свет на таинственное письмо отца к мачехи Влада. Интересно, кто она такая и почему отец ей так доверял?

— Правда, не обещаю, что быстро. Но, честно, большего я не знаю.

Я понимал, что у отца Насти много работы и, поблагодарив его, вышел из кабинета. Голоса подруг слышались все отчетливее. Я улыбнулся: Ира, похоже, рассказывала что-то про новую моду на платья. Я открыл дверь и оказался в небольшой комнате Насти.

— Общий привет! — бросил им я с порога.

Девочки вздрогнули от неожиданности.

— Не пугай так! Привет, Алекс! — радостно поприветствовала меня Настя.

Она была в белой футболке с синими полосками и темно-синих брюках. Светло-русые волосы были собраны в аккуратный невысокий хвост. Она приветливо улыбалась мне. Во всей этой простоте было что-то милое, приятное. Сидящая рядом Ира помахала мне тонкой белой ручкой. Она была в белом платье, доходящего чуть ниже колен. Ей отлично подходил, мне казалось, этот цвет. Сочетаясь с пшеничными волосами и белоснежной кожей, он придавал облику Аметистовой мягкости.

— Мы и не думали, что ты приедешь, — мягко заметила Настя.

— Напугал совсем, — шутливо-укоризненно добавила Ира. — Проходи

Я посмотрел на подруг. Обе они сидели с чашками на коленях и с наслаждением пили чай. Настина мама даже купила к чаю лимоны, хотя достать их у нас было практически невозможно.

— Да я слышал, что вы тут Кафку обсуждали, — засмеялся я

Комната Насти оказалась небольшой, но аккуратной — в ней были стол, белый шкаф и несколько светло-голубых шкафчиков для книг. Хозяйка сидела на софе, а Аметистова важно заняла стул.

— А ты читал «Превращение»? — быстро спросила Ирка.

— Начинал, но как-то не пошло, честно, — ответил я. — Там начало интересное, а потом скучновато.

— Мне тоже мама сказала, что рано, — вздохнула Ира. — Она вообще говорит, что нам многое читать рано.

— Почему это? — удивилась Настя.

— А то, говорит, испортите на всю жизнь впечатление. Вот родители пошли на Чехова «Три сестры», а меня не взяли, — в голосе Иры появилась грусть. — Говорят, ты ничего там не поймешь! А мама еще сказала, что Чехова я пойму, когда взрослой стану.

— А ты читал пьесы Чехова? — спросила меня Настя.

— Одну летом, «Дядя Ваня», называется. Вот там интересно! — сказал я. — Был талантливый профессор, а его затравили наглые родственники, «дядей Ваней» звали.

— И правда интересно…— сказала Ира.

Неожиданно дверь открылась, и к нам вошел Всеволод Эмильевич. Его глаза весело улыбались. Мы как по команде повернулись к нему.

— А мне нравится ваш разговор: в кабинете слышу! — улыбнулся он. — Только твои родители, Ира, правы. Чехова вам рано читать. Знаете, почему он для взрослых? — Мы переглянулись. — Потому что Чехова можно читать всегда по-разному. Лермонтова так не прочитаешь…

— Как это — по-разному? — спросила Ира.

— Вот Алексей прочитал «Дядю Ваню» так: талантливый человек, которого съели наглые родственники-обыватели. Можно так посмотреть. А можно прочитать так, что Войницкий — наглое ничтожество и фанфарон. Что он в сущности сделал? Только орал, что он талантлив и мог бы стать Шопенгауэром. А что на самом деле он сделал?

Я посмотрел на столик. Эта мысль не приходила мне как-то в голову.

— Может, они одинаковые? — спросила Ира.

— Можно и как Ира посмотреть, — улыбнулся Всеволод Эмильевич. — Что герои Чехова — это такой сплав Базарова с Обломовым. Лентяи и циники. Но в отличие от героев Гоголя еще и с невероятным самомнением.

— Ну… Астров-то бездельник и хам, как не крути, — ответил я.

— Можно сказать и так, — кивнул Всеволод Эмильевич. — Но посмотри по-другому: чем Астров хуже других? Тем, что говорит, как думает? Или тем, что не скрывает, какой он бездельник? Тогда он хотя бы честнее остальных.

— Какой же вариант правильный? — спросила Ира.

— Зависит от режиссера, — развел руками отец Насти. — Мейерхольд поставил, как Алексей видит — талант, которого съело пошлое общество. Станиславский поставил, что все хороши, а «дядя Ваня» сам редкое ничтожество. И ему нужен Астров, чтобы на его фоне казаться умным.

— Мне кажется, правильность варианта зависит от восприятия. Все видят героев по-разному. Это, наверно, плюс книге — много цветов! — протянула Настя.

— Правильно замечено! — кивнул ей отец. — И вот еще что, ребята. Вы трое — будущие коммунисты… Как вы считаете, нужна ли партии демократия?

Ира с Настей переглянулись и явно замялись. Всеволод Эмильевич весело смотрел на нас. Ира при этом с надеждой посмотрела на меня: «Мол, выручай». Я вздохнул: была-не была.

— Товарищ Сталин сказал, что партия должна быть как рыцарский орден в старину, — сказал я как можно четче. — Магистр, четкое руководство и исполнение приказов. Мы ведь не буржуазные хлюпики какие! Иначе нас фашисты задавят.

— Отлично, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Значит, Алексей считает, что не нужна. Партия должна быть как Красная армия: центр, приказ и исполнение.

— Так ведь в семнадцатом и было, — сказал я.

— Было. А если центр ошибается, кто тогда его поправит? — спросил отец Насти.

Мы переглянулись, не зная что и сказать.

— Но ведь партия на съезде выбирает ЦК! — нашелся я. Золотой узор на обоях показался мне сейчас каким-то тревожным.

— Выбирает. Но выбираем на несколько лет. А вдруг руководство ошиблось здесь и сейчас, что тогда?

— А мне отец рассказывал, что Ильич был в ярости, когда Каменев с Зиновьевым выдали план восстания, — Ира смотрела смотрела на нас большими глазами цвета морской волны: кажется, она хотела казаться увереннее, чем была. — Даже отбросил газету и отодвинул кофе, бросился писать ответ.

— Это правда, — подтвердил отец Насти. — Но не всё так просто. Ведь большевики брали власть, когда шел Второй съезд Советов. Каменев и Зиновьев надеялись, что власть он передаст им мирно.

— Так бы буржуи во Временном правительстве ее бы и отдали, — недоверчиво сказал я.

— Да, они ошибались. Ильич жестко им ответил в прессе. Но ведь он не посадил их и не выгнал их из партии, правда? Хотя поступок был неблаговидный.

— Но Ильич организовал революцию, а не слушал Каменева с Зиновьевым, — удивился я.

— Не слушал, но допускал их мнение. И при обсуждении Брестского мира Ильич поставил вопрос на голосование, а не просто принял решение, — размышлял отец Насти.

— А если война? — спросил я.

— Но все имеют право на мнение. Может, войны все же не будет? Не хочу верить.а если будет, то булем защищаться, — сказала Настя.

— И как же ты будешь защищаться без единого руководства? — спросила Ирка.

— Теперь не Средние века, когда каждый рыцарь воевал, как ему хотелось, — поддержал ее я. — Теперь армии миллионные! Значит, нужен штаб и центр.

— Так я же не говорю, что руководства быть не должно! Оно обязательно должно быть, даже при демократии! Но это же особая ситуация — война! Вот в мирное время вполне можно проводить голосование, советоваться. Да и на войне — обсудят, выберут лучший вариант! При обсуждении Бретского мира Ильич, думаю, был прав — решение может быть ошибочным, — отозвалась Настя.

— Зато, — сказал я, — после Брестского мира Ильич стал строить Красную армию без оглядки на тех, кто кричал, что она не нужна!

— И с эсерами в дискуссии не вступали, а сразу их арестовали, — сказала Ира. — А иначе они бы власть захватили сразу!

— Это точно. Но я говорила о свободе мнений, а не о том, что нужно всех подряд слушать! Здесь все было правильно. Разные ведь ситуации бывают…

Мы вышли от Насти поздно вечером. Дождь прекратился, хотя было влажно и промозгло. Паровозы надсадно ревели на московском вокзале. К моему удивлению Ира была в белых перчатках, несмотря на апрель: такого чуда я ещё не видел. Настя пошла с нами, решив пройтись до остановки. Она ёжилась от холодного ветра, но старалась его не замечать.

— Давайте пройдёмся до Фонтанки? — вдруг предложил я.

— Почему бы и нет? — подхватила Настя весело. — Отличная идея!

* * *

Настя

Мы шли, разговаривая обо всем подряд. Пустынные улицы тянулись вдоль домов. Неподалеку виднелся старый бар, незаметный на фоне ярких бутиков. За окном книжного магазина виднелись произведения классиков и современных писателей. Их было так много, что они занимали все полки без исключения.

— А знаете, скоро кино станет со звуком! — объявила довольная Ира.

— Что хорошего? — проворчал Алекс. — Кино — великий немой, в этом его и суть!

— Но ведь с репликами кажется, будто все это было на самом деле! — поддержала я подругу. — Как в реальности — мы ведь не немые, разговариваем! Наоборот отлично, что будет звук!

— Вот не могу представить, что Чаплин разговаривает! В этом и соль, что он мимикой и жестами все показывает, — не сдавался Леша.

— А прогресс? — улыбнулась Ирка мягко.

— А причём тут прогресс? — невозмутимо уточнил Алекс. — В опере только поют, хотя есть прогресс.

Черт, да что же тут непонятного? Опера это опера, а кино это кино!

— Там петь нужно! — заявила я — А кино другое! Кино жизнь показывает! А Чаплин же не единственный актер на всю страну, правда? Можно будет показывать самые разные истории — и о вражде и о любви, люди будут ощущать, что будто сами туда попали! Звук же, будто это на самом деле, а не выдумка!

Нет, ну правда же, а? Как Лёша не поймет? Это же настолько интересно — ты будто попадаешь в мир кино, живешь и переживаешь вместе с героями, слышишь их голоса, видишь лица, интонации, эмоции… От ненависти до любви. Правда же интересно!

— Тогда умрет великое искусство мимики, жестов, танцев в фильме, — грустно произнес в ответ Алекс.

— Это правда, — задумчиво протянула я. — Все же жаль…

Интересно, когда приходит новое, но жаль, что из-за этого уходит старое! Я помню, как мы ходили в кино на Чаплина. У подножья небоскреба в самом деле прыгал забавный маленький человечек с усиками и тросточкой. Его лакированные штиблеты лихо отбивали дробь. Многие смеялись тогда, в том числе и я. Чаплин в самом деле казался смешным. Были ли мы когда-то так счастливы, как в тот день? Не знаю…

Идя по улице, я смотрела по сторонам. Вон по направлению к нам бежит стройная блондинка в новенькой черной куртке и юбке того же цвета… Точно, Маша! Куда она так летит?

Маша врезалась прямо в Алекса. Мы весело рассмеялись.

— Привет, — выдохнула она. Видимо, бежала долго. — Я к Ире!

— Ира здесь, — весело проговорила я. — Где пожар?

Маша, однако, выглядела довольно серьезной. Она глубоко вздохнула.

— Что случилось? — видимо, произошло что-то срочное, что-то серьезное!

— Мишкину мать официально обвинили в шпионаже, — послужило ответом. — Ей грозит то ли расстрел, то ли десять лет лагерей!

Алексей

Я думал, что гроза разразится следующим утром, но ошибся: в первые три дня не происходило ничего. Неделя шла свои чередом: списывали и подсказывали, отвечали и решали, рисовали шаржи, обижались друг на друга, Лера даже всплакнула из-за тройки на математике. Мишка приходил в школу бледным, но старался вести себя так, словно ничего не произошло: аккуратно готовил уроки и отвечал на «хорошо» или «отлично». Но это были все-таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы.

Другие ребята старательно обходили его стороной, кроме Насти Майоровой и Лены Тумановой, причем последняя всячески демонстрировала Мишке свою дружбу. Я тоже попытался поговорить с ним, но ничего не получалось: Иванов, казалось, ушел в себя. Только в четверг после биологии к нему подошла Волошина и в чем-то долго его убеждала. Но Мишка, кивая в такт головой, все-таки с ней, похоже, не согласился.

— Подумай, Иванов, еще раз. Проанализируй все за и против, — строго сказала Волошина. — Подумай о своей жизни, — бросила она на ходу.

Мне, честно говоря, тоже было не до Иванова. Информация, которую я получил от отца Насти, казалась мне слишком важной, чтобы я не думал о ней постоянно. Впервые я докопался, наконец, до чего-то определенного, проливающего хоть немного света на ту историю. Итак, что я имею? Отец хотел выступить против троцкиста Суварина на Пятом конгрессе, но почему-то выступил мягче, чем думали — это раз. Отец дружил с поляком Варским и тот обвинил его в троцкизме после этой речи — это два. Кто-то выкрал тезисы отца и дал другим, а может их придумал сам Варский — это три. И отец после этого ушел из Исполкома Коминтерна… — это четыре. Добраться бы того Варского, только вот как?

Что еще? Дальше шли догадки. Отец почему-то доверял мачехе Влада Миронова и оставил у нее важные бумаги. Она должна была отдать их Щебинину, Серову или Звездинскому. Интересно, отдала ли? Серов вот мертв. И еще была интересная женщина, которую вроде звали Верой. Как нашу Веру Сергеевну. Я вспомнил слова в письме, что нельзя доверять Вере — она опасный человек. И еще Варский вроде как говорит, что тезисы у него украла какая-то женщина. Впрочем, с чего я взял, что это обязательно наша Вера? Да, она жила в Москве — ну и что? Мало ли на свете белокурых Вер, которые жили в Москве и поправляли поля шляп у зеркала. Я смотрел дома на старинные немецкие часы — главную тайну, не зная, как подобрать к ней ключ. Хотя теперь твердо верил, что найду его.

Перемены пришли в пятницу. Мы как раз делали самостоятельную работу по математике, и наша учительница вышла из класса. Мишка не пришел на уроки: дела, видимо, у него шли из рук вон плохо. Не позавидуешь.

— Что хочет Волошина? — тихо спросил я Иру.

— Чтобы он отказался от матери на линейке школы. Иначе его исключат из пионеров, — кивнула Аметистова со знанием дела. У нее единственной из всего класса была не простая ручка, а с золотым пером,

— А что будет потом? — бросил Незнам, старательно решая задачу на деление.

— Не возьмут в комсомол. И путь в ВУЗ для него навсегда закрыт, — ответила Ира. Она казалась спокойной, но ее зеленые глаза отливали от волнения синевой.

— Думаю, Миша не откажается, — заявила Настя. — Все же мать! Человек же важнее Вуза

— Но жизнь у Мишки сложится не лучшим образом, — протянула грустно Лена.

Ирка прикусила губу и посмотрела на Настю, кажется, она делала вид, что Тумановой просто не существует. Не знаю, с чего вдруг Туманова решила стать адвокатом Иванова. Ирка хотела что-то возразить, но тут как раз появилась Волошина и подозвала ее.

— Аметистова, в понедельник проведешь пионерское собрание, — тихо сказала она.

— Хорошо. Повестка? — спросила Ира немного растеряно.

— Если Иванов не отречется от взглядов матери — сыну врага народа не место среди пионеров, — спокойно ответила Волошина.

Аметистова кивнула и села на место. Ее белые щеки чуть порозовели, словно она выпила стакан вишневого сока. Эх, вишнеый сок… Скоро уже лето и можно будет попить его на углу канала Грибоедова. Впрочем, кажется, у меня есть спасительное средство для Мишки. Он не отречется, а скажет просто «Осуждаю!» Не откажется от матери, а, как честный человек, лишь осудит ее отвратительные дела. Я даже легонько улбынулся, что нашел спасительное средство.

Пожалуй, все было бы ничего, если бы ситуацию не испортила сама Аметистова. Когда мы сдали самостоятельные работы, Ира повернулась к мне и Антону.

— Главное, — вдруг сверкнула она глазами — не надо драмматизировать. У нас не средневековая церковь: никто отрекаться от матери Мишку не просит. Надо только, чтобы он на общей линейке школы сказал: «Осуждаю взгляды и деятельность моей матери Екатерины Ивановой и обещаю…»

— Но даже это сложно… — вздохнул Влад. — Всё же мать, действительно.

— Ну, революция развела не одну семью, — поддержал я Иру, когда мы вышли из класса. — Великий Энгельс отрекся от отца-фабриканта; Кропоткин, князь, тоже от семьи отказался ради революции… А у много их наших офицеров братья к былым ушли и ничего…

— Вот и с Мишкой ничего не случится, — кивнула Аметистова. — А то очень уж нежный…

Ленка, однако, стояла, кусая губы. Я был уверен, что она сейчас бросится в бой, тем более, что Ирка ее ужасно раздражала.

— Ты так легко об этом говоришь, как бумагу канцелярским клеем приделать, — фыркнула она. — А сама бы ты смогла так сказать о своих родителях?

— Кто? Я? — фыркнула Ирка. — Мои родители контрреволюционной деятельностью не занимаются, знаешь ли! — Ирка, похоже, отошла от первого шока и снова была готова ринуться в бой.

— О, какие обороты, «знаешь ли»! — усмехалась Ленка. — От мамочки-графини выучила, да? — в ее глазах сверкнуло торжество.

— Что? — на щеках у Ирки снова выступила краснота. Сейчас она уже не наступала, а, наоборот, беспощно хлопала зелеными глазами.

— Где графиня? Какая? — подбежали к нам Маша и Антон.

— Все в порядке… Это так… — попытался я замять разговор, но Туманова не дала мне решить вопрос миром.

Я посмотрел на Ленку. Сейчас передо мной был словно другой человек: жесткий и бескомпромиссный, способный, наверное, даже полезть в драку.

— Ты не смеешь так говорить! — дернулась Ира, но подбежавшая Настя взяла ее за тонкие плечи.

— А я тебе не бывшая прислуга маменьки, чтобы ты мне тыкала, что я смею, а что не смею, — ответила сухо Ленка.

Наши с Тумановой взгляды встретились. С минуту мы молча смотрели друг на друга, словно оценивали друг друга как врагов. Во мне вдруг сыграл дикий боевой азарт. Меня охватила одновременность ярость и гордость, что я, наверное, единственный, кто может остановить Туманову.

— Знаешь что, — прищурился я на Ленку и сказал громко, чтобы слышали остальные. — Может, у Иры мать и из «бывших», но она точно не оправдывала побег в фашистские страны и не заявляла, что у нас сажают людей напрасно. Пахнет контрреволюционной пропагандой, не находишь?

— Какая пропаганда? — вставила вдруг подбежавшая Маша. — Какая пропаганда в 12-то лет? Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила. Мишка — нежный или не нежный — не мне судить, не была в его ситуации! И не Ире, и не вам! Революция развела не одну семью, но люди бывают разные. Настя права — пора заканчивать.

Майорова согласно кивнула.

— Какая пропаганда в двенадцать лет? — поднял я брови. — Ничего, а какие родители у Иры Туманова уже знает!

— А с чего все, собственно, взяли, что это пропаганда? — добавила тихо Вика. — Мало ли где можно услышать! Может от одноклассников случайно!

— Что надо бежать в фашистские страны? Вика, ты о чем? — я вдруг посмотрел на «Викусика» как на взрослого человека.

— Да… Ты прав… — вдруг кивнула Гришкова. — Но Лена не хотела плохо…

— Знаешь, если Туманова в двенадцать лет думает, что в фашистские страны бегут хорошие люди — то говорить после этого не о чем.

— Так, спокойнее, комиссар! — хлопнул меня по плечу Женька. Как обычно он постарался свести в шутку.

— Не получится… — тихо сказал Антон. — Если Мишка не выступит на линейке, нам голосовать за его исключение из пионеров.

Я оглянулся, но поблизости не было почти никого. Школьные коридоры опустели, словно никто не хотел разговаривать о произошедшем. Стоял чудесный апрельский день, и мы с Незнамом как-то сами собой пошли в Греческий сад. Удивительно, но хотя сад давно переименовали в Некрасовский, все по-прежнему звали его Греческим. Мы частенько забегали в него после уроков: очень уж хотелось погулять по его прямым аллеям под хруст гравия.

— Мишка, как честный пионер, мог бы и сказать, что осуждает такой шаг матери… — начал я разговор.

— Ага… — кивнул Незнам.

Но продолжать разговор он не хотел. Не знаю, о чем Серега думал в ту минуту, но он рассеянно смотрел на фонтан с ажурной чашей. Фонтан еще молчал, а дно покрывали прелые осенние листья. Я покосился: впервые в жизни между нами возникла на почтенность. Однако она продолжалась не долго. Незнам дернул меня за руку и показал на скамейку. На ней сидела Аметистова в окружении Насти и Маши, содрогаясь от рыданий. Подруги, окружив ее, гладили Иру по плечам и волосам, пытаясь хоть как-то утешить.

Я дёрнул Незнама за рукав, и мы побежали к Ирке. Настя просто положила ей руку на плечо, а Маша гладила рассыпавшиеся волосы.

— Ир… с тобой все хорошо? — как-то неловко спросил я.

— Нет! Не видишь? — раздраженно ответила мне Маша.

Ира продолжала всхлипывать, не обращая на меня внимание. Я остановился и тоже растерянно посмотрел на девочек. Никогда не умел утешать: всегда выходило как-то неловко и глупо.

— Ира, не плачь, не плачь… все будет хорошо… — приговаривала Настя.

— Вы помиритесь!

— Я… я ей отомщу! — всхлипнула Ира.

В её словах было что-то трогательное и очень слабое. «Отомстишь ты… как же!» — подумал с грустью я, глядя на её распухшие от слез веки. Поставив портфель, я тоже подошёл к ним и положил руку на плечо Иры. Она, не обращая на меня внимание, продолжала рыдать.

— Туманову давно пора поставить на место, — жёстко сказал я.

— Я… я её ненавижу… — продолжала реветь Ира.

— Не думай о ней, — мягко сказала Настя. — Просто не думай и всё. Пусть думает, что ей не удалось тебя окончательно задеть — не обращай внимания!

— Вот-вот! — подхватила Маша. — Правильно! Поговорю с Леной. Она обычно мягкая, я ее давно уже знаю! Не обращай внимания.

Подруги помогли Ире встать со скамейке. Аметистова, опустив голову и все еще всхлипывая, медленно пошла к фонтану. Я тоже положил ей руку на плечо, тоже стараясь поддержать. Мне на помощь пришел и Незнам:

— Ир, не волнуйся… — быстро бросил он. — Ты у нас отличный председатель отряда! А Туманова пусть что хочет болтает: ее никто не слушает!

— Верно… — погладил я ее по плечу. Налетевший ветер качнул аллею маленьких туй.

— Спасибо… — всхлипнула Ирка, как ребенок, которому дали конфету после того, как он ушибся.

— Все будет хорошо! — поддержал ее я. — Не плачь.

— Ребята правы! — уверенно заявила Настя. — Ты отличный председатель, все тебя уважают и слушают! Даже если не все то очень многие! Не обращай на слова Тумановой внимания, слышишь? Просто не обращай, и всё. Не плачь, все хорошо!

— Ну и дрянь же Ленка, — прищурился я, глядя, как Настя с Машей уводят все еще плачущую Аметистову.

— Она еще может того… — покрутил ладонью Незнам. -, Поставить на собрании вопрос, что у Иры мать из «бывших».

— Пусть попробует! — с яростью сказал я. — Мы ей мигом защиту побега в фашистские страны припомним!

— Надо ей так и сказать, — прищурился Незнам.

Мы переглянулись и засмеялись. Затем пошли к выходу из сада, строя на ходу веселые планы, как лучше урезонить обнаглевшую Ленку. Договорились до того, что если начнется война, Ленка наверняка станет шпионом немецких фашистов, а мы ее разоблачим. Это было глупо, но зато как весело!

* * *

Настя

Приближение Первомая у меня всегда ассоциировалось с открытой, на которой были нарисованы ветка белой сирени, голубое небо и цифра «1». Она запомнилась мне своим удивительно весенним видом: это словно было то волшебное, что мы всегда ждали от весны. В тот год эту открытку продавали почти во всех киосках, и ога резко отличалась от других почтовых карточек с людьми. Мама купила несколько таких открыток и вечерами подписывали их нашим родственникам на Далтнем Востоке. А я, не выдержав, стящила себе одну такую открытку — слишком уж красивой и заманчивой она мне казалась.

Накануне Первоя в «Правде» появилась статья Сталина, где он жестко отзывался о растущей бесконтрольности технократического аппарата. Критикуя дерзкие выходки отдельных директоров заводов, Сталин говорил, что это серьзеные тенденции. «Хозяйственный аппарат, — говорилось в статье, — почувствовал себя бесконтрольным потому, что ему нет равнозначного партийного контроля. Партийный аппарат должен контролировать все аппараты страны, в том числе и народнохозяйственный, и прежде всего аппарат промышленный, располагающий наиболее самостоятельными, образованными и чванливыми кадрами. Принцип демократического централизма нельзя нарушать, даже если центр не прав».

Нам задали читать эту статью на политинформации. Мы не все поняли в ней, однако, читая ее, я вдруг вспомнила рассуждения отца о партийной демократии. Получается, контроль должен быть везде, даже если центр не прав? Не знаю почему, но мне показалось, что это неправильно. Ведь руководство — такие же люди как и мы, тоже могут ошибаться! Что же будет в результате этой ошибки дальше? Получается, что партия везде, все контролирует, учитывается только ее мнение. Но вдруг случится так что оно неправильное? А как повернется жизнь из-за ошибки партии? Я вспомнила, как родители зимой обсуждали съезд. Отец тогда задумался о системе и Сталине. И задумался, мне кажется, правильно, мало ли как повернется эта самая система.

Гроза разразилась в последнюю апрельскую пятницу. До сих пор помню, как мы сумрачно сидели за партами. Совсем скоро начнется собрание по исключению Мишки из пионеров! Я вздохнула. Мишку будут исключать. Сидя рядом со мной, он был очень бледным. Я положила руку ему на плечо. Неужели скоро все будет кончено и я потеряю хорошего друга? Его исключат из пионеров, из школы… И куда же дальше с такой репутацией, когда мать — шпионка?

— Насть, — тихо начал Мишка. — Я не могу так сказать, что осуждаю. Все же мать. Но не забывай меня.

— И ты меня не забывай, — проговорила я уверенно. — Но, может, еще не все потеряно? Вдруг кто заступится?

— Кто? — вскинул брови Мишка. Он, казалось, был удивлен. — Ну кто?

— Не знаю, — я пожала плечами. — Может, директор или кто еще.

— Вряд ли, — махнул Иванов рукой. — Зачем директору лишние проблемы?

— Не могу понять — почему тебя должны исключать? Ты же не шпион! Думаю, я не единственная, кто это поймет.

— Возможно, — тихо проговорил Мишка. — Ты хороший друг. Вы с Леной.

— Спасибо, — все же в Мишке Иванове было что-то трогательное и я немного понимала Лену.

Ире говорить легко, нежный он или не нежный — она же не была в его ситуации и вряд ли окажется в ней. Кто знает, как дальше сложится Мишкина судьба? В ВУЗ ему путь закрыт, везде будут говорить: «Сын шпионки», «Сын шпионки»… Никому не пожелала бы такой ужасной жизни — ему ведь терпеть все это! Но в то же время решительность Мишки вызывала уважение — человек все же важнее ВУЗа, каким бы ни был, и Мишка это понимал. Неужели никто кроме нас с Леной этого не понимает? Я не могла видеть, что обычно гордый Мишка теперь ходил бледный и закрытый, всегда молчал, словно это не Мишка, а его двойник! Ну почему, почему все так сложилось? Я была уверена, что его мать невиновна, а тут вот как вышло…

Я положила ему руку на плечо. Кажется, Мишке стало чуть полегче, судя по легкой улыбке. Хоть немного, но легче! Отлично.

Скоро все собрались и собрание началось. Волошина и Аметистова сели за стол, накрытый темно-зеленым сукном. Для торжественности сзади стоял бюст Ленина.

— Последний шанс, Иванов, — звонко начала Волошина. Сейчас она казалась мне очень жесткой и холодной. — Осудишь ли ты взгляды своей матери, как честный человек и настоящий пионер?

— Нет… — тихо, но уверенно отозвался Мишка.

— Опомнись! — бросила ему Лера. — Ты ведь понимаешь, как тогда сложится твоя жизнь!

— Понимаю, — кивнул Мишка. — Но человек все же важнее ВУЗа.

— Вот так человек! — усмехнулась Ира. — Шпионка, враг народа!

— Знаешь, не тебе об этом судить, — холодно произнес Влад, на что Аметистова уже приготовилась возразить, но Волошина ее опередила.

— Миронов, следи за словами, иногда твое поведение заставляет серьезно задуматься. Ты не изменишь своего решения, Иванов?

— Не изменю, — уверенно и четко ответил Мишка.

— Но мать это одно, а Миша — другое! — вдруг сказала Лена.

Я ожидала, что Волошина взорвется, но она улыбнулась и достала какую-то синюю папку. Я не выдержала и вытянула шею: интересно, что в ней?

— Туманова так полагает? — мягко спросила она — Туманова думает, что мы, как в буржуазных странах преследуем невиновного за родственные связи? Она сильно ошибается. — Волошина открыла папку. — Скажи, Иванов, ты обращался за помощью к секретарю Горкома Рипольскому?

— Нет… — пролетел потерянный Мишка. Он, кажется, ожидал голосования, но что-то пошло не так. За окном уже начинался чудесный весенний вечер, и ветерок трепал ветки лип, на которых наклевывался зеленый пух.

— А в Москву к Ядову в Централтную контрольную комиссию? — прищурилась Волошина.

— Тоже нет… — выдавил из себя Мишка.

— Почему же в таком случае эти люди просят директора школы за тебя? — спросила Волошина.

Женька даже присвистнул. Волошина постучала карандашом по столу.

— Не знаю… Только отец знает… — пролепетал Мишка. — Я ему говорил…

— Иванов рассчитывал на безнаказанность. Рассчитывал на высоких покровителей. Был уверен, что комсомольская и пионерская организации школы спасует перед их именами. Но для комсомольской организации дело партии, выше любого имени, любого авторитета… — строго сказала она.

Странно… Я сомневалась, что Мишка рассчитывал на покровительство. Иначе не был бы таким взволнованным и бледным. Неужели я надеялась не напрасно и какие-то высокие люди наверху решили ему помочь? Неужели у нас с Леной есть единомышленники и Мишку не исключат? Значит, я не зря надеялась, есть шанс! Даже Москва просит за него! Это удивительно, но это…это факт! Что же теперь решит директор? Я надеялась, что он примет просьбы руководства и Мишка останется.

— Впрочем, обращение к высоким покровителям — это еще не все, — сказала Волошина. — К нам поступил сигнал от одного из честных пионеров, что Иванов ведет откровенно контрреволюционные разговоры. В частных беседах он извращает ленинское «Письмо к съезду», утверждая, что Владимир Ильич предлагал снять с поста товарища Сталина!

Лера ахнула. Маша изумленно посмотрела на Ирку, затем на меня.

Я удивленно хлопала ресницами. Как она узнала? Откуда? От кого? Что же это за пионер такой, который рассказал Волошиной? Мишка рассказывал мне, что Ленин перед смертью критиковал Сталина, но я ведь никому, никому об этом не говорила! Неужели кто-то услышал и передал Маринке? Но кто? И зачем?

— Интересная картина: мать обвинена в шпионаже, сестра сочувствовала опрозициии Одиннадцатого съезда, а сам Иванов выступает против товарища Сталина! Иванов, мы ждём объяснений! — сказала Волошина.

— Я только сказал, что Владимир Ильич писал письмо товарищам, и его зачитали на съезде! Это правда!

— Это может кто-то подтвердить? — холодно спросила Волошина.

— Я могу, — хотелось это сказать как можно увереннее. — Мы вместе шли домой в тот момент.

— Выкручивается! — вдруг раздался голос Вовки Солцева.

— А тебе что? — усмехнулась Вика. — Ты сам всегда всех сдаешь и выходишь сухим из воды! А как тебе в ответ дают так сразу пищишь. Так что от выкручивающегося слышим!

Волошина хмыкнула и кивнула.

— Хорошо. Не будем отвлекаться. От кого вы узнали это, Иванов?

— Но это же не преступление! Ильич действительно писал письмо и зачитал на съезде — что же в этом такого?

Теперь Мишке приходится выкручиваться из-за некоего «честного пионера», он ведь не может сказать, что все знает от отца! Кто же оказался этим «честным пионером»? Кто побежал бы все рассказывать Маринке, зная, что Мишку точно исключат за такое? Этот человек наверно радовался сейчас, получил покровительство Волошиной. Но кто же это, кому понадобилось это самое покровительство? И кого она считала бы.честным? Под все это подходил один человек — Солнцев! Сейчас он выглядел несколько довольным. Но почему? Зачем ему понадобилось выдавать Маринке Мишку? Неужели ради покровительства и похвалы? И он же знал, что Иванову в таком случае грозит исключение — зачем же так? Что плохого Мишка ему сделал? Или это не Вовка? Но кто же еще? Ну не Алекс же с Ирой, ну точно!

Вовка, помнится, сдал Волошиной Юлю, которая писала стихи в стенгазету, была целая разборка из-за слова «Бог», но нас всех спас Алекс! Неужели это повторяется?

Неожиданно распахнулась дверь и вошел сам директор Антон Юрьевич, а сопровождении какого-то человека.

— Сидите, — бросил он. — Итак, мы сейчас мы ограничимся временным исключением Михаила Иванова из пионеров, но в школе он останется. Пока что.

— Но, но… Антон Юрьевич, — залепетала Волошина, но на нее уже никто не обращал особого внимания.

— У Иванова есть шанс подумать о своем поведении, изменить его, — кивнул Антон Юрьевич.

Он всегда был упакован в безупречный темно-синий костюм «бостон», который вкупе с блеском очком придавал ему строгий вид. Я знала о нем, что прежде, в революцию, он уже был большевиком и дружил чуть ли не с самим Иоффе. Во всяком случае его авторитет как «старого большевика» был всегда высок.

— Ура! — радостно воскликнула Лена. — Остаешься в школе!

— Отлично! — подхватила я. — Я верила! Я верила!

Неужели я угадала? Неужели у меня есть единомышленники среди взрослых и Мишку оставят в школе? Жаль, что его исключат из пионеров, но ведь это временно, временно, а не навсегда! Плюс к тому же он останется с нами, в школе! Вовка помрачнел, но ничего, пусть мрачнеет дальше. Ничего у Солнцева не вышло!

Хотя Солнцев ли это? Но кому еще так понадобилось бы покровительство Волошиной? Ну не Соньке же Петренко — доброй душе и тихоне из тихонь? Я не знала. Но какая теперь разница, ведь Мишка в классе! Но все же хотелось понять, кто же этот «честный», из-за кого пришлось так оправдываться.

Я тольео сейчас обратила внимание, что рядом с наши директором стоял невысокий суховатый человек в сером косюме. Он казался забавным из-за короткой рыжей шевелюры и множества веснушек у носа, однако я заметила, что при одном его виде Волошина сразу напряглась. Интересно, что же это за человек такой? Ввел Волошину в такое напряжение! Мне казадось, будто она смотрит на него с почтением и подобострастием.

— Всем молчать! — неожиданно прикрикнула Волошина. Что еще ей надо?

— Хорошо, Иванов, на этот раз школа и пионерская организация проявили к тебе милость. Но учти, что ты, хоть и временно, исключаешься из пионеров! Запомни это и постарайся исправиться. Исключение Иванова, — рубила Маринка фразами, должно доказать, что мы будем беспощадны к врагам и никто не сможет уйти от ответа! Дело партии для нас выше любого имени, любого авторитета… А для партии выше всего народ и его благополучие, мы, школа, осознаём это и должны быть беспощадны к любым контрреволюционным разговорам и врагам.

Я вздохнула. Хотя я была рада, что Мишка остался с нами, нечто изменилось навсегда. Мы знали, что кто-то из нас доносит на других и надо быть осторожным с каждым сказанным словом. Вовец? А, может вовсе не Вовец. Соня Петренко? Не может быть. Хотя кто ее знает? Кто знает, что на душе у Леры, Вики, Марины… Да и у Иры тоже… Вон как она призывает быть беспощадной к врагам! А ведь кто-то, наверное, также думает обо мне…

— Марина, Ира, идёмте, — мягко улыбнулся рыжий Волошиной и Аметистовой. Интересно, что у него с ними за дела?

— Сейчас, Альберт Николаевич, — бодро отеликнулась Волошина.

— Не спешите. Я пока покурю у входа… — улыбнулся странный человек.

Мне казалось, что от него исходит странная смесь мягкости и власти. «Надо будет узнать у Иры, кто он такой», — подумала я.

* * *

Алексей

Наивные дети, мы полагали, что Мишку спасло заступничество друзей его отца в Москве. Мы ошибались. На самом деле Мишку спас следователь ОГПУ Никольский: тот самый рыжий человек, вызвавший улыбку у нашего класса. Исключение Иванова из школы не входило в его планы: Никольский решил оставить Мишку в качестве приманки. Отныне любой, защищавший Мишку, попадал на карандаш к Никольскому. Это придавало делу Екатерины Ивановой объемность, вовлекая в него все новых и новых людей. Отец Мишки в самом деле позвонил в Горком своему старому приятелю Рипольскому, а тот в ЦКК Ядову. Значит, оба они попали в поле зрения Никольского, а за ним и самого всесильного Молчанова: теперь на них появился серьезный компромат, и он мог докладывать Ягоде, что дело по Ленинградской парторганизации движется вперед. А поскольку Рипольского рекомендовал на работу в Горком сам Аметистов, в его биографии тоже появлялась неприятная заноза.

К концу мая пришло известие, что наш пионерский отряд отправляется на полтора месяца в лагерь. Было решено разбить палатки в области — где-нибудь на берегах красивого озера или реки. Ребята сразу определили, что сначала надо послать разведчиков — подобрать место для будущего лагеря. После недолгих споров, решили, что такими разведчиками будем мы с Владом. Незнам горевал, потому как очень хотел поехать со мной, но ребята были непреклонны — только мы с Владом. Мы сразу же решили, что в районе пятнадцатого июня приступим к делу, а через несколько дней дадим Ирке телеграмму, куда именно следует приезжать.

Пережидая проливные дожди в начале июня, я не мог дождаться дня, когда наконец начнется наше путешествие. Собираться начал буквально за два дня: осторожно упаковывать взятую на прокат палатку, котелок, приспособления для жарки и варки пищи на костре. Мама все пыталась дать мне побольше всякой еды, и я никак не мог объяснить ей, что еды нам надо как раз поменьше: лучше, пусть даст денег, чтобы мы закупились продуктами поближе к месту. Ситуация была тем более противная, что у меня вскочил гнойный фурункул, и мама все говорила, что с болезнью не надо ехать. Кое-как проткнул его сам цыганской иголкой, сделав вид, будто он лопнул.

Утром в день отъезда я проснулся поздно. Спешить было некуда: к Владу я мог приехать в любой момент, так что не спеша позавтракал дома. Мамы же не было, но она оставила мне записку, чтобв я не забыл проверить перед отъездом воду. Затем, прихватив рюкзак, поехал на Финляндский вокзал. Небо совсем затянуло тучами, но на душе было удивительно хорошо от начинающегося большого путешествия. Гришковы арендовали дачу под Сестрорецком, и я поскорее сел в пригородный поезд на север.

Сначала поезд шел через центр. За ними пошли заводы, а от станции Удельная начались мелкие домики. Здесь кругом росли садовые ромашки, ирисы и желтые цветы, напоминавшие подсолнухи, с претенциозным названием «рудбекия». Цветы, впрочем, были очень красивые. Глядя на мелькавший за окном пригород, я не мог понять, зачем Мишка все время «лезет в бутылку». Ну что ему, правда, стоит сказать, что осуждает деятельность матери? Ведь не просто так ее обвинили, да в чем — шпионаже! Вот сидят два веселых рыбака с удочкой — никто их в шпионаже не обвиняет, как и вот эту веселую торговку пирожками. Мать передавала какие-то наши секреты врагам, а Мишка правда в дурачка играется — делает вид, что мол ничего и не было.

Я сошел на маленькой станции и пошел по асфальтированной дороге мимо дач. Дача, где жили Гришковы, находилась в глубине леса. Пока я шел мимо домиков, в полисадниках которых росли

Я присмотрелся получше. Мачеха Влада была невысокой белокурой женщиной лет тридцати пяти, не худой, но достаточно изящной и гибкой. Короткие белые волосы рассыпались легкими кудряшками. Голубые глаза смотрели холодно и немного… то ли властно, то ли жестко, точного слова я подобрать не мог. Во всем ее облике была порывистость и четкость, хотя при этом она чем-то напоминала веселую, хотя и самоуверенную, девчонку. Во всяком случае короткое бежевое платье и красные туфли ей хорошо шли. Эх, рискну!

— Елена Андреевна! — окликнул ее я.

— Да? — резко повернулась женщина, но тотчас почему-то улыбнулась. У нее был мелодичный, хотя и жесткий голос.

— Елена Андр…

— Ты, наверное, Алексей Суховский? — уже тепло улыбнулась она.

Я кивнул. Невдалеке послышался стук дятла.

— Влад с Викой мне много рассказывали о тебе. А внешне: да, ты правда очень похож на отца! — в ее холодных глазах вдруг вспыхнула веселая искра.

— Спасибо, — улыбнулся я. — Елена Андреевна, у меня к вам дело, — сказал я.

— Что же, идем к станции. По дороге обсудим, — охотно сказала женщина.

Невдалеке виднелся песчаный косогор, заросший невысоким ельником. Песок был при этом не желтым, а каким-то совсем грязно-серым. На обрывах росли кусты полыни и еще какая-то неизвестная мне трава. Глядя на полынь, у меня что-то екнуло внутри: я вспомнил полынные поля возле станции Чаплино в то утро, когда мы последний раз ехали всей семьей на море. Женщина, однако, свернула к сосновому бору и быстро пошла вперед.

— Здесь на станцию быстрее, — сказала она, словно мы были приятелями.

— Елена Андреевна, я слышал, что Вы хорошо знали моего отца, — начал я без подготовки. Прогонит — и черт с ним, значит прогонит. Но дама только находу поправила маленькую белую сумочку,

— Это Влад, паршивец, проболтался? — нахмурилась женщина. Меня снова удивил ее голос: смесь детской капризности и жесткости.

— Елена Андреевна, не ругайте его, пожалуйста, — выпалил я. — Он меня поддерживал. И дело важное… Понимаете, я не верю, что папа покончил с собой! — выпалил я.

Мать Вики ничуть не смутилась моей бессвязной речи, а только снова поправила сумочку.

— Знаешь, Леша… Ты не против, если я буду тебя так звать?

— Нет, только за! — Ветка сосны шелохнулась, словно на нее села какая-то крупная птица.

— Так вот, Леша, я тоже не верю. Не такой он был человек, чтобы покончить с собой. Мы познакомились с ним в двадцать первом, на Третьем конгрессе Коминтерна. Я была переводчицей, поскольку знаю немецкий и польский. И тоже потихоньку ищу нити.

— А я знаю, что против отца плел интриги некий поляк Варский. На Пятом конгрессе, — уточнил я на всякий случай. — Там дело Суварина было как раз. Вы не знаете случайно этого Варского?

Я думал, что она смутиться, но женщина кивнула, словно я говорил прописные истины.

— Ежи Адольфа Варскрго? Знаю. Неплохой человек, хотя и очень горячий. Да, размолвка из-за дела Суварина у них была. Но, поверь, она не была фатальной! Твой отец очень расстроился, что Варского исключили из ЦК Польской коммунистической партии. Едва ли он бы расстроился, будь Варский его врагом.

— Но Варский, я слышал, делал кое-какие пакости отцу…

Женщина остановилась и дернула замок сумочки. Затем ее холеная белая рука с острыми красными ногтями достала оттуда пачку дамских сигарет и зажигалку.

— Ты не против, если я закурю? — спросила она. — Давай начистоту: ты подозреваешь Варского?

Отпираться было бессмысленно. Синие глаза Елены Андреевы смеялись, глядя на меня. Я ожидал чего угодно, но не такого поворота беседы.

— Честно — да, — вдруг выпалил я.

— Ценю откровенность и смелость, — снова улыбнулась женщина. — Но, поверь, Леша, ты на ложном пути. Варский сам пострадал из-за того дела, — выпустила она струйку табачного дыма. — И никакой выгоды Варский, кроме позора, не получил.

— Но, говорят, он выкрал у отца какие-то важные тезисы его речи против Суварина? Или сочинил их, чтобы его опорочить… — сказал я.

— Тезисы правда были, — выпустила Елена Андреевна струйку табачного дыма. — Я слышала их разговор на Конгрессе.

— В кулуарах? — спросил я. Стук дятла становился все отчетливее.

— Нет, прямо в зале, — покачала головой женщина. — Они говорили о них открыто. Отец твой, как обычно, шутил, — тепло улыбнулась она. — «Вот тебе тезисы моей речи: ходим e2-e4, а потом конем!»

— Он очень любил шахматы! — сказал я. — Все мечтал мат конем и королем поставить.

— Игрок он был блестящий, — подтвердила женщина. — Но я не о том. Понимаешь, он сам отдал тезисы Варскому. И не тихо, тайком, а в зале со смехом. То есть, не видел никакой опасности.

— А Варский говорит, я слышал, что эти тезисы выкрала какая-то женщина… — прищурился я.

— Может быть. — Пристально посмотрела на меня женщина. Елена Андреевна казалось милой, но, глядя на стальной блеск ее глаз и резкие движения, я подумал, что не хотел бы встать у нее на пути.

— Но подумай вот над чем… Варскому не было резона играть против твоего отца. Зачем ему менять тезисы? Что получил от этого Варский?

Женщина снова затянулась, и мы осторожно пошли дальше по тропинке в бор. Кое-где уже виднелись скворешницы — свидетельства приближавшегося дачного поселка.

— Может, Варский хотел избавиться от моего отца в силу каких-то причин? — предположил я.

— Может быть, — пожала плечами женщина. — Но тогда, согласись, Варский подменил бы их тихо и незаметно, а не у всех на виду. А так… Теперь что ни случись — все знают, что виноват именно он.

Я потупился, действительно сраженный этим доводом. Высокая трава, в которой вертелись мухи и осы, казалась мне сейчас невероятно дикой.

— Выходит… Варский думал, что виноват отец, а отец — что виноват Варский? — потер я лоб.

— Так, — кивнула женщина. — А ведь они были близкими друзьями по Польской войне! Кому-то не нравилась их дружба…

— Скажите, а что было дальше с теми тезисами? — спросил я.

— А! Вот это уже целая история. Сначала они ходили в списках. Потом их опубликовали осенью двадцать четвертого года, когда шла борьба с Троцким. Твой отец был не очень доволен, что это сделали без его разрешения. Поползли слухи, что текст тезисов не совсем верный… Вот тогда он и ушел из Исполкома Коминтерна… — грустно вздохнула женщина.

— А почему?

— Вокруг него начались скандалы, подозрения… А в двадцать седьмом накануне Пленума его в прессе чуть ли не обвинили в троцкизме… Потом извинились, конечно, но остались.

Я внимательно слушал, стараясь понять. Сосны еле попадались, но уже пошли фруктовые деревья с запекшейся горячей смолой. Возле деревянных домиков стали попадаться газоны из ромашек и так похожих на них белых и кремовых звездочек. Сейчас эти цветы росли почти везде возле маленьких домиков. Замшелая крыша полуразрушенного дома изрядно поросла мхом.

— А где опубликовали его тезисы? — спросил я, прислушиваясь к веселому щебету воробьев. Напротив стоял колодец, аккуратно обитый досками

— В журнале «Большевик», — охотно ответила Елена. — Накануне Пятнадцатого съезда они помогли Валериану.

— А кто выступал против него?

— Некий Мишколин, но по слухам за этим стоял сам Вардин… Но это только слухи, — женщина предупредительно подняла вверх белую ладонь.

— Отцу это помогло?

— Отчасти да… Но подозрение там, — указала она вверх, — остались.

Невдалеке послышался быстрый стук колес: мы в самом деле приближалась к станции. Ближе к платформе пошли уже настоящие, хотя и полуразваленные домики, с яблочными садами. В воздухе крепко пахло смородиной.

— Ладно, мне пора, — кивнула женщина. — Рада была с тобой познакомится. Заходи к ним в гости.

— Спасибо, — кивнул я.

— Заходи, заходи… Мы с Владом и Викой будем тебе рады.

Женщина махнула рукой и быстро побежала к платформе. Глядя, как Бойко стучат ее каблуки, я подумал, словно девчонка, готовая вместе с мальчишками начать лазать по крышам и деревьям

Алексей

— Об­щий при­вет! — бро­сил я, вой­дя в ма­лень­кий де­ревян­ный до­мик.

Дверь бы­ла не за­пер­та. От­ве­том мне бы­ла ти­шина. Я ог­ля­нул­ся и по­шел даль­ше.

Да­ча, ко­торую сни­мали Гриш­ко­вы, ока­залась в са­мом де­ле не пло­ха. До­мик был сло­жен из аку­рат­но прис­тавлен­ных друг к дру­гу сос­но­вых бре­вен, слов­но со­шел с кар­тин По­лено­ва или Вас­не­цова. У са­мого крыль­ца бур­но рос­ли ло­пухи, зак­ры­вая пес­ча­ную гор­ку. В са­мом до­мике бы­ли кух­ня и три ком­на­ты. На пли­те ве­село ки­пел чай­ник, о ко­тором, по­хоже, все за­были. От кух­ни шли два вхо­да.

— Ау! — поз­вал я. За­тем заг­ля­нул в даль­ний и сра­зу ока­залась в ма­лень­кой ком­на­те с кро­ватью, сто­ликом и сту­лом. Влад ле­жал на кро­вати, пок­ры­той ши­нель­ной тканью, и за­дум­чи­во смот­рел в по­толок,

— Я уж ду­мал, ты се­год­ня не при­дешь, — ле­ниво по­косил­ся он на ча­сы. — Обед уже.

— Прос­ти, я с тво­ей ма­чехой встре­тил­ся, по­гово­рили и до стан­ции дош­ли. Клас­сная она у те­бя, кста­ти! — вы­палил я.

Влад при­под­нялся и с ин­те­ресом пос­мотрел на ме­ня. На его ли­це бы­ло на­писа­но ис­крен­не удив­ле­ние.

— О чем же вы с ней го­вори­ли? — спро­сил он.

— Да так. Об от­це мо­ем… У те­бя чай­ник ки­пит, за­был? — улыб­нулся я.

— А этим пусть Ви­ка за­нима­ет­ся, — прыс­нул Влад, — Сго­рит чай­ник — ей вле­тит.

— Ну ты и ле­жебо­ка… — дру­желюб­но ска­зал я.

— Еще ка­кой! — раз­дался с кух­ни звон­кий го­лос Ви­ки. — Он же не ты, что­бы пу­тешес­тво­вать с ут­ра. Вста­ет к де­сяти, а то и по­лови­не один­надца­того.

— Да ты са­ма хра­пишь, как су­рок, — фыр­кнул Влад.

— Бе-бе-бе! — нас­мешли­во пе­ред­разни­ла его сес­тра… Или кто она, собс­твен­но, ему бы­ла?

— Лад­но, ты го­тов? Пош­ли.

— По­годи­те. Я то­же с ва­ми хо­чу на раз­ведку! — ска­зала Ви­ка.

— Ты? Да ты до ве­чера со­бирать­ся бу­дешь… — Про­вор­чал мой то­варищ, — А у нас вре­мени нет. Алекс толь­ко к обе­ду прип­лелся…

— Нет, я ми­гом, быс­тро… Всё рав­но вы обе­дать по­ка бу­дете, а я со­берусь. Ну возь­ми­те, прав­да… Я очень хо­чу! — Ви­ка го­вори­ла то­ном кап­ризной де­воч­ки, все же­лания ко­торой сра­зу ис­полня­ют­ся.

— А, мо­жет, прав­да возь­мем? — ска­зал я. — Втро­ем все лег­че, чем вдво­ем.

— Ну да­вай… Толь­ко не го­вори, что не дру­жите с Ви­куси­ком пос­ле это­го, — про­вор­чал Влад и сок­ру­шен­но под­нял гла­за.

Я вы­шел на кух­ню: ожи­дать их сбо­ры. На ду­ше бы­ло неп­ри­ят­ное чувс­тво, слов­но рух­ну­ла дет­ская сказ­ка. Вот вбил я се­бе в го­лову, что во всем ви­новат Вар­ский. А этот Вар­ский, мо­жет, неп­ри­час­тен к это­му все­му, как не­родив­ше­еся ди­тя. По­дума­ешь ка­кое де­ло — по­руга­лись бо­евые то­вари­щи, кто с кем не ру­гал­ся хоть раз в жиз­ни? От­вет дол­жен быть в те­зисах… На­до бы пос­ко­рее их про­читать…

Стоп! Я за­метил боль­шую эта­жер­ку со ста­рыми кни­гами и жур­на­лами. Я пос­ко­рее от­крыл гиб­кую двер­ку. Жур­на­лы… Да, есть и «Боль­ше­вик»! И есть за двад­цать чет­вертый год… Осенью… Я схва­тил де­вятый но­мер и стрях­нул пыль… Ни­чего… Де­сятый… Есть! У ме­ня слов­но от­легло от сер­дца. Су­хов­ский В.С. «О но­вей­шей так­ти­ке Ко­мин­терна в борь­бе за Ми­ровую ре­волю­цию». Я ста­ратель­но сдул пыль и пок­ру­тил в ру­ках но­мер, слов­но ка­кое-то чу­до.

— Ты не про­тив, ес­ли я возь­му по­читать? — бро­сил я, ког­да Влад во­шел на кух­ню.

— Да бе­ри… — Мах­нул он. — Хо­зяй­ка к это­му доб­ру не под­хо­дит.

— Вот спа­сибо! — Я бро­сил жур­нал в рюк­зак. — А это что? — я пос­мотрел на се­рую алю­мине­вую кас­трю­лю, ко­торую от­кры­вала Ви­ка.

— Суп… — Влад как-то стран­но пос­мотрел на ме­ня.

— Суп? — пе­рес­про­сил я. — Его едят так?

— Ну да. Вот чу­дик… Ты что, су­па не ви­дел, Фра…

Он осек­ся. Ви­ка по­вер­ну­лась к нам и, рас­сме­яв­шись, пос­ту­чала се­бя по лбу. Ма­ма прав­да ни­ког­да не го­тови­ла мне пер­вое, и я смот­рел на не­го, как на чу­до.

— У фран­цу­зов су­па нет, да? — спро­сила Ви­ка.

— Ага… — от­ве­тил я и то­же ве­село фыр­кнул.

— Ну вот и по­ешь. Поп­ро­бу­ешь, — нас­мешли­во, но дру­желюб­но, ска­зала Ви­ка. — Кста­ти, ку­да пой­дем ла­герь ста­вить?

— Пред­став­ля­ете: на Вал­дай! — ска­зал я ве­село. — Пос­мотрим ис­то­ки Вол­ги и Ва­зузу!

— Ты что? — изум­ленно пос­мотрел на ме­ня Влад. — Ка­кой Вал­дай? Это же за три­девять зе­мель!

— Так уж и за три­девять? — удив­ленно под­нял я бро­ви. — Все­го-то в со­сед­ней об­ласти, — суп с су­хими гри­бами ока­зал­ся, прав­да, очень вкус­ным.

— И как мы ту­да по­едем? — воз­му­тил­ся Влад.

— Да прос­то. Сна­чала на при­город­ном по­ез­де до Ма­лой Ви­шеры, от­ту­да до Бо­логое, а там за день пеш­ком дой­дем. — Я дав­но про­думал этот мар­шрут и прос­чи­тал все не­об­хо­димые ва­ри­ан­ты пу­ти.

— И как мы ту­да се­год­ня по­едем? Уже тре­тий час! — при­кусил гу­бу Ми­ронов.

— Ну, а что тут осо­бен­но­го? Сей­час на стан­цию и в Ле­нин­град. Там на трам­вай — и на Мос­ков­ский вок­зал. Ча­сов в шесть бу­дем там. За­ночу­ем в Ви­шере, а зав­тра с ут­ра по­едем в Бо­логое. Ес­ли по­лучит­ся — зав­тра к ве­черу бу­дем там, на мес­те.

— А вдруг ру­гать бу­дут, что мы да­леко уш­ли? — гнул свое Влад.

— Так об­ласть у нас то­же ог­ромная. До Мги или до Ла­доги ехать поч­ти столь­ко же, — убеж­дал я. — Да и Мга од­ни бо­лота — нас там гнус сож­рет. И по­том: мы от­ме­тим­ся в ком­со­моле Ма­лой Ви­шеры и Бо­логое — ка­кие проб­ле­мы? — хлоп­нул я се­бя по ко­лен­ке.

— Ну фран­цу­зы! Пред­при­им­чи­вые, как муш­ке­теры! — зас­ме­ялась Ви­ка. — Это же прав­да за­меча­тель­но: Вал­дай пос­мотрим! — про­тяну­ла она.

— Тог­да быс­трее! — про­вор­чал Влад, но, су­дя по его вы­раже­нию ли­ца, ему то­же ужас­но хо­телось на Вал­дай.

— Что вор­чишь? — ехид­но уточ­ни­ла Ви­ка, скрес­тив тон­кие ру­ки на гру­ди. — Вот что ты вор­чишь? Всё ус­пе­ем, мо­жешь не вол­но­вать­ся! — ус­мехну­лась она. Все та­ки в их пе­репал­ке бы­ло что-то ми­лое, до­маш­нее.

Ви­кусик про­вози­лась со сбо­рами еще ча­са пол­то­ра. Все это вре­мя я сна­чала смот­рел в ок­но, а за­тем изу­чал учас­ток: за да­чей был ру­че­ек, воз­ле ко­торо­го вид­нелся по­лураз­би­тый са­рай. В во­де жи­ла да­же во­дяная кры­са он­датра, важ­но проп­лы­вав­шая в за­води. Выш­ли мы толь­ко в по­лови­не пя­того, и все до­рогу до стан­ции Влад пре­пирал­ся с Ви­кой, кто ви­новат и ус­пе­ем ли мы на при­город­ный по­езд. Сколь­ко я не пы­тал­ся их уре­зонить, все бы­ло нап­расно. На Фин­лянд­ский вок­зал мы при­еха­ли толь­ко око­ло се­ми.

— Мо­жет, у ме­ня пе­рено­чу­ем, а зав­тра в путь? — пред­ло­жил я.

Ви­ка и вправ­ду за­бав­но смот­ре­лась в на­ряде ту­рис­та: в се­мей фут­болке, чер­ных брю­ках и кеп­ке. За ее спи­ной был ма­лень­кий им­пор­тный рюк­зак, по­хоже, куп­ленный где-то ма­мой. «На­вер­ное, в Поль­ше или в Гер­ма­нии», — по­думал я. А вот Влад был одет в очень ста­рую фут­болку и сов­сем по­тер­тый пид­жак.

— Нет, по­еха­ли ско­рее. Итак мно­го вре­мени по­теря­ли, — про­вор­чал Влад.

— Слу­шай, ты ку­да так спе­шишь? — за­кати­ла Ви­кусик гла­за. — Го­ворю те­бе — всё ус­пе­ем, не вор­чи!

Мы прыг­ну­ли в трам­вай и пос­ко­рее пом­ча­лись к Мос­ков­ско­му вок­за­лу. Ту­ча от­хо­дила в сто­рону Не­вы, и мы ра­дова­лись, что ночью хо­тя бы не бу­дет дож­дя. На Ма­лую Ви­шеру мы в са­мом де­ле опоз­да­ли, но по­езд на Чу­дово от­хо­дил в во­семь, и мы втро­ем бук­валь­но вор­ва­лись в при­город­ный сос­тав. За­пыхав­шись, мы пос­ко­рее се­ли на де­ревян­ные ска­мей­ки.

— Слу­шай, а за­чем те­бе жур­нал? — спро­сил Влад, ког­да по­езд уже на­бирал ход.

— Для по­литин­форма­ции, — ехид­но от­ве­тила Ви­ка, так и не сняв кеп­ку. — На­до ведь под­го­товить­ся-то, а, Алекс?

— Нет, из-за от­ца.

По­езд как раз при­тор­мо­зил на стан­ции На­валоч­ная. И я вдруг, по­вину­ясь ка­кой-то ин­ту­иции, на­чал рас­ска­зывать Вла­ду с Ви­кой эту та­инс­твен­ную и за­путан­ную ис­то­рию. Точ­нее, про что мож­но бы­ло рас­ска­зать. Про на­шу пос­леднюю по­ез­дку на мо­ре и зна­комс­тво с от­цом Нас­ти Май­оро­вой, про та­инс­твен­ное са­мо­убий­ство от­ца на стан­ции Ржа­ва. Про слу­хи, что он по­кон­чил с со­бой из-за де­ла Су­вари­на, и что я уз­нал про Пя­тый кон­гресс Ко­мин­терна. Про те­зисы и Вар­ско­го, ко­торый плел ин­три­ги про­тив мо­его от­ца, и про пос­ледний раз­го­вор с их ма­терью. Я не рас­ска­зал толь­ко про ча­сы из-за не­мец­ко­го гер­ба и про пись­мо мо­его от­ца их ма­тери — ма­ло ли, как Ви­ка нев­зна­чай под­ста­вит Вла­да. Я рас­ска­зывал, а мне на ду­ше ста­нови­лось все лег­че, слов­но лоп­нул на­рыв. Рас­ска­за хва­тило до то­го мо­мен­та, как па­ровоз, взре­вев, вор­вался на стан­цию Тос­но.

— За­путан­ная ис­то­рия, — нах­му­рила бро­ви Ви­ка. — Ин­те­рес­ная ис­то­рия по­луча­ет­ся с эти­ми те­зиса­ми. Но При­маков ду­маю неп­рав — ну, вдруг Вар­ский не­вино­вен? Ес­ли он ни­какой вы­годы кро­ме по­зора, не по­лучил — за­чем ему красть те­зисы тво­его от­ца, осо­бен­но ес­ли они в хо­роших от­но­шени­ях?

— А ес­ли все же по­винен? — спро­сил Влад. — Тог­да При­маков прав?

— Го­вори­ли, их вык­ра­ла не­кая жен­щи­на. И Нас­тин отец ее упо­минал! Не­кая Ве­ра!

— Ну он не го­ворил, что их вык­ра­ла имен­но она. Но, воз­можно, и она.

— Вот-вот! По­чему бы и нет? — под­хва­тила быс­тро Ви­ка. — На­до толь­ко вы­яс­нить, что же это за Ве­ра та­кая! Мо­жет сох­ра­нились ка­кие фо­тог­ра­фии с этой жен­щи­ной, ка­кая-ни­будь ин­форма­ция о ней?

Эх, поп­ро­бую! Я нак­ло­нил­ся и рас­ска­зал им, на­вер­ное, са­мую ин­те­рес­ную часть ис­то­рии — про на­шу Ве­ру Сер­ге­ев­ну. Как я уз­нал по жес­ту, где она поп­равля­ла шля­пу. И как я на­шел ее на од­ной ста­рой фо­тог­ра­фии от­ца. Во вся­ком слу­чае, жен­щи­на с фо­тог­ра­фии бы­ла прак­ти­чес­ки ее ко­пи­ей.

— Ну, жест при поп­равле­нии шляп­ки — это не до­каза­тель­ство, — фыр­кнул Влад.

— Не до­каза­тель­ство. Но Ве­ра жи­ла в Мос­кве, — это раз, — заг­нул я па­лец. — И од­нажды пос­ле ис­то­рии со стен­га­зетой, где Во­вец нак­ры­сят­ни­чал, она ска­зала, что я по­хож на не­го. Зна­чит, Ве­ра его зна­ла.

— Зна­ешь… — к мо­ему удив­ле­нию Ви­ка вос­при­няла мой рас­сказ бо­лее серь­ез­но. — Ма­ма прос­то не пе­рева­рива­ет Ве­ру. Та на ро­дитель­ском соб­ра­нии что-то на ме­ня на­падать ста­ла., а ма­ма го­ворит: «Вы, учи­тель­ни­ца ли­тера­туры, дол­жны оце­нивать уче­ников толь­ко по то­му, как они зна­ют Пуш­ки­на и Го­голя. Ос­таль­ное вас ка­сать­ся не дол­жно!» Еще ма­ма го­ворит, ког­да Ве­ра жа­лу­ет­ся на дис­ципли­ну: «Еще я дол­жна вни­кать в каж­дую ва­шу ме­лочь!»

Я за­думал­ся. Рань­ше бы я не об­ра­тил вни­мание на эти сло­ва Ви­ки, но те­перь… Ее мать зна­ла мо­его от­ца и, по­хоже, они друг с дру­гом бы­ли в от­личных от­но­шени­ях. Ве­ра, по­хоже, то­же зна­ла мо­его от­ца и тща­тель­но скры­ва­ет это. Я и не за­метил, как я стал раз­мышлять вслух, Влад скеп­ти­чес­ки ка­чал го­ловой, а Ви­ка ки­вала в такт. Вдруг Ви­ку прор­ва­ло.

— А еще ма­ма го­вори­ла, что Ве­ра на Боль­шой Ни­кит­ской жи­ла, пом­нишь?

— Ве­ра? Нет… — про­вор­чал Влад.

— Ну как нет? — нас­ту­пала Ви­ка. — Как нет? Она же приш­ла с ро­дитель­ско­го соб­ра­ния и не­доволь­но го­вори­ла: мол, Ве­ра, се­бе це­ны не зна­ет, и не спрос­та — рань­ше жи­ла в Мос­кве на Боль­шой Ни­кит­ской в са­мом цен­тре.

— Да? Так мож­но зап­ро­сить тог­да про ее ад­рес в Мос­кве? — под­нял с на­деж­дой бро­ви.

Раз­дался над­садный гу­док. По­езд как раз при­был на стан­цию Чу­дово. Хо­тя ча­сы про­били пол­ночь, сто­яли по­лусу­мер­ки, и мы хо­рошо ви­дели жел­тое зда­ние вок­за­ла с баш­ня­ми — гор­дость Ни­кола­ев­ской же­лез­ной до­роги. Мы выс­ко­чили на плат­форму, ду­мая о том, что собс­твен­но де­лать даль­ше.

— Зав­тра от­ме­тим­ся здесь и по­едем даль­ше, на Ма­лую Ви­шеру, — ска­зал я. — Тут при­город­ный по­езд в Бо­логое идет.

— А сей­час где нам спать по-тво­ему? — ог­рызну­лась Ви­ка.

— Па­лат­ки в ле­су ста­вить при­дет­ся, — про­вор­чал Влад. — Ог­ни в вок­за­ле ста­ли тус­кнуть — ночью ма­лень­кая стан­ция зак­ры­валась.

— Я в лес ночью не хо­чу… — за­ныла Ви­ка.

— По­годи­те, ка­кой лес? За­чем? — я дос­тал пись­мо от на­шей пи­онер­ской ор­га­низа­ции. За­тем, мах­нув ру­кой Ви­ке и Вла­ду, во­шел в вок­зал.

Де­жур­ный по стан­ции встре­тил нас бла­гос­клон­но. Про­читав пись­мо, он раз­ре­шил нам пе­рено­чевать в зак­ры­том зда­нии вок­за­ла. Ви­ка лег­ла в ка­бине­те дис­петче­ра, а мы с Вла­дом, пос­те­лив пок­ры­вала, прис­тро­ились в за­ле ожи­дания. Нес­коль­ко мгно­вений Влад что-то бух­тел мне, что бу­дет ес­ли пус­тить пря­мой по­езд от нас в Аме­рику. Я где-то спо­рил, с чем-то сог­ла­шал­ся, но на идее стро­ить же­лез­ную до­рогу от Ма­гада­на пог­ру­зил­ся в сон.

* * *

Ут­ром де­жур­ный раз­бу­дил нас око­ло шес­ти — стан­ция на­чина­ла ра­боту. Влад спро­сонья про­тирал гла­за, а Ви­ка выш­ла, от­ча­ян­но зе­вая. На стан­ции, впро­чем, нас по­кор­ми­ли зав­тра­ком — ча­ем с бул­ка­ми, при­чем Ви­ке, как де­воч­ке, да­ли бул­ку с изю­мом. На­ев­шись, мы пош­ли в рай­нон­ное от­де­ление ком­со­мола. Мес­тный сек­ре­тарь — ве­селая де­вуш­ка Ма­рина с не­обыч­ной ук­ра­ин­ской фа­мили­ей Фе­нен­ко ли­хо пос­та­вила нам пе­чать в пу­тевом лис­те, но пре­дуп­ре­дила, что на Вал­дай нас ник­то не возь­мет.

— Вам ище ту­да ра­но, — ска­зала она «еще» с за­бав­ным ак­центом. — Обыч­но в дру­гую об­ласть не вы­пус­ка­ют.

— Но что же нам де­лать? — спро­сил я. — Мы так рас­счи­тыва­ли по­пасть ту­да.

— По­ез­жай­те в Ма­лую Ви­шеру, — бод­ро ска­зала она. — Там вам да­дут для ла­геря ин­те­рес­ные и очень жи­вопис­ные мес­та.

— Мы бы хо­тели уви­деть что-то но­вое… — вздох­нул Влад, пос­мотрев на ее чер­ную пе­чат­ную ма­шин­ку.

— Тог­да это как раз для вас! — Ма­рина свер­кну­ла сли­вовы­ми гла­зами и от­бро­сила тем­но-ру­сые куд­ряшки. — Все, по­ка, у ме­ня ку­ча дел! — мах­ну­ла она.

Мы уже вы­ходи­ли из ка­бине­та, как вдруг Ви­ка ляп­ну­ла:

— У вас та­кая не­обыч­ная фа­милия! Я на Ук­ра­ине в Харь­ко­ве бы­ла, а та­кой не слы­шала…

— Мы с Тар­но­поля, — охот­но по­яс­ни­ла Ма­рина. — Там на­шу фа­милию по всей об­ласти най­де­те. — Пос­леднее сло­во она го­вори­ла как «нАй­де­тЭ», что бы­ло очень за­бав­но.

— Те­перь яс­но, — бро­сил Влад. — Они с за­пада, с авс­трий­ской Ук­ра­ины. Вот и фа­милия та­кая.

— От по­ляков бе­жали в двад­ца­том, — ска­зал я, ког­да мы спус­ка­лись вниз.

— Ого, — про­тяну­ла Ви­ка. — Она пе­ренес­ла вой­ну! А по ней не ска­жешь. Ве­селая та­кая. Она мне до­воль­но ми­лой по­каза­лась.

— Мне то­же, — кив­нул Влад.

Я за­думал­ся. Пе­ред гла­зами поп­лы­ло ве­селое сме­юще­еся ли­цо Ма­рины и ее чуд­ная фа­милия. За­тем я уви­дел пе­ред со­бой ма­лень­кие до­мики, уто­пав­шие в звез­дочках. Уже ве­чере­ло, и наш по­езд, ка­жет­ся, сто­ял на стан­ции где-то под Ор­лом. Мы еха­ли на мо­ре, и отец, улы­ба­ясь, что-то го­ворил ма­ме… А я пил чай с пе­чень­ем, до­воль­но смот­ря на цве­тущие звез­дочки. При­чем тут Ма­рина?.. Фе­нен­ко… Фе­нен­ко… Пра­виль­но, отец упо­минал ее. Фе­нен­ко… Стран­ная та­кая. И, прав­да, был ка­кой-то Фе­нен­ко из Тар­но­поля в Поль­ской вой­не, отец его знал. Воз­глав­лял там мес­тный рев­ком… Как же его зва­ли?

— По­годи­те, я сей­час! — бро­сил я Вла­ду с Ви­кой. Они се­ли на ска­мей­ку воз­ле боль­шой клум­бы, а я по­бежал на­зад в от­дел ком­со­мола.

— Прос­ти­те… — вы­палил я, вбе­жав в ка­бине­та.

Ма­рина как раз рас­ха­жива­ла по ка­бине­ту с бу­магой. Ее бе­лая блуз­ка за­бав­но мель­ка­ла в пыль­ном ка­бине­те.

— Те­бе че­го? — улыб­ну­лась она.

— Ска­жите, а вот… То­варищ Фе­нен­ко из Тар­но­поль­ско­го рев­ко­ма… Вы его не зна­ете?

Де­вуш­ка бро­сила на ме­ня быс­трый взгляд.

— Яков Фе­нен­ко? Так то ж мой дя­дя, — улыб­ну­лась она.

— А где он сей­час? Мож­но ли его най­ти? У ме­ня к не­му де­ло от от­ца…

— Та в Пско­ве он, — зас­ме­ялась Ма­рина. — Ось те­бе ад­рес его.

Она быс­тро на­писа­ла что-то на бу­маге. Я схва­тил ее, слов­но дра­гоцен­ность, и по­бежал вниз. Ес­ли Фе­нен­ко ра­ботал в Тар­но­поле в го­ды вой­ны, он на­вер­ня­ка знал и от­ца, и Вар­ско­го.

Вы­бежав из зда­ния, я за­метил, что Влад с Ви­кой не те­ряли вре­мени. Нап­ро­тив клум­бы с ро­маш­ка­ми ви­сели дет­ские ка­чели. Ви­кусик усе­лась на них, и, от­талки­ва­ясь нож­ка­ми, кап­ризно тре­бова­ла, что­бы Влад ка­чал ее. Из от­кры­того ок­на ка­бине­та Ма­рины бод­ро иг­ра­ло ра­дио. А Влад, си­дя на ска­мей­ке, смот­рел на клум­бу ро­машек и вор­чал, что Ви­ка не ре­бенок.

— Ну по­качай… Ну что те­бе, труд­но? — ка­нючи­ла Ви­ка.

— Слу­шай, те­бе сколь­ко лет во­об­ще? — фыр­кнул Влад.

— Ну ма­лыш­ка я еще! Ну по­качай!

— А круп­ная ма­лыш­ка! От­кор­млен­ная! — воз­му­щал­ся Влад.

— Те­бе слож­но что-ли? — на­дула губ­ки Ви­ка. — Кон­чай вор­чать! Вор­чишь да вор­чишь, луч­ше по­качай ме­ня, — улыб­ну­лась она.

Я по­дошёл и с си­лой кач­нул па­ру раз ка­чели. Ви­ка взвиз­гну­ла и по­лете­ла впе­рёд, вы­тянув но­ги.

— На­пугал! — вос­клик­ну­ла она.

— Лад­но, — го­ворю, — по­ра на стан­цию… А то мы так к но­чи в Ма­лую Ви­шеру при­едем

— Это точ­но, — вста­вил Влад.

При­мер­но че­рез час блуж­да­ния по ла­бирин­ту час­тных до­миков мы приш­ли на стан­цию. Пах­ло на­чалом про­вин­ци­аль­но­го ле­та, еще не­запы­лен­ной лис­твой кле­на, лу­жами, па­ровоз­ной гарью и при­вок­заль­ной вы­печ­кой. При­ходи­ли и от­хо­дили по­ез­да. Их сос­тавля­ли и раз­би­рали, раз­ма­хивая свер­ну­тыми и раз­верну­тыми фла­гами. На все ла­ды за­лива­лись кар­манные свис­тки сцеп­щи­ков и ба­сис­тые гуд­ки па­рово­зов. Стол­бы ды­ма бес­ко­неч­ны­ми лес­тни­цами по­дыма­лись к не­бу. Ви­ка за­ныла, что хо­чет есть. Приш­лось нам здесь же в бу­фете ку­пить пи­рож­ков с ли­вером, две пач­ки пе­чения и бу­тыл­ку «Нар­за­на».

— Ма­ло… — жа­лоб­но ска­зала Ви­ка.

— Ну и про­жор­ли­ва ты! Точ­но, ры­ба-Ви­кусик, — фыр­кнул Влад.

— А ты… ты… — Ви­ка за­дума­лась, под­би­рая сло­во. — Эн­до­церас, вот!

— Ин­те­рес­но, а мог хищ­ный эн­до­церас охо­тить­ся на ры­бу Ви­куси­ку? — спро­сил я.

— По­чему бы и нет? — ус­мехнул­ся Влад.

— Ры­ба не под­дас­тся! — гор­до за­яви­ла Ви­ка. — И во­об­ще, ес­ли по зна­кам, то ты… ты… Ко­зел! А я ры­ба!

— А, по­няла, что ры­ба бу­дет съ­еде­на, и ре­шила сде­лать Ко­зой, — про­тянул Влад.

— Неп­равда! — фыр­кну­ла в от­вет Ви­кусик.

— Бы­ва­ют и хищ­ные ры­бы… — мно­гоз­на­читель­но за­метил я. — Аку­лы или пи­раньи…

— Ну, тог­да я съ­ем эн­до­цера­са! Я… бу­ду… аку­лой, — ус­мехну­лась Ви­ка.

Раз­дался свис­ток: по­езд по­дошёл к стан­ции. Мы по­бежа­ли и за­няли ско­рее мес­та на си­день­ях. Я от­крыл рюк­зак и дос­тал две бу­тыл­ки «Аб­ри­косо­вой»; са­мое нуж­ное в жа­ру.

— А пред­став­ля­ете… — вдруг ска­зал Влад. — Пус­тить по­езд вок­руг Зем­ли! Это сколь­ко же нуж­но бу­дет ва­гонов, а?

— Мно­го, — про­тяну­ла Ви­ка. — Очень мно­го.

— А оке­аны? — спро­сил я, гля­дя, как ря­дом с на­ми сел де­душ­ка в кос­тю­ме и шля­пе с ма­лень­кой внуч­кой.

— Ну, до­пус­тим про­рыли тун­не­ли под оке­ана­ми, — ска­зал Влад, гля­дя, как мель­кнул ас­фальт плат­формы.

— А пус­ты­ни? А Се­вер­ный по­люс? — ехид­но до­бави­ла Ви­ка.

— Ну, по эк­ва­тору… — ска­зал Влад. — Без по­люса.

— По­годи­те… — от не­чего де­лать я дос­тал лис­ток из блок­но­та. — Сей­час поп­ро­бу­ем сос­чи­тать. Метр — это од­на со­рока мил­ли­он­ная зем­но­го ме­риди­ана. Все­го вок­руг Зем­ли со­рок мил­ли­онов мет­ров. Раз­де­ли со­рок мил­ли­онов мет­ров на семь и…

В этот мо­мент по­езд с ре­вом по­вер­нул за ело­вую ро­щу. За­мель­ка­ли длин­ные ки­ломет­ра­жи.

— Слу­шай­те, а ведь ни­чего не вый­дет!

— Как это не вый­дет? — хлоп­нул гла­зами Влад.

— Смот­ри. Тя­гач на­тяги­ва­ет сцеп­ку меж­ду ва­гона­ми, а тол­кач ее ос­лабля­ет.

— А ведь прав­да, — про­бор­мо­тал Влад. — Не по­лучит­ся.

— По­чему? — Те­перь уже спро­сила Ви­ка.

— Па­ровоз та­щит впе­ред пер­вый ва­гон и тол­ка­ет впе­реди се­бя пос­ледний. Ведь Зем­ля круг­лая. Вы­ходит, у пе­ред­них ва­гонов он на­тяги­ва­ет сцеп­ку, а у зад­них ос­лабля­ет. — У те­бя нет па­рово­за та­кой мощ­ности, что­бы он вок­руг Зем­ли ехал, — по­яс­нил я.

— А, те­перь по­нят­но, — от­ве­тил Влад. — Ни­чего не вый­дет. Жаль.

Наш па­ровоз сно­ва рык­нул и пом­чался ми­мо зе­лено­го ко­сого­ра с вы­соки­ми сос­на­ми. Сол­нце оза­ряло их тон­кие зе­леные вер­хушки, от­бра­сывая на тра­ву ко­рот­кие пос­ле­обе­ден­ные те­ни.

— А кто же все-та­ки нак­ры­сят­ни­чал на Миш­ку? — вдруг за­дум­чи­во спро­сил Влад.

— Во­вец. Толь­ко он! — от­ве­тил я с за­палом.

— А ты уве­рен? — при­щури­лась Ви­ка.

— Ну, а кто же ещё? — под­держал ме­ня Влад. — Ну не Жень­ка же! Пом­нишь, Во­вец нас­ту­чал Во­лоши­ной на Яно­ву? Вот и на Миш­ку на­вер­но он нас­ту­чал! Вик, а ты что ду­ма­ешь — кто?

— Зна­ешь… — Ти­хо ска­зала Ви­ка. — А ты так во всех уве­рен ос­таль­ных? Та же Гор­де­ева. Или Ирэн. Или Яно­ва. Ты зна­ешь, что у них на ду­ше, а? — ус­мехну­лась она.

— Вряд ли Ма­ша так сда­вать по­бежит. Ирэн, Ирэн… Воз­можно. Вон как при­зыва­ет быть бес­по­щад­ны­ми к вра­гам! А учи­тывая, что она са­ма гра­финя, Ир­ке на­до быть свя­тее па­пы Рим­ско­го, — за­катил гла­за Влад. — Яно­ва — вот Яно­ву не знаю, не об­ща­лись. Но весь­ма вред­ная осо­ба! Го­ворит, Миш­ка за­нял обы­ватель­скую по­зицию. Мо­жет и сда­ла. Дей­стви­тель­но, кто зна­ет что у ко­го на ду­ше.

— Ду­маю, — ска­зал я, — вред­ная осо­ба кры­сой не обя­затель­но бу­дет. Внеш­не это во­об­ще мо­жет быть ми­лей­ший че­ловек.

— Ми­лей­ший че­ловек…ну, не Ле­на с Нас­тей точ­но! Хо­тя.кто зна­ет что в го­лове у той же Пет­ренко или Крав­ченко?

— Не Ле­на? Да как ска­зать… — фыр­кнул я. — Вот об­ра­ти вни­мание: она ка­кие-то ан­ти­совет­ские ре­чи тол­ка­ет, а ей хоть что-то за это есть?

— Маш­ка все объ­яс­ни­ла, — ти­хо за­метил Влад. — Прос­то, Ле­на ду­ма­ет что со­азу казнь это слиш­ком жес­то­ко. И рез­ко с Ирой, сог­ла­сен, но прав­да, она то­же за­рыва­ет­ся!

— Я не про то, — по­качал я го­ловой. — Ду­маю, ска­жи бы та­кое ты, а не Ту­мано­ва, дав­но бы на со­вете от­ря­да ра­зоб­ра­ли!

— Ин­те­рес­ный воп­рос… Ир­ка тру­сова­та. Раз так на Миш­ку на­пада­ет — зна­чит, чувс­тву­ет се­бя прик­ры­той…

Мы не за­мети­ли, как ос­та­нови­лись воз­ле изящ­но­го по­лук­ругло­го вок­за­ла Ма­лой Ви­шеры. Влад аж прис­вис­тнул, гля­дя на не­го — нас­то­ящий ше­девр ар­хи­тек­ту­ры. Да­ром, что ца­ри лю­били здесь по­охо­тить­ся и встре­чать инос­тран­ных мо­нар­хов. Впро­чем, лю­бовать­ся этим ше­дев­ром у нас вре­мени не бы­ло. Мы быс­тро пош­ли, ища мес­тный рай­ком ком­со­мола. За са­дами, на рас­сто­янии ки­ломет­ра, вы­силась на­сыпь же­лез­ной до­роги. По ней та­щил­ся то­вар­ный сос­тав, за ко­торым во­лочил­ся длин­ный хвост ды­ма. В рай­ко­му нас встре­тил мес­тный сек­ре­тарь Шпо­нин — не­высо­кий щуп­лый па­рень в оч­ках, на­поми­на­ющий сель­ско­го «из­ба­ча». Над его сто­лом ви­сели пор­тре­ты Ле­нина и Ста­лина. Ос­мотрев на­ше пись­мо со штам­пом из Чу­дово, он не­доволь­но фыр­кнул.

— Здесь уже Нов­го­род­ская об­ласть. Вы пе­рехо­дите доз­во­лен­ную гра­ницу.

Ви­ка с Вла­дом жа­лоб­но пос­мотре­ли на ме­ня. Я под­нял бро­ви.

— Ра­зе это зап­ре­щено? — спро­сил я. — И Ма­рина Фе­нен­ко нам ска­зала, что мы мо­жем по­лучить мес­то для ла­геря.

— Фе­нен­ко не пра­ва, — от­ре­зал он. — Вы то­же. Это все Ле­нин­град с его воль­ни­цей… — ус­мехнул­ся он. — Не в но­гу со вре­менем иде­те.

Мы пе­рег­ля­нулись.

— Но раз уж ре­шили бро­дить по не­из­ве­дан­ным мес­там, то мо­гу пред­ло­жить од­но уди­витель­ное мес­то, — фыр­кнул он. — На озе­ре.

— Где? — спро­сил Влад.

— Уро­чище Зад­няя Ла­нов­щи­на, де­ревуш­ка там не­боль­шая. Пусть ващ ла­герь ожи­вит те мес­та. Толь­ко ехать ту­да при­дет­ся на лод­ке.

— А до­роги нет? — про­лепе­тала Ви­ка.

— До­роги нет, — хо­лод­но от­ве­тил Ва­силий. — Что, не нра­вит­ся дух не­из­ве­дан­ных мест? — хмык­нул он.

— Нет, от­че­го же? Нра­вит­ся! — с вы­зовом от­ве­тил я.

Шпо­нин свер­кнул оч­ка­ми и прис­таль­но пос­мотрел на ме­ня.

— Лод­ку вам вы­пишут, не вол­нуй­тесь. Под ва­шу от­ветс­твен­ность, ес­тес­твен­но… Су­хов­ский. Су­хов­ский… — пос­мотрел он бу­магу. — Из­вес­тная в свое вре­мя бы­ла фа­милия…

— Да, бы­ла… — Я с вы­зовом пос­мотрел на это­го Ва­силия.

— Лад­но, — шлеп­нул он пе­чать. — Иди­те на прис­тань.

— А это где? — неп­ри­яз­ненно спро­сил Влад.

— Прис­тань в Пус­той Ви­шере. Ки­ломет­ров во­семь от­сю­да, — фыр­кнул он. — Лод­ку там возь­мё­те.

* * *

Мы выш­ли в неп­ри­ят­ном нас­тро­ении. Ни­чего серь­ез­но­го вро­де бы не про­изош­ло, но на ду­ше ста­ло про­тив­но — слов­но мы со­вер­ши­ли ка­кое-то прес­тупле­ние. Не­кото­рое вре­мя мы мол­ча шли по цен­траль­ной ули­це ми­мо дву­хэтаж­ных до­миков с раз­личны­ми вы­вес­ка­ми — пос­ледний ос­та­ток НЭ­Па. Кое-где по­пада­лись боч­ки с крас­ным ква­сом или ларь­ки с со­довой. За­тем Ви­ка на­руши­ла мол­ча­ние:

— Не пой­му ни­как: чем не­дово­лен Шпо­нин?

— Лад­но, пусть так. Глав­ное, мы мес­то по­лучи­ли, — по­пытал­ся под­бодрить я сво­их.

— Он с нас­мешкой ска­зал: мол, поп­ро­буй­те ди­кое мес­то ожи­вить… — фыр­кнул Влад.

— И ожи­вим, в чем де­ло? О на­шем ла­гере еще ле­ген­ды сла­гать бу­дут. Ну, а не пон­ра­вит­ся: кто нам ме­ша­ет пе­ре­ехать в дру­гое мес­то? — ска­зал я.

— Вре­мя шес­той час… Это ког­да мы при­дем? — вздох­ну­ла Ви­ка.

— А ты по­годи… Вот ав­то­бус­ная ос­та­нов­ка. Мо­жет, и ско­ро… — от­ве­тил я, гля­дя на груп­пу по­жилых то ли ра­бочих, то ли кол­хозни­ков в кеп­ках, ко­торые са­дились в ав­то­бус.

Я не ошиб­ся. Ста­руш­ка объ­яс­ни­ла нам, что ав­то­бус до Пус­той Ви­шеры всё же хо­дит. Не пом­ня се­бя от ра­дос­ти, мы вско­чили в не­го. Хо­тя ма­шину тряс­ло на уха­бах, мы ве­село смот­ре­ли в ок­но, и ми­нут че­рез двад­цать выш­ли на прис­та­ни. Ло­доч­ник — по­жилой муж­чи­на с хит­ро­ватый при­щуром чер­ных глаз, крях­тя, вы­делил нам лод­ку, и за­од­но по­метил что-то в сво­ем лис­те. Я ни­ког­да не был на вес­лах, но мы с Вла­дом быс­тро ос­во­или это де­ло.

— У ко­го это та­кая за­меча­тель­ная му­зыка? — ехид­но спро­сила Ви­ка про скрип на­ших ук­лю­чин.

— У ме­ня, — вздох­нул Влад.

Пре­лесть хвой­но­го ле­са, осо­бен­но гус­то­го в здеш­них мес­тах, зак­ры­ла для нас на вре­мя все проб­ле­мы. Здеш­ние ели ка­зались на­сыщен­ные ма­лахи­том, слов­но их пи­рами­ды ни­ког­да не ка­салась жел­тизна. Из не­боль­ших лис­твен­ных про­лес­ков слы­шал­ся чис­тый выс­вист иво­лог. По во­де из­редка сколь­зи чер­ные ужи, пы­тав­ши­еся най­ти ля­гушачьи угодья. Край ре­ки по­рос сплошь кув­шинка­ми. Лод­ка взре­зала эту гу­щу с су­хим шо­рохом. В раз­ры­вах за­рос­ли прос­ту­пала во­да, как сок ар­бу­за в тре­уголь­ни­ке раз­ре­за.

— Гля­дите, ли­ли! — крик­ну­ла до­воль­ная Ви­ка. — Да­вай­те сор­вем ло­тосы!

Мы под­плы­ли к за­води. Ви­ка с удо­воль­стви­ем ста­ла рвать цве­ты. Стеб­ли пе­репу­тыва­лись и уко­рачи­вались, бе­лые цве­ты с яр­кою, как жел­ток с кровью, сер­дце­виной ухо­дили под во­ду и вы­ныри­вали со ль­юще­юся из них во­дою. Я на вся­кий слу­чай ух­ва­тились за один и тот же нер­ву­щий­ся и ту­гой, как ре­зина, сте­бель, что­бы удер­жи­вать лод­ку. На­конец, Ви­ка соб­ра­ла ло­тосы, и мы поп­лы­ли даль­ше.

— Так и до Си­бири плыть мож­но! — Влад вздох­нул реч­ным воз­ду­хом и, ка­залось, по­весе­лел.

— Да­вай­те что-ни­будь спо­ем? — пред­ло­жила Ви­ка.

— Да­вай­те! — от­ве­тил я. — И мы за­тяну­ли:

 

Дан при­каз ему на За­пад,

Ей — в дру­гу сто­рону,

Ухо­дили ком­со­моль­цы

На Граж­дан­скую вой­ну.

 

И род­ная от­ве­чала:

«Я же­лаю всей ду­шой:

Ес­ли смер­ти, то мгно­вен­ной,

Ес­ли ра­ны, — не­боль­шой.

 

— Ве­ликое бы­ло вре­мя… — Ска­зал за­дум­чи­во Влад. — И бе­лых, и ин­тервен­тов по­били.

— А по­том и весь Вос­ток трях­ну­ли! — до­бавил я. — В Тур­ции по­мог­ли пат­ри­отам по­бедить. Аф­га­нис­та­ну по­мог­ли вой­не с Ан­гли­ей, из Пер­сии ан­гли­чан прог­на­ли, Ин­дию у ан­гли­чан трях­ну­ло…

— И Ки­тай по­том, — до­бавил Влад.

Ви­ка, од­на­ко, ни­чего не от­ве­тила, а за­дум­чи­во смот­ре­ла на ло­тос. Я пой­мал се­бя на мыс­ли, что она очень сей­час по­хожа на свою мать.

— Стран­но, прав­да… — вдруг ска­зала Ви­ка. — Де­сять лет прош­ло, а со­вет­ской влас­ти там ниг­де нет. А по­чему?

Пе­ред гла­зами плыл гус­той ель­ник. Я за­думал­ся. Преж­де эта мысль как-то не шла мне в го­лову. А прав­да по­чему?

— Бур­жуи по­том с си­лами соб­ра­лись… — ска­зал я, хо­тя, ду­маю, мне не хва­тало уве­рен­ности.

— А ког­да по­том? — спро­сила нас­той­чи­во Ви­ка.

— В Ки­тае. В двад­цать седь­мом. Чан Кай­ши и Го­минь­дан пе­реку­пили ан­гли­чане.

— То есть мы про­иг­ра­ли? — ти­хо спро­сила Ви­ка.

Мы пе­рег­ля­нулись с Вла­дом. Черт зна­ет, что от­ве­тить. Про­иг­ра­ли в Ки­тае? Мне вспом­ни­лась ста­ция Гор­ловка с ре­вущи­ми па­рово­зами и пла­кат, где ра­бочий раз­ру­ба­ет це­пи, опо­ясав­шие Зем­лю. «Нет, не про­иг­ра­ли!» — ска­зал мне тог­да отец Нас­ти Май­оро­вой. Я пов­то­рил его сло­ва ре­бятам, а в го­лове звяк­нул неп­ро­шеный ко­локоль­чик: «Это твой отец ду­ма­ет, что про­иг­ра­ли».

— Лад­но, но это Ки­тай, — нах­му­рилась Ви­ка. — А Тур­ция, Пер­сия, Аф­га­нис­ти­ан, Ин­дия? Там ни­како­го Го­минь­да­на не бы­ло.

«А ведь и прав­да…» — по­думал я.

Я смот­рел на гладь ре­ки. Ви­ка взя­ла кув­шинку и от не­чего де­лать ста­ла рвать жел­тые ле­пес­тки и бро­сать их в во­ду. Я, на­вер­ное, впер­вые в жиз­ни не зная, что от­ве­тить друзь­ям. В са­мом де­ле, где мы про­иг­ра­ли? В Ки­тае лад­но — там был Го­минь­дан, с ко­торым что-то не сло­жилось. А вот что пош­ло не так с той же Ин­ди­ей.

— От от­ца я слы­шал про та­кого ин­дий­ско­го ком­му­нис­та Роя. Они вро­де бы в двад­цать чет­вертом го­тови­ли боль­шое вос­ста­ние… — я опус­тил ру­ку в прох­ладную лет­нюю во­ду и по­водил ей.

— А по­чему не под­ня­ли? Что по­меша­ло? — спро­сила Ви­ка.

— Вот это не знаю… Вро­де как Ин­дий­ский на­ци­ональ­ный кон­гресс не за нас был… — от­ве­тил я.

— А за­чем нам Кон­гресс, ес­ли мы так ук­ре­пились там? — поп­ра­вила Ви­ка ры­жие куд­ряшки.

— И в Гер­ма­нии Гит­лер у влас­ти… — бро­сил Влад.

Пред­ве­чер­нее сол­нце оза­рило ели зо­лотис­тым от­блес­ком, при­дав им приз­рачный вид, На боль­шом лис­те ли­лии раз­леглись нес­коль­ко мол­люсков, до­воль­но выс­та­вив ра­куш­ки навс­тре­чу сол­нцу.

— Вы­ходит… пос­ле смер­ти Иль­ича мы вез­де про­иг­ра­ли? — вдруг выр­ва­лось у Ви­ки.

Я вздох­нул. Как-то не кле­ял­ся у ме­ня этот раз­го­вор. Са­мое неп­ри­ят­ное, что я чувс­тво­вал: в чем-то Ви­ка бы­ла пра­ва. Мы пос­мотре­ли на го­ризонт, ко­торый зак­ры­вала гро­мад­ная свин­цо­вая ту­ча. От неё от­хо­дила гус­тая рябь об­ла­ков, на­пом­ми­ная хлопья ов­сянки. Лу­чи. Ве­чер­не­го сол­нца оза­ряли его зо­лотом, слов­но ве­чер­ний свет це­ловал нас­ту­пав­шую тем­но­ту но­чи. Мы как за­воро­жён­ные смот­ре­ли на за­кат.

— Лё­ша, а кто луч­ший рус­ский ху­дож­ник? — спро­сила вдруг Ви­ка.

— Шиш­кин, — не за­думы­ва­ясь от­ве­тил я. — Прав­да, та­ких ле­сов и све­та ни у ко­го нет!

— А мне не очень нра­вит­ся, — ска­зала Ви­ка. — Он без­душный ка­кой-то…

— Без­душный, — про­тянул Влад. — А это как? Кар­ти­ны вро­де весь­ма хо­рошие, при­чем тут без­ду­шие? Во­об­ще, тут не ска­жешь кто из ху­дож­ни­ков луч­ший, а кто худ­ший, — до­бавил Влад за­дум­чи­во. — У каж­до­го ведь раз­ный взгляд.

— Ну ес­ли чес­тно, в Рос­сии жи­вопись сла­бая бы­ла всег­да, — вздох­нул я. — У нас ли­тера­тура ве­ликая. А во Фран­ции жи­вопись ве­ликая! Им­прес­си­онис­ты — Ма­не, Мо­не, Ре­ну­ар…

— Ну ко­неч­но, Фран­цуз, — ехид­но про­гово­рила Ви­ка. — Хо­тя да, сог­ла­шусь, ху­дож­ни­ки у вас от­личные.

— Во Фран­ции сол­нца мно­го… — ска­зал Влад.

— Толь­ко на юге! А в Па­риже дождь каж­дый день хоть нем­но­го бы­ва­ет. В ещё там гро­зы ди­кие! Ма­ма го­ворит, что у нас та­ких нет. Там гро­за — как из нес­коль­ких пу­шек стре­ля­ют, и не­бо нас­квозь мол­ния пе­река­шива­ет.

— Ого! — вос­клик­ну­ла Ви­ка.

— Бы­ло бы ин­те­рес­но пос­мотреть на это! — до­бавил Влад. — Кра­сивое зре­лище!

Уже ве­чере­ло, но ни­како­го уро­чища не бы­ло вид­но. Ме­ня на­чала ох­ва­тывать тре­вога. Мы плы­ли впе­ред, но ни­како­го приб­ли­жения жи­лых мест вид­но не бы­ло. Тем­но­та еще не нас­ту­пила, но су­мер­ки пос­те­пен­но ста­ли спус­кать­ся. От бе­регов слы­шалось ква­канье ля­гушек, то­нув­шем в ве­чер­ней се­роте. Пе­ред на­ми мель­кну­ла боль­шая пес­ча­ная от­мель, пе­рехо­дящая в боль­шую лес­ную опуш­ку.

— Слу­шай­те… Да­вай­те пос­та­вим па­лат­ки здесь? — пред­ло­жил я. — Пе­рено­чу­ем, а ут­ром поп­лы­вем даль­ше.

— Я есть хо­чу, — жа­лоб­но ска­зала Ви­ка. Влад, пос­мотрев на нее прыс­нул.

— Об­жо­ра!

— Так да­вай­те кос­тер раз­во­дить здесь, — пред­ло­жил я. — И па­лат­ки пос­та­вим.

— А хо­рошая мысль! — под­держал ме­ня Влад.

— Ле­во ру­ля! — ско­ман­до­вал я.

Мы раз­верну­лись и, быс­тро пре­одо­лев по­ток, по­вер­ну­ли к бе­регу. Я спрыг­нул с лод­ки пер­вым и, бро­сив ве­рев­ку, при­цепил ее к ко­лыш­ку. За­тем на бе­рег сош­ли Влад и Ви­ка.

— Так, я под­нялся на­верх… — Вот тут впол­не мо­жем раз­жечь кос­тер. Пред­ла­гаю спер­ва на­тянуть па­лат­ки, а по­том мы с Вла­дом схо­дим за дро­вами.

— От­личная идея! — под­хва­тила Ви­ка. — а я вас по­дож­ду! — улыб­ну­лась она.

— Ви­дишь, как с Фран­цу­зом хо­рошо пу­тешес­тво­вать? А ты зря с ним враж­до­вала, — за­метил Влад, ког­да я нем­но­го ото­шел впе­ред.

— Са­ма знаю, — про­тяну­ла Ви­ка, по­жав пле­чами. — Но не так мы и враж­до­вали в об­щем то! Алекс по­чему-то ме­ня нев­злю­бил. Но ни­чего, это прош­лое!

— Чес­тно, — из-за ме­ня, — нах­му­рил­ся Влад. — Они с Нез­на­мом ду­мали, что ты ме­ня оби­жа­ешь.

— Пря­мо жить не даю, — ехид­но до­бави­ла Ви­ка. — Лад­но, про­еха­ли!

Че­рез ми­нут двад­цать на­ши па­лат­ки — крас­ная и тем­но-зе­леная — сто­яли на бе­регу: у Вла­да с Ви­кой од­на на дво­их и моя. Ви­ка зах­ны­кала, что бо­ит­ся змей, но я быс­тро оъ­яс­нил ей, что га­дюки са­ми ред­ко на лю­дей на­пада­ют. Мы ос­то­рож­но пош­ли впе­ред, сор­вав длин­ные вет­ки от змей. Я стал со­бирать суш­няк, как вдруг Влад прис­вис­тнул:

— Ты че­го? — под­бе­жал я.

— Смот­ри… — по­казал он. Ре­ка, за­ходя за по­ворот, прев­ра­щалась в ог­ромную за­рос­шую за­водь. — Мы, по­хоже, свер­ну­ли не в тот ру­кав. Здесь ста­рое рус­ло или что-то та­кое…

— По­жалуй… Слу­шай, тог­да, по­луча­ет­ся, что здесь вро­де по­лу­ос­тро­ва? — пос­мотрел я на гус­тую тра­ву. — Ру­кава с двух сто­рон?

— Вы­ходит, так… — нах­му­рил­ся Влад. — Ну и зап­лы­ли мы!

— По­чему это «зап­лы­ли»? Мо­жет, здесь на по­лу­ос­тро­ве и ла­герь ра­зобь­ем? — В ле­су раз­дался гром­кий треск: по­хоже, дя­тел на­чал ли­хо дол­бить ель.

— Слу­шай, Влад, кон­чай хму­рить­ся! Ве­селее! — улыб­ну­лась Ви­ка.

— А что, идея хо­рошая… — при­щурил­ся Влад, от­ве­чая мне. — Ес­ли де­рев­ня не­дале­ко, то впол­не.

— На­до те­лег­ра­фиро­вать Нез­на­му, что­бы пи­лу с со­бой взял. Она нам при­годит­ся, — оки­нул я взгля­дом груп­пу де­ревь­ев.

Ви­ка одоб­ри­ла на­шу идею с ла­герем. Мы рас­ки­нули дро­ва. Я под­жег га­зету, но нес­коль­ко раз она про­гора­ла — не ус­пе­вал под­нести дро­ва. Гриш­ко­ва тем вре­менем дос­та­вала про­визию из рюк­за­ка. Где-то плюх­ну­лась ры­ба.

— Сом? — спро­сил я, бе­зус­пешно му­ча­ясь с га­зетой.

— Да кто же так жжет кос­тер? — воз­му­тил­ся Влад. — У те­бя прос­то бу­мага сго­рит и де­ло с кон­цом!

Он под­ви­нул ку­сок га­зеты и ак­ку­рат­но раз­ло­жил свер­ху спич­ки и су­хой хво­рост. За­тем, ког­да пла­мя на­чало их за­жигать, стал нак­ла­дывать ша­лашом тон­кие су­хие ве­точ­ки.

— Ве­село с ва­ми, — раз­дался звон­кий го­лосок Ви­ки.

Я ос­мотрел­ся. Из­ви­лис­тая реч­ка про­тека­ла в глу­бокой, уз­кой до­лине. Вы­сокий, ле­вый бе­рег был нем­но­го под­мыт. На низ­ком про­тиво­полож­ном бе­регу вид­не­лись по­лос­ки сос­но­вых и ело­вых ле­сов. Сквозь мут­ную во­ду дно прог­ля­дыва­лось толь­ко на очень мел­ких мес­тах — вяз­кое, пок­ры­тое ти­ной. Мес­та­ми во­да быс­тро кру­жилась — на дне би­ли клю­чи и род­ни­ки.

— А что бу­дем есть? — спро­сил Влад.

— А вот… — я дос­тал две пал­ки кол­ба­сы, ко­торые по­ложи­ла ма­ма в рюк­зак. — Мож­но по­жарить.

Ви­ка вы­нула де­ревян­ную дос­ку и на­чала ре­зать кол­ба­су круг­ляшка­ми. Влад под­ки­дывал дро­ва в кос­тер. А я, не вы­дер­жав, раз­делся до тру­сов и с раз­бе­га вле­тел в ре­ку. С бе­рега раз­дался визг Ви­ки, но я быс­тро поп­лыл впе­ред. Во­да прав­да бы­ла очень хо­лод­ной, но мне нра­вились ее хо­лод­ные всплес­ки. Плы­вя к се­реди­не ре­ки, я нас­лаждал­ся ви­дом кув­ши­нок и, рас­сла­бив­шись, ду­мал над сло­вами Ви­ки. Не­уже­ли мы прав­да де­сять лет не одер­жа­ли ни од­ной по­беды? Но ведь ес­ли зав­тра вой­на — мы сра­зу отобь­ем вра­га от гра­ницы, ведь так? Я пред­ста­вил бой на гра­нице, где на­ши сра­зу пе­рехо­дят, а ата­ку…

— Ну ты да­ешь! — вздох­ну­ла Ви­ка, ког­да я вы­лез из во­ды. — Хо­лод же!

— Ерун­да! — дос­тал я по­лотен­це из рюк­за­ка и быс­тро про­тер­ся. — Пус­ти­те к кос­тру.

— А вол­шебное сло­во? — ехид­но уточ­ни­ла Ви­ка, но все-та­ки под­ви­нулась.

— Вол­шебное сло­во? «Силь­вуп­ле», — улыб­нулся я.

— Фэнкью. По­нят­но, что оз­на­ча­ет это твое «Силь­вуп­ле», — мяг­ко от­ве­тила Ви­ка.

— Вкус­но! — от­ку­сил я кол­ба­сы. — Слушй­ате, у ме­ня план на зав­тра. Доп­лы­вем до де­рев­ни. Ска­жем, что здесь ста­вим ла­герь. И на­до прой­ти пеш­ком в Ви­шеру. Тут ле­сом ки­ломет­ров две­над­цать. Не мо­жем же мы на лод­ках двад­цать че­ловек сю­да вес­ти, прав­да?

— Прав­да, прав­да! Ин­те­рес­но — лес! Мы пря­мо нас­то­ящие пу­тешес­твен­ни­ки! — ра­дос­тно за­яви­ла Ви­ка.

— Да! А най­дём до­рогу — по­ищем те­лег­рамму Ире, как вез­ти сю­да на­род, и Нез­на­му, что­бы пи­лу взял с со­бой!

— Ты не лю­бишь змей и бо­ишь­ся, — под­дел Влад сес­тру.

— Я змей толь­ко в ви­де ту­фель приз­наю! — от­ку­сила кол­ба­су Ви­ка.

Влад по­пер­хнул­ся:

— Они ж то­же жи­вые! А ты — туф­ли!

Ви­ка с лег­кой улыб­кой на ли­це по­жала пле­чами.

— Я ещё кое-что взял. Ку­пил в «Охот­ни­ке», — пох­вастал­ся я, дос­тав ко­роб­ку. Там ле­жали лес­ка, гру­зило, поп­ла­вок и крю­чок.

— О, ры­бал­ка! — Влад об­ра­довал­ся.

— От­лично! — быс­тро под­хва­тила Ви­ка.

— Ви­ка, дай нем­но­го хле­ба! — с эти­ми сло­вами я пок­ро­шил хлеб и бро­сил в ре­ку.

— А вол­шебное сло­во? Даю! — Ви­ка бро­сила мне еще хле­ба.

— Ры­бу на­до при­кор­мить! — ска­зал я. — А зав­тра ут­ром по­ловим. Ин­те­рес­но, кто тут во­дит­ся?

— Ин­те­рес­но, кто из нас боль­ше ры­бы пой­ма­ет? — ве­село уточ­ни­ла Вик­то­рия.

— Ес­ли пой­ма­ет, — с ус­мешкой вста­вил Влад. На ре­кой на­вис­ла та са­мая чу­дес­ная лет­няя ми­нута, ког­да свет­лые су­мер­ки, столь ха­рак­терные для на­ших се­вер­ных ши­рот, нак­ры­ва­ют во­ду ку­полом ту­мана.

— Пой­ма­ет, пой­ма­ет, ку­да ры­ба от нас де­нет­ся? Прав­да, Алекс? — взгля­нула она на ме­ня с на­деж­дой.

— Стоп, не вый­дет! — вздох­нул Влад. — За­ат­ра ещё удоч­ку бу­дем де­лать!

— А, черт, — мах­ну­ла ру­кой Ви­ка. — Так ска­зал бы сра­зу-то! — Нев­да­леке раз­дался плеск, слов­но круп­ная ры­ба ныр­ну­ла в за­водь.

— За­был, — по­жал он пле­чами. — И… что же тог­да мы бу­дем есть?

— По­ка на­шу про­визию, — от­ве­тил я. — У ме­ня ещё ту­шён­ка и шпиг есть.

— По­чему сра­зу-то не ска­зал? — од­новре­мен­но спро­сили Влад и Ви­ка.

— Слу­шай, а у вас на да­че жи­вёт он­датра, во­дяная кры­са. Чем-то она на Лен­ку Ту­мано­ву по­хожа! — приг­релся я у кос­тра.

— Да сда­лась вам всем Лен­ка то, — за­катил гла­за Влад. — С Ирэн все ни­как во­евать не пе­рес­та­нут, те­перь и ты ту­да же!

— Ты за­был? — ехид­но ска­зала Ви­ка. — Фран­цу­зы всег­да в ис­то­рии сво­их вас­са­ла за­щищал: то ту­рок, то шве­дов. Да­же в узел се­бе.

— А прав­да ведь, — ус­мехнул­ся Влад. — Но лад­но, не бу­дем ссо­рить­ся. Хо­рошо, зна­чит фран­цу­зам мож­но до­верять — не бро­сят те­бя не смот­ря ни на что.

— На­паде­ние на Ир­ку — на­паде­ние на Фран­цию! — зас­ме­ял­ся я.

— Оо, — про­тянул Влад. — Он уже ее срав­ни­ва­ет с це­лой стра­ной и при этом фран­цуз! Все, ди­аг­ноз!

— Лю­бовь — мор­ковь, — то­ном стро­гого вра­ча до­бави­ла Ви­ка.

— А вдруг у нас пакт о вза­имо­помо­щи? — по­шутил я.

— Ка­кой пакт? На вас ник­то осо­бо и не на­падал, — под­клю­чил­ся Влад. — Но мы бу­дем го­товы за­щитить­ся!

— Стоп! Вой­ну на­чала наг­лая Лен­ка. А Ира хо­рошая и сла­бая. Мы по­мога­ем!

— Она не так и пло­ха на са­мом де­ле, Лен­ка-то, — про­тянул Влад. — Пря­моли­ней­ная прав­да, но прав­да — как бы са­ма Ирэн в си­ту­ации Миш­ки пос­ту­пила? Ира го­ворит, что не­чего лезть в по­лити­ку раз не пре­тен­ду­ешь на зна­тока — но ей то по­чему тог­да мож­но? Са­ма ведь не зна­ток, что­бы ре­шать ко­му ку­да лезть, прав­да.

— Но его мать вы­дава­ла на­ши сек­ре­ты вра­гам! Он это не осуж­да­ет? — при­под­нялся я.

— Осуж­да­ет, ду­маю, но слож­но. Смог­ла бы са­ма Ир­ка сра­зу это ска­зать?

— Да­вай­те о чем-ни­будь дру­гом, во­ины, — ус­мехну­лась Ви­ка. — Объ­яви­те пе­реми­рие! Алекс, са­дись!

— А да­вай­те по­чита­ем те­зисы от­ца Алек­са! — ска­зал Влад. — Вдо­уг уз­на­ем что-то ин­те­рес­ное?

— Да­вай­те! — от­ве­тил охот­но я.

Дро­ва ве­село трес­ну­ли, и я дос­тал ста­рый жур­нал из рюк­за­ка.

Настя

Через два дня мы отправились в лагерь. Наконец то! Я очень ждала этой поездки, все думала когда же отправляемся, боясь простудиться — в начале июня было довольно холодно, шли дожди, и мне повезло! Мама все пыталась дать мне еды, я еле остановила ее! Не надо за меня беспокоиться, я ведь уже взрослая! В ожидании поездки дни тянулись медленно, я только и думала что о лагере. Интересно, как там все, чем будем заниматься? Думаю, скучать нам не придется…

В мечтах я часто представляла, как мы все вместе сидим у огромного костра в темноте, разговариваем о чем-то… Хорошо! Так и вижу, как та же Ира протягивает к огню замерзшие тонкие руки, а я сижу рядом, наблюдая за ярким пламенем. Маша наверняка весело смотрела на костер, насвистывая тихую песенку. Наверняка она бы старалась подсесть поближе, ощутить все это тепло, и была практически счастлива. Вика могла бы с гордым видом предложить прыгать через костер, а Лена наверняка протянула бы мягко, что пусть попробует, Снегурочка, а вот Женька мог бы принять предложение Виктории. Он всегда любил повеселиться, даже если веселье было связано с большим риском. Так уж он устроен, Женька, всегда с юмором и оптимизмом.

Влад наверняка бы поворчал на Вику, а Гришкова закатила бы глаза. Чего у Влада не отнять иногда — так это любви поворчать на Гришкову, как я заметила, находясь с ними в одном классе — ворчит да ворчит, а Вика отшучивалась. Я покачала головой. На меня ворчать только родителям, не было ни брата ни сестры — ни приемных ни родных… Интересно, а если бы все же были? Мне всегда хотелось сестренку или брата, надеюсь что мы бы поладили, да что там «надеюсь»? Уверена в этом! Впрочем, сейчас мы все еще не в лагере, а только отправляемся туда!

Утром я специально проснулась раньше нужного времени, чтобы не опоздать к другим ребятам, на сбор! Однако за завтраком мама показалась мне напряженной.

— Настя, — сказала она наливая мне утром кофе, — будь с Леной Тумановой поосторожнее.

— А что случилось с Леной Тумановой? — удивилась я, беря бутерброд с маслом.

— Насть. Не сильно откровенничай с ней, — многозначительно сказала мама.

— А что случилось-то? Она вполне хороший человек, мне кажется, пусть и слишком прямолинейной бывает!

Мама внимательно посмотрела на меня.

— Ходят слухи, что у ее семьи есть проблемы.

— А Ленка то причем? — отложила я бутерброд. — Если у человека проблемы то ему нужна помощь! А какие проблемы-то?

Мама фыркнула и подошла к висячему белому шкафу, в котором стояли всевозможные пузырьки, пряности и просто всякая всячина.

— Анастасия, меня поражает твоё глупое упрямство. То с Мишкой ты орала — дооралась, что сына предательницы поддерживаешь. Это ведь какой позор: наша дочь поддерживает сына шпионки! Дожили. Теперь опять за старое.

— Но… Хотя.Я ничего особо важного Лене и не говорила, — пожала я плечами. — О той же политике тоже ничего…

— Вот и хорошо. Мое дело предупредить, — строго кивнула мама.

Я задумалась: что такого сделали родители Ленки? Я знала, что ее отец, профессор Туманов, был видным профессором химии. В свое время он женился на своей аспирантке Алене, которая стала мамой Лены и ее младшего брата с диковинным именем Гелий. Туманов был вроде бы на хорошем счету наверху и сотрудничал с самим «Главхимпромом», регулярно наведываясь в Москву. Трудно сказать, почему мама вдруг решила, что с профессором Тумановым что-то не так.

Утро выдалось солнечным, хотя по небу ползли редкие темно-серые облака. Выйдя из дома, я прошла мимо низких арочных проездов, обитых по углам листовым железом, которые соединяли два глубоких темных двора. До вокзала я дошла пешком и поняла, что пришла одной из первых. Но волновалась я зря — на тот момент пришли немногие. Юлька Янова хвасталась синими кедам, явно новыми! Как мы с Ирой выяснили, кеды она приобрела от тети, из Москвы, совсем недавно. Пока мы разговаривали, начали подходить и остальные. Вот Лера Кравченко, волнуясь, поправляет длинную аккуратную косу, вот Марина Князева машет нам рукой. Время шло, постепенно собрались практически все, кроме, разве что, некоторых.

— Где Стрельцов, Гордеева и Туманова? — возмущалась Ира, всплескивая руками.

— Да никуда они не денутся, сейчас придут, — закатила глаза Марина.

— Но это же неправильно! — топнула ножкой Лера. — Они не понимают, что задерживают нас?

Я сдерживала смех. В этом возмущении девчонок было что-то милое, забавное — ну где же, где Женька с Машей и Леной? Ира с Лерой, называя их по фамилиям, почему-то напомнили мне учителей.

Однако пять минут, десять, да где же они?!

— Да догонят, пошли! — предложил Антон, уже устав стоять на одном месте. — Ну правда, куда подевались?

Ира уже приготовилась ответить, как вдруг оказалось, что отвечать было нечего, ибо эти самые «Стрела», Маша и Лена уже двигались по направлению к нам!

— Фух, — выдавил Женька, тряхнув кудрявой головой. — Чуть не опоздали!

— «Чуть»? Издеваешься?! — возмутилась Лера. Паровозный гудок, проревев, указал, что с соседнего пути отправляется экспресс на Вологоду.

— Всё! — твердо скомандовала Ира. — Надеюсь, теперь все?

Она казалась строгой и собранной, но я понимала — все же на ней большая ответственность. Нас сосчитали и тогда мы все отправились. Наконец-то! Ура!

Наш лагерь будет находиться под Малой Вишерой, куда мы сейчас поедем на пригородом поезде, — сказалп Ира.

— Ого! — присвистнул Женька.

— Все построились и следуют за мной! — сказала звонко Ира.

— Далековато, — протянул Вовец.

— Сидел бы тогда дома, — проворчала Марина.

— Спокойствие, только спокойствие! — протянул Женька и проскочил вперед

— Я смотрю все уже готовы? — раздался знакомый мягкий голос. — Отлично, ребята, можем отправляться!

Раздался свисток: поезд подошёл к станции. Мы побежали и заняли скорее места. Я села с Ирой и Машей, сзади нас сидели Лена, Лера и Женька, впереди — Юлька и Соня с Мариной… Жалко что сейчас с нами не было Мишки! Он наверняка тоже очень хотел бы поехать! Мы бы разговаривали, радовались предстоящей поездке, наверняка даже постарался бы не опоздать в такой момент, хотя часто просыпал и опаздывал, но ничего — бывает! Сейчас ехал весь класс, а Мишка нет. Несправедливо как-то, — мы едем, а он, один, остается. Но вернувшись я обязательно расскажу ему о нашей поездке, пусть хоть так порадуется.

— А нам ехать целых четыре часа, — протянула Маша, покачав ножкой. — Я у Веры узнавала.

— Ничего, — махнула я рукой. — Подождем. Поболтаем и не заметим, как время пролетит, — решила я поддержать ребят, однако в душе была согласна с Машей — это же как много, целых четыре часа! Но все-таки это не целые сутки, уж как-нибудь да доедем!

Маша, однако, быстро забыла всю грусть, обернувшись назад.

— Я никогда в таком лагере не была! — говорила Маша. — Разве что в школьном! А тут такая даль, одни! Так интересно!

— Я тоже, — раздался мелодичный голос Лены. — Путешествовали, конечно, но тоже не ездила в лагерь где-то еще, в другой город.Интересно, как там всё будет? Чем будем заниматься?

— Не знаю, но скучать, думаю, не придется! — добавил Женька.

Я слушала их болтовню, вспоминая слова мамы, что с Леной Тумановой надо держаться осторожно. Но ничего плохого та же Лена пока что не сделала, однако.особо важной информации я ей и не раскрывала, например, политику мы с ней не обсуждали. Значит, мне нужно вести себя так же, как я себя и вела. Сама Лена казалась мне весьма неплохим человеком. Девчонка как девчонка, такая же как мы все.

— А меня вот родители в Крым раньше возили, в Мисхор и Олеандру, а сейчас в лагерь ехать, — грустно вздохнула Ира.

— Так не ехала бы, — проворчал Женька. — Ир, да ладно тебе! Интересно же будет, радуйся — впервые в лагерь едешь!

— Ты-то откуда знаешь? — закатила глаза Аметситова. — Ведь ты тоже там впервые! Вдруг не понравится?

— Ну не понравится так не понравится, — мягко улыбнулась я. — У каждого свое мнение.

Спустя некоторое время, на станции Тосно, Лена подсела ко мне. Женька с Антоном сели угадывать кроссворд. Юлька и Ира присоединились к ним, причем Янова зачем-то взяла карандаш… Лена тихо обратилась ко мне:

— Ты слышала? Говорят, на Украине в прошлом году был страшный голод…

— Голод… А ведь возможно, что и у нас скоро будет голод! Вдруг война все же будет?

— Ты не поняла… — прошептала Лена. — Голод был из-за коллективизации, колхозов… Крестьян загоняли туда и отбирали весь хлеб…

— Ого. Это же несправедливо! Как так-то? Они ведь тоже живые, есть должны! И.неужели у нас такое происходит? Но как? Этого ведь не должны позволить, это неправильно! Как это могло произойти?

— Говорят… Чуть не пару миллионов людей погибло… — прошептала Лена.

— Я и не знала, что у нас такое происходит… Никакой информации об этом не было, хотя погибло столько людей… Кошмар… Я даже не думала, что у нас может такое происходить!

Тут разговор услышала Марина Князева:

— Враки это все, — фыркнула она. — Фашисты придумали!

— Может это и правда, — кивнула я. — Надеюсь на это, но с другой стороны. Мы ведь не можем это гарантировать! Вдруг никакие не фашисты, а в самом деле правда?

— Фашисты? — глаза Лены сверкнули. — У меня отец с людьми оттуда говорил! В некоторых деревнях половина детей умерли, могилы детские возле каждой хаты! Трупоедство было, понимаешь? Трупы от голода ели… — тихо выговорила она по слогам.

— Жуть, — хлопнула я ресницами. — Неужели власти не понимают, что это.что это неправильно? Если мы обрекаем людей на такую ужасную судьбу и такой голод, то, — я ужаснулась. Неужели правда? Но как же так? Почему?

Я не могла в это поверить! Я даже не думала, что такое творится! Умирают даже маленькие дети! Неужели на это никто не обращает внимания?! Но это еще не самое страшное даже — люди ели людей… Мертвых.! Я дернулась. Неужели и наша страна когда-то придет к этому? Как власти допустили такой ужас? Это же не просто ужасно, это просто страшно! И отвратительно — есть людей потому что больше никакой еды! Как же так? Почему?! И…чем же лучше фашистов в такой ситуации? У меня просто не хватало слов! Стоило только представить тех несчастных, которым удалось выжить… И тех, которые умерли.Они должны стать.едой! Я хлопала глазами — как вообще это допустили?! Почему?

— А кто докажет, что эти люди, видевшие голод, реально существуют? Марина прикусила губу. — Может, они придуманы? Или это враги слухи распускают?

— Это возможно, — кивнула я. — Мне тоже очень хотелось бы верить в это! Но с другой стороны.кто докажет, что эти люди НЕ выдумка? Тоже никто!

Неожиданно к нашему разговору присоединилась Ира. Она листала какой-то журнал, но теперь сразу отложила его. Я снова удивилась, как она похожа на свою мать.

— А ты лично видела эти могилы, Туманова? Вот лично ты? — ее необычные зеленые глаза сверкнули синим цветом.

— Вот вот, — поддержала Иру Князева.

— А ты видела их отсутствие, Аметистова? Если мы чего-то не видим это не значит что этого нет! Настя права — это не доказано, но не доказано и обратное! — отозвалась Лена.

— Надо было не с Петуховым болтать, а Лешу слушать на политинформации! -многозначительно посмотрела Ира. — Он ведь рассказывал, что немецкие фашисты целое министерство пропаганды создали!

Я совсем запуталась. Да, Алекс это говорил! Значит, Марина права и это пропаганда? Или нет? Мне хотелось верить, что это не так — не могли же мы допустить такого жуткого кошмара! Выходит, это выдумка. Но ведь это не доказано! Как и обратное. Как же тогда?

— Может, они хотят, чтобы мы думали что это фашисты все придумали? — нахмурила тонкие брови Маша. — Но с другой стороны это не доказано. Однако вряд ли отец Лены будет врать о таком, о стольких жертвах! Можно спросить у него, где именно это происходило и с кем именно он разговаривал! Может, если это правда, у тех людей есть сведения! По ним самим видно будет так это или нет!

— Да? — Ирка снова насмешливо посмотрела на нас. — А вы знаете, кто живёт в Германии? Бывший гетман Украины Скоропадский, тот, что кайзеру в восемнадцатом году служил. Поняли, откуда уши растут?

— А вдруг это совпадение? — задумалась Маша.

— Что больно много совпадений… — насмешливо протянула Ира.

— Ну и что, что много? Вот мы все в это и верим — раз столько совпадений, самый очевидный вариант! Лен, а где именно это было? Если попасть туда то можно все выяснить. Даже по выжившим будет видно правда это или нет!

Я кивнула. Очень хотелось разобраться в этой жуткой истории — кто же прав? Очень хотелось верить, что это неправда, что трупов не было, что наша власть никак не могла допустить такой кошмар, но почему-то я чувствовала, что напрасно верю в это. Может зря напрягаюсь, но чувствовала… Хотелось все выяснить!

— Говорят, и под Полтавой, и под Киевом… — прошептала Лена.

— А ещё — в кабинетах в Берлине и Дабендорфе, — насмешливо сказала Ира.

— Ты так в этом уверена? — тихо уточнила я. — Тоже хочу верить, что это неправда, что мы не могли допустить такое, но, Лен, Маша права! Сегодня же напиши отцу где это было! Если попасть туда после лагеря то можно все выяснить! Даже по выжившим видно правда или неправда! Может у него есть фото?

— Фото? — насмешливо сказала Ира. — Чего фото? Думаете, так трудно насыпать под Мюнхеном десяток могильных холмов и макеты украинских хат поставить? Ладно, Туманова давно почти открыто ведёт антисоветскую пропаганду! Но вы-то, вы…

— Знаешь, Ир, ты так бросаешься словами «пропаганда», «пропаганда», — вставил Женька. — А если бы тебе так говорили каждый раз «Дочь графини», «Дочь графини»? Приятно было бы?

— Ладно, закрыли тему, — махнула рукой Лена. — Скоро уже приедем…

— А что, нет? — глаза Иры вновь сверкнули синевой. — В Германии фашисты — есть, — стала загибать она тонкие пальчики, изо всех сил подражая Алексею. — Гитлер писал, что хочет идти на нас войной? Писал. Немцы пытались создать в восемнадцатом Украину во главе со Скоропадским? Пытались, — загнула она третий пальчик. — И… всего через год, как Гитлер пришёл к власти создали министерство пропаганды и заговорили про голод на Украине. Ты что, не понимаешь, Женька, откуда уши растут?

— Понимаю, понимаю, — кивнул Женька. — Ты сейчас на Алекса похожа. Но.никто не доказал как и твою версию как и версию Лены — все пока на уровне предположений.

— Мне вот интересно, кто придумал залезть в такую глушь? — спросила Маша, когда мы стали подъезжать. — Француз или Влад?

— Француз наверно, — прыснул Женька. — Неизведанные места! А ты как думаешь?

— Может и Француз, — кивнула я. — Влад бы ворчал наоборот!

— И правильно ворчал, — кивнула Маша. — В такую глушь полезли!

— Я слышала, — ехидно сказала Лена, — что у французов был мореплаватель Лаперуз. Сам погиб, но все дикие углы Тихого океана облазил!

— А Алекс-то Француз, — усмехнулась Лера. — Гены действуют!

— Хорошо, их еще черт в Забайкалье не унес! — прыснул Женька.

За разговорами мы не заметили, как закончились еловые леса. Поезд притормозил возле желтого изящного вокзала с надписью «Малая Вишера». На платформе стоял Алекс, отчаянно махавший нам красным флажком.

— Общий привет! — улыбнулся он.

Мы столпились возле него полукругом. Первой, естественно, подбежала Аметистова, отчаянно хлопая ресницами: мол, Леша, помогай скорее!

— Наш лагерь в двенадцать километрах отсюда, идти через лес, — весело сказал Алексей. — Влад и Вика ожидают на месте.

Нам пришлось идти в лес. По травинкам снуют букашки, в воздухе жужжат дикие лесные пчелы. Стоит быть осторожным, чтобы не запутаться в паутине — эти проклятые пауки раскидывали ее между кустами и деревьями! Никогда их не любила, да и кто любил? Однако в лесу было мрачновато, жуткая темнота! Я вспомнила, как прогуливалась в березовой роще — ничего общего! Светло, а тут тьма всем тьмам! Но ничего, зато интересно, увидеть новое место! Я ведь не трусиха!

— Лучше бы это был бор! — с видом знатока заявил Женька. — Там светло, не то что тут. Ельник! Никогда ельники не любил! Хотя.С другой стороны, в ельниках рябчиков много!

— Но они же горькие, — скривила Лена тонкие губы.

— Значит, ты неправильно готовишь! На самом деле это очень вкусно! Князева, подтверди!

Князева действительно подтвердила быстрыми кивками. Я в охоте не особо разбиралась, как и в птицах, так что в разговор не лезла, но очень захотелось попробовать этого самого рябчика. Может, в самом деле вкусно! Однако все-таки живая птица!

Из размышлений меня вывел смех Женьки. Марина его чем-то рассмешила.

— Жуть, Князева! А еще дочь охотника! Соек не едят!

— Смотрите, ручей! — раздался звонкий голос Маши. Издалека! Выходит, отошла, но почему?

Не успела я обернуться, как Маша уже к нам подбежала, держа в руках белый цветок лилии и заплетая его себе в белокурые волосы.

— Тебе идет! — протянул Женька.

— Спасибо, — мягко улыбнулась Маша, опустив длинные ресницы.

Я кивнула. Лилия и правда гармонично сочеталась со светлыми волосами Маши, добавляла света, нежности. В то же миг меня вдруг догнала Ирка и сказала:

— Как тебе то, что говорит Туманова? Это нормально для пионерки, говорить такое о нашей стране?

— Мне кажется, Женька прав! Ничем не доказаны обе версии, мы только рассуждаем пока, — пожала я плечами. — Так что не знаю…

— И ты… Ты веришь, что такое может происходить в нашей стране? Не в буржуазном, а в нашем, социалистическом, государстве? — кипятилась Ира. — Настя, открой глаза!

— Я не хочу верить что мы могли допустить такое, — согласилась я. — Это ведь просто ужасно! Но давай не будем снова начинать ссоры? Может, скоро все еще разъяснится!

— Разъяснится? — недоумевала Ирка, рассматривая перегородившую тропинку корягу. — Ты не понимаешь, что Туманова давно ведет антисоветские речи?

Алекс шел впереди нас. Сейчас он поднял еловую лапу, чтобы пропустить нас с Иркой. Похоже, он услыхал наш спор.

— О чем разговор? — удивился он с видом знатока. — Кулаки сопротивлялись колхозам, как могли, стреляли из обрезов в коммунистов. Понятно, что кулаков раскулачивали и высылали! А немецкие фашисты теперь из этих фактов истерику раздувают.

— Но ведь массовый голод и трупоедство — это же просто жуть! Неужели они хотели допустить.такое? Или ты имеешь ввиду, что это выдумки?

— Настя, ты чего? — Алекс ошарашенно посмотрео на меня. — Какое трупоедство? Мы — государство рабочих и крестьян! Ты веришь, что такое возможно у нас в стране? У тебя же папа и мама коммунисты!

— Да и зачем нам отнимать хлеб у крестьян, если мы наоборот им все даем? — задумалась я. — Выходит, это в самом деле выдумки! А Лена видимо просто не догадалась и поверила.

Значит, я зря напрягалась? Неужели все это в самом деле всего лишь выдумки? Конечно, мы не могли довести своих до такого состояния! Или…могли? Но все же хотелось верить, что все хорошо, что это только пропаганда немцев, и больше ничего!

— Нашла кому верить, Ленке. Антисоветчице, — скривилась Ира.

— Ленка просто дура, — фыркнул Алекс.

— Если бы… — понизила голос Ира. — Её отца в чем-то обвиняют по линии «Главхимпррма». Только тсс! — поднесла он ко рту пальчик.

— Ого, — протянула я, вспомнив слова мамы. Выходит, с родителями Лены в самом деле что-то не так?

— Поведение Тумановой надо рассмотреть на собрании! — отчеканила Ира.

— Может, Туманова просто впечатлилась! Я ведь тоже не подумала сначала.

Мы посмотрели на горизонт, который закрывала громадная свинцовая туча. От неё отходила густая рябь облаков, напоминая хлопья овсянки. Красиво… Всегда любила смотреть на облака! Они кажутся такими объемными, пушистыми.Но я то-знала, что на самом деле облака сделаны из тумана! Однако с Земли было абсолютно непохоже!

* * *

Приятно вспомнить о лете. Как пахло земляникой, малиной и грибами! Впрочем не только пахло! Мы с ребятами на следующий же день отправились искать ягоды. Жаль, что тут нет моей любимой вишни, но ничего. В конце концов другие ягоды тоже очень вкусные.

— Эта земляника, — с важным видом заявил Женька. — Очень вкусная, но очень…маленькая!

Я была с ним согласна — люблю землянику, но часто не успеваешь почувствовать вкус как следует — быстро съедаешь! Однако попадались и довольно большие земляники! Отлично! Я старательно поедала и большие, и маленькие!

А потом мы отправились в небольшое поселение полоть капусту.

— Я должна проконтролировать, что мы это сделаем, — объявила важно Ира. — Вере обещала!

— А где нам полоть? Какие грядки?

Капусты совсем не видно было, лебеда и пырей шубой накрывали гряды. Ира указала на самые короткие:

— Начинаем отсюда. Только капусту не дёргайте.

Я быстро принялась за работу, выдергивая сорняк за сорняком, это оказалось довольно легко. Сочная лебеда поддавалась легко, трудности были только с пыреем — он никак не хотел вырываться из земли! Мне приходилось всю грядку разворачивать, чтобы все-таки вырвать его! Фух, удалось! Наконец-то!

Лера пыжилась, пыхтела и даже вспотела вся, стараясь не отстать от остальных.

— Побыстрее, побыстрее! — командовала Ира

— Ох и грядка у меня — пырей да пырей! — покачала головой Вика. — У Насти лучше, у Марины лучше… У Юльки лучше.

— Да ладно тебе, — махнула рукой Маша. — Подтягивайся!

— Быстрее, быстрее! — командовала Ира. — Быстрее работайте! Туманова, ты спишь, что ли? — протянула она насмешливо.

Лена была ещё в самом начале гряды. Она осторожно выдергивала сорняки. Ира посмотрела и тихо засмеялась, а розовые щёки у неё так и блестели на солнце.

Впрочем, у самой Аметистовой успехи были далеко не лучше! Сама она даже не начала работать, о чем Лена ей быстро напомнила.

— Я кстати как раз работаю, — холодно отозвалась Ира. Точнее, она только начала работать! Я вспомнила, как мы проводили в классе уборку перед первым мая. Ира тогда командовала, кому что делать, а сама начала подметать пол только после клички «Ирэн». Пикульник она брала двумя пальцами в матерчатых перчатках.

— Да ты хватай его, хватай, не бойся! Он тебя не укусит! — закатила глаза Вика.

— Да, не укусит… — жалобно протянула Ира. — Ещё как кусается-то! А ты и сама работай! Давай давай!

— Ир, за собой следи! — быстро заявил Влад.

— Влад, встань ночью и выкорчевай пень и работай дальше, тогда тогда у вас с Тумановой будет преимущество над остальными, — ехидно протянул Алекс.

— Будто у Аметистовой оно есть, — тихо проворчал Влад.

Все же в его словах была правда — Ира не так уж и далеко ушла в работе, еле-еле справилась с колючим пикульником! Точнее это Алекс за нее справился… Однако командовала Ира по всем пунктам! Но Алекса тоже можно понять — защищал свою подругу, они всегда друг за друга заступались и прекрасно ладили. Впрочем, и Лена пользовалась помощью Влада.

— Влад, ты забыл? — прыснула Вика. — Это же Француз!

— Нападение на Ирэн — нападение на Францию!

— Да не нападает никто на Ирэн-то, — с усмешкой поправила рыжую косичку Вика.

Ира тем временем бросилась как попало дёргать траву, только бы не показалось, что она отстаёт.

— Что ты делаешь? ЧТО ты делаешь? Это капуста! — удивленно воскликнула Лена, наблюдая за Ирой.

— Ну ошибся человек, бывает. Зато Ира трудится, — равнодушно ответил Алекс. — За собой следи, ты не дальше всех ушла, а говоришь.

Лена опустила голову вниз, что-то проворчав. Что-то про вассалов и французов, а потом вернулась к работе. Она быстро вырывала пикульник за пикульником — как ей не больно? Или притворялась?

— Быстрее, Гришкова! Туманова, не застревай!

— А ты сама-то работаешь? — протянула Лена спокойно.

— Я — не работаю? — Ира начала закипать, глубоко вздыхая. — Я не работаю?

— Хватит! — черт, ну как дети малые — опять сейчас поссорятся из-за каких-то пустяков! И нашли причину-то — сорняки! О великая проблема-то! — Все работают, и ты, и Лена, и остальные!

Я вздохнула. Нет, ну достали уже! Не могут забыть о своих петушиных боях ни на одну секунду!

— Правильно, Насть! — подхватил Женька.

Солнце пекло. Платье прилипало к спине. Ира долго ещё ворчала на Машу с Леной, но скоро и она примолкла. Начинала побаливать поясница, руки двигались всё медленней. Мне казалось, что я давным-давно тут сижу, что скоро уже начнется вечер, а мы все работаем, работаем, даже ночью не закончим! Однако дальше продолжать сегодня было бессмысленно — все устали. Или, по крайней мере, позже. Мы вышли на тропинку, обтирая руки травой, а вот мальчишки наоборот даже не устали — смеялись, спорили, будто и не работали совсем! Женька называл Иру с Леной куриной слепотой, а они его репеем.

* * *

Нашим вожатым был назначен комсомолец Павел Ваганов. Он приехал в лагерь через день после нас, но мы его присутствия почти не замечали. Он посещал наш лагерь наездами, отправлялся по делам в Вишеру. Нас передали под контроль местной речной охраны, и ребята, проплывая днем и вечером, слали нам привет. Так что, мы по сути были предоставлены сами себе.

Вечером четвертого дня мы развели большой костер у самого берега реки. Главным по костру был Влад — у него оказался настоящий талант к его разжиганию. Алекс с важным видом крутился возле него, желая помочь, но проку от него особого не было: разве что собрать и притащить хворост. В этом ему активно помогал Женька, а Ира шла с ними «за компанию» — поболтать и посмотреть лес. Мы фыркали после того, как Ира на полном серьёзе сообщила, что у нее слабые легкие, и потому ей необходим хвойный воздух. А вот Влад обучил Незнама ломать хворост на дрова, после чего сам аккуратно укладывал их.

— Сначала бумага, потом сушняк, потом валежник, потом дрова… Что непонятного? — пояснял Влад нам с Ленкой. Сам он сидел на коленях аккуратно раскладывая дрова.

— Вот зануда! — подняла Вика глаза вверх.

— Эх, было бы у нас немного бензина… — мечтательно произнес Леша, таща с Женькой здоровый мокрый сук какой-то осины. Где они ее сломали — до сих пор не пойму.

— Правильно, — поддакнула шедшая за ребятам Ирка. — Вспыхнула бы разом! — «Стрела» показал класс.

— Дурни, а картошку как печь будем в бензиновой золе? — проворчал Влад, подняв глаза к небу.

— Надо нажечь дров побольше и бензина не будет, — уверено сообщила Ирка.

— Вас к костру близко подпускать нельзя, весь лес спалите! — кипятился Миронов. — Ну где там валежник, где? — ворчал он на Незнама.

— Ты, похоже, в прошлой жизни медведем был, — хмыкнула Вика, глядя на медленно движущуюся гладь реки.

— Мишка косолапый по лесу идёт, шишки собирает, песенку поет. Вдруг упала шишка прямо мишке в лоб, мишка рассердилсч и ногою топ! — пропела Маша.

— А ты эта… Лиса Патракеевна, — съязвил Влад.

Я посмотрела вниз с обрыва. В предвечерний час река казалась непривычной. Все вдруг стало глубоким, таинственным, причудливым: неожиданно высокие деревья, верхушек которых не было видно, кусты, казавшиеся непроходимыми, отмели, скрытые туманом… В такие минуты начинаешь понимать, какой ужас испытывали древние люди, видя ночную или вечернюю природу: сами собой рождаются сказки о нечисти и прочих тварях, живущих на реке. Костер Влада, между тем, разгорался, и веселый дымок начинал отпугивать комары.

— Скорее, дрова нормальные несите, — ворчал Миронов. — Эта чурка гореть не будет!

— Прямо скорее? — возмутился Женька. — Командир!

— Да у меня валежник скоро закончится, олухи, — возмущался Влад. — Костер сгорит, и все заново надо будет начинать!

Аметистова, желая помочь ребятам, принесла немного коры, которую наломала у реки. Я всегда смеялась, глядя, что Ира может работать только в тонких шерстяных перчатках. Кору она несла осторожно, боясь запачкать платье.

— Одна толковее другого! — сокрушенно покачал головой Влад и постучал себя по лбу, — Как же мокрая кора гореть будет, а? — с этими словами он осторожно положил в шалаш из веток немного валежника.

— Да кому нужно твое произведение кострого искусства? — насмешничала Вика. — Разложили бы ветки, да зажгли.

— Так зажгли бы, что лес спалили… — бурчал Влад. — Вот, вот, это пойдет! — довольно кивнул он.

— А что печь будем? Картошку? — задумчиво спросила Лера.

— Да. И плюс Француз с Женькой сосиски из Вишеры привезли. Ты бы хоть веточки на шампуры настругала, — недовольно проворчал Влад на Вику. — Ни рожна ведь не делаешь…

Не далее как вчера Леша и Женька мотались на лодке за провиантом. Влад, между тем, пристроил в хозяйству удочку. Клев в реке был слабый, зато в лесу он обнаружил небольшое озеро, в котором водились неплохие караси. Рано утром и вечером они с Незнамом стали бегать к нему порыбачить.

— Сейчас сбегаем на часок другой, — сказал он тихо Незнаму. — Вот не знаю, кого бы страшим по костру оставить.

— Могу последить, — сказала я. — Почему бы нет?

— Сходим мы с Антоном, — предложил Незнам. — А ты пока за костром следи.

— Ого! Несут! — вдруг непроизвольно вырвалось у Ирки.

Мы обернулись: Алекс с Женькой с триумфом тащили огромный еловый пень с сухими веткам. Оба, защищаясь от комаров, были в кепках, только Алекс зачем-то повернул свою козырьком назад. Мы захлопали, но Миронов застонал. Я усмехнулась. Влад в последнее время частенько ворчал — вот ворчит да ворчит, будто дедушка какой!

— А что было бы, если бы в двенадцатом году русские с французами объединились? — насмешливо спросила Вика.

— А вот что! — сокрушенно вздохнул Влад, показав на Лешу с Женькой. — А обламывать ветки, кто с него будет, а? Пушкин? Хоть ты давай! — взмолился он, глядя на толстого Витьку Петухова.

— Кто-то, Пыхто, — мягко вставила я. — Вот драму то нашёл, а? Обломят сто раз эти ветки! — Чего у Влада не отнять, так это любви поворчать.

— Пень пойдет? — весело спросил Женька.

— А черт бы вас… — выругался Влад. — Придется самому рубить. Ох, помощники. — покачал он головой.

— Ох, начальник, — протянул Женька, покачав головой.

— Он же трухлявый… — поморщилась Ирка и забавно шмыгнула «лисьим» носиком.

— Много ты понимаешь… — Влад с размаху нанес удар топором. — Труха-то на растопку и хороша…

Наконец, костер разгорелся. Влад важно заявил, что пришло время для его расширения. Он сделал две ножки, на которые положил мокрую чурку осины. Теперь она напоминала жаркое на вертеле, которое вращалось на огне. Пламя медленно жарило кору и сок забавно шипел, точно сало на сковородке.

— Сейчас бы картошку пожарить… Со шкварками… — мечтательно сказал Алекс

Как только я услышала эти его слова то быстро поняла что тоже хочу картошку со шкварками, мое естество просто жаждует этого! Я улыбнулась, представив Алекса, с гордым видом поедающего картошку.

— Это тяжёлая еда — шкварки, — вздохнула Маша.

— Зато вкусная! — с чувством ответил Алекс.

— Вот вот! Не лопнем! — быстро добавила я. Тяжёлая это еда или нет, но есть хотелось.не потолстею же я из-за одного ужина!

— От одной порции ничего не случится! — тоном мудреца добавила Вика. — Леша прав, зато вкуснота! — улыбнулась она.

От реки шёл вечерний запах воды, водорослей и ила, словно зовущий к чему— то далёкому и хорошему. Вика, тем временем, осторожно насаживала сардельки на тонкие обструганные веточки.

— Маша бы хоть что-то делала, — вздохнула она, с грустью глядя на лежащую у воды большую корягу

— Как и ты, — ответила ей Лера. Я была согласна с обеими — не работали практически ни Маша ни Вика. Мне показалось, Гришкова грустит! Но почему? Неужто только из-за того что Маша не работает? Но Вике то какое дело?

— Вик, — подошла я к ней. — Почему грустишь?

— Я? Да так… — прошептала Вика. — Знаешь, — кивнула она мне, — вот я делаю, стараюсь, сосиски готовлю у жарке. А все говорят, какой Влад трудолюбивый… А что он делает: только указы со своим костром отдает?

— Вы с Владом с первого класса петушитесь, — улыбнулась я. — Но соглашусь с тобой — ворчит и ворчит, как дедушка. Сосиски — о, отлично! Очень их люблю.

Между тем, пока я общалась с Викой, костер уже весело пылал. Влад продолжал колдовать над дровами, поругивая то Женьку, то Алекса, то Ирку, то Машу — последнюю за то, что ничего не делала. Их кампания в свою очередь стала доводить Влада, громко обсуждая, как можно затушить его костер. «Без ужина же останетесь, дурни», — ворчал Миронов. Маша тем временем прозвала Влада «уключиной».

— Уключины скрипят, хоть смазывай их, хоть нет, — ехидно сказала Гордеева.

— Дед столетний, — с лёгкой улыбкой протянула Вика. — Ворчит и ворчит!

— Для вашего же блага, балда Ивановна, — с усмешкой отозвался Влад.

— А ведь похоже! Эх, Вик, бесполезно — уключмна будет скрипеть, — прыснул Женька.

Мы понесли сосиски вверх по косогору. Чурбак Влада тем временем осыпался, рассыпан пепел. По другую сторону от Влада уселись Юля, Марина и Лера. Янова предложила за ворчание лишить Влада сосисок.

— Нехороший человек, злой! — проворчал Влад. — Злой! — повторил он с чувством.

— А ты, добряк, не ворчи! — сказала я мягко. — Тебе весь класс уже это говорит!

— Вот именно, дедушка, — прыснула Лера.

— Ешь свою сосиску, — махнула я рукой. Не оставлять же Влада без еды?

— Леша, а какие у тебя любимые цветы? — вдруг бросила Ирка. — Вот я розы люблю, — ласково улыбнулась она. — Чацные и желтые.

— Звездочки, — вдруг ответил Алекс. Маша насторожилась.

— Я серьезно… — недовольно шмыгнула носом Ирка.

— И я серьезно. Звездочки. Они потрясающе красивые. Хоть и на ромашки немного похоже, но они очень красивые. А еще я люблю, когда каштан цветет. Настоящими белыми свечками.

— Каштан не считается, — бросила Маша. — Мы про настоящие цветы.

Юлька тем временем сама положила палку, расковыряв золу костра. Одна из полк поехала влево.

— А что бы тебя! — заорал Влад. — Весь костер сломаешь!

— Не скрипи, уключина! — отшутилась Юлька.

— А мне вот нравится рудбекия, — жеманно сказала Марина. — Они на подсолнухи похожи немного, но очень красивые.

— Дед бушует, — прыснула Вика. Ей вимдмо приглянулось, как я в разговоре с ней назвала Влада дедом, но что-то правдивое в этом было. В самом деле, ну хватит ворчать!

— А мне вот нравится рудбекия, — жеманно сказала Марина. — Они на подсолнухи похожи немного, но очень красивые.

— А я вот флоксы люблю! — вдруг сказал Женька. — Что смеётесь? Они белые и красивые!

— А почему смеетесь, правда? — спросила я. — Вполне красивые цветы! Звездочки — тоже люблю их. Есть что-то. романтичное такое. На ромашки похожи. Красиво!

Я посмотрела на речку. Тихая, одинокая… Почему-то сразу вспомнился Мишка — его жизнь была похожа на эту речку. Сейчас все мы в лагере, разговариваем и отдыхаем, а он там, совсем один.Семья практически разрушилась, а ему ведь всего лишь 12 лет, как и мне! Вспомнив как когда-то зашла к нему в гости я и не думала тогда, что Екатерина, оказывается, шпионка — эта приветливая, добрая женщина! Я и не думала, что все сложится настолько плохо, мы с Мишкой сидели и пили чай. Хорошо, что его хоть из школы не выгнали, но правда ли тут подействовало понимание? Только ли оно? Неужели снова какие-то интриги? Будто их и до этого было мало!

— О, слыхала? — Вика тихонько дернула меня. — Ирэн розы любит. Какие мы нежные!

— Нежная… — проворчал Влад. — Да эта нежная лес бензином сожжет, дай ей волю!

— Да ладно тебе с этим лесом, — махнула я рукой. — Ляпнула и ляпнула, ничего такого.

— Что такого, Миронов? — растерялась Аметистова. — Я хотела, чтобы костёр горел быстрее. А ты, Влад, враг научно-технического прогресса! — засмеялась она.

— А ты, Ира, враг леса! — усмехнулась Вика. — Гореть будет быстрее, но пожар начнется! Ладно, извини, шучу, — махнула она рукой.

— А представляете… — вдруг задумчиво сказала Ирка. — В будущем не будет лесов и деревень? Только города из небоскрёбов, стали и бетона.

— Это возможно! — кивнула Вика. — Но как без лесов? Деревья, природа, ягоды-грибы… Да и охота, животные всякие!

— Плюс, Вик! — подключился Женька к разговору.

— Да-да! — подхватила Князева.

— И все же это природа. Ягоды там всякие, зайцы там и так далее! Как им всем в городах то жить, Аметистова? Плюс к тому же в лесах и погулять можно, насладиться природой, отдохнуть отдохнуть от шума городов. В деревне — тоже! — уверенно заключила Вика

— И цветов не будет, — добавила Лена. — Так, клумбы редкие. Всё!

— Будут ботаническое сады и парки… хлопнула ресницами Ирка. — Там и зайцы будут жить, и деревья.

— Так они не во всех городах будут. Что ж, без природы совсем? Плюс в лесу все по-натуральному, без украшений, человека и так далее… Тоже интересно! Парки то они и есть парки, они всегда будут! — покачала головой Маша. — Тут другое! Да и зверям в лесу большая свобода, привыкли ведь уже! А парки это уже другое, городское, приукрашенное!

— Ты, Маша, прямо защитник зверей! — засмеялся Алекс, подбросив дрова в костёр.

— Ну, а что? — вскинул брови Женька. — Мы сюда попали через ельники! Получается если все это убрать и везде одни города то где сейчас мы бы сидели? Нашего лагеря бы не было! Тут бы тоже какой-то город стоял, получается, Ир! Куда б мы тогда приехали? Где б сидели-то? Вот сейчас!

Маша согласно закивала. Женька осторожно положил палку, а костёр, но случайно задел «шалаш» из досок.

— Но-но-но! — воскликнул Влад. — Поаккуртнее! Как слоны.

— Сам ты слон, — закатил глаза Женька. — Бу-бу да бу-бу с этим костром целый день! Ничего твоему «шалашу» не будет. Извиняюсь, извиняюсь…

— Надо будет в газету нарисовать карикатуру, — предложил Алекс. — Дом комиссара Миронова в Мелитополе после весёлого налета махновцев!

— Можно, можно! — быстро подхватила Вика. — Весело!

— А как изобразим этот дом после налета? — сверкнула глазами Янова. Ей, кажется, тоже приглянулась эта идея. А правда весело! Но правда — Влад своим ворчанием достал даже Женьку.

— Махновцы, весёлые и пьяные, разгромили весь дом Влада. А тот орал: «Ах, мерзавцы, ах негодяи…»

— А похоже! — закивала Вика. — Очень весело! И гармонично!

Я была согласна. Отлично подходит! Влада было немного жаль, но в самом то деле — ну сколько же можно ворчать? Так что сейчас я поддерживала идею Алекса — оригинально и интересно.

— А когда будет готова картошка? — жалобно спросил Витька Петухов.

— Тебе лишь пожрать! — закатил глаза Влад.

— Будто ты сам не ешь никогда, — проворчал в ответ Витька. — Все хотят картошки, я просто спросил, когда она будет готова! Да, я хочу есть!

Я удивленно вскинула брови. Ничего себе! Даже Петухов закипать начал! Ну и денек сегодня, ворчание Влада пробудило возмущение даже всегда тихого Петухова!

— Ну где там ваши сосиски? — повернулся Влад ко мне. — Да кладите на огонь из аккуратно, шалаш не разрушьте! Он опора костра!

— Да слышала я про шалаш, уже сутки как слышу! Готовятся сосиски, готовятся. Их Вика готовит.

— Вика, — Влад повернулся к Гришковоц. — Где сосиски?!

— У козла на бороде! Почти готовы!

При словах «у козла на бороде» Женька посмотрел на Влада и показал рукой бороду. Ирка с Машей прыснули. Самой при этом стало весело.

— Влад кстати и по дате рождения с бородой! — тоном мудреца заявила Вика. — Первое января!

— Очень смешно! — фыркнул Влад.

— А ты, Майорова, лишена чувства ответственности, — пробурчал Влад.

— Ну, значит, буду исправляться, — отозвалась я. Что произошло с Владом?! Раньше он не был таким ворчуном, точно помню!

Скоро еда была готова. Наконец то! Я успела проголодаться. Готовила Вика довольно хорошо — сосиски оказались очень вкусными. Мы весело съели их, а затем Влад осторожно, словно колдун из сказки, придушил костер до тлеющего пламени. Мы засыпали в золу картошку и стали ждать. Мне показалось что-то ужасно теплое в том, как мы все вместе сидим и смотрим на яркое пламя…

— Лёш, а какой твой любимый поэт? — спросила Ира. Сейчас она снова показалась мне тихой и мечтательной, словно мы вернулись во второй класс.

— А я люблю Есенина, — протянула задумчиво Лена, даже не дождавшись ответа Алекса. — У него очень мелодичные стихи. И очень красивые. Четкое описание ощущений и чувств.

Какая ночь! Я не могу.

Не спится мне. Такая лунность.

Еще как будто берегу

В душе утраченную юность.

Подруга охладевших лет,

Не называй игру любовью,

Пусть лучше этот лунный свет

Ко мне струится к изголовью.

Я посмотрела, как шипели угли на почти обгоревших дровах. Все-таки Лена умела читать стихи с выражением — так, что никто не смеялся.

— А я вот никогда не любил Есенина, — вздохнул Алекс. — Начинал, но не получилось читать…

— Даже «Дай, Джим, на счастье лапу мне?» — С удивлением спросила Лена. — А почему?

— Думаю… — Алекс положил в костер пару веток. — Вот эта его слащавость деревни… Не знаю, по чему он там так переживает? Что кончилась эта вековая деревенская отсталость?

— Видимо, привык к ней, — предположила, задумавшись, Маша.

— Так надо радоваться, что пришел прогресс! — сказал Алекс. — Вот, помню, ехали мы с родителями на поезде на море. Под мостом мелькали такие убогие покошенные домики, чердаки, забитые гнилыми досками, разбитые деревья… Где-то бревна пилили вручную, опилки валялись. Ветхость вся эта противная! — не сдержался он. — А потом выезжаем — огромный вокзал, залитый морем огней, составы с коксом, домны… И Есенин за первое, за эту гниль и затхлость? Не понимаю, — покачал он головой.

— Но не все ведь деревни такие, — пожала плечами Лена. — В деревнях тоже есть своя прелесть…

— Мечтаешь о любви? — усмехнулась Ира. — Не рановато ли?

— А у тебя какой любимый поэт? — перебила я. Лишь бы повод был у них для петушиных боев!

— Анненский, — кивнула Ира. — Иннокентий Аненский, — пояснила она, заметив, что Маша смотрит на нее с изумлением.

— А почему? — уточнила я. Интересно. Не особо слышала о таком поэте,

— У него очень утонченный стиль, — ответила мягко Ира. — Мне очень понравилась его книга «Кипарисовый ларец». «Август» — один любимый стих

— Я его пробовала читать, — задумчиво поговорила Маша. — Но как-то не пошло.Не очень поняла его. Вычурный очень, на мой взгляд.

— Между прочим, Анненский упаднический поэт, — отчеканила Лена. — Странно, что пионерка так тянется к упаднический поэзии!

— Анненского у нас никто не запрещал, — пожал плечами Алекс. Со стороны реки повеяло свежестью, от котороя слегка поежилась. «Тина…» — почему-то шмыгнула я носом.

— Не запрещал, а упаднический… — Ленка весело показала кончик язык. — Ой… Надеюсь, госпожа графиня не разревется? — прищурилась она.

— Нет, не разревется! — я закатила глаза. Ну сколько можно то? — Вы можете не ссориться хотя бы пять минут?! Сейчас у вас опять война начнется, уже из-за поэтов! Относительно любви — так не Лена влюбилась, стих такой! — как же надоело.Весь год воюют и воюют, уже и год то учебный кончился — нет, не действует!

— Да и Есенин, знаешь ли, не поэт прогресса, — съязвил Алекс.

Женька, Маша и Вика прыснули. Влад осторожно подул на золу и сообщил, что картошка готова.

— Вы уже и к поэтам лезете! Можно без ссор хоть поэтов то обсудить? Просто.мы ведь все один класс, весь год бушуют, даже летом не замолчат.

— А они не хотят, — развел руками Влад. — А пора бы.

Пёченая картошка оказалась очень вкусной. Золотистая — весьма симпатично на вид, да и вкус — оближешь пальчики. Хрустящая, вкусная, вот ела бы и ела!

— Что, Миронов: обалдеть картошка с салом, и без сала обалдеть? — съязвил Женька, глядя, как Влад посыпает солью картошку.

— А ты, Стрела, про свою картошку видимо забыл! Ешь быстрее, Маша судя по взгляду хочет ее стащить!

Влад оказался прав. Пока Женька изображал козлиную бороду, Маша открыто стянула у него с ладони половиру картошки. Все засмеялись.

— Грабеж среди бела дня! — возмутился Женька.

— Так посадите же меня в тюрьму, — засмеялась Маша, с довольным видом поедая Женькину картошку.

— Козёл, говоришь… С бородой, говоришь… — насмешливо сказал Влад, и на глазах у Женьки стал торжествующе есть картошку.

— Я Рак! — отозвался Женька.

— А я вот Пушкина люблю, — наконец выдала я. — Такой лёгкий слог, так правдиво. И «товарищ верь взойдет она, звезда пленительного счастья». И верится, что она действительно взойдет! У любого человека.

— Так, Майорова хочет звезды пленительного счастья! — засмеялся Женька.

— А вот Алекс, наверное, что-то жесткое любит… Бодрое… Типа Маяковского… — съязвила Вика. — Да, Алекс?

— Маяковского люблю… Но больше Михаила Светлова, — сказал Алекс. — Он много в Харькове написал. Я его книги дома нашел и зачитался, — пояснил он.

— Кажется… Он «Гренаду» написал? — спросила Маша.

— Да, ее… «Я хату покинул, пошел воевать, что б землю в Гренаде крестьянам отдать!» — продекламировал Алекс.

— В Испании сейчас неспокойно… — вдруг сказала Ира. — Там три года назад короля свергли, в ничего не ясно.

— А вдруг и правда придется там воевать, а? — посмотрел на нас Алекс

Я задумалась. Война и правда близко.Я посмотрела на одноклассников. Сейчас мы сидим, поэтов обсуждаем, но вдруг спустя время наступит война? Мы сможем защитить Родину, но вдруг кто-то не сможет вернуться живым?

Влад, зажигай костер! — засмеялся Женька. — Пора!

— Ну что там еще… — проворчал он.

Мы обернулись. По тропинке шли Незнам и Антон, неся ведро с рыбой.

Алексей

От отца у меня осталось одно необычное воспоминание. Мне было, наверное, лет пять, когда он взял меня с собой на лотерею. В те времена активно работало издательство «Всемирная литература», и при заводских клубах проводились розыгрыши собраний сочинений. Помню, мы с отцом долго ехали на трамвае, и я с интересом смотрел то на киоски со сладкой водой, то на весело махавших регулировщиков. Затем мы ехали мимо большого зеленого забора, после которого пошли железнодорожные пути.

Заводской сквер, наверное, был, небольшим, но мне в то время он казался просто необъятным. В центре был маленький светло-зелёный дом с куполом — заводской клуб. У входа на террасе сидела толпа народа: помню, что многие были в кепках от жаркого дня. Весёлая девушка вращала барабан, выкрикивая номера. У отца номер был нарисован чернилами на ладони, и он ждал своей очереди. Мне вскоре ужасно все надоело.

— Папа… а мы выиграем? — дёрнул я отца за рукав.

— Не обязательно. — сказал он. — Видишь, сколько народу?

— Я насупился. Ведь я был уверен, что мы хоть что-то выбираем! Но оказалось, что можем и не выиграть. От нечего делать я побежал к маленькому забору, где росла густая трава.

Присев на корточки, я начал играть, пытаясь что-то смастерить. До меня доносились голоса, словно из другого мира. Невдалеке слышались гудки паровозов. К моему удивлению на куст села небольшая и очень красивая птичка. Я смотрел на неё во все глаза — она казалась мне настоящим чудом из сказки, залетевшим к нам. Чирикая, она поскакала вперёд с ветки на ветку, и я побежал за ней вдоль серого кирпичного забора. Я ужасно боялся упустить такое диво. Но птица, не обращая на меня внимание, полетела за забор.

Взволнованный, я побежал к отцу рассказать о чудесной птахе. Толпа в сквере шумела. Аукцион шел сам собой, но народ уже рассосался по скверу: кто-то курил, кто-то пил «Нарзан» и кофе, кто-то кричал… Отец стоял возле круглого фонаря, беседуя с незнакомым мне плотным коренастым человеком в кепке. Я не очень хорошо запомнил его лицо, но помню, что он был в белой рубашке и подтяжках. Оба они курили, и о чем-то болтали.

— Папа!

Я дернул его за рукав и начал взахлеб рассказывать о птице. Я описывал ее как умел. Отец, смеясь, сказал, что это была иволга. Но я сразу понял, что он сам не был в этом уверен, и говорил скорее так, чтобы отвязаться от меня. Человек в кепке тоже улыбался, но как-то натянуто и неискренне. Я чувствовал, что у них был какой-то важный разговор, и он был не рад, что я им помешал,

— Ладно, нам пора… — отец улыбнулся.

— Пойдем птицу ловить?

— Не сегодня… — мы осторожно пошли к выходу. Толпа спешила к аллее, и летний зной делал воздух тяжелым.

— Папа, ну пойдем! — дернул я его за рукав.

— Тссс! — приложил он палец к губам. — Сегодня толпа народа, как поймаем птицу? А в следующие выходные, — подмигнул он мне, — обязательно пойдем!

Мы быстро пошли к трамвайной остановке. Вечером я радостно мастерил силки для птицы. Что это была за птица, я так и не узнал: то ли иволга, то ли сойка, то ли кто-то другой. А вот того человека в кепке я однажды все-таки нашел. Правда, при совсем других обстоятельствах.

* * *

Настя

С Суворовского проспекта я свернула на 4-ю Советскую улицу. Здесь, в Третьем доме Советов, здании, выложенном из серого гранита, жили Аметистовы. Дом был старым, дореволюционным, и с тех пор практически не изменился. У входа в подъезд были разбиты газоны с садовыми ромашками и звездочками. В доме был прозрачный лифт: пока он мчался, можно было видеть лестничные пролеты. Я быстро поднялась на четвертый этаж и нажала на кнопку звонка.

Мне открыла женщина и я сразу узнала в ней мать Иры. Дочь была очень похожа на нее. Женщина оказалась довольно симпатичной — высокая, стройная, с тонкими чертами и очень похожей на Иру — даже цветом глаз! Эти самые глаза смотрели пронзительно, будто изучали тебя, и было в них что-то такое.гордое. Графиня! Белокурые волосы, доходящие до лопаток, плавно струились по прямой спине. Женщина была одета в зеленое платье чуть ниже колен.

— Здравствуйте, — кивнула я. — Я к Ире. Меня зовут Настя.

— Приятно познакомиться, — мягко улыбнулась незнакомка. У нее был мелодичный высокий голос. — Ольга Викторовна. Ира о тебе рассказывала, вы хорошие подруги. Проходи.

Низкая прихожая со старомодной черной галошницей и высоким зеркалом в резной оправе меня не сильно удивила. Куда больше меня изумил длинный коридор между комнатами, а которой выходили высокие черные двери. В каждой из них было стекло с каким-то узором из цветов. В самом коридоре висели картины, изображавшие морские пейзажи: от пенящихся волн возле утеса до парусника во время морского штиля. Ольга Викторовна показала мне рукой на дверь в большую комнату, куда я сразу нырнула.

Войдя, я чуть не прыснула от смеха. Ира сидела на стуле прямо напротив окна. Их домработница Таня проворными движениями пальцев заплетала косу девочки, не прикасаясь к ней.

— Да не дергаюсь я, — надула губки девочка.

Сейчас Ирка казалась мне милым ребенком. Высокая, хрупкая, зеленоглазая девочка, чьи пшеничные локоны сейчас укладывались в прическу, сидела на старинном стуле из черного ореха. Пока Татьяна колдовала с ее косой, девочка покачивала стройными ножками в лакированных белых туфлях, словно подобранных по цвету под ее вычурное платье до колен. Ирка была удивительно похожа на мать. Те же тонкие черты лица и длинные ресницы, светлые волосы, вздернутый носик, придающий девочке сходство с лисой. Даже изумрудно-зеленые глаза достались ей от матери.

Я, не раздумывая, села на соседний черный стул и посмотрела на их темно-синие обои с белым узором. В центре просторной комнаты стоял черный полированный стол в виде вытянутого круга, напоминавший те, что я видела в музее.

— Привет! — не смогла я подавить улыбку. Все же я была рада видеть Иру, хотя мы только что поболтали по телефону.

— Тссс… — приложила Ирка заговорщицки пальчик к губам. — Сейчас поговорим про отца Ленки. Могу тебе многое сообщить.

— Готово! — объявила Татьяна.

— Спасибо! Ты не допускаешь, — обернулась Ирка, когда домработница вышла, — что отец Ленки работает на фашистскую Германию!

— С чего ты взяла?

— Настя, ты политически наивна! — сказала Ирка. — Отец Ленки повторяет фашистскую пропаганду про голод на Украине. С чего бы это? Ленка выступает за побег людей в фашистские страны. А почему?

— Ну так Маша все объяснила. Она не думала что это пропаганда, просто поверила. Ничего ведь не доказано. Мишку так поддерживала искренне, не чувствуется что она это делала считая Мишку при этом врагом. Просто мягкая в душе, вот и ляпнула, считает что казнь это жестоко и не удержалась.

— Ничего Маша не объяснила! — сказала Ира, подойдя к высокому окну. — Ленка не мягкая, а наглая и агрессивная. И почему не отец треплется про голод на Украине, который придумали фашисты? Это все случайности, да?

— Слушайте, вы обе петушитесь каждые пять секунд! И в тебе и в ней есть и плохое и хорошее! Не доказано что это выдумка, хотя… Вряд ли в нашем государстве произойдет такой ужас, это правда.

— Вот! — подняла Ира тонкий пальчик. — Ленка распространяет клеветнические слухи про нашу страну, ты это понимаешь?

— Наверное, это клевета, но — а что ты предлагаешь делать дальше?

Ира подошла к чёрному столу, на котором сияли граммофон и небольшое

перламутровое зеркало.

— А ты вообще знаешь, что отец Тумановой на просто так болтает за фашистами про голод? Его обвиняют по линии «Главхимррома» в неправильном использовании денег. Ты понимаешь, что это значит!

— Значит, махинации, — я и не думала что все настолько серьезно! Неужто это правда пропаганда немцев, а отец Ленки шпион? Ну почему опять повторяется история с матерью Мишки? Или я ошибаюсь?

— А вдруг, — понизила голос Ира, когда мы вышли в длинный коридор. — отец Ленки — переодетый немецкий офицер?

— Вряд ли… Ленка бы поняла, отец это или кто-то чужой, переодетый.

— А если Туманова сама им сочувствует? — спросила Ирка. Для прогулки она надела следки и белые босоножки на шпильках, и сейчас, сидя на стульчике, возилась с ремешками. Я видела такие босоножки только на витрине модного магазине.

— Серьезное обвинение. У нас нет особых доказательств что Ленка — поклонник фашизма.

— А кто говорил, что побег, а фашистские страны норма? Кто распространяет фашисткие выдумки про голод? — не унималась Аместистова.

— Но она не говорила: побег норма. Просто думала что казнь жёстоко и не удержалась, ляпнула, не подумав. Вот и все.

— Главное, — засмеялась Ира, — чтобы отец Ленки, почувствовав провал, не сбежал в фашистскую Германию. Может, он еще и отстреливаться из пистолета начнет.

Когда мы собирались на прогулку, Ирен вертелась у зеркала и трещала, что ей скоро сошьют платье из бархата

— Отлично! — восхитилась я. Ира расплылась в улыбке. Какая же все-таки воображала! А ещё большая модница. Платье из бархата — прекрасно! Я представила, как Ира гордо входит в нем в класс, ловя взгляды девчонок.

Мы вышли из квартиры. Лифт подошел мгновенно, и, спустя пару минут, мы обе весело выбежали из подъезда. Из открытого окна патефон весело играл:

 

Tango, Pariser Tango

Ich schenke dir mein Herz beim Tango.

Die Nacht ist blau und süß der Wein,

Wir tanzen in das Glück hinein

 

— Какая нелепость, — сказала я. — Парижское танго на немецком языке!

— Ничего ты не понимаешь! — замахала длинными руками Ира. — Сейчас это писк моды: парижское танго по-немецки. Это же… Очень весело, согласись!

— А ведь правда, — кивнула я, задумавшись. — Очень забавно!

—"Голубая ночь и сладкое вино; Мы танцуем к счастью…» — перевела Ирка и тут же подпрыгнула и закружилась. Я хотела бы хоть раз в жизни побывать в Париже… А ты?

— Конечно! Там очень красиво. Знаменитая Эйфелева башня, город любви! — Я представила, как мы с Ирой стоим там, в Париже, у этой самой башни. На небе ни единого облачка! Тепло, светло, хорошо… А мы любуемся.

— Еще Собор Парижской Богоматери, парк Монсо, много дворцов, — мечтательно улыбнулась Ира. — Да, очень красиво!

Столица Франции… Сразу вспомнился Алекс. Какая же красивая, роскошная страна, столько достопримечательностей! Жутко захотелось попасть туда, а особенно в Париж! Так интересно… Но вдруг я когда-нибудь смогу туда поехать? Кто знает… Но почему бы и нет?

 

Ein Leben lang so schön wie heut'

Mit dir und mir für alle Zeit.

 

Продолжало весело звучать танго. Нам было веселело, и странное немецкое танго, казалось, навевало ритм Парижа. В августовском воздухе появилась предосенняя дымка, которой, казалось, пахли даже цветущие кремовые звёздочки.

— Хочешь, скажу тайну? — прошептала Ирка, — Отец Миши пишет письмо Крупской. Жене Ленина!

— Чьей жене? — я просто не могла поверить своим ушам. Это надо же, человек жене самого Ленина пишет! Ничего себе! Я даже не подозревала. Ну и ну — жена самого Ленина!

— Просит защитить, — фыркнула Ирка. — Только зря он делает это. Зря!

— Наверно и правда зря. Но забудь ты про Мишкину семью хоть на пять секунд!

Я посмотрела задумчиво на убегавшую вдаль брусчатку проспекта. Пре­досен­нее ав­густов­ское зо­лото уже тро­нуло кро­ны лип, и мел­кие лис­точки ва­лялись на зем­ле. Рядом высилась темно-зеленая пирамида ели, под которой лежала аккуратная вытянутая шишка. «Скоро осень», — подумала я.

— Погоди, ты не поняла… — сказала нетерпеливо моя подруга. — Я от родителей узнала, что в письме он что-то против партии написал. Вот так!

— Ничего себе! — Выходит, с родителями Мишки правда что-то неладно, но с другой стороны. Понять его действия было можно, он хотел чтобы его жену освободили, о чем я и сказала

— Отец Мишки как был зиновьевцем, так и остался! — посмотрела на меня Ирка. — Настя, ну ты как ребёнок маленький, правда! — нетерпеливо дёрнула она рукой.

— Знаю, — пожала я плечами.

Выходит, это правда, все это время родители и Ира были правы — с семьей Мишки действительно неладно! Я и подумать не могла! Но самого Мишку, чья семья рушится у него на глазах, было жалко, надо будет обязательно увидеться.

Зиновьевец, зиновьевец.А кто это такие, зиновьевцы-то? Нет, я слышала, что был Григорий Зиновьев и сейчас попал в опалу, но подробностей не знала. Чего именно он хотел, этот Зиновьев, за что в опале? Кажется, да — Ленин был зол, что он чуть не выдал план Октябрьской революции. Вопросы, вопросы, вопросы… Хотелось бы найти на них ответы…

— Как думаешь, — отвлекла меня от Ирка, рассматривая газетный киоск на повороте. — Чем сейчас Алекс занимается?

— Ну откуда я знаю!

— А давай пофантазируем!

— Ир, ну не знаю… Может с Владом или Незнамом бродят где… Может, сам пошёл куда.

— Настя, терпи! Ира же влюблена в него по уши! Тили-тили-тесто, жених и невеста! — раздался знакомый звонкий голос.

Мы с Ирой обернулись и заметили Машу…на велосипеде!

После лагеря Ира казалась мне несколько неженкой. Определенно в деревне ей делать было бы нечего — Ира выдрала бы не только сорняки, но и всю капусту! Впрочем и над сорняками она работала с большим трудом.

Маша оказалась довольно ленивой, а ещё ехидной! Правда Лича Патракеевна! И про медведя стих рассказала, когда Вика сказала что Влад был медведем в прошлой жизни, и уключиной назвала, и картошку у Женьки стащила! Ленивая, но веселая.

— Привет! — Маша с гордым видом отбросила на спину золотистую косичку.

Велосипед был хорош — яркий, в красных цветах! Ручки красные, колеса красные, все практически красное! Только седло чёрное, а одна рама — золотая! Наверняка такой велосипед стоил немало! У меня тоже был, но старый, одна педаль вообще отвалилась! А тут — яркий, новенький, богатый!

— Вот это даа, — протянула я, обхаживая вокруг транспорта Маши. — У меня просто… просто слов нет!

— Маша… ты… ты умеешь ездить на велосипеде? -пролепетала не менее изумлённая Ира.

— Да, а что? — усмехнулась Маша. — Ничего особенного — жмешь педали, вот и все. А почему ты так удивляешься? А ты умеешь?

— Я только давно пробовала… а у тебя настоящий! — Ирка смотрела как на чудо.

— А то! — гордо улыбнулась Маша. — А ты, Настя, умеешь?

— Умею! — кивнула я. — Только он у меня старый уже, педаль отвалилась.

— Ничего, не проблема! Ездить можно! Помой его да педаль купите — как новенький будет! — махнула Маша рукой.

— А у тебя совсем новый, немецкий… откуда? — пролепетала Ира.

— Нравится? — Маша сейчас напоминала кошку, которой дали молоко — такой счастливой она казалась. — Это мне Серый подарил.

— Какой такой Серый? — хлопнула длинными ресницами Ира.

— Незнам, конечно, — проговорила Маша с удивленным видом и прыснула, заметив недоверие в наших лицах. — Да брат подарил, черт возьми! Серый его звать, Сергей!

Значит, брат! Я иногда видела Машу с высоким кареглазым парнем, очень похожим на нее. Те же светлые волосы, пронзительные карие глаза и гордая улыбка, а также военная форма. Думала, какой-то родственник. Угадала практически — брат родной!

— А он кто? Танкист, летчик? — размышляла, нахмурив тонкие брови, Ира. — Кавалерист?

— Второе!

— А где он служит? — спросила Ира.

— На Дальнем Востоке, — ответила Маша. — В Забайкалье, точнее.

— Как бы я мечтала поехать на Дальний Восток… — мечтательно протянула Аметистова. — Это ведь как интересно: две недели на поезде! Станции, узлы, леса сибирские…

— А говорила, что леса не нужны, — усмехнулась Маша. — Вот они — леса! Сибирские!

— А еще необычнее — дальневосточные! — кивнула Ира.

— Да, интересно! — подтвердила Маша с легкой снисходительностью. — Долговато на мой взгляд правда… Но с другой стороны результат того стоит.

— Интересно! — протянула я. — Это же даль то какая! — Так хотелось бы попасть на Дальний Восток, как и Ире — сибирские леса, красота, далеко… А в этих лесах еще и медведи с лисами живут! Так интересно!

К тому же горы, красота, озеро Байкал — самое глубокое и чистое озеро во всей России! Давно хотелось бы там искупаться.

— Если мать Мишки не расстреляют, то сошлют в лагеря в Сибирь, — горько сказала Маша.

Я ахнула. С лагерем я совсем забыла что мать Мишки сейчас в тюрьме! Что ему трудно.Что не только в лагерь не поехал, но и матери у него практически нет! Надо будет срочно увидеться с Мишкой — если не сегодня то завтра! Может, смогу как-то поддержать, отвлечь от грустных мыслей хоть как-нибудь, не бросать же в такой ситуации. Отвлечь полностью я его не смогу — твою родную мать могут убить или отправить работать в такую даль, что ты больше никогда не увидишь ее… Но хоть как-нибудь! Ну почему, почему все так сложилось, ведь и я, и Мишка, и Лена Туманова, мы до последнего верили что все будет хорошо, а Екатерина невиновна! А тут вот как вышло — эта милая приветливая женщина оказалась шпионом и теперь ее ждет жуткое наказание… Бедный Мишка. Семья рушится прямо на глазах и он ничего не может с этим поделать… Это ужасно.

— Девочки, давайте хоть чем-то попробуем Мишки помочь? Может, письмо куда-то напишем? — предложила Маша.

— Я бы тоже хотела, но кто нас где будет слушать? Там и заморачиваться на просьбы каких-то школьников не будут, — грустно вздохнула я, опустив голову. — Но с другой стороны я могу ошибаться! А что ты предлагаешь? Куда писать? Интересная идея! Может, у нас все-таки получится ему помочь?

— Вы ненормальные? — посмотрела на нас с изумлением Ира. — Кому, кому вы собираетесь писать? В НКВД, как теперь ОГПУ называется? Вы больные! Чекисты шпионов настоящих ловят, а мы куда полезем? Да нас насмех поднимут! Или заинтересуются, почему это мы, пионеры, врага защищаем!

— И проблемы начнутся, — задумалась Маша. — Хотя.кто нас там вообще слушать то будет — школьников, малышню? Не будут и заморачиваться наверно… Чем тут помочь? Разве что поддержкой… Но неужели ничего нельзя сделать, совсем ничего?

— Согласна! Вдруг что-то еще получится изменить?

Я не хотела сдаваться до последнего, вдруг что-то придумаем, чем-то поможем? Но в глубине души я чувствовала — судьба Екатерины уже практически решена. Я постараюсь поддержать Мишку, отвлечь от грустных мыслей, но как действительно ему помочь? Твою мать убьют или отправят в дали дальние — какая тут поддержка, если действия нужны? Но какие? Неужели ничего не можем сделать? Зато Ирка смотрела на меня так, словно я была тропической анакондой.

— Насть, никуда мы не напишем, — покачала головой Маша. — Точнее не только никудА, нам еще и нЕкуда. Нас и слушать то не станут — малолеток каких-то, — грустно покачала она головой. — Ир, ну что смотришь? Вроде порошок из ушей у Насти не сыпется! Переживает человек за друга, помочь хочет, все же понятно!

— Давайте хотя бы не бросать Мишку в одиночестве… — сказала Маша.

— Так я разве говорю что буду его бросать? — удивилась я. — Конечно, не будем! Хоть какая-то поддержка, хотя бы несколько отвлечем от грустных мыслей… По крайней мере не один!

— Ладно, до встречи, — Маша снова вскочила на велосипед и быстро поехала вперёд. Ира смотрела как завороженная, да и я не открывала глаз — так быстро! Только что была тут, а теперь уже там!

Обернувшись, Маша помахала нам рукой и начала ездить кругами.

— О выпендривается то, а? — протянула я.

Маша гарцевала на велосипеде как всадница на коне, сверкая карими глазами. О как радуется то, прямо торжествует! Постепенно Маша скрылась за поворотом, но перед этим вытворяла всякие выкрутасы — и кругами ехала, и прямо, и с руками и без рук! Я удивлялась ее ловкости — сто раз могла упасть, а нет, не упала.

* * *

Алексей

Несмотря на отсветы костра и работу в огороде, я часто думал в лагере о тезисах отца. С ними снова вышел прокол. Эх, мы-то с Владом и Викой думали, что там разгадка тайны, а оказалось, что мы толком не понимаем о чем они. Отец утверждал, что революционная волна на Западе временно сошла. Битва за Мировую революцию переместилась на Восток, и сейчас на передовой — индийское и китайское направления. В Индии потенциал тоже исчерпывается, зато в Китае он нарастает день за днем. Дальше шли довольно туманные фразы, что кризис Мировой революции наступил не от новой политики руководства СССР (как утверждал Суварин), а по естественным причинам, и «щеголяние левизной» только поставит европейских коммунистов в невыгодные условия, вбив клин между ними и национальными движениями Востока. Вот, собственно, и все.

«Из-за этой бурды убили отца? — думал я, глядя на темно-зеленый лист лотоса в реке. — Не верю!» Что там не так? И почему отец утверждал, что тезисы опубликовали не совсем верно? Что в них не так?

— Слушай, — спросил я как-то Влада, когда мы корчевали тот самый пень из огорожа. — А что за бумаги твоя мачеха должна была передать Щебинину, Серову или Звездинскому?

— Понятия не имею, — прошептал Влад. — Так она тебе и скажет, ага!

— Погоди… Но если бумаги у нее, значит, к ней могли прийти незнакомые люди и взять их? Ты их видел?

— Да как будто нет. — пробормотал он. — Конечно, она могла бы передать их и вне дома, это ни о чём не говорит.

— Кстати, она у тебя хорошая, как мне показалось…

— Так я и не говорю, что она плохая! Жёсткая правда.

— Так уж и жесткая? Давай рассуждать логически. Бумага — это что-то, что были подписать в Берлине. Текст чего-то от 8 августа. То есть, папка не толстая.

— Или там было что-то еще, — добавил Влад.

На этом мой разговор с Владом был окончен. Впрочем, еще в лагере я стал продумывать следующий ход. Теперь у меня в руках был адрес Якова Фененко, который я буквально вырвал у его племянницы. Не рассуждая, я написал короткое письмо этому самому Фененко из Тернопольского Ревкома, в котором кратко рассказал, кто я такой и чего от него хочу. На успех я практически не рассчитывал, а потому весьма удивился, когда вернувшись в Ленинград, в первый же день нашел письмо со штемпелем из Пскова. Преодолевая волнение, я вскрыл конверт и стал быстро читать:

 

Алексей!

Был очень рад получить весточку от сына Суховского. С Валерианом нас связывала совместная работа в незабываемом двадцатом году. Я планирую быть в Ленинграде 27 августа. Если хочешь, буду ждать тебя в 17.00 возле Витебского вокзала.

С комприветом,

Я.П. Фененко

 

Дни до встречи тянулись медленно, и я буквально считал дни в календаре. В свободное время я или бегал, или читал учебники за будующий год. Меня все больше тревожило странное состояние мамы. С работы она теперь приходила поздно в немного раздраженном или растерянном состоянии. Иногда мне казалось, что она чем-то расстроена, а иногда, напротив, что она о чем-то думает. Однажды перед ужином она сказала:

— Этот Князев ужасный человек и грубиян…

— Что, он хамит тебе? — не выдержал я.

— Если бы только мне… Он невероятно властный и жесткий человек. У него удивительные и страшные глаза… Смотрит ими так, что ты не смеешь ему даже возразить. А ведь кричит, и ты просто ничего ему не можешь возразить.

Я ничего не ответил, но почему-то почувствовал неприятный холодок на душе — словно в наш дом стало потихоньку проникать что-то плохое.Я заглянул в просторный кабинет отца, и мне показалось, будто в нашей квартире стало необычно пусто. В другой раз мама пришла растеряной, и мне показалось, будто у нее заплаканные глаза. Она улыбалась и старалась быть веселой, но я отлично понимал, что она намеренно делает вид ради меня.

В назначенный час я подбежал к желтому вычурному зданию Витебского вокзала. К моему удивлению возле входа стоял невысокий человек в кепке и весело курил. Я остановился на бегу как вкопанный. Ещё бы! Ведь это был тот самый человек из моего туманного детства, которого я видел в сквере с отцом! Из моей памяти снова, как из сна, всплыли кусты и птица, крики аукциона и вечерний воздух парка. Это был он! Яков Павлович Фененко.

— Здравствуйте! — бросил я на бегу. — Кажется… Я вас помню…

— И я тебя помню… — добродушно подмигнул человек. — Смотри, как вырос! — При этих словах он весело осмотрел мою одежду. Для встречи я надел лучшие шорты до колен и пиджак защитного цвета.

— Мы в парке были… На аукционе… — ответил я, стараясь побороть небольшую робость.

— Ты там дивную птаху еще искал, — подмигнул он снова. — Нашел?

В его словах звучал тот же чудной акцент, что и у его племянницы в Чудово. «Дивная», «птаха» — у нас так вряд ли кто-то скажет. Голос в репродукторе четко объявил о начале посадки в скорый поезд на Воронеж.

— Неа… — покачал я головой и сам рассмеялся.

— Ты прости, шо я на похороны отца твоего не прЫехаВ, — продолжал Фененко, необычно выговариваю слова. — Я тогда в Киеву був. А на могилу Валериана потом сходив сам.

— Яков Павлович… А вы хорошо отца знали? — сразу решил я перейти к делу.

— Коротко. Во время войны с Польшей, -он показал мне по направлению к Обводному каналу. — Мы тогда с ним в Польревкоме работали. Только давно то було, быльем все поросло. — махнул он потной ладонью.

— А я вот вас поммню, когда мне пять лет было… — бросил я на него взгляд.

— Я в двадцать седьмам коротко проездом бул в Москве, — не задумываясь ответил Фененко. — Твой отец на тот ацкцион и пошел, чтобы со мной повидаться. На аукционах не выиграешь: цэ лиипа все! — весело законччил он.

«Вот оно как!» — подумал я, вспоминая дорожки сада с брусчаткой и фонарями.

— А знали ли вы Варского? — спросил я.

Мимо нас про грохотал трамвай, высадивший толпу пассажиров с чемоданами. Они, похоже, спешили к морю. Мама говорила, что сентябрь — «бархатный сезон», а я никак не мог понять, почему люди так хотят отдыхать в сентябре. Вот тот толстячок я черным чемоданом на двух застежках: неужели будет купаться в сентябрьском море, которе чуть ли не лучше июльского?

— Знал. Они дружили с твоим отцом, — кивнул Фененко.

— А потом в двадцать четвертом поругались. А почему? — спросил я.

Вдали громко проревел паровоз. Затем быстро застучали колеса. «Маневровый», — подумал я.

— Видишь ли, Алексей, — сказал тихо Фененко, — Польская война была нашим поражением, причём очень горьким. Мы не оправились от неё до сих.

— Как поражение? Разве мы не отбили третий поход Антанты? — не сдержался я.

— Отбили… мы увидели главное… Поляки считают Красную армию не Красной армией и не армией мирового пролетариата, а новой русской армией. Для них что царь, что большевики — одно и тоже. Мы можем создать ещё три Интереационала, но для поляков мы Россия и русская армия. Как при царе…

— Разве мы такие, как царь? — спросил я. — Ведь Ленин…

— Вот и Тухачевский думал, как ты, и твой отец. А не восстали поляки, пошли за Пилсудским. Слово «русские» им было страшнее. Хоть они белые, хоть красные, — закурил Фененко.

— А Польревком? А отец? А Варский? — недоумевал я, вспомнив даже этого загадочного Варского.

— Таких поляков были единицы, — ответил Фененко. — А Польша пошла за Пилсудским в своём большинстве. Для них не было разницы между Россией царской и соаетской.

Я задумчиво смотрел вперёд на маленький киоск со сладкой водной. Высокий толстоватый мужчина в шляпе покупал воду с сиропом ребёнку — видимо, своему сыну. В голове у меня звучала песня «Красная Армия марш, марш вперёд: Реввоенсовет нас в бой в бой зовёт!». Только вдруг, как оказалось, не все было так просто, как мне казалось до сих пор.

— Польская война, — продолжал Фененко, — была большой неудачей. Англичане нарисовали линию польской границы, и мы её признали. Но, увы, нам пришлось отдать Польше часть своей территории и провести границу восточнее той линии.

— Мы отдали панской Польши нашу советскую землю? — не верил я своим ушам.

— А ты посмотри, где проходит граница, — добил меня Фененко. — Сто километров от Киева и тридцать от Минска. А почему? — прищурился он.

Я потупился. Крыть мне было нечем. Выходит, мы не выиграли, а проиграли войну панской Польше? Я не могут поверить в это! А как же Маяковский? Как же наша песня «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши штыки!»? Я смотрел на асфальт и не мог поверить в его слова.

— Но это было еще полбеды, — продолжал мой спутник. — Мы создали СССР в границах бывшей России. Значит, империалисты всех мастей закричала, что большевики — просто новое русское правительство и наследники царя Николая.

— Мы — наследники Николашки? — я с возмущением посмотрел на точку с квасом. Голос с вокзала кричал о завершении посадки на Воронеж.

— Империалисты подают это так. Что нам оставалось? — продолжал Фененко. — Только союз с народами колоний. И тут в Коминтерне пошел новый раздрай: нужен коммунистам союз с буржуазными движениями Востока или нет.

— И мой отец… — протер я лоб, чувствуя, что ужасно хочу пить.

— На Пятом Конгрессе после смерти Ленина и шел раскол, как продолжать Мировую революцию. Усек?

— Да… — пролепетал я. На самом деле не особенно я понимал, но надо было подумать. То, что я услыхал, не укладывалось в моей голове.

— А Майоров говорил, что мой отец считал, что мы в Китае проиграли… — бросил я.

— Майоров? Ты знаешь Майорова? — спросил Фененко.

— Его дочь Настя у нас учится. — Ответил я.

— Мне бы познакомится с ней. Надо отца ее повидать, — мой спутник посмотрел на меня с надеждой.

Я кивал, обещая помочь, но мыслями был далеко. На скамейках сидели пассажиры, ожидая поезда. Рядом курили ребята лет пятнадцати. Глядя на аккуратный асфальт и киоск с «Нарзаном», я вдруг подумал о том, что от мировой революции, нашей жизни, мы куда дальше, чем в девятнадцатом году.

Настя

Наступило первое сентября. Так быстро… Казалось, только-только началось лето, а уже конец — пора в школу. Жаль, что каникулы завершились так быстро, но и по школе я немного соскучилась. С букетом астр для Веры и надев черное платье с короткими рукавами, я отправилась на линейку. Как же много ребят! Ну и ну, уже шестой класс! А ведь не так уж и давно мы пришли сюда совсем маленькими детьми, первоклашками! Школьный двор напоминал цветник — столько букетов принесли и мелкие, и старшеклассники, и другие… Ну где же, где наши-то?

— Настя! Насть! — неожиданно раздался знакомый голос.

Мишка! Наконец-то! Я быстро поспешила и увидела весь наш класс. Мишка был бледен, гораздо бледнее чем обычно, но когда заметил меня то улыбнулся — радостно и искренне.

— Привет! Я… скучал по тебе! Как отдохнула?

— Я тоже! Думала о тебе, как ты тут. Приятно, что тоже рад меня видеть. Отдохнула отлично! Мы столько всего переделали там! Я обязательно тебе все расскажу! Думала, ты не придешь на линейку.

— Почему это? — Мишка говорил чуть важно. Наконец-то он снова радуется жизни, неужели случилось? Понимаю, что это временно, при такой-то ситуации в семье, но хотя бы временно — и то хорошо!

— Жаль, что тебя с нами не было в лагере, но я все расскажу о нашей поездке! Столько всего было! И. Знаешь, что Маше велосипед подарили? Мы с Ирой позавчера глаз оторвать не могли!

— Я ее тоже видел. Кстати, что не катаешься? У тебя ведь тоже есть велик!

Как же я рада была снова видеть улыбку у Мишки на лице! Было очень приятно что он так рад меня увидеть, я и сама очень соскучилась, но еще приятнее заметить что он рад, что улыбнулся в, кажется, первый раз после всей этой кутерьмы с его матерью и исключением. Мы разговаривали и разговаривали бы, но нас отвлекла Вера Сергеевна.

— Ну что же, здравствуйте, — раздался ее мелодичный голос. Ох, вы умеете напугать!

Если честно, с классной руководительницей и одновременно учителем русского и литературы нам откровенно повезло. По непонятной мне причине она всегда настороженно относилась к Алексу. Хоть и немного строгая, Вера, чьи волосы сейчас были заплетены в «венок», всегда относилась к нам вполне справедливо. Я быстро протянула ей букет, как и многие другие ребята. В воздухе стоял остро-приторный запах астр.

— Спасибо, спасибо, — искренне улыбнулась учительница.

Все кругом было какое-то новое, праздничное. Стены в этом году выкрасили в бледно-желтый цвет, похожий на сливочное мороженое. В прошлом году они были светло-зеленые, и это очень нравилось мне. Но теперь больше нравились «сливочные» стены.

На линейку пришли практически все, да и не только наш класс — Маша о чем-то трещала с высоким стройным блондином с карими глазами. Должно быть, тот самый Сергей, о котором она вчера говорила. Он был в фуражке с кокардой, настоящий лётчик! Я подошла к ним.

— Вчера видела подруг — так смотрели на велосипед! Такое восхищение! Ира потом завалила вопросами о тебе — кем служишь, где, так восхищались обе что в Забайкалье! Чую начнут просить вас познакомить, — прыснула Маша, не заметив меня. Ну, а почему бы и нет? Он казался весьма симпатичным. — Кто подарил? Откуда велик? И т.д!

— Какие любопытные! Такие подружки тебе заскучать точно не дадут, — у него был мелодичный средний голос — не сильно высокий, но и не бас.

— Привет, — вставила я. — Все слышала, — я смерила Машиного брата взглядом. Он ответил мне лёгкой улыбкой:

— Сергей.

— Анастасия, приятно познакомиться, — нараспев проговорила я. Весьма приятный, мне казалось.

— Мне тоже, — приветливо заметил он, поправив фуражку.

— Вечно в фуражке, — проворчала Маша, притворно нахмурившись. — Нигде не снимает практически! Вот нигде! Даже в помещении!

— Ну, а почему бы и нет? Летчик же, — улыбнулась я. Зато его наверно не придётся зимой учить одевать шапку! Папа вот частенько без шапки разгуливал, а потом у него, видите ли, уши болят!

Колонна тронулась, и разговоры прекратились. Мы пошли вверх по широкой лестнице.

Вера улыбалась, кивая головой:

— Не толкайтесь, подождите, успеете с цветами. Спокойнее, спокойнее…

Мы с Мишкой и другие медленно поднимались по ступенькам все вше и выше. Честно говоря, я была рада вернуться в школу.

Уроков в тот день у нас не было. Вера произнесла нам в классе красивую длинную речь о важности учебы для каждого из нас. Правда, меня насторожила в ней одна фраза: «Техническая необходимость должна приносится в жертву политической целесообразности!» В качестве примера она приводила досрочное выполнение прежней Пятилетки и начало новой. Затем в класс забежала Марина Волошина в темно-синем платье с белым воротником и звонко напомнила нам о важности верности заветам революции, к которой относится и наша отличная учеба. После этого мы оказались свободными и начали выходить из класса.

— Привет, — Алекс во дворе подошел ко мне с незнакомым плотным мужчиной средних лет. — Здравствуйте.

— Настя, это Яков Павлович Фененко, — представил незнакомца Алекс.

— Приятно познакомиться, — Фененко, Фененко… Никогда не слышала о нем! Какое же у него ко мне дело? Он казался весьма неплохим, но никогда не видела его и не слышала о нем — зачем сейчас понадобилась? Хотя…ему наверно нужна не я, а мои родители!

Так и произошло.

— Мне тоже приятно, Настя, — кивнул Фененко. — Я могу встретиться с твоим отцом?

— Конечно, — значит, я угадала… Интересно, о чем они с отцом будут говорить? — Хотите, я дав вам наш телефон?

— А давайте сходим в Центральный парк, посмотрим на Колесо обозрения? — предложил Алекс. Его предложение вызвало восторг. Женька отбил дробь на портфеле, а Ирка захлопала в ладоши. Ещё бы! Мы теперь чувствовали себя вполне взрослыми для того, чтобы бегать, куда захотим.

Нацарапав его на клочке бумаги, присоединилась к остальным. Мы влезли на трамвай и поехали в Центральный парк на Крестовском острове. С нами пошли не все — Маша, Лена, Вика с Лерой, Женька, сам Алекс и мы с Ирой — маловато, но неплохо. Интересно будет прогуляться.

— Смотрите, мороженое! — объявила Лера, когда мы пришли в парк.

А ведь правда — почему бы не купить? Пухленькая продавщица в круглых очках мягко улыбнулась нам. Поговорив, мы решили купить эскимо на палочке. Я всегда любила мороженое, но эскимо — особенно.

В парке, оказывается, был целый спортивный комплекс: и футбольный клуб, и рэгби и бейсбольное поле с трибунами. Чуть поодаль виднелось круглое здание теннисного клуба, со стадионом кортами.

— А кто из вас умеет играть играет в теннис? — спросила Маша. — Только не в настольный, как Алекс с Женькой режутся на фе-ка, — усмехнулась она.

— Влад умеет, — объявила Вика. — Тоже режутся, бывает.

— И Мишка Иванов вроде, — кивнул Женька.

Интересная игра — теннис. Хотелось бы научиться, но я ещё и в настольный то еле еле умею, однако никогда не поздно научиться.

— Я тоже заниматься хожу, — гордо улыбнулась Маша, поправив косичку. — Получается!

Дальше шли площадки для волейбола, баскетбола и рюх, гимнастический городок и парашютная вышка. Лично я видела ее впервые в жизни. Всегда хотела бы полетать на парашюте — это же как интересно — подняться над землей, видеть остальных людей и природу с высоты птичьего полета! Насколько захватывающе и увлекательно! Люди весело прыгали с вышки прямо на раскрытых парашютах. Так считала не только я.

— Я мечтаю научиться летать! — объявила Лена, покончив с эскимо.

— И полетишь с крыши на чердак, — рассмеялась звонко Ира.

— Ты так в этом уверена, — усмехнулась Маша. — Дай помечтать человеку — что плохого?

Я была согласна. Когда же в конце концов они прекратят свои петушиные бои?

— Маш, а это правда что у тебя брат летчик? — спросила Вика.

— Серго-то? Конечно, правда! Безусловно! Вот, Ир, тоже полеты! — отозвалась Мария.

— Я просто пошутила, — тихо проворчала Ира. — А Тумановой действительно пошло бы летать! Так ее и видела с парашютом. Шла по крыше в деревне и провалилась на чердак! — засмеялась она.

— Сама-то мастер полетов, что-ли, Аметистова? — тихо уточнила Лена, не обращая на слова Иры никакого внимания. И правильно — сколько можно воевать уже? Им не надоело?

— По-крайней мере я не придумываю всякие глупости, — фыркнула в ответ Ира, скрестив руки на груди. — Не хвастаюсь. Если так мечтаешь — возьми да полети.

Алексей понял, что пришла пора поддержать Аметистову.

— Знаешь, Лена, была хорошая шутка в старом журнале «Смехач»: «Шевели извилиной!» — многозначительно заметил он.

Ира прыснула.

— Началось, — закатила глаза Маша. Я и сама устала от этой их войны.

— Ир, ничего такого не было, просто человек сказал что мечтает научиться — что плохого? — удивилась Вика, пожав плечами. — Сама то умеешь?

— Я не претендую в отличиие от некоторых, — холодно отозвалась Аметистова.

— Так и не лезь, раз не умеешь. Туманова тоже не претендует, просто хочет научиться этому, ничего плохого ведь — так, мечта только. О, смотрите!

Невдалеке виднелась карусель «Ромашка». Люди запрыгивали в сидения между зонтиками по двое, пристегивались цепочками. Зонтики в самом деле казались необычными — темно-зеленые с белыми цветами. Затем вдруг карусель задрожала и с ревом поползла полукругом вверх. Люди завизжали. Карусель стала описывать в воздухе дугу, а люди весело болтали ногами. Женька и Леша остановились и как заворженные посмотрели на летящие в воздухе грибы.

— Ого! — Вика аж подпрыгнула от радости. — Интересно! Надо будет обязательно там покататься!

— Страшновато, — тихо пробормотала Лера, слегка нахмурив брови.

— Не бойся, мы с тобой, — усмехнулась я. Наверно тоже будем визжать — громко, очень громко! Весело! И захватывающе! Ну когда же они выйдут то уже? Очень хочется покататься!

— Маш, а почему ты брата зовёшь Серго, на грузинский манер? — спросил Женька.

— Просто, — пожала плечами Маша. — Потому что он Сергей. Серг, Серго! И звучит оригинально. Весело. Вот и зову!

— У меня бабушка армянка, — улыбнулся Женька. — На Кавказе всех так зовут: Серго, Алеко, Нино…

— О как — настоящая армянка! Вот это да! Как Интересно! Весло звучит — НинО! А брата так зову просто для смеха, — с улыбкой отозвалась Маша. — Для оригинальности. Серг — Серго. Звучит весело. Нам нравится.

— Поэтому ты такой смуглый? — спросила Вика, весело глядя на Женьку.

В итоге карусель, наконец, освободилась. Вика хотела сесть с Алексом, но ее опередила Ира. Закатив глаза от досады, Гришкова подбежала ко мне.

— Можно? — спросила она.

— Конечно можно! — кивнула я. Легко улыбнувшись, Виктория заняла сидение. Лена села с Машей, а Лера с Женькой. Поехали!

Карусель поползла вверх! О, начинается! Разгоняемся, разгоняемся, вии! Отлично! Никогда в жизни мне не было настолько весело!

Мы весело неслись над землёй, когда я услышала сзади разговор.

— Смотри, Ира Алексу руку сжала! — заметила Маша. — Хорошо им — они так подружились с самого третьего класса, так поддерживают друг друга. Защищает ее всегда, даже когда не нужно.

— Но что он в ней нашел? Вика вон тоже не понимает. Фальшивая и жестокая, — пробормотала в ответ Лена. — Уж и помечтать нельзя! Почему умение летать сразу глупости? У тебя ведь Серго летчик вообще и ничего!

— Просто воображает, — пожала плечами Маша. — Ира видимо не простила той реплики про графиню — держись теперь, теперь придираться по любому поводу будет. Но на самом деле Ира не так уж плоха! Она умеет привлечь, веселая, умная.

— Повторяет за Алексом как попугай — вот и весь ум.

— Но согласись — ее не выбрали бы председателем, будь Ира полной дурой!

— Но ведь правда — за своей семьей бы следила. Но что такого было-то? Что я сделала? Уже и помечтать нельзя, выходит? Вот возьму и научусь по-настоящему! Просто неприятно, когда тебе потом намекают, что ты дура дурой и одна извилина. За что? Ирэн вон можно смеяться над другими, ей за это ничего!

— Не обращай внимания просто, — махнула рукой Маша. — Смотри, болтают, болтают!

— Угу, — Лена повеселела. — Любовь-морковь, как Вика заметила!

* * *

Алексей

Мы с Ирой сели вдвоем на деревянные кресла карусели и поскорее пристегнули цепочки: кто знает, когда она взлетит? Солнце сильно светило, и мне казалось будто еще продолжается лето. Даже не верилось, что всего через какие-то два с половиной месяца пойдет снег. Невдалеке снова взвизгивали дети, садившиеся на воздушную карусель. Ира весело болтала длинными ногами.

— Ты что-то не веселый? — вдруг спросила она.

— Да так… Вспомнил, как на такой карусели меня катал отец в последнее лето. Как раз перед последней поездкой в Крым, — вздохнул я.

Перед глазами снова поплыла картинка в окне поезда: маленькие домики, утонувшие в клумбах садовых ромашек и звездочек. Наверное потому, что карусель называлась «Ромашка». Сейчас она снова напомнила мне о станциях Донбасса, теплом море, и…

— Не грусти… — Ирка вдруг сжала мою руку. — Знаешь, я кое-что знаю про ту историю… — прошептала она с заговорщицким видом.

— Да ну? — мотор заревел, и наше свободное качание в креслах прекратилось. Карусель сначала тряхнуло, а потом она начала жестко описывать круги.

— Знаешь, он покончил с собой из некоего Бориса Суварина, — прошептала Аметистова.

— Это я слышал… Он тезисы какие-то подготовил против Суварина, а другие сказали, что за него, — ответил я. Карусель между тем начала быстро набирать скорость. Ира посмотрела вниз и взвизгнула.

— Нельзя! Не смотри на землю, — теперь уже я сжал ей руку. — Смотри по сторонам, на другие карусели! — Я говорил теми же словами, как некогда учил меня отец.

— Ага… А тезисы обвинили в том, что они троцкисткие. Редактор журнала «Большевик», — ответила Ира.

— Но потом он сам написал, что это неправда? — ответил я.

Карусель гудела все сильнее, нарезая круги. Я сам не удержался и все-таки посмотрел вниз на мелькавшую под ногами траву. Страшновато немного… Я тут же взглянул на видневшуюся невдалеке веселую синюю гладь Невы.

— Тогда да. Но я слышала от папы, — Ира шептала, словно доверяла мне тайну, — что потом о тезисах вспомнили. Там было написано что-то не то о Китайской революции… Расходящееся с линией…

Я вздрогнул. Надо в самом деле будет перечитать эти тезисы! Только не про Суварина, а про Китай. А еще я вспомнил, как отец читал перед самоубийством какой-то журнал в Крыму и сказал: «Да это вообще… жуть!» Узнать бы, что там был за журнал, и что там в нем было написано. Карусель уже ревела, и Ира взвизгнула, когда мы пошли на новый круг. Ай да Ирка, вот спасибо, помогла!

— Машка тоже визжит! А думает, что смелая очень! — вывела меня из раздумий Аметистова.

— А почему это она так думает? — поинтересовался я.

— Потому что на велике умеет кататься, — фыркнула Ира. — А ты умеешь? — она свободной рукой схватилась за металическое крепление.

— Мм… Хм… — пробормотал я.

Перед глазами плыли парк: огромное «Колесо обозрения» и маленькие прогулочные лодочки-яхты под парусами. Внизу несколько молодых военных покупали «Нарзан». Глядя на все это, я искренне не мог поверить, что мы проиграли войну панской Польше? Кто проиграл? Красная Армия проиграла? Нет и нет! Наверное, просто временно отошли от Варшавы, а из этой мухи раздули слона. Или ладно: тогда в двадцатом где-то буржуи оказались сильнее. Но сейчас… Сейчас пусть только сунутся к нам, когда страна стала уже не той. И Гитлер без армии пусть с поляками хорохорится: разобьем у самой границы!

— Что «хм»? Так да или нет? — насмешливо посмотрела на меня Ира.

— В детстве у меня был велосипед, дедушка подарил, из Франции. Но маленький совсем, — честно признался я. — А с тех пор нет. Но, знаешь, не велика храбрость, — ездить на велосипеде!

— Наверное, да… Но все равно… — страшновато гнать на скорости немного… — Карусель, рыча, все шла и шла на новые круги, а мы неслись вперед, уже привыкнув к этому полету.

— Представляешь, Маша с Ленкой устроят гонки на великах. Кто победит? — спросил я Иру. Я знал, что они летят за нами.

— Маша! — не задумываясь ответила Ирка.

— А вдруг Туманова вырвется вперед? — прищурился я на синеву Невы. Над водой кое-где склонились еще совсем зеленые деревья.

— Не вырвется! — уверенно сказала моя спутница. — Куда ей против Маши?

— Туманова сильная: педали крутит быстро! — решил я поддразнить Ирку. Внизу были видны две мамы, тащившие малышей на воздушную карусель.

— А Маша ее обойдет на поворотах! Ты бы видел, как Маша лихо закладывает на них!

Карусель начала нарезать отчаянные круги, как обычно бывает перед концом поездки. Я прыснул, думая о том, как Ира не хочет, чтобы Туманова хоть где-то победила.

* * *

Настя

Домой я пришла ближе к вечеру и, волнуясь, открыла квартиру ключом. .

— Долго же болталась, — покачала мама головой. — Довольная! Я смотрю, хорошо отдохнули! — улыбнулась она мягко. — Проходи. У нас в госятх Фененко, — сказала мама. — Твой новый знакомый.

— И фамилия редкая! -выпалила я.

— У нас да, — ответила мама. — А на Западной Украине весьма распространённая. В Тарнополе или Станиславе людей с такой фамилией полным полно

Значит украинец. Правда интересно что он за птица такая.

— Она же сейчас польская, та Украина? — вдруг сообразилая.

— Но поляков они ненавидят. Веками жили с Австрией, и на немцев всегда смотрят, — заметила мама.

«Интересно, за что ненавидят?» — подумала я.

Войдя я села листать новые книги — учебник по Русскому языку оказался снежно-белым и большими золотыми буквами было выведено название предмета и автор. На математике обложка была довольно забавной — белобрысый школьник в очках удивлённо смотрел в зелёную книгу, напротив — жёлтый кружок с цифрой 6 и название красными буквами. Разглядев обложки, я полезла по текстам, но вдруг услышала разговор.

— Видите ли, — сказал Фененко со своим забавным акцентом, который я помнила от Марины в Чудово, — Запорожец пачками переводит к вам в Ленинград своих людей из Москвы.

— То есть? У нас же начальник управления НКВД Медведь? — удивился отец.

— Запорожец давно действует без согласования с ним. Расставляет своих людей в секретно-политическом отделе. Показывает, что у него свой начальник в Москве.

— Я кое-что слышал об этом… — Задумчиво сказал отец. — Аметистов несколько раз выражал недовольство. Получается, что Запорожец действует без оглядки на обком.

— Запорожца я знаю, — продолжал своим необычным акцентом Фененко. — Вин левый эсер бывший, но как-то задержался в аппарате ЧК.

— Как же он спасся? — спросил отец.

— Говорят, Ягода пригрел. В заслугу ему поставили засылку в штаб Махно. Я с ним у Киеве имел дело… Аферист высше пробы, -продолжал Фененко.

— Аферист, значит? И… левый эсер? Но зачем он по-вашему Ягоде?

Вот это да… Запорожец даже не прислушивается к НКВД! Я и не подозревала даже! Но Запорожец ещё и эсер, аферист — как же он в ЧК задержался? Помню Ира рассердилась: «Интересное у тебя представление об органах ЧК!» — но они такие же люди как и мы, им тоже свойственны ошибки! В этих самых органах аферист состоит даже! Но правда, зачем он понадобился самому Ягоде? Для какой такой цели?

— Какая же, по-вашему? цель Запорожца? — услышала я вновь голос отца.

Украинец помолчал, словно выждав паузу. Затем медленно и не спеша заговорил.

— Сталин недоволен положением в парторганизации Ленинграда. Говорит, что Киров укрывает бывших троцкистов и зиновьевцев. Вроде того же Кодацкого. У Аметистова, его заместителя, кажется, тоже жена из бывших, дворян. А это вызывает непонимание наверху.

— Это проверено? — резко оборвал отец гостя.

— Цэ мене казал Мануильский… — от волнения украинец перешел на свой язык, но тут спохватился. — Видел его в июле в Москве. Мене вызывали из-за недобросовестных поставок из Пскова.

— Мануильский врать не будет, — вздохнул отец. — Что же так насторожило верх? — не понимал отец. — Про Аметистова они знали давным давно. Зиновьевцы? Наша парторганизация голосовала в двадцать шестом против Зиновьева!

— Сталина насторожило, что Киров не дает Ягоде проверить парторганизацию на предмет зиновьевцев. Они на море отдыхали вместе. А тут еще дело вашей Ивановой висит. По нему арестовали Тарновского…

— Я слышал… — нахмурился отец.

— Запорожец каким-то образом хочет уломать Кирова согласится на большую проверку Ягоды, — продолжал Фененко. — А он аферист. Ни перед чем не остановится.

— Хорошо… Завтра поговорю с Аметистовым… — вздохнул отец. — Пусть он позвонит Рудзутаку.

— Я принесла вам чаю, — услышала я голос мамы.

У нас никогда не было домработницы, как у Аметистовых: возможно, мои родители считали это чем-то неправильным. Или же сама считала, что со всем справится сама, плюс услуги домработницы денег стоят. Значит то, что мать Иры графиня вызвает непонимание, но почему? Ведь давным давно об этом известно, да и родители Иры уважаемые в обществе люди!

Значит, Кирова подозревают, но.что если Киров просто не хотел ошибок и конфликтов? Или… неужто он правда прикрывает неких зиновьеацев? Но откуда им в партии взяться, если все голосовали против них? Значит, отец Иры позвонит Рудзутаку… Может, хоть тогда все прояснится.

Я услышала звон чашек. Мама, похоже, ставила блюдца на секретер. Отец всегда пил чай в своем кабинете на откидной крышке секретера.

— Киров, говорят, в большой опасности… — заговорил Фененко. — Он бы с Мильдой был поосторожнее.

— Николев, муж ее, безумный ревнивец… — пробормотал отец. — Но что он реально может?

— С Николевым теперь работает Запорожец… — Фененко понизил голос почти до шепота.

Запорожец. Тот самый аферист, который даже с НКВД и то не советуется. Получается Николев с аферистом работает? Мильда — неужели она шпионка? Раз говорят, что с ней надо быть поосторожнее. Сколько же шпионов — надоело уже! Муж, значит, с аферистом работает и ревнует… Но зачем ревновать прямо до безумия, если нет поводов даже? Надо ценить то что есть, доверять друг другу. Однако мои сомнения развеял отец.

— Николаев отчаянно ревнует Мильду к Кирову… И у них в самом деле, похоже, есть отношения.

— Запорожец зачем-то держит по контролем ее ревнивого мужа.

Вот так жена! С самим Кировым отношения! Значит, муж под контролем афериста, но зачем? Для каких целей?

— Откуда вам это известно? — жестко спросил отец.

— От Марины, моей племянницы. Она в Чудово возглавляет райком комсомола, — невозмутимо продолжал Фененко. — Вин послал товарищу Кирову двадцать писем с просьбой разобраться в его деле, писал о засилии в ленинградском аппарате троцкистов. Ни на одно письмо он ответа не получил.

— Ищет подступ к Кирову, чтобы поговорить с ним о жене, Мильде, — понимающе вздохнул отец.

Ну и жена — с самим Кировым отношения! Но зачем? Только ли любовь между ними? И зачем ее муж понадобился тому аферисту? Может он имеет что-то против Кирова? И использует Николаева у которого есть причины для неприязни к Кирову! И ведь кто он — так, какой-то Николаев. Неужели они планируют как-то свернуть Кирова? НКВД вон уже не слушают. Странно все это — Николаевы явно зачем-то нужен Запорожецу!

Но зачем? Для чего? Хотелось бы найти ответ на эти вопросы…

* * *

Алексей

Ленинградский поезд «Красная стрела» приходил в Москву около шести утра. У Владимира Сергеевича Аметистова всегда оставалось время расположиться в гостинице, позавтракать, а затем поехать на площадь Ногина, где в бывшем Деловом дворе — в громадном сером пятиэтажном здании с длинными коридорами — располагался Народный комиссариат тяжелой промышленности. Однако сегодня Аметистов изменил своему графику и направился сразу в Кремль, где в бывшем здании Сенатского дворца располагался Совет Народных Комиссаров. В десять тридцать у него была назначена встреча с Рудзутаком. Москва встретила Аметистова ярким солнцем и еще по-летнему зелеными деревьями, и только холодные утренние зори напоминали, что сентябрь вступает в свои права.

Киров доверял Рудзутаку почти безоговорочно, что было неудивительно с его биографией. Этот латыш, вступивший в РСДРП еще в 1906 году, был приговорён военным судом к 10 годам каторги хотя отбывал наказание сначала в Рижском централе и Бутырской тюрьме в Москве. Освободившись во время Февральской революции, Рудзутак стал вскоре членом Президиума Московского Совета профсоюзов. После Октябрьской революции Рудзутак стал одним из помощников Ленина. Именно он в 1921 г. по предложению Ленина подготовил тезисы о профсоюзах, которые легли в основу ленинской платформы в борьбе с троцкистами. Борясь против всех оппозиций и антипартийных группировок, Рудзутак всегда активно защищал генеральную линию партии, а теперь после съезда был избран кандидатом в члены Политбюро ЦК.

Рудзутак, кроме того, был зятем Ленина. Его жена — Мария Кузьминична Рудзутак — была их приёмным ребёнком. Крупская удочерила ее, когда агитировала рабочих брать приёмных детей, а ей предложили самой взять приёмного ребёнка. Злые языки утверждали, что Ленин потому и выдвигал Рудзутака как близкого человека. Последнее раздражало не только Сталина, но даже его оппонентов — Каменева и Зиновьева.

Ходили слухи, что Сталин недоволен Рудзутаком, хотя никак открыто его не выражал. Аметистов, конечно, догадывался, в чем тут дело. Ленин негласно рекомендовал в «Письме к съезду» заменить им Сталина на должности генерального секретаря. Возможно, с самим Рудзутаком Ленин по этому вопросу не советовался, но все же это человек, которым Ленин хотел заменить Сталина. Об этом не забудет Сталин. Об этом не забудет и сам Рудзутак.

В Троицких воротах Аметистов протянул в окошко партийный билет. Окошко захлопнулось, потом снова открылось, за стеклом мелькнул силуэт военного, он наклонился, и только тогда Владимир Сергеевич его разглядел.

— Оружие есть?

— Нет.

— Покажите портфель.

Владимир Сергеевич поднял черный кожаный портфель и открыл его. Дежурный вернул ему партбилет с вложенным в него пропуском. В дверях спецподъезда стояли два красноармейца с винтовками. Рассмотрев фотокарточку на партбилете, караульный скользнул по его лицу внимательным взглядом. В огромном гардеробе Аметистов посмотрел в одно из зеркал. Высокий, белобрысый с короткой стрижкой и в очках. Волевой нрав выдавал только тяжелый подбородок.

Аметистов помнил фразу Сталина: «Партии не нужно щеголяние оттенками мнений». Однако в данном случае он, как и Киров, внутренне оставлял за собой право на несогласие с генеральной линией. Стратегически Сталин действует правильно: стране необходимо создание мощной промышленности, а деньги можно взять только из сельского хозяйства -на продаже картин из Эрмитажа многое не выручишь. Еще Маркс учил, что крестьянские нации обречены в борьбе с городскими: они или станут колониями последних, или будут создавать индустрию, как русские и японцы, то есть сами станут городскими народами.

Но методы, как это делает Сталин, Владимир Сергеевич считал неприемлемыми. Ленин выступал за постепенную кооперацию сельского хозяйства, развитие образования и промышленной базы. Сталин пошел другим путем: сначала коллективизация, затем просвещение и создание промышленной базы. Результатом стали крестьянские бунты, изъятие продуктов у крестьян, голод на Украине и в Донских областях. Да и в промышленности, гордости Сталина, не всё так просто: комсомольцы массово бегут со строек, и даже органы по большому счёту махнули рукой — всех силой не вернешь, так много сбежало. Ленин же сумел реализовать в кратчайшие сроки план ГОЭЛРО без больших жертв, хотя именно он стал основой индустриализации страны.

В прошлом октябре Киров послал Владимира Сергеевича на Урал договариваться о поставках с директором одного из крупнейших заводов. То, что она там увидел, поразило: комсомольцы работали по шестнадцать часов в сутки, без выходных, зимой, под ледяным ветром. Пищу варили на кострах. Главным орудием были лопаты, транспортом — конные телеги. Жили в палатках, землянках, бараках, семья на одной койке, на одном тюфяке, набитом сеном. Вши, блохи, сыпняк… Ударников награждали ордером на брюки, на юбку, на ботинки, а то и просто пакетиком леденцов. Конечно, этим людям зарплата была не нужна: они понимали, что создают бастион социалистической индустрии, укрепляют ее обороноспособность, ее экономическую независимость. И все же неприятный осадок у Владимира Сергеевича остался: ведь мы же сами беспощадно критиковали, как английские капиталисты содержали в работных домах рабочих, даже детей, ради промышленного переворота.

Рудзутак ожидал Аметистова в своем длинном кабинете с тремя окнами. Высокий сутулый латыш с удлиненным и одновременно широким лицом в очках, он напоминал веселого и немного насмешливого гнома из сказок. Упакованный в безупречный угольный пиджак, он мог показаться строгим, если бы не веселые искры в глазах. Сам его кабинет напоминал кабинет Сталина, который Аметистов видел пару раз. Слева висела на стене огромная карта СССР. Справа, между окнами, размещались шкафы с книгами, в центре — длинный стол под зеленым сукном и стулья. «Стиль эпохи», — подумал Аметистов с долей иронии.

— Доброе утро, Ян Эрнестович, — поздоровался он.

— Доброе утро, Владимир Сергеевич, — спокойно сказал Рудзутак, пожав его руку. — Вы по вопросам о сбое поставок на Урал?

Сказал и внимательно посмотрел на посетителя. Оба они хорошо понимали, что все сказанное только предлог для их встречи.

— Да, по ним, — кивнул Аметистов. — В последнее время давление на ленинградских поставщиков принимает невероятный характер. То один, то другой Уральский завод пишут жалобы в Москву. Недавно вышла статья в «Большевике», где пробирали «недобросовестных поставщиков» из Ленинграда. Хотим узнать, с чем это связанно, — спросил он.

Рудзутак указал на стул и подвинул пепельницу, предлагая гостю закурить. Аметистов охотно принял его приглашение и достал пачку папирос.

— Почему вы не обратились непосредственно к Орджоникидзе? — Ян Эрнестович начал расхаживать по кабинету, заломив руки замком за спиной.

— Орджоникидзе нарком тяжелой промышленности, — затянулся Аметистов. — Он контролирует процессы внутри Наркомата, но не его взаимодействие с другими наркоматами. Такое не под силу отдельному наркому: это вопрос компетенции Совнарокома. Поэтому я и обратился к вам…

— Но согласитесь, Владимир Сергеевич, ленинградские заводы часто сбиваются со сроков выполнения плана. Почему так? Возьмите, хотя бы вопрос для поставок оборудования на Магнитку, чтобы задуть домны. Просрочка налицо.

— Разве только ленинградские заводы не справляются с поставками? — выпустил табачное облако Аметистов. — Вспомните историю с воронежским заводом Тельмана, которому не удалось выполнить план поставок товарных вагонов для Донбасса. Горком Краснодона написал письмо в ВСНХ, но никто не писал об этом в «Большевике» и в «Правде». Или возьмите срыв поставок оборудования из Москвы для строительства мартеновских печей в Нижнем Тагиле. Кто об этом писал? Никто.

— Все-таки вы — Ленинград, колыбель революции. На вас смотрят особо, и ваши промахи видны особо. Понимаете: особо.

— Но это несправедливо! — Аметистов сбросил пепел. — Белкомур не построен, прямая железнодорожная линия от нас на Урал не существует. Нам нужно везти оборудование через Москву, Нижний Новгород, Вятку и Пермь.

— Есть дорога через Казань и Уфу, — тихо напомнил Рудзутак.

— Она не короче, — вздохнул Аметистов. — Никто не хочет учесть неизбежные риски при простое оборудования на станциях. А почему?

Рудзутак спокойно поймал его взгляд. Затем улыбнулся кончиками губ: «Мол, понимаете сами, не маленький!»

— Я должен буду разобраться в этом деле… — сказал Ян Эрнестович. — Сегодня же позвоню Сёмушкину, попрошу принести «Большевик» и дело о ленинградских заводах. Хотя с новой редакцией «Большевика» у меня еще нет контакта, — заметил он.

— Вы имеете ввиду замену Кнорина на Стецкого? — спросил Аметистов.

— Не только. Из состава редколлегии вывели Зиновьева. Вместо него теперь Таль. А знаете, что послужила поводом? — прищурился Ян Эрнестович.

— Потребность в смене курса после съезда? — догадался гость.

— Не совсем. Товарищ Сталин отказался от публикации статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма», — кивнул Рудзутак.

— Мы запрещаем самого Энгельса? — слово «самого» Владимир Сергеевич выделил особо.

— Товарищ Сталин считает, что в нынешних условиях публикация этой статьи была бы нецелесообразной, — отрезал Рудзутак. — Энгельс называет Россию оплотом европейской реакции, обвиняет в экспансии, будущую войну против России изображает как войну чуть ли не освободительную. Пишет: «Победа Германии, стало быть, победа революции». И ни слова об англо-германских противоречиях! В нынешних политических условиях это дает Гитлеру мощную карту.

— Отказ от публикации статьи Энгельса остановит Гитлера? — поинтересовался Аметистов.

— Не могу сказать… А как оценивает ситуацию Сергей Миронович? — пристально посмотрел Рудзутак.

Аметистов кивнул затянулся второй сигаретой.

— Сергей Миронович волнуется, что внезапные перестановки в аппарате ленинградского НКВД и компания против лениградских поставщиков — звенья одной цепи.

— Что за перестановки? — поинтересовался Рудзутак.

— Запорожец, заместитель Медведя, делает самовольные перестановки в аппарате Ленинградского НКВД, ссылаясь на Москву. Назначает к нам своих людей, — голубые глаза Аметистова холодно посмотрели на зеленую бархатную скатерть. — Киров волнуется, что в Ленинграде готовится не согласованная с ним и несанкционированная, — после последнего слова Аметистов выдержал паузу, — проверка.

— Наверное… — Рудзутак, казалось, немного растерялся. — Это внутренние перестановки аппарата НКВД?

— Возможно, — согласился Аметистов. — Но при этом заместитель начальник Управления НКВД по Ленинградской области обязан ставить в известность начальника Управления о производимых им перестановках. Иначе речь идет о том, что Москва действует в обход Ленинградского НКВД и нашей парторганизации. Думаю, вы понимаете, Ян Эрнестовиич, что такая ситуация для нас недопустима! — жестко закончил он.

Рузутак подошел к окну и задумчиво посмотрел в него. Аметистов молчал, понимая, что Ян Эрнестович обдумывает его слова.

— Запорожец сейчас в Ленинграде? — спросил он, наконец.

— В военном госпитале, — невозмутимо бросил Аметистов.

— Как же он выполняет свои обязанности? — изумился Рудзутак.

— Понятия не имею. Он ответил Медведю, что этот вопрос опять-таки согласован с Москвой, — развел руками Аметистов. — Сергей Миронович недоумевает из-за таких совпадений.

— Хорошо. Я попробую связаться с аппаратом НКВД, — сказал Рудзутак. — Но, как вы сами понимаете, дело Ивановой и, конечно, не только оно дает возможность для внутренней безопасности держать ситуацию в Ленинграде под контролем.

— Мальчишку жало. Заклюют, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Он с моей дочкой, Ирочкой, учится в одном классе.

— Такое сейчас, увы, происходит не только с ним, — развел руками Рудзутак, давая понять, что тут он бессилен. — Боюсь, что объяснить это легко. Сталин недоволен ситуацией в Ленинграде, .

Аметистов молчал: смысл слов Рудзутака был ему известен.

— Сталин полагает, что в городе много зиновьевцев.

— Ленинградская парторганизация голосовала против Зиновьева в двадцать шестом, — отрезал Аметистов.

— Да как-будто голосовала… — согласился Рудзутак. — Но без охоты и без принятия решительных мер. А за зиновьевцами стоят "бывшие": недобитые дворяне, царские чиновники, кадеты и монархисты.

— Бывшие…

Аметистов вздрогнул, подумав о жене Ольге. Рудзутак несомненно показал ему, что знает его слабое место. Юная графиня Ольга Верховская, которую он спас в богатом доме недалеко от Адмиралтейства в восемнадцатом году от ареста, стала его женой. Аметистов выбил справку, что она сочувствовала революции, хотя её двоюродный брат бежал в Белград. Не хотелось бы, чтобы дело Верховских капнули снова.

— Какая связь у зиновьевцев с «бывшими»? — изумился он. — «Бывшие» ненавидят Зиновьева как соратника Ленина и бывшего главу Коминтерна!

— Видите ли… — Рудзутак блеснул очками. — Товарищ Сталин считает, что шансов у «бывших» — монархистов и кадетов — сейчас нет. Они это понимают и делают ставку на Каменева и Зиновьева. Им нужны фигуры, которые дадут поблажку врагам. Тогда воскреснут и они. Помните историю Франции? Сперва свергли якобинцев, затем пришли Директория и Бонапарт, а за ним вернулись и Бурбоны. Это азбука контрреволюции…

— Понимать ли это так, что дело Ивановой — начало удара по зиновьевцам? — спросил Владимир Сергеевич.

— Я сказал, что мог, — развёл руками Рудзутак.

— Тогда я поеду в Наркомат тяжелой промышленности? — протянул руку Аметистов.

— Да-да, поезжайте. И можете сказать Орджоникидзе, что я попробую взять дело под контроль, — кивнул Рудзутак, и тотчас старомодным жестом поправил очки.

Эту историю я узнал много позднее со слов жены

Алексей

Аметистов понимал, что Рудзутак не мог сказать больше. Но даже то, что он сказал, было достаточным для для того, чтобы сделать определенные выводы. И эти выводы были неприятными: Запорожец, похоже, в самом деле согласовал перестановки в Ленинграде с Ягодой. Выехав из Кремля, Владимир Сергеевич остановил шофера на Воздвиженке и купил в киоске свежий номер «Правды» — главным образом для того, чтобы получить две копейки. У среднего ларька с папиросами, как обычно, стояла толпа военных и штатских. Улицы были мокрыми из-за недавно проехавшей поливальной машины. Затеи Владимир Сергеевич быстро подошел к аппарату и набрал записанный на бумажке номер.

— Дежурный Сергеев, — раздался жесткий голос.

— Могу ли я поговорить с первым помощником начальника оперативного управления Павлом Сергеевичем Щебининым?

— Как доложить о вас?

— Аметистов из Лениграда. Скажите, от Майорова.

— Переключаю.

Прошло несколько томительных минут, когда в трубке, наконец, зазвучал звонкий и немного суховатый голос.

— Щебинин у аппарата.

— Павел Сегреевич, добрый день. Это Владимир Сергеевич Аметистов, от Майорова. Если возможно, хотел бы встретиться с вами. Нужно передать кое-что.

— Понимаю. Вы начальник Всеволода Эмильевича по Лениградскому обкому?

— Да.

— Сможете подойти к часу на Гоголевский бульвар?

— Разумеется.

— У меня будет обеденный перерыв. Встретимся напротив Наркомата обороны. Или, может, лучше у «Военторга»?

— Давайте так.

Через час Аметистова встретил около «Военторга " высокий сухопарый человек с черными усами. Сейчас он был в форменной гимнастерке, фуражке с кокардой и высоких черных сапогах. Владимир Сергеевич не был лично знаком с Щебинин, хотя знал о нем немало по рекомендации Майорова. Военный сразу указал ему рукой на переход, и они сразу смешались с людским потоком. Напротив у Арбатских ворот уже строилась станция метро.

Осененный деревьями Гоголевский бульвар томился в солнечной жаре первых сентябрьских дней. Миновав могучую стену, отделявшую строгий комплекс Наркомата обороны от бульвара, Аметистов покосился на манящую тень за решетчатой оградой. Мимо звонко прогрохотал трамвай. Щебинин словно уловил желание гостя и сразу повернул к памятнику Гоголя, предлагая присесть на скамейку. Владимир Сергеевич не стал противиться столь заманчивому предложению.

— Майоров посоветовал мне обратится к вам, — спокойно сказал Аметистов. — Говорит, что только вы можете помочь в таком важном деле.

— Что же, я всегда готов помочь Севе, — Щебинин открыл серебряный портсигар с изображением коня.

— Ситуация серьезная. Запорожец, заместитель руководителя ленинградского отделения НКВД, действует без оглядки на руководство областного НКВД. Ссылается на Москву… — закурил Аметистов. — Правильно ли я понимаю, что вы можете узнать подоплёку дела?

Невдалеке просигналил открытый автомобиль. Невозмутимый регулировщик в белом мундире махал полосатой палочкой. Шебинин выпустил струйку табачного дыма.

— Узнать я не смогу — через четыре дня уезжаю на Восток. Но узнавать тут нечего, — посмотрел он на Аметистова, заметив разочарование в его глазах. — Так делается накануне проведения крупной и внезапной операции.

— Это ясно. Но какой операции? — уточнил тихим голосом Владимир Сергеевич.

— Сталин недоволен ситуацией в Ленинграде, которую Киров превратил во вторую столицу, — спокойно сказал Щебинин. — В Ленинграде намного более мягкое отношение к оппозиции, чем в Москве или каком-то ином городе. Волей или неволей, но Ленинград Кирова становится оппозицией Сталину.

«Рудзутак говорил тоже самое», — подумал Аметистов.

— Киров всегда поддерживал Сталина, — сухо сказал Аметистов.

— Киров лично — вполне возможно, — сбросил пепел Щебинин. — Но после съезда он объективно оказался новым лидером оппозиции. Ленинград Кирова — не областной город, а вторая столица. Чтобы вы сделали на месте Сталина?

Аметистов задумался. Удивительно, но такая простая мысль не приходила ему в голову. Рудзутак опять говорил примерно тоже самое, но только другими словами.

— Я бы взял под контроль Ленинград… — неуверенно сказал Аметистов. Невдалеке две девушки весело смеялись, купив мороженого.

— Сталин рассуждает, думаю, также, как и вы: вторая столица, центр оппозиции, недопустима. Ему нужно совершить нечто, после чего Киров согласится на чистку. Только и всего, — развёл руками Щебинин.

Аметистов промолчал, словно прикидывая что-то. На самом деле его занимал вопрос о том, что именно это может быть за провокация. Саботаж? Крупный теракт? Нападение на какую-то фигуру в руководстве? Да, все это прозвучало бы громко. Но все равно: даже при такой провокации Киров не выпустит из рук управление Ленинградом…

— Ленин, полагаю, поступил бы иначе. Вспомните, как он сумел договорится с республиками в двадцать втором.

Эта фраза о Ленине казалась Аметистову своеобразным паролем, позволяющим найти единомышленника. Шебинин, однако, не отреагировал на неё, а продолжал курить, ожидая, что дальше скажет собеседник. Машина напротив промчалась через лужу, и девушка в легком белом платье, взвизгнув, отпрыгнула от тротуара.

— Ильич называл такую систему бюрократическим извращением, — вздохнул Аметистов. — А теперь мы возводим её в центр марксизма.

— Любой лидер управляет с опорой на бюрократический аппарат, — спокойно сказал Щебинин. — В этом была ключевая ошибка Троцкого. Он думал, что сможет победить тем, что умеет воздействовать на массы. Но у Сталина был пост генерального секретаря, учёт и распределение кадров. И аппарат оказался сильнее ораторских талантов Троцкого.

— Возможно, это утопия, но я думаю, что Ленин смог бы сохранить баланс между группами в партии. Троцкий был чужим — он не победил бы в любом случае! — В глазах Аметистова мелькнула искра. — Но Зиновьеву, Каменева, Бухарину и даже Сталину там нашлось бы место, как равным. Ленин сумел бы создать такую систему!

— Как и Рудзктак, — спокойно ответил Щебинин. — Но этот шанс мы упустили в двадцать четвёртом.

— Думаете, следовало бы выполнить завещание Ленина? — Владимир Сергеевич посмотрел на бочку со сладким квасом, который в тени бульвара продавала пухлая женщина.

Щебинин привстал и показал на тень бульвара, убегавшую за памятник Гоголя.

— В ноябре пленум ЦК… Это последняя надежда, — снова закурил Щебинин.

— Последняя?

— Владимир Сергеевич, неужели вы не понимаете очевидного? — грустно посмотрел его собеседник на чугунную решетку. — Сталин никогда не забудет прошедший съезд. Это была не просто очередная оппозиция! Этих людей выдвинул он сам, они шли за ним. Люди Сталина пошли против воли Сталина. А такое, как вы сами понимаете, не забывается…

— Вы прогнозируете большой удар по Ленинграду? — Аметистов посмотрел на газетный киоск.

— А вы, обратили внимание, Владимир Сергеевич, на мелочи? — спросил Щебинин. — В июле ОГПУ стало НКВД. В новом Наркомата есть два отдела: оперативный, обеспечивающий охрану руководителей партии и правительства, и специальный, отвечающий за обеспечение секретности в ведомствах. Отныне любой крупный партийный работник, включая вас, находится под техническим контролем НКВД.

— Но для любой акции нужен детонатор… — пожал плечами Аметистов. — Запорожец работает со старинными людьми в Ленинграде.

Щебинин внимательно посмотрел на ленинградского гостя.

— Вы помните дело Суховского?

— Да, конечно. Громкая история с самоубийством. Вновь опубликовали его тезисы как расходящихся с генеральной линией по китайской революции, — сказал Аметистов. — И все это шло на фоне разгрома крупной троцкистской фракции в Коминтерне…

— В то-то и дело. Валериан был моим другом. И с ним накануне смерти тоже работали очень странные люди… — внимательно посмотрел на спутника Щебинин.

Они обменялись взглядами, после которых Щебинин протянул спутнику жесткую руку. Аметистову казалось, что даже здесь разлит воздух сладковатого кваса из цистерны. Он обернулся: желтая цистерна стояла на месте, только возле нее кружились налетевший на сладость осы.

* * *

Я давно уловил странный закон: самый длинный месяц в году — сентябрь. Другие месяцы пролетают как-то очень быстро: раз — и Седьмое ноября, два — и Новый год. А вот сентябрь тянется ужасно долго: только третье, двенадцатое или пятнадцатое сентября. Зато по дороге в школу у меня было много времени подумать над тем, что я нащупал.

Наконец, у меня появилась возможность осмыслить все, что я собрал за минувшие месяцы. Что я имею? Отец когда-то работал в Польревкоме с Варским и Фененко. Затем у них пошли какие-то раздраи про национальные движения. Потом отец подготовил тезисы на Пятом Конгрессе Коминтерна против Суварина и Троцкого, но сказали, что они поддерживают Суварина. К этому делу были причастны Варский и… Елена Андреевна, мать Влада и Вики. Так-так.

Я задумчиво посмотрел на зеленую скатерть стола. Потом осенью двадцать четвертого тезисы опубликовали в «Большевике» как чуть ли не троцкистские. Отец опроверг их, заявив что текст не его. Потом про те тезисы опять вспомнили перед его смертью. Теперь они не понравились кому-то наверху в связи с революцией в Китае. В голове звякнул непрошенный колокольчик: отец, когда мы ехали на море, и говорил. Но чем больше я думал об этом деле, тем больше понимал: мне не хватает какого-то звена, чтобы связать все факты воедино. Этим звеном были часы. Я крутил их и так, и эдак, но все же никак не мог понять: почему они были «делом жизни» отца. Не поплатился он ли он из-за них жизнью? Но как и почему — я не мог понять.

В школе все шло по прежнему, хотя у нас появился новый предмет — история. Учителем стал Николай Вадимович Гледкин — невысокий худощавый человек в больших очках. Короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны на пробор. Одет он был безукоризненно: в темно-сером костюме в белую полоску. У нас Гледкина не полюбили: то ли за монотонность его рассказов, то ли за непропорциональную строгостью — манеру придираться к мелочам и снижать за это оценки. Как-то в конце сентября он устроил нам контрольную по первобытному обществу, и Маша Гордеева получила два только за то, что перепутала неолит с энеолитом. За это она прозвала Гледкина «злобной креветкой», и Женька с Юлей распространили эту кличку.

Настороженно держалась только Ленка Туманова. Мне казалось, будто она в чем-то подозревает Гледкина: во всяком случае она смотрела за ним настороженно и с тревогой. И однажды ее все-таки прорвало. Мы уходили с математики, как вдруг она тихо сказала Вовке с Владом:

— Креветка ходит так, словно уже хозяин школы!

Я задумался: мне показалось, что Туманова в чем-то права. Ребята шептались у Гледкина на уроках, но ему все было нипочем: он только легко постукивая пером по столу, просматривая журнал, или внимательно осматривал отвечающего из-под очков, словно его зачем-то запоминал. С остальными учителями он держался вежливо, но отчужденно. И тем не менее, вскоре у Гледкина появились в классе два любимца. Первым оказался Вовец Солнцев, а вторым как ни странно я.

С Вовцом (к тому времени мы все классом его звали «Вовец») все было просто. Гледкин со второй недели кивал ему, и пару раз даже улыбнулся ему краешками губ. После ответов Солнцева он кивал и задумчиво говорил «хорошо… хорошо». Отвечал Вовец, правда, посредственно: в лучшем случае выучивался параграф «от и до». Но после уроков он любил подходить к Гледкину и задавать ему дополнительные вопросы. Пару раз они даже вместе вышли из класса, причем Вовец чуть ли не бежал за Гледкиным, пытаясь догнать его в коридоре.

А вот со мной история вышла не простая. На литературе мы изучали Пушкина, и Вера Сергеевна со слащавым выражением лица сказала, что «Пушкин — наше всё»: с него началась русская литература. Я почувствовал возмущение. Дело в том, что я прочитал в журнале повесть об учебе Ломоносова в Германии «Врата учености». Повесть была неказистая, но мне она ужасно нравилась. Особенно мне нравилось место, где Генкель выгнал молодого Ломоносова, а немецкие шахтеры подарили ему газету с рассказом о победе русских при Хотине. В тот же вечер восхищённый Михайло написал «Оду на взятие Хотинской крепости» и послал ее в Петербург. Я поднял руку.

— Что такое, Суховский? — спросила учительница. Она всегда смотрела на меня настороженно, словно ожидая от меня какого-то подвоха.

— Вера Сергеевна, скажите, а почему мы говорим, что Пушкин — первый русский поэт, а не Ломоносов?

В классе послышались смешки. Ирка повернулась ко мне и моргнула длинными ресницами: мол, ничего себе… Маша фыркнула и послала Насте какую-то записку. Но я сдаваться не собирался.

— Ломоносов в самом деле писал стихи, — снисходительно улыбнулась Вера Сергеевна. — Писал стихи и Державин… Но разве можно его сравнить с Пушкиным?

— А почему нет? — не мог понять я.

— Ну вот что ты можешь вспомнить из Ломоносова? — снова вздохнула Вера Сергеевна, словно желая доказать мне, насколько я глуп.

— Могу. — Ответил я и прочитал:

Восторг внезапный ум пленил,

Ведет на верх горы высокой,

Где ветр в лесах шуметь забыл;

В долине тишины глубокой.

— А правда красиво… — сказала удивленная Вика. Влад тоже закивал.

— Как называется это произведение? — Вера Сергеевна смотрела на меня с таким видом, точно желая преподать урок.

— «Ода на взятие Хотинской крепости», — спокойно ответил я. — Маршал Миних взял турецкую крепость Хотин, а Ломоносов оду написал, — пояснил я ребятам.

— А чем кончается поэма, Суховский? — также насмешливо сказала Вера Сергеевна. Длинное бежевое платье с кружевными рукавами делало ее чем-то похожей на старинного призрака.

— «Хочу прославить навсегда императрицу Анну!» — отчеканил я.

— А почему мы это не учим? — спросила Маша. — Замечательно же!

— Вызубрил, — улыбнулась натянуто Вера Сергеевна. — Но, ребята, поймите: для своего времени Ломоносов и в самом деле писал неплохо, — снисходительно сказала она. — Но только после Пушкина возник наш русский язык!

— А я вот все понимаю у Ломоносова, — сказал Влад.

— И я, — ответила Вика. — Чем это отличается от Пушкина?

— Вот и прекрасно, — закончила Вера. — Дома и напишите сочинение, почему Пушкин наше всё.

Мы вышли из класса отчаянно споря. Ленка с Машей доказывали, что Ломоносова и Пушкина даже близко нельзя поставить рядом; Вика, Влад и Женька утверждали, что я прав: Ломоносов писал ничем не хуже Пушкина. Ирка обещала рассудить спор и, легко стуча каблуками, побежала на второй этаж в библиотеку. Вскоре она вернулась оттуда с зеленым томиком произведений Ломоносова. Мы столпились вокруг Иры. Она с важным видом отрыла наугад томик и прочитала:

Взошла на горы черна тень;

Лучи от нас склонились прочь;

Открылась бездна звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

— Правда здорово… — прошептала Аметистова.

— И по-твоему это сопоставимо с Пушкиным? — возмутилась Маша.

— А разве нет? — удивилась Вика. В кои-то веки раз они были согласны с Иркой! — По-моему, ничем не хуже.

— Что же получается… — Ирка отчаянно листала длинными пальчиками книгу. — Слава Пушкина дутая? И он не первый русский поэт?

— Ничего не дутая! — возмутилась Ленка. — Он правда писал гораздо лучше?

— А чем лучше? — удивилась Вика. — Пока не вижу!

— Стихи у обоих почти одинаковые… — вздохнула Ира. Было видно, что ей не просто порвать с мыслью, что Пушкин первый поэт, но деваться было некуда.

— А содержание разное! — кипятилась Маша.

— А в чем резное? — пожал я плечами.

— Пушкин был другом декабристов и боролся с самодержавием! — назидательно вставила подошедшая Марина Князева.

— А Ломоносов брал в университет крестьянских детей! — ответил я с запалом. — Тоже боролся с самодержавием и крепостничеством! — Женька и Вика отчаянно закивали головами в знак согласия.

— Но писал хвалебные оды царям… — смутила Марина.

— И Пушкин писал, — ответил я. — Возьи «Полтаву» хотя бы…

Ира, тем временем, снова пролистала томик и прочитала вслух:

В полях кровавых Марс страшился,

Свой меч в Петровых зря руках,

И с трепетом Нептун чудился,

Взирая на российский флаг

— Мне даже больше Пушкина нравится! — с жаром сказала Вика. В ее глазах стояло удивление: она, казалось, сама была поражена открытию.

— Гришкова — поклонник Ломоносова? — фыркнула Ленка.

— Ну вот скажи: чем хуже Пушкина? Ну чем? — напирала Вика.

— Не могу сказать что я поклонник Ломоносова, не особо читала, но мне кажется, Алекс прав, — сказала Настя. — Я Пушкина люблю, но почему именно Пушкин «наше всё»? Другие поэты не менее талантливы, тот же Ломоносов правда писал довольно качественно и даже раньше чем Пушкин! Соглашусь с Алексом — Ломоносова вполне можно поставить в один ряд с Пушкиным и другими, тоже поэт великий, ещё и гений — столько наук изучил, даже университет в честь Ломоносова создали!

— Тоже верно, — кивнула Вика.

Мы ни о чём не договорились. Вечером я сел писать сочинение, решительно не зная, что писать. Поэтому, подумав немного, написал все, как думал: что Пушкин, конечно, велик, но отнюдь не «наше все», что до него были не менее великие Ломоносов и Карамзин, а слава Пушкина… Не скажу, что она «дутая», но все-таки во многом держится на принижении поэтов прошлого.

Через день Вера Сергеевна пришла в странном настроении. Она пыталась казаться, но веселый, но, кажется, не только я чувствовал, что улыбается она натягуто. Вместо русского она провела урок литературы. За мое сочинение она поставила «четыре с большим минусом», а Вике с Владом и вовсе по тройке — за непонимание роли Пушкина. Пятерки получили только Антон, Ира и Маша, которые слово в слово воспроизвели ее слова про Пушкина. После это Вера Сергеевна начала рассказывать, что с Пушкиным «взошло Солнце русской поэзии», что Пушкин обладал удивительной способностью говорить обо всем как бы между прочим, что выдает в нем «подлинного гения». И что у Пушкина не мастерство, как у других поэтов, а волшебство во владении словами, а предшественники перед ним — как Сальери перед Моцартом. У меня на душе было чувство, что скоро я просто возненавижу Пушкина.

Ничего особенного, конечно, не произошло, хотя на душе у меня было противное чувство — всё же первая четверка по литературе. Вера Сергеевна бросала на меня странные взгляды: каким-то шестым чувством я понимал, что все это она рассказывает для меня, хотя почему понять не мог. Прозвенел звонок. Антон с шумом застегнул портфель, а Лера что-то аккуратно пометила на полях тетради. Только Вика выразила мои ощущения, громко вздохнув:

— Дурак, которому талант свалился с неба!

Маша повернулась к ней, но что именно она хотела сказать, я так и не понял. Вместо этого Вера Сергеевна подошла ко мне:

— Алексей, — сказала она с натянутой улыбкой, — мне кажется, ты должен понять, что в мире есть общепринятые истины.

Не знаю, что на меня нашло, но я почувствовал прилив крови.

— Что Пушкин — наше всё? — спросил я, не полная глаз от учебника.

— В том числе, — сладко улыбнулась Вера Сергеевна. — Поверь, филологи давно решили это!

— А я все-таки не понимаю, почему именно он! — спросил сказал я.

Вместо ответа Вера Сергеевна вздохнула.

— Значит, к сожалению, пока еще не дорос до серьезной литературы. Твой отец тоже считал, что надо сомневаться в любых истинах, — улыбнулась она. — И это, поверь, не пошло ему на пользу.

— А что именно? — спросил я, рассматривая ее красное платье.

— Думаю, ты и сам знаешь ответ, — также натянуто ласково улыбнулась Вера Сергеевна.

Я что-то пробормотал в ответ, но вышел из класса в приподнятом настроении. Теперь я четко знал, что Вера Сергеевна знала отца. «Пятый Конгресс, ну конечно…» — повторял я про себя, идя по коридору. Глядя на желтые стены, я чувствовал, что стою возле наглухо закрытого несгораемого шкафа, но не знаю, как к нему подобраться… От предчувствия, что там хранится много интересного, меня разжигало нетерпение, с которым было ужасно трудно совладать.

Наш спор про Пушкина получил неожиданное продолжение на истории. Едва Гледкин сел проверять журнал, как Юля Янова подняла руку:

— Николай Вадимович, скажите, а Пушкин был самым великим поэтом?

Раздались смешки. Ленка Туманова многозначительно переглянулась с Вовцом и Витькой. Я нетерпеливо стал дергать перо. Гледкин оторвал голову и посмотрел на нас из-под очков с легкой улыбкой:

— Пушкин был одним из самых загадочных поэтов в истории… — Несколько мгновений он словно наслаждался тишиной, который вызвали его слова. — Например, вы знаете о чем на самом деле поэма «Руслан и Людмила»?

— О Киевской Руси? — брякнул я.

— Куда больше, — улыбнулся Гледкин. — Эта поэма — сатира на первый том «Истории государства Российского» Карамзина.

— Ничего себе! — изумлённо протянула Настя. — даже не думала.

— Вот так Пушкин, — закивала Маша. — Ничего себе, сатира! Вот как оказалось!

— Карамзин, например, писал, что печенеги убили князя Святослава и отсекли ему голову у Днепровских порогов. — Все-таки голос Гледкина мне иногда напоминал Сверло. — Напомните, с кем бился доблестный Руслан?

— С головой! — фыркнула Туманова. — С голо…

Мы переглянулись. Как же нам раньше не пришла в голову эта мысль!

— Только Пушкин высмеял Карамзина, — близоруко прищурился Гледкин. — Карамзин считал Святослава великим князем. А Руслан сказал: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину, бывало: хоть лоб широк, да толку мало!»

Мы молчали, как потрясенные. Гледкин между тем продолжал:

— Или возьмите тех же варягов. Карамзин описал их как отважных воинов. А Пушкин ехидно выдал про Фарлафа: «В пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей!»

— Вовец, про тебя! — не выдержал Женька.

— Боюсь, что нет, — неожиданно улыбнулся Гледкин. — Солнцев ведь не крикун надменный, правда? — прищурился он. — Но это еще не все! Пушкин в «Руслане. И Людмиле» умудрился высмеять все государственную поэму России!

— А где? — хлопнула ресницами Ирка.

— В самом начале, — улыбнулся Гледкин.

Он улыбался по прежнему одними губами, что придавало ощущение натянутости, но я был изумлен его знаниям. Ведь это не прочитаешь ни в одной книге…

— У Лукоморья дуб зеленый… Златая цепь… — повторил я машинально.

— Молодец! — подмигнул мне Гледкин. — Лукоморье — лука моря, излучина в устье Днепра. Прорыв к «луке моря» был объявлен целью Екатерины Второй. Про «луку моря» специально вписали в главную и бессовестную фальшивку того времени — «Слово о полку Игореве».

— А… Зачем? — запнулась Ира.

— Чтобы обосновать претензии Екатирины на Причерноморье. А Пушин легко и непринужденно обсмеял эту цель и тех, кто Лукоморье покорил… «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, избушка там на курьих ножках, стоит без окон, без дверей». Вы слышали про потемкинские деревни? — посмотрел Гледкин на притихший класс.

— Ничего себе, — протянула удивлённо Настя. — Я и не думала, какая здесь скрыта история, в «Лукоморье"-то!

— Потемкин ставил фальшивые дома на пути Екатерины в Крым? — спросил.

— Верно… — Бесстрастно кивнул Гледкин. — Вот тебе и избушка на курьих ножках! А про Потемкина был, кстати, написан в то время памфлет «Пансалвин — князь тьмы»!

— Там царь Кащей над златом чахнет… — вырвалось у меня. Вот тебе и царь Кащей… Так вот за что Пушкина сослали на юг!

— Хм… А Потекин-таки зачах в Яссах, — усмехнулся Гледкин. — А ты все Ломоносов, да Ломоносов! — подмигнул он мне, показывая, что подоплека спора была ему знакома. — Только, — понизил он голос, когда все выходили из класса, — будь осторожен.

С того дня Гледкин почему-то стал выделять меня. среди других учеников.

* * *

Настя

— Я и не думала, какая история скрывается в «Лукоморье»! — призналась я девчонкам на перемене.

— Вот-вот! — быстро подхватила Вика, теребя тонкую косичку огненно-рыжих волос. — Я просто поражаюсь — столько знаний! Понимаю, конечно, что историк, что это его профессия, но столько интересной информации… Я даже не подозревала!

— Вот, а говорила, что Пушкин дурак, — ехидно напомнила Маша, на что Вика с усмешкой закатила глаза.

— Ну говорила и говорила! — махнула она рукой. — А Гледкин, видимо, Вовца в любимчики взял, — прыснула она. — Солнцев, мол, не крикун надменный, а по-моему как раз наоборот: Варлаф Варлафом!

Я была с ней согласна. Вовке лишь бы выпендриваться, выставляя, будто он сам лучше всех, капризничать и всех сдавать ни за что ни про что — помню, как он сдал нас с девчонками — Юлька Янова тогда так переживала, что даже плакала, ее могли даже исключить за упоминание в стихе о Боге, лишить галстука! Мы с ней не особо общались, но человек она, мне кажется, хороший — яркая, веселая, живая. Неужели Вовка не понимал, что из-за его жалобы Яновой могло грозить исключение? Солнцев в итоге даже не извинился. Помню, Алекс тогда поставил его на место — это было жестко, лучше было бы обойтись без лишних конфликтов, но в чем-то Алекс прав: с чего вдруг Вовка решил, что его правила не действуют в отношении его самого и что ему позволительно все подряд в отношении других?

— Помню, мы с Машей как-то сидели на скамейке на улице, разговаривали, — вдруг вспомнила Вика. — Неподалеку сидели Вовец и какая-то девчонка, он и говорит: Я смогу заплатить, чтобы не сдавать экзамены. Я тогда заявила, что директор, мол, неподкупен, можешь, конечно, подойти к нему с деньгами, но я леший, если он согласием ответит. Только год учебный начался, а ты уже об экзаменах заговорил! Смеху-то было, а Вовка уставился, сердитый.

Я прыснула. Ну Вовка и балбес, нечего сказать! Причем считает, что это его вранье про деньги очень интересное и оригинальное. Лишь бы показать себя, лишь бы выпендриться! В чем-то его было жаль — наверно, он пытается таким образом привлечь внимание к себе, однако способ для этого он выбрал далеко не самый лучший.

— Слушайте, — черт, Влад, умеешь же ты напугать! Даже не заметила, как он подошел! — Может, нарисуете стенгазету про Вовца с «Лукоморьем»?

— Ты предлагаешь изобразить Вовку котом на золотой цепи? — прыснула Маша.

— Ага, — медленно кивнул он с гордым видом. — А почему бы и нет, правда? Забавно, мне кажется!

— Идея мне нравится, — быстро призналась я. В самом деле весьма забавно получается и интересно!

— Эх, был Вовка сначала кабаном, а теперь котом стал, — протянул Женька.

Все-таки школа это весело! Ребятам из редколлегии идея приглянулась и после уроков мы принялись за работу.

На следующий день все было готово и уже утром уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Влад стоял с гордым видом, о чем-то разговаривая с Женькой, Юлька Янова поправляла темные кудряшки до плеч, гордо улыбаясь. Мне тоже было очень приятно, что наша газета всем понравилась.

Вовка, однако, пыхтел и сопел: Почему, мол, на него всегда стенгазеты делают: сначала кабаном изобразили, теперь котом, почему именно его?

— Солнцев, да тебе такой почет оказали: именно тебя рисуют! Ты же у нас теперь это…ученый! — прыснул Влад. Лена улыбнулась. Все же правда вышло очень весело и забавно! У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…

* * *

Время летело очень быстро, вот уже и ноябрь наступил. Казалось бы только-только мы вернулись с лагеря и прошла линейка, а уже ноябрь! Небо хмурилось и дышало холодком, грустно брызгало моросью, но одно событие заставляло меня не думать об этом и радоваться — день рождения Иры Аметистовой. Ей уже тринадцать лет. На этот раз Ира решила пригласить ребят домой, на праздник — отличная идея! Насколько я знала, приглашены были Алекс, в чем я даже не сомневалась, ни одной секунды, Маша, Женька, Юлька и я сама. По этому поводу я решила подарить Ире красивую кружку с изображенными на ней алыми розами и желтой, красной бабочкой. Рисунок был выполнен так хорошо, что создавалось впечатление, будто это настоящий рисунок акварелью. Розы были изображены на снежно-белом фоне, что только добавляло им яркости.

Собравшись, я отправилась на день рождения, одев любимую черную куртку, новенькую бежевую блузку и белые брюки. На небе появлялись тучи, но дождя еще не было. Отлично — успею спокойно дойти до дома Иры! Хотя честно говоря не побежал бы и ливень — не хочется расстраивать подругу из-за какой-то там погоды, добегу, не сахарная чай!

Постепенно я добралась до дома Иры — здесь будто и не было никакой революции: старое здание с газонами и цветами. Я позвонила в звонок с нетерпением ожидая разрешения войти. Что, если сейчас откроет сама именинница? Вот отлично выйдет! Сразу и подарок вручу и поздравлю — Ире будет приятно.

— Привет! — быстро поздоровалась я. — Смотрю, почти все! Одного Женьки не хватает, но, думаю, явится.

— Конечно явится! Вы сомневались? — раздался знакомый звонкий голос.

— Напугать решил? — с легкой усмешкой уточнила Ира.

— Ну почему бы и нет? — пожал плечами «Стрела». — Весело же, правда?

Виновница торжества лукаво улыбнулась, мысленно подтверждая слова подруги, а Маша прыснула. Женька всегда умел повеселить.

— Ир, во всём будь идеальна,

Позитивна и желанна.

Будь нежна и романтична,

Нереальна, феерична.

Ты живи на всю катушку!

— С днем рождения, Ирушка! — с важным видом Евгений протянул Аметистовой большую коробку с шоколадными конфетами, на которой были изображены желтые тюльпаны.

— Спасибо большое, — смущенно улыбнулась Ирка, шаркнув ножкой. Ей действительно было приятно и сейчас хотелось услышать, какие поздравления придумают другие.

Отца Иры дома не было — только мать. Отец, как я слышала от родителей, уехал на Пленум ЦК в Москву. Еще я слышала, что Сталин недоволен проверками Пятаковым уральских строек. На Пленуме обсуждались проблемы черной металлургии на Востоке, и нам пришлось срочно выпускать посвященную этому стенгазету. Хорошо, что здесь трудностей не было — из газет всегда удавалось нарезать картинки новостроек.

— Здравствуйте, здравствуйте, — мягко улыбнулась подошедшая Ольга Викторовна. — Отличное поздравление, Жень! Думаю, у Иры выйдет отличный праздник!

Конечно выйдет! Обязательно! Мы устроим!

Маша протянула Ире альбом для рисования, а на самом альбоме лежал белый лист бумаги с милым медвежонком, держащем в руке большой подарок. Вокруг летали шары и уместилось поздравление. Маша умела написать текст — получилось довольно красиво, с завитушками.

— Той, что поддержит, удружит, наставит,

Что никогда ни за что не подставит…

Той, с кем не надо никем притворяться,

Той, что умеет цвести и смеяться…

Пусть всё что может быть в мире дается,

Пусть тебе долго и ладно живется!

— прочитала с рисунка Ира. — Спасибо тебе большое! Какой милый медведь! Но я умирать и не собираюсь, Маш! — взвизгнула виновница праздника.

— Ой да ладно тебе, — протянула в ответ Гордеева, махнув рукой. — Можешь верить или нет, но это правда, — улыбнулась она мягко, опустив ресницы.

Алекс тем временем подал Ире книгу-альбом с бархатной обложкой, где золотыми буквами было выведено «Французская живопись». Какой красивый подарок! Видно было, что Лёша старательно выбирал, что подарить Ирине. К книге еще и записка прилагалась!

— Дорогая Ира, — начала с гордым видом читать именинница. — В этот замечателтный день дарю тебе частицу близкой мне страны. Пусть она принесёт тебе счастье и радость! Спасибо тебе большое, Алекс! Такое прекрасное поздравление! — искренне восхитилась она, мягко улыбнувшись.

Я была полностью согласна с Ирой:

— Прекрасная идея, правда! Так трогательно и мило!

Юлька Янова подарила Аметистовой ободок для волос с жемчугом и маленькими алыми розочками. Очень богато и прелестно — как раз для Иры, идеально подходит.

— Я долго выбирала ободок для тебя и в конце концов остановилась на этом, — мягко проговорила Юля, улыбаясь подруге. — Желаю всего наилучшего.

— Спасибо, спасибо вам всем! — Ира просто сияла от радости!

— Ребята очень хотели тебя порадовать, Ирочка, — тепло улыбнулась ей мать. — С днем Рождения!

— Проходите к столу, для вас уже все готово, — мягко предложила она.

Чего только не было — и виноград, и пирожные, и жареная курица, и колбаса, и картошка, и шоколад, и конфеты, и яблочный сок! В центре стоял кремовый торт, украшенный вишнями! Как же я их любила, да и Ира, мне кажется, тоже! Меня удивил дорогой сервиз — посуда казалась богатой, узоры словно позолоченные. Взять хоть ободки тарелок — золотые, как и кружки! Я не сомневалась, что Аметистовы богаты, судя по тому, как модно одевалась Ира, но чтобы настолько — вся посуда казалась очень дорогой! Как интересно и красиво! Сидя за столом я поняла, что очень хотела есть. Насладившись ужином, мы добрались и до торта, но перед тем, как его есть, Ира должна задуть свечки. Вот чего она смотрит? Сто раз бы уже загадала желание!

— Ир, ты как Влад, — прыснула Маша. — В облаках витаешь. Скорее, загадывай желание! — звонкий голос Гордеевой вернул, казалось, виновницу торжества с небес на землю и она, глубоко вздохнув, разом затушила все тринадцать свечей.

Алексей

С Иркиного Дня Рождения я пришел домой поздно. Было промозгло, и фонари призрачным светом освещали проспект. На душе у меня стояло радостное предчувствие, смешанное с гордостью: ведь именно мне предстояло рассказать на политинформации про пленум. Некоторое время я побродил по знакомым с детства переулкам, вдоль старых барских особняков: колонны, лепной орнамент, желтизна фасадов и белые треугольные фронтоны. Налетевший с Фонтанки ветер растрепал сложенные пирамиды листьев. Я улыбнулся, вспомнив, как мы все вместе пили чай, усевшись в ряд вокруг стола. Настя казалась такой забавной в своем красном платье в белый горошек, а Маша весело шепталась с Женькой, буквально треща ему о чем-то в ухо. Интересно, когда же, наконец, мы станем взрослыми?

Мама, однако, встретила меня недовольной. Ее, похоже, что-то угнетало, но что именно я не мог понять.

— Наконец, расстались? — окинула она меня пристальным взглядом, когда я, наконец, повесил пальто.

— Да! А что такое? — недоуменно спросил я.

— Ничего, — пожала она плечами. — Просто говорю, что ты, наконец, пришел, — на ее губах появилась какая-то непривычная усмешка. — Есть не будешь, как я полагаю?

— Нет, мы поели… — Я старался делать вид, что ничего не произошло, хотя чувствовал, что нечто все-таки случилось.

— Ну, у вас там светский прием, — холодно и чуть насмешливо сказала мама. — Не рановато? — снова внимательно она посмотрела на меня.

Я не знал, что сказать. Только, повесив пальто, посмотрел на висевшее у входа большое зеркало. Всегда не любил, когда мама встречала меня холодно: неприятное чувство, что я в чем-то виноват, хотя не знаю в чем.

— Мама… Что-то случилось? — осторожно посмотрел я на нее.

— Да нет… Ничего… — пожала она плечами.

— А все-таки? — осторожно спросил я, хотя внутри все съежилось от неприятного чувства.

Для меня всегда самое ужасное — это спрашивать кого-то о чем-то несколько раз. Я всю жизнь завидовал людям, которые отвечают сразу и четко. Мне казалось отвратительным, что нужно переспрашивать дважды и трижды, словно я вымаливаю что-то. Однако сейчас я был бессилен.

— Да нет, ничего… — улыбнулась рассеянно мама, словно сама себя убеждая в чем-то. — Так, ерунда… — посмотрела она на меня. — Спичек нет, хлеба нет, керосина нет… Я пошла и все сама купила… Сама тащила сумку… Тебе же ведь и в голову не придет принести ее, правда?

Я опешил. Мне показалось, что в маминых глазах мелькнули слезинки. Это было ужасно, но я не знал, не понимал, что мне надо сделать в такой ситуации.

— Мама… Ну ты бы сказала, и я бы купил… — описали я слегка.

— Сказала… А самому догадаться немножко нельзя? — вдруг взвизгнула она. — А вот немножко догадаться, нет? Вот самому никак нельзя? — взвизгнула она и, всхлипнув, побежала в комнату.

Растерянно глядя на вешалку, я снова ловил себя на мысли, что не знаю, как быть. Бежать к маме сейчас было бессмысленно: она разозлиться еще сильнее. Долго молчать тоже было нельзя: она будет ругать, что я объявил ей бойкот, что однажды нам стоило двухдневной ссоры. Злой на все на свете, я пошел в кабинет отца, мгновенно открыв маленькую коричневую этажерку с книгами. Я понятия не имел, что именно хочу прочитать, скорее открыл ее машинально, как вдруг моя рука сама собой достала тонкую серую книжечку. Скорее даже брошюру с помятой обложкой.

— Лев Троцкий. «Сталин и Китайская революция», — с интересом прочитал я.

У меня было чувство, словно что-то стукнуло меня между глаз. Троцкий. Наш злобный враг, предавший революцию. Предавший нас всех. Сочувствующий Гитлеру и фашистам, призывающих их к войне с нами. С минуту я просто вертел в руках книгу, не зная, что делать. Читать книгу такого страшного человека не хотелось, и я с замиранием сердца думал о том, что она делает у нас дома. Но ведь… Моего отца обвинили в симпатии к троцкизму и именно за тезисы о Китайской революции! Я быстро открыл книгу, словно ожидая увидеть что-то по-настоящему ужасное.

Пошел дождь, и крупные капли методично забарабанили по стеклам. Я листал, читая странные названия. «Блок из четырех классов»… Интересно, что это такое? «Перспективы революции по Сталину»… «Что тут неясного? Октябрь и есть Октябрь!» — подумал я. «Сталин и Чан Кай Ши»… Я посмотрел на зеленую скатерть стола и быстро прочитал:

Так обстояло дело на VII пленуме осенью 1926 года. После того, как член Коминтерна «товарищ Чан-Кай-Ши», обещавший разрешить все задачи под руководством Коминтерна, разрешил только одну: именно задачу кровавого разгрома революции, VIII пленум, в мае 1927 года, заявил в резолюции по китайскому вопросу…

Чан Кай Ши! Я вспомнил станцию Горловка и Всеволода Эмильевича. Ночью они с отцом у окна говорили про Чан Кай Ши и КВЖД. Отец Насти сказал мне: «Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае». А в чем проиграли? Надо будет все-таки тихонько почитать… Больно интересно…

— Ладно, иди чай хоть пить… Светский лев… — услышал я горький и вместе с тем мягкий голос мамы. Она словно говорила: «Ну что с тобой таким поделаешь!»

— Угу, сейчас… — пробормотал я, и быстро прикрыл дверку этажерки со стеклом. Книжку заберу тихонько перед сном.

* * *

Настя

Первый день зимы встретил нас ледяными блестками на окнах и мокрым снегом, перемешанной с дождем. Жалко, что дождь, ведь так хотелось бы выбежать на улицу после уроков и поиграть с ребятами в снежки, но погода, к сожалению, пока что не самая приятная.

— Люблю зиму, — мечтательно улыбнулась Маша. — Наконец то! Можно будет кататься на коньках, лыжах и играть в снежки.

— Помнишь, мы частенько бабочек на снегу делали? — уточнила у нее с улыбкой Лена Туманова, на что Маша быстро закивала.

— Помню, помню! Еще помню, гнались за Сережкой со снежками. Я почти победила! Вот почти! Эх, — махнула рукой Маша с веселой улыбкой.

Я тоже всегда любила зиму. В ней есть что-то загадочное, волшебное: и в метелях, и в снежинках, и в прекрасных узорах, которые создает мороз… Люблю ходить по снегу, слушая приятный хруст, кататься на коньках, строить снежную бабу — зима это самое веселое время из всех времен года!

Неожиданно в класс вошла Волошина. Странно, что ей понадобилось? Вроде нет никакого повода для собрания, однако никто из нас не успел и слова сказать, как вдруг раздались звуки сирены.

— Срочно на улицу! — торопила нас Волошина. — Быстрее, быстрее!

Раз она нас так торопит с напряженным выражением лица, то вряд ли это просто учебная сигнализация.

— Что случилось? — быстро спохватилась Маша.

— Все узнаете позже, выходите скорее! — резко отозвалась Марина. Черт возьми, да что случилось то? Почему нас всех срочно требуется вывести из школы, из-за чего? Мы быстро собрали портфели и вышли из класса. Из других кабинетов выходили еще ученики, и еще! Черт, да что же такое?

— Я не понимаю, что случилось! — послышался звонкий голос Маши. — Война, что ли? — она ахнула, прижав ко рту тонкую руку.

Лера вскрикнула, Влад вздрогнул, Лена Туманова захлопала ресницами.

— Не выдумывай, не выдумывай! — замахал руками Мишка, но испуганное лицо выдавало его с головой.

А кто знает? Вдруг Маша права? Неужели на нас в самом деле надвигается эта жуткая угроза, несущая в себе огромные страдания, потери, кровь, холод, голод и убийства? Неужели то, чему противостояло наше государство, все же свершилось?

— Нет, нет, этого не должно быть! Не должно, не должно! — затрясла головой Маша, стараясь быть решительной. Ира Аметистова хлопала глазами, всегда будучи бледной она побледнела еще сильнее.

— Быстрее! — поторапливала нас Волошина. Я быстро спускалась по лестнице, стараясь не позволять панике овладеть мной, но получалось это у меня не слишком. Почему мы так торопимся, почему Волошина так напряжена? Я чувствовала, что надвигается какая-то опасность, что-то ужасное и злое, неужели в самом деле пришла война? Нет, невозможно, я не могу, не хочу, не хочу в это верить!

Когда мы выбежали из школы подошедший директор громко объявил:

— Сегодня произошло ужасное событие и неожиданное для всех нас. Сергей Миронович Киров… убит.

Я не могла поверить собственным ушам. Этого не могло быть! Как? Кто? Почему? Из-за чего? Может, мне послышалось? Нет, не послышалось, судя по удивлению на лицах всех остальных.

— Но почему? — удивленно спросила Вика — Кто?

— Это точная информация?

— Знаешь, Солнцев, никто бы не сообщал, будь информация неточной, — язвительно отозвалась Волошина.

Неужели? Как? Почему? Из-за чего? Когда?

* * *

Домой я шла с Мишкой. Вроде как все хорошо, но мысль о смерти Кирова не выходила у меня из головы. Настолько неожиданно, что даже не верилось.

— Почему, из-за чего его убрали? — рассуждал Мишка, нахмурив брови. — Кто и за что?

— Помню, Яков Фененко, знакомый моего отца, говорил, что Сталин недоволен положением в парторганизации Ленинграда. Говорит, что Киров укрывает бывших троцкистов и зиновьевцев. Неужели из-за этого Кирова и устранили? Кто знает…

Я вспомнила разговор родителей и Фененко. Жена некоего Николаева, Мильда, состояла в отношениях с Кировым! Я не знала, только ли любовь между ними, а муж этой Мильды понадобился аферисту Запорожцу! Зачем — я тоже не знала. Может он имел что-то против Кирова? И использует Николаева у которого есть причины для неприязни — все же муж Мильды, к тому же кто он — Николаев? Простой человек, пешка… Неужели он понадобился Запорожцу для свержения Кирова? Я поделилась своими размышлениями с Мишкой.

— Возможно! У Николаева были причины для неприязни к Кирову и даже ненависти, раз его жена ему с ним изменяет! Получается, Запорожец использовал Николаева, как…как орудие, играя на его чувствах! Он политик, думаю умеет в людях разбираться. Что, если Николаев Кирова и убил? Запорожец не решился мараться сам — есть пешка!

— Возможно, — медленно кивнула я. Стало страшно. Что же такое? Неужели скоро нельзя будет совсем никому доверять? Любым могут манипулировать без угрозы для самого себя, любого могут использовать и бросать как ненужную вещь… Что теперь будет? Как смерть Кирова обернется для страны?

Киров, Киров… Отец Иры Аметистовой работал его заместителем! Что теперь будет с ним? А с Ирой? Что будет дальше? Как повернется ее и наша жизнь? Я не знала… Я готова к переменам, но вот в какую сторону идут эти изменения? Не произойдет ли чего-то плохого с семьей заместителя Кирова? Как все это отразится на нашей стране, на нашей жизни, на…нас самих?

— Отец всегда говорил, что Киров кончит плохо, — шепнул Мишка, сверкнув очками.

* * *

Алексей

Телефон надсадно звонил, но Владимир Сергеевич словно не замечал его долгой трели. Равнодушно докуривая папиросу, он смотрел в окно. Туманная дымка мешала ему увидеть берег Невы. То, что его арест был решённым делом, Аметистов не сомневался. Сотрудники НКВД уже начали аресты заместителей Кирова, обвиняя их не в преступной халатности, а вредительстве. Наказание по такой статье были не лагеря и не ссылка: высшая мера наказания после изнурительных допросов.

Не хотелось бы пройти все это. Впрочем, его арест и вероятный расстрел — пустяки. У него остаются жена и дочь. Безусловно, обеим сейчас вспомнят, что они из «бывших». Жена заместителя Кирова — бывшая графиня Верховская, двоюродный брат которой проживал в Белграде. Воевал в Крыму на стороне Врангеля. Теперь жил в Белграде. Даже не в Париже, а в Белграде — военном центре белой эмиграции. Все эти годы Аметистов как мог скрывал эту тёмную историю. Теперь она несомненно всплывёт наружу.

Аметистов выпучил табачное облако. Не трудно представить, кого обвинят в причастности к заговору. У заместителя товарища Кирова жена из «бывших» и имеет родственника в эмиграции. Кому, как не им, было устранить пламенного большевика товарища Кирова? Трибунал и вышка гарантирована им обоим. Аметистов смял окурок о стенку пепельницы.

А Ира? Что будет с Ирочкой? При одной мысли об этом у Владимира Сергеевича похолодело на сердце. В лучшем случае — выгонят из школы и отправят в детский дом. А в худшем? При одной мысли об этом Аметистов почувствовал, как к сердцу подкатил ужас. Этот ледяной страх напоминал кусок холодного полированного гранита: Владимир Сергеевич хорошо помнил, как однажды прикоснулся к обледенелому гранитному бордюру и тотчас одернул руку от обжигавшего холода. Ужас от будущей судьбы Иры сейчас заслонял для него все. Ему показалось, что проклятая туманная дымка за окном становилась все гуще и темнее. «Ира…» — подумал он, ощущая, что кисть руки похолодела.

Можно ли было предотвратить это? Наверное, можно. Аметистов достал новую папиросу и машинально закурил. Единственный способ — взять всю вину на себя. Причём взять так, чтобы поверили компетентные органы. Доказательство могло быть только одно: его собственная смерть. Такая, которая снимет подозрения с его семьи. Тогда, может быть, у них появится шанс. Главное — правильно уйти, доказав свою невиновность.

Владимир Сергеевич и сам не мог понять, когда ему в голову стало приходить такое простое решение. Наверное, вчера около пяти, когда он позвонил в наркомат и попросил о встрече Ралькова. Встречаться было опасно из-за уже начавшихся арестов, но в суматохе были и свои плюсы. Андрей Лукич Ральков был его старым товарищем со времён войны с Юденичем: Аметистов добился от Медведя его перевода в ленинградский отдел ОГПУ. Они встретились на Васильевском за желто-серыми развалинами дворца Меньшикова. Ральков с пониманием выслушал старого друга, пообещав уничтожить дело: сейчас в неразберихе и панике это как-будто было возможно. Владимир Сергеевич хорошо понимал, что идёт на тяжёлое должностное преступление, но обратного пути уже не было.

А, может быть, решение пришло позже, когда он шёл к машине, ожидавшей его на за Академией художеств? Владимир Сергеевич любил стоять возле каменных сфинксов с юности — тех давних дней, когда столичная молодежь бредила Блоком. Сфинксы всегда были для него неотделимы от серого ноябрьского неба и сухой снежной крупы, заметившей подмерзшую осеннюю слякоть. Наверное, тогда Аметистов задумался о том, что его жизненный путь окончен: пора слиться со снегом и слякотью…

Удивительно, но он не чувствовал страха. В душе как-то не верилось, что сегодня все оборвется. Просто произойдет что-то, после чего… Его не будет? Владимир Сергеевич, как убежденный атеист, никогда не верил ни в Бога, ни в ангелов, ни в Страшный суд. Но теперь ему казалось (или хотелось казаться?), что после этого порога обязательно будет что-то еще. Просто сейчас он сделает шаг к чему-то другому. Обычным днем шагнет в другой мир…

Владимир Сергеевич закурил снова. Сейчас ему было намного интереснее, как все это могло произойти. Почему ему в его государстве надо уходить из жизни, чтобы спасти свою семью? В какой момент все пошло не так? Он помнил, как в далеком марте девятнадцатого он взахлеб слушал выступление Ленина. Тогда он, увлеченный его словами и счастливый от соприкосновения с чем-то великим, пошел на фронт бить Юденича, откуда постоянно писал Ольге. Он верил, что коммунизм, общество в всеобщего счастья, уже совсем близко. Совсем скоро восстанут пролетарии и солдаты голодной послевоенной Европы, совершив то, что произошло в России. Его вера чуть ослабла в двадцатом, когда поляки пошли против Красной Армии с Пилсудским; но его вера возродилась год спустя, когда сам турецкий националист Мустафа Кемаль предложил дружбу и братство Советской России. Белые, бежавшие из Крыма, теперь бежали и из Константинополя. Это ли не наглядное доказательство скорой победы коммунизма, скорого подъёма красного знамени над Берлином и Римом?

На протяжении всей Гражданской войны Ленин с надеждой смотрел в сторону Европы и раз за разом предсказывал мировую революцию и даже подталкивал к ней Старый Свет через Коминтерн — то в связи с восстаниями в Германии или Венгрии, то в связи с походом Красной армии в Польшу. Не сумев разжечь мировой пожар в Европе, большевики попробовали раздуть пламя в Азии, в первую очередь в Персии, Индии и Китае. Но мировой пожар не разгорался… В двадцать седьмом это стало окончательно понятого, когда Чан Кайши, победивший с помощью СССР, сразу договорился с англичанами и повернул против коммунистов. Строить социализм пришлось в одной стране: почти в точности на территории бывшей Российской империи,

Аметистов знал тайну жены, Ольги. Предметом ее тайной ненависти всегда был Февраль — свержение императора. Ольге были омерзительны белые генералы, ибо они все признали Временное правительство и не выступали за реставрацию Романовых. В их поражении жена видела «кару Божью». Уже тот факт, что большевики стреляли в кадетов, октябристов и эсеров, делал их симпатичными Ольге. И не только Ольге. Владимир Сергеевич вспомнил пожилого генерала Брусилова, которого видел в Москве осенью двадцать четвертого… Вспомнил группу бывших царских офицеров, которых встретил через год, осенью двадцать пятого, в штабе РККА… Все они лихо и бодро шли в новой военной форме, словно позади была не революция, а они просто переодели форму… Удивительно, но большевики и монархисты смогли неплохо договориться и ужиться друг с другом. Неужели только на почве общей ненависти к либералам?

Владимир Сергеевич посмотрел на стену, где висел портрет Сталина. Пару лет назад, он поймал себя на удивительной мысли: точно также в доме Ольги когда-то висел портрет царя! Тогда Аметистов прогнал прочь эту мысль, уверив себя, что это «совсем другое»… Теперь она поколебала его вновь. Что если для Ольги в стране всего навсего был новый царь? И для Иры… Ведь он практически не воспитывал Ирочку: приходил домой с работы к полуночи и вешал шинель, а дочкой занималась жена. Он толком ничего не успел рассказать дочери… А рассказать было нужно. О том, как все было сложно…

Аметистов вспоминал тот далекий апрельский день двадцать третьего года, когда он, молодой делегат Двенадцатого съезда, слушал политический доклад Зиновьева. Ленин уже был тяжело болен, и на несколько месяцев отходил от дел. Вернувшись в политику в конце года, он обнаружил, что в его отсутствие ЦК принял по некоторым вопросам совсем не те решения, какие бы ему хотелось. Однако к началу съезда болезнь Ленина вновь обострялась. С политическим отчётом ЦК выступил председатель исполкома Коминтерна Зиновьев. Тогда многим казалось, что это — претензия на роль преемника Ленина.

Теперь Аметистов хорошо понимал: то была иллюзия. Сталин уже был избран генеральным секретарём ЦК. В этом качестве он возглавил одновременно Секретариат и Оргбюро ЦК, продолжая контролировать и Рабкрин. Избегая участия в бурных политических дебатах, он методично расставлял на все ключевые аппаратные посты своих личных сторонников. В ЦК образовалась значительная группировка «сталинцев»: Орджоникидзе, Молотов, Киров, Ворошилов, Андреев, Микоян… Сердцем «группы Сталина» стал Учётно-распределительный отдел — Учраспред. Щебинин оказался прав: он оказался сильнее всех ораторских способностей Троцкого и славы Зиновьева.

Тогда на съезде он, очарованным происходящим, познакомился с интересным человеком — Игорем Иноземцевым. Высокий, с кудрявыми тёмными волосами и острым носом он говорил быстро, отчаянно жестикулируя. В мраморном коридоре он, не стесняясь, говорил, что нынешнее партийное руководство игнорирует последние статьи Ленина. Аметистову стало интересно, и он попросил разъяснить в чем дело.

— Ильич боится бюрократизации, — с жаром пояснил он. — Боится, что чиновники съедят партию.

— Но как управлять страной без аппарата? — недоумевал Владимир Сергеевич. Тогда он, помнится, смотрел на массивную круглую колонну, казавшуюся несокрушимой.

— А вы почитайте Ильича, — недовольно фыркнул Иноземцев. — Почитайте, почитайте! Узнаете, что нужен не чиновник, а рабочий контроль!

— Но любой рабочий, сев в кабинет станет управленцем, чиновником… — размышлял вслух Владимир Сергеевич.

Иноземцев молча посмотрел на него, словно сжигая взглядом.

— Сталинист? Ничего, бывает, это проходит… — усмехнулся он.

— Мы за строительство социализма, — Аметистов не хотел ссоры и старался отвечать мягче.

— Нового царизма, точнее! — поморщился собеседник. — Вот что вы хотите построить!

Иноземцев отвернулся к группе единомышленников, давая понять, что разговор окончен. Владимир Сергеевич также отошёл, не желая продолжать диалог. Но какая-то мысль не давала ему покоя. Эта мысль оформилась чуть позже, когда он ехал в Ленинград со съезда. Рабочие на станции Вышний Волочёк грузили громадные барабаны с краской в товарные вагоны под присмотром начальника станции. Двое мужчин в дорогих плащах курили папиросы, видимо, также, как и Аметистов, выйдя из поезда. «Словно и не было Революции», — вдруг екнуло на сердце у Владимира Сергеевича.

Второе воспоминание относилось к смерти Ленина. Стоял холодный январь двадцать четвёртого года: насколько холодный, что из-за снежных бурь были даже простои поездов. Тогда, уже познакомившись с Кировым, Владимир Сергеевич отчаянно думал о том, что будет дальше. Толпа людей в черных и темно-синих драповых пальто, меховых полушубках скорбно столпились между Красной площадью и Тверской. Неожиданно к Аметистову подошел Иноземцев и поздоровался, как со старым знакомым — будто и не было их разногласий на Двенадцатом съезде.

— Ильича нет, — словно ответил он на его немой вопрос. — — Ильича нет, а завещание его есть.

— «Письмо к съезду»? — Владимир Сергеевич выходхнул морозное облако.

— Оно самое! Если не выполним — кончим Термидором. Как французы! — грустно усмехнулся Иноземцев. — Спорить будете? — его черные угольки впились в собеседника так, словно он сам ждал ссоры.

— Нет… Пусть решает съезд… — Пожал плечами Аметистов, меньше всего желая ссоры в такой день. Колонный зал Дома союзов казался не просто зеленым, а траурно-зеленым: настолько, что висящий на нем портрет Ленина с красно-черной лентой, казалось, висел здесь всегда.

— При любой власти будете тянуть руки вверх послушно! — Иноземцев не сводил с него пристального взгляда. — Не-на-ви-жу! — проговорил он по слогам и быстро пошел к печальному зеленому дому.

Владимир Сергеевич так и не успел спросить Иноземцева, за что именно тот ненавидит его. Дальше пошли теплые майские дни, когда прозрачный воздух словно наполнен легкой надеждой, как возвращающая в улей пчела с медом. На съезде зачитали ленинское письмо с предложением заменить Сталина на посту генсека Рудзутаком, но письмо решили не выполнять. Владимир Сергеевич, как и большинство, проголосовал за это решение. А еще через полгода он проголосовал за исключение из партии троцкистов, в составе которой был и Иноземцев. Аметистов не знал, что с ним стало, но по слухам его арестовали за контрреволюционную пропаганду еще в двадцать девятом.

Папироса снова погасла, и Владимир Сергеевич сразу затянул следующую. Он всегда курил одну за другой, как и почти все его товарищи. «Где ты видел некурящих большевиков?» — как всегда шутили они в кулуарах нескончаемых съездов и партийных конференций. Аметистов знал и любил Москву тех уже далеких лет: город, где открытые немецкие автомобили «Лорен Дитрих» еще соседствовали с извозчиками, а вывески частных лавочек с подтянутым сотрудниками наркоматов с черными кожаными портфелями. Возле Казанского вокзала всегда толпились извозчики, развозя приезжих. Только в двадцать девятом их стали вытеснять автобусы, а громадный город начал забывать про лошадей.

Осенью двадцать четвертого Владимир Сергеевич снова поехал в Москву: узнать, как относится ЦК к «Урокам Октября» Троцкого. Потерпев поражение на Пятом Конгрессе Коминтерна, всесильный нарком военмора написал книгу «Уроки Октября», ставшую в тот год вторым шоком после смерти Ленина. «Ленин колебался…» «Ленин не знал.» — мелькало то тут, то там в книге. Каменев и Зиновьев в ней предатели, Сталин вообще не был упомянут, а единственным, кто не колебался и все знал был, понятно, сам Лев Давыдович. Партия осудила книгу, и Аметистов по просьбе Зиновьева написал на нее разгромную статью в Ленинградской печати.

«Но ведь Троцкий писал правду! — затянулся он табачным дымом. — Троцкий сказал так, как было…»

Разумеется, Владимир Сергеевич прекрасно знал, что речь шла не об «уроках Октября», а о претензиях Троцкого на власть. Троцкого остановили и осудили. Партия издала книгу «Об уроках Октября», беспощадно разбивавшую линию Троцкого. Но ценой этому был отказ от правды. Не это ли было их роковой ошибкой, что в тот теплый апрельский день на Четырнадцатой партконференции они все голосовали против правды? Правду принесли в угоду верной политической линии. Но политическая линия вещь зыбкая, и она не может быть выше правды. Сначала пренебрегли работами Ленина, потом — историей Октября. Объективная реальность есть, независимо от наших мыслей, как писал Ленин. А если мы подменяем правду субъективным вымыслом, то, выходит… Аметистов вспомнил, как вышел из Кремля в вдохнул еще прохладным весенним воздухом. Не за ту ли ошибку он должен расплатиться сегодня?

Впрочем, тогда это были цветочки. Владимир Сергеевич вспомнил дождливую, но теплую осень двадцать восьмого года. В то время Аметистов как раз вернулся из Эстонии и собирался переходить в ленинградский аппарат Кирова, который как раз сменил Зиновьева на посту председателя Ленинградской парторганизации. В ожидании нового назначения он жил в Москве, оставив жену и дочь в Ленинграде. Как-то в начале октября он шел по Мясницкой, слушая, как по черной крыше зонта зонту барабанят крупные капли дождя. Возле низкой арки он заметил старого знакомого — одессита Александра Стрелковского. Высокий, насмешливый со смуглым лицом он всегда отличался мягкими, но колкими, шутками. «Мне главное в жизни: шум моря, старые друзья и вино!» — иногда говорил он с притворной эпатажностью. Однако сейчас он казался сосредоточенным, словно его что-то угнетало.

— Ливского посадили! — бросил он на ходу.

Он говорил так, словно они с Аметистовым расстались только вчера, словно он не убеждал на работу на три года. Дождь стих, и со сводов подъезда стала сильнее капать вода.

— Комсомольца? — удивился Владимир Сергеевич. Сейчас он на автомате доставал пачку «Иры» и кармана, удерживая зонт в одной руке.

— Да, начинаем сажать комсомольцев, —как-то непривычно жестко сказал его собеседник, словно удивляясь, как Владимир Сергеевич не понимает значимости его слов.

Вася Ливский руководил райкомом комсомола, и Стрелковский относился к нему добродушно насмешливо и немного покровительственно — как к младшему товарищу. Владимир Сергеевич сразу вспомнил высокого светловолосого паренька, всегда бегавшего с какими-то бумагами. «В Москве, чтобы сделать карьеру, надо приходить на работу пораньше, бегать по коридорам и изображать бурную деятельность», — смеялся Александр.

— За что? — механически спросил Аметистов, озираясь по сторонам. «Глупый вопрос», — подумал он. Где-то невдалеке фыркнул уже уходящий в прошлое немецкий автомобиль с колесом на двери.

— Что значит «за что»? — не понял Стрелковский.

— Он ведь не был троцкистом, — удивился Владимир Сергеевич.

— А, ты про это… Да, троцкистом не был. Но что-то неосторожное сказал за Зиновьева… — кивнул Стрелковский.

— Ливский? Он всегда сторонился партийной борьбы! — закурил Аметистов. Напротив виднелась пристроенная к дому металлическая лестница, которая вела на второй этаж. Там висела вывеска «Реставрация переплетов» — обычная частная мастерская, каких немало было и до революции. «Нет только ятей и твердых знаков», — подумал Аметистов.

— Да как-будто сторонился… Но в прошлом году, когда шли троцкистские демонстрации, куда-то влез к Ноябрьским, — небрежно бросил Стрелковский. — То ли статью какую-то пропустил, то ли… — махнул он.

«За статью уже срок?» — подумал Аметистов, почувствовав укол в сердце. Вода все также равнодушно капала с крыши, как бы напоминая о том, что осень не собирается завершаться.

— А ты что здесь делаешь? — спросил Владимир Сергеевич, посмотрев на вывеску.

— Работаю, — Стрелковский мягко и чуть насмешливо улыбнулся, словно говорил: «Догадайся, мол, сам».

— В переплетной мастерской? — от изумления Аметистов разом выдохнул табачное облако.

— Прекрасная работа, не находишь? — ответил Стрелковский в своей обычной полусерьезной манере. — Знаешь, нынешний запах металла и паровозов не по мне!

— Так потрясен Ливским? — спросил Аметистов. Но старый знакомы уже не слушал его, что-то бормоча про хороший оклад.

Пахло обойным клеем, типографской краской и газетами страницами. Прошлой осенью Владимир Сергеевич был в Таллине. Известия о событиях на родине доходили до него токо из газет. В преддверии десятой годовщины страсти накалялись. Троцкий доказывал, что это он все организовал и всех победил и теперь он-то и должен быть вождем. Во всех городах и селениях готовились торжества. Ходили слухи, что должны были выступить и троцкисты. Какие-то инциденты были, и их еще мягко подавили. Но чтобы посадить комсомольца за неосторожные слова — это казалось Аметистову невероятным. Террор против озлобленных «бывших» он считал нормой. Но террор против комсомольцев на десятом году революции — это не укладывалось в его голове.

Впрочем, то, что он знал, вселяло тревогу. Заканчивая речь на Пятнадцатом съезде, Рыков сказал: он не может поручиться, что после окончания съезда число заключенных в тюрьмах «не придется в ближайшее время несколько увеличить» за счет делегатов съезда. Радек горько пошутил о партийных дискуссиях со Сталиным: «Ты ему цитату, а он тебе ссылку». Запуганная Крупская плакала и говорила Бухарину и Рыкову: «Действительно, живи сегодня Володя, он бы и его засадил. Ужасный негодяй, мстит всем ленинцам из-за завещания Ильича о нем!» Аметистов считал эти слухи преувеличением. Но не эти ли слова брякнул Ливский накануне Ноябрьского праздника?

Владимир Сергеевич всегда любил дни накануне Седьмого ноября — неделю с первыми заморозками и низким небом, когда после грустного листопада вдруг разом приходит бодрящий морозец. После осенних ливней — промерзлые лужицы, низкая мякоть подмороженного тумана и море красных знамен, лент, повязок. Все заняты работой — кто-то готовит номер газеты, кто-то спешно подкрашивает окна, кто-то руководит уборкой клуба, парка, вешает портреты Маркса и Ленина… Он вспомнил, как осенью двадцать четвертого встретил Ливского на у Покровских ворот. Ребята срочно прикрепляли плакат «Воплотим дело Ленина в жизнь!», а бойкая девушка в сером пальто и косынке прямо на улице разводила клей в жестяном ведре. Бойкий белобрысый Вася Ливский подбежал к Аметистову, здороваясь на ходу.

— Где плакат «Германия — будущая страна советов?» — крикнул он.

— Троцкистский лозунг… — бросил парень в коричневой кожаной куртке и в клетчатой кепке.

Во рту у него дымилась папироса «Север», с которой он, похоже, не расставался. «Шофер, должно быть», — подумал рассеянно Аметистов.

— Мировая Революция — троцкистский? — грозно посмотрел на него Вася. — Ты хоть Ильича почитай, дубина! — крикнул он. — И в газету вставьте! — бросил он двум бойким комсомольцам, несущим большой рулон ватмана.

Теперь Вася арестован за троцкизм. Слушая стук дождя, Аметистов поймал себя на мысли, что в Гражданскую было легко: все понимали, где свой, где враг. Все боролись с белыми и контрой. А теперь… Теперь и не скажешь, кто свой, а кто чужой, если комсомольцы становятся врагами. Ильич всё же был прав: мораль — штука относительная. То, что вчера было прогрессивно, сегодня уже консервативно, а завтра и вовсе реакционно. Может, если бы Вася уехал с агитпоездом на Турксиб, все было бы иным. Но он остался в Москве. Остался бороться да свою правду. За ту правду, как понимал ее он. Но эта Васина правда уже разошлась с генеральной линией партией, а, значит, и с Революцией…

Киров пригласил Аметистова сразу после его возвращения из Москвы. В отличие от Зиновьева, он говорил четко и по деловому, без революционных фраз и «верности Октябрю». Это, мол, само собой разумеется. Он только подвинул бумаги и, улыбнувшись, сказал:

— Положение сложное. Как в Гражданскую, в деревню направляем уполномоченных и войска, чтобы изымать у кулаков недоимки по хлебопоставкам. Кругом ответ волнения, стычки с уполномоченными, расправы с «активистами».

— Сталин вроде бы всегда был против жестких мер в деревне. За них ратовал Троцкий? — удивился Владимир Сергеевич.

— Верно, — вздохнул Киров. — Но сейчас Сталин вынужден повернуть влево. Индустриализация на основе НЭПа невозможна, рынок на селе — угроза реставрации капитализма. Будет вторая революция, куда более мощная, чем Октябрь — революция в деревне.

— Новая революция? — вскинул брови Аметистов.

— Да. И, боюсь, теперь середняк не на нашей стороне, как в семнадцатом, — то ли спокойно, то ли с легкой грустью сказал Киров.

Аметистов кивнул. Он помнил, как ехал в Москву через маленькие станции. Кругом виднелись купола церквей, да мелкие лавки; торговцы бойко торговали ваксой и фруктами. Октябрь, партия, коммунизм — все это было где-то в Москве и Ленинграде, в заводских клубах и на железнодорожных узлах, а остальная страна, глубинка, жили почти также, как при царе. Надо было разрушить ее вековой быт. Надо было сделать так, чтобы в этих маленьких городах дымили заводы, ревели паровозы и были свои партийные ячейки. Орджоникидзе начал воплощать это в жизнь непосильным трудом миллионов; Менжинский и Ягода — подавлять сопротивление недовольных. Подавлять безжалостно и жестко.

Все эти годы Владимир Сергеевич был с партией. Он одобрял коллективизацию, хотя знал, каких жертв она стоила — не только среди кулаков, но и «середняков». Целые семьи отправляли принудительно за Урал, превращая их в спецпоселенцев. Жили ужасно — в наспех вырытых землянках, хороня детей в таких же наспех созданных погостах. Спасение было в колхозах, где можно было получить хлеб. Но многие не шли туда, не желая отдавать свое кровное хозяйство — кур, гусей, телят, скудный инвентарь в общее пользование.

Иногда за двух-трех убитых коммунистов расстреливали по десять-пятнадцать кулаков — Владимир Сергеевич знал это из специальных донесений. Наверное, у них была своя правда: ведь революцию делали под лозунгом «Земля — крестьянам!» Но Аметистов знал, верил, что у них высшая правда: без мощной промышленности Страна Советов будет смята капиталистическими странами, и ради нее, ради Магнитки и Уралмаша, ради дымящих коксом Горловки и Кемерово, ради Фрезера и танкостроительных заводов крестьянам нужно было идти на жертвы.

«Но ведь тоже самое предлагал Троцкий, — с замиранием сердца думал Владимир Сергеевич. — Мы осудили Троцкого, осудили Иноземцева, осудили Васю, чтобы самим признать их правоту?»

«Коллективная мудрость партии выше личных амбиций Троцкого, — напоминал он себе. — Троцкий в двадцать четвёртом стал знаменем контрреволюции».

«А в чем контрреволюция, если партия сейчас воплощает программу Троцкого?» — звенел в голове непрошенный колокольчик.

Сергей Владимирович снова вспоминал бесконечные коридоры съездов и веселый говор делегатов. Четырнадцатый съезд двадцать пятого года. Тот самый, где Сталин, Рыков и Бухарин ратовали за развитие НЭПа в деревне, а Троцкий — за ускоренную индустриализацию. Теперь Бухарин осужден за «правый уклон», а план индустриализации назван «сталинским планом». Аметистов помнил, что это неправда, но всё же убеждал себя, что за семь лет изменились обстоятельства. «То, что было в мае — уже Античность!» — как любил говорить с юмором Сталин. И всё же… Аметистов снова и снова спрашивал себя: нужно ли было громить Троцкого, чтобы реализовывать теперь его план?

— Правый уклон зашел слишком далеко, — осторожно ответил Киров, когда Владимиров Сергеевич поделился с ним сомнениями. — Назревало всекулацкое восстание и пришлось принять экстренные меры…

— Тогда, может, стоило не поддерживать их в двадцать четвертом? — размышлял вслух Аметистов.

Они шли по Троицкому мосту в сторону Летнего сада: Киров всегда не любил ходить с охраной. Стояла золотая осень, и ветер с Невы пробирал до костей. Владимир Сергеевич поправил бежевый плащ. Невдалеке уже виднелись расписные кроны деревьев, укрывавших, а тишине статуи античных муз.

— Левый уклон поставил партию на грань раскола… — Киров, казалось, подбирал каждое слово. — Логика борьбы требовала отказа от их плана.

— Я понимаю… — также осторожно ответил Аметистов. — Но не подменяем ли мы объективные интересы партии вопросами субъективной фракционной борьбы?!

— Между этим есть разница? — в утор посмотрел на него Киров.

Холодный волны Невы шли большими гребнями, слово таинственных дух из северных саг раздувал их.

— Я имею ввиду, что мы сейчас реализуем многое из предложение Троцкого, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Я никогда не сочувствовал троцкистам, но, возможно, мы погорячились, осудив всех его сторонников?

— Я тоже считаю, что придание особых полномочий ЦКК было ошибкой, — медленно сказал Киров. — Ей не нужно особое право исключать из партии руководителей за организацию фракционной деятельности. Возможно, тогда, в двадцатом, это было необходимо решение. Но сохранять его в двадцать пятом было уже ошибкой. Мы пришли к тому, что любой член ЦК, высказавший свое мнение, может быть обвинен во фракционности. А это опасно. — Сергей Миронович, как обычно, дернул головой вперед, словно подтверждая свои слова.

— Можно ли это как-то… — Аметистов чуть не сказал «отменить», но вовремя осекся… — Скорректировать? — подобрал он, наконец, нужное слово.

Киров промолчал и шагнул к парапету. Затем, повернувшись к бегущему трамваю, хмуро посмотрел на пути.

— Я верю в мудрость партии.

Затем улыбнулся, словно желая показать, что не столько верит, сколько надеется на лучшее. Улыбка Кирова была мягкой и обезоруживающей: Владимиру Сергеевичу всегда казалось, что в ней есть что-то наивно детское.

Папироса кончалась, а он пообещал себе прожить не больше двух папирос. Щебинин говорил, что Ленин смог бы построить систему, где нашлось бы место всем, как равным: и Троцкому, и Сталину, и Зиновьеву, и Бухарину. Что-то такое кажется, говорил, и Киров. Было бы это так или нет — неизвестно никому. Возможно и Ленин стал бы все больше напоминать Сталина, проживи он чуть дольше. Теперь Владимир Сергеевич все больше склонялся к этому решению. Революции губит не власть, а неспособность совместить власть и справедливость… На этом сгорели в свое время французские якобинцы. На этом, кажется, сгорели и они…

Владимир Сергеевич вздрогнул, словно сам изумился своему открытию. Затем, словно, успокоившись, взял перо и написал:

 

Мы не уберегли Кирова. Мы не выполнили долг перед Партией. Долг коммуниста и солдата — уметь вынести себе приговор. Прошу только позаботиться о жене и дочери.

 

Революции губит неспособность совмещать власть и справедливость… Владимир Сергеевич удовлетворенно прикрыл глаза и откинулся на стуле, словно химик, нашедший, наконец, важную формулу.

«В детстве нам говорят, что делить на ноль нельзя. А потом мы узнаем, что можно. Раздели на ноль — и будет бесконечность.» — отчего-то подумал он.

Через минуту раздался выстрел.

Конец первой части