Визит из невыразимого (гет)

Прекрасная ты, достаточен я,

Наверное, мы — плохая семья,

Но это не зря

БГ.

Ее рука гладила его спину, пальцы едва дотрагивались легкими прикосновениями к лопаткам, шее, волосам. Движения выдавали одно-единственное чувство — беспомощность. Она сидела на коленях на полу рядом с ним, и сама была воплощением полной беспомощности. На лице отпечаталась растерянность вместе с душевной болью, слезы лились рекой, губы дрожали, когда она срывающимся от рыданий голосом пыталась увещевать его.

— Пожа… луйста! Пожалуйста… Гарри! Не надо… так. Не уходи от… Джинни. У вас прекрасная семья. Прекрасная, я же вижу. Я вижу, что так и… будет. Я просто твоя подруга… помнишь, Гарри, просто… подруга. Пускай и дальше…

Она стерла слезы с лица рукавом, шмыгнула носом, вдохнула несколько раз, но тут же начала рыдать снова.

— Мы будем… мы будем ходить в гости, Гарри! Помнишь, ты говорил, что хочешь пойти в гости… в «Нору». Мы пойдем… все вместе… как раньше… всё будет, как раньше. Пожалуйста! Не делай этого, умоляю тебя! Не надо из-за меня…

Он резко выпрямился, сев рядом с ней. Посмотрел жестким взглядом исподлобья, так что она разом перестала плакать, и только пару раз всхлипнула, прервавшись на полуслове. Его нездоровое возбуждение полностью исчезло, как только он понял, что любит ее. Она вдруг снова стала самой обычной молодой женщиной, не прекрасной, не восхитительной, с трещинкой на губе, с уже обозначившейся горизонтальной морщинкой на лбу, с всклокоченными волосами, зареванная, с искаженным лицом — самая обыкновенная. Обыкновенная любимая женщина. Он любил ее, и он не мог ее жалеть, даже такой, какой она была сейчас. Особенно такой, как сейчас. Ему было неприятно, что в подобный момент она говорит о вещах, совершенно очевидных, таких, которые не требуют даже обсуждения, абсолютно невозможных. Он не верил, что она не понимает, что они невозможны, он думал, что она хочет, как и все женщины, обмануть то, что обмануть нельзя. Поэтому он даже немного разозлился на нее.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Гермиона?

— Вер…вернись к Джинни. Не говори ей ничего. Просто живи своей жизнью. Пожа…

— Понятно! Завтра я вернусь домой, и моя жена спросит меня, люблю ли я ее. Что мне ей ответить? Что мне ей ответить, Гермиона?! Почему ты молчишь? Подскажи. Что мне ответить ее матери? Ее братьям? Друзьям? Если у нас родится ребенок, что мне сказать ему? Ты предлагаешь мне лгать всю мою жизнь? Каждый день? Каждый грёбаный день?!

— Гарри! Пож…

— Ты сама знаешь, что это невозможно, что я не могу такого сделать. Сама знаешь и продолжаешь это твердить. Довольно! Вытри слезы. Кому говорю, вытри слезы! Я поступлю так, как должен поступить. И… вот еще что… Почему ты не сказала мне раньше?

— Что? — спросила она испуганно, размазывая слезы по лицу.

— Почему ты не сказала мне раньше, что… у тебя будет ребенок?

— Гарри, я не понимаю… я…

— Гермиона, ты подвергла опасности его жизнь! Вспомни наши полеты на метле. Вспомни! Если бы я только знал, разве бы я позволил себе… так летать?! В этом расследовании ты имела дело бог знает с какой дрянью! Ты сутками не спала, ты днями и ночами пропадала на работе. Как ты могла себе это позволить?! Как ты могла. Себе. Это. Позволить?!

Она закрыла нижнюю часть лица руками, виднелись только глаза, полные отчаяния. Он ждал, что она разозлится. Он хотел, чтобы она разозлилась. Но она вдруг пробормотала сквозь собственные ладони.

— Я такая сука, Гарри! Лучше бы я умерла тогда, год назад. Лучше бы я умерла!

— Что?… — опешил он. Теперь пришла пора ему растеряться. Он ждал перепалки, уговоров, увещеваний, длинных рассказов про то, что можно и нельзя молодым мамам, но не такого.

Он взял ее за плечи.

— Гермиона? Гермиона?

Она сделала несколько глубоких вдохов полной грудью, не отрывая рук от лица, потом опустила их и сжала в замок так, что побелели пальцы.

— Гарри, я… ничего не могу поделать с твоим решением, хотя считаю, что… Ладно! Я не буду больше тебя убеждать, возможно, Джинни сможет.

— Я не собираюсь говорить ей, что дело в тебе.

— Неужели ты думаешь, она не догадается?

— Я думаю, что она УЖЕ догадалась. Раньше меня самого. Потому что когда мы прощались… В общем, она думала, что теряет меня.

Гермиона вскочила, отбежала в сторону и снова закрыла лицо руками.

— Господи, это так ужасно, так ужасно, Гарри! Я не хочу, чтобы это происходило, никогда не хотела. Остань… останься с ней.

Она взглянула на него, увидела выражение его лица и снова тяжело задышала, пытаясь успокоиться.

— Хорошо. Я умолкаю. Думаю… — она всхлипнула, — думаю, нам надо собираться. Вряд ли я смогу сегодня сделать хоть что-то, на что рассчитывала. Отвези нас домой, Гарри.

Он кивнул. Подождал, пока она с опущенной головой доплелась до спальни, и начал медленно собирать свои вещи. Разрывающий его сердце болезненный спазм ушел, оставив только странную апатию, которая воспринималась сейчас, в любом случае, как облегчение после тех чувств, что кипели в нем совсем недавно. Так бывает, когда разрешилась сложная головоломка, мучившая долгое время, и в месте, которое занимали мысли о ней, образовалась пустота. Это и вправду был завершенный паззл, превратившийся в готовую картину, которую теперь можно было повесить на стену. Теперь она не вызывала ни душевного волнения, ни терзаний, ни восхищения. Да — он любил, да — не ту женщину, на которой женился, да — она оказалась недосягаема для него. Да, да, да. Сплошные ответы. Он лишится жены. Да. Возможно, поссорится со всеми Уизли. Возможно, не со всеми. О его разводе напишут в газетах. Да, скорее всего, напишут. Он способен всё это пережить. Была только одна, по-настоящему беспокоившая его вещь. Гермиона будет страдать. По его вине. И он ничего не мог с этим поделать. Он пока не знал, как будут складываться их дальнейшие отношения, не знал, как отреагирует Рон, если, конечно, узнает о ее чувствах… Кстати…

— Гермиона?

Она отозвалась не сразу, видимо, продолжала лить слезы уже в спальне, но потом выглянула в дверь.

— Что, Гарри?

— Рон знает?

Ее лицо исказилось, она тут же уткнулась лицом в ладони, и быстро завертела головой.

— Я так и думал. Тогда лучше сообщи ему как можно скорее. Если бы я… если бы от меня скрывали… такое, я бы очень… я был бы… мне бы это очень не понравилось.

Она метнулась обратно в спальню, а он только тяжело вздохнул. Это было не его дело, конечно, зря он ей это сказал.

Дальше он собирался уже молча, не обращая внимания на изредка раздававшиеся из спальни звуки, слишком напоминавшие рыдания. Он вдруг понял, что ему теперь предстоит жить с этим — готовностью терпеть страдания любимой женщины. Терпеть и ничего не предпринимать. В одиночестве. Всю свою жизнь.

Возможно, ему придется попробовать начать пить. А какие у него еще было альтернативы? «Возможно, это твое последнее расследование в Аврорате, приятель». Так и должно произойти. Они доведут дело до конца, найдут материалы Руквуда, он устроит Рона на работу, и потом… Пример Сириуса был у него перед глазами. Не самый плохой пример, между прочим. Да, он сделает так.

Принятое решение как-то сразу успокоило, отогнало кошмар, который вдруг начал надвигаться на него, стоило только представить, как она плачет из-за него днями и ночами. Правда, оставалось еще одно маленькое дельце. Разговор с женой…

— Гарри… — Гермиона, собравшаяся и одетая, нерешительно вышла из спальни, слёз уже не было, но нетрудно было заметить, каких усилий ей стоило сдерживаться, — извини, Гарри, они совсем помялись.

Она держала в руках увядший, поломанный букетик колокольчиков.

— Я их засушу, — сказала она виновато.

— Не стоит. Тут кругом полно цветов, хочешь, я сорву для тебя целый луг?

— Мне не нужен луг, Гарри! — ответила она, подняв брови. — Пускай они остаются там, где растут, — она шмыгнула носом. — Лилия. Между прочим, я до сих пор храню ее. Одну из тех, что ты подарил мне на… свадьбу.

— Наверное, используешь как закладку в книжке?

Она покрутила головой.

— Я сохранила ее живой. Живая лилия от тебя. Она стоит у меня на рабочем столе. Знаешь, мне же никто никогда не дарил цветов. Вообще никогда. А потом на свадьбу притащили сразу столько, словно отдувались за все предыдущие годы. Но первым был ты. И вот теперь… опять. С того времени опять ни одного цветочка. До сегодняшнего дня.

— Не думал, что ты так трепетно относишься к этому. Всегда считал, что ты к цветам равнодушна. Если бы я знал раньше…

— Ну да, ты прав. Я к ним равнодушна. Если только… они не от тебя…

Ее лицо немедленно снова стало искажаться, и он выкрикнул:

— Гермиона!

Выкрикнул громче, чем рассчитывал. Грубее. Однако это остановило готовые вновь политься слезы.

— Тебе надо успокоиться.

Она быстро закивала, и он решил, что пора уже убираться из этого места, которое принесло столько противоречивых переживаний.

Долетев до Дансфорда, он приземлился за знакомой церковью, и у него возникло ощущение, что за ними кто-то наблюдал. Он оглядел нестройные ряды покосившихся камней на старинном кладбище, кинул взгляд на окрестные луга, ничего не заметил и помотал головой. Гермиона была так погружена в свои собственные мысли, что не видела ничего вокруг.

У камина в «Королевском дубе» они остановились, не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец, он спросил:

— Ты сейчас домой или куда?

— Видно будет, — ответила она, смахнув из уголка глаза набежавшую слезинку. В руках у нее по-прежнему был этот жалкий букетик.

— Хорошо. Тогда… пока?

— Пока, — она кивнула, — если…

— Да?

— Если… как только я что-то обнаружу… по поводу Руквуда… сообщу тебе, хорошо?

— Хорошо. Я тоже. Как только, так сразу сообщу.

Они оба кивнули друг другу, переминаясь на одном месте. Он хотел еще что-то добавить на прощание, что-то вроде «я люблю тебя», но побоялся снова вызвать ее слезы. Поэтому она просто зашла в камин и исчезла в зеленой вспышке. Он утвердительно кивнул самому себе и шагнул следом. Отправился домой.

Чем ближе становилась для него перспектива разговора с женой, тем она всё больше заслоняла прочие переживания. Сначала он почти не обращал внимания на эту проблему, она висела где-то далеко внутри него, как темное облачко на горизонте. В нем бушевали другие переживания. Теперь же она вышла на первый план.

Он не знал, какими словами сказать то, что собирался, не знал даже, как начать. Больше всего он боялся ее радости. Боялся, что Джинни бросится к нему с объятиями, как только увидит. Но, выйдя из камина, он не нашел ее в гостиной. И в спальне, и на кухне, и в столовой. Сперва он думал, что ее нет дома, но в коридоре обнаружил ее обувь, обе пары, в которых она обычно выходила, а в спальне валялась еще одна, которую она использовала реже. Конечно, у неё были и другие, но с чего бы ей было вдруг сегодня их доставать? Тем более что на месте были и ее легкая летняя мантия, и розовая блузка, и юбка, ровно на три пальца короче, чем та длина, которую он сам считал допустимой для нее.

Он вышел в коридор на высокую лестницу и прокричал:

— Джинни! Джинни, ты дома?

Ответа не было, и он пожал плечами и стал подниматься на верхние этажи. Тут уже, наверное, с месяц никто не бывал, и пыль покрывала пол плотным слоем. Он подумал, что пора бы уже заняться уборкой, сколько можно было откладывать это дело, сам же понимая, что пытается отвлечься, увести себя в сторону от предстоящего разговора.

На верхних этажах ее не было тоже, но, поднявшись на пятый, он услышал глухой шум с чердака. Узкая лестница наверх была откинута. Он хмыкнул от удивления и полез по ней, погрузившись головой в облако пыли, висевшее в чердачной темноте.

Небольшие мансардные окна в скатах крыши освещали чердак довольно плохо, но он сразу увидел свою жену, копающуюся в горе старого хлама в углу.

— Джинни? — окликнул он. — Джинни, что ты делаешь?

Она ответила не сразу, какое-то время продолжая перебирать старье. Потом как будто нехотя обернулась. В руке у нее болтался обрывок какой-то портьеры.

— А, это ты…

— Что ты тут делаешь?

— А ты разве не видишь? Перебираю старые вещи.

— Перебираешь… вещи? — растерялся он. — С чего тебе вдруг занадобилось копаться в этом хламе?

— Я сидела вечерами, ждала тебя… потом мне пришла в голову мысль, что надо заняться домом, пока тебя нет. Решила начать с чердака. Но тут, — она обвела руками полутемное помещение, — работы на месяц.

— Джинни, — сказал он медленно, — спускайся.

— Зачем? — спросила она беззаботным тоном, в котором сквозило напряжение.

— Джинни, не валяй дурака. Спускайся вниз.

— Я не хочу. Зачем я буду спускаться?

— Как? — спросил он удивленно.

— Скажи мне, зачем я должна спускаться?! — переспросила она уже раздраженным тоном и швырнула ткань себе под ноги. — Зачем?! Ответь мне, и я спущусь.

— Джинни, нам нужно поговорить.

— Поговорить. Ага, поговорить. Конечно. Что бы еще тебе было нужно. И как я не догадалась? Он хочет поговорить. А если я не хочу говорить?!

— Джинни, нам придется…

— Я не хочу, понимаешь, не хочу! — она взмахнула руками. — Оставь меня в покое, оставь меня здесь!

Он вскарабкался по ступенькам до конца и подошел к ней, пригибая голову, чтобы не удариться о деревянные перекрытия. Осторожно взял ее за предплечье.

— Джинни, довольно. Спускайся вниз.

Она пронзительно посмотрела на него, потом отвела глаза, выражение сразу стало какое-то по-детски беспомощное.

— Ладно, Гарри. Как скажешь.

Он хотел отвести ее в спальню, но она не пошла туда, а спустилась вниз в столовую и села за большой пустой стол, положив сцепленные в замок руки на его край.

— Говори.

Всего минуту назад, на чердаке, когда она готова была раскричаться, он чувствовал, что слова вот-вот сами польются из него, но сейчас, когда она сидела вот так, с обманчиво-безучастным видом, оказалось, что он не может выдавить из себя ни звука. Было уже вполне ясно, что она знает. Знает всё то, что он имел намерение ей рассказать. И даже еще многое из того, что не собирался. Хотя для него и было загадкой, как она смогла почувствовать это настолько быстро, практически через пару дней после своего возвращения. Вряд ли тут дело было только в его ночных криках. Возможно, вернувшись после долгого перерыва, она взглянула на него и сразу увидела, что он изменился, возможно, у нее были свои собственные методы. В конце концов, она внимательно наблюдала за ним в течение семи с лишним лет. Следила из разных уголков, когда он даже этого не подозревал. Кому еще было заметить происходящие в нем изменения, как не ей?! Даже Гермиона ничего не замечала.

Слово «Гермиона» в голове, наконец, заставило его вывести самого себя из ступора. Он разом решил, что если уж слова должны быть сказаны, то пусть они будут сказаны как можно короче, чтобы не растягивать всё это мучение. Поэтому он выпалил, как будто из револьвера себе в висок:

— Нам нужно расстаться!

— Почему? — осведомилась она, сжимая челюсти.

— Я полюбил другую женщину.

— А как же твое обещание? Что ты вернешься, и всё станет по-прежнему? Отпуск? Август?

— Так получилось. Мне жаль.

— Жаль… Жаль! Это всё, что у тебя нашлось, чтобы сказать мне?!

— Джинни. Не стоит начинать это. Честное слово, никому не будет легче, если…

— Хорошо, — она закрыла глаза, еще сильнее сжав руки. — Я не буду начинать.

Он почувствовал, как в него начало втекать и постепенно распространяться чувство жалости к ней.

— Мне, правда, жаль. Если бы я мог… Если бы я знал раньше… И вообще… Это всё очень глупо! И несправедливо.

— Это должно было произойти, — она расцепила руки и сложила их на груди, смотря куда-то вбок.

— Должно было? — он взглянул на нее с удивлением.

— Конечно, — она горько усмехнулась. — Или ты не заметил, что я не спрашиваю у тебя, кто эта таинственная «другая»?

— Если ты намекаешь…

— О, пожалуйста! — воскликнула она, закатывая глаза. — Вся эта история тянется уже так долго, что я устала от нее до такой степени, что порой возникало желание, чтобы всё уже поскорей завершилось!

— Я не понимаю, о чем ты?

— В том-то и проблема, что ты чересчур долго не понимал. Впрочем… ничего удивительного.

— Джинни, ты можешь выражаться яснее?

Она встала из-за стола и подошла к нему, смотря с усмешкой, но одновременно с жалостью.

— Я всегда знала, что это должно произойти. Что ты увидишь это в ней.

— Что увижу?

— Ее любовь, конечно же! Что же еще?!

— Так ты знала?

Она кивнула, не отводя от него взгляда.

— Знала.

— И давно?

— Давно. Но не по своей вине.

— Я не понимаю.

Она обняла себя за плечи и отвернулась. Он смотрел на ее ссутулившуюся спину и понимал, что жалость охватывает его всё больше. Жалость и чувство вины. Джинни оказывалась наказанной совершенно ни за что, без всякой причины, просто потому, что кто-то другой что-то где-то не разглядел в себе и в других, что кто-то просто не разобрался в своих чувствах, что кто-то слишком поспешил.

Она полезла в карман халата и вытащила смятую сигаретную пачку. Интересно, сколько она их выкурила, пока его не было эти дни? Ему делалось всё тяжелее, с каждым ее движением. Лучше бы она кричала, устроила истерику, обвиняла его. Но ее сдержанные, какие-то словно неоконченные движения обвиняли сильнее любых слов. Она закурила, с силой втянула дым, отчего ее спина на мгновение выпрямилась.

— Это всё дневник… — вдруг сказала она.

— Какой дневник? — не понял он, на секунду подумав, что она имеет в виду дневник Гермионы.

— На первом курсе. Дневник Риддла. Помнишь?

— Еще бы.

— Он… дал мне способность видеть… некоторые вещи. Грязные. То, о чем я тогда еще не подозревала, — она резко обернулась к нему полубоком, размахивая кистью с зажатой сигаретой в отставленных пальцах. — Я стала видеть в людях то, что маленькая девочка, которой я тогда была, видеть не может. В основном, всё самое плохое в них. Но не только.

Он посмотрел на нее, приподняв брови. Он и понятия не имел об этом, она раньше никогда не рассказывала ему, да видимо, вообще никому, судя по ее выражению, по тому, как подрагивали ее руки.

— Там было много всего: раздражение, злоба, зависть, но это было привычно. Тяжело, как гири, но привычно. Понятно. Непривычно было это… это… как его называют… похоть! — она скривилась. — Я видела, как мальчики постарше смотрят на девочек. Он показывал мне это… во взгляде, в искаженных улыбках, в скованных жестах. Это было как будто… пальцы, испачканные в чем-то сладком, липком, с прилипшими к ним следами пыли, грязными разводами… призрачные пальцы, и они выходили прямо из головы и лезли, лезли… везде… — она повела плечами с отвращением. — В тебе этого тогда еще не было, и я буквально отдыхала взглядом, когда смотрела на тебя. А в Роне… уже было. И в близнецах, конечно. Но хуже всего был один маленький тонкий пальчик, который тянулся прямо ко мне от одного из них. Возможно, он даже не понимал, что чувствует, но я видела это, поганый дневник показывал мне абсолютно всё.

— Один из близнецов?! — ошарашено проговорил Гарри. — Но кто?

— Вот не думай, что я буду тебе говорить! Это было мерлин знает когда, какая уже теперь разница? Просто пришлось к слову, — она затянулась. — Так вот, вся эта дрянь окружала меня со всех сторон, наваливалась, закручивала куда-то, сбивала с мыслей, не давала ни секунды покоя. И я сама… сама тоже начала чувствовать… кое-что. В себе. Я смотрела на тебя, и… — она закрыла глаза, — я начала тебя хотеть.

Он вытаращил глаза, но предпочел не прерывать ее.

— Ты должен понимать, это была не я. Точнее, я, но я тогда была совсем к этому не готова, это всё был он — дневник. Он просто разбудил это во мне, тогда, когда мне стало совсем невмоготу наблюдать то, что истекало от окружающих. И оно стало бурлить во мне — желание. Я как будто не ходила по полу, а летала над ним на небольшой высоте, настолько это меня приподнимало и носило. И, конечно, я не знала, что со всем этим делать. Я смутно понимала, что такие вещи… неправильны, но он убеждал меня. Твердил мне, что всё в порядке, твердил, что я должна получать от этого удовольствие. Не словами. Он как будто тонко щекотал изнутри, заставляя посмотреть в нужную сторону.

Гарри вдруг вспомнил собственные ощущения от нахождения рядом медальона с хоркруксом. Ничего похожего. Но тут нечего было и сравнивать. Осколок души Волдеморта сидел в нем с младенчества, видимо, он привык инстинктивно блокировать подобные вещи. Зато, припомнив вспышку ревности Рона, он тут же понял, что могли ощущать неподготовленные к такому воздействию люди.

— Всё это дошло до… — она снова отвернулась, не в силах смотреть в его сторону. — Дошло до… В туалете… Проклятое воображение! — она схватилась за горло, дернув в сторону подбородком. — Я воображала тебя… рядом с собой. Ох! Когда вокруг столько старших братьев, поневоле знаешь, как это всё выглядит… у мальчиков. Я воображала тебя, и сама не заметила, как моя ладонь оказалась внизу, между ног, в собственных трусиках, — она стряхнула пепел. — Понимаешь, чем это кончилось, да?

Он продолжал молчать, смотря на нее так, как будто видит в первый раз.

— И когда я… мм… сбросила напряжение, меня вдруг охватило чувство, что я совершила что-то настолько грязное, до такой степени, словно я только что вылизала пол в этом самом туалете. Не только потому, что сделала… такую вещь, но и потому, что сделала ее… на тебя! Я вспомнила тебя, в котором не было ни капли подобного, и ты показался мне настолько чистым, настолько… короче говоря, я вдруг очухалась… на какой-то момент. Я взяла эту… мерзость и зашвырнула туда, где ей было самое место — в канализацию!

«И промахнулась», — подумал он машинально.

Она всё-таки решилась обернуться, смотря на него исподлобья с совершенно безумной, нервической улыбкой. Потом затянулась снова и продолжила.

— Но, как ты уже знаешь, подобные вещи так легко не отпускают. Несмотря на всё мое отвращение, меня начало тянуть… почувствовать это снова. Всё это, всё, что я чувствовала раньше. Точнее, оно и не ушло полностью, просто ослабло, и хотелось это усилить. Вернуть. Во что бы то ни стало. Чем это кончилось — тебе известно. Я таки нашла его. Почувствовала. Так и хочется сиронизировать о том, каким именно местом! — она усмехнулась, сжав зубы. — Вот так, Гарри!

— Я… и представить себе не мог! — сказал он ошарашено. — Джинни, я… Какая же тварь этот Малфой! Как у него рука поднялась подкидывать такую дрянь маленькой девочке?!

— Как, как, — покачала она головой, — а то ты не знаешь — как! Уизли для них — не люди. Предатели крови.

— Слушай, пускай этот подонок только попробует отступить от закона хоть на шаг! Хоть раз! Пускай только раз ошибется. Я упрячу его за решетку до конца жизни. Клянусь!

— Перестань! Как будто это что-то исправит. Меня сейчас меньше всего на свете волнует Малфой.

— Да, конечно. Ты же, кажется, говорила о… — он замялся.

— О, да! Я говорила о ней, — она затушила докуренную сигарету и тут же полезла за новой. — Она. Да! Я видела в ней кое-что. Она тогда втюрилась в Локхарта, ты же наверняка помнишь, и это было у нее… вот здесь, — она обвела пальцем вокруг головы, — витало такое бледное сияние… Ты не подумай, на самом деле, я не видела ничего такого… по-настоящему. Я только представляла это себе в виде каких-нибудь картинок, потому что тогда не могла это описать. Я просто не понимала, что вижу, он давал мне опыт, а что с ним делать, не объяснял. Вернее, он объяснял только тогда, когда ЕМУ было нужно. А что-то там объяснять про любовь не входило в его планы. И вот эта штука летала вокруг ее головы, и я видела, насколько она… ерундовая, что ли. Но внутри нее, вот здесь, в груди, было кое-что еще. Кое-что тяжелое и большое, и оно иногда запускало свои щупальца вниз в ее живот. Она как будто была беременна этим, и сама не знала, что это в ней есть…

При слове «беременна» он ощутимо вздрогнул.

— И эта штука увеличивалась, когда ты был рядом с ней. И начинала пульсировать, словно сердце. И я постепенно стала догадываться, что это такое, и что уже очень скоро она всё почувствует и поймет, когда эта вещь в ней окончательно созреет. И я испугалась. Самым сильным в своей жизни страхом. Я поняла, что когда эта штука вылезет наружу, я потеряю тебя навсегда. И стала ее ненавидеть после этого. Нет, Гарри, ты должен понять, это была не я тогда! Эта возникшая ненависть сжигала и меня саму тоже, я хотела от нее избавиться, но он… не давал! Он разжигал мою ненависть только сильнее. Возможно, будь у меня больше сил, которые он у меня забирал, будь у меня больше времени, я бы могла и убить. Попытаться, по крайней мере. Но ты спас меня. Ты спас меня и от этого тоже. Ты уничтожил дневник, и всё тотчас прошло. Абсолютно всё. Я уже не чувствовала ничего такого в других людях, я стала самой обычной девочкой, и, странное дело, все те эмоции, которые во мне бушевали, они стали забываться, стираться из памяти, через неделю я уже вообще почти ничего не помнила. Только… головой. Просто, как информацию, хотя и это мне казалось уже какими-то воспоминаниями из сна.

Она закивала головой и даже попыталась улыбнуться. Но не вышло. Тогда она снова приложилась к сигарете и посмотрела на него уже гораздо менее напряженным взглядом, чем раньше.

— Понимаешь теперь, почему я тебе ничего этого не рассказывала? Пришлось бы говорить про нее.

Он кивнул, закусив нижнюю губу.

— И из-за того, что ты почти всё забыла, ты смогла подружилась с ней? После.

— Конечно! Как я могла с ней не подружиться? Я чувствовала себя польщенной. Вы втроем были такими… такими! Уф! Хотелось всё на свете отдать, чтобы попасть в вашу компанию. Я всегда считала, что мне безумно повезло, раз мой брат каким-то чудом оказался твоим лучшим другом. Но потом… Знаешь, она ведь всегда отлично умела скрывать свои чувства. Я не видела еще ни одного человека, который бы так хорошо умел это делать. Нет, если она этого хотела, конечно. Обычно она не производила впечатления скрытной. Смеялась, злилась, могла и поплакать. Но, если она хотела что-то скрыть, никто на свете не смог бы этого по ней понять. И я догадалась только потому, что сама была всегда влюблена в тебя до смерти. Ты же знаешь, как это обычно бывает. Если кого-то любишь, хочется болтать о нем днями и ночами. И с кем же лучше всего это делать, как не с человеком, который постоянно находится рядом с предметом твоей любви? Я болтала и болтала без умолку. И, в конце концов, кое-что заметила. Ну, ты же ее знаешь, когда она занималась, она кидалась как цепной пес на каждого, кто ей мешал. Она делала так всегда. И только одна единственная тема не выводила ее из себя. Разговоры о тебе. Тогда я догадалась. Что она скрывает свои чувства. И это заставило меня вспомнить о том, что я видела на первом курсе, что показал мне дневник. И поняла, что мне конец.

— Но, почему?

— Почему?! Ты спрашиваешь, почему, Гарри?! — она всплеснула руками. — Неужели непонятно?! Стоило ей решиться, и она забрала бы тебя в ту же секунду!

— По-моему, ты преувеличиваешь, Джинни.

— Я преувеличиваю?! Я преувеличиваю?! Она же в точности, как ты. Такая же. Снаружи добрая и мягкая, а внутри — как стена. Высокая металлическая стена, без единой выбоинки, без единой трещинки, идеальная, гладкая стена. С этим невозможно соперничать. Она сама себе всегда была единственным соперником. И только сама себе могла помешать взять то, что всегда любила. В этом была моя единственная надежда. Я надеялась, надеялась, надеялась. Что она не решится. И шел год за годом, а она так и не решалась. И я не решалась из-за этого. Она ходила вокруг тебя, а я ходила вокруг вас обоих и терпела. Ждала. Понимая, что пока она не примет окончательного решения, мне лучше даже не соваться. Боясь, что полезь я раньше, это могло спровоцировать ее уже, наконец, сделать что-то. Я наблюдала за всеми перипетиями в этой вашей троице и ждала. Иногда обречено, иногда с отчаянной надеждой. В конце концов, я даже сама захотела ее подтолкнуть, провоцировала разговорами о тебе. Но она была абсолютно непрошибаема. И тогда я, наконец, решилась.

— Подожди, Джинни, но ведь у тебя были другие парни. Ты всегда пользовалась успехом. Почему ты говоришь, что постоянно сидела и ждала?

Она затушила окурок о стол и отвернулась.

— Не хотела тебе говорить. Вот об этом точно не хотела.

— О чем?

— Понимаешь… с возрастом, когда я уже начала созревать, кое-что… вернулось. Из того, что я ощущала, когда дневник овладел мною. Я стала чувствовать себя… развращенной. Это перло из меня с такой силой, что я едва сдерживалась. Мне хотелось демонстрировать себя, показывать, выворачиваться наизнанку, чтобы парни сходили с ума, чтобы у них слюни текли в три ручья, я начала делать… такие вещи! Я начала вести себя почти как шлюха. Ты просто представления не имеешь о том, что я стала вытворять. А оно всё никак не могло успокоиться, то, что во мне сидело. Я совсем потеряла осторожность, до такой степени, что даже Рон узнал о моих художествах.

— Рон узнал?

— А с чего бы он, как ты думаешь, так сходил с ума от бешенства, стоило ему увидеть меня с каким-нибудь парнем?

— Подожди, но когда мы поженились… ты же была девственницей, Джинни!

— Гарри, не будь ребенком, как будто нет других способов заниматься этим, кроме как…

— Значит… ты и в этот год… В этот учебный год?..

— Пойдем! — она схватила его за запястье, увлекая за собой. — Покажу тебе кое-что.

Она привела его в спальню, вытащила из-под кровати чемодан, с которым вернулась из Хогвартса, открыла замки и достала оттуда довольно большую коробку, в которой что-то гремело и перекатывалось.

— Смотри! — она распахнула крышку, и он сначала не понял, что видит. Яркие, словно детские игрушки, предметы были свалены там разноцветной грудой, и только когда он узнал форму одного из них — ярко-фиолетового, слегка колышущегося — он отпрянул, и его лицо само собой стало заливаться краской.

— Охренеть! — только и смог он выдавить из себя, не решаясь даже прикоснуться к тому, что видел. Его шокировало даже не то, назначение чего было понятно сразу, а некоторые другие предметы, с которыми он просто не мог себе представить, что делать в этом смысле.

— Налюбовался? — она захлопнула крышку. — Я не изменяла тебе, Гарри Поттер. Ни разу.

— Откуда всё это у тебя?

— Ты же не думаешь, что магазин Джорджа торгует только детскими приколами? Там есть кое-что и для взрослых.

— Ты покупала это у своего брата?! — у него глаза чуть на лоб не полезли.

— Не будь дураком! Заказывала анонимно. Если сделать предоплату, доставку осуществят куда угодно. Хоть под дерево в лесу. Между прочим, на твои деньги. Спасибо, что посылал.

— Охренеть! — повторил он, присаживаясь на кровать.

Она села рядом, сложив руки на коленях, и вдруг начала всхлипывать. Выражение снова сделалось совершенно детским, как в тот момент, когда он подошел к ней на чердаке.

— Он испортил меня, Гарри! Эта дрянь испортила меня! Я стала такой грязной, я сама превратилась в грязь под ногами! Я ничего не могу до сих пор с этим поделать. Я чувствую себя испорченной! Я не хочу… всего этого, но оно прет из меня, как… как сладкая блевотина. Меня тошнит! Я всегда хотела быть только с тобой, Гарри, но оно заставляет меня, вынуждает меня мечтать о других. Я иногда чувствую, что готова… подставить зад первому встречному волшебнику… магглу… женщине! Я ненавижу себя за это! Ненавижу!

Он поддался невольному порыву и обнял ее за плечи.

— Ну же, перестань! Ты не виновата. Это всё хоркрукс. Возможно, тебе стоит обратиться на этот счет за помощью к… специалистам?

— Вот моя помощь! — она схватила его за руки. — И вот! — ее ладонь опустилась ему между ног.

Она вскочила, уже рыдая.

— Я не знаю, что я теперь буду делать!

— Но почему же ты тогда уехала на этот год?! — спросил он недоуменно. — Если тебе так этого не хватало?

— Почему?! Потому что я боялась! Мне было страшно, Гарри!

— Кого?

— Ее!

— Что за…

— Послушай, это страшно, когда ходишь под взглядом такого человека, зная, что отбираешь у него самое дорогое. С самого начала, когда я только решилась, я чувствовала это. Я знала, что она принимает наши с тобой отношения как должное, что она отдавала тебя добровольно, но всё же. Это как… дразнить дракона! Даже если ты знаешь, что это добрый дракон. Даже если он в клетке, на цепи. Но ты делаешь ему больно, а он терпит. И даже если кажется, что его терпение бесконечно, в какой-то момент всё равно становится страшно. Потому что знаешь, что он может в любой миг, в любую секунду просто сорваться, прихлопнуть тебя лапой, и конец! Поэтому я уехала. Я сама сперва не понимала настоящую причину, думала, что хочу закалить себя, наши отношения, а потом до меня дошло. Я подсознательно хотела дать ей еще время, потому что боялась. Боялась, что после наших свадеб она, наконец, опомнится. В этот самый год. И не хотела, чтобы это случилось в тот момент, когда у нас могут появиться дети.

«Дракон?!» Он вдруг вспомнил Гермиону в намоченных штанах, беспомощно хлопающую глазами, и едва не расхохотался.

— Дракон?! Ты о ком говоришь? На свете добрей и порядочней ее человека не сыскать! Да она умоляла меня, чтобы я от тебя не уходил. Рыдала от горя из-за этого. Как можно ее бояться? Она… она…

— И что, ты согласился? — спросила Джинни, саркастически глядя на него сквозь висящие на глазах слезы.

— Ты знаешь — я не мог. Я признался ей в любви. Первый признался, и только тогда услышал, что, оказывается… все эти годы…

— «Оказывается»! — передразнила она его. — Чертов болван! Не мог сообразить раньше!

— Да, я болван! И мне теперь расплачиваться за это.

— Тебе расплачиваться? Получаешь, наконец, любимую женщину, и говоришь — «расплачиваться»! А что же тогда делать мне?

— Кто тебе сказал, что я ее получаю? — спросил он угрюмо.

— В смысле? — она вопросительно приподняла бровь, всхлипывая и с силой проводя по носу ладонью.

— Она останется в семье.

— ЧТО?! — Джинни приоткрыла рот. — Какого…

— Да. Вот так, — он развел руками.

— Но как?!

На мгновение он замялся, судорожно раздумывая, сообщать ли ей причину. Потом решил, что довольно глупо скрывать то, что в любом случае обнаружится уже довольно скоро.

— Она беременна.

Джинни побелела. И он не мог понять от чего. От шока или от ярости. Она подскочила к нему, схватила за рубашку и стала трясти изо всех сил с совершенно безумным оскалом на лице.

— Какого хера ты столько тянул?! Какого хера ты, мудак, столько тянул?! Какого хера?!

Он пару секунд и слова не мог вымолвить. Голова болталась из стороны в сторону, от изумления он даже не пытался сопротивляться.

— Дж… Джи… Джинни! Да что с тобой происходит?! — наконец, завопил он.

Она сразу же отпустила его, дыша так, словно только что отпахала тяжеленную тренировку. Медленно покачала головой, облизывая губы.

— Прости. На меня просто… накатило. Не обращай внимания. Правда, Гарри! Не обращай внимания. Я не в себе.

И она тут же полезла за новой сигаретой.

«Возможно». Возможно она и не в себе. Но… Он не знал, что и думать. И сейчас был самый неудачный момент, чтобы что-либо выпытывать.

Джинни какое-то время курила молча, ходя из стороны в сторону, изредка бросая на него короткие взгляды.

— Ладно, Гарри, я так понимаю, нам пора уже оставить в стороне лирику и начать решать житейские вопросы. Думаю, что до конца недели смогу съехать от тебя, как только получится что-то подыскать из жилья. Попробую, наверное, начать прямо с Холихэда.

— Не болтай ерунду, Джинни! Можешь жить в этой квартире сколько захочешь. Здесь столько места, что…

— Это ты не болтай ерунду! Можно подумать, дело в месте.

— Послушай, я же целыми днями торчу на работе, ты — на тренировках, начнутся игры, вообще будешь отсутствовать неделями. Мы сталкиваться-то будем только иногда. Неужели это такая проблема?

Она посмотрела на него искоса.

— Не знаю. Возможно, на первое время… А что ты скажешь, если я притащу к тебе домой постороннего мужика? — спросила она с издевкой. — Приятно будет наблюдать?

Он махнул рукой вверх.

— Два этажа над нами. Выбирай любую комнату, в чем проблема?

— Ты, конечно… такой дурачок! — она покачала головой. — Ладно, решено, пока останусь у тебя, а там видно будет. И… еще кое-что… на счет моих родителей.

«Ох, ты!» У него совершенно вылетело это из головы. Пожалуй, общение с Артуром и Молли становилось для него теперь намного мучительней даже, чем с их дочерью.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Подавай на развод, но найди такого человека в отделе, который бы не стал болтать об этом на каждом углу. Я… попытаюсь сперва сама поговорить с родителями, прежде чем всё… это, дойдет до прессы.

— Ты права, — он опустил голову, — шума нужно как можно дольше избегать.