Пыль (гет)

Алексей

Я думал, что гроза разразится следующим утром, но ошибся: в первые три дня не происходило ничего. Неделя шла свои чередом: списывали и подсказывали, отвечали и решали, рисовали шаржи, обижались друг на друга, Лера даже всплакнула из-за тройки на математике. Мишка приходил в школу бледным, но старался вести себя так, словно ничего не произошло: аккуратно готовил уроки и отвечал на «хорошо» или «отлично». Но это были все-таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы.

Другие ребята старательно обходили его стороной, кроме Насти Майоровой и Лены Тумановой, причем последняя всячески демонстрировала Мишке свою дружбу. Я тоже попытался поговорить с ним, но ничего не получалось: Иванов, казалось, ушел в себя. Только в четверг после биологии к нему подошла Волошина и в чем-то долго его убеждала. Но Мишка, кивая в такт головой, все-таки с ней, похоже, не согласился.

— Подумай, Иванов, еще раз. Проанализируй все за и против, — строго сказала Волошина. — Подумай о своей жизни, — бросила она на ходу.

Мне, честно говоря, тоже было не до Иванова. Информация, которую я получил от отца Насти, казалась мне слишком важной, чтобы я не думал о ней постоянно. Впервые я докопался, наконец, до чего-то определенного, проливающего хоть немного света на ту историю. Итак, что я имею? Отец хотел выступить против троцкиста Суварина на Пятом конгрессе, но почему-то выступил мягче, чем думали — это раз. Отец дружил с поляком Варским и тот обвинил его в троцкизме после этой речи — это два. Кто-то выкрал тезисы отца и дал другим, а может их придумал сам Варский — это три. И отец после этого ушел из Исполкома Коминтерна… — это четыре. Добраться бы того Варского, только вот как?

Что еще? Дальше шли догадки. Отец почему-то доверял мачехе Влада Миронова и оставил у нее важные бумаги. Она должна была отдать их Щебинину, Серову или Звездинскому. Интересно, отдала ли? Серов вот мертв. И еще была интересная женщина, которую вроде звали Верой. Как нашу Веру Сергеевну. Я вспомнил слова в письме, что нельзя доверять Вере — она опасный человек. И еще Варский вроде как говорит, что тезисы у него украла какая-то женщина. Впрочем, с чего я взял, что это обязательно наша Вера? Да, она жила в Москве — ну и что? Мало ли на свете белокурых Вер, которые жили в Москве и поправляли поля шляп у зеркала. Я смотрел дома на старинные немецкие часы — главную тайну, не зная, как подобрать к ней ключ. Хотя теперь твердо верил, что найду его.

Перемены пришли в пятницу. Мы как раз делали самостоятельную работу по математике, и наша учительница вышла из класса. Мишка не пришел на уроки: дела, видимо, у него шли из рук вон плохо. Не позавидуешь.

— Что хочет Волошина? — тихо спросил я Иру.

— Чтобы он отказался от матери на линейке школы. Иначе его исключат из пионеров, — кивнула Аметистова со знанием дела. У нее единственной из всего класса была не простая ручка, а с золотым пером,

— А что будет потом? — бросил Незнам, старательно решая задачу на деление.

— Не возьмут в комсомол. И путь в ВУЗ для него навсегда закрыт, — ответила Ира. Она казалась спокойной, но ее зеленые глаза отливали от волнения синевой.

— Думаю, Миша не откажается, — заявила Настя. — Все же мать! Человек же важнее Вуза

— Но жизнь у Мишки сложится не лучшим образом, — протянула грустно Лена.

Ирка прикусила губу и посмотрела на Настю, кажется, она делала вид, что Тумановой просто не существует. Не знаю, с чего вдруг Туманова решила стать адвокатом Иванова. Ирка хотела что-то возразить, но тут как раз появилась Волошина и подозвала ее.

— Аметистова, в понедельник проведешь пионерское собрание, — тихо сказала она.

— Хорошо. Повестка? — спросила Ира немного растеряно.

— Если Иванов не отречется от взглядов матери — сыну врага народа не место среди пионеров, — спокойно ответила Волошина.

Аметистова кивнула и села на место. Ее белые щеки чуть порозовели, словно она выпила стакан вишневого сока. Эх, вишнеый сок… Скоро уже лето и можно будет попить его на углу канала Грибоедова. Впрочем, кажется, у меня есть спасительное средство для Мишки. Он не отречется, а скажет просто «Осуждаю!» Не откажется от матери, а, как честный человек, лишь осудит ее отвратительные дела. Я даже легонько улбынулся, что нашел спасительное средство.

Пожалуй, все было бы ничего, если бы ситуацию не испортила сама Аметистова. Когда мы сдали самостоятельные работы, Ира повернулась к мне и Антону.

— Главное, — вдруг сверкнула она глазами — не надо драмматизировать. У нас не средневековая церковь: никто отрекаться от матери Мишку не просит. Надо только, чтобы он на общей линейке школы сказал: «Осуждаю взгляды и деятельность моей матери Екатерины Ивановой и обещаю…»

— Но даже это сложно… — вздохнул Влад. — Всё же мать, действительно.

— Ну, революция развела не одну семью, — поддержал я Иру, когда мы вышли из класса. — Великий Энгельс отрекся от отца-фабриканта; Кропоткин, князь, тоже от семьи отказался ради революции… А у много их наших офицеров братья к былым ушли и ничего…

— Вот и с Мишкой ничего не случится, — кивнула Аметистова. — А то очень уж нежный…

Ленка, однако, стояла, кусая губы. Я был уверен, что она сейчас бросится в бой, тем более, что Ирка ее ужасно раздражала.

— Ты так легко об этом говоришь, как бумагу канцелярским клеем приделать, — фыркнула она. — А сама бы ты смогла так сказать о своих родителях?

— Кто? Я? — фыркнула Ирка. — Мои родители контрреволюционной деятельностью не занимаются, знаешь ли! — Ирка, похоже, отошла от первого шока и снова была готова ринуться в бой.

— О, какие обороты, «знаешь ли»! — усмехалась Ленка. — От мамочки-графини выучила, да? — в ее глазах сверкнуло торжество.

— Что? — на щеках у Ирки снова выступила краснота. Сейчас она уже не наступала, а, наоборот, беспощно хлопала зелеными глазами.

— Где графиня? Какая? — подбежали к нам Маша и Антон.

— Все в порядке… Это так… — попытался я замять разговор, но Туманова не дала мне решить вопрос миром.

Я посмотрел на Ленку. Сейчас передо мной был словно другой человек: жесткий и бескомпромиссный, способный, наверное, даже полезть в драку.

— Ты не смеешь так говорить! — дернулась Ира, но подбежавшая Настя взяла ее за тонкие плечи.

— А я тебе не бывшая прислуга маменьки, чтобы ты мне тыкала, что я смею, а что не смею, — ответила сухо Ленка.

Наши с Тумановой взгляды встретились. С минуту мы молча смотрели друг на друга, словно оценивали друг друга как врагов. Во мне вдруг сыграл дикий боевой азарт. Меня охватила одновременность ярость и гордость, что я, наверное, единственный, кто может остановить Туманову.

— Знаешь что, — прищурился я на Ленку и сказал громко, чтобы слышали остальные. — Может, у Иры мать и из «бывших», но она точно не оправдывала побег в фашистские страны и не заявляла, что у нас сажают людей напрасно. Пахнет контрреволюционной пропагандой, не находишь?

— Какая пропаганда? — вставила вдруг подбежавшая Маша. — Какая пропаганда в 12-то лет? Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила. Мишка — нежный или не нежный — не мне судить, не была в его ситуации! И не Ире, и не вам! Революция развела не одну семью, но люди бывают разные. Настя права — пора заканчивать.

Майорова согласно кивнула.

— Какая пропаганда в двенадцать лет? — поднял я брови. — Ничего, а какие родители у Иры Туманова уже знает!

— А с чего все, собственно, взяли, что это пропаганда? — добавила тихо Вика. — Мало ли где можно услышать! Может от одноклассников случайно!

— Что надо бежать в фашистские страны? Вика, ты о чем? — я вдруг посмотрел на «Викусика» как на взрослого человека.

— Да… Ты прав… — вдруг кивнула Гришкова. — Но Лена не хотела плохо…

— Знаешь, если Туманова в двенадцать лет думает, что в фашистские страны бегут хорошие люди — то говорить после этого не о чем.

— Так, спокойнее, комиссар! — хлопнул меня по плечу Женька. Как обычно он постарался свести в шутку.

— Не получится… — тихо сказал Антон. — Если Мишка не выступит на линейке, нам голосовать за его исключение из пионеров.

Я оглянулся, но поблизости не было почти никого. Школьные коридоры опустели, словно никто не хотел разговаривать о произошедшем. Стоял чудесный апрельский день, и мы с Незнамом как-то сами собой пошли в Греческий сад. Удивительно, но хотя сад давно переименовали в Некрасовский, все по-прежнему звали его Греческим. Мы частенько забегали в него после уроков: очень уж хотелось погулять по его прямым аллеям под хруст гравия.

— Мишка, как честный пионер, мог бы и сказать, что осуждает такой шаг матери… — начал я разговор.

— Ага… — кивнул Незнам.

Но продолжать разговор он не хотел. Не знаю, о чем Серега думал в ту минуту, но он рассеянно смотрел на фонтан с ажурной чашей. Фонтан еще молчал, а дно покрывали прелые осенние листья. Я покосился: впервые в жизни между нами возникла на почтенность. Однако она продолжалась не долго. Незнам дернул меня за руку и показал на скамейку. На ней сидела Аметистова в окружении Насти и Маши, содрогаясь от рыданий. Подруги, окружив ее, гладили Иру по плечам и волосам, пытаясь хоть как-то утешить.

Я дёрнул Незнама за рукав, и мы побежали к Ирке. Настя просто положила ей руку на плечо, а Маша гладила рассыпавшиеся волосы.

— Ир… с тобой все хорошо? — как-то неловко спросил я.

— Нет! Не видишь? — раздраженно ответила мне Маша.

Ира продолжала всхлипывать, не обращая на меня внимание. Я остановился и тоже растерянно посмотрел на девочек. Никогда не умел утешать: всегда выходило как-то неловко и глупо.

— Ира, не плачь, не плачь… все будет хорошо… — приговаривала Настя.

— Вы помиритесь!

— Я… я ей отомщу! — всхлипнула Ира.

В её словах было что-то трогательное и очень слабое. «Отомстишь ты… как же!» — подумал с грустью я, глядя на её распухшие от слез веки. Поставив портфель, я тоже подошёл к ним и положил руку на плечо Иры. Она, не обращая на меня внимание, продолжала рыдать.

— Туманову давно пора поставить на место, — жёстко сказал я.

— Я… я её ненавижу… — продолжала реветь Ира.

— Не думай о ней, — мягко сказала Настя. — Просто не думай и всё. Пусть думает, что ей не удалось тебя окончательно задеть — не обращай внимания!

— Вот-вот! — подхватила Маша. — Правильно! Поговорю с Леной. Она обычно мягкая, я ее давно уже знаю! Не обращай внимания.

Подруги помогли Ире встать со скамейке. Аметистова, опустив голову и все еще всхлипывая, медленно пошла к фонтану. Я тоже положил ей руку на плечо, тоже стараясь поддержать. Мне на помощь пришел и Незнам:

— Ир, не волнуйся… — быстро бросил он. — Ты у нас отличный председатель отряда! А Туманова пусть что хочет болтает: ее никто не слушает!

— Верно… — погладил я ее по плечу. Налетевший ветер качнул аллею маленьких туй.

— Спасибо… — всхлипнула Ирка, как ребенок, которому дали конфету после того, как он ушибся.

— Все будет хорошо! — поддержал ее я. — Не плачь.

— Ребята правы! — уверенно заявила Настя. — Ты отличный председатель, все тебя уважают и слушают! Даже если не все то очень многие! Не обращай на слова Тумановой внимания, слышишь? Просто не обращай, и всё. Не плачь, все хорошо!

— Ну и дрянь же Ленка, — прищурился я, глядя, как Настя с Машей уводят все еще плачущую Аметистову.

— Она еще может того… — покрутил ладонью Незнам. -, Поставить на собрании вопрос, что у Иры мать из «бывших».

— Пусть попробует! — с яростью сказал я. — Мы ей мигом защиту побега в фашистские страны припомним!

— Надо ей так и сказать, — прищурился Незнам.

Мы переглянулись и засмеялись. Затем пошли к выходу из сада, строя на ходу веселые планы, как лучше урезонить обнаглевшую Ленку. Договорились до того, что если начнется война, Ленка наверняка станет шпионом немецких фашистов, а мы ее разоблачим. Это было глупо, но зато как весело!

* * *

Настя

Приближение Первомая у меня всегда ассоциировалось с открытой, на которой были нарисованы ветка белой сирени, голубое небо и цифра «1». Она запомнилась мне своим удивительно весенним видом: это словно было то волшебное, что мы всегда ждали от весны. В тот год эту открытку продавали почти во всех киосках, и ога резко отличалась от других почтовых карточек с людьми. Мама купила несколько таких открыток и вечерами подписывали их нашим родственникам на Далтнем Востоке. А я, не выдержав, стящила себе одну такую открытку — слишком уж красивой и заманчивой она мне казалась.

Накануне Первоя в «Правде» появилась статья Сталина, где он жестко отзывался о растущей бесконтрольности технократического аппарата. Критикуя дерзкие выходки отдельных директоров заводов, Сталин говорил, что это серьзеные тенденции. «Хозяйственный аппарат, — говорилось в статье, — почувствовал себя бесконтрольным потому, что ему нет равнозначного партийного контроля. Партийный аппарат должен контролировать все аппараты страны, в том числе и народнохозяйственный, и прежде всего аппарат промышленный, располагающий наиболее самостоятельными, образованными и чванливыми кадрами. Принцип демократического централизма нельзя нарушать, даже если центр не прав».

Нам задали читать эту статью на политинформации. Мы не все поняли в ней, однако, читая ее, я вдруг вспомнила рассуждения отца о партийной демократии. Получается, контроль должен быть везде, даже если центр не прав? Не знаю почему, но мне показалось, что это неправильно. Ведь руководство — такие же люди как и мы, тоже могут ошибаться! Что же будет в результате этой ошибки дальше? Получается, что партия везде, все контролирует, учитывается только ее мнение. Но вдруг случится так что оно неправильное? А как повернется жизнь из-за ошибки партии? Я вспомнила, как родители зимой обсуждали съезд. Отец тогда задумался о системе и Сталине. И задумался, мне кажется, правильно, мало ли как повернется эта самая система.

Гроза разразилась в последнюю апрельскую пятницу. До сих пор помню, как мы сумрачно сидели за партами. Совсем скоро начнется собрание по исключению Мишки из пионеров! Я вздохнула. Мишку будут исключать. Сидя рядом со мной, он был очень бледным. Я положила руку ему на плечо. Неужели скоро все будет кончено и я потеряю хорошего друга? Его исключат из пионеров, из школы… И куда же дальше с такой репутацией, когда мать — шпионка?

— Насть, — тихо начал Мишка. — Я не могу так сказать, что осуждаю. Все же мать. Но не забывай меня.

— И ты меня не забывай, — проговорила я уверенно. — Но, может, еще не все потеряно? Вдруг кто заступится?

— Кто? — вскинул брови Мишка. Он, казалось, был удивлен. — Ну кто?

— Не знаю, — я пожала плечами. — Может, директор или кто еще.

— Вряд ли, — махнул Иванов рукой. — Зачем директору лишние проблемы?

— Не могу понять — почему тебя должны исключать? Ты же не шпион! Думаю, я не единственная, кто это поймет.

— Возможно, — тихо проговорил Мишка. — Ты хороший друг. Вы с Леной.

— Спасибо, — все же в Мишке Иванове было что-то трогательное и я немного понимала Лену.

Ире говорить легко, нежный он или не нежный — она же не была в его ситуации и вряд ли окажется в ней. Кто знает, как дальше сложится Мишкина судьба? В ВУЗ ему путь закрыт, везде будут говорить: «Сын шпионки», «Сын шпионки»… Никому не пожелала бы такой ужасной жизни — ему ведь терпеть все это! Но в то же время решительность Мишки вызывала уважение — человек все же важнее ВУЗа, каким бы ни был, и Мишка это понимал. Неужели никто кроме нас с Леной этого не понимает? Я не могла видеть, что обычно гордый Мишка теперь ходил бледный и закрытый, всегда молчал, словно это не Мишка, а его двойник! Ну почему, почему все так сложилось? Я была уверена, что его мать невиновна, а тут вот как вышло…

Я положила ему руку на плечо. Кажется, Мишке стало чуть полегче, судя по легкой улыбке. Хоть немного, но легче! Отлично.

Скоро все собрались и собрание началось. Волошина и Аметистова сели за стол, накрытый темно-зеленым сукном. Для торжественности сзади стоял бюст Ленина.

— Последний шанс, Иванов, — звонко начала Волошина. Сейчас она казалась мне очень жесткой и холодной. — Осудишь ли ты взгляды своей матери, как честный человек и настоящий пионер?

— Нет… — тихо, но уверенно отозвался Мишка.

— Опомнись! — бросила ему Лера. — Ты ведь понимаешь, как тогда сложится твоя жизнь!

— Понимаю, — кивнул Мишка. — Но человек все же важнее ВУЗа.

— Вот так человек! — усмехнулась Ира. — Шпионка, враг народа!

— Знаешь, не тебе об этом судить, — холодно произнес Влад, на что Аметистова уже приготовилась возразить, но Волошина ее опередила.

— Миронов, следи за словами, иногда твое поведение заставляет серьезно задуматься. Ты не изменишь своего решения, Иванов?

— Не изменю, — уверенно и четко ответил Мишка.

— Но мать это одно, а Миша — другое! — вдруг сказала Лена.

Я ожидала, что Волошина взорвется, но она улыбнулась и достала какую-то синюю папку. Я не выдержала и вытянула шею: интересно, что в ней?

— Туманова так полагает? — мягко спросила она — Туманова думает, что мы, как в буржуазных странах преследуем невиновного за родственные связи? Она сильно ошибается. — Волошина открыла папку. — Скажи, Иванов, ты обращался за помощью к секретарю Горкома Рипольскому?

— Нет… — пролетел потерянный Мишка. Он, кажется, ожидал голосования, но что-то пошло не так. За окном уже начинался чудесный весенний вечер, и ветерок трепал ветки лип, на которых наклевывался зеленый пух.

— А в Москву к Ядову в Централтную контрольную комиссию? — прищурилась Волошина.

— Тоже нет… — выдавил из себя Мишка.

— Почему же в таком случае эти люди просят директора школы за тебя? — спросила Волошина.

Женька даже присвистнул. Волошина постучала карандашом по столу.

— Не знаю… Только отец знает… — пролепетал Мишка. — Я ему говорил…

— Иванов рассчитывал на безнаказанность. Рассчитывал на высоких покровителей. Был уверен, что комсомольская и пионерская организации школы спасует перед их именами. Но для комсомольской организации дело партии, выше любого имени, любого авторитета… — строго сказала она.

Странно… Я сомневалась, что Мишка рассчитывал на покровительство. Иначе не был бы таким взволнованным и бледным. Неужели я надеялась не напрасно и какие-то высокие люди наверху решили ему помочь? Неужели у нас с Леной есть единомышленники и Мишку не исключат? Значит, я не зря надеялась, есть шанс! Даже Москва просит за него! Это удивительно, но это…это факт! Что же теперь решит директор? Я надеялась, что он примет просьбы руководства и Мишка останется.

— Впрочем, обращение к высоким покровителям — это еще не все, — сказала Волошина. — К нам поступил сигнал от одного из честных пионеров, что Иванов ведет откровенно контрреволюционные разговоры. В частных беседах он извращает ленинское «Письмо к съезду», утверждая, что Владимир Ильич предлагал снять с поста товарища Сталина!

Лера ахнула. Маша изумленно посмотрела на Ирку, затем на меня.

Я удивленно хлопала ресницами. Как она узнала? Откуда? От кого? Что же это за пионер такой, который рассказал Волошиной? Мишка рассказывал мне, что Ленин перед смертью критиковал Сталина, но я ведь никому, никому об этом не говорила! Неужели кто-то услышал и передал Маринке? Но кто? И зачем?

— Интересная картина: мать обвинена в шпионаже, сестра сочувствовала опрозициии Одиннадцатого съезда, а сам Иванов выступает против товарища Сталина! Иванов, мы ждём объяснений! — сказала Волошина.

— Я только сказал, что Владимир Ильич писал письмо товарищам, и его зачитали на съезде! Это правда!

— Это может кто-то подтвердить? — холодно спросила Волошина.

— Я могу, — хотелось это сказать как можно увереннее. — Мы вместе шли домой в тот момент.

— Выкручивается! — вдруг раздался голос Вовки Солцева.

— А тебе что? — усмехнулась Вика. — Ты сам всегда всех сдаешь и выходишь сухим из воды! А как тебе в ответ дают так сразу пищишь. Так что от выкручивающегося слышим!

Волошина хмыкнула и кивнула.

— Хорошо. Не будем отвлекаться. От кого вы узнали это, Иванов?

— Но это же не преступление! Ильич действительно писал письмо и зачитал на съезде — что же в этом такого?

Теперь Мишке приходится выкручиваться из-за некоего «честного пионера», он ведь не может сказать, что все знает от отца! Кто же оказался этим «честным пионером»? Кто побежал бы все рассказывать Маринке, зная, что Мишку точно исключат за такое? Этот человек наверно радовался сейчас, получил покровительство Волошиной. Но кто же это, кому понадобилось это самое покровительство? И кого она считала бы.честным? Под все это подходил один человек — Солнцев! Сейчас он выглядел несколько довольным. Но почему? Зачем ему понадобилось выдавать Маринке Мишку? Неужели ради покровительства и похвалы? И он же знал, что Иванову в таком случае грозит исключение — зачем же так? Что плохого Мишка ему сделал? Или это не Вовка? Но кто же еще? Ну не Алекс же с Ирой, ну точно!

Вовка, помнится, сдал Волошиной Юлю, которая писала стихи в стенгазету, была целая разборка из-за слова «Бог», но нас всех спас Алекс! Неужели это повторяется?

Неожиданно распахнулась дверь и вошел сам директор Антон Юрьевич, а сопровождении какого-то человека.

— Сидите, — бросил он. — Итак, мы сейчас мы ограничимся временным исключением Михаила Иванова из пионеров, но в школе он останется. Пока что.

— Но, но… Антон Юрьевич, — залепетала Волошина, но на нее уже никто не обращал особого внимания.

— У Иванова есть шанс подумать о своем поведении, изменить его, — кивнул Антон Юрьевич.

Он всегда был упакован в безупречный темно-синий костюм «бостон», который вкупе с блеском очком придавал ему строгий вид. Я знала о нем, что прежде, в революцию, он уже был большевиком и дружил чуть ли не с самим Иоффе. Во всяком случае его авторитет как «старого большевика» был всегда высок.

— Ура! — радостно воскликнула Лена. — Остаешься в школе!

— Отлично! — подхватила я. — Я верила! Я верила!

Неужели я угадала? Неужели у меня есть единомышленники среди взрослых и Мишку оставят в школе? Жаль, что его исключат из пионеров, но ведь это временно, временно, а не навсегда! Плюс к тому же он останется с нами, в школе! Вовка помрачнел, но ничего, пусть мрачнеет дальше. Ничего у Солнцева не вышло!

Хотя Солнцев ли это? Но кому еще так понадобилось бы покровительство Волошиной? Ну не Соньке же Петренко — доброй душе и тихоне из тихонь? Я не знала. Но какая теперь разница, ведь Мишка в классе! Но все же хотелось понять, кто же этот «честный», из-за кого пришлось так оправдываться.

Я тольео сейчас обратила внимание, что рядом с наши директором стоял невысокий суховатый человек в сером косюме. Он казался забавным из-за короткой рыжей шевелюры и множества веснушек у носа, однако я заметила, что при одном его виде Волошина сразу напряглась. Интересно, что же это за человек такой? Ввел Волошину в такое напряжение! Мне казадось, будто она смотрит на него с почтением и подобострастием.

— Всем молчать! — неожиданно прикрикнула Волошина. Что еще ей надо?

— Хорошо, Иванов, на этот раз школа и пионерская организация проявили к тебе милость. Но учти, что ты, хоть и временно, исключаешься из пионеров! Запомни это и постарайся исправиться. Исключение Иванова, — рубила Маринка фразами, должно доказать, что мы будем беспощадны к врагам и никто не сможет уйти от ответа! Дело партии для нас выше любого имени, любого авторитета… А для партии выше всего народ и его благополучие, мы, школа, осознаём это и должны быть беспощадны к любым контрреволюционным разговорам и врагам.

Я вздохнула. Хотя я была рада, что Мишка остался с нами, нечто изменилось навсегда. Мы знали, что кто-то из нас доносит на других и надо быть осторожным с каждым сказанным словом. Вовец? А, может вовсе не Вовец. Соня Петренко? Не может быть. Хотя кто ее знает? Кто знает, что на душе у Леры, Вики, Марины… Да и у Иры тоже… Вон как она призывает быть беспощадной к врагам! А ведь кто-то, наверное, также думает обо мне…

— Марина, Ира, идёмте, — мягко улыбнулся рыжий Волошиной и Аметистовой. Интересно, что у него с ними за дела?

— Сейчас, Альберт Николаевич, — бодро отеликнулась Волошина.

— Не спешите. Я пока покурю у входа… — улыбнулся странный человек.

Мне казалось, что от него исходит странная смесь мягкости и власти. «Надо будет узнать у Иры, кто он такой», — подумала я.

* * *

Алексей

Наивные дети, мы полагали, что Мишку спасло заступничество друзей его отца в Москве. Мы ошибались. На самом деле Мишку спас следователь ОГПУ Никольский: тот самый рыжий человек, вызвавший улыбку у нашего класса. Исключение Иванова из школы не входило в его планы: Никольский решил оставить Мишку в качестве приманки. Отныне любой, защищавший Мишку, попадал на карандаш к Никольскому. Это придавало делу Екатерины Ивановой объемность, вовлекая в него все новых и новых людей. Отец Мишки в самом деле позвонил в Горком своему старому приятелю Рипольскому, а тот в ЦКК Ядову. Значит, оба они попали в поле зрения Никольского, а за ним и самого всесильного Молчанова: теперь на них появился серьезный компромат, и он мог докладывать Ягоде, что дело по Ленинградской парторганизации движется вперед. А поскольку Рипольского рекомендовал на работу в Горком сам Аметистов, в его биографии тоже появлялась неприятная заноза.

К концу мая пришло известие, что наш пионерский отряд отправляется на полтора месяца в лагерь. Было решено разбить палатки в области — где-нибудь на берегах красивого озера или реки. Ребята сразу определили, что сначала надо послать разведчиков — подобрать место для будущего лагеря. После недолгих споров, решили, что такими разведчиками будем мы с Владом. Незнам горевал, потому как очень хотел поехать со мной, но ребята были непреклонны — только мы с Владом. Мы сразу же решили, что в районе пятнадцатого июня приступим к делу, а через несколько дней дадим Ирке телеграмму, куда именно следует приезжать.

Пережидая проливные дожди в начале июня, я не мог дождаться дня, когда наконец начнется наше путешествие. Собираться начал буквально за два дня: осторожно упаковывать взятую на прокат палатку, котелок, приспособления для жарки и варки пищи на костре. Мама все пыталась дать мне побольше всякой еды, и я никак не мог объяснить ей, что еды нам надо как раз поменьше: лучше, пусть даст денег, чтобы мы закупились продуктами поближе к месту. Ситуация была тем более противная, что у меня вскочил гнойный фурункул, и мама все говорила, что с болезнью не надо ехать. Кое-как проткнул его сам цыганской иголкой, сделав вид, будто он лопнул.

Утром в день отъезда я проснулся поздно. Спешить было некуда: к Владу я мог приехать в любой момент, так что не спеша позавтракал дома. Мамы же не было, но она оставила мне записку, чтобв я не забыл проверить перед отъездом воду. Затем, прихватив рюкзак, поехал на Финляндский вокзал. Небо совсем затянуло тучами, но на душе было удивительно хорошо от начинающегося большого путешествия. Гришковы арендовали дачу под Сестрорецком, и я поскорее сел в пригородный поезд на север.

Сначала поезд шел через центр. За ними пошли заводы, а от станции Удельная начались мелкие домики. Здесь кругом росли садовые ромашки, ирисы и желтые цветы, напоминавшие подсолнухи, с претенциозным названием «рудбекия». Цветы, впрочем, были очень красивые. Глядя на мелькавший за окном пригород, я не мог понять, зачем Мишка все время «лезет в бутылку». Ну что ему, правда, стоит сказать, что осуждает деятельность матери? Ведь не просто так ее обвинили, да в чем — шпионаже! Вот сидят два веселых рыбака с удочкой — никто их в шпионаже не обвиняет, как и вот эту веселую торговку пирожками. Мать передавала какие-то наши секреты врагам, а Мишка правда в дурачка играется — делает вид, что мол ничего и не было.

Я сошел на маленькой станции и пошел по асфальтированной дороге мимо дач. Дача, где жили Гришковы, находилась в глубине леса. Пока я шел мимо домиков, в полисадниках которых росли

Я присмотрелся получше. Мачеха Влада была невысокой белокурой женщиной лет тридцати пяти, не худой, но достаточно изящной и гибкой. Короткие белые волосы рассыпались легкими кудряшками. Голубые глаза смотрели холодно и немного… то ли властно, то ли жестко, точного слова я подобрать не мог. Во всем ее облике была порывистость и четкость, хотя при этом она чем-то напоминала веселую, хотя и самоуверенную, девчонку. Во всяком случае короткое бежевое платье и красные туфли ей хорошо шли. Эх, рискну!

— Елена Андреевна! — окликнул ее я.

— Да? — резко повернулась женщина, но тотчас почему-то улыбнулась. У нее был мелодичный, хотя и жесткий голос.

— Елена Андр…

— Ты, наверное, Алексей Суховский? — уже тепло улыбнулась она.

Я кивнул. Невдалеке послышался стук дятла.

— Влад с Викой мне много рассказывали о тебе. А внешне: да, ты правда очень похож на отца! — в ее холодных глазах вдруг вспыхнула веселая искра.

— Спасибо, — улыбнулся я. — Елена Андреевна, у меня к вам дело, — сказал я.

— Что же, идем к станции. По дороге обсудим, — охотно сказала женщина.

Невдалеке виднелся песчаный косогор, заросший невысоким ельником. Песок был при этом не желтым, а каким-то совсем грязно-серым. На обрывах росли кусты полыни и еще какая-то неизвестная мне трава. Глядя на полынь, у меня что-то екнуло внутри: я вспомнил полынные поля возле станции Чаплино в то утро, когда мы последний раз ехали всей семьей на море. Женщина, однако, свернула к сосновому бору и быстро пошла вперед.

— Здесь на станцию быстрее, — сказала она, словно мы были приятелями.

— Елена Андреевна, я слышал, что Вы хорошо знали моего отца, — начал я без подготовки. Прогонит — и черт с ним, значит прогонит. Но дама только находу поправила маленькую белую сумочку,

— Это Влад, паршивец, проболтался? — нахмурилась женщина. Меня снова удивил ее голос: смесь детской капризности и жесткости.

— Елена Андреевна, не ругайте его, пожалуйста, — выпалил я. — Он меня поддерживал. И дело важное… Понимаете, я не верю, что папа покончил с собой! — выпалил я.

Мать Вики ничуть не смутилась моей бессвязной речи, а только снова поправила сумочку.

— Знаешь, Леша… Ты не против, если я буду тебя так звать?

— Нет, только за! — Ветка сосны шелохнулась, словно на нее села какая-то крупная птица.

— Так вот, Леша, я тоже не верю. Не такой он был человек, чтобы покончить с собой. Мы познакомились с ним в двадцать первом, на Третьем конгрессе Коминтерна. Я была переводчицей, поскольку знаю немецкий и польский. И тоже потихоньку ищу нити.

— А я знаю, что против отца плел интриги некий поляк Варский. На Пятом конгрессе, — уточнил я на всякий случай. — Там дело Суварина было как раз. Вы не знаете случайно этого Варского?

Я думал, что она смутиться, но женщина кивнула, словно я говорил прописные истины.

— Ежи Адольфа Варскрго? Знаю. Неплохой человек, хотя и очень горячий. Да, размолвка из-за дела Суварина у них была. Но, поверь, она не была фатальной! Твой отец очень расстроился, что Варского исключили из ЦК Польской коммунистической партии. Едва ли он бы расстроился, будь Варский его врагом.

— Но Варский, я слышал, делал кое-какие пакости отцу…

Женщина остановилась и дернула замок сумочки. Затем ее холеная белая рука с острыми красными ногтями достала оттуда пачку дамских сигарет и зажигалку.

— Ты не против, если я закурю? — спросила она. — Давай начистоту: ты подозреваешь Варского?

Отпираться было бессмысленно. Синие глаза Елены Андреевы смеялись, глядя на меня. Я ожидал чего угодно, но не такого поворота беседы.

— Честно — да, — вдруг выпалил я.

— Ценю откровенность и смелость, — снова улыбнулась женщина. — Но, поверь, Леша, ты на ложном пути. Варский сам пострадал из-за того дела, — выпустила она струйку табачного дыма. — И никакой выгоды Варский, кроме позора, не получил.

— Но, говорят, он выкрал у отца какие-то важные тезисы его речи против Суварина? Или сочинил их, чтобы его опорочить… — сказал я.

— Тезисы правда были, — выпустила Елена Андреевна струйку табачного дыма. — Я слышала их разговор на Конгрессе.

— В кулуарах? — спросил я. Стук дятла становился все отчетливее.

— Нет, прямо в зале, — покачала головой женщина. — Они говорили о них открыто. Отец твой, как обычно, шутил, — тепло улыбнулась она. — «Вот тебе тезисы моей речи: ходим e2-e4, а потом конем!»

— Он очень любил шахматы! — сказал я. — Все мечтал мат конем и королем поставить.

— Игрок он был блестящий, — подтвердила женщина. — Но я не о том. Понимаешь, он сам отдал тезисы Варскому. И не тихо, тайком, а в зале со смехом. То есть, не видел никакой опасности.

— А Варский говорит, я слышал, что эти тезисы выкрала какая-то женщина… — прищурился я.

— Может быть. — Пристально посмотрела на меня женщина. Елена Андреевна казалось милой, но, глядя на стальной блеск ее глаз и резкие движения, я подумал, что не хотел бы встать у нее на пути.

— Но подумай вот над чем… Варскому не было резона играть против твоего отца. Зачем ему менять тезисы? Что получил от этого Варский?

Женщина снова затянулась, и мы осторожно пошли дальше по тропинке в бор. Кое-где уже виднелись скворешницы — свидетельства приближавшегося дачного поселка.

— Может, Варский хотел избавиться от моего отца в силу каких-то причин? — предположил я.

— Может быть, — пожала плечами женщина. — Но тогда, согласись, Варский подменил бы их тихо и незаметно, а не у всех на виду. А так… Теперь что ни случись — все знают, что виноват именно он.

Я потупился, действительно сраженный этим доводом. Высокая трава, в которой вертелись мухи и осы, казалась мне сейчас невероятно дикой.

— Выходит… Варский думал, что виноват отец, а отец — что виноват Варский? — потер я лоб.

— Так, — кивнула женщина. — А ведь они были близкими друзьями по Польской войне! Кому-то не нравилась их дружба…

— Скажите, а что было дальше с теми тезисами? — спросил я.

— А! Вот это уже целая история. Сначала они ходили в списках. Потом их опубликовали осенью двадцать четвертого года, когда шла борьба с Троцким. Твой отец был не очень доволен, что это сделали без его разрешения. Поползли слухи, что текст тезисов не совсем верный… Вот тогда он и ушел из Исполкома Коминтерна… — грустно вздохнула женщина.

— А почему?

— Вокруг него начались скандалы, подозрения… А в двадцать седьмом накануне Пленума его в прессе чуть ли не обвинили в троцкизме… Потом извинились, конечно, но остались.

Я внимательно слушал, стараясь понять. Сосны еле попадались, но уже пошли фруктовые деревья с запекшейся горячей смолой. Возле деревянных домиков стали попадаться газоны из ромашек и так похожих на них белых и кремовых звездочек. Сейчас эти цветы росли почти везде возле маленьких домиков. Замшелая крыша полуразрушенного дома изрядно поросла мхом.

— А где опубликовали его тезисы? — спросил я, прислушиваясь к веселому щебету воробьев. Напротив стоял колодец, аккуратно обитый досками

— В журнале «Большевик», — охотно ответила Елена. — Накануне Пятнадцатого съезда они помогли Валериану.

— А кто выступал против него?

— Некий Мишколин, но по слухам за этим стоял сам Вардин… Но это только слухи, — женщина предупредительно подняла вверх белую ладонь.

— Отцу это помогло?

— Отчасти да… Но подозрение там, — указала она вверх, — остались.

Невдалеке послышался быстрый стук колес: мы в самом деле приближалась к станции. Ближе к платформе пошли уже настоящие, хотя и полуразваленные домики, с яблочными садами. В воздухе крепко пахло смородиной.

— Ладно, мне пора, — кивнула женщина. — Рада была с тобой познакомится. Заходи к ним в гости.

— Спасибо, — кивнул я.

— Заходи, заходи… Мы с Владом и Викой будем тебе рады.

Женщина махнула рукой и быстро побежала к платформе. Глядя, как Бойко стучат ее каблуки, я подумал, словно девчонка, готовая вместе с мальчишками начать лазать по крышам и деревьям