Звери (гет)

Большая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки; значительная часть протекает в бездействии, и почти всегда вся жизнь в том, что мы делаем не то, что надо.

Фредерик Стендаль

Из расписного граммофонного рупора лилась неспешная мелодия, которой подпевал чуть глуховатый, приятный голос популярного певца. Весёлый огонь в камине ритмично танцевал под музыку, освещая большую гостиную, заставленную диванами и креслами, обитыми велюром густого зелёного цвета. Недалеко от камина высилась недавно только срубленная, а поэтому ещё пахнущая зимним морозным лесом ёлка, украшенная хрупкими шариками, полупрозрачными сосульками и легонько позванивающими колокольчиками. Сервировочный столик на колёсах с целой ротой бутылок и графинов стоял рядом с ней.

Рудольфус Лестранж напряжённо замер в удобном кресле у самого камина, следя за танцем язычков пламени. Его руки были крепко сжаты в замок, а неморгающие глаза остекленели. Рудольфусова супруга была на одном из дальних диванов: она с ногами забралась на него и, думая о чём-то своём, с улыбочкой попивала из бокала.

Рабастан Лестранж и молодая миссис Лестранж сидели на разных концах дивана напротив рождественской ёлки: оба держали в руках бокалы, оба были в не особо приподнятом настроении. Эридес зажалась в самом углу и то и дело прикладывалась к шампанскому; изящная шёлковая мантия цвета слоновой кости струилась вокруг неё мягкими складками, а убранные в высокую причёску волосы короной венчали её полуопущенную голову. Лестранж периодически косился на неё, но заводить разговор ему совсем не хотелось: музыка прекрасно позволяла им обойтись и без разговоров.

Эридес допила бокал и встала, чтобы его освежить: звук льющегося из бутылки шампанского словно бы пробудил Рудольфуса Лестранжа, и внезапно он высказал совершенно безобидную мысль:

— Какая красивая ель! Не думал, что мы поставим её в этом году.

Беллатрикс фыркнула, но промолчала, но вернувшаяся в свой уголочек дивана Эридес молчать не стала.

— А мы всегда сами украшали ёлку, — почти прошептала она, невидяще глядя на рождественскую зелёную красавицу. — А тут я только намекнула домовику, что нужно добыть ёлку, как они сами её поставили и сами же украсили, — какое-то детское разочарование промелькнуло в её тоне, разочарование девочки, мечтающей о живом пушистом кролике в подарок на Рождество, а получившей лишь его плюшевую копию.

— Ёлка! Какая детская глупость. Слава Мерлину, никому не пришло в голову класть под неё подарки! — резкий голос Беллатрикс перекрыл мелодичное пение хора, подпевающего певцу.

Лестранж заметил, как губы Десс чуть дрогнули; она бросила грустный взгляд на прекрасную ёлку и сжалась ещё больше.

— Не поздно это исправить, — подмигнул он, отсалютовав невестке бокалом. — Вот чтобы ты хотела получить в подарок, Белла?

— Голову мальчишки Поттера! — рявкнула Беллатрикс и откинулась назад. — Мы могли бы устроить прекрасный рейд, могли попроситься на дежурство, но нет. И где-то сейчас этот мальчишка радостно отмечает этот сопливый праздник.

Эридес прикрыла глаза на мгновение.

— В глухом одиночестве, без друзей, прячась от Пожирателей... Отличное Рождество, прямо как у меня, — пробормотала она и залпом выпила шампанское.

Рудольфус начал излишне методично разглядывать украшения на ёлке, и его брату показалось, что сегодня он, пожалуй, один, кто относительно трезв из всей компании.

"Лучший способ отметить светлый праздник — нажраться до авады," — подумал он, бросив быстрый взгляд на раскрасневшееся блестящее лицо Эридес. — "Может, стоит присоединиться?"

Последнее время он почти не бывал дома, Беллатрикс постоянно пропадала у сестры, а Рудольфус явно не собирался изменять привычке сидеть запершись в своей комнате — Эридес была предоставлена самой себе. И бывшая мисс Эйвери, оказавшись одна, явно не теряла времени зря: кроличьи глаза в сеточке сосудов, трясущиеся руки и увеличившийся напудренный нос — всё это, прикрытое шёлком и бриллиантами, не скрылось от Лестранжа.

"Лучше бы книжку почитала," — недовольно пробурчал внутренний голос Лестранжа. Хотя он даже и не приступал ещё к воспитанию Эридес, нянчиться с ней ему уже надоело. Он прекрасно осознавал, что возможности позвать её родителей у него нет (стоило вспомнить также, что из последнего их письмеца выходило, что Эридес крупно поссорилась с отцом), что вероятность успеха при попытки воззвать к сестринско-материнскому чувству Беллатрикс равна минус нулю и что оставались считанные недели до того, как небеременность Десс станет просто неприличной. Если бы кто-то мог помочь ему. И почему Малфой так не вовремя начал проявлять бездеятельность, заставляя этим Нарциссу крутиться белкой в колесе?..

Граммофон замолчал, но никто этого будто и не заметил.

— Пожалуй, я пойду спать, — Десс встала и поставила на сервировочный столик пустой бокал, задев им при этом хрустальную вазочку. Раздавшийся звон словно стал той самой доминошкой, по которой нужно щёлкнуть, чтобы кропотливо сложенная из домино фигура рассыпалась за несколько секунд: эльфы услышали этот звон, один из них с хлопком появился в гостиной, готовый убрать осколки, которых и не было, и разозлил этим Беллатрикс, всегда очень не любившую соприкасаться с бытовым трудом домовиков.

— Мелкая тва... — она уже почти выхватила палочку, но тут Эридес сделала нечто совершенно неожиданное: она взяла в руки бутылку шампанского и с размаху ударила её о пол. Тёмно-зелёные осколки стекла перемешались с разлившимся напитком, пропитавшим ковёр и некрасивым пятном затемнившим наборный паркет.

Беллатрикс замерла, а эльф оживился и принялся за свою работу.

"Две бешеные," — несколько ошарашенно подумал Лестранж, но озвучивать свои мысли не стал.

— Пожалуй, я пойду спать, — спокойно повторила Эридес и вышла вон из комнаты.

Домовик быстренько испарился, закончив чистку. Рудольфус отреагировал на произошедшее, заторможенно опустив веки, а Беллатрикс спустила ноги с дивана и чётко произнесла довольно грубые слова по поводу поведения Эридес, заставившие Лестранжа поскорее откланяться и последовать за своей женой в порядке поддержания имиджа любящего супруга.

Его впечатлил порыв Десс, которая никогда не производила впечатления человека, практикующего время от времени залихватское битьё бутылок. Особенно бутылок шампанского. Особенно почти полных бутылок дорогущего винтажного шампанского. Да ещё и перед Беллатрикс.

Да, Лестранж был впечатлён.

Не до конца понимая, что именно ему надо у Десс в эту ночь, и нутром при этом чувствуя, что как раз сейчас к ней ему идти не нужно, Лестранж раскрыл дверь в комнату Десс и погрузился в сладковатую духоту.

Десс сидела на кровати спиной к нему. По дрожанию её сгорбленной спины Лестранж понял, что она плачет, и тут же испытал неотмываемое желание закрыть дверь снаружи и отправиться прямиком к себе.

— Почему всё так плохо? — сквозь нетрезвые слёзы спросила Эридес, не поворачиваясь к Лестранжу. После такого вопроса уйти было бы слишком невоспитанно, и ему пришлось подойти к мягкому креслу напротив неё и развалиться в нём.

— И что же это было, Десс? Я про звёздный полёт Veuve Clicquot Ponsardin La Grande Dame 1976 года, — Лестранж специально буквально пропел французское название шампанского, втайне надеясь, что это вызовет у Эридес приступ совести и отвлечёт её от пьяного самокопания.

Удалось ли ему это, Лестранж не узнал, так как Десс прятала лицо за ладонями и выражение его было не разобрать, но всё же голос выдал её лёгкое недовольство.

— Мне нужно было сделать что-то, чтобы эльф не зря появился и миссис Лестранж не стала бы его тогда трогать. Я же виновата, что чуть не разбила бокал, — её тон явно говорил о том, что она слегка разочарована в умственных способностях Лестранжа, которого дёрнуло уточнить очевидную причину столь маловажного сейчас поступка.

Лестранжа этот тон уязвил.

— Ладно, Хельгушка, эльфа ты спасла, значит не всё так уж и плохо. Есть в мире место добру, — язвительно протянул он. — Даже если лучики добра преломляются от жалких останков Veuve...

— Veuve Clicquot Ponsardin La Grande Dame 1976 года, — прервала Лестранжа Эридес. — Я уже поняла, прошу меня понять и простить. Мне показалось в ту секунду, что здоровье маленького домовика важнее бутылки шампанского. Прошу меня простить, сплоховала, — злобно выпалила Десс. Лестранж осознал, что разговор принимает не самый подходящий оборот, но всё же более безопасный, чем перспектива поболтать о тщете всего сущего и т.п.

Но продолжать развивать беседу о героической гибели Veuve Clicquot Ponsardin La Grande Dame 1976 года во имя эльфов-домовиков он не собирался: эта шутка уже начинала отдавать бородатостью и пора было с ней закругляться.

— Но всё же всё это подтверждает, что всё плохо, — прошептала Эридес и отвела руки от лица, демонстрируя таким образом заплаканное лицо, размазанную тушь и телесные подтёки мази от веснушек.

"Да, действительно, плохо," — с неудовольствием заметил про себя Лестранж, отметив и стёкшую с искусанных губ помаду, что в целом придало Эридес вид несчастной, воспользовавшейся Engorgio для увеличения губ.

— Сегодня Рождество, — решившись за пару секунд, Лестранж ещё удобнее расположился в кресле, представил себе для развлечения Эридес с результатом от Engorgio в другом месте и продолжил: — а в Рождество принято делать добрые дела, да ведь, Хельгушка? Теперь моя очередь, и я готов изобразить из себя маггловского мозговстава. Рассказывай, что всё там всё плохо у всех.

Эридес слегка надулась, но быстро отошла и выпалила:

— Мне очень одиноко!

— И ты это говоришь человеку, отсидевшему с пятнадцать лет в Азкабане? — поднял бровь Лестранж. — Следующее.

— Я не видела своих родителей уже несколько месяцев! — Эридес сцепила руки, стараясь унять их дрожь, и дёрнула ногой, с которой слетела изящная туфелька и глухо упала на ковёр.

— А я не видел их уже много лет, так как они умерли, когда я был совсем ребёнком, — Лестранж заученно вытащил палочку и начал вертеть её в пальцах. Ему почему-то всегда теперь при упоминании Азкабана хотелось её вытащить. — Следующее.

— Господи, — прохрипела Эридес, но тут же буквально подпрыгнула на кровати: — Я живу одна, без родных и друзей, в одном из самых страшных домов Британии в окружении психов-Пожирателей, сбежавших из Азкабана!

— Вот это — аргумент, — оживился Лестранж, отклеяв взгляд от палочки.

— И я не понимаю, почему? Почему я не могу просто уйти и жить там, где захочу, и с кем захочу!

— По той же причине, по которой я не нахожусь сейчас на Багамах в окружении полногрудых и обязательно полуголых нимф.

— Фу, как пошло, — скривилась Эридес.

— Жизнь вообще состоит из одних пошлостей, Десс, — хмыкнул Лестранж и наигранно устало откинулся на спинку кресла. — Что ещё?

Эридес прикусила губу и посмотрела на него.

— Мне кажется, и этого вполне достаточно, — она напустила на себя холодный вид, мало сочетающийся с её зарёванной мордашкой.

— Слабовато, слабовато, — покачал головой Лестранж, отмечая про себя, что его контраргументы немного, но всё же подействовали на Эридес. Она была обижена на него, однозначно рассердилась из-за его отрицания важности её проблем, но всё же задумалась. Лестранж был этим доволен: в конце концов, как он считал, все наши проблемы по-настоящему интересны только нам самим, и раздувать из них пожар мирового масштаба и мучить ими окружающих людей совсем не имело смысла.

— Вы просто невероятно, просто до противности беспечно относитесь к жизни! — Эридес внезапно подала голос и отвлекла этим Лестранжа от философских раздумий.

— Не-а, — Лестранж резко крутанул палочку. — Уже новый год наступает, а мы до сих пор не смогли ничего сделать с Поттером, мой старший брат так и не оправился от Азкабана и на моих глазах сходит с ума, моя невестка совсем съехала с катушек и на общих собраниях уже почти залезает на Тёмного Лорда, моя жена так и не стала моей женой и заявляет, что всё плохо, у рода Лестранжей нет наследника, и у меня болят пальцы на левой ноге, потому что их мне пару дней назад отдавил дубина Гойл. Болят сильно, — поморщился Лестранж. — Довольно затруднительно не обращать на всё это внимание, но вполне возможно не вываливать на других. Так что, как видишь, есть разница между беспечным отношением к жизни и рациональным подходом к ней.

— Как, Руди сходит с ума? — всхлипнула Эридес и снова расплакалась, по-видимому, пропустив мимо ушей всё остальное.

— Хреновый из тебя мозговстав, Десс, — Лестранж потёр переносицу. Действительно, проблем у него полон рот, а идей, что с ними со всеми делать, почти и не было. Что ж, более того, по правде говоря, одиночество Десс и её переживания по этому поводу вызывали у Лестранжа лишь приступ внутреннего гомерического хохота, но всё же ещё прозрачнее намекать ей на это казалось ему бессмысленным.

— Бедный Руди, — тихо хрюкнула Десс и вытерла кулаком под носом. — Вот почему я его не вижу целыми днями, хотя он и дома! Я думала, он меня чурается...

Лестранж не удержался и возвёл глаза к потолку.

— Я настолько мелка, настолько... Такая тряпка! — Эридес произнесла это с особенным чувством, выдавшим её с головой: Лестранж хорошо помнил, что точно так же она призналась ему в своей магической несостоятельности. Родные, друзья, недостаток общения — это всё важно, да, но она слишком эгоистична и слишком закомплексована, чтобы позволить себе страдать только из-за этого. — Бессмысленная, никому не нужная тряпка! Раньше, — она задохнулась, — раньше у меня хотя бы не было времени на то, чтобы задумываться о таких вещах, но сейчас... Сейчас у меня навалом времени — и я думаю, думаю, думаю... И вспоминаю, постоянно сравниваю с тем, что потеряла! С тем, что когда-то было в моих руках, и я это не ценила! — Эридес дрогнула всем телом и в голос разрыдалась.

— Раскисать — самое последнее дело, Десс! — Лестранж резко встал с кресла и направился к двери. Его бесило такое отношение к жизни: как можно не понимать, какое это необыкновенное счастье — жить в данный момент? Жить, дышать полной грудью, смеяться, говорить, пить, целовать женщин, идти вперёд, бок о бок со своими друзьями! Какое это хрупкое, какое жизненное счастье!.. Как вообще возможно не ценить каждую секунду своей жизни? Как можно постоянно цепляться за то, что давно прошло и испарилось? Живи и наслаждайся мгновением — и больше ничего не надо.

— Я не знаю... Я больше ничего не умею, только ною и всё, — прошептала она, всхлипывая и жалобно швыркая носом. — Поэтому я ничего и не сделала в своей жизни, совсем ничего.

Часы на каминной полке пробили двенадцать.

— А я зато сделал очень много, — ответил Лестранж, на секунду задержавшись в дверях. — И честно скажу тебе: иногда мне кажется, что лучше совсем ничего не сделать, чем сделать много, да всё не то.

* * *

Рабастану Лестранжу не было свойственно сожалеть о совершённых поступках. Он едва помнил свою юность, но даже по тем жалким отрывкам, что ещё сохранились у него в голове, несложно было понять, что умение сожалеть вообще не его характерная черта.

Бывало, что он жалел о чём-то сиюминутном: например, о лишнем стакане долоховской водки или о поспешном выборе в бою не самого полезного в данный момент заклинания.

Но жалеть о давних словах или действиях, произошедших уйму времени назад?.. Нет, Рабастан Лестранж никогда не жалел о прошлом.

Попав в Азкабан, он не стал раскаиваться в содеянном, хотя, собственно, ничего такого он и не успел натворить к тому моменту. Та тёмная поляна, человек, лежащий на траве — он даже не видел его лица, и при появлении дементоров ему мерещилась просто чёрная фигура, пронзаемая ядовито-зелёным лучом. Зато хриплые крики того человека, окованного чьим-то Круциатусом, он помнил отлично.

Рабастан Лестранж всю свою жизнь презирал насилие в целом и Круциатус — в частности.

Поэтому, сидя на ледяном полу в промёрзшей насквозь камере, он просто говорил себе, что помог тому человеку избавиться от боли. Что его бы всё равно убили. Или бы он сам умер от разрыва сердца или болевого шока. Или сошёл бы с ума, прямо на глазах превратившись в овоща. Баста Лестранж знал, что такое случается. Слишком хорошо знал.

Поэтому, сидя на полу в камере, он легко уговаривал себя не жалеть.

Как выяснилось после освобождения из Азкабана, как-то даже слишком легко.

В своей комнате Лестранж не стал разжигать камин и просто встал у окна, вглядываясь в холодную тишину парка, тишину мёртвую и прекрасную. Очутившись в привычной немой температуре и пуская пар изо рта, он никак не отреагировал на тяжёлую поступь Рудольфуса, идущего мимо его двери. Он лишь лениво, но с оттенком острой горечи подумал, что Руди — как раз из того типа впечатлительных людей, которые слишком много размышляют о прошедшем, тогда как им — то, при их впечатлительности, лучше вообще не думать, а просто плыть по течению. Но Руди хотя бы только себя топил, а вот Десс норовит за собой и ближнего потянуть.

Ведь тянет, тянет за собой, в эту трясину памяти, где у Лестранжа совсем нет козырей, затаскивает, как русалка опьяневшего от её пения моряка утаскивает за борт, на дно моря, и пытается навесить на шею ещё одно ярмо, груз сожаления о зря прожитой жизни.

Рабастану Лестранжу не было свойственно сожалеть о совершённых поступках. И он не сожалел. Рабастан Лестранж никогда не сожалел о прошлом. Потому что он слишком любил жизнь и ценил настоящее.

Но всё же иногда, как сейчас, например, на него нападало особенное, настроенное на философию и пространные рассуждения настроение, вцеплялось в горло и не отпускало — и Лестранж переживал тяжкие минуты сожаления. Сожаления о том, что растратил такое сокровище — жизнь — на полную хрень.

Нет, не то чтобы он мечтал всю жизнь провести за неспешным дегустированием Veuve Clicquot Ponsardin La Grande Dame 1976 года (но что скрывать, это было бы недурно) или за громоздким столом министерского служащего. Он нутром чувствовал, что мог бы сделать в своей жизни нечто большее, чем просто гоняться за малолетними грязнокровками или добивать измученных жертв Мальсибера. Чувствовал, что в его силах было стать кем-то значительным, каким-нибудь учёным-путешественником или искателем приключений. Он чувствовал, что его потенциал был настолько серьёзным, что он мог бы замахнуться и на кресло Министра Магии, если бы ему захотелось. Чувствовал свои мозги, свою решительность, настойчивость, доходящую до пробивной наглости, жажду нового и готовность быстро приспосабливаться к изменившимся условиям.

Рабастан Лестранж, даже не особо льстив себе, понимал, что бесповоротно просрал все свои возможности и всю свою жизнь.

И оттого ещё сильнее цеплялся за настоящее.

Это едкое чувство, кислотой разжигающее броню его "рационального" отношения к жизни, проникало в самые потаённые уголки его души, или что там от неё ещё оставалось, и ныло, зудело, как мерзкая противная зубная боль. И осознание того, что он бездарно истратил годы на сидение в Азкабане, на служение Пожирателем Смерти, на какие-то погони за мугродьем или на стычки с орденцами, разъедало его изнутри. Медленно, со вкусом, в стиле Долохова. И понимание того, что все они уже проиграли: и он, и его брат — будто всаживало нож в рану. Понимание, что они оказались-то по сути плохими Пожирателями Смерти.

Рудольфус — плохой Пожиратель Смерти. Пожиратели не должны копаться в себе и пытаться себя постичь: это всё равно, как если бы маньяк или наёмный убийца сел бы обдумывать свои поступки и их последствия. Пожиратели просто должны делать то, что велено, а если совсем надо будет подумать, то всегда есть готовые решения: идеология, лозунги, всё ради благой цели, ударим по мугродью рейдом и т.д. А Руди все эти лозунги не спасали, и то, что помогало ему держаться и быть рьяным приспешником Тёмного Лорда, одним из самых верных, рассыпалось в прах ещё в Азкабане. Теперь он был лишь тенью самого себя, тенью наводящего ужас Пожирателя Смерти Рудольфуса Лестранжа, отправленного за решётку за пытку Круциатусом двух авроров.

Да и из его брата, Рабастана Лестранжа, Пожиратель что-то тоже выходил фиговый.

Он никогда не был особо повёрнут на идеологии. Да, очевидно, что его детство было пропитано насквозь идеями о превосходстве чистокровных, об абсолютной неприемлемости даже секундного общения с мугродьем, о необходимости бороться со сложившейся "излишне толерантной к мугродью" системой и прочая, и прочая. Да, определённо, насколько он помнил, в Слизерине считалось нормой участвовать в издевательствах над грязнокровками (особенно любил это заваривать Мальсибер). И да, ясно, что Рудольфус к моменту выпуска Басты Лестранжа из Хогвартса стал уже значительным Пожирателем, к тому же ещё и женатым на главной фанатке, пардон, фанатичке Тёмного Лорда.

Но сам Баста Лестранж просто всё воспринимал как должное и шёл туда, куда пошли все его друзья и родные. Им обещали, что чистокровные семьи вернут себе былую славу, что они избавят магический мир от скверны магглорождённых, что они станут победителями, эдакими Цезарями в чёрных мантиях. Что ещё требовалось семнадцатилетнему сопляку, недавно потерявшему отца, чтобы захотеть получить Метку?

А что требуется почти сороколетнему мужчине, всю свою молодость проведшему в Азкабане, чтобы упорно нести эту Метку?..

Сейчас жизнь Рабастана Лестранжа шла по накатанной, и, выработав в себе ненависть к аврорам и орденцам, засадивших их в Азкабан, он просто участвовал в рейдах, где старался отвести душу за Руди и следить, чтобы Мальсибер не перегибал палку, слушал верноподданнические речи на собраниях, соглашался с тем, с чем принято соглашаться каждому Пожирателю, просто с каждым зелёным лучом всё больше убеждался в том, что сожалеть нельзя, и продолжал делать то, что должно.

Пожалуй, в своей жизни Рабастан Лестранж вообще слишком опирался на принцип "Fais ce que tu dois, et advienne que pourra".