Пыль (гет)

Алексей

От отца у меня осталось одно необычное воспоминание. Мне было, наверное, лет пять, когда он взял меня с собой на лотерею. В те времена активно работало издательство «Всемирная литература», и при заводских клубах проводились розыгрыши собраний сочинений. Помню, мы с отцом долго ехали на трамвае, и я с интересом смотрел то на киоски со сладкой водой, то на весело махавших регулировщиков. Затем мы ехали мимо большого зеленого забора, после которого пошли железнодорожные пути.

Заводской сквер, наверное, был, небольшим, но мне в то время он казался просто необъятным. В центре был маленький светло-зелёный дом с куполом — заводской клуб. У входа на террасе сидела толпа народа: помню, что многие были в кепках от жаркого дня. Весёлая девушка вращала барабан, выкрикивая номера. У отца номер был нарисован чернилами на ладони, и он ждал своей очереди. Мне вскоре ужасно все надоело.

— Папа… а мы выиграем? — дёрнул я отца за рукав.

— Не обязательно. — сказал он. — Видишь, сколько народу?

— Я насупился. Ведь я был уверен, что мы хоть что-то выбираем! Но оказалось, что можем и не выиграть. От нечего делать я побежал к маленькому забору, где росла густая трава.

Присев на корточки, я начал играть, пытаясь что-то смастерить. До меня доносились голоса, словно из другого мира. Невдалеке слышались гудки паровозов. К моему удивлению на куст села небольшая и очень красивая птичка. Я смотрел на неё во все глаза — она казалась мне настоящим чудом из сказки, залетевшим к нам. Чирикая, она поскакала вперёд с ветки на ветку, и я побежал за ней вдоль серого кирпичного забора. Я ужасно боялся упустить такое диво. Но птица, не обращая на меня внимание, полетела за забор.

Взволнованный, я побежал к отцу рассказать о чудесной птахе. Толпа в сквере шумела. Аукцион шел сам собой, но народ уже рассосался по скверу: кто-то курил, кто-то пил «Нарзан» и кофе, кто-то кричал… Отец стоял возле круглого фонаря, беседуя с незнакомым мне плотным коренастым человеком в кепке. Я не очень хорошо запомнил его лицо, но помню, что он был в белой рубашке и подтяжках. Оба они курили, и о чем-то болтали.

— Папа!

Я дернул его за рукав и начал взахлеб рассказывать о птице. Я описывал ее как умел. Отец, смеясь, сказал, что это была иволга. Но я сразу понял, что он сам не был в этом уверен, и говорил скорее так, чтобы отвязаться от меня. Человек в кепке тоже улыбался, но как-то натянуто и неискренне. Я чувствовал, что у них был какой-то важный разговор, и он был не рад, что я им помешал,

— Ладно, нам пора… — отец улыбнулся.

— Пойдем птицу ловить?

— Не сегодня… — мы осторожно пошли к выходу. Толпа спешила к аллее, и летний зной делал воздух тяжелым.

— Папа, ну пойдем! — дернул я его за рукав.

— Тссс! — приложил он палец к губам. — Сегодня толпа народа, как поймаем птицу? А в следующие выходные, — подмигнул он мне, — обязательно пойдем!

Мы быстро пошли к трамвайной остановке. Вечером я радостно мастерил силки для птицы. Что это была за птица, я так и не узнал: то ли иволга, то ли сойка, то ли кто-то другой. А вот того человека в кепке я однажды все-таки нашел. Правда, при совсем других обстоятельствах.

* * *

Настя

С Суворовского проспекта я свернула на 4-ю Советскую улицу. Здесь, в Третьем доме Советов, здании, выложенном из серого гранита, жили Аметистовы. Дом был старым, дореволюционным, и с тех пор практически не изменился. У входа в подъезд были разбиты газоны с садовыми ромашками и звездочками. В доме был прозрачный лифт: пока он мчался, можно было видеть лестничные пролеты. Я быстро поднялась на четвертый этаж и нажала на кнопку звонка.

Мне открыла женщина и я сразу узнала в ней мать Иры. Дочь была очень похожа на нее. Женщина оказалась довольно симпатичной — высокая, стройная, с тонкими чертами и очень похожей на Иру — даже цветом глаз! Эти самые глаза смотрели пронзительно, будто изучали тебя, и было в них что-то такое.гордое. Графиня! Белокурые волосы, доходящие до лопаток, плавно струились по прямой спине. Женщина была одета в зеленое платье чуть ниже колен.

— Здравствуйте, — кивнула я. — Я к Ире. Меня зовут Настя.

— Приятно познакомиться, — мягко улыбнулась незнакомка. У нее был мелодичный высокий голос. — Ольга Викторовна. Ира о тебе рассказывала, вы хорошие подруги. Проходи.

Низкая прихожая со старомодной черной галошницей и высоким зеркалом в резной оправе меня не сильно удивила. Куда больше меня изумил длинный коридор между комнатами, а которой выходили высокие черные двери. В каждой из них было стекло с каким-то узором из цветов. В самом коридоре висели картины, изображавшие морские пейзажи: от пенящихся волн возле утеса до парусника во время морского штиля. Ольга Викторовна показала мне рукой на дверь в большую комнату, куда я сразу нырнула.

Войдя, я чуть не прыснула от смеха. Ира сидела на стуле прямо напротив окна. Их домработница Таня проворными движениями пальцев заплетала косу девочки, не прикасаясь к ней.

— Да не дергаюсь я, — надула губки девочка.

Сейчас Ирка казалась мне милым ребенком. Высокая, хрупкая, зеленоглазая девочка, чьи пшеничные локоны сейчас укладывались в прическу, сидела на старинном стуле из черного ореха. Пока Татьяна колдовала с ее косой, девочка покачивала стройными ножками в лакированных белых туфлях, словно подобранных по цвету под ее вычурное платье до колен. Ирка была удивительно похожа на мать. Те же тонкие черты лица и длинные ресницы, светлые волосы, вздернутый носик, придающий девочке сходство с лисой. Даже изумрудно-зеленые глаза достались ей от матери.

Я, не раздумывая, села на соседний черный стул и посмотрела на их темно-синие обои с белым узором. В центре просторной комнаты стоял черный полированный стол в виде вытянутого круга, напоминавший те, что я видела в музее.

— Привет! — не смогла я подавить улыбку. Все же я была рада видеть Иру, хотя мы только что поболтали по телефону.

— Тссс… — приложила Ирка заговорщицки пальчик к губам. — Сейчас поговорим про отца Ленки. Могу тебе многое сообщить.

— Готово! — объявила Татьяна.

— Спасибо! Ты не допускаешь, — обернулась Ирка, когда домработница вышла, — что отец Ленки работает на фашистскую Германию!

— С чего ты взяла?

— Настя, ты политически наивна! — сказала Ирка. — Отец Ленки повторяет фашистскую пропаганду про голод на Украине. С чего бы это? Ленка выступает за побег людей в фашистские страны. А почему?

— Ну так Маша все объяснила. Она не думала что это пропаганда, просто поверила. Ничего ведь не доказано. Мишку так поддерживала искренне, не чувствуется что она это делала считая Мишку при этом врагом. Просто мягкая в душе, вот и ляпнула, считает что казнь это жестоко и не удержалась.

— Ничего Маша не объяснила! — сказала Ира, подойдя к высокому окну. — Ленка не мягкая, а наглая и агрессивная. И почему не отец треплется про голод на Украине, который придумали фашисты? Это все случайности, да?

— Слушайте, вы обе петушитесь каждые пять секунд! И в тебе и в ней есть и плохое и хорошее! Не доказано что это выдумка, хотя… Вряд ли в нашем государстве произойдет такой ужас, это правда.

— Вот! — подняла Ира тонкий пальчик. — Ленка распространяет клеветнические слухи про нашу страну, ты это понимаешь?

— Наверное, это клевета, но — а что ты предлагаешь делать дальше?

Ира подошла к чёрному столу, на котором сияли граммофон и небольшое

перламутровое зеркало.

— А ты вообще знаешь, что отец Тумановой на просто так болтает за фашистами про голод? Его обвиняют по линии «Главхимррома» в неправильном использовании денег. Ты понимаешь, что это значит!

— Значит, махинации, — я и не думала что все настолько серьезно! Неужто это правда пропаганда немцев, а отец Ленки шпион? Ну почему опять повторяется история с матерью Мишки? Или я ошибаюсь?

— А вдруг, — понизила голос Ира, когда мы вышли в длинный коридор. — отец Ленки — переодетый немецкий офицер?

— Вряд ли… Ленка бы поняла, отец это или кто-то чужой, переодетый.

— А если Туманова сама им сочувствует? — спросила Ирка. Для прогулки она надела следки и белые босоножки на шпильках, и сейчас, сидя на стульчике, возилась с ремешками. Я видела такие босоножки только на витрине модного магазине.

— Серьезное обвинение. У нас нет особых доказательств что Ленка — поклонник фашизма.

— А кто говорил, что побег, а фашистские страны норма? Кто распространяет фашисткие выдумки про голод? — не унималась Аместистова.

— Но она не говорила: побег норма. Просто думала что казнь жёстоко и не удержалась, ляпнула, не подумав. Вот и все.

— Главное, — засмеялась Ира, — чтобы отец Ленки, почувствовав провал, не сбежал в фашистскую Германию. Может, он еще и отстреливаться из пистолета начнет.

Когда мы собирались на прогулку, Ирен вертелась у зеркала и трещала, что ей скоро сошьют платье из бархата

— Отлично! — восхитилась я. Ира расплылась в улыбке. Какая же все-таки воображала! А ещё большая модница. Платье из бархата — прекрасно! Я представила, как Ира гордо входит в нем в класс, ловя взгляды девчонок.

Мы вышли из квартиры. Лифт подошел мгновенно, и, спустя пару минут, мы обе весело выбежали из подъезда. Из открытого окна патефон весело играл:

Tango, Pariser Tango

Ich schenke dir mein Herz beim Tango.

Die Nacht ist blau und süß der Wein,

Wir tanzen in das Glück hinein

— Какая нелепость, — сказала я. — Парижское танго на немецком языке!

— Ничего ты не понимаешь! — замахала длинными руками Ира. — Сейчас это писк моды: парижское танго по-немецки. Это же… Очень весело, согласись!

— А ведь правда, — кивнула я, задумавшись. — Очень забавно!

—"Голубая ночь и сладкое вино; Мы танцуем к счастью…» — перевела Ирка и тут же подпрыгнула и закружилась. Я хотела бы хоть раз в жизни побывать в Париже… А ты?

— Конечно! Там очень красиво. Знаменитая Эйфелева башня, город любви! — Я представила, как мы с Ирой стоим там, в Париже, у этой самой башни. На небе ни единого облачка! Тепло, светло, хорошо… А мы любуемся.

— Еще Собор Парижской Богоматери, парк Монсо, много дворцов, — мечтательно улыбнулась Ира. — Да, очень красиво!

Столица Франции… Сразу вспомнился Алекс. Какая же красивая, роскошная страна, столько достопримечательностей! Жутко захотелось попасть туда, а особенно в Париж! Так интересно… Но вдруг я когда-нибудь смогу туда поехать? Кто знает… Но почему бы и нет?

Ein Leben lang so schön wie heut'

Mit dir und mir für alle Zeit.

Продолжало весело звучать танго. Нам было веселело, и странное немецкое танго, казалось, навевало ритм Парижа. В августовском воздухе появилась предосенняя дымка, которой, казалось, пахли даже цветущие кремовые звёздочки.

— Хочешь, скажу тайну? — прошептала Ирка, — Отец Миши пишет письмо Крупской. Жене Ленина!

— Чьей жене? — я просто не могла поверить своим ушам. Это надо же, человек жене самого Ленина пишет! Ничего себе! Я даже не подозревала. Ну и ну — жена самого Ленина!

— Просит защитить, — фыркнула Ирка. — Только зря он делает это. Зря!

— Наверно и правда зря. Но забудь ты про Мишкину семью хоть на пять секунд!

Я посмотрела задумчиво на убегавшую вдаль брусчатку проспекта. Пре­досен­нее ав­густов­ское зо­лото уже тро­нуло кро­ны лип, и мел­кие лис­точки ва­лялись на зем­ле. Рядом высилась темно-зеленая пирамида ели, под которой лежала аккуратная вытянутая шишка. «Скоро осень», — подумала я.

— Погоди, ты не поняла… — сказала нетерпеливо моя подруга. — Я от родителей узнала, что в письме он что-то против партии написал. Вот так!

— Ничего себе! — Выходит, с родителями Мишки правда что-то неладно, но с другой стороны. Понять его действия было можно, он хотел чтобы его жену освободили, о чем я и сказала

— Отец Мишки как был зиновьевцем, так и остался! — посмотрела на меня Ирка. — Настя, ну ты как ребёнок маленький, правда! — нетерпеливо дёрнула она рукой.

— Знаю, — пожала я плечами.

Выходит, это правда, все это время родители и Ира были правы — с семьей Мишки действительно неладно! Я и подумать не могла! Но самого Мишку, чья семья рушится у него на глазах, было жалко, надо будет обязательно увидеться.

Зиновьевец, зиновьевец.А кто это такие, зиновьевцы-то? Нет, я слышала, что был Григорий Зиновьев и сейчас попал в опалу, но подробностей не знала. Чего именно он хотел, этот Зиновьев, за что в опале? Кажется, да — Ленин был зол, что он чуть не выдал план Октябрьской революции. Вопросы, вопросы, вопросы… Хотелось бы найти на них ответы…

— Как думаешь, — отвлекла меня от Ирка, рассматривая газетный киоск на повороте. — Чем сейчас Алекс занимается?

— Ну откуда я знаю!

— А давай пофантазируем!

— Ир, ну не знаю… Может с Владом или Незнамом бродят где… Может, сам пошёл куда.

— Настя, терпи! Ира же влюблена в него по уши! Тили-тили-тесто, жених и невеста! — раздался знакомый звонкий голос.

Мы с Ирой обернулись и заметили Машу…на велосипеде!

После лагеря Ира казалась мне несколько неженкой. Определенно в деревне ей делать было бы нечего — Ира выдрала бы не только сорняки, но и всю капусту! Впрочем и над сорняками она работала с большим трудом.

Маша оказалась довольно ленивой, а ещё ехидной! Правда Лича Патракеевна! И про медведя стих рассказала, когда Вика сказала что Влад был медведем в прошлой жизни, и уключиной назвала, и картошку у Женьки стащила! Ленивая, но веселая.

— Привет! — Маша с гордым видом отбросила на спину золотистую косичку.

Велосипед был хорош — яркий, в красных цветах! Ручки красные, колеса красные, все практически красное! Только седло чёрное, а одна рама — золотая! Наверняка такой велосипед стоил немало! У меня тоже был, но старый, одна педаль вообще отвалилась! А тут — яркий, новенький, богатый!

— Вот это даа, — протянула я, обхаживая вокруг транспорта Маши. — У меня просто… просто слов нет!

— Маша… ты… ты умеешь ездить на велосипеде? -пролепетала не менее изумлённая Ира.

— Да, а что? — усмехнулась Маша. — Ничего особенного — жмешь педали, вот и все. А почему ты так удивляешься? А ты умеешь?

— Я только давно пробовала… а у тебя настоящий! — Ирка смотрела как на чудо.

— А то! — гордо улыбнулась Маша. — А ты, Настя, умеешь?

— Умею! — кивнула я. — Только он у меня старый уже, педаль отвалилась.

— Ничего, не проблема! Ездить можно! Помой его да педаль купите — как новенький будет! — махнула Маша рукой.

— А у тебя совсем новый, немецкий… откуда? — пролепетала Ира.

— Нравится? — Маша сейчас напоминала кошку, которой дали молоко — такой счастливой она казалась. — Это мне Серый подарил.

— Какой такой Серый? — хлопнула длинными ресницами Ира.

— Незнам, конечно, — проговорила Маша с удивленным видом и прыснула, заметив недоверие в наших лицах. — Да брат подарил, черт возьми! Серый его звать, Сергей!

Значит, брат! Я иногда видела Машу с высоким кареглазым парнем, очень похожим на нее. Те же светлые волосы, пронзительные карие глаза и гордая улыбка, а также военная форма. Думала, какой-то родственник. Угадала практически — брат родной!

— А он кто? Танкист, летчик? — размышляла, нахмурив тонкие брови, Ира. — Кавалерист?

— Второе!

— А где он служит? — спросила Ира.

— На Дальнем Востоке, — ответила Маша. — В Забайкалье, точнее.

— Как бы я мечтала поехать на Дальний Восток… — мечтательно протянула Аметистова. — Это ведь как интересно: две недели на поезде! Станции, узлы, леса сибирские…

— А говорила, что леса не нужны, — усмехнулась Маша. — Вот они — леса! Сибирские!

— А еще необычнее — дальневосточные! — кивнула Ира.

— Да, интересно! — подтвердила Маша с легкой снисходительностью. — Долговато на мой взгляд правда… Но с другой стороны результат того стоит.

— Интересно! — протянула я. — Это же даль то какая! — Так хотелось бы попасть на Дальний Восток, как и Ире — сибирские леса, красота, далеко… А в этих лесах еще и медведи с лисами живут! Так интересно!

К тому же горы, красота, озеро Байкал — самое глубокое и чистое озеро во всей России! Давно хотелось бы там искупаться.

— Если мать Мишки не расстреляют, то сошлют в лагеря в Сибирь, — горько сказала Маша.

Я ахнула. С лагерем я совсем забыла что мать Мишки сейчас в тюрьме! Что ему трудно.Что не только в лагерь не поехал, но и матери у него практически нет! Надо будет срочно увидеться с Мишкой — если не сегодня то завтра! Может, смогу как-то поддержать, отвлечь от грустных мыслей хоть как-нибудь, не бросать же в такой ситуации. Отвлечь полностью я его не смогу — твою родную мать могут убить или отправить работать в такую даль, что ты больше никогда не увидишь ее… Но хоть как-нибудь! Ну почему, почему все так сложилось, ведь и я, и Мишка, и Лена Туманова, мы до последнего верили что все будет хорошо, а Екатерина невиновна! А тут вот как вышло — эта милая приветливая женщина оказалась шпионом и теперь ее ждет жуткое наказание… Бедный Мишка. Семья рушится прямо на глазах и он ничего не может с этим поделать… Это ужасно.

— Девочки, давайте хоть чем-то попробуем Мишки помочь? Может, письмо куда-то напишем? — предложила Маша.

— Я бы тоже хотела, но кто нас где будет слушать? Там и заморачиваться на просьбы каких-то школьников не будут, — грустно вздохнула я, опустив голову. — Но с другой стороны я могу ошибаться! А что ты предлагаешь? Куда писать? Интересная идея! Может, у нас все-таки получится ему помочь?

— Вы ненормальные? — посмотрела на нас с изумлением Ира. — Кому, кому вы собираетесь писать? В НКВД, как теперь ОГПУ называется? Вы больные! Чекисты шпионов настоящих ловят, а мы куда полезем? Да нас насмех поднимут! Или заинтересуются, почему это мы, пионеры, врага защищаем!

— И проблемы начнутся, — задумалась Маша. — Хотя.кто нас там вообще слушать то будет — школьников, малышню? Не будут и заморачиваться наверно… Чем тут помочь? Разве что поддержкой… Но неужели ничего нельзя сделать, совсем ничего?

— Согласна! Вдруг что-то еще получится изменить?

Я не хотела сдаваться до последнего, вдруг что-то придумаем, чем-то поможем? Но в глубине души я чувствовала — судьба Екатерины уже практически решена. Я постараюсь поддержать Мишку, отвлечь от грустных мыслей, но как действительно ему помочь? Твою мать убьют или отправят в дали дальние — какая тут поддержка, если действия нужны? Но какие? Неужели ничего не можем сделать? Зато Ирка смотрела на меня так, словно я была тропической анакондой.

— Насть, никуда мы не напишем, — покачала головой Маша. — Точнее не только никудА, нам еще и нЕкуда. Нас и слушать то не станут — малолеток каких-то, — грустно покачала она головой. — Ир, ну что смотришь? Вроде порошок из ушей у Насти не сыпется! Переживает человек за друга, помочь хочет, все же понятно!

— Давайте хотя бы не бросать Мишку в одиночестве… — сказала Маша.

— Так я разве говорю что буду его бросать? — удивилась я. — Конечно, не будем! Хоть какая-то поддержка, хотя бы несколько отвлечем от грустных мыслей… По крайней мере не один!

— Ладно, до встречи, — Маша снова вскочила на велосипед и быстро поехала вперёд. Ира смотрела как завороженная, да и я не открывала глаз — так быстро! Только что была тут, а теперь уже там!

Обернувшись, Маша помахала нам рукой и начала ездить кругами.

— О выпендривается то, а? — протянула я.

Маша гарцевала на велосипеде как всадница на коне, сверкая карими глазами. О как радуется то, прямо торжествует! Постепенно Маша скрылась за поворотом, но перед этим вытворяла всякие выкрутасы — и кругами ехала, и прямо, и с руками и без рук! Я удивлялась ее ловкости — сто раз могла упасть, а нет, не упала.

* * *

Алексей

Несмотря на отсветы костра и работу в огороде, я часто думал в лагере о тезисах отца. С ними снова вышел прокол. Эх, мы-то с Владом и Викой думали, что там разгадка тайны, а оказалось, что мы толком не понимаем о чем они. Отец утверждал, что революционная волна на Западе временно сошла. Битва за Мировую революцию переместилась на Восток, и сейчас на передовой — индийское и китайское направления. В Индии потенциал тоже исчерпывается, зато в Китае он нарастает день за днем. Дальше шли довольно туманные фразы, что кризис Мировой революции наступил не от новой политики руководства СССР (как утверждал Суварин), а по естественным причинам, и «щеголяние левизной» только поставит европейских коммунистов в невыгодные условия, вбив клин между ними и национальными движениями Востока. Вот, собственно, и все.

«Из-за этой бурды убили отца? — думал я, глядя на темно-зеленый лист лотоса в реке. — Не верю!» Что там не так? И почему отец утверждал, что тезисы опубликовали не совсем верно? Что в них не так?

— Слушай, — спросил я как-то Влада, когда мы корчевали тот самый пень из огорожа. — А что за бумаги твоя мачеха должна была передать Щебинину, Серову или Звездинскому?

— Понятия не имею, — прошептал Влад. — Так она тебе и скажет, ага!

— Погоди… Но если бумаги у нее, значит, к ней могли прийти незнакомые люди и взять их? Ты их видел?

— Да как будто нет. — пробормотал он. — Конечно, она могла бы передать их и вне дома, это ни о чём не говорит.

— Кстати, она у тебя хорошая, как мне показалось…

— Так я и не говорю, что она плохая! Жёсткая правда.

— Так уж и жесткая? Давай рассуждать логически. Бумага — это что-то, что были подписать в Берлине. Текст чего-то от 8 августа. То есть, папка не толстая.

— Или там было что-то еще, — добавил Влад.

На этом мой разговор с Владом был окончен. Впрочем, еще в лагере я стал продумывать следующий ход. Теперь у меня в руках был адрес Якова Фененко, который я буквально вырвал у его племянницы. Не рассуждая, я написал короткое письмо этому самому Фененко из Тернопольского Ревкома, в котором кратко рассказал, кто я такой и чего от него хочу. На успех я практически не рассчитывал, а потому весьма удивился, когда вернувшись в Ленинград, в первый же день нашел письмо со штемпелем из Пскова. Преодолевая волнение, я вскрыл конверт и стал быстро читать:

Алексей!

Я.П. Фененко

Дни до встречи тянулись медленно, и я буквально считал дни в календаре. В свободное время я или бегал, или читал учебники за будующий год. Меня все больше тревожило странное состояние мамы. С работы она теперь приходила поздно в немного раздраженном или растерянном состоянии. Иногда мне казалось, что она чем-то расстроена, а иногда, напротив, что она о чем-то думает. Однажды перед ужином она сказала:

— Этот Князев ужасный человек и грубиян…

— Что, он хамит тебе? — не выдержал я.

— Если бы только мне… Он невероятно властный и жесткий человек. У него удивительные и страшные глаза… Смотрит ими так, что ты не смеешь ему даже возразить. А ведь кричит, и ты просто ничего ему не можешь возразить.

Я ничего не ответил, но почему-то почувствовал неприятный холодок на душе — словно в наш дом стало потихоньку проникать что-то плохое.Я заглянул в просторный кабинет отца, и мне показалось, будто в нашей квартире стало необычно пусто. В другой раз мама пришла растеряной, и мне показалось, будто у нее заплаканные глаза. Она улыбалась и старалась быть веселой, но я отлично понимал, что она намеренно делает вид ради меня.

В назначенный час я подбежал к желтому вычурному зданию Витебского вокзала. К моему удивлению возле входа стоял невысокий человек в кепке и весело курил. Я остановился на бегу как вкопанный. Ещё бы! Ведь это был тот самый человек из моего туманного детства, которого я видел в сквере с отцом! Из моей памяти снова, как из сна, всплыли кусты и птица, крики аукциона и вечерний воздух парка. Это был он! Яков Павлович Фененко.

— Здравствуйте! — бросил я на бегу. — Кажется… Я вас помню…

— И я тебя помню… — добродушно подмигнул человек. — Смотри, как вырос! — При этих словах он весело осмотрел мою одежду. Для встречи я надел лучшие шорты до колен и пиджак защитного цвета.

— Мы в парке были… На аукционе… — ответил я, стараясь побороть небольшую робость.

— Ты там дивную птаху еще искал, — подмигнул он снова. — Нашел?

В его словах звучал тот же чудной акцент, что и у его племянницы в Чудово. «Дивная», «птаха» — у нас так вряд ли кто-то скажет. Голос в репродукторе четко объявил о начале посадки в скорый поезд на Воронеж.

— Неа… — покачал я головой и сам рассмеялся.

— Ты прости, шо я на похороны отца твоего не прЫехаВ, — продолжал Фененко, необычно выговариваю слова. — Я тогда в Киеву був. А на могилу Валериана потом сходив сам.

— Яков Павлович… А вы хорошо отца знали? — сразу решил я перейти к делу.

— Коротко. Во время войны с Польшей, -он показал мне по направлению к Обводному каналу. — Мы тогда с ним в Польревкоме работали. Только давно то було, быльем все поросло. — махнул он потной ладонью.

— А я вот вас поммню, когда мне пять лет было… — бросил я на него взгляд.

— Я в двадцать седьмам коротко проездом бул в Москве, — не задумываясь ответил Фененко. — Твой отец на тот ацкцион и пошел, чтобы со мной повидаться. На аукционах не выиграешь: цэ лиипа все! — весело законччил он.

«Вот оно как!» — подумал я, вспоминая дорожки сада с брусчаткой и фонарями.

— А знали ли вы Варского? — спросил я.

Мимо нас про грохотал трамвай, высадивший толпу пассажиров с чемоданами. Они, похоже, спешили к морю. Мама говорила, что сентябрь — «бархатный сезон», а я никак не мог понять, почему люди так хотят отдыхать в сентябре. Вот тот толстячок я черным чемоданом на двух застежках: неужели будет купаться в сентябрьском море, которе чуть ли не лучше июльского?

— Знал. Они дружили с твоим отцом, — кивнул Фененко.

— А потом в двадцать четвертом поругались. А почему? — спросил я.

Вдали громко проревел паровоз. Затем быстро застучали колеса. «Маневровый», — подумал я.

— Видишь ли, Алексей, — сказал тихо Фененко, — Польская война была нашим поражением, причём очень горьким. Мы не оправились от неё до сих.

— Как поражение? Разве мы не отбили третий поход Антанты? — не сдержался я.

— Отбили… мы увидели главное… Поляки считают Красную армию не Красной армией и не армией мирового пролетариата, а новой русской армией. Для них что царь, что большевики — одно и тоже. Мы можем создать ещё три Интереационала, но для поляков мы Россия и русская армия. Как при царе…

— Разве мы такие, как царь? — спросил я. — Ведь Ленин…

— Вот и Тухачевский думал, как ты, и твой отец. А не восстали поляки, пошли за Пилсудским. Слово «русские» им было страшнее. Хоть они белые, хоть красные, — закурил Фененко.

— А Польревком? А отец? А Варский? — недоумевал я, вспомнив даже этого загадочного Варского.

— Таких поляков были единицы, — ответил Фененко. — А Польша пошла за Пилсудским в своём большинстве. Для них не было разницы между Россией царской и соаетской.

Я задумчиво смотрел вперёд на маленький киоск со сладкой водной. Высокий толстоватый мужчина в шляпе покупал воду с сиропом ребёнку — видимо, своему сыну. В голове у меня звучала песня «Красная Армия марш, марш вперёд: Реввоенсовет нас в бой в бой зовёт!». Только вдруг, как оказалось, не все было так просто, как мне казалось до сих пор.

— Польская война, — продолжал Фененко, — была большой неудачей. Англичане нарисовали линию польской границы, и мы её признали. Но, увы, нам пришлось отдать Польше часть своей территории и провести границу восточнее той линии.

— Мы отдали панской Польши нашу советскую землю? — не верил я своим ушам.

— А ты посмотри, где проходит граница, — добил меня Фененко. — Сто километров от Киева и тридцать от Минска. А почему? — прищурился он.

Я потупился. Крыть мне было нечем. Выходит, мы не выиграли, а проиграли войну панской Польше? Я не могут поверить в это! А как же Маяковский? Как же наша песня «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши штыки!»? Я смотрел на асфальт и не мог поверить в его слова.

— Но это было еще полбеды, — продолжал мой спутник. — Мы создали СССР в границах бывшей России. Значит, империалисты всех мастей закричала, что большевики — просто новое русское правительство и наследники царя Николая.

— Мы — наследники Николашки? — я с возмущением посмотрел на точку с квасом. Голос с вокзала кричал о завершении посадки на Воронеж.

— Империалисты подают это так. Что нам оставалось? — продолжал Фененко. — Только союз с народами колоний. И тут в Коминтерне пошел новый раздрай: нужен коммунистам союз с буржуазными движениями Востока или нет.

— И мой отец… — протер я лоб, чувствуя, что ужасно хочу пить.

— На Пятом Конгрессе после смерти Ленина и шел раскол, как продолжать Мировую революцию. Усек?

— Да… — пролепетал я. На самом деле не особенно я понимал, но надо было подумать. То, что я услыхал, не укладывалось в моей голове.

— А Майоров говорил, что мой отец считал, что мы в Китае проиграли… — бросил я.

— Майоров? Ты знаешь Майорова? — спросил Фененко.

— Его дочь Настя у нас учится. — Ответил я.

— Мне бы познакомится с ней. Надо отца ее повидать, — мой спутник посмотрел на меня с надеждой.

Я кивал, обещая помочь, но мыслями был далеко. На скамейках сидели пассажиры, ожидая поезда. Рядом курили ребята лет пятнадцати. Глядя на аккуратный асфальт и киоск с «Нарзаном», я вдруг подумал о том, что от мировой революции, нашей жизни, мы куда дальше, чем в девятнадцатом году.