Правильное решение (джен)

В гардеробной пахло пылью и немного — духами. Сладкими или с горчинкой, легкомысленными цветочными или строгими, с терпкими нотками арктанового дерева... у каждого платья был свой запах — едва уловимый, но безошибочно узнаваемый.

Исанн не заходила сюда с самого исчезновения матери. Не могла, не хотела. Здесь все выглядело так, будто мама никуда не пропадала — самое большее, отлучилась куда-то на час-два. Вот-вот она переступит порог и рассмеется ласково, снова поймав дочку за примеркой слишком больших для нее нарядов. А потом заговорщически улыбнется и, вытащив из шкатулки изумительной красоты украшения, примется помогать ей прихорашиваться...

"Ты у меня красавица, Исанн. Ни одна принцесса или сенаторская дочка с тобой не сравнится".

Девочка стиснула зубы и запрокинула голову, смаргивая непрошеные слезы. И как только она могла поверить, что мама бросила ее, даже не попрощавшись? Какой непроходимой дурехой надо было быть, чтобы проглотить эту ложь и не подавиться?

Она со всей силы сжала в кулачке жемчужную нить, которую мама так любила вплетать в волосы. Пропустила через пальцы, позволив ей ручейком стечь в шкатулку и раствориться в россыпи драгоценных камней, золота, платины и серебра. Помнится, не проходило и месяца, чтобы отец не подарил жене нового колье, браслета или колечка, и каждое было краше предыдущего... просто в голове не укладывалось, что он мог сделать с ней что-то ужасное. С кем угодно, но только не с ней. Они ведь обожали друг друга, Исанн же помнила!

Неужели это тоже было ложью? Спектаклем для общества и одной маленькой глупой девочки?

Исанн распласталась на ящике со старой одеждой, которую мама собиралась, да так и не собралась пожертвовать бедным, и принялась машинально отстукивать ритм по его крышке. Получилось в такт мыслям: рвано, сбивчиво и зло.

Ложь-ложь-ложь. Повсюду и ото всех. Отец, гувернантка, Мотма... даже собственная память — и той уже доверять не получалось!

Исанн, наверное, сама уже сходит с ума. Вспоминает то, чего не было, сомневается в том, что было. Отец говорил ей, что в этом мире многие вещи на самом деле являются вовсе не тем, чем кажутся на первый взгляд... а она важно кивала и делала вид, что поняла. Дура, дура, дура! Ничего она тогда не понимала!

Собственное бессилие не просто злило — доводило до отчаяния. Если бы ей только удалось сбежать! Мотма наверняка рассказала бы хоть малую часть правды, а там уж Исанн как-нибудь вычленила ее из вороха лжи и передергиваний. Но теперь она заперта дома, спасибо Элдберу... тюремщик, чтоб ему пусто было! Еще отцу наверняка все расскажет... даже интересно, что он с ней сделает. Просто отлупит хорошенько или что похуже выдумает? Как с мамой?

Исанн уже не знала, чего от него можно ожидать. Не была даже уверена, что на самом деле была его любимой дочкой. Что вообще была его дочкой. Мало ли, с чего их с мамой размолвка началась? В этом мире же все не то, чем кажется на первый взгляд!

Девочка сердито шмыгнула носом, утерла подозрительно влажные глаза. Эдак до чего угодно додуматься можно... вот только ей уже ничто не казалось слишком невероятным. Жизнь, где все было просто и понятно, и был папа, которому всегда можно верить, расползлась на рваные клочки. А что на самом деле под этой оберткой — черта с два разберешь. Мерзость какая-то, похоже.

Исанн скатилась с ящика. Присела около него на колени, откинула крышку и по локоть запустила руки в ворох мягких, приятно ласкающих кожу тканей. Если закрыть глаза, можно ненадолго представить, что эти два года ей просто приснились. Что сейчас действительно придет мама и с напускной строгостью спросит, что это она тут делает...

Конечно, это называется "бегать от реальности". Конечно, такие глупости — для малышей и тех, кто не разумнее их. Но как же ей надоело быть не по годам умной! Ей бы все вернуть, чтобы все стало как раньше... да хотя бы последние два дня стереть из памяти! Чтобы она снова смогла поверить, что мама жива, и папа никогда не причинял ей вреда.

Оказывается, это было очень здорово — верить в ложь. Только теперь не получалось.

Неожиданно в ладонь ткнулось что-то твердое и острое. Пробежавшись по странному предмету пальцами, Исанн поняла, что это была маленькая печатная книга или что-то в этом роде. Заинтересованная, девочка вытащила находку на свет. Оказалось — записная книжка в твердом переплете, чуть потрепанном по углам. Яркие цветы на обложке; к корешку прикреплена ручка. Самая обыкновенная вещица. Обнаружься такая где-нибудь на видном месте, Исанн даже внимания бы не обратила.

Но кто станет так прятать простой ежедневник? Не случайно же он попал в кучу старых вещей, которые должны были пойти на благотворительность? Нет, только не у мамы... она всегда знала, что где в доме лежит — даже лучше, чем горничные. И растяпой никогда не была.

Значит, специально спрятала. Там, где точно никто не найдет — ни прислуга, ни любопытная дочка, ни, тем более, муж.

Значит, было что скрывать.

У Исанн вдруг защемило сердце, болезненно и в то же время — предвкушающе. Неприметная книжица будто преобразилась в ведьмин гримуар из старинных сказок: и открыть страшно, и отложить, не взглянув хоть одним глазком, уже невмоготу.

Боясь даже вдохнуть, девочка перевернула первую страницу. Руки чуть дрожали от волнения, и острая кромка флимсипласта больно резанула по пальцу. Исанн даже не ойкнула — молча смотрела, зачарованная, как кровавое пятнышко расползается по листу. Как медленно дотягивается до первой буквы — вытянутой и изящной, с завитушками... такими бы письма к возлюбленным или стихи писать. Но никак не...

"Я знаю, что теряю разум. Не могу сконцентрироваться. Не могу думать, не могу вспоминать о том, что произошло со мной. Больно. Даже сейчас у меня перед глазами все плывет, я едва вижу лист перед собой. Но я должна вести этот дневник. Иначе просто утрачу связь с реальностью. Не отличу фантазию от воспоминаний. Я должна записать все, пока меня не заставили забыть снова..."

Исанн прижала трясущуюся ладошку ко рту. Вновь перечитала первые строчки. А потом — еще и еще раз, словно надеялась, что они волшебным образом изменятся или вовсе исчезнут. Но нет. "Я знаю, что теряю разум. Не могу сконцентрироваться. Не могу думать, не могу вспоминать..." — снова и снова перечитывала она. Не знала даже, вслух или про себя: все звуки заглушал шум в голове. Исанн едва сознавала, что вообще происходит вокруг: словно весь мир исчез, остались только эти страшные, написанные таким знакомым почерком слова на замаранном кровью листе.

"...Я никогда не хотела лезть в политику. Я ничего не понимаю в ней и не хочу понимать. Но что мне оставалось делать? Мой муж сам затягивал петлю у себя на шее. Мон говорила, что жить ему осталось до следующих выборов. Когда Палпатина уберут от власти, на Арманда тут же ополчатся все, кто прежде жил в страхе перед ним. Его боятся, ненавидят, у него руки в крови по локоть... его могут казнить за все, что он делал на своем проклятом посту. Мон обещала помочь. Сказала, что сумеет этого не допустить, если я помогу ей в ответ. Сказала, что это для блага нашей семьи. Чтобы я не осталась без мужа, а наша малышка — без отца. Сказала, что сможет представить сведения, которые я для нее достану, как доказательство того, что Арманд действовал не по своей воле, а лишь исполняя приказы Палпатина.

Зачем я только согласилась? Думала, что не смогу нанести вреда. Думала, что все равно в жизни не узнаю ничего такого, что смогло бы доставить ему неприятности. Неужели — ошиблась? Не знаю, не понимаю, что такого сделала... или не помню? Не знаю.

Знаю лишь, что все рухнуло в тот день. Наша любовь, наш брак, моя жизнь. Голова кружится, я не могу думать об этом. Я не помню, что произошло со мной. Скандал, потом больница... все как в тумане. И головные боли, нескончаемые, страшные, постоянные. Что они сделали со мной?! Мне страшно. Не могу писать дальше, теряю мысль... кажется, слышу шаги. Меня ищут? Уже? Слуги обращаются со мной, как с умалишенной. Не сводят с меня глаз. Арманд недавно поменял гувернантку и горничных, полагаю, на своих шпионок. Охрана превратилась в тюремщиков. Их я тоже не знаю, во всем доме — новые лица.

Мне надо бежать отсюда. Возможно, без транквилизаторов я почувствую себя лучше. Но куда? Я не могу бросить Исанн. Не могу пуститься с ней в бега. Не могу вернуться к семье, они скорее решат, что я сошла с ума, чем поверят мне и позволят расторгнуть брак.

Нужно найти кого-то, кто сможет защитить меня. Но я не могу навредить Арманду, не могу! Куда идти? Не знаю, у кого спросить совета.

Голова раскалывается на части. Не могу больше думать. Нужно прилечь. Подумаю над этим после".

Читать становилось все труднее и труднее. Ровные поначалу буквы скакали и кренились в разные стороны, порой наползая друг на друга; кое-где разобрать текст и вовсе было невозможно. Да и у самой Исанн, кажется, что-то случилось со зрением: глаза болели, и белесая пелена так застилала их, что строчки превращались в неровные размытые линии. Дойдя до конца страницы, девочка захлопнула ежедневник. Сгорбилась, обхватила себя руками и пустым взглядом уставилась в стену, пытаясь уложить в голове прочитанное.

Укладывалось не слишком хорошо. Вернее, Исанн отчаянно не хотелось это все осознавать.

Ведь тогда получалось, что ее сон — не бред. Что это все было на самом деле. И мама действительно...

У сердца и внизу живота стремительно нарастала жуткая боль. Она разрывала, скрючивала, душила... со сдавленным воем Исанн согнулась пополам, заскребла пальцами по полу. Из груди рвался плач, но рот открывался и закрывался почти беззвучно: в легких не хватало воздуха, чтобы закричать.

Девочка не знала, сколько времени прошло, прежде чем она наконец смогла подняться и вдохнуть полной грудью. Голова горела так, будто сейчас вспыхнет, но остальное тело тряслось в ознобе.

Как во сне Исанн вновь взяла в руки злосчастный ежедневник. Распахнула его на второй странице, чуть не порвав.

Она дочитает. Не может не дочитать. Хотя знает, что все закончится плохо, и нечего надеяться на счастливый финал.

Ведь она его уже видела.

* * *

Ночь опустилась на Корускант — темная и вязкая, словно навеянный глиттерстимом сон. Последняя ночь старой Республики, насквозь пропитанная страхом и тягостным ожиданием неизбежной катастрофы.

Падме могла лишь догадываться, что испытывают сейчас одаренные Силой. Порой она задавалась вопросом, какого это — не представлять, но чувствовать надвигающиеся перемены так же, как обычный человек чувствует дым от близкого пожара... теперь она была точно уверена: ей бы не хотелось знать.

Ей и без того с лихвой хватало дурных предчувствий.

Больше всего сенатор желала сейчас проснуться, где-то за три года до сегодняшнего дня. Открыть глаза и понять, что и Война клонов, и катастрофа, к которой планомерно вел Республику Палпатин, — не более чем порождение ее воспаленной фантазии. Что не затягивают ее стремительно жернова истории, грозя перемолоть и вышвырнуть как отработанный материал и саму сенатора Амидалу, и все, во что она верила и за что боролась.

Голова внезапно закружилась, и Падме с тихим стоном оперлась на перила балкона. Прохладный ветер приятно холодил лицо и игриво трепал распущенные локоны, но ей все равно не хватало воздуха. В животе беспокойно завозился малыш, напоминая о себе. Будто тоже понимал, что происходит нечто неладное... или просто уловил беспокойство матери.

А может, пытался образумить? "Мама, что ты делаешь? А как же я? Ты можешь умереть завтра. И я могу умереть. Не надо, мамочка. Не ходи туда, не ходи!" — упорно звучало в голове детским голоском. Фантазия — страшная вещь, если дать ей волю... Падме поймала себя на том, что нежно поглаживает живот, как если бы действительно успокаивала ребенка.

"Я бы хотела, маленький мой. Если бы я только могла..."

Предстоящая чрезвычайная сессия страшила ее. Падме никогда не призналась бы в этом ни перед кем, кроме себя, но после совещания ее неотступно преследовали панические, пораженческие мысли. А не лучше ли было затаиться? Прикинуться послушным сенатором, как Бейл и Терр, чтобы расшатывать режим изнутри? Не разумнее ли было бы это вооруженного восстания и альянса с КНС? Возможно ли, что просчеты и недальновидность мятежников сведут в могилу и их самих, и последнюю надежду на возрождение Республики — не говоря уже о тысячах ни в чем не повинных людей?

До недавнего времени члены Комитета надеялись на поддержку многих миров, что никогда не встали бы на сторону ситха, исконного врага Республики. На то, что Делегация единым фронтом выступит против сторонников Палпатина в Сенате — наживавшихся на войне, купленных сладкими обещаниями и акциями крупнейших государственных компаний, запуганных убийственным компроматом... и упустили из виду, что некоторые меняют идеалы легче, чем флюгер — направление. Достаточно лишь пресловутых посулов и угроз.

Надежда на мирное разрешение конфликта, на казнь Палпатина и отмену всех его реформ была призрачной. Вернее, стоило признаться себе: ее не было вовсе. Слишком глубоко проникли гибельные изменения, слишком большую власть получили ставленники ситха... слишком на многое они готовы были пойти, чтобы удержать ее.

Новая война была неизбежна. И Падме, так рьяно боровшаяся за мир, собственными руками подливала масла в ее огонь...

Она никогда не призналась бы в этом, но ее уверенность, непоколебимую внешне, изнутри сотнями маленьких термитов подтачивали сомнения. Сомнения не только в победе, но и в самой правильности выбранного пути. В намерениях друзей. Разве стали бы Мон, Гарм и Фэнг заключать тайный альянс с конфедератами, если бы не рассчитывали на военные действия задолго до ареста Палпатина? Не был ли этот ход спланирован слишком рано... и не слишком ли он удачно вписался в нынешнюю ситуацию, казавшуюся такой непредсказуемой?

Падме желала свержения режима, но не раскола Республики. Но так ли уж совпадали ее цели с целями товарищей?

Она уже не могла с уверенностью сказать "да". Быть может, беременность сделала ее слишком мнительной. А может — страх исподволь рушил барьеры иллюзий, за которыми Падме оставляла все, во что не желала верить.

Ясно было одно: теперь ей некуда отступать. Она сделала свой выбор — и смогла убедить в нем правителей Набу. Втянула свой народ в войну, решив все за него... не слишком-то это сочеталось с идеалами демократии, которыми Падме так дорожила.

Мир перед глазами вдруг помутнел, и пол предательски качнулся под ногами. Падме судорожно вцепилась в перила, глядя вниз расширившимися от испуга глазами. Малыш запинался сильнее прежнего, испугавшись, похоже, не меньше матери.

— Госпожа, у вас все в порядке? — раздался за спиной мягкий, участливый голос.

Падме медленно, стараясь не делать резких движений, обернулась. Вымучила бледную улыбку:

— Да, капитан Тайфо. Не стоит беспокоиться.

Она не приняла руки, галантно поданной начальником личной охраны — все с той же улыбкой подняла ладонь, мягко отстраняя его.

Во всей галактике существовал лишь один мужчина, рядом с которым сенатор Амидала могла позволить себе слабость. И был он сейчас далеко... наверное — в Храме. Вместе с другими джедаями готовился к грядущей угрозе... насколько к ней вообще было возможно подготовиться.

Чувствуя, как болезненно щемит в груди, Падме решительно отогнала мысли об Энакине. Слишком много страхов и тревог, слишком много тяжелых раздумий вызывало одно лишь его имя.

Всем им грозила смертельная опасность. Ей, ее любимому, их малышу. И думать об этом — самая худшая ошибка из тех, что Падме могла бы сейчас допустить. Она и так слишком расклеилась. Нельзя с таким настроем в бой, нельзя...

Пусть Падме хотелось кинуться мужу не шею, спрятаться в его объятиях ото всех тревог и сбежать далеко-далеко, прочь от войны и политики — сенатор Амидала не могла позволить себе такой слабости.

И у нее, и у Энакина был долг, который они обязаны исполнить. Несмотря на все страхи и сомнения.

Ступая твердо и гордо, гоня прочь слабость и смятение, Падме прошла мимо начальника охраны. Не заметив ни тяжелого, полного беспокойства взгляда, которым он проводил ее, ни желвак, игравших на его лице.

У капитана Тайфо тоже имелось немало тревог и сомнений. Но лучше его госпоже было не знать о них.

Для ее же блага.