Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

Они спускаются в подвал, но за винным погребом сворачивают налево — и оказываются в большой кладовке. Блэк кидает кусок хлеба на вытертые плиты пола — туда, где практически заканчивается граница света, прижимает палец к губам и замирает, сжав — видимо, для большей убедительности — руку Ойгена. Через некоторое время к хлебу подбирается сразу пара упитанных крыс — Сириус выжидает несколько ударов сердца, прежде чем ударить их Ступефаем, обеих. А потом с победным возгласом левитирует их к себе.

Протягивает одну Мальсиберу — тот внутренне морщится, но берёт трофейного грызуна за хвост решительно и без колебаний, а затем охотники возвращаются наверх, в спальню.

— Веди себя смирно и слушайся меня, — велит Блэк. Ойген послушно кивает — и они входят, наконец, в комнату. — Привет, Бакбик, — говорит Сириус — гиппогрифу. — Стой у двери, — добавляет он уже Ойгену. — Соскучился? — улыбается он, кланяясь и протягивая к зверю руку с зажатой в ней крысой. Тот курлычит и, ловко выхватив крысу, подбрасывает её и глотает. — Соскучился, — ласково повторяет Блэк. Мальсибер стоит, почти не дыша — и уже не от страха, а от изумления, восторга и почти детского ожидания пусть маленького, но почти чуда — потому что гиппогриф в лондонском доме однозначно попадает для него в понятие чуда. — Это Ойген, — говорит он зверю, и тот недовольно курлычит и мотает головой, но агрессивным не кажется. — Поклонись! — напоминает Блэк, и Ойген кланяется — и не просто отвешивает поклон, он опускается на одно колено и замирает, низко склонившись и прижав руки к груди. Гиппогриф смотрит на него очень внимательно — холодные золотистые глаза глядят пугающе остро — потом издаёт странный, больше похожий на тихий низкий свист, звук, и негромко пощёлкивает клювом, но на сей раз это не выглядит агрессивно. Ойген медленно поднимает голову и шёпотом спрашивает Сириуса: — Ему в глаза смотреть можно, нужно или нельзя? Я не помню…

— Нужно, — усмехается тот. — Дай ему крысу. Руку вытяни и держи — посмотрим, возьмёт ли. Если не боишься, конечно, — добавляет он со смешком.

Ойген боится, конечно — но послушно кладёт на ладонь крысу, протягивает её гиппогрифу, и ждёт, глядя ему в глаза так внимательно, что, кажется, весь превращается в зрение. Сириуса это нервирует — потому что он не представляет, как на подобное среагирует гиппоргиф, и он на всякий случай лезет в карман за палочкой, внутренне проклиная себя, своего гостя… в смысле, пленника, гиппогрифа, Волдеморта, Петтигрю, весь белый свет и глубины подземного царства — когда, наконец, большой острый клюв на мгновенье прикасается к человеческой ладони и, схватив лежащую на ней крысу, ловко подкидывает её в воздух и проглатывает. Блэк выдыхает… и вновь холодеет, видя, как Мальсибер немедленно тянется к гиппогрифу. Остановить его Сириус не успевает — потому что зверь склоняет голову и очень знакомо курлычит, с любопытством оглядывая своего нового знакомого и позволяя ему сперва осторожно, а потом и вполне уверенно коснуться перьев на своей шее. Ойген выдыхает тихонько, подходит совсем вплотную, гладит пёстрые перья — а потом вдруг зарывается в них лицом и счастливо и беззвучно смеётся. Потом оборачивается на Блэка, продолжая прижиматься щекой к ним, и говорит, поясняя:

— У меня в палочке перо гиппогрифа… а мне ни к одному их этих красавцев ни разу в жизни прикоснуться не довелось.

— Сердцевина для самоуверенных менталистов, у тебя? — удивляется Блэк.

— У меня, — он счастливо улыбается и снова прячет своё лицо в перьях.

Ойген так и не отходит потом от гиппогрифа, и тот позволяет ему это — хотя больше это похоже на то, что он просто перестаёт обращать внимание на человека.

— А у тебя в детстве кто был? — спрашивает, наконец, Ойген, когда гиппогриф привычно укладывает голову на колени к Сириусу. Сам Мальсибер при этом садится рядом — но прямо на пол, у самых ног Блэка, и продолжает гладить шею и плечи великолепного зверя. — С кем ты в школу приехал?

— С совой, разумеется, — удивляется Блэк. — А ты?

— Тоже, — Ойген смеётся. — А ты сову и хотел, или ещё кого-то?

— Зачем? — пожимает плечами Блэк. — Кого мне было заводить — жабу?

— Почему непременно жабу? — смеётся Мальсибер. — Можно, к примеру, кота.

— Ты кота хотел, что ли? — спрашивает со снисходительным любопытством Сириус.

— В детстве хотел, да, — кивает он. — Но таких, как я хотел, не бывает.

— Ты хотел зелёного в синюю крапинку? — тоже смеётся Блэк.

— Я хотел ярко-рыжего с голубыми глазами, — улыбается Ойген. — Настоящего, а не перекрашенного магически. А таких не бывает — папа узнавал. Поэтому у меня была сова — вернее, филин, маленький и ушастый.

— А потом куда делся?

— Умер, я полагаю, — он немного грустнеет. — Во всяком случае, когда я вернулся из Азкабана, в доме я его не нашёл. Но ведь столько лет прошло… они же не вечны. А твоя? Твоя сова где?

— Я тоже не знаю, — говорит он. — Я надеюсь, летает где-то и одичала… здесь её точно не было. А почему именно ярко рыжего и с голубыми глазами?

— А он мне приснился как-то в детстве, — с удовольствием отвечает Мальсибер. — Так ярко — я даже когда проснулся не сразу понял, что это был сон. Ну и никаких других уже не хотел, конечно.

— Конечно, — усмехается Сириус. — Ты привык получать именно то, что хочется, да?

— Привык, — легко сознаётся Ойген. — Но это было давно — хотя привычка, в общем, осталась, — он смеётся и в сотый раз за вечер прижимается лицом к шее гиппогрифа. — И, в общем, это работает, верно? — говорит он, поворачивая голову и улыбаясь совсем по-мальчишески.

Блэк с Мальсибером просидят тут часа два или три — и уйдут только когда солнце скроется за горизонтом и зверь начнёт укладываться спать. А когда выйдут, Блэк схватит Мальсибера за плечи и с силой встряхнёт.

— Я тебя в самом деле запру, если ты сделаешь ещё раз что-то подобное! — неожиданно жёстко говорит он. — Я тебе с самого начала запретил заходить в запертые комнаты!

— Хочешь сказать, у тебя тут вправду есть мантикора? В другой комнате? — смеётся Мальсибер, даже не пытаясь высвободиться. — И потом, эта конкретная дверь заперта не была.

— Как это не была? — возмущается Блэк. — Была, разумеется. Я всегда её запираю.

— И как я, по-твоему, умудрился её открыть? — улыбается тот и просит: — Давай посидим у камина? Я могу даже виски выпить и постараться не уснуть.

— Зачем? Давай за вином сходим — возьмёшь любое, — Сириус, наконец, отпускает его, озадаченный, на самом деле, вопросом — потому что действительно не понимает, как и почему дверь оказалась открытой.

Они спускаются в погреб. Ойген выбирает вино — берёт, подумав, две бутылки того бархатистого белого с яркими фруктовыми нотками, что нашёл тут однажды и которое с удовольствием с тех пор и пьёт, когда получает такую возможность, и Сириус, к его удивлению, к нему присоединяется — берёт его же и тоже две. Они поднимаются наверх — и Мальсибер вдруг предлагает:

— Пойдём ко мне? Ну, условно ко мне, конечно, — добавляет он с улыбкой, — но всё равно — если считать, что это пока что моя комната, то мне хочется пригласить тебя в гости. И камин там есть. Идём?

— В гости? — переспрашивает Блэк. — Звучит заманчиво. Ну, идём, если ты так настойчиво приглашаешь.

Они заходят на кухню и берут еду: холодное мясо, сыр, хлеб, кусок сладкого пирога — и поднимаются в комнату Ойгена.

— Растопишь камин? — просит он, быстро убирая разбросанные по кровати книжки, тарелку с крошками непонятно от чего, исписанные листы бумаги, перья и простые карандаши. — Извини, я не ждал гостей, — он смеётся. Расстилает поверх покрывала плед, ставит тарелки с едой, вино… просит: — Сделай бокалы, пожалуйста?

Блэк только головой качает, но трансфигурирует их из пары носовых платков, которых в комнате обнаруживается с избытком. Садится на кровать, открывает первую бутылку, разливает, протягивает один бокал Мальсиберу — тот садится в изножье кровати, на самый край, поближе к камину, берёт бокал, отпивает и улыбается.

— Какой дивный вечер вышел, — говорит он. — А я ужасно боялся тебе признаваться…

— Можно подумать, я не знал, — усмехается он и поясняет: — Ну это же вполне очевидно: кто ещё мог так его взволновать? Я всё ждал, скажешь ты или нет. Ценю, что всё же сказал, — улыбается он. — А чего ты боялся-то? Потерянных баллов и отработок по вечерам? Ну что я с тобой такого сделать могу?

— Да не что сделать — я не в том смысле, — говорит Ойген. — Просто я теперь вообще перестал тебя понимать, — смеётся он.

— Чего ты там во мне такого загадочного не понимаешь? Ну, удовлетвори свое любопытство, — предлагает он. — Можешь задать вопрос, и я, возможно, отвечу.

— Ну смотри, — с удовольствием начинает Мальсибер. — Я же тоже следил за тобой — и думал, что ты разозлишься на меня как всегда злился за это на Северуса. А ты… обругал меня, да — но не разозлился же, я ведь чувствую. И я вообще не понимаю теперь, за что ты так Северуса не любишь, и мне странно.

— Ну ты сравнил, — удивлённо говорит Блэк. — Это же вообще разные вещи. А Снейпа… ну изволь, я тебе объясню, — вдруг соглашается он. — Давай вспомним историю, которая выставляет меня в самом скверном и неприглядном свете — с ивой, полной луной и любопытным не в меру юношей, — говорит он, отпивая вино и не видя непонимающего и вопросительного взгляда Мальсибера. — История в самом деле вышла мерзкая и некрасивая, и я не горжусь ей, хотя будь я более традиционным Блэком... Но вот от чего меня действительно коробит в этой истории — это то, что для Снейпа все оказались кругом виноваты: я — потому что сказал ему, как попасть в этот подземный ход, Люпин — потому что оборотень, Джеймс виноват в том, что спас, Дамблдор — в том, что замял… да даже эта проклятая ива — что выросла! — добавляет он со смешком. — И только лишь Нюниус — напуганная несчастная жертва. Но ведь его же никто туда силком не тащил и шоколадными лягушками не заманивал. Хотя бы раз, вместо того чтобы ныть и брызгать на окружающих ядом, мог бы остатки достоинства сохранить и принять на себя часть ответственности. В конечно итоге это было только его решение — сам захотел и сам полез.

— Блэк, — говорит Мальсибер в наступившей, наконец, паузе. — Я ничего не знаю про эту историю.

Сириус смотрит на него… странно. Хмурится, спрашивает резковато:

— Не знаешь?

— Нет. И при чём здесь оборотичество Люпина… погоди. Постой — ты хочешь сказать, что он был оборотнем ещё в школе?! — ахает он, потрясённо глядя на Сириуса.

Блэк выдыхает с силой, снова морщится, говорит с огромной досадой:

— Я был уверен, что Снейп тебе рассказал!

— Нет, — качает головой Ойген. — Но он… однажды в школе он категорично потребовал от меня, чтобы я даже и близко не подходил к Люпину. Вот почему, значит… Я тогда его не понял, конечно… хотя и пообещал. Мерлин… — он делает несколько быстрых глотков вина и вздыхает. — Не так я должен был это узнать… если вообще должен. Но раз уж… ты можешь мне объяснить толком, что случилось тогда? — просит он.

— Да я уже все рассказал, в общем-то… Люпин проводил каждое свое полнолуние в Воющей хижине — а я знал, что туда можно попасть из-под корней Дракучей Ивы, ну и поделился однажды со Снейпом секретом, как это делается… а Джеймс, когда узнал, кинулся туда и его, бедолагу, вытащил — потому что лично у меня мозгов не хватило на то, чтобы понять, что он полезет туда в полнолуние, или что будет, если этот умник столкнётся с рассерженным оборотнем.

— И кто из них кого убьёт или покалечит, — кивает Мальсибер.

В его взгляде, как ни странно, нет ни осуждения, ни возмущения, не упрёка — только удивление и почему-то грусть. И от этого мягкого, удивлённого и понимающего взгляда куда хуже, чем от любых самых резких и желчных слов.

— Жаль, что я в школе не знал, — говорит Ойген.

— И что бы ты сделал? — Сириусу почему-то вовсе не хочется сейчас с ним ругаться, и потому вопрос этот он задаёт вполне, скорее, с любопытством.

— Не знаю… я скажу — мне нужно подумать. Но сделал бы что-нибудь, я надеюсь, — говорит он расстроено. — Ну да ладно… мы же совсем не о том говорили. Если захочешь, можно потом вернуться к этому — а сейчас дорасскажи мне, пожалуйста, то, что начал: за что ты так Северуса не любишь? Ты полагаешь, что он перекладывает ответственность за то, что с ним случается, на других?

— А разве не так? — усмехается Блэк, почти с радостью меняя тему. — Он же всегда полагал себя умным не по годам, совершенно самостоятельным человеком, за которого никто не вправе решать — и что, к Вол… к этому вашему его на верёвке тащили? Да даже Регулуса, малолетнего идиота, туда толкнули родители! Но Снейп-то пришёл к нему сам, разве не так? И что? Где же верность этим своим достойнейшим убеждениям? — с мрачный сарказмом в голосе спрашивает он — но, поскольку Ойген молчит и просто внимательно на него смотрит, Блэк продолжает: — Но это, в конце концов, его личное дело, хотя моя кузина вряд ли бы его поняла — но он ведь даже Гарри отказывается видеть за Джеймсом! И воюет с мальчишкой так, словно бы это его отец! Противно, — он кривится и добавляет с полуулыбкой: — А ещё я презираю его, потому что я самовлюблённый озлобленный эгоист с дурным характером.

Ойген вдруг тихо смеётся, разряжая собирающееся в воздухе напряжение, и кивает:

— О да. Вот с этим я не могу не согласиться.

— А ты, — продолжает, немного успокоившись, Блэк, — конечно, может быть и безмозглая птаха, но этого дерьма в тебе нет — и я догадываюсь, где ты его оставил. Я двенадцать лет за стенкой слышал, о чём ты кричал, если моя сестрица не выла на пару с Долоховам. Мордред, я там почти выучил русский! — неожиданно говорит он с не слишком-то, правда, весёлым, но смехом.

— Ты, между прочим, выл не хуже сестры, — улыбается Мальсибер. — А если серьёзно… Ты просто не понимаешь ничего, Блэк. Да и я тоже раньше не понимал… а вот теперь… особенно после того, что ты мне сейчас рассказал… А ведь больше всех всегда и за всё для Северуса виноват он сам — и это просто подразумевается по умолчанию, вот он и не говорит об этом никому и никогда. И когда он говорит о чьей-то вине — то это всегда во вторую очередь. И вот представь, как это — жить, когда ты знаешь, что всё, что с тобой происходит, происходит именно потому, что ты — это ты. И всё, что с тобою случается — случается по твоей вине и, соответственно, справедливо. А ты говоришь — ответственность… да она там в каждом вздохе и взгляде, Блэк.

— Ну, твой приятель в этом не уникален, — усмехается Сириус. — У меня тоже есть друг, который винит во всем только себя — но на людей, в отличии от некоторых, бросается всего лишь раз в месяц.

— Ты имеешь в виду Люпина? — спрашивает чрезвычайно изумлённо Ойген.

— Ну а кого же ещё, — кивает Блэк, допивая, наконец, свой бокал и немедленно наполняя его вновь.

— А Люпин-то в чём виноват? — кажется, ещё больше удивляется Мальсибер. — Вот в этой… истории? Ну хорошо, я готов понять: Северус виноват потому что сам пошёл туда, где его явно не ждали — как я на днях, — он улыбается. — Ладно ты — подсказал и вообще, будем честны, спровоцировал. Ладно Поттер — потому что он Поттер и спас и вообще, — он улыбается снова. — И даже про Дамблдора я понимаю. Но Люпин?!

— Да он всегда считал себя виноватым в том, кто он, — с лёгкой досадой говорит Сириус. — И до сих пор считает. Просто по определению — и иногда это его чувство вины раздражает просто невыносимо! — добавляет он.

— Но ведь он… если он уже в школе был оборотнем — он же ребёнком был, когда это случилось, — недоумённо говорит Ойген.

— Ему было пять, — печально кивает Блэк, но спустя пару мгновений не может удержаться от смеха при виде вытянувшегося от удивления лица Мальсибера.

— Но… Блэк, это же бред, — говорит тот, наконец. — Пятилетний ребёнок не может быть в таком виноват, что бы он ни сделал…

— Расскажи это ему, — вздыхает Сириус. — Так что не надо полных драмы историй про необъяснимое чувство вины — наелся по уши.

— Я, скорее, про чувство ответственности говорил, а не вины, — поправляет его Мальсибер, но видно, что мысли его всё ещё крутятся вокруг Люпина. — Но вина — тяжелее, — добавляет он с сочувствием — и вдруг, вспомнив что-то, смеётся: — А кстати, я хотел тебя ещё кое о чём спросить. Можно?

— Попробуй, — кивает Блэк. Он чувствует себя на диво свободно и почти что расслабленно здесь и сейчас — и, наплевав на остатки приличий, валится навзничь на кровать.

— Почему ты назвал меня воробьём?

— Я? Когда это? — удивляется Сириус, приподнимая голову и вопросительно глядя на Ойгена. — Что-то я не припоминаю подобного за собой.

— Когда беседовал с Бакбиком. Ну прости, да! — восклицает он. — Я услышал. Случайно. Совсем чуть-чуть — и сразу ушёл.

— Да потому что ты и есть воробей — безмозглая птаха, — глумливо отзывается Блэк. — Всё бы чирикать и по веткам скакать, нет бы — оглянуться и о жизни задуматься. Но нет — тебе зёрен кинули, и ты счастлив, вот и пирог с патокой ты практически один доклевал, — притворно уже ворчит Блэк.

— Как красиво, — ничуть не обидевшись, улыбается Ойген. — Но ты немного ошибся. Я не воробей. Я скворец.

— Почему скворец? Ты думаешь, они благороднее? — шутит он.

— Потому что мой Патронус — скворец, — Мальсибер смеётся. — Я бы тебе показал, если бы было, чем. Так что ты угадал, в целом, но всё же не до конца.

Сириус почему-то вдруг вспоминает нелепые разговоры о том, что Упивающиеся смертью не могут вызывать Патронусов — и неожиданно тепло улыбается. Про Патронусов это, разумеется, глупость несусветная — у всех есть хорошие воспоминания — но…

— И потом, — добавляет Ойген, — скворцы гораздо красивее воробьёв. Наряднее, изящнее и поют лучше.

— Маленькие пернатые мерзавцы, гроза вишневых садов. Прямо как ты, — смеётся, наконец, Блэк.

— Лучше, — Мальсибер салютует ему бокалом и, допив, тоже падает навзничь на кровать.