Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

Они, столпившись, стоят и смотрят на лежащего на полу человека в чёрном плаще и белой маске.

— Надо отдать его аурорам, — говорит Артур.

— Нет уж, — решительно возражает Тонкс. — Я его притащила, хоть и невольно — мне и решать. Никуда мы его не отдадим — или, по крайней мере, не сразу. Давайте его допросим сначала.

— Тонкс права, — говорит Сириус, нехорошо щурясь. — Заодно и проверим, насколько можно доверять Снейпу. Тем более, здесь его точно никто не найдёт… давайте его в подвал пока.

Они левитируют обездвиженного и оглушённого пожирателя в одну из камер, которые в зловещем и мрачном подвале соседствуют с кладовой, и положив прямо на пол, запирают за ним покрытую ржавчиной, но все еще прочную решетку.

— Палочка, — говорит Тонкс, протягивая ту Люпину.

— Давайте посмотрим, кто это, — говорит тот — и заклинанием снимает с мужчины маску.

Им открывается красивое тонкое лицо, обрамлённое спутанными чёрными волосами.

— Мальсибер, — хищно говорит Блэк. — Старый школьный приятель.

Он смотрит на палочку в руках у Люпина и усмехается:

— Красное дерево… ну, сегодня удача тебе изменила.

* * *

Холодно.

Это первое, что чувствует Ойген Мальсибер, приходя в себя. И голова болит. И рука. И… где, вообще, он?

В глаза бьёт яркий свет. И удивительно знакомый голос говорит с злой насмешкой:

— Просыпайся дружище, мы все тебя ждем. Сам исповедуешься или предпочтешь веритасерум?

— Блэк? — хрипло спрашивает Мальсибер, моргая и щурясь, но так и не будучи в состоянии рассмотреть хоть что-то сквозь световую завесу.

— Он самый.

Как же он так попался-то? А впрочем… и хорошо. Сам бы он ни за что не решился… но как же тогда…

— Спрашивай. Я скажу.

Тот спрашивает… и не он один: звучат самые разные голоса, есть даже женский. Он не знает их… хотя некоторые, кажется, узнаёт.

— И куда же делась вся твоя высокородная гордость, Мальсибер? Помнится, в школе ты был посмелей, — говорит, наконец, с отвращением Блэк, когда Ойген заканчивает — ему просто нечего больше рассказать. — А теперь мы проверим, насколько ты был с нами искренен.

Слышится лязг, потом его берут за волосы и вливают в рот воду… хотя нет, не воду, конечно — веритасерум.

И всё начинается сначала.

Говорить… сложно. Вернее, как раз напротив — легко, даже слишком легко. Говорить очень хочется… но не даром же он в чём-в чём, а в ментальных практиках всегда был силён. И он удерживается — не называет имён, которых не хочет. А когда называет — делает это так, чтобы не навредить. К счастью, таких немного… но что они все так прицепились к Северусу? А ещё к Люциусу Малфою. Чем же они им так насолили?

— Мне кажется, он нам врёт! — громко шепчет Блэк.

— Он не может врать, — возражает ему Люпин.

— Так а кто этот веритасерум варил-то?! Не этот ли…

— Я в аврорате взяла, — осаживает его Нимфадора. — Он настоящий.

— Значит, как-то всё же сумел, с него бы сталось! — злится Блэк все так же шепотом.

Самое забавное, что он прав. Но никто ему, конечно, не верит.

Они спорят и спорят — и, в итоге, решают пока что оставить его здесь. В подземелье Блэков. И никакого министерства — а значит, и Азкабана. Какое же счастье…

* * *

Холодно.

Очень холодно — даже и без дементоров, оказывается, холод от камней проникает в самые кости. Ему дали матрас — пусть даже старый и тощий, как бок фестрала — и одеяло, и даже подушку, и миска (почему, кстати, миска? Не нашлось ничего другого, или это такая милая шутка? ) с чистой водой стоит… Но ему всё равно очень холодно — а, с другой стороны, как ещё может быть в подвале старого дома во второй половине марта? И весна-то в этом году такая холодная…

Он даже лежит не ничком, как обычно, а свернувшись клубком — так хоть и чуть-чуть, а теплее. Очень хочется выпить чего-то горячего — чаю, кофе, да просто воды, но горячей… Очень хочется согреть ноги — руки он прячет подмышками, а со ступнями так вряд ли получится, конечно, и он поджимает их под себя. И ещё почему-то мёрзнут уши — он закрывает их волосами и натягивает капюшон оставленного ему, по счастью, плаща (тот, правда, шёлковый, и толку от него немного, и всё же), но помогает это не очень.

Блэк приходит очень нескоро — отпирает решётку, ставит на пол щербатую тарелку с какой-то едой. Мальсибер не двигается и даже глаз не открывает — почему-то ему кажется, что с закрытыми теплее. Да и на что тут смотреть…

— Замёрз? — спрашивает, молча постояв над ним, Блэк.

Тот кивает и в стотысячный раз ёрзает, пытаясь сжаться ещё сильнее.

— Держи, — Блэк кидает на него сверху ещё одно одеяло.

И уходит.

Одеяло толстое — толще того, что есть у Ойгена сейчас — и шерстяное. Мальсибер кутается в него тут же — сперва в него, потом, поверх, в то, что было тут прежде, а поверх ещё в плащ. Так и вправду теплее — и ему, наконец, удаётся согреться достаточно для того, чтобы заснуть.

Просыпается он снова от холода: никакого одеяла не достаточно в этом сыром холодном подвале. И хочется есть — он крайне неохотно встаёт и приносит на матрас обе посудины. Его небогатую трапезу составляют кусок хлеба, тушёная фасоль и какие-то овощи с покрытыми омерзительным замёрзшим жиром кусками баранины — вполне прилично, но совсем недостаточно, чтобы отогреться. Тем более, всё такое же холодное, как и воздух вокруг. Но он ест, морщась от отвращения, когда кусочки стылого бараньего жира попадают ему на язык, а потом и пьёт — и снова ложится, дрожа от холода и сворачиваясь как можно более плотным клубком. Голова ноет, из носа уже течёт, саднит горло — конечно же, он простыл. Это не страшно, конечно, но противно и неприятно.

Он чихает — трижды подряд, и, отыскав в кармане платок, сморкается. Платка надолго не хватит… но он же волшебник, как, собственно, он вообще мог подхватить простуду? Так не должно быть… это нечестно! Он в Азкабане… сколько? Тринадцать лет просидел — и только потом заболел. А тут сколько прошло — сутки? Двое? Бастет, как же тут холодно… Он снова чихает, на сей раз дважды, и, шмыгнув носом, закашливается.

— Ещё один сопливый, — слышит он насмешливый и, кажется, пьяный голос. — У вас там все такие? Фирменный стиль Cлизерина?

Блэк. Ну да. Ну его… Как удачно, что сейчас Ойген лежит к нему спиной.

— Эй, вставай давай, — говорит Блэк. — Я тебе не домовой эльф еду приносить. Сам на кухню поднимешься и поешь. Но только дёрнись — я тебя мигом прикончу. Давай, поднимайся!

Мальсибер послушно садится, оборачивается на него и смотрит с некоторым удивлением.

— Ты меня на кухню позвал, или мне померещилось?

— Вставай давай! — Сириус пьян, и достаточно сильно. Но палочку в руке держит твёрдо. Да куда ж мне бежать, что ты, Блэк… я бы и вовсе никуда не пошёл отсюда, была б моя воля, меня после нашей милой беседы только Авада одна и ждёт… правда, боюсь, не сразу. О-очень не сразу.

Он встаёт, но одеяла не отпускает — Блэк говорит удивлённо:

— Ты правда замёрз, что ли?

— Конечно, замёрз, — кивает Мальсибер. — Тут холодно и сыро, как в склепе. Я ног не чувствую.

Он снова чихает, хлюпает носом, закашливается — и смеётся.

— Извини, — он вновь высмаркивается в платок. — Самому смешно. У тебя нет перцового зелья?

— Не знаю. Может, и есть где… я не собираюсь тебя лечить! — Блэк словно бы вспоминает, что должен сейчас возмутиться — и только потом возмущается. — Стой, — говорит он тут же. Подходи вплотную, надевает ему на шею тонкую серебряную цепочку и застёгивает — та короткая, почти что под горло, и очень холодная. Мальсибер глядит вопросительно, и Сириус поясняет довольно: — Подарок от славного дома Блэков тебе на прошедшее Рождество. Ну, или на любое другое из… сколько ты их пропустил?

— Пятнадцать, — недоумённо говорит Ойген, натягивая цепочку, чтобы её рассмотреть. Она выглядит как шнурок — простой серебряный шнур, тонкий и светлый. — Можно спросить, в честь чего?

— А это на случай, если тебе вдруг захочется сделать глупость и навредить, к примеру, щедрому хозяину дома, или кому-то из его гостей, у тебя есть великолепный шанс узнать, как это — когда перехватывает дыхание. Придушит она тебя просто, — усмехается он.

— Понятно, — мирно кивает Ойген. — Хорошая вещь. Полезная.

Он снова чихает и трёт нос — Блэк разворачивается и идёт прочь из подвала, даже не потрудившись проверить, идёт ли тот за ним следом.

Они приходят на кухню — Блэк кивает Мальсиберу на табурет и ставит на огонь кастрюлю и чайник.

— Вино есть, — говорит он, подумав. — Много. И виски. Могу вина согреть.

— Давай, — Ойген снова шмыгает носом, и на сей раз берёт салфетку. И чихает.

Они вдруг смеются — оба.

— Ты выглядишь невероятно жалко, — говорит Сириус. Ойген кивает:

— Догадываюсь… хорошо, что у тебя там нет зеркала.

Он дрожит — то ли от холода, хотя в кухне тепло, то ли от жара, который явно у него сейчас есть — и кутается в свои одеяла. Блэк смотрит на своего пленника — и почему-то с явной досадой накладывает вдруг на него согревающие чары.

— Не знаю, что с тобой теперь делать, — говорит он. — И не отпустишь, и не убьёшь…

— Министерству отдай, — усмехается тот, блаженно улыбаясь разлившемуся, наконец, по его телу теплу.

— По Азкабану соскучился? — прищуривается Блэк.

Они молчат.

Что бы Мальсибер про него не думал, а собственными руками отправить живого человека к дементорам Сириус не может. Уж лучше убьёт — лично. Собственно, в значительной степени посему Мальсибер до сих пор тут и сидит: Блэк категорически не соглашается передавать его министерству, ну а отпустить его они, конечно, не могут.

— Едой пахнет, — говорит Ойген.

Что правда: рагу в кастрюле уже согрелось и действительно пахнет — изумительно. Блэк раскладывает его по тарелкам, а заодно и чай заваривает — кладя столько заварки, будто собирается напоить человек двадцать.

— Ты обещал вина согреть, — напоминает ему Мальсибер, беря тарелку в руки и грея их о неё — хотя, вроде бы, чары подействовали, и ему больше не холодно.

— Точно, — Блэк выливает бутылку вина в другую кастрюлю и ставит на огонь. — Туда, вроде, добавляют что-то?

— Для вкуса… но я бы обошёлся как есть. Не люблю глинтвейн.

Мальсибер начинает есть — жадно, он очень голоден, и тарелка пустеет буквально за пару минут — потом прикрывает глаза и откидывается на стену, ещё даже не чувствуя себя сытым, но зная, что это ощущение очень скоро придёт.

Блэк ест куда медленнее и почти неохотно, потом отодвигает наполовину полную ещё тарелку, снимает с плиты вино, от которого идёт пар, и разливает его, густое и тёмно-красное, по чашкам:

— Держи. Хотя ты и так уже почти спишь.

— Я не буду, — встряхивается Мальсибер, беря чашку в ладони и делая первый глоток. — Как это хорошо… даже дышать, кажется, легче.

Они молча сидят и медленно пьют горячее терпкое вино — Ойген, не привыкший и к обычному-то, но неразбавленному, очень быстро пьянеет и действительно начинает засыпать, в какой-то момент едва не падая со своей табуретки.

— Идём, — со смешком говорит ему Блэк.

— Давай ещё посидим! — умоляюще просит Мальсибер — одна мысль о том, чтобы вернуться в сырой ледяной подвал, пробуждает его мгновенно. — Можем поболтать, если хочешь, я спать не буду, — почти заискивающе добавляет он.

— Что, не хочешь назад? — понимающе усмехается Сириус.

— Не хочу, — признаётся тот и спрашивает: — Пожалуйста?

— Да не туда, — с внезапной досадой говорит Блэк. — Наверх. Идём, провожу в лучшие апартаменты. Ты же гость. Что будут говорить обо мне в приличном обществе, если я запру тебя больным в холодом подвале, — добавляет он раздражённо.

— Спасибо, — удивлённо говорит Ойген — тот только отмахивается, то ли зло, то ли просто досадливо.

Они поднимаются по тёмной лестнице на второй, а потом и на третий этаж, и Блэк заводит Мальсибера в одну из последних в этом пыльном и узком коридоре комнат. Она маленькая — зато в ней есть камин, который Блэк тут же растапливает. Из мебели в комнате нет почти ничего, кроме кровати — только тумбочка с одной стороны от постели, табурет — с другой, и ещё невысокий длинный комод — сбоку. Блэк закрывает наглухо окно ставнями, накладывает заклинания и кивает Мальсиберу на кровать:

— Сиди тут. И я понятия не имею, что будет, если ты попытаешься отковырять доски с пола или со стен, но подозреваю, что ничего хорошего.

Потом уходит, запирая дверь, а потом и накладывая на неё заклинания.

А Ойген кладёт одеяла, в которые так и обёрнут, поверх покрывала и, не раздеваясь, залезает под них — и практически тут же и засыпает.

Просыпается он от жара — и это одновременно и неприятно, и удивительно хорошо после того холода, который он пережил. Переворачивается на спину, выбирается из-под груды одеял — в комнате жарко и душно, наглухо закрытое окно, кажется, вовсе не пропускает воздух, хотя это, конечно, иллюзия. Ойген, наконец, раздевается, складывает плащ и мантию, а потом и влажные от пота брюки с рубашкой на табурет, скидывает все одеяла, кроме одного, на пол, и снова ложится. Чувствует он себя скверно: нос заложен, и дышать получается только ртом, от чего и так саднящее горло ноет ещё сильнее, голова тоже болит, пусть несильно, но очень противно, тело словно ватное и чужое, в глаза будто песка насыпали… он кашляет, морщась от боли, острой — в горле и стреляющей — в голове, неохотно поднимает с пола сброшенную туда, вероятно, во время сна подушку, потом вторую, складывает их друг на друга и ложится повыше, пытаясь хотя бы немного продышать нос. Очень хочется пить — хотя мысль о том, как вода будет течь по больному горлу, весьма неприятна — но воды нет… здесь вообще ничего нет, кроме мебели и камина.

Мальсибер лежит и раздумывает, то ли позвать кого-то, то ли подождать… но если терпеть жажду он может достаточно долго, то потребность в, так сказать, обратном процессе куда более настоятельна. Наконец, не выдержав, он встаёт и тщательно осматривает комнату на предмет какого-нибудь подходящего предмета — но ничего нет. На крайний случай остаётся, конечно, камин… но…

Он подходит к двери и поднимает руку, чтобы постучать, когда слышит шаги, а потом — повороты ключа в замке. Он делает шаг назад — очень вовремя, потому что вошедший в комнату Блэк и так едва в него не врезается.

— Проснулся, — констатирует он. — Отойди от двери.

— Мне нужно в туалет, — быстро говорит Мальсибер. Блэк почему-то удивляется, потом кивает и говорит, явно сердясь на себя:

— Я забыл. Идём.

Идти далеко — почти до конца коридора. Дверь за ним Блэк тоже запирает, а окон в маленькой тесной ванной комнате нет — зато там есть зеркало. В неярком свете неожиданно заботливо всунутой Блэком в руки свечи Ойген, умывшись и напившись воды из-под крана, рассматривает своё отражение: лицо красное от жара, нос опухший, губы яркие и с сухими, неровными немного краями, будто обмётанными лихорадкой…

— Отвратительно, — говорит он зеркалу. — А будет, по-видимому, ещё хуже.

Он толкает дверь, но она заперта. Стучит — тишина… А он — в одной тонкой рубашке да в своём чёрном шёлковом плаще и в ботинках, он даже мантию не подумал накинуть… а здесь холодно. Его начинает знобить, он находит в шкафчике пару больших полотенец — чистых, но, похоже, пролежавших там уже не один год — и закутывается в них, нервно хихикая над тем, как он сейчас выглядит, но слишком уж холодно. Потом соображает, что можно же пока вымыться, если, конечно, здесь есть горячая вода, капает воском на край раковины, пристраивает свечку туда и изучает ванну. Вода есть — и он с наслаждением моется в душе, пользуясь таким же древним, как полотенца, куском мыла. Потом вытирается — маленьким полотенцем, потому что неизвестно, сколько ещё ему здесь торчать — и, с отвращением надев вновь свою грязную рубашку, заворачивается в полотенца и в плащ и устраивается ждать на том единственном сиденье, что здесь имеется.

Наконец, дверь открывается — Блэк неприязненно глядит на него и говорит:

— Выходи.

На сей раз он отводит его в другую, соседнюю с ванной комнату — и Мальсибер понимает, почему ему пришлось так долго ждать: видимо, тот спешно её разбирал. Камин там есть тоже, и он даже любезно растоплен — ещё есть кровать, табурет рядом с нею… и всё. Окно тоже закрыто наглухо ставнями, его одежда лежит на краю постели…

Заведя его в комнату, Блэк говорит сухо:

— Я сделаю проём в ванную — придётся обойтись без двери.

И делает — одним взмахом палочки, чуть ли не Бомбардой… хотя это Ойген, конечно, со зла. Получается вполне пристойный проход — а первоначальную дверь Блэк ликвидирует.

— Будешь шуметь — вернёшься в подвал, — предупреждает он Ойгена — и уходит.

Зачем приходил изначально?..

Мальсибер остаётся один. Ложится…

Он не любит, и никогда не любил одиночество — но это в здоровом состоянии, а в больном он его ненавидит и крайне тяжело переносит. Лежит и думает с нервным смехом, что вот в Азкабане были хотя бы дементоры, и с ними можно было, в общем, общаться — а здесь есть только камин, интересно, умеет огонь разговаривать?

Постепенно ему становится очень тоскливо — и от невозможности нормально дышать через нос, и от температуры, и от одиночества… и особенно от понимания безвыходности собственного положения.

Ибо выхода отсюда он не видит. Его не отпустят, конечно — а если отпустят, то отдадут в министерство, а это опять Азкабан, которого во второй раз он точно не вынесет… а скорее всего даже не Азкабан, а вполне ожидаемый поцелуй дементора. А если его Лорд отыщет — то увидит сцену допроса, и тут вопрос только в том, будет ли он достаточно разозлён, чтобы сразу прикончить Авадой, или всё-таки сперва помучает Круцио. Если подумать, Азкабан и дементоры всё-таки лучше…

Он сам не замечает, как засыпает с этими мыслями — и вполне предсказуемо видит во сне Азкабан. И дементоров, обнимающих его и тянущихся — медленно и неотвратимо — к его рту. Он кричит и пытается вырваться — бесполезно, конечно, он пробует поговорить с ними — так, как он научился… но никакие образы и никакой разговор не остановят дементора, которому позволили, наконец, попробовать чью-то душу…

— Мальсибер! — удар по плечу пробуждает его так резко, что он открывает глаза прежде, чем исчезают жуткие образы, и с секунду, наверное, видит их наложенными на… Блэка. Конечно же, Блэка. Сонного, очень мрачного и полуодетого — в одном неплотно запахнутом халате, открывающим часть покрытого странными татуировками тела.

— Блэк, — выдыхает тот, тут же закашливаясь, чихая и хлюпая носом одновременно. И — смеётся. Это так здорово — простуда… мёртвые не болеют. И поцелованные дементорами, наверное, тоже…

— Ты так орал — я проснулся, — говорит Блэк. Взгляд у него хмурый, но не возмущённый и даже не злой.

— Извини, — примирительно — и хрипло говорит Ойген. Горло горит — он кривится и бесполезно трёт шею рукой. — Это сон.

— Тебе тоже снятся? — понимающе усмехается Сириус.

— Дементоры? Ну а как же, — Мальсибер оглядывается в поисках носового платка, вспоминает, что тот остался в кармане мантии, лезет за ней, выбравшись из-под одеяла и тут же начиная дрожать от озноба, находит, сморкается и просит жалобно: — У тебя нет чистых платков? Пожалуйста!

— Есть. Где-то в комоде. Кричер!

Появившийся эльф Ойгена даже пугает — с таким странным выражением он глядит на хозяина. Мальсиберу вспоминаются лестрейнджейские эльфы — но нет, те, хоть и бывали грубыми, но ни презрения, ни отвращения себе не позволяли.

— Принеси чистых платков. Или отыщи в малой столовой да хотя бы салфеток и неси сюда.

— Конечно, Кричер выполнит всё, что пожелает хозяин — скрипуче отзывается эльф, отвешивая поклон, а потом, не поднимая глаз от ковра, тихо, но вполне внятно добавляет: — недостойный стереть грязь с обуви своей матери, притащивший в дом мой госпожи осквернителей рода и их щенков, — и, опустив плечи, уходит — продолжения не слышно, но Мальсиберу хватает и этого:

— Это что? — в полном обалдении спрашивает он. — Почему он так с тобой разговаривает?!

— Не лезь не в свое дело! — вспыхивает Блэк и явно собирается что-то добавить, но Ойген даже руки поднимает, сдаваясь:

— Извини! Ты прав, я несу бред. Мне просто плохо.

— Да, несёшь, — на мгновенье в глазах Сириуса проскальзывает растерянность: он совсем не привык к тому, чтобы противник так сразу сдавался.

— Прости, — повторяет Мальсибер. — Я дурак.

— Ты подонок, — желчно корректирует его Блэк.

Ответить Ойген не успевает — метка на его руке нагревается и темнеет.

Вот оно.

Вот сейчас ему станет по-настоящему весело.

— Я не знаю, где мы, — говорит он с нервной улыбкой, — но сейчас здесь, по-видимому, будет Тёмный Лорд. Потому что он меня вызывает, и когда я не появлюсь — он очень рассердится.

— Твои проблемы, — усмехается очень недобро Сириус. — А сюда ему не попасть.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Это хорошо, — улыбается Ойген. — А вот мне сейчас будет очень и очень плохо… наверное.

Руку жжёт всё сильнее — это уже не общий, это личный вызов, причём весьма злой. Ну что ж поделать… извините, мой Лорд, но ничего не получится. Невозможно отсюда аппарировать — это ему объяснили сразу же. Вот и вам сюда, оказывается, нельзя… как же больно!

Предплечье уже не просто жжёт — к нему словно приложили добела раскалённое клеймо метки. Ойген сжимает его правой рукой и стонет, часто дыша, но боль становится только сильнее. Он опять стонет и ложится на кровать, прижав левую руку к груди. Постепенно к метке словно бы собирается вся кровь из его тела — ему даже кажется, что он чувствует её пульсацию, кажется, что кожа вот-вот лопнет, и ошмётки его плоти ударят его прямо в грудь. Ощущение настолько реальное, что он вытягивает руку перед собой — и кричит уже в голос от боли, раздирая кожу на опухшем и налившемся кровью левом предплечье ногтями. Блэк — белый как полотно — перехватывает его правую руку и отводит в сторону, еле справляясь с ней обеими руками, спрашивает нервно и горячо:

— Чем помочь? — но Мальсибер его не то что не слышит — не понимает и снова кричит, некрасиво и долго… Метки почти что не видно уже на фоне большого кровоподтёка, расплывающегося по всей внутренней стороне заметно опухшего, раздувшегося предплечья — на коже из пор выступает какая-то светлая липкая жидкость… Это так отвратительно и так жутко, что Ойген зажмуривается — и снова вопит от боли, вцепляясь уже сам в руки Блэка. От этого ощущения — держащих его чужих человеческих рук — ему легче…

Боль исчезает внезапно — как не было. Первые секунды он продолжает кричать, потом замолкает и замирает измученно, постепенно восстанавливая дыхание и боясь открывать глаза. Рука ноет — но это нормальная боль повреждённой конечности, ничего общего не имеющая с тем ужасом, который он пережил только что.

— Ойген, — слышит он своё имя.

— Я… да. Я… сейчас, — выговаривает он непослушными губами и всё же открывает глаза.

Первое, что он видит — собственная рука, опухшая, с огромным, на всё предплечье, кровоподтёком, с отвратительной желтоватой жидкостью, выступившей на коже. Он переводит взгляд выше — и видит, наконец, Блэка, и только тут понимает, что так и держится за него до сих пор.

— Привет, — глупо говорит он, с трудом разжимая скрюченные пальцы.

— Обезболивающие чары на это не действуют? — спрашивает Блэк. — Или я нужных не знаю?

— Понятия не имею, — устало говорит Ойген. — Никто никогда не проверял. Но у нас есть шанс, — улыбается он. — Ты пробовал?

— Разумеется.

— Ну… я надеюсь, что не подействовало — потому что если это с ними было так больно…

Он смеётся. Блэк глядит на него как на безумца, но ничего не говорит.

— Дай воды, — просит Мальсибер. — Можешь просто полить из палочки?

Тот трансфигурирует сначала стакан, потом наполняет его водой — и протягивает ему. Ойген берёт его правой рукой, приподнимается, опершись, не подумав, на левую, тут же вопит от боли и неловко падает, пролив на себя и кровать всю воду. Блэк коротко и экспрессивно ругается, высушивает их, наполняет стакан снова — и подаёт, придерживая на сей раз Мальсибера сам. Тот жадно пьёт — на фоне только что пережитого саднящее горло практически незаметно…

— Вот поэтому мы такие послушные, — шутит Ойген, возвращая стакан и снова ложась — ничком: нос всё равно совершенно заложен, а дышать ртом в таком положении совсем ничего не мешает — а вот чувствует он себя в этой позе всегда комфортнее. — Я так полагаю, это только цветочки — там был общий сбор, полагаю, ему сейчас не до меня. Вот он освободится — и вспомнит о своём добром слуге. И тебе придётся накладывать заглушающие чары, иначе я всех соседей перебужу. Или просто перепугаю, если вдруг эта радость случится посреди дня.

— Здесь нет соседей, а тех, что были, вытравили из штор еще летом, — говорит Блэк.

— Это хорошо… но заглушающие всё-таки наложи. Наш Лорд — существо весьма терпеливое и крайне недоброе, — он смеётся. — Так что в покое он меня вряд ли оставит.

— Что-то ты без должного трепета о нём говоришь, — усмехается Блэк.

— Да ну что трепет… я буквально ниц распростёрт, разве не видно? — веселится он — и чихает. — Хотя простуда, конечно, портит красоту момента.

Блэк хмыкает.

— Слушай, — Мальсибер оборачивается, — а у тебя нет чистой рубашки? Я вымылся, пока в ванной сидел — и ты представляешь, как противно было надевать грязную?

— Представляю. Ты даже вообразить не можешь, насколько, — хмыкает Блэк, а затем встаёт и молча уходит.

Возвращается с чистой белой рубашкой, кладёт ту на постель и с неожиданной вежливостью отворачивается. Мальсибер начинает снимать свою — морщится, пытаясь высвободить левую руку: ему больно ей двигать, потом, раздевшись, промокает снятой рубашкой пострадавшее предплечье — на белой ткани остаются отвратительные желтоватые пятна. Он морщится и неуверенно смотрит на чистую — ему не хочется её сразу же пачкать.

— Есть что-нибудь перевязать? — спрашивает, наконец, он.

— Покажи, — Блэк оборачивается, подходит, наклоняется, разглядывает: из расширенных пор до продолжает сочиться прозрачная липкая жидкость, кое-где уже подсыхающая мерзкими желтыми корками, а поблёкшей вновь метки вовсе не видно на фоне багрового синяка.

— А я как-то болел обсыпным лишаём — язык с этими грибами чуть не отвалился, — вдруг почти весело говорит Сириус и кричит: — Кричер! Бинты принеси!

— А какие грибы были? — с любопытством спрашивает Мальсибер.

— Шут их знает… у меня рот из-за них не закрывался, мать каждый вечер срезала с таким скорбным лицом — а на утро я снова просыпался с открытым ртом. Язык жутко чесался, — он коротко улыбается.

— Госпожа не для хозяина бинты эти резала, — раздался рядом дребезжащий голос, — мерзкая неблагодарная свинья, он разбил материнское сердце… Ох моя госпожа…

— Дай сюда, — Блэк выхватывает у эльфа бинты и отдаёт ему грязную рубашку Мальсибера. — Постирай, будь любезен, — то ли просит, то ли велит он. — И исчезни с глаз моих, наконец!

Ойген провожает эльфа чрезвычайно удивлённым взглядом:

— Лишаем не болел — врать не буду, но как-то мы с… другом нашли у него дома такую пакость, — он шипит, когда Блэк, не слишком умело перевязывающий ему руку, стягивает бинт слишком сильно — тот дёргает верхней губой и ослабляет повязку, — вот уж дом так дом… представь: библиотека, полки, книжки… Все — вполне серьёзные, всяческие легенды, биографии — приличный отдел! И вот тянусь я и достаю книжку — роскошный переплёт, золотые застёжки, рубины… а та как… не смейся, но — страницы откроет, а там — зубы! Узкие, длинные, острые… И как схватит меня за палец — больно, у меня потом полгода шрамы сходили! Я её скидываю — а она за мною ползёт! И кусает за ноги! Весь подол мне обгрызла, такая мерзость…

— И что? — заинтересованно спрашивает Блэк, заканчивая перевязку.

— Ну, что-что… она так и таскалась за мной по всему дому, пока я там был, отвязалась только когда я ушёл. До сих пор не знаю, что будет, если я туда снова вернусь — вдруг она так и сидит там за дверью? Говорят, она за ночь может целиком человека сожрать… и что как-то она огрызла одной неосторожной гостье все пальцы на ногах.

— Тебе-то она ничего важного не откусила? — хмыкает Блэк, подавая ему рубашку. — Я вот как-то в детстве с крыши свалился — думал, мать меня сама и убьёт! Руку тогда сломал — воплей было!

— Чьих воплей? — уточняет Мальсибер, застёгивая рубашку и вставая, чтобы одеться.

— Матери, разумеется! — возмущённо фыркает Блэк, неприязненно оглядывая грязную и измятую одежду Мальсибера. — Выглядишь, будто по помойкам Лютного побирался, — констатирует он насмешливо.

— Видишь, какие грязные у тебя подвалы, — ничуть не смутившись, говорит тот. — Но ты прав, я выгляжу отвратительно… а может, ты мог бы одолжить мне ещё и брюки? Ты, конечно, повыше… но слишком длинные брюки лучше грязных. И ещё что-нибудь — мантию, пиджак, свитер — что угодно. Пожалуйста! — просит он.

— Я поражаюсь твой скромности! Тебе ни капли не стыдно? — с неожиданным презрением спрашивает его Блэк.

— Что именно? — удивлённо спрашивает Мальсибер.

— Ты постоянно о чём-то просишь — меня, своего тюремщика. Я б удавился, наверное — а тебе ничего?

— Нет, — Ойген удивляется ещё больше. — Я твой пленник — ты должен обо мне заботиться, разве нет? — улыбается он. — В любом случае, выбирая между тем, чтобы попросить и тем, чтобы ходить в грязном, я с уверенностью выберу первое.

— Я не удивлён, — усмехается Сириус. — У вас ведь унижаться в порядке вещей.

Тот смотрит на него очень задумчиво, потом садится на край кровати и говорит:

— Верно.

Они какое-то время молчат, потом Мальсибер улыбается и спрашивает как ни в чём не бывало:

— Так ты дашь мне одежду?

— Дам… Мне же положено о пленных заботиться, — Блэк выглядит… не то что смущённым, но озадаченным — и уходит. Возвращается он нескоро — с брюками и бархатной тёмно-зелёной мантией. — Это моего брата, — говорит он, кладя их на постель. — Тебе подойдёт, я думаю.

Ойген молчит. Потом берёт вещи, задумчиво проводит рукой по бархату против ворса, оставляя на нём тёмный след.

— Спасибо, — говорит он, но надевать не спешит.

— Что не так? — вспыхивает Блэк. — Вещи покойника тебе не подходят?

— Дело не в этом, — тихо говорит тот. — Просто я… помню его. Он был… смелым.

— Безмозглым идиотом он был! — горько говорит Сириус и добавляет вдруг тише: — Как и ты.

— Нет, — так же негромко возражает Мальсибер. — Не так.

— Что ты знаешь? — резко спрашивает его Блэк.

— Немного… Он… забрал что-то у Лорда. Что-то важное. И исчез. Тот его так все оставшиеся два года и искал — и не нашёл.

— Забрал? — Сириус смотрит на него… растерянно. — И исчез?

— Да. Он пропал.

— Я думал… что его убил Волдеморт, или, скорей, по его приказу, вряд ли он такой важной персоной был.

Мальсибер вздрагивает и морщится как от боли.

— Я буду тебе очень признателен, если ты не станешь произносить это имя в моём присутствии, — говорит он.

— Его зовут Волдеморт, — жёстко говорит Сириус. Его пленник морщится снова — очень болезненно.

— Он же ищет меня, — тихо говорит Мальсибер. — И слышит, когда его так называют. Тебе хочется сделать мне больно?

— Этот дом найти нельзя, — усмехается Блэк. — Так что пусть ищет.

— Давай… предлагаю тебе компромисс, — подумав, говорит Ойген. — Давай называть его Риддлом. Я не стану говорить «Лорд»… а ты не станешь использовать это слово. И это его настоящее имя.

Блэк молчит, и Ойген, так и не получив ответа, возвращается к прежнему разговору:

— Риддл не убивал его. Он его не нашёл. Никто не нашёл. Он исчез… Вместе с чем-то очень для него важным. Он был очень смелым — Регулус. Намного смелее любого… большинства из нас. Он был тогда в ярости — Риддл… и мне кажется, что с тех пор он переменился.

— Как? — отрывисто спрашивает Блэк.

— Я даже не могу толком сказать… я не знаю. Стал менее адекватным, наверное, — он вдруг смеётся. — Во всяком случае, примерно в то время его любимым заклятьем стал Круциатус.

— Идём есть, — говорит вдруг Блэк. — Принести тебе что-то другое?

— Нет, я надену, — Ойген действительно одевается. Одежда оказывается впору — разве что мантия чуть-чуть, едва ощутимо тесновата в плечах. Она ему очень идёт — и делает чем-то неуловимо похожим на её прежнего обладателя. У Блэка вдруг дрожат губы — Мальсибер вроде бы не замечает, но неожиданно просит:

— Мне неудобно… тесно в плечах. Я понимаю, что это свинство, но, может быть…

— Я найду что-нибудь ещё, — быстро говорит Блэк — и уходит.

Возвращается он на сей раз с другой мантией — серебристо-серой, расшитой серебром по вороту, манжетам и подолу.

— Не знаю, чья она. Но не родителей точно. И дед бы такое ни за что не надел, но тебе должна подойти.

Та и вправду подходит — и невероятно преображает Мальсибера, который выглядит в ней почти что по-королевски.

— Никогда не видел ничего более пижонского, — насмешливо говорит Сириус, оглядывая его. — Даже неловко звать тебя просто на кухню, но не подавать же тебе сюда. Шагай вперёд — и не свались с лестницы.

— Ты правда думаешь, что я убегу? — не менее насмешливо спрашивает его Мальсибер. — Куда, интересно? Ты понимаешь, что после того допроса мне нельзя возвращаться? По-хорошему, мне даже в министерство нельзя, потому что он меня там найдёт — и убьёт. Подозреваю, что каким-нибудь неприятным способом.

— Может, тебе ещё и палочку твою отдать?

— Можно. Хотя этого ты точно не сделаешь, — улыбается он. — Ну веди давай…

Они спускаются вниз — на сей раз Мальсибер чувствует себя лучше и, увидев развешенные вдоль лестницы головы эльфов, застывает и даже глаза трёт.

— Могу я задать вопрос? — осторожно говорит он.

— Это добрая блэковская традиция, — говорит со смешком Блэк. — Почётная лестница. Эльфы, говорят, очень ценили.

— Жуть какая, — Ойген передёргивает плечами. — Я-то думал, я знаю, что такое жуткий дом… бр-р-р-р.

— Что, у вас тоже есть подобные элементы декора?

— У нас? — от возмущения он даже оборачивается, едва не натыкаясь на демонстративно направленную на него палочку. — Нет! У нас любят эльфов!

— Эльфов? Мелких таких ушастых поганцев в грязных наволочках? Ты ведь серьёзно сейчас, действительно любят? — насмешливо и удивлённо спрашивает Блэк.

— Любят, — кивает Ойген. — А тут такой ужас.

— И как же у вас их любят? Боюсь даже предположить… — не унимается Сириус.

— Ну просто, — он, кажется, не очень знает, что отвечать. — Я не знаю, как это описать… ну, на Рождество мы обмениваемся с ними подарками, например…

— В каком смысле «обмениваетесь»? — обалдевает теперь уже Блэк.

— Ну, в прямом… в Рождество же положено делать подарки? Ну вот мы и делаем — им, а они — нам… ну, всякие мелочи, я не знаю… слушай, я не помню, что дарил эльфам в последний раз, это было лет пятнадцать назад! Что ты так на меня глядишь? — он чихает — дважды — и смеётся. — У меня аллергия на твой такой взгляд, пойдём, пожалуйста!

Они спускаются вниз — на кухне Мальсибер садится в самый угол на табурет, а Блэк подходит к плите.

— И как, на фоне этой светлой и, видимо, взаимной любви, приятно было убивать магглов? — спрашивает он чрезвычайно зло.

— Шутить, я так понимаю, будет неуместно? — спрашивает тот.

— Не слишком, — подтверждает Сириус.

— Тебе хочется послушать, каким я был идиотом? — раздражённо спрашивает Ойген. — Ну изволь: когда мне было восемнадцать, я был идиотом. А пути назад, как ты знаешь, оттуда нет. За это своё идиотство я пятнадцать лет отсидел в Азкабане, родители мои умерли с горя, и я тоже, судя по всему, так или иначе за ними скоро последую — ты доволен?

— Можешь сидеть здесь, сколько захочешь, — после очень долгого молчания, во время которого он вываливает на большую сковороду какую-то еду из трёх разных кастрюль, говорит Блэк, — тебя не гонит никто, и да, комфортней тюрьмы ты все равно не найдешь в Британии.

— Спасибо, — очень растерянно отвечает Ойген. — Сириус, я… спасибо. Хотя это всё равно не решает проблему, — говорит он, помолчав.

— Рано или поздно мы его убьём, — говорит Блэк, так и не поворачиваясь к нему. — Вот тогда и выйдешь.

— Куда? — с неожиданной горечью спрашивает Мальсибер. — В Азкабан? Ты забыл, кто я?

— А ты как хотел? — с какой-то яростной вежливостью интересуется Блэк, наконец, поворачиваясь — большой кухонный нож в его руке добавляет убедительности его ярости. — Ты убийца, Мальсибер.

— Я сел не за это.

— Да ну? А за что же, позволь узнать?

— За Империо.

— Ещё лучше! — Блэк смеётся — очень недобро, но всё же просто смеётся.

— Ну видишь: я же говорю, выхода у меня нет, куда ни кинь — всюду смерть, — мягко отвечает Мальсибер. — Но я всё равно был бы рад сначала увидеть мёртвым его.

— А что так? — как-то немного ненатурально язвит Блэк.

— Да так как-то… у тебя там что-то горит, кажется.

Спохватившись, Блэк снимает сковороду с огня, раскладывает еду — ту же, что и вчера — по тарелкам. Ни про чай, ни про кофе Сириус даже не вспоминает, зато наливает им обоим вина — Мальсибер смотрит задумчиво и просит:

— Дай мне воды, пожалуйста.

— Хочешь сказать, ты не пьёшь? — насмешливо удивляется Блэк.

— Пью… но не так. И очень неприятно быть одновременно простуженным и пьяным!

Получив воду, он разбавляет ею вино — Сириус глядит так, словно бы на его совершается святотатство.

— Конечно, белое разбавлять лучше: и вкуснее, и цвет приятнее… ну да так тоже ничего. Что ты так смотришь? — смеётся он. — Нормальная средиземноморская традиция… чая-то нет.

— Я забыл… и иногда кажется, что там я забыл больше, чем помнил,— признаётся Блэк.

— Не бери в голову, — Ойген снова чихает и хлюпает носом. Спрашивает грустно: — Так нет перцового зелья?

— Нет. У меня тут не аптека, если ты не заметил.

— Ну да… а попросить некого? Ты же тут не всё время один?

— Я достану, — неохотно кивает Блэк.

* * *

…Снейп появляется в на удивление неурочное время: практически посреди ночи. Его не ждут — Блэк вообще где-то наверху, а выпущенный им вечером из своего заключения Ойген заперт на кухне, из которой он из-за наложенных на дверь ограничивающих его заклинаний уже третий час выйти не может (впрочем, он не очень и рвётся: здесь, кажется, самое тёплое место в доме, а у него с собой книга). А вот Северус войти туда вполне способен — и вид сидящего с ногами на стуле и неспешно пьющего кофе с большим куском пирога Мальсибера в первый момент вводит его в ступор.

Тот, впрочем, кажется, изумлён не меньше — однако в руки себя берёт первым:

— О, — говорит он. — Надо же. Ну, привет!

— Так вот ты где, — медленно говорит Северус.

— Ну да… вот я здесь. Но это менее странно, чем то, что здесь — ты. Ну иди сюда, что стоишь? — он машет ему рукой, подзывая.

— Ты как оказался здесь? — медленно спрашивает Снейп.

— Ай, — он отмахивается, — сам дурак… не важно. Меня, в общем, в плен поймали. Куда интереснее, как оказался здесь ты, — тихонько смеётся он. — Ну правда, иди уже сюда, я тебе кофе налью, хочешь кофе?

— Не похож ты на пленника, — Снейп дёргает уголком рта, кажется, обозначая… улыбку. — А кофе давай. Без сахара, чёрный.

— Ну разумеется, какой тебе сахар… еда должна соответствовать обстоятельствам, а те, судя по выражению твоего лица, горьки и трагичны… ты совсем не рад меня видеть? — он встаёт, берёт чашку, наливает кофе и ставит перед Северусом. А потом вдруг… обнимает его. И даже не сразу слышит в ответ возмущённое:

— Прекрати этот балаган немедленно!

— Ты не представляешь, как приятно увидеть здесь родное лицо! — восклицает Мальсибер, послушно отпуская его и возвращаясь на своё место. — Как… там? Как Эйв?

— Ты возвращаться собираешься?

— Я не могу! — восклицает с удовольствием Ойген. — Я пленник!

— Освободить тебя? — усмехается Снейп. — Могу прямо сейчас.

— М-м… не надо, — смеётся Мальсибер. — Мне нравится мой нынешний статус. Он обещает хотя бы какое-то будущее.

— Н-да… пожалуй, — подумав, соглашается Северус. — Лорд в ярости. Он не понимает, что случилось с тобой.

— Ну не всё же ему получать, что захочется, — очень довольно кивает Ойген. И спрашивает — очень серьёзно: — Тебе я могу помочь чем-нибудь?

— Даже не знаю, — тоже серьёзно отвечает Северус. — Я подумаю. Но возвращаться тебе вправду нельзя. Разве что память тебе стереть…

— Это оставим на крайний случай, — кивает Мальсибер. — Обещай, если что — ты сделаешь.

— Постараюсь. Если успею. А лучше сиди здесь… вместе с Блэком, — не удерживается он от насмешки. — Даже не знаю, кому из вас сильней посочувствовать.

— Точно не мне, — смеётся Ойген, отрезая ещё один кусок пирога и пододвигая его Северусу.

— Я не ем сладкое, — говорит тот.

— А ты скажи себе, что это просто еда — и съешь. Это правда вкусно, попробуй!

— А тебе хорошо здесь, как я вижу, — усмехается Снейп.

— Хорошо, — серьёзно соглашается с ним Ойген. — Здесь нет Лорда. И быть не может. Хотя время от времени я об этом почти что жалею…

— И что же провоцирует эти приступы внезапной любви?

— Да вот как позовёт он меня — так и жалею, — Мальсибер поднимает рукав и показывает левое предплечье — воспалённое и отёкшее, с непроходящим синяком вокруг метки.

— Скверно, — задумчиво говорит Снейп, отставляя кофе в сторону. — Я подумаю, чем можно помочь. Первое, что мне приходит в голову — обкладывать льдом… и я тебе зелье сделаю. А пока уберу гематому, — он достаёт палочку.

— Уберёшь что? — переспрашивает Мальсибер.

— Синяк этот. Сиди спокойно.

— Ты не ответил, — после паузы, во время которой Снейп тщательно убирает у него с руки сперва разлитую под кожей кровь, а потом и отёк снимает, говорит Ойген, — что у вас происходит? И как Эйв?

— Да плохо, — морщится Северус. — Нам всем досталось, когда ты пропал, а ему — особенно.

— Почему? — в его голосе не только удивление — ещё и боль.

— Потому что вы с ним друзья. А Лорд в бешенстве. На ком ему ещё срываться — на мне? Ну так меня он тоже не обошёл. Но меньше. Потому что от меня толку больше, уж извини.

— Что он с ним сделал?

— Ну, что сделал… что он обычно делает. Да ничего — отошли уже все. И успокоились. Мы за тебя волновались, между прочим.

— Ну извини, — неожиданно огрызается Мальсибер, — предупредить нечем было: палочку у меня отобрали, а сов тут нет.

— Да всё тут есть… я вот думаю — сказать Эйву? Нет?

— Не надо, — сразу же отвечает Ойген. — Он же не ты…

— Не я. Согласен. Ладно, — он залпом допивает кофе и встаёт. — Ещё увидимся. Принести тебе что-нибудь?

— Палочку ты мне не вернёшь — а остальное тут есть… разве что вот одежда. Мне надоело ходить в блэковском. И тут жутко холодно!

— Одежда… ну-ка встань.

Снейп подходит, вытаскивает из кармана мерную ленту — Мальсибер глядит изумлённо и вопросительно, получая в ответ удивлённый взгляд, и ему так и остаётся гадать, действительно ли тот носит её с собою всегда или же только что трансфигурировал — и… быстро и достаточно ловко снимает с него основные мерки. Ойген стоит в буквальном смысле с открытым ртом, послушно поднимая руки, потом всё-таки спрашивает:

— Ты шить умеешь?!

— Я много чего умею, — усмехается Снейп. — Но — нет. Однако я представляю, как это делается. И мне интересно, как ты будешь со мной расплачиваться.

— А ты палочку у Блэка возьми мою, выпей оборотное с моим волосом — и сходи в Гринготс в мой сейф. Только веди себя…

— То есть ты полагаешь, что мне от Лорда досталось недостаточно? — уточняет Снейп. — Желательно было, чтобы меня заавадили?

— Почему? При чём тут…

— При том, что когда он узнает об этом — а он узнает — ты представляешь, что он со мной сделает? Попроси кого-то из местных аборигенов.

— Блэку тоже нельзя выходить!

— Ну разумеется, — почти ласково соглашается Снейп. — Ему только удовлетворение своих примитивных потребностей кажется достойным поводом. А как для дела — так мы в собственном доме заточены и всеми покинуты.

— Ты всё ещё его ненавидишь, — задумчиво говорит Ойген.

— И это, полагаю, взаимно, — усмехается Снейп. — Думай, в общем. Пару рубашек я тебе сам куплю, хочешь больше — изволь заплатить.

— У Эйва воз… Бастет. Я подумаю, — обещает он вслед уходящему Снейпу.

В один из вечеров Мальсибер обнаруживается, что дверь его комнаты не заперта — и, разумеется, немедленно выходит. Такое порой случается, и он каждый раз с удовольствием пользуется невнимательностью своего тюремщика — которого, впрочем, даже в шутку и даже сам для себя так не называет. Побродив по дому и нигде того не найдя, Ойген останавливается у открытого спуска в подвал. Подвалы он не любит, а этот и вовсе навевает на него тоску — и всё же, подумав, он спускается по лестнице и кричит:

— Блэ-э-эк!

В ответ раздаётся не слишком отчётливое, но весьма экспрессивное ругательство, указывая верное направление, и Ойген идёт на голос. Блэк обнаруживается у полок с бутылками — он сидит на каком-то ящике и очень мрачно глядит на пришедшего.

— Ты что тут делаешь? — спрашивает Мальсибер.

— Я должен перед тобой отчитываться? — Сириус пытается говорить язвительно, но выходит у него устало и раздражённо.

— Да нет… просто странно, — мирно говорит Ойген. — Так что ты тут сидишь в одиночестве и темноте?

— Мне кажется, я выразился доступно, — Блэк будто бы заставляет себя разозлиться. — Я не хочу с тобой разговаривать, просто убирайся отсюда! Стоило тебя запереть, — говорит он с непонятно кому адресованным укором.

— Стоило, — соглашается Мальсибер. — Но поздно. Это винный погреб? — с любопытством интересуется он.

— Не заметно? — Губы Сириуса кривятся в неприятной усмешке.

— Что ты злишься? — мирно спрашивает его собеседник. — Можно мне тоже какого-нибудь вина?

— Да бери, — пожимает плечами Сириус. — Любое. Ты же гость.

— А где какое? Тут есть система?

— Есть, наверное… Увы, в то время, когда я здесь часто бывал, содержимое меня волновало меньше укромных мест, где можно спрятаться, а когда уже мог оценить, то прятаться здесь уже не хотелось, да и возможности не было.

— Я посмотрю?

— Да пожалуйста, — он, кажется, удивляется, и смотрит с некоторым интересом, как тот рассматривает этикетки, сдувая время от времени пыль, от чего периодически чихает, потом вскрикивает радостно и берёт одну из бутылок.

— Это роскошное совершенно вино… можно?

— Сказал же — бери… с пробкой справишься, или открыть тебе? — спрашивает он, слегка оживляясь.

— Да, пожалуйста, — Ойген протягивает ему бутылку, а потом, получив её уже открытой обратно, нюхает и прикрывает глаза от удовольствия. — Божественно… Еще бы бокал!

— Зачем? — очень удивляется Блэк. — Мы не на приёме и даже не за столом — пей так.

— Из горла?!

— Ну, или иди на кухню и поищи там. Да, правда, — будто бы вспоминает он, — проваливай-ка ты на кухню!

— Я не хочу снова сидеть один, — признаётся тот, придвигая себе ящик и тоже усаживаясь на него. — Я вообще не люблю одиночество… можно, я просто с тобой посижу? Молча?

— Сиди, — пожимает плечами тот.

Некоторое время они молчат — Ойген время от времени делает глоток или два, и каждый раз улыбается. Наконец, Блэк не выдерживает и говорит:

— Дай хоть попробовать… ты пьёшь это с таким видом, словно это не вино, а мордредов эфорийный эликсир или амортенция.

— Я не уверен, что в своём нынешнем положении хотел бы выпить её, да и за нос тебя пока не дёргаю — смеётся Мальсибер, протягивая ему бутылку. Блэк фыркает вдруг, потом не удерживается — и тоже смеётся. Пробует вино, говорит удивлённо: — Белое?

— Я не люблю красное… вернее, не очень люблю, если есть выбор — предпочитаю белое. А это очень хорошее, одно из моих любимых.

— Весьма достойное, да, — кивает Сириус, разглядывая этикетку. — Там есть ещё?

— Есть… там целая полка — может быть, даже и не одна. Принести тебе?

— Неси, — говорит Блэк удивлённо — тот вскакивает, приносит вино, отдаёт ему, ёжится, трёт себя ладонями по плечам:

— Бр-р! Как тут холодно всё-таки…

— Разве же это холодно… — возражает Блэк, но согревающие чары на Мальсибера накладывает.

— Спасибо! — искренне говорит тот. — Так почему ты сидишь тут один?

— Да вот, не отвыкну никак, хотя двери здесь без решеток и запираются изнутри. Ну и с кем мне еще сидеть? С тобой?

— Ну хотя бы… раз уж больше никого нет. И пить в одиночку вредно.

— Я не пью… не пил. В данный момент, — он расслабленно откидывается на стену, рядом с которой сидит и, скрестив на груди руки, снова опускает голову, вскинутую было при появлении Ойгена.

— А что же ты делал? В винном погребе.

— Размышлял.

— Что бы такое выпить?

Блэк снова смеётся:

— Ты всегда такой? Или нарочно мне на нервы действуешь?

— Всегда, — утешает его Мальсибер. — А ты?

— Что я?

— Всегда такой?

— Нет, — Блэк наставляет на него палочку. — Иногда я действительно невыносим! — он дует на него горячим воздухом — Ойген подставляет под струю руки и улыбается:

— Спасибо… жаль, мне нечем ответить. Было бы весело. Вот, помню…

Он рассказывает какую-то нелепую школьную историю — Блэк смеётся, вернее, они вместе смеются, потом ещё одну, и ещё… Они смеются и пьют, наверное, полночи — покуда у Ойгена не заканчиваются то ли силы, то ли истории.

— Ну всё, — говорит он. — Пора спать. Пойдём наверх! Проводи меня… я один… упаду! И свалюсь… с твоей лестницы!

— Ну вставай! — говорит Блэк, делая это с некоторым трудом, но довольно уверенно. Мальсибер хохочет и, пошатываясь, пытается встать. У него все же выходит, но весьма и весьма сомнительно: его заносит куда-то вбок, он ударяется о стену и сползает по ней, продолжая смеяться. Его опьянение — в отличие от блэковского — весёлое и озорное, настолько, что даже Блэк забывает о сжигающей его изнутри тоске и смеётся почти так же весело.

— Зачем ты меня... напоил? Так… совсем? — спрашивает, слегка заплетаясь, Мальсибер, оставляя свои попытки подняться и устраиваясь у стены.

— Мы выпили всё… всего ничего, — Блэк с размаху падает рядом с ним. — Ты пить не умеешь!

— Не умею! — активно соглашается Ойген. — Мне и не надо! Мне и так весело!

— Всегда?

— Почти! Когда нет повода ргу… грустить… тьфу! — он мотает головой, но от этого становится только хуже: та кружится ещё сильнее. — Мы с тобой сдохнем завтра… а у меня даже палочки нету…

— Зачем тебе? Возьми… с собой, — он машет в сторону полок с бутылками. — Или, — он вдруг смеётся, — можно спать здесь.

— Здесь холодно! — возмущается Ойген. — Я и не хочу снова блеть… болеть… тьфу! — его ужасно раздражает заплетающийся язык, но поделать с этим он ничего не может.

— Вылечим! — обещает Блэк — и, подумав, призывает ещё одну бутылку и говорит удивлённо: — А с тобой весело пить!

— А с тобой страшно! Пойдём наверх… ну холодно же!

— Вставай тогда! — сам Сириус встаёт вполне успешно, только за стену немного держится — а вот у Ойгена ничего не выходит, едва он поднимается на ноги, его снова ведёт, Блэк пытается его поддержать, и в итоге они уже вдвоём валятся на пол, хохоча.

— Я не могу! Видишь, что ты со мной сделал? — Мальсибер прекращает всякие попытки подняться и демонстративно разваливается на полу. — А так здорово голова кружится… почти как на метле… когда вниз головой, — он вдруг икает и со смущённым смехом прикрывает рот. — Вот! Видишь? Мне уже холодно! Я тут умру у тебя!

И в этот момент следует вызов — метка сперва нагревается и зудит, но уже буквально через пару секунд темнеет, и к зуду начинает примешиваться боль.

— Вот он-то меня сейчас и протрезвит, — ещё веселится Ойген, уже предвидя, впрочем, грядущую боль.

И та не заставляет себя долго ждать. На сей раз Волдеморт, очевидно, намерен приложить все усилия, чтобы измучить и сломить своего слугу — призвать его так, чтоб отказаться было уже невозможно. И его настойчивое и категоричное приглашение не было бы столь бесцеремонно проигнорировано, если бы не мрачный блэковский дом и запрет аппарации в его стенах — хотя в какой-то момент Мальсибер даже пытается. У него, разумеется, ничего не выходит — но он всё равно пробует, просто потому, что от боли уже плохо соображает. Он бьётся, крича, на полу — Блэк, протрезвевший, конечно, от всего этого, придерживает его голову и правую руку, которой тот пытается расцарапать себе левое предплечье до крови. Тут ничего больше не сделать — разве что можно ещё и ругаться, что Блэк и делает, от души. Пытка никак не кончается — длится и длится, и Сириус вспоминает ойгеновское «он освободится — и вспомнит о своём добром слуге». Вот, похоже, и вспомнил…

Когда всё, наконец, заканчивается, Ойген может только лежать и скулить, тихо плача и не в силах пошевелиться. Сириус тоже измотан — зато совершенно трезв — и какое-то время просто сидит рядом с ним, даже не замечая, что голова Мальсибера так и лежит на его ладони. Наконец он приходит в себя в достаточной степени для того, чтобы начать действовать — и соображать.

— Ты живой? — спрашивает он — вопрос лишён смысла, ибо ответ очевиден, да не за тем задан…

— Не знаю, — осипло отзывается Ойген. — Больно ужасно…

— До сих пор?

— Угу… не так, конечно, но всё равно…

— Дай посмотрю, — Сириус тянется и вытаскивает его прижатую к груди левую руку. Там всё то же: синяк, отёк… худые пальцы сейчас мелко дрожат…

— Да Бастет с ней… голова ужасно болит. Сделай что-нибудь, — шепчет он умоляюще.

— Что я могу сделать? — с раздражением и непонятной злостью спрашивает Блэк. — Я не целитель. Я даже выйти за зельем тебе не могу!

— Не знаю, — тихо вздыхает Ойген и повторяет жалобно: — Сделай что-нибудь… позови Северуса, он сможет…

— Он вообще не знает, что ты тут! — взвивается Сириус, не забывая, впрочем, говорить вполголоса — он сам прекрасно знает, что такое головная боль. — И не надо!

— Он знает.

— Ты что, видел его? Говорил с ним?! Когда?! — срывается он на настоящий крик.

— Не кричи, — просит Ойген.

— Я тебя вообще больше из комнаты не выпущу, — сердито говорит Блэк. — Какого Мордреда…

— Не кричи! — со слезами повторяет Мальсибер, хотя тот вовсе уже не кричит, просто говорит с обычной громкостью. — Голова болит… очень…

— Я тебе запретил выходить, когда здесь есть кто-нибудь!

— Позови его… ну пожалуйста!

— Я не могу! — досадливо восклицает Блэк — и спохватывается. — Не могу я его позвать, — повторяет он вполголоса. — Как, по твоему, я должен в Хогвартс попасть, если я даже камином воспользоваться не имею возможности? И почему ты мне ничего не сказал? Ты понимаешь, что ты наделал?

— Что? — шёпотом спрашивает тот. Сейчас он лежит на полу с закрытыми глазами — левая рука вытянута, предплечье сильно опухло и большую его часть покрывает свежий кровоподтёк.

А действительно, что? Блэк просто не в состоянии подобрать достойный ответ, вся эта ситуация ему не то что не нравится — она его раздражает и заставляет волну мрачного бешенства подниматься в груди. Ни одного разумного аргумента он придумать не может, ибо что тут сказать? Что Снейп его выдаст? Это смешно… Что тот сам Снейпа выдаст, если когда-нибудь встретиться с Лордом? Это ещё смешнее…

— Ничего, — рычит он сквозь зубы, потом встаёт… и уходит.

А Ойген остаётся лежать и негромко стонать от разрывающей его голову боли.

Сириус возвращается очень скоро — садится рядом с ним, касается его плеча:

— Я тебя в комнату перенесу сейчас.

— Давай, — шепчет тот. — Положи что-нибудь холодное на голову… и на руку…

— Угу, — кивает Блэк.

Он левитирует Ойгена наверх, в его комнату с проёмом в ванную, укладывает на кровать, не раздевая — ему это просто в голову не приходит, так как сам он часто засыпает, не раздеваясь — потом спускается вниз за льдом, потому что не помнит, как накладываются охлаждающие чары или замораживается вода, а соображать и вспоминать сейчас у него нет сил. Мальсибер стонет едва слышно всё это время — на каждый выдох — и так и плачет, слёзы просто текут из закрытых глаз… Сириус приносит лёд, делает два компресса и кладёт один на голову, покрывая её почти целиком, а второй — на воспалённое предплечье.

— Легче? — спрашивает он, подождав немного.

— Да, — едва слышно откликается Ойген.

— Я не могу сейчас позвать Снейпа. Позже.

— Я понимаю…

— Сейчас почти ночь, — говорит почти шёпотом Блэк, вертя в руках свою палочку. — Спят все… Как проснётся… хоть кто-нибудь — попрошу позвать. Потерпи, — просит он.

— Патронуса послать можно, — тоже шепчет после паузы Ойген.

Блэк в первый момент задыхается от неожиданности, ужаса и возмущения — а потом резко разворачивает его к себе. Мальсибер вскрикивает от всплеска притихшей было боли, но Блэку сейчас наплевать:

— Откуда ты знаешь?! — он даже не орёт — он вообще говорит негромко — он… требует ответа. И это жутко… Ойген очевидно пугается, шарахается от него, снова вскрикивая:

— Ты что?

— Откуда ты знаешь про что-то подобное?!

— Про что? Блэк, я даже не понял…

— Про патронусы. Говори. Немедленно!

— Мы так делаем… делали, — говорит он очень растерянно. — Меня Эйв с Северусом научили, когда я вышел…

— Эйв?!!

— Эйвери… Маркус… что с тобой?

— Я убью эту тварь! — Сириус отталкивает его, отбрасывая на кровать, и буквально вылетает из комнаты, оставляя Мальсибера уже не просто больным, но ещё и испуганным.

Патронуса он посылает — Дамблдору. И просит… почти требует — прийти.

Тот приходит — почти что сразу. Аппарирует прямо в прихожую — как бы не было это невежливо, это лучший способ соблюсти безопасность.

— Что случилось, Сириус?

— Ваш ручной… Снейп, — он с трудом берёт себя в руки, — растрепал Пожирателям, как мы используем патронусов, — говорит он почти спокойно.

— Даже если это и так, — говорит Дамблдор, — в этом, я думаю, нет ничего дурного… мне вовсе не жаль поделиться этой находкой. Расскажи, почему ты так думаешь, — спокойно просит он у него. — И я был бы благодарен тебе за чашечку чая — ты так рано меня разбудил, — добродушно улыбается он.

— Чай… я сейчас заварю, да, — кивает Сириус. — А про патронусов мне… Мальсибер сказал.

— Он всё ещё у тебя? — удивляется Дамблдор.

— Ну а куда он мог деться? — вздёргивает Блэк плечи.

— Проводи-ка меня к нему, — подумав, просит его Дамблдор. — И сделай, пожалуйста, чаю.

Сириус ведёт его наверх — с явной неохотой, но спорить не спорит. Мальсибера они находят почти в той же позе, в которой оставил его, уходя, Блэк — разве что тот лежит не откинувшись назад, а на боку, притянув под голову подушки и вернув холодные компрессы на место.

— Что у вас тут случилось? — спрашивает с удивлением Дамблдор. — Сириус, вы подрались с ним?

— Нет, — с досадливой неприязнью и удивлением отвечает Блэк.

— Дамблдор? — Мальсибер, узнав голос, даже глаза открывает.

— Здравствуй, Ойген, — говорит бывший его директор.

— Здравствуйте, — тихо отзывается он.

— Ты болен?

— Я… нет, — он щурится: смотреть больно, с закрытыми глазами боль кажется слабее, но закрывать их сейчас ему представляется неуместным.

— Ты позволишь, я посмотрю? — спрашивает Дамблдор, доставая свою палочку.

— Конечно… спасибо, — Ойген очень растерян. — Он меня ищет… и призывает. И вот, — он беспомощно улыбается.

— Понятно. Не обращай на меня внимания, — говорит Дамблдор, — лежи так, как тебе удобнее. Тебе не обязательно смотреть на меня, если ты не хочешь.

— Я не против, — улыбается он снова, — просто это больно сейчас.

— Ну и закрой глаза, — предлагает ему директор. — Можешь даже поспать. Я постараюсь помочь тебе, мой мальчик.

— Спасибо, — устало говорит он — в голосе звучит удивление, но его немного — усталость гораздо сильнее.

Он засыпает почти сразу после того, как Дамблдор начинает над ним колдовать: лицо расслабляется, разжимаются сжатые пальцы… Глубоко вздохнув, Ойген переворачивается, ложится ничком, сползая с подушек — Дамблдор не возражает, похоже, ему это ничуть не мешает. Колдует он долго — и когда заканчивает, левое предплечье Мальсибера отличает от правого только бледная сейчас метка.

— Пойдём, — говорит Дамблдор Блэку, который всё это время сидит на табурете в углу. Когда они выходят из комнаты и тот запирает её на ключ, Дамблдор говорит ему с мягким упрёком: — Ты не сказал мне, что он нездоров.

— Он не болен, — неохотно поясняет Сириус. — Он всегда в таком состоянии после этих вызовов. Но я не потому вас позвал. Он знает, что с патронусом можно отправлять послания и узнал от этого выродка Снейпа! Он вообще всем разболтал! — говорит он взволнованно.

— Он сам тебе так сказал?

— Да! Именно!

— Что конкретно он сказал, Сириус?

— Да Мордред его побери, что он конкретно сказал! — запальчиво говорит Блэк — и задумывается. — Он предложил вызвать Снейпа патронусом. Сказал, что он его научил — и не только его!

— Они же друзья, Сириус, — улыбается Дамблдор. — Конечно же, Северус его научил. И Маркуса Эйвери, я полагаю.

— Друзья?! — с непередаваемой интонацией, в которой смешались недоверие, презрение и насмешка, повторяет Блэк.

— Тебе это кажется странным, правда?

— Да какие у Снейпа друзья? — не сдерживается всё-таки Сириус. — Он же…

Под внимательным взглядом директора Хогвартса он затыкается, но мнения своего явно не меняет.

— Дружба сродни любви, — говорит Дамблдор задумчиво. — У этих чувств весьма много общего… а любить может каждый. Даже самый неприятный тебе человек… ты же не сомневаешься в том, что Люциус Малфой, к примеру, очень любит свою семью?

— Малфой подонок, — яростно отзывается Блэк. — Не знаю, кого он там может любить и чем.

— Ты несправедлив, — говорит Дамблдор. — Но я понимаю… скажи мне лучше, зачем Ойген просил позвать Северуса?

— Вы уже сами всё сделали. Ему было очень больно, а я не целитель и кроме боевых чар давно не практиковал ничего…

— Ты знаешь, — улыбается он, — это была хорошая мысль. Я думаю, в следующий раз именно так и следует поступить. Я попрошу Северуса сегодня зайти к вам сюда.

— Он не имел права лишать нас подобного преимущества, — упрямо говорит Блэк.

— Да почему же? — легко улыбается Дамблдор. — Хорошими идеями обязательно нужно делиться! А она хороша, ты не находишь?

Сириус молча кивает. Ему всё равно неприятно, но он не спорит, хотя и согласиться хотя бы для вида — не готов.

…Следующие дни Блэк с Мальсибером полностью сводит свое общение на нет, присылая тому еду с Кричером, и даже Снейпа провожает только до двери. А тот появляется часто, чуть ли не ежедневно, словно бы легализация его информированности даёт ему на это полное право. Блэк терпит — цедит что-то сквозь зубы, встречая его, но, в целом, не мешает — ему неприятно: противно до дрожи и почему-то обидно. Словно он не может распоряжаться в собственном доме… пусть даже он и терпеть этот дом не может.

Но сидеть в ненавистных четырёх стенах так тоскливо…

И он является однажды посреди ночи — пьяным. Распахивает дверь настежь… Мальсибер спит — ничком, накрывшись одеялами с головой и сбросив подушки на пол. В комнате душно и холодно — странное сочетание — Сириус соображает, что забыл приказать Кричеру топить здесь камин, а окно так и закрыто наглухо.

— Спишь, — говорит Блэк, усаживаясь рядом с кроватью на пол. От его голоса Ойген просыпается, высовывает голову из-под одеял и смотрит с… улыбкой.

— Уже нет, — он садится, закутываясь в одеяла. — Привет. Что ты пьёшь?

— Хочешь? — он протягивает ему полупустую уже бутылку вина.

— Ты знаешь — хочу! Тут, бесспорно, гораздо теплее, чем внизу… но я всё равно постоянно мёрзну. Тут даже походить негде, — он делает несколько больших глотков. — А вкусно… я не люблю красное вино, но такого я прежде не пробовал. Очень здорово.

— Там полно этого пойла, — говорит Блэк. — А что, вы в самом деле друзья?

— С кем? — недоумённо спрашивает Мальсибер, делая ещё один глоток.

— Со Снейпом.

— Ну да… ещё со школы. Ты же знаешь!

— Это же дикость! Как можно вообще с ним дружить?!

Мальсибер… смеётся. Что странно, потому что Блэк бы на его месте дал самому себе в глаз.

— На самом деле, это очень здорово, — говорит Ойген, задумчиво глядя на бутылку. — Во всяком случае, мне нравится.

— Отвратительно до тошноты! — восклицает Блэк, нарываясь на драку или хотя бы на ссору. Ему плохо, тяжело, муторно и он вполне сознательно ищет ссоры — но поссориться с Мальсибером когда тот того не желает, невозможно, и Сириусу предстоит вскоре это узнать. Потому что ругаться тот вовсе не собирается.

— За что ты его так ненавидишь? — с любопытством спрашивает Ойген, всё-таки решаясь на ещё один глоток.

— А за что его любить? — оборачивается к нему Блэк. — Он с первого курса ходил вокруг и вынюхивал… Готовился шпионить на вашу братию. А потом резко изменил цвет. У вас на факультете видимо не только змей, но и ящериц обучают.

Мальсибер широко улыбается, но молчит, потом вылезает из-под одеяла и одевается: белая рубашка, брюки, свитер, тёплая мантия… Надев ботинки, он обходит кровать, скидывает на пол покрывало и садится на него рядом с Блэком, протягивая ему с вопросительным выражением полегчавшую бутылку.

— Были бы вы с ним друзьями — ты бы убил нас в школе, — говорит Сириус, забирая бутылку и в несколько больших глотков опустошая её. — А ты только крутился вокруг и ничего толком не делал. Слюнтяй.

— Я тогда не понимал, что всё это серьёзно, — отвечает Ойген, будто не услышав последнего слова. — А когда понял — спросил, почему он вас попросту не отравит — он же мог уже тогда. И предложил помощь, если надо. А он запретил…

— Это когда? — перебивает его Сириус.

— А после СОВ… каких-то, не помню, что был за экзамен. Когда вы то безобразие у озера устроили.

— Да кто же знал, что он так, — с неожиданной досадой говорит Блэк. — Я забыл об этом сто лет назад! Это кем надо быть, чтобы помнить такие вещи годам?! Ну сняли с него штаны, ну подумаешь… не девочка же!

— Блэк, ты… ты извини меня, но ты идиот, — на удивление мирно говорит Мальсибер. — Ты по себе-то всех не суди… это тебе всё равно было бы — ещё и порадовался бы, — шутит он. — Не все же такие безбашенные отморозки как вы с Поттером.

— Это почему мы вдруг отморозки? — Блэк на взводе — он даже вскакивает, делает пару шагов — и упирается в стену: ходить тут негде. — Тебе не надоело сидеть тут? — спрашивает он так, словно Ойген заперся здесь добровольно и как его ни зовут, выходить отказывается.

— Надоело, — весело признаёт тот.

— Ну так пошли отсюда! — Сириус бесцеремонно хватает его за плечо, почти что за шкирку, и буквально тащит за собой следом — Ойген, впрочем, идёт очень охотно и совсем не сопротивляется. Они спускаются вниз — на кухню, Блэк сажает Мальсибера за стол — сажает буквально, выдвинув ногой табурет и с силой нажав Ойгену на плечи, чтобы его усадить. Потом достаёт откуда-то половину холодной жареной курицы на почерневшей от копоти сковороде, хлеб и ещё почему-то варенье, ставит всё это на стол, добавляет бутылку вина и пару стаканов. Тарелок же и столовых приборов для него словно не существует — а Мальсибер почему-то и не напоминает. Они едят — молча: Ойген — жадно, потому что Кричер в последний раз вспоминал про него (непонятно, по приказу своего господина или самостоятельно, Мальсибер этого странного эльфа не то что побаивается, но в отсутствии палочки к общению отнюдь не стремиться) ещё вчера, Сириус — как-то странно, больше кроша хлеб и мясо, нежели поедая их. Пить он, однако, пьёт — и поит Мальсибера, который, впрочем, скорее изображает процесс, не желая сразу же опьянеть. У Блэка заметно трясутся руки, да он весь, кажется, состоит сейчас из одних оголённых нервов — в конце концов он опрокидывает и проливает почти полный стакан Ойгена, яростно и грубо ругается — и с размаху бьёт по столу сжатыми кулаками.

— Могу я чем-то помочь? — спрашивает Мальсибер, осторожно отодвигая стаканы подальше.

— Ты?! — нервно смеётся Блэк. — Нет! Разве что открутишь голову своему приятелю, а то меня вежливо попросили не лезть!

— За что?

— За мордредов сволочной эгоизм и полную некомпетентность.

— Если ты объяснишь толком, возможно, я правда смогу что-нибудь сделать, — мягко говорит Ойген.

— Предлагаешь поплакаться в жилетку ТЕБЕ?! — хохочет Сириус.

— Ну я же всё равно никуда отсюда не денусь и никому не смогу это передать, если ты не захочешь, — легко пожимает он плечами.

— А, собственно, почему нет, — лихорадочно и как-то нервно говорит Блэк — и вдруг становится видно, что он пьян, совершенно и полностью, и непонятно только, как он так ловко может перемещаться. Ойгену неожиданно вспоминается Долохов — каким тот стал сейчас, по возвращению из Азкабана, и как тот с такими же абсолютно пустыми глазами ходил в рейды и возвращался, оставляя за собой трупы. — Расскажу… Ты знаешь, что твой драгоценный дружок пытался обучать Гарри… моего крестника окклюменции, однако сейчас утроил истерику и наотрез оказался?

Мальсибер знает — от самого Снейпа. И знает — вернее, догадывается, но уверен, что его догадка верна — почему. Но и лгать он сейчас не хочет — а потому, подумав, отвечает:

— Я никогда не видел твоего крестника, но если он хоть немного похож на своего отца, Северус его этому никогда не научит.

— Это ещё почему? — нехорошо щурится Сириус.

— Потому что они совсем не похожи. А закрываются ведь все по-своему.

— Я смотрю, ты что-то знаешь об этом? — он хватает его за руку. Ойген говорит мирно:

— Я, честно сказать, паршивый окклюмент. Но я хороший легилимент, поэтому представляю, о чём идёт речь. От меня было бы больше толку, если бы я хотя бы увидел твоего крестника.

— Даже не думай! — тихо и яростно говорит Блэк, стискивая его руку так, что Мальсибер морщится от боли и пытается высвободить её, но у него ничего не выходит. — Забудь о моём крестнике, Мальсибер. И близко не пытайся к нему подойти!

— Я ни к кому не могу подойти, если ты сам не впустишь его ко мне, — немного криво улыбается Ойген. — Отпусти мою руку, пожалуйста, мне действительно больно.

Блэк глядит озадаченно — и отбрасывает её в сторону, и даже бурчит не глядя на собеседника скомканное невнятное «извини».

— Если он похож на Джеймса, — говорит очень мягко Мальсибер, растирая свою пострадавшую конечность, — то ему нужно попробовать закрываться иначе. Северус строит стену, которую никогда никому не пробить — а у твоего крестника так ничего не получится, он же подросток ещё… я бы сделал на его месте иначе.

— Что бы ты сделал? — неожиданно нормально спрашивает Сириус.

— Я бы представил что-нибудь мне интересное. Я не знаю… вот что он любит?

— Квиддич, — не раздумывая, говорит Сириус. — Он лучший ловец на свете!

— Квиддич — это отлично! — смеётся Мальсибер. — Сколько я знаю, л… Риддла никогда не интересовал спорт. Ну вот и пусть твой крестник как только почувствует, что к нему в голову лезут — сразу же начинает во всех подробностях вспоминать какой-нибудь матч. Или часть матча, или, не знаю, как он в первый раз снитч поймал — в общем, всё, что угодно. Если у него качественно получится это представлять каждый раз — я почти сочувствую мистеру Риддлу, — он снова смеётся — с огромным удовольствием.

— Ты думаешь, у него получится? — с сомнением и надеждой спрашивает Блэк.

— Откуда я знаю? Я твоего крестника в глаза не видел! — пожимает плечами Ойген. — Это просто один из способов. Их же много… и, по-хорошему, у каждого свой. Чтобы дать нормальный совет, надо видеть, с кем имеешь дело. А почему его учит Северус, а не Дамблдор? Я очень ценю Северуса, но всё-таки вряд ли он может сравниться с ним в подобных вещах.

— Не твоё дело, — отрезает Блэк — но на самом деле он и сам этого не может понять. Вернее, не мог — сейчас-то, когда Дамблдора больше нет в Хогвартсе, какие уроки….

— Не моё, — соглашается Ойген.

— Да и от меня толку немного — то, как этому учили меня… даже вспоминать отвратительно, как и всё в этом доме. Даже Снейп на этом фоне уродом не выглядит. В общем — не вариант. А легилименция — не мое. Не могу в чужой голове копаться — противно.

— Так это смотря какая голова, — весело говорит Мальсибер. — Хотя бывают такие, что да… отвратительно. Вон как у л… Риддла.

— Ты… ты был в голове у Вол…

— Блэк!!!

— Ладно, — неожиданно соглашается Сириус со смешком, — Риддла. Ты был у него в голове?

— Был, конечно, — Ойген смеётся. — А кто бы удержался? Ты бы смог устоять? Если б имел такую возможность?

— И он тебе сам позволил?

— Да он не заметил, — отмахивается Мальсибер. — Ему в эту самую голову просто не пришло, что я посмею. Я же полуживой после Азкабана был — как можно было даже заподозрить подобное?

— И что ты увидел там? — напряжённо спрашивает Сириус.

— Да ты знаешь… такая дрянь! — морщится он. — Я поначалу подумал, что он просто безумен. Я же никогда сумасшедших не видел… а было очень странно. Но потом…

— Хочешь сказать, ты не один раз это делал?!

— Нет, конечно… я же говорю, он не замечает… не замечал. Я правда хороший легилимент, — он смеётся. — И делаю это… мягко и ненавязчиво. В общем, потом я понял, что это не совсем безумие — а вот что это, так и не сообразил. Ты понимаешь… слушай, а кофе у тебя нету? Или чая… или вина хоть согрей — ну я правда продрог.

Блэк быстро ставит на плиту чайник и возвращается, просит:

— Рассказывай!

— Это непросто… ну вот представь: есть сознание и желания. И вот входишь туда, присматриваешься, чувствуешь… На первый взгляд, вроде обычные… всё видно, всё ощущается… а потом раз — и будто трещинами идёт, потом трескается, распадается на кусочки, они перемешиваются — и вот всё уже опять цельное, но немножко другое. А главное — кусочки эти… ты паззлы когда-нибудь собирал? В детстве, к примеру?

— Никогда… но я знаю, что это такое. Продолжай!

— Да что тебе до его головы? — удивляется Ойген. — Такое мерзкое место… ну хорошо — вот представь паззл, который собрать не хватило терпения, а очень надо — когда некоторые фрагменты силой забиваются в приблизительно подходящие им дырки. Кусочки, в итоге, подогнаны неточно — где-то налезают друг на друга, где-то остаются едва заметные щёлки… как будто бы нескольких не хватает, а остальные пытаются сложиться так, чтобы компенсировать это и сохранить первоначальную форму. А это, разумеется, невозможно, и вот они складываются то так, то эдак — а всё никак… такая вот пакость, в общем. Не удивительно, что он так странно себя ведёт, — добавляет Мальсибер с улыбкой.

— Ты должен рассказать это Дамблдору, — говорит Блэк — Ойген ему возражает:

— Да он знает, я думаю… я Северусу рассказывал, и, как я теперь понимаю, ваш директор давным-давно в курсе.

— Не уверен, — серьёзно говорит Сириус. — Я хочу, чтобы ты ему рассказал.

— Да пожалуйста… мне не жалко, — пожимает плечами Ойген. — Ты совсем Северусу не доверяешь, — говорит он немного грустно. — Почему?

— А с чего мне ему доверять? Он предатель! — говорит Сириус невероятно презрительно. — И не важно даже, кого он предал — хоть этого вашего Вол… ладно, Риддла, хоть Дамблдора. Он все равно предатель — ты не понимаешь, что тут сам факт важен?

Мальсибер задумывается.

— Я… понимаю, пожалуй. Но… тут есть важный момент, который ты не учитываешь, но я пока не знаю, как это сформулировать. А без него всё сыплется, — он трёт двумя пальцами переносицу.

— О каких моментах ты говоришь, Мальсибер? Эта элементарная истина родилась задолго до нас: если человек предал однажды — значит, может сделать это ещё раз, разве это не очевидно?

— Ты знаешь… не очень, — говорит Ойген серьёзно. — Иначе выходит, что если ты ошибся — то исправлять это нельзя, а это глупость какая-то.

— Почему? При чём тут «ошибся»? Это ты принятие метки называешь ошибкой?!

— Ну а что ещё это было, по-твоему? Верный поступок?

— Паскудный. Как же вы себя не уважали… Противно и глупо.

— Я не спрашиваю, как это было — я спрашиваю, что это было такое. Не видишь разницы?

— А зачем это сделал ты? — с непонятной яростью спрашивает Сириус. — Я понимаю Снейп — но у тебя же всё было! Родители, друзья, деньги — да что захочешь!

— Было, — он улыбается грустно. — Мозгов только не было. К сожалению.

— Так почему?

— Ну что «почему»? — говорит Ойген с досадой. — Потому что мне это казалось естественным, потому что папа считал его перспективным и умным политиком, а никакого ужаса тогда ещё не было… или мы об этом не знали. Потому что меня бесили магглорождённые, которые…

— Ну конечно! — не выдерживает Сириус.

— Да дослушай! — досадливо восклицает Мальсибер. — Они были… ненастоящими! Колдовали, но как-то… как будто им всё равно, что колдовать, что летать на метле, что котлы чистить… словно бы это навык, а не… не знаю, сама наша суть! Ты не видишь разницы, что ли? Они… ладно, не все! — он поднимает руки в защитном жесте. — Но я тогда особо не разбирал — они, в большинстве своём, воспринимают волшебство просто как некоторую новую способность, вроде внезапно выросшей третьей руки… они же не занимаются им — просто используют, и нашего мира совсем не знают, тащат сюда что смогут — оттуда… и не понимают, что с волшебством так нельзя!

— Зато так как вы — можно! Много ли ты магглорожденных знал! — желчно говорит Блэк.

— Я тебе объясняю просто, — с внезапной усталостью говорит Ойген. — Отвечаю на твой вопрос — почему я к нему пошёл. И признаю, что был идиотом. И возвращаясь к предательству — по-твоему получается, что что бы я там не подумал и не понял, я так до конца и должен преданно там оставаться, служить ему и так далее? Да? Из принципа?

Блэк молчит. Он многое мог бы сказать о принципах, если бы собственные не казались ему лицемерной ложью, за которую он хватается, чтобы окончательно не сойти с ума. И злит его это безмерно.

— Видишь, — грустно говорит Ойген. — Предательство вообще странная штука…

— Мерзкая она, а не странная, — перебивает его Сириус. — Это всё скользкая слизеринская мораль — как раз по вам обозвать что-то сначала странным, а потом как-то вдруг оказывается, что оно не такое уж и плохое… а после и вовсе отличное. Знаю я это. Нахлебался — по самую макушку.

— А тебя ведь тоже предали, Блэк, — говорит вдруг Мальсибер.

— Ну и кого же ты в предатели записал? — Сириус немедленно ощетинивается.

— Да всех… как ты в Азкабан-то попал? Ну Крауч — понятно, тут даже вопросов нет. Ну а ваши-то? Дамблдор тот же? Почему не пришёл и в голову твою не залез? Все же поверили, что это ты выдал Поттеров. Даже друг твой этот… Люпин. Ты же простил и понял, как я полагаю?

8.

— Заткнись… замолчи! — с отчаянием и болью кричит Блэк. — Не смей рассуждать о том, о чем ни малейшего представления не имеешь!

— Я знаю, что это сделал Петтигрю, — отвечает Мальсибер. — Мы все тогда очень уж удивись твоему аресту, и никто не поверил, естественно, а некоторые действительно знали, кто на самом-то деле во всем виноват. Так странно было тебя там видеть… но нас никто не спросил. Но ваши-то, они даже не сомневались. Это тоже предательство, Блэк. Наверное, вполне понятное — но предательство. Однако их ты простил — а Северуса, который…

— Подлый убийца и трус! — злобно рычит Сириус прямо ему в лицо. — Он выдал Волдеморту, — Мальсибер дёргается, но Блэк даже не замечает, — пророчество, и обрёк их на смерть!

— Что за пророчество? — медленно спрашивает Ойген, но кажется, что вопрос этот он задаёт, скорей, по привычке, а на самом деле ему не до этого — он, похоже, осознаёт в этот момент что-то важное.

— Это тебя уже не касается! — мгновенно осекается Сириус, раздраженно опуская ладонь на стол.

Они замолкают. Мальсибер вдруг закрывает лицо руками, скрывая исказившее его выражение сочувствия и острой боли, и сидит так, прикрыв глаза — настолько долго, что Блэк успевает остыть и спрашивает его, наконец:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Да мне-то что… Мерлин мой… как ужасно, — говорит он сквозь руки. Потом передёргивает плечами, с силой обтирает лицо ладонями — и, наконец, глядит на своего собеседника. Очень устало, почти измученно — и очень горько.

— Ты чего? — повторяет Сириус.

— Мы же друзья с ним, — тихо говорит Ойген. — И я его очень люблю. Ты ненавидишь его — но представь, как это ужасно… невольно убить ту, которую любишь…

Лицо Блэка искажает кривая ухмылка полная жестокой и горькой иронии.

— Никого он не любил, — произносит он глухо, скорее, чтобы заполнить паузу. В голосе не слышно уверенности, лишь скорбь.

— Я бы не сказал тебе, если бы ты сам этого не знал, — негромко и очень серьёзно говорит ему Ойген. — Ты просто не хочешь думать об этом, потому что это же неприятно — признавать за тем, кого презираешь, право на любовь и на боль, верно? — он поводит плечами, будто от холода, и наливает им обоим вина. — Ладно… я не хочу никуда лезть, извини. Мне просто очень за друга обидно… ты же должен понять.

— Я понимаю, — неохотно кивает Сириус. — Просто звучит для меня слишком дико, — признаётся он вдруг. — Снейп — и друзья… бред какой-то.

— Ну, у тебя тоже не самый простой в мире характер, — смеётся Ойген, — но у тебя-то они есть!

— У меня…

Он болезненно улыбается — и замолкает. Запускает пальцы в свою и так встрёпанную, какую-то запылённую шевелюру, тянет за них…

— У меня был Джеймс. И Ремус вот. Есть.

Он с силой и шумом втягивает воздух — и добавляет:

— А ещё был Питер. Мы ведь с ним тоже… друзьями были, как мне казалось… Мерлин! Я… был совершенно уверен, ты понимаешь?! — он с размаху бьёт ладонями по столу — один раз, второй, третий… — И идея идиотская эта — моя. Я. Я придумал сделать его хранителем! — срывается он на крик. — Я всех уговорил! Это должен был быть я! Или Дамблдор! Или даже сам Джеймс — но нет! Я же так круто придумал, что на Пита никто никогда не подумает! Он же такой незаметный! И маленький! И… всем таким простаком казался, даже нам иногда, зато прятаться умел как никто… Крыса! Ты понимаешь, что я тебе говорю?! Да Мордред забери этого предателя Снейпа, не он один виноват — это я их убил! — он снова лупит ладонями по столу.

— Предательство предсказать нельзя, — помолчав, говорит Мальсибер.

— Да можно!!! Можно было не строить из себя великого конспиратора! Ты понимаешь? Мне! Нужно! Было! Просто! Молчать!!! — он хватает стакан и швыряет его в стену — вино проливается багряной дугой — будто кровь… осколки летят по всей кухне… Ойген молчит — просто смотрит на него, печально и мягко, а Сириус снова кричит: — Гордыня и глупость мои их убили! Мне было, за что сидеть в Азкабане!!!

— Так ты отсидел, — говорит Ойген.

— Что? — Сириус словно бы спотыкается об эти слова и поднимает на него тяжёлый и мрачный взгляд.

— Ты и отсидел за это. Не помню, когда ты сбежал — но сидел ты достаточно долго.

— Двенадцать лет, — говорит Блэк.

— Ну вот видишь. Это много… разве Джеймс хотел бы тебе такого? Или Лили?

— Нет, — шепчет Сириус. — Нет, конечно.

— Ну и вот, — улыбается очень светло Ойген. — Просто подумай об этом. Ты уже за всё заплатил, если вообще нужно было платить… и завари, наконец, чай, пожалуйста, пока чайник совсем не выкипел — у меня руки замёрзли, — он тут же и демонстрирует это, сжимая его кисть с тыльной стороны своею ладонью — та и вправду холодная. Блэк усмехается вдруг, кивает, спрашивает вполне мирно:

— Что ты всё время мёрзнешь-то? Ты здоров вообще? — он поднимается и идёт заваривать чай.

— Во-первых, у тебя действительно холодно, — говорит Ойген, пряча руки себе подмышки. — Во-вторых, я здоров… теоретически — а практически меня эти вызовы постоянные совершенно вымотали, хотя новокаин и помогает. А в-третьих, я никак не могу согреться после Азкабана — я же вернулся совсем недавно.

— И правда, — кивает Блэк, ставя на стол чайник в только что заваренным чаем, и чашки. — Тут где-то шоколад был, по-моему — хочешь?

— Хочу, — Ойген кивает. — Я вообще люблю сладкое.

— Сейчас найду, — Сириус принимается рыскать в ящиках, и почти сразу натыкается на искомое — кладёт на стол шоколад, а потом и остатки пирога с патокой.

— Здорово, — Мальсибер тут же берёт кусок. — Я со школы его не ел… а это же было очень вкусно, — он неприлично облизывает пальцы. — Изумительно. Не знаю, кто его сделал, но передай ему моё восхищение.

— Это Молли. И я не думаю, что твоё восхищение её обрадует, — усмехается Блэк. — Вообще-то предполагается, что никто не знает, что ты всё ещё здесь.

— И правильно, — кивает Мальсибер. — Конечно, меня здесь давно нет. Меня вообще нет. Кто бы это ещё л… Риддлу внушил! — шутливо вздыхает он.

— А что за... ново-как-то-там? — вспоминает Блэк. — Который тебе помогает?

— Но-во-ка-ин, — почти по слогам произносит Мальсибер. — Ты удивишься, но, я так понял, это что-то маггловское. И они его, это зелье — он передёргивается, — не пьют, а колют.

— Хочешь сказать, ты умеешь? — Сириус смотрит на него с большим сомнением.

— Пришлось научиться, — печально говорит Ойген, глядя на Блэка смеющимися глазами. — И по-моему, у меня очень неплохо уже выходит… видишь? — он задирает рукав и показывает — на левом предплечье вокруг метки и вправду неровно расположенные следы крохотных ранок — будто от уколов иглой или булавкой. — Показать тебе, как это делается?

— Покажи, — заинтригованно говорит Блэк. — Никогда не видел, как подобное практикуют на живом человеке.

— Ну вот будет очередной вызов — я тебя позову… приходи — покажу. Ощущение довольно странное… я никак не привыкну.

— Это больно?

— Больно, конечно… но зато какой эффект! — он снова смеётся. — Рука немеет и вообще ничего не чувствует… правда, не мгновенно, но очень быстро. Жаль, заранее это сделать нельзя. Правда, синяки всё равно остаются, и потом неприятно… но всё равно так уже вполне можно жить. Жаль, с головой так не получается, — шутит он.

— Ты говоришь, синяки остаются… я их больше не видел.

— Так Северус каждый раз убирает… они же тоже болят. И отёк снимает… у меня-то палочки нет — хотя я всё равно лечить не умею. Хотя, наверное, уже научился бы.

— Я не отдам тебе палочку, — тут же говорит Сириус. — И не мечтай.

— Да я понимаю, — кивает тот. — Я просто очень соскучился… но я понимаю. И слушай… я понимаю — я пленник и всё такое… но, может, ты хотя бы почитать мне что-нибудь дашь? И хотя бы какой-то источник света, а то я себя чувствую то ли вампиром, то ли каким-то привидением-неудачником: в темноте, холоде и духоте. Хотя это всё равно в сто раз лучше, чем в подвале, так что я, в общем, не жалуюсь, — быстро добавляет он.

Блэк откровенно смущается. Описание очень уж напоминает ему Азкабан — хотя даже там они видели дневной свет, пусть и рассеянный, а не прямой, но всё же. А так вышло как-то совсем паршиво — и ведь сам он вовсе не имел в виду ничего такого, попросту не подумал…

— Да не буду я больше тебя запирать, — говорит он вдруг. — Сбежишь — тебе же хуже… дверь, камины и окна я от тебя закрою, а аппарация здесь только для избранных. А по дому ходи.

— Спасибо, — очень солнечно улыбается Ойген — настолько, что это действует даже на Блэка, губы которого тоже трогает слабая, но отчётливая улыбка.

— Как ты обрадовался-то, — усмехается он. — Ты, главное, на чердак не пытайся забраться и комнат запертых не открывай … ну и вообще осторожнее.

— А что у тебя на чердаке? — немедленно спрашивает Мальсибер.

— А ты загляни — и увидишь. Если успеешь. А потом тебе просто откусят голову, — смеётся неожиданно Блэк. — Сказал — не лезь, значит, не лезь.

— Не буду, — мирно говорит Ойген. Берёт фарфоровый чайник, разливает по чашкам чай, придвигает одну к Сириусу, берёт вторую себе, натягивает на руки рукава свитера, обхватывает ладонями горячую чашку и, вытянув губы, делает осторожный глоток. — Мерлин, как же я об этом мечтал!

— Долго мечтал? — насмешливо спрашивает совсем протрезвевший, кажется, Блэк.

— Да вот пока в холодной темноте там сидел — всё и мечтал. Ты же не присылал мне чай — только воду.

— Да я как-то… ну, извини. Не вдавался в детали — Кричер сам еду собирал. Он тебя хоть нормально кормил?

— Да, вполне… я просто по чаю соскучился, — он отпивает ещё — и только потом кладёт туда сахар. Размешивает бесшумно, снова берёт в руки и пьёт — с наслаждением. Сириуса это снова смущает, напоминая о собственной то ли глупости, то ли даже жестокости — он молчит поначалу, но потом не выдерживает:

— Да понял я, понял, что обидел тебя и вообще достоин позора и порицания. Ты ждёшь извинений?

Ойген от удивления широко открывает глаза, отставляет чашку, откладывает ещё один кусок пирога и спрашивает:

— Ты это про что сейчас и почему вдруг?

— Ты пьешь этот чай с таким видом, что мне впору пеплом голову посыпать за то, что безвинно обидел несчастного пленника, — фыркает Блэк.

— Мне просто вкусно! Бастет, ну нельзя же примерять любое моё действие на себя! — восклицает Мальсибер. — Я тебе, на самом-то деле, благодарен просто безмерно! Блэк, правда, — горячо говорит он, — ты меня спрятал от этой рептилии — ты не представляешь, какое же это счастье! Ты думаешь, мне нравилось там? Я похож, по-твоему, на маньяка-убийцу? Ну, если серьёзно, а не чтобы гадость сказать? Ты же знаешь меня, Блэк — мы столько крови друг другу в школе попортили… ну, скажи?

— Да не похож, — вздыхает, будто сдаваясь, Сириус. — Я уже ни в чем не уверен… Да и с меня на сегодня хватит, — он устало прикрывает глаза. — Идём, я ставни у тебя открою — проветришь… и камин растопим. А потом пойду спать. Устал я.

— Пойдём, — соглашается Ойген. Блэк, однако сидит, вертит вокруг оси чайную чашку…

— Знаешь… ты одну вещь сказал — мне многие говорили, но в твоих устах она прозвучала так странно, — говорит он, глядя на эту чашку так, словно бы говорит с ней.

— Что я сказал? — мягко спрашивает его Мальсибер.

— Про Азкабан. Да не важно, — он встряхивается и встаёт. — Идём.

Освобождённый из заточения Мальсибер днём по коридорам старается ходить осторожно, совсем не горя желанием столкнуться, допустим, с Моуди — который однажды, когда это едва не случается (Ойген лишь чудом успевает заскочить в первую попавшуюся комнату), рычит ему вслед:

— «Я не вижу тебя, мальчишка» — это значит «не попадайся мне на глаза»!

Тот потом долго отсиживается в пыльной, заваленной каким-то барахлом комнате, и отваживается выглянуть только через пару часов — хотя, разумеется, во всём этом нет никакого смысла, и пребывание его здесь, как выразился бы начитанный Эйвери, секрет Полишинеля, и посетители у него время от времени всё же случаются.

И первым из них становится Кингсли, который ни по каким коридорам его не ловит, а просто приходит рано утром в спальню и будит. В первый момент Ойген его пугается, но тот успокаивает его с добродушной насмешкой:

— Я здесь неофициально, мистер Мальсибер. Хотел бы поговорить, если не возражаете.

— Сколько угодно, — он мигом успокаивается, зевает и садится, снова собрав с пола упавшие туда ночью подушки, в сотый раз подумав, что надо их просто убирать куда-нибудь вечером. Однако, отходя ко сну, он каждый раз забывает об этом — а привычка спать, вытянувшись ничком по диагонали во весь свой рост, оставляет достаточно пространства, чтобы те не мешались… и всё-таки каждое утро подушки оказываются на полу.

— У меня к вам вполне практические вопросы… ответите?

— В обмен на обещание, — немедленно говорит Ойген.

— Какое? — вовсе не удивляется Кингсли.

— При случае вы сделаете всё возможное, чтобы сохранить жизнь Маркусу Эйвери. А если мы все ещё и переживём всё это — постараетесь, чтобы наказание для него было максимально мягким. Его, собственно, вообще наказывать не за что, кроме метки — он и непростительными не пользуется, и не убивал никого никогда.

— Вы друзья? — понимающе спрашивает Кингсли.

— Друзья, — кивает Мальсибер. — Но я говорю правду.

— Не обещаю, — говорит Кингсли. — Но постараюсь.

— Ну хорошо… спрашивайте.

Они разговаривают довольно долго, и хотя некоторые вопросы Ойген обходит, в целом Шеклболт разговором доволен.

А вот второй гость куда интереснее.

— Люпин, — говорит Ойген, увидев того в библиотеке, где он ежедневно проводит по многу часов — и не потому, что так уж любит читать, а просто изыскивая возможность занять себя чем-нибудь. — Меня ищешь, или книжку какую-нибудь? Могу помочь: я тут уже очень прилично ориентируюсь.

— Нет, я к тебе, — говорит Люпин, улыбнувшись.

— Ну проходи, — смеётся Мальсибер. — С чем пришёл?

— Я хочу попросить тебя. Поговори с Северусом, пожалуйста.

— Я с ним всё время говорю… о чём именно?

— Он должен продолжить свои занятия окклюменцией с Гарри.

— И ты туда же? — смеётся Ойген. — Я уже говорил Блэку — это, на мой взгляд, бессмысленно. Если Поттер похож на своего отца — этому Северус его не научит. Даже если будет очень стараться.

— Ну почему? Северус — замечательный окклюмент, и…

— А я — препаршивый. Но это не отменяет того, что даже от меня было бы больше проку. Давай я сам поговорю с ним? Только мне нужно будет лицо закрыть… а лучше вообще выпить оборотное зелье. А то не хватает мне только, чтобы Лорд узнал, чем я тут занимаюсь, — он снова смеётся.

— Гарри же в школе, — возражает Люпин.

— И что? — изумляется Ойген. — Вот только не говори мне, что ты не знаешь, как из школы сбегать. Никогда не поверю, помятуя наши школьные приключения. Но если что — вон пусть Северус его и выведет.

— Это слишком опасно, — неуверенно говорит Люпин, но видно, что идея ему понравилась.

— Да почему?! Трансфигурировать его в какую-нибудь… я не знаю, вещь — и вынести камином. Северус-то школу покидать может? А потом так же вернуть. Там времени-то понадобится от силы полчаса… ну, может, час, хотя я не представляю, о чём там целый час разговаривать.

— Не знаю, — говорит Люпин. — Мне надо подумать. Но спасибо за предложение.

— Да не за что… ты знаешь, мне тут так скучно, что я не то что с Поттером — с книжками уже разговариваю… да и если помочь смогу — буду рад. Голова Лорда — не то место, куда можно пожелать кому-то попасть.

— Сириус говорил, что ты был там, — улыбается Ремус.

— Даже не сомневаюсь, — смеётся Мальсибер. — Да, бывал… и должен тебе сказать, что там ничуть не приятнее, чем в Азкабане. И чем-то напоминает дементора — так же безрадостно. Так что если я смогу помочь — буду рад. Приводи.

* * *

— Да я Гарри близко к нему не подпущу! — возмущается Сириус.

— Я тебя понимаю… но послушай — а вдруг он действительно сможет помочь? Даст какой-нибудь хороший совет… я спрашивал Дамблдора — тот согласен с тем, что Мальсибер превосходно владеет легилименцией и имеет нестандартный подход.

— Вот именно! И я не желаю, чтобы этот превосходный нестандартный легилимент влезал в голову к Гарри, — сердито говорит Сириус.

— То есть Снейпу можно, — невольно улыбается Ремус.

— Снейп — неизбежное зло, да и мнения моего никто не спрашивал, — отрезает Блэк. — А вот тут я всё же могу решать. И я против.

— Почему? — с мягкой настойчивостью спрашивает Люпин.

— У меня дурное предчувствие. Как бы эта затея плохо не кончилась. Однако с Дамблдором ты видимо все уже обсудил?

— Нет. Но идея хорошая, — Ремус опять улыбается. — В самом деле… ты прислушаешься к его мнению?

— Я не знаю, — очень неохотно признаёт Сириус. — Не знаю.

…Дамблдору идея нравится.

— Чудесно придумано, Ремус, Сириус, — говорит он, когда после очередного собрания друзья отводят его в сторону. — Ойген — великолепнейший менталист, и работает совсем иначе, чем Северус… возможно, его совет действительно пригодится Гарри. И мысль с оборотным зельем тоже великолепная! Скоро каникулы — я уверен, Северус сможет вывести Гарри из школы. Ну, или вынести, — весело подмигивает он им.

* * *

— Значит, так, — говорит Блэк перед появлением Снейпа с Гарри. — Слушай меня очень внимательно, Мальсибер. Я буду рядом, и я буду вас и видеть, и слышать. И если ты посмеешь хотя бы подумать о том, чтобы влезть к Гарри в голову или Империо на него наложить — я…

— У меня палочки нет, — мирно напоминает ему Мальсибер. — Я никак не смогу это сделать.

— Я не тот человек, которому стоит рассказывать о вещах, которые невозможно без палочки совершить — и я тебя предупредил. Помни — я рядом.

— Я помню, — кивает он. — В кого хоть я превращусь? — меняет он тему, опасливо вертя в руках фляжку. — Он… она… оно очень неприятно выглядит?

— Увидишь, — усмехается Сириус.

Мальсибер демонстративно вздыхает и принюхивается. Он шутит, конечно — запах у зелья всегда одинаковый и довольно противный. Впрочем, по сравнению со вкусом он, пожалуй, не уж так и плох…

Блэк уходит встречать Гарри, а Ойген с улыбкой встаёт, разминается и, подойдя к окну, садится на подоконник. Ему сейчас очень хорошо: ему любопытно, он предвкушает, наконец, встречу с человеком, о котором так много слышал и на которого лично он так надеется, ему интересно попробовать научить кого-то тому, чего он сам — не умеет… и он точно знает, что такое бывает, наконец, он просто рад пообщаться с кем-то новым.

А Сириус тем временем, встретив Снейпа, заводит его в маленькую полутёмную комнату — тот вынимает из кармана обычное совершенно перо, кладёт его на пол, наводит палочку и говорит: «Финита». И перо превращается в Гарри… Даже Блэку нечего возразить против выбранного для трансфигурации образа — он только щурится и глядит пристально, но Снейп на сей раз на удивление невозмутим.

— Я вас подожду, мистер Поттер. У вас час.

— У них столько, сколько понадобится, — жестко возражает Сириус. Снейп пожимает плечами и уходит, оставляя их, наконец, одних.

— Гарри, — Сириус сжимает его плечи. — Честно говоря, мне не нравится сама идея этого сомнительного рандеву — но Дамблдор полагает, что этот человек, возможно, сможет посоветовать тебе что-то дельное, раз Снейпу ты оказался не по зубам. Поговори с ним, малыш, но будь осторожен, и если почувствуешь что что-то не так, действуй, так как учишь своих ребят на ваших внеклассных занятиях и не поворачивайся к нему спиной.

— Снейп сказал, что у него не будет с собой палочки, — удивлённо говорит Гарри.

— Не будет. Но всё равно. Я не доверяю ему ни на миг. Это скверный человек, Гарри.

— Может, тогда мне вовсе с ним не беседовать? — спрашивает его Гарри. — Просто посидим и поговорим — с тобой… я соскучился.

— Я обещал Дамблдору, — неохотно отвечает Сириус. — Он почему-то считает, что это действительно будет полезно…ну, иди, — он вздыхает. — Просто будь внимателен, осторожен и держи палочку наготове. И помни — я рядом.

…— Мистер Поттер, — говорит Ойген, так и сидя на подоконнике. Гарри смотрит внимательно на незнакомого юношу с рыжевато-каштановыми волосами и яркими озорными голубыми глазами. Он выглядит немногим старше самого Гарри — тот понимает прекрасно, что на самом деле этому человеку может быть сколько угодно лет… но образ есть образ, и думать о нём как о старике Гарри сложно. На незнакомце самая обычная мантия — неброская, тёмно-серая, а руки пусты — палочки в них действительно нет.

— Здравствуйте, — вежливо говорит ему Гарри.

— Альбус Дамблдор полагает, что я мог бы дать вам пару советов по поводу окклюменции, — говорит он, улыбаясь. Он не видел себя — здесь нет зеркала — но по рукам, по звучанию голоса и по самоощущению понимает, что молод и, похоже, высок, уж точно куда выше, чем сам Мальсибер.

— Я занимался с профессором Снейпом.

— Я знаю, — кивает Ойген. — Прошу вас, садитесь, — он встаёт с подоконника, подходит к одному из кресел и садится первым. — Устраивайтесь где и как вам удобнее. Если я правильно понял, ваши уроки с профессором оказались не столь результативны, как всем бы хотелось, верно?

— Я тренируюсь самостоятельно, — Гарри садится напротив, настороженно глядя на собеседника — но тому, кажется, всё равно, как на него смотрят, он улыбается и выглядит вполне дружелюбным.

— Это чудесно. Вопрос в том — как именно? Видите ли, мистер Поттер — я сам отвратительный окклюмент, — он смеётся. — Но легилименцию знаю неплохо, и знаю, что закрываться можно по-разному… а ещё можно вспомнить, что если два сознания связаны — то связь получается двусторонняя.

— В каком смысле?

— В прямом! Есть вы — и есть он, и когда он пытается внушить что-то вам, то между вами ведь возникает связь, верно? — он дожидается кивка и продолжает. — А связь — это то, что привязывает одного человека к другому. И если он может видеть ваше сознание — то ведь и вы в этот момент можете сделать то же. В этом — главная опасность многих видов ментальных воздействий и легилименции в частности: всегда есть шанс, что пока ты роешься в чужом сознании, тебе ответят в точности тем же, — смеётся он.

Гарри улыбается удивлённо — Снейп ему никогда ничего такого не говорил… а вот личный опыт подобного рода у него есть, пусть и достаточно неприятный. Ему даже немного досадно, что он сам не додумался до такой простой вещи…

— Так что неизвестно ещё, кому от этой вашей связи хуже, — говорит, между тем, Ойген. — Просто сейчас её использует только мистер Риддл — ну так почему бы вам не ответить ему тем же?

— Вы знаете его настоящее имя? — очень удивляется Гарри, пытаясь угадать, кто перед ним.

— Конечно, — улыбается Мальсибер. — Это ведь не секрет…

— Он терпеть не может его, — тоже улыбается Гарри.

— Ох, и не говорите, — соглашается Ойген. — И поэтому мне кажется правильным называть его подлинным именем, а не тем прозвищем, которое он сам себе выдумал, — говорит он с лукавой улыбкой. — Надеюсь, что вы не против?

— Нет, — улыбается Гарри в ответ. — Я иногда зову его Том.

— Ну мы с ним не настолько близки, — смеется Ойген — В общем, мистер Риддл хочет увидеть ваше сознание? Отлично — давайте подумаем, что вы ему продемонстрируете?

— Продемонстрирую? Мне разве не нужно очистить и опустошить сознание? И я могу выбрать сам, что показывать? — забросал его Гарри вопросами.

— Собственно, в этом и заключается техника: не закрываться стеною вообще, как учил вас, я полагаю, профессор Снейп, а показать что-нибудь. Он ведь станет считывать прежде всего ваши мысли — ну вот и покажите ему что-нибудь… интересное. Как насчёт квиддичного матча? — весело предлагает он. — Все знают, что вы любите квиддич — ну так и порадуйте мистера Риддла, давайте приобщим его к спорту, это так благородно!

Они смеются.

— Представляйте что захотите: любой матч, или какие-то его части, или как ловите снитч… главное — чтобы в том, что вы ему покажете, не было каких-то конкретных персон. Поэтому спорт здесь очень хорош: очевидно, что все, кто окажется в вашем воспоминании — это не ваше ближайшее окружение, а просто игроки с лицами случайных людей. Но если вы покажете ему кого-то, кого он посчитает — хотя бы теоретически — важным для вас человеком, вы поставите его — или её — под удар. Посему — никаких людей, только спорт! — он снова смеётся — одна мысль о том, что будет с Лордом, когда ему придётся просмотреть самый длинный матч в своей жизни, Ойгена веселит чрезвычайно.

Гарри тоже улыбается, хотя сбросить напряжение и полностью развеселиться не может: ему сейчас совсем не до смеха.

— Ну что вы так печальны, молодой человек? — ласково спрашивает его Мальсибер — Гарри видит в голубых глазах сидящего напротив него молодого человека сочувствие и улыбку. — Глупо расстраиваться по поводу того, чего вы не можете изменить — нужно получать от этого удовольствие и использовать… вы, юноша, просто жизни радоваться не умеете.

— У меня поводов ей радоваться слишком мало, — грустно говорит Гарри и как-то устало опускает плечи.

— У вас их полно! — возражает Ойген. — Вы живы, здоровы, сильны и молоды, у вас есть друзья, которые преданы вам, есть крёстный, который любит вас больше жизни, есть Дамблдор и ещё огромное количество взрослых, которые тоже вас очень любят — разве это так мало?

— Немало, — вымученно улыбается Гарри. — Просто… вы не знаете, что сейчас в школе творится.

— А что там творится?

— Там Амбридж. С инспекционной дружиной… и никто не знает, где Дамблдор, зато все знают что я, видимо, сошел с ума.

— Так и отлично, — шутит Ойген: — С сумасшедшего спроса нет, можно вести себя как заблагорассудится — это же замечательно и удобно! Да разве можно так расстраиваться из-за школы? Посмотрите на это иначе: у Дамблдора, наконец-то, появилось свободное время заняться важными делами, — улыбается он. — Вы представляете, сколько времени отнимает директорство?

— Я об этом не думал, — снова улыбается Гарри. — Вы смотрите на мир под необычным углом, мистер…

— Сэр, — Ойген смеётся. — Вам же сказали — никаких имён? Мистеру Риддлу совсем ни к чему знать, с кем вы сейчас говорите.

— Вы тоже его боитесь? — усмехается Гарри.

— О да, — тут же кивает Мальсибер. — Только очень глупые люди его не боятся.

— Дамблдор его не боится!

— Ну… допустим, — Ойген смеётся. — Но я точно не Дамблдор: я и слабее, и младше. И бояться не стыдно — стыдно руководствоваться исключительно страхом.

— Покажите мне, как это делается! — просит вдруг Гарри. — Вы сказали, что вы хороший легилимент — покажите!

— Я не могу! У меня палочки нет, вы же видите.

— Сходите за ней. Я подожду.

— Я не могу, — улыбается Ойген. — Я дал слово вашему крёстному, что не полезу к вам в голову — и намерен его сдержать.

— Как же я научусь, если вы мне не покажете?

— Вам придется сделать это самостоятельно, — мягко говорит ему Ойген. — Я обещал.

— Он не будет против — я ему объясню!

— Это вряд ли, — говорит Мальсибер.

…Спустя долгие десять минут после того, как расстроенный и разочарованный Гарри уходит, Блэк врывается в комнату и буквально с порога требует:

— Ты обязан ему показать, как это делается!

— Извини? — ошалело переспрашивает Мальсибер, пребывающий, впрочем, всё ещё в виде высокого голубоглазого незнакомца.

— Ты должен его научить! — требовательно говорит он. — Ты же умеешь — покажи ему!

— Блэк, ты в себе? — Ойген даже встаёт. — Ты сам мне категорически запретил…

— А сейчас разрешаю! — он встряхивает волосами, снова требуя: — Покажи — ему действительно это необходимо.

— Ну… хорошо, — немного растерянно говорит Ойген. — Но мне тогда нужна моя палочка…

— Держи, — Сириус кидает её ему и зовёт своего крестника, который взволнованно ожидает за дверью: — Гарри, у нас наметилось продолжение!

Мальсибер тем временем изумлённо вертит в руках свою палочку и смотрит то на неё — то на Блэка, с огромным трудом удерживаясь от какой-нибудь неуместной шутки.

— Я с вами останусь, — говорит Сириус, когда Гарри нерешительно заходит в комнату. — Пока вы тут практикуетесь.

— Спасибо! Это здорово, — говорит Гарри радостно. — Сэр, вы же не против? — вежливо спрашивает он Ойгена — тот только руками разводит:

— Ну что вы, как я могу быть против… в общем, давайте сделаем так: я постараюсь быть помягче, нежели профессор Снейп, и потренирую вас несколько деликатнее — а вы попробуйте показать мне какой-нибудь хороший квиддичный матч. Я же постараюсь внушить вам… что-то простое — к примеру, желание что-нибудь съесть, — он преувеличено опасливо косится на Блэка, но тот только рукой машет — давай, мол. — Готовы? Легилименс!

Он так давно не колдовал, что вторжение получается, на его взгляд, грубоватым — но Гарри, ожидавший то, что уже не раз переживал со Снейпом, его почти что не чувствует. И пропускает момент, когда следовало начать — но Мальсибер с присущей ему тактичностью заставляет Гарри вспоминать исключительно школьные уроки — и Амбридж.

— Стоп, — говорит он, опуская палочку. — Какая неприятная женщина, — он кривится. — Я вам очень сочувствую… надеюсь, она там ненадолго.

— Вы про Амбридж?

— Полагаю, да… но сосредоточьтесь, пожалуйста. И не волнуйтесь — я не стану заглядывать дальше уроков. Давайте ещё раз. Легилименс!

Вторая попытка почти столь же плоха — но Мальсибера это, кажется, вообще не тревожит: он вновь останавливается и говорит задумчиво:

— Так, сосредоточение — не наш метод… давайте попробуем…

— Я правда стараюсь! — расстроенно говорит Гарри.

Ойген отмахивается:

— У нас мало времени, чтобы стараться… я уверен, что будь у вас десять лет, у вас бы всё получилось. Но их нет — посему давайте искать, что вам подойдёт больше. Давайте попробуем более страстные чувства — улыбается он. — Разозлитесь на меня — за то, что я смею пытаться управлять вами и подменять ваши желанья своими. Вам же не хочется жить желаниями мистера Риддла, не так ли? У вас ведь есть собственные?

— Да! — Гарри смотрит на него потрясённо.

— Ну и отлично… итак — злитесь. И посильнее. И представьте, что квиддич — самое мерзкое, что я вообще когда-либо видел в жизни. Потому что ну это же правда: не представляю более идиотского времяпрепровождения! Это же просто нечестно: команда может быть просто отличной, с самыми лучшими охотниками и загонщиками — а их противнику повезёт, и их ловец сразу поймает снитч. И всё! Ну что за идиотизм… Легилименс! — произносит он быстро — и видит, как Гарри, ещё совсем маленький, чуть ли не первокурсник… хотя нет, разумеется — на первом курсе в квиддич никто не играет, так что это второй — летит, летит… и ловит маленький золотой мячик… ртом. Мальсибер хохочет, обрывая заклятье, и даже падает обессиленно в кресло. — Я никогда такого не видел! — говорит он, отдышавшись. — Это было… прекрасно и удивительно! — он аплодирует и говорит Блэку: — Ты знал, что твой крестник как-то поймал снитч ртом?!

— Нет, — говорит Сириус, тоже расплываясь в улыбке.

— Я не рассказывал… я и сам про это забыл! — радостно восклицает Гарри. — У меня получилось? Да?

— О да! — Мальсибер вновь ему аплодирует. — Ну видите: мы нашли ваш метод. Давайте повторим ещё раз. Легилименс!

На сей раз картинка другая — квиддичный матч… Ойген видит Драко Малфоя — в самом деле, он же тоже ловец… как неудачно, бедный Драко — видит одинаковых совершенно охотников Гриффиндора: близнецы…

— Финита, — он опускает палочку. — Ну вот — у вас чудесно всё получается. Тренируйтесь, потому что, конечно, всё это будет в реальности совершенно иначе… но мне кажется, так у вас вполне может что-нибудь получиться. А главное, — с внезапной серьёзностью говорит он, — помните, что Риддл всегда лжёт. И что сами вы никогда ничего в его голове не увидите. Чтобы сделать это, нужно быть рядом — и нужно уметь это делать. Вы — не умеете. Даже и не пытайтесь. А случайно увиденному — никогда ни за что не верьте.

* * *

…— Он не поверил, — это первое, что говорит Ойген Сириусу, когда они встречаются уже после ухода Снейпа, вновь уносящему с собой самое обыкновенное писчее перо.

— Чему не поверил?

— Тому, что я сказал ему про Ло… Риддла. Он хочет узнать… что-то. Очень хочет. И закрываться не станет. Лишь в крайнем случае.

— Ты всё-таки…

— Да! Я случайно. Но это лежало настолько на поверхности! И это даже не воспоминание и не мысль — это желание. Ну, можешь меня убить, если хочешь, — он разводит руки в стороны. — Но некоторые вещи не увидеть невозможно. Я не знаю, что Л… Бастет! Риддл от него хочет, но он хочет чего-то — очень сильно. Извини.

— Да говори как привык, — вдруг предлагает Блэк. — Лорд так Лорд… я не буду всё время тебя поправлять, я же не моя матушка. Что с этим делать?

— Можно было бы попробовать закрыть его извне… но ты понимаешь…

Он хмурится и замолкает.

— Ну говори ты уже! Что за манера! — взрывается Сириус.

— Да я не смотрел же толком. Я не знаю. Мне кажется, что у них уже есть какая-то постоянная связь. Блэк, я не знаю! У вас же есть Дамблдор — я уверен, он в миллион раз лучше меня всё это знает!

— Я надеюсь, — говорит Блэк. — Я… я боюсь за него. Понимаешь?

— Я тоже, — вдруг признаётся Ойген — и поясняет: — Видишь ли… я не знаю, что будет со мной, если в их войне выиграет твой крестник — но я точно знаю, что будет, если он проиграет. Так что я бы поставил на Гарри Поттера. Хоть ты и считаешь это предательством.

— Считаю. Хотя не столько предательством… Малодушием, — кивает Блэк.

— Да мне всё равно, — он вздыхает устало. — Я — не дядя, я никогда не был героем.

— А у тебя ещё и дядя есть? — усмехается Сириус. — Представить боюсь весь размах его героизма.

— Дурак ты, — вдруг говорит Мальсибер, швыряя ему свою палочку. — На, забери.

Он встаёт и уходит, оставляя Сириуса в полнейшем недоумении и растерянности.

Впрочем, недоумение и растерянность — не те чувства, которые Блэк готов испытывать долго. Посему он очень скоро идёт за Мальсибером следом — и находит его не сразу, тот сидит на подоконнике в одной из дальних комнат и, прислонившись к стеклу, смотрит на улицу.

— Что я такого сказал? — спрашивает Блэк, подходя к нему и садясь на резную, покрытую густым слоем пыли тумбочку.

— Да ничего, — негромко отвечает Мальсибер. — Извини. Я просто устал… не колдовал очень долго, вызовы эти постоянные… не стоило. Я не прав.

Он оборачивается и улыбается — и вправду устало.

— Что случилось с твоим дядей? — чем-чем, а деликатностью Блэк никогда не отличался — зато упрямства у него всегда было предостаточно.

— Он погиб, — просто говорит Ойген. — Вместе с магглами. Их правительство вручило ему посмертно три ордена.

— Как такое возможно? — у Сириуса даже губы вздрагивают. — Три маггловских ордена?!

— Да. Три. Я не знаю, подробностей — это было очень давно. Всё, что я знаю — что он воевал с Гриндевальдом… «с» в смысле «против». Вместе с магглами. И погиб. Ему едва исполнилось восемнадцать, но сбежал он раньше — с шестого курса. Это всё. Поэтому ты пошутил неудачно… но мне вообще не следовало его поминать — он здесь совсем не при чём. Как и ты. Извини.

— Погоди, — вдруг потрясённо шепчет Сириус. — Послушай… как его звали?

— Ревальт. А что?

— Это имя! Я знаю его! Дядя Альфард часто упоминал… они вместе учились… Я же… я не знал, что он Мальсибер!

— Спустя столько лет… какая уже разница-то, — Ойген вздыхает и прикрывает глаза. — Слушай, я правда устал. И…

— Есть разница, — решительно говорит Сириус. — Для меня — есть.

— Блэк, я — не мой дядя. Я его даже не то что ни разу не видел вживую — не встречал на портрете. Хотя портрет где-то есть. У нас общего меньше, чем у тебя с Беллой — вы с ней хотя бы знакомы.

— Неприятно тебе иметь такого вот родственника? — понимающе усмехается Блэк. — Маггловские ордена руки жгут?

— Ох, Блэк, — Мальсибер открывает глаза и смотрит на него очень удивлённо. — Ты просто… ну невозможен же. Ты сам-то как полагаешь? Если подумаешь? Немножко? А?

Он смеётся, почему-то очень тепло, и, спрыгнув с подоконника, подходит к нему, заглядывает в глаза — и снова смеётся.

— А пойдём напьёмся? — предлагает он вдруг. — Я — по поводу обретения и потери собственной палочки, а ты сам себе что-то придумаешь.

— Я не могу тебе её отдать, — чуть ли не извиняясь говорит Сириус.

— Я и не прошу. Я понимаю. Идём? Я в жизни никогда целенаправленно этого не делал.

— Ты ни разу не напивался? — удивляется Блэк.

— Специально — ни разу, — весело отвечает он. — Покажешь, как это делается?

— Ну ты сам попросил, — говорит Сириус. — Потом не жалуйся.

…Они устраиваются прямо в погребе — со всеми удобствами: трансфигурируют диван и кресла, Блэк накладывает на них обоих согревающие чары, а Мальсибер ещё и плед себе трансфигурирует (Сириус неожиданно отдаёт ему палочку с предупреждением, что немедленно прикончит его, если тот попытается что-нибудь выкинуть или просто уйдёт один из подвала — Ойген только отмахивается) и заворачивается в него почти вызывающе.

— Вино или виски? — спрашивает Сириус. — Мешать не советую — по опыту скажу, что потом пожалеешь, что на свет родился.

— Вино, разумеется — какой виски? Я тут же усну! Нет уж, давай вино… у тебя есть белое?

— Здесь есть шампанское! Кстати, я не надирался шампанским, кажется, со школьных времён… а давай!

Он левитирует сюда целый ящик, вынимает пару бутылок и протягивает одну Мальсиберу.

— А пить из чего?

— Из горла, — важно говорит Сириус. — Мы же не на званном обеде скучаем, а целенаправленно напиваемся — значит, нужно пить из горла. Открыть тебе?

— Я в состоянии откупорить бутылку шампанского! — возмущается тот, немедленно это проделывая, очень быстро и аккуратно.

— Ты всё делаешь как на светском рауте… нужно не так, — он взбалтывает бутылку, ловким движением снимает мюзле, осторожно раскачивает пальцем пробку — та вылетает с громким хлопком, вслед за ней вырывается пена — Сириус смеётся, салютует бутылкой Ойгену и пьёт эту пену, обливается ей, конечно, и снова смеётся. Мальсибер глядит на него удивлённо и делает свой первый глоток за этот безумный вечер.

Сначала они просто дурачатся, пикируясь и постоянно балансируя на грани шутки и оскорбления, но потом, когда вино ударяет в ноги и в голову, начинают разговаривать спокойнее и свободней: вспоминают школу, бесконечные их потасовки, общих знакомых… достаётся всем, начиная, конечно, со Снейпа, и заканчивая покойным уже Джеймсом Поттером, не поминают — оба — лишь Петтигрю, будто его никогда и не существовало. Ойген устраивается в кресле — ноги перекинуты через подлокотник, спиной же облокачивается на другой, он почти что лежит поперёк, завернувшись в плед, который задумчиво раскрашивает палочкой в самые фантастические цвета.

— Какое хорошее… место, — Ойген очень старается говорить правильно — это непросто, потому что выпитое вино делает язык непослушным, но он терпеть не может косноязычия и прилагает все возможные усилия, чтобы его побороть. — Так… спокойно…

— Так и сидел бы тут… я же тебя пода… посд… посадил, — Блэка никакое косноязычие не смущает. — Так не-ет! Тебе не порн… пон-ра-ви-лось!

— Я замёрз! — возмущённо восклицает Мальсибер. — У тебя тут холдо… лод… холодно как в нашем склеме… склепе! Я не могу так разгро… разговаривать, это же неудобно! — восклицает он и смеётся. Он пьян — на щеках играет румянец, губы алые, глаза влажно блестят… движения, обычно лёгкие и изящные, даже сейчас не утратили лёгкости, однако же стали неряшливы и потеряли точность: он пару раз даже бутылку роняет — это уже вторая, и она почти что пуста — правда, не на пол, а к себе на живот.

— Да ты вообще всегда мерза … мёрнз... мёрзнешь! Ты англичанин? Или кто?

— Я римлянин! — гордо сообщает ему Ойген. — И да! Я мёрзну! Сейчас вот отрога оторге… ото-грел-ся! А то мне тут всё врм… вре-мя скучно и хо-лод-но! Жаль, что нельзя сыграть, напрмер, в кивд… кви… квид-дич!

— А Гарри играет… вчера играл! — вспоминает вдруг Блэк. — У них же матч был! Я забыл…

— А кем? Он тоже охотник? Пошел по стопам отца?

— Он ловец! — напоминает Сириус. — Ты забыл?!

— Ой, — Ойген пьяно хихикает. — Правда… Бастет… прости! За Гарри Поттера! — он допивает шампанское и забрасывает бутылку за спину — та с грохотом разбивается, что почему-то невероятно веселит их обоих. — Так… вторая! — провозглашает он. — А похмелье от шампанского очень тяжёлое?

— Вот завтра и узнаем, — обещает Сириус, левитируя собутыльнику ещё одну бутылку. — Третья — и хватит!

— Ты что, я не выпью! Это же, — он задумывается, пытаясь посчитать пинты, потом сдаётся и говорит просто, — очень много!

— Конечно, много! Ты же решил напиться! Давай!

Мальсибер взбалтывает бутылку, раскручивает проволоку, свешивается вместе с ней над полом и начинает вытаскивать пробку — та вылетает вместе с фонтаном пены, Ойген подставляет ей рот, не удерживается и падает на пол, обливаясь вином с ног до головы, хохоча и отплёвываясь. Потом встаёт на колени, забирается обратно на кресло, высушивает себя заклинанием и опять заворачивается в плед.

— Завтра мне будет очень стыдно! — говорит он отчётливо, кажется, слегка протрезвев.

— Будет! — соглашается Блэк. — С тобой весело пить, — сообщает он радостно. — Как ни с кем… за тебя! — он салютует ему и пьёт. А потом говорит вдруг: — А давай с ним поговорим?

— С кем?

— С Гарри!

— Как? — мотает головой тот. — Он же в Хогвартсе!

— У меня зеркало есть, — хитро говорит Сириус, доставая его и показывая Мальсиберу. Тот вскидывается:

— Сквозное зел… зерл… зеркало? Их же мало!

— А у меня есть! — гордо повторяет Блэк. — Давай спросим его, как они сыграли! Я увре… уверен, что он выирг… выиграл!

— Ночь… кажется, — возражает разумно Мальсибер, но Сириус отмахивается:

— Ерунда! — и трёт ободок зеркала.

Ответа нет очень долго — Ойген продолжает твердить, что уже ночь, и все нормальные люди наверняка спят, но Блэк очень настойчив, и наконец, в зеркале появляется сонное и очень встревоженное лицо Гарри.

— Гарри! — радостно восклицает Сириус. Мальсибер вскакивает, тут же падает, встаёт и перебирается к нему на диван, стремясь разглядеть изображение в зеркале.

— Сириус? — нервно спрашивает Гарри. — Что случилось?

— Га... Гарри, я так ску-у-учал, поговри со своим крыс... крас... О! Крёстным, ты вчера поймал снитч?

Гарри какое-то время просто глядит на него, хлопая недоумённо глазами — из ступора его выводит незнакомый ему голос Мальсибера, который откуда-то из-за зеркала говорит — Гарри не видит его, зато слышит просто отлично:

— Да, да, поговори с крёстным, с ним так хорррошо разги... разгу... разговаривать и у него такой разговорный погреб!

— Бродяга, ты хочешь поговорить о квиддиче? — наконец, переспрашивает непонимающе Гарри. — И да, Сириус, сейчас пять утра, едва рассвело... И причем тут погреб?

Сириус просто кивает — этот кивок Гарри видит, а вот слышит он опять Ойгена, который декларирует на удивление чётко:

— Душа светлеет на рассвете, так я скажу вам, мои дети, пока не опустел бокал, поговорить вам час настал!

Он чокается бутылкой с зеркалом, и Гарри с ужасом видит на этой руке бледную сейчас, но совершенно отчётливую Тёмную Метку — а потом видит, как незнакомый ему человек, которому принадлежит эта рука, чокается с совершенно пьяным Сириусом и подносит горлышко тёмно-зелёной бутылки к губам, вновь выпадая из зеркала.

— Сириус, кто это? — почти кричит Гарри. — Кто там у тебя?!

— Это? Мой… не скажу, — соображает в последний момент Блэк. — Мы просто хотели узнать, ты поймал снитч вчера?

— Я не ловил… не играл — Джинни поймала, — говорит Гарри очень растерянно. — Ты поэтому разбудил меня?

— Да! Извини… я совсем не вовремя… наверное, — он смущается и так резко грустнеет, что Гарри говорит торопливо:

— Ну что ты, я так рад тебя видеть! Я очень соскучился… ещё три недели — и у меня начнутся каникулы, и мы, наконец, увидимся… да?

— Да! — говорит Сириус, улыбаясь.

— Кто там у тебя? — тревожно спрашивает вновь Гарри. — Я видел у него на руке…

— Ерунда! — отмахивается Блэк. — Всё отлично! Он свой.

Они прощаются, и Сириус, оставив Гарри в полном недоумении и некоторой тревоге, поворачивает ободок зеркала, стирая своё изображение.

— У него всё получится! — говорит Ойген. — Должно получится…

— Должно, — кивает Блэк.

— За него! — говорит Мальсибер — настолько серьёзно, насколько может. Они чокаются — и выпивают.

— Ты кричал, — тормошит Мальсибера Блэк.

Тот с трудом просыпается, мотает головой, отгоняя остатки мерзкого тяжёлого сна, переворачивается на бок — и вдруг прижимается лицом к бедру сидящего на краю его кровати Сириуса. Лежит так какое-то время — тот почему-то позволяет, потом повторяет:

— Ты так кричал — я проснулся. Больно?

— Да нет… просто сон, — Мальсибер глубоко и судорожно вздыхает. — Я плохо сплю в последнее время. Он измучил меня совершенно, — он, наконец, приподнимается, трёт лицо руками — и падает с коротким стоном обратно.

— Скажи своему приятелю, — помолчав, говорит Сириус.

— Да я говорил… тут или зелье сна без сновидений — или терпеть. Я пью иногда, когда совсем тяжело… но постоянно нельзя же — вот и мучаюсь, — он заставляет себя улыбнуться и шутит: — Я говорил, Лорд бывает очень упрям… извини, — спохватывается Мальсибер. — Риддл. Конечно же, Риддл.

Блэк молча отмахивается. Он пристально смотрит на Ойгена — тот и вправду выглядит всё хуже и хуже в последнее время: бледный, всё время уставший и непривычно для себя тихий, он всё больше и больше времени проводит у себя в комнате, хотя дверь этой импровизированной темницы давно уже не запирается хозяином.

— Что тебе снится? — спрашивает его Блэк.

— Да муть всякая, — он опять трёт лицо, словно пытаясь стереть с него то, что оставил после себя его сон. — Даже и не объяснить толком… лучше б дементоры с Азкабаном, честное слово.

— Я смотрю, ты ему дорог, — то ли шутит, то ли насмехается Блэк.

— И не говори, — бледно, но всё-таки улыбается Ойген. — Сам польщён… на самом деле он просто злится, что не может меня найти, — его голос снова звучит серьезно. — Я ему не так уж и нужен — но для него это дело принципа. Как же мне надоело — передать не могу. И отвлечься тут не на что… ай, ладно, — он садится и улыбается почти как обычно. — Что, я так громко кричал?

— Громко, — кивает Блэк, и спрашивает с непонятным упорством: — Что тебе снится?

— В основном, пытки и смерть, — говорит тот, — фантазия у Лорда хотя богатая, но довольно однообразная, — он улыбается вновь. — Каждую ночь практически одно и то же — но, я бы сказал, с большой выдумкой и огоньком. Сейчас вот Эйва видел, вчера — Северуса… тебе бы понравилось, я полагаю, — шутит он — Блэк вдруг дёргается и говорит сухо:

— Нет. Мне НЕ понравилось бы.

Он встаёт и неприязненно добавляет:

— Не суди по тем, с кем ты обычно водишься, Мальсибер.

— Блэк! — Ойген вскакивает, но поздно — тот выходит, Мальсибер кидается следом, наспех завернувшись в одеяло, выскакивает в коридор, хватает его за руку, разворачивает к себе, говорит торопливо и виновато: — Прости, пожалуйста! Блэк, я идиот и плохо соображаю… прости. Извини меня. Я кретин.

Блэк глядит на него неприязненно: бледного, с взлохмаченными перепутанными волосами, в одеяле и босиком — и, вдруг потеряв всю злость, машет рукой:

— Иди спать. Замёрзнешь же — и так уже губы синие, — он разворачивает его за плечи и подталкивает в спину.

— Блэк, — неуверенно говорит Мальсибер, оборачиваясь и заглядывая ему в глаза.

— Ну?

— Я… могу… ты мог бы… разрешить мне… переночевать у тебя? Пожалуйста! — торопливо и умоляюще говорит он. — Я ненавижу одиночество… и сны ещё эти. Пожалуйста, только сегодня! Пожалуйста, — тихо повторяет он в каком-то отчаянии. — Мне плевать, как это выглядит… можешь насмехаться сколько угодно, — он быстро и нервно улыбается, — но я…

— Идём, — кивает тот, разворачивается — и уходит по коридору, не оглядываясь. Мальсибер идёт за ним, догоняет и подстраивается под его широкий и быстрый шаг. Они поднимаются на один этаж, проходят несколько дверей и, наконец, входят в одну из комнат. Там темно — свет падает только из незашторенного окна, белье на кровати смято, а одеяло откинуто, на полу разбросаны какие-то вещи… Блэк молча кивает спутнику на постель и сам садится на край. — Ложись. А я, кажется, уже выспался. Так что тебе придётся смириться со светом.

— Мне всё равно, — благодарно говорит тот, обходит кровать и ложится с другой стороны, заворачиваясь в своё одеяло словно в кокон. — У тебя тут ещё холоднее, — улыбается он, тут же добавляя: — Но это не важно. Здесь здорово.

Он оглядывается, рассматривая обклеенные плакатами стены. Девушки, мотоциклы…

— Лучше, чем в других комнатах, — Сириус тоже ложится, но свет почему-то пока не зажигает. Укрывается одеялом, поворачивается на бок и смотрит на своего нежданного гостя. Тот ему улыбается и тоже разворачивается лицом.

— Можно тебя спросить? — говорит он.

— Попробуй, — незло усмехается Блэк.

— Ты не любишь свой дом?

— Да что тут любить? — неприязненно отзывается Сириус. — Куда не плюнь — попадёшь в какую-нибудь черномагическую дрянь.

— А что ты здесь просто порядок не наведешь? — мягко спрашивает Ойген. — Хочешь, я помогу… я всё равно извожусь от безделья — хоть хлеб и кров отработаю, — говорит он шутливо.

— Тебе охота возиться в грязи? — спрашивает Блэк с насмешливым удивлением.

— Ты знаешь — уже охота, — он смеётся. — Серьёзно: я уже почти с ностальгией вспоминаю мистера Филча. Ну невозможно же столько времени ничего руками не делать. Колдовать нельзя — так хоть что-нибудь… я же не Эйв, я не могу жить только книгами. Мне двигаться нужно.

Сириус смотрит на него удивлённо, потом глаза его вдруг вспыхивают азартом, он садится и говорит:

— А мне нравится. Давай хоть пару комнат, действительно, разгребём. Но учти: что бы интересного ты там ни нашёл, скорее всего, всё это окончит свой путь на помойке.

— Да какое мне дело до блэковских артефактов? — радостно кивает Мальсибер. — Я буду очень послушным домовым эльфом, я обещаю!

— Спать хочешь? — азартно спрашивает Сириус.

— Да не особо… кофе бы — и можно…

— Пошли! — Блэк вскакивает и добавляет: — Хочешь, завтра приходи ночевать, раз уж сейчас не вышло. Пойду сделаю кофе, оденься во то, что не жалко и приходи, — он вытаскивает из шкафа какие-то брюки и начинает одеваться — Ойген довольно смеётся, тоже встаёт и уходит к себе, одеваться.

После они пьют кофе на кухне: время три часа ночи, но обоим, в общем-то, всё равно — и едят наспех сделанные бутерброды с ветчиной. Мальсибер обзывает это ранним завтраком и говорит, что на континенте уже вообще четыре часа, а четыре — это уже совсем утро.

А потом они поднимаются в одну из давным-давно закрытых комнат. Сириус зажигает лампы… На полу — вековой, кажется, слой пыли, покрытой чьими-то мелкими лёгкими следами: докси? Крысы? Хотя откуда тут крысы… Шторы слегка качаются — Ойген почему-то шепчет:

— Там точно есть кто-то. Ты знаешь, что делают с мелкой домашней нечистью?

— Оглушают, собирают и выкидывают, — хищно и весело говорит Блэк… и протягивает ему его палочку. — Не брошу же я тебя с ними в бой без оружия, — он подмигивает ему, подходит к окну и решительно раздвигает шторы. Оттуда вырывается целый рой каких-то существ — Мальсибер вскрикивает радостно и оглушает их… но не всех: часть из них легко облетают его заклятье, и Ойген с Сириусом начинают с каким-то детским удовольствием гоняться за ними, швыряясь Иммобулюсом и Риктусемпрой — и порой, разумеется, попадая ими друг в друга, тут же, впрочем, и расколдовывая и продолжая погоню. Наконец, как ни странно, те все обезврежены — они собирают их в трансфигурированный Блэком мешок, завязывают и приступают, наконец, к уборке.

Хлама много, а пыли ещё больше — и ни один из них не знает подходящего для её уборки заклятья, так что им приходится справляться без всякой магии, что они, как ни странно, довольно успешно и делают, перепачкавшись с головы до ног. Комната завалена каким-то тряпьём — большей частью старой одеждой, причём среди эти ветхих нарядов попадаются весьма необычные экземпляры, изумляющие не только вычурностью фасона но и туманным предназначением. Сириус удивленно вертит в руках платья телесного цвета с вышивкой в виде растительного орнамента, даже вблизи очень удачно имитирующего женское тело, а чуть раньше ему попался поеденный докси тяжелый плащ, расшитый пестрыми птичьими перьями. Они выбрасывают всё это — вернее, просто складывают в мешки, сваливая те в одном из углов. Когда, наконец, становится виден пол, Ойген говорит с острым любопытством:

— Тут что-то есть. Тут тайник, Блэк.

Тот мгновенно оказывается рядом — Мальсибер делает шаг назад, говорит осторожно:

— Я могу отойти и не смотреть, но мне не хочется оставлять тебя тут одного. Мало ли.

— Да оставайся, конечно, — очень удивляется Сириус. — Поглядим, что там…

Он осторожно открывает тайник — банальнейшей Алохоморой, к которой, впрочем, добавляет пару латинских слов, но так тихо, что Ойген их почти что не слышит — и говорит слегка удивлённо:

— Тут деньги…

— Деньги? — Мальсибер подходит и заглядывает в тайник. — Это же бумага, — говорит он недоумённо. Блэк бросает на него очень удивлённый и недоверчивый взгляд:

— Ты никогда фунты не видел?

— Фунты? — переспрашивает Ойген, садясь на корточки и осторожно касаясь верхней купюры самым кончиком указательного пальца. — Я до сих пор полагал, что фунт — это мера веса…

Блэк разражается хохотом, да так, что даже на пол садится.

— Это маггловские деньги, придурок! Называются фунты стерлингов, — он достаёт всю пачку и протягивает Мальсиберу.

— Стерлингов? И где же здесь серебро? — он почти что растерянно смотрит на Блэка. Тот хмурится озадаченно, а потом пожимает плечами:

— Не знаю. Это же просто название!

— Но почему они бумажные? — очень удивлённо говорит Ойген, перебирая их и рассматривая. — Причём разрисованные… какой в них смысл?

— Ну какой смысл в деньгах? — Сириус даже головой трясёт потрясённо. — Ты правда никогда не видел маггловских денег? Магглы меняют их иногда в Гринготсе на наши…

— И гоблины меняют эти бумажки на золото? — изумлённо… нет, даже потрясённо уточняет Мальсибер. — Но почему?

— Откуда я знаю? — он вновь пожимает плечами. — Я никогда не задумывался. Но странно — откуда бы им тут быть? В нашем доме? — он забирает деньги у Ойгена и суёт в свой карман. — Ладно, потом разберёмся… продолжим?

Они продолжают: разбирают старинный тяжёлый комод, тоже набитый каким-то тряпьём и неприятными мелочами, такими как загадочный пачкающий всё вокруг сине-зелёный порошок с резким запахом, который они так ничем и не могут свести со своей одежды — хорошо что не с рук — или тонкой цепочки серебристого металла, намертво обвившейся вокруг запястья Мальсибера, с силой его пережимая, которую они общими усилиями с огромным трудом умудряются всё-таки снять, после чего Мальсибер шутит, что его лишили браслета в комплект к той милой вещице, что болтается у него на шее, а Блэк, отсмеявшись, вообще предлагает выбросить всё содержимое ящиков без разбора.

Уже днём они прерываются на торопливый то ли обед, то ли ещё один завтрак — а вернувшись, снимают постирать шторы и отмывают окно и пол, избавляются от паутины в углах, даже обои на стенах подновляют — и, наконец, к вечеру, абсолютно без сил, садятся у самого порога и, глядя друг на друга, устало, но довольно смеются.

— Это было здорово и великолепно, — говорит Ойген, разглядывая свои почти чёрные от грязи руки.

— Получил удовольствие? — иронично усмехается Сириус, которому, впрочем, и самому сейчас на удивление хорошо.

— Ты знаешь — более чем. Не так и плохо быть домовым эльфом — особенно в паре, — Ойген смеётся. — Но сейчас я бы вымылся, потом поел бы чего-нибудь — и уснул. Что у нас есть на ужин?

— Что-нибудь да найдем — уверенно говорит Блэк.

Они расходятся по ванным комнатам и встречаются позже на кухне — Ойген выглядит счастливым и сонным, а вот Сириус кажется вполне бодрым, и когда Мальсибер почти засыпает, уронив голову на стол, будит его со смехом и тащит в спальню — свою, где они оба и засыпают, даже не раздеваясь.

И этой ночью ни один из них не кричит во сне.

— А всё же, почему ты так ненавидишь свой дом? — спрашивает Мальсибер.

Они сидят на кухне и ужинают: собрание Ордена закончилось часа два назад, но сразу, как и обычно, никто не ушёл, и дом опустел только к полуночи. Ойген, как и обычно, отсиживался всё это время у себя, и спустился только после того, как Сириус, не утруждая себя разговором, просто постучал в его дверь. Сам Блэк не голоден — он, скорее, просто составляет компанию, не желая оставаться один и сам для себя аргументируя это обычной вежливостью. Когда он разливает чай, Ойген спрашивает:

— Хочешь пирожных?

— Хочу, — усмехается тот. — А нету.

— Есть, — он с улыбкой встаёт и уходит — и возвращается через минуту с коробкой. Ставит её на стол, открывает — в ней и вправду пирожные, и пары уже не хватает.

— Откуда? — изумляется Блэк.

— Понятия не имею, — улыбается Ойген, задумчиво водя над коробкой пальцами, кажется, никак не в силах решить, что же выбрать: все пирожные разные.

— В смысле? Ты где их взял?

— А… Северус принёс.

— Снейп? — Блэк совершенно обалдевает.

— Я его попросил, — смеётся Мальсибер, выбирая, наконец, одну из корзиночек. — Я люблю сладкое и скучаю по нему — он порой приносит мне что-нибудь.

— Снейп носит тебе пирожные? — изумлённо говорит Сириус.

— Ну что ты так удивляешься? — улыбается тот, откусывая кусок и пачкая кончик носа кремом — он этого не замечает, а Блэк не говорит, только смотрит на него смеющимися глазами.

— В моей картине мира они сочетаются плохо — Снейп и пирожные, — говорит Блэк и берёт пропитанный кофейным ликером бисквит.

— Я очень его просил, если тебе так будет легче представить, — подумав, говорит Ойген. — Не думаю, что это так сложно: зайти в кондитерскую и купить сладости.

— Наверное, — Сириус вдруг о чём-то задумывается, глядя на коробку — кажется, будто он пристально её разглядывает, но на самом деле даже не видит её, будто бы коробки в принципе не существует, он глубоко погружен в себя и напряжённо о чём-то думает. Из этих раздумий его выводит голос Мальсибера:

— Ты не ответил, почему так ненавидишь свой дом?

— Здесь мерзко, — помолчав, отвечает Блэк. — Я ненавижу всю эту тёмную извращенную магию, а он — просто её сосредоточение. Ноги бы моей здесь не было — но это самое защищённое место во всей Британии, я полагаю, так что…

Ойген открывает было рот, чтобы что-то сказать, когда Сириус яростно добавляет:

— И я не боюсь и не прячусь. Я не поэтому здесь, Мальсибер.

— Если тебя и можно в чём-нибудь заподозрить, — мягко улыбается тот, — то уж точно не в трусости, — он доедает пирожное, отпивает чай и опять заносит руку над коробкой. — Говоря откровенно, ты один из самых храбрых людей, что я видел, — он берёт большой шоколадный шар и, прежде чем откусить, слизывает с него посыпку.

— А вот дружок твой так не считает, — хмыкает Блэк. — У тебя нос в креме.

— Он пристрастен, — улыбается Ойген, вытирая костяшкой указательного пальца кончик носа. — Вы оба друг друга до того ненавидите, что не в состоянии ничего увидеть, кроме того, что придумали. Но мне не хочется с тобою ругаться, поэтому давай лучше поговорим про твой дом или тёмную магию,, — предлагает он.

— Не возражаю, — соглашается Сириус. Ссориться ему тоже не хочется: с Ойгеном это неинтересно, тот или меняет тему разговора, или просто уходит к себе — и всё.

— Ты знаешь, — говорит Мальсибер, задумчиво откусывая маленькие кусочки от шоколадного шара — тот немного подтаивает в руках и пачкает его пальцы, — я на днях беседовал с твоей матерью…

— И как? — насмешливо интересуется Блэк. — Насладился беседой?

— Ну… я могу пошутить — а могу рассказать. Как ты хочешь?

Он задумчив и почти что серьёзен, хоть и улыбается, как обычно, и Сириус, подумав, говорит вдруг серьёзно:

— Расскажи.

— Мне кажется, ей было очень страшно жить здесь последние годы, — он откладывает оставшуюся часть пирожного и вытирает руки салфеткой. Пьёт чай, ставит локти на стол, сплетает пальцы и опускает на них подбородок. — Она… мы полночи проговорили. Она удивилась, увидев меня здесь…

— Ну конечно, — не удерживается от желчной реплики Сириус, — наконец приличный человек в доме, впервые за столько лет.

— Да, — он слегка улыбается. — Знаешь, я когда разговаривал с ней — всё думал о своих родителях… как они умирали, пока я сидел. Я боюсь, с ней было что-то похожее… представь: она последовательно потеряла всех: сперва младшего сына, после — тебя, а потом и мужа, — он неслышно вздыхает. Блэк молчит, не сводя с него тяжёлого взгляда, и Ойген продолжает негромко: — Она ведь не поверила в то, в чём тебя обвиняли…

— Нет? — переспрашивает Сириус с какой-то болезненной жадностью.

— Нет, — качает он головой. — Она хорошо знала тебя… она не верила, что ты мог бы предать.

— Забавно, — с горьким смешком говорит Сириус. — Только она, кажется, и не поверила.

— Мы тоже не верили, — негромко напоминает Мальсибер.

— Вы точно знали, что я не из вашей компании, а кто-то даже про подвиги Питера знал, — возражает он. — А она просто… не поверила. А может быть просто не считала способным…

— Она любила тебя, — совсем тихо говорит Ойген.

— Она никого не любила, — отрезает Блэк. — Ей было нечем. У старухи не было сердца.

— Сердце у всех есть, — помолчав, возражает Ойген.

— Она тебе понравилась, что ли? — удивляется Сириус.

— Нет, — честно отвечает Ойген. — Но она… я просто представил, как она ходила одна в этих пустых комнатах, только она — и эльф этот… Это же страшно — пережить своих сыновей… наверное…

Он умолкает и проводит несколько раз кончиком указательного пальца по ободку чашки.

— Я думал уничтожить её портрет, — после долгой паузы говорит Сириус. — Или выбросить. Видеть ее такой…

Мальсибер кивает. Берёт чашку, делает несколько глотков, ставит обратно — и вновь начинает водить пальцем по её краю. Потом говорит вдруг очень серьёзно:

— Тебе обязательно надо выжить, — он слегка улыбается, но улыбка трогает только губы, никак не отражаясь в чёрных его глазах.

— Почему?

— Ну… кто-то же должен, — легко говорит Ойген. — Вот и крестник у тебя есть… должен же этот дом ожить. Ну и Поттер был бы рад, если бы у его сына был ты, — он опять улыбается, на сей раз по-настоящему. — В этой войне уже столько семей погибло…

— Тогда ты тоже должен, — усмехается Блэк.

— А у меня, увы, нет шансов, — он смеётся и хлопает себя по левому предплечью. — Мы с тобой это уже обсуждали: мне теперь всюду смерть. Как и всем нам. Но мне приятно было бы думать, что кто-то остался.

— Неужто твой приятель тебя не вытащит? — напряжённо спрашивает его Сириус.

— Северус? — слегка удивляется Ойген. — Я не знаю… никогда не думал об этом. Ему бы самому дожить, для начала, — пытается он отшутиться, но Блэк вовсе не склонен сейчас шутить:

— Вы не обсуждали с ним это?

— Что? Что будет, если мистера Риддла всё-таки удастся отправить туда, откуда он так некстати вернулся? Представь, нет, — он упрямо сводит всё к шутке, но мальсиберовскому упрямству устоять перед блэковским нет ни единого шанса:

— Почему?

— Ну нельзя же быть настолько занудным! — смеётся Ойген. — Мне представляется, что ему есть, чем заняться помимо того, чтобы ещё и за меня брать на себя ответственность. И я не желаю её на него вешать — полагаю, ему вполне хватает всего остального. Ты понимаешь, что если я с ним об этом заговорю — он сочтёт себя обязанным позаботиться ещё и об этом?

— Боишься услышать ответ?

— Сириус, — мягко говорит Ойген, кажется, впервые называя его по имени. — Я ни разу ничем не оскорбил в разговоре никого из близких тебе людей. Я готов терпеть подобное от тебя, но не мог бы ты на сегодня притормозить? Пожалуйста. Понимаешь, — продолжает он, — у меня почти не осталось близких. В общем-то, у меня есть только два друга, и оба сейчас в огромной опасности: это Маркус и Северус. И мне больно, когда ты пинаешь одного из них. Хотя я тебя понимаю и признаю за тобой это право. Просто я сегодня устал. Давай объявим перемирие? Временно?

Тот молчит. Манера Ойгена говорить в лицо подобные вещи выбивает его из колеи, и сколько бы раз тот так ни делал, адаптироваться у Сириуса не получается.

— Давай я лучше расскажу тебе что-нибудь? — предлагает Мальсибер. — Что угодно.

— Пожалуй, и у меня найдется вопрос, — медленно говорит Блэк. — Он давно меня занимает…

— Я отвечу, — кивает Ойген. — Если сумею, конечно.

— Помнишь, в Азкабане у тебя в камере всё время толкись дементоры?

— Ещё бы, — смеётся тот. — Умирать буду — не забуду.

— Что они там делали?

— В смысле? — очень удивляется Мальсибер. — К тебе они разве не заходили?

— Первый год — да… но у тебя они торчали всё время. Не может же быть у тебя столько хороших воспоминаний.

— А, в этом смысле… ну, — он снова смеётся, немного смущённо. — Это прозвучит странно, наверное… но… мы с ними общались. Ну понимаешь, — начинает он объяснять в ответ на брошенный на него Блэком взгляд, — я правда очень не люблю одиночество. А тут всё же… компания. И они вполне умеют общаться, правда, не так, как люди. Я первые дни как вышел — вспоминал, как это, говорить словами. Ты знаешь, это было забавно, — он улыбается, — я как сейчас помню: эльф меня спрашивает, что я хочу на завтрак, а я представлять — представляю, а сказать не могу… машу-машу руками — а толку чуть. Он, бедный, перепугался… а вообще мне было их жалко.

— Кого жалко? — хмурится Сириус. Ему совсем не смешно…

— Дементоров же. Они такие… замёрзшие, — говорит он задумчиво. — Мне кажется, они просто пытаются отогреться… но по какой-то причине не могут. При этом они вполне разумны… но как последние алкоголики: едва чуют тепло — перестают что-то соображать. И ты знаешь — это ещё одна причина, по которой я тебе благодарен за кров.

— Ты так говоришь, будто бы ты тут от своего господина скрываешься, а не в плену сидишь, — фыркает Блэк.

— А я совмещаю, — легко говорит Ойген. — Два в одном — очень удобно. Такая многозадачность. И я тебе очень за это признателен и благодарен.

Он встаёт и потягивается.

— Я ужасно хочу спать, — говорит он виновато и снова садится. — И буду проситься снова к тебе — потому что я уже три ночи почти что не сплю, и четвёртая будет явно излишней. Пожалуйста?

— Ну идём, — неожиданно легко соглашается Сириус. — Я сам устал, — признаётся он.

И хотя не говорит ничего больше, на самом деле он рад компании.

В какой-то момент Мальсибер обращает внимание на то, что Снейп хотя и заглядывает к нему каждый день, остаётся у него всё меньше и меньше, часто ограничиваясь лишь необходимым лечением, приносит лекарства а, иногда, и те вещи, о которых Ойген его накануне просил, порой перебрасываясь с ним всего парой фраз.

И нынешний день ничем не отличается от предыдущих.

— Я закончил, — говорит Снейп, едва убрав синяк и отёки с предплечья. — Зайду, как всегда, завтра проведать. Надеюсь, не помешаю досугу наследников высокородных семейств.

Ойген, только что лежавший с блаженно закрытыми глазами, распахивает их удивлённо и вопросительно смотрит на друга, но тот достаёт из сумки новую картонку с новокаином, а затем упаковку шприцев, и поэтому взгляда его не видит.

— Северус? — говорит он вопросительно. Снейп кладёт лекарство на табурет и, бросив беглый, скользящий взгляд на Мальсибера, спрашивает:

— Ещё что-нибудь?

— Да нет, вроде бы, — говорит озадаченно тот, садясь на кровати.

— Тебе нужно что-нибудь, чего недостаёт в этом древнейшем доме? Одежда? Сладости? — спрашивает с непонятным сарказмом Снейп.

— Сладости — это всегда, — смеётся Мальсибер, но собеседник не подхватывает его шутку:

— Что именно тебе принести? — уточняет он холодно. — Изволь думать быстрей, мне пора.

— Воскресенье же, — говорит Ойген недоумённо. — У тебя нет уроков — и вызова не было… куда ты спешишь?

— У меня, представь себе, есть работа и помимо уроков. Мы, простые смертные, бываем вынуждены трудиться в поте лица, — Снейп вроде бы шутит, но в этой шутке сарказма куда больше, чем иронии. Он встаёт, но Мальсибер хватает его за рукав.

— Стой. Северус, подожди, — говорит он серьёзно.

— Я сказал: у меня времени нет, — говорит тот, пытаясь высвободить рукав, но сделать это оказывается вовсе не просто: Ойген держит очень крепко, ну не драться же с ним. — Говори быстрее, что надо, — морщится Северус.

— Поговорить. Сядь, пожалуйста. Есть у тебя время — это недолго, — неожиданно требовательно говорит Мальсибер. — Поговори со мной, ну пожалуйста!

— Да что случилось? — раздражённо говорит тот, но вырываться перестаёт и даже садится рядом. — Слушаю тебя. Очень внимательно.

— Северус, у меня всего двое друзей, — говорит Ойген очень серьёзно. — Это ты и Эйв. И кроме вас, близких у меня больше нет. И если ты мне сейчас скажешь, что для того, чтобы сохранить твою дружбу, я должен больше ни слова не говорить Блэку и вообще не выходить из этой комнаты — я не выйду и не скажу.

Снейп смотрит на него пару секунд очень растерянно, потом выражение его глаз меняется на насмешливое и чуть ли не ироничное, он улыбается соответствующе и говорит, демонстративно, по одному отгибая пальцы всё ещё держащего его за мантию Мальсибера:

— Я не знаю, что вы здесь пьёте с Блэком ночами, но должен тебя предупредить, что твой мозг стремительно деградирует в сторону блэковского, и если тенденция сохранится, то через несколько месяцев вы с ним интеллектуально сравняетесь. Если тебя подобная перспектива устраивает — продолжай в том же духе, в противном же случае я бы рекомендовал найти какой-нибудь безопасный аналог или хотя бы значительно снизить дозу.

Они глядят друг другу в глаза — очень серьёзно и долго.

— Я серьёзно, — говорит, наконец, Мальсибер. — Послушай, — он садится с ним рядом и кладёт на плечо ему руку. — Я знаю, как это выглядит. И даже не буду пытаться тебя обманывать: я не смотрю больше на Блэка как на врага. Ну вот так получилось. Но я вообще могу подружиться с кем угодно, если запереть меня с этим кем-то и не давать никуда выходить, — мягко улыбается он. — И это же ничего не меняет в том, кто мы друг для друга, разве не так?

— Тебе лучше знать, — дёргает Снейп плечом.

— Не меняет, — кивает Мальсибер.

— Как скажешь, — ровно отзывается Северус. Ойген вспыхивает, вскакивает нервно, заслужив за это уже куда более живой взгляд, потом садится обратно, берёт Северуса за руку — тот тут же пытается высвободиться, но у него не выходит: или Мальсибер держит так крепко, или он сам плохо старается.

— Я скучаю по тебе, Северус. Если бы был выбор, я однозначно предпочёл бы быть заперт тут с тобой, а не с Блэком. Но есть то, что есть… но я в самом деле готов общаться исключительно с местным эльфом, если… просто — если захочешь.

— Ты, помнится, говорил, что в Азкабане с дементорами со скуки общался? — помолчав, с усталым смешком спрашивает Снейп. — При всём моём неуважении к Блэку даже я вынужден признать тот очевидный факт, что общение с ним определённо естественнее и здоровее.

— Но ведь тебе это не нравится, — настырно говорит Ойген. И Снейп сдаётся:

— Не нравится, разумеется, — кивает он. — Но я же знаю тебя, — он усмехается, выглядя, впрочем, при этом измотанным, но непривычно довольным. — Я удивлюсь, если ещё через полгода вы не превратитесь с ним в лучших друзей.

— Лучший — всегда единственный, — очень серьёзно возражает Мальсибер. — И он у меня уже есть. Даже два, хотя так и не бывает, — добавляет он, улыбаясь.

— Это была лесть? — интересуется Снейп, наконец-то сменив сарказм на иронию.

— Какая же лесть. Чистая правда, — с откровенным облегчением смеётся Ойген. — Ну так что? — говорит он настойчиво.

— Что? — с непривычным снисхождением говорит Северус. — Да дружи ты с кем хочешь. Блэк тебе хотя бы по интеллекту подходит: ну должен же ты хоть с кем-то почувствовать себя умным.

— Между прочим, это очень приятное и необычное ощущение, — шутит Ойген — и вдруг притягивает его к себе, обнимает крепко — и держит долго, шепча слегка виновато: — Пожалуйста, потерпи немножко? Я же вправду по тебе скучаю. И боюсь ужасно. Каждый раз боюсь, что больше тебя не увижу.

— Думаешь, однажды меня твой высокородный дружок всё же достанет настолько, что я откажусь посещать его дом? — он, как ни удивительно, отвечает на объятье и тоже прижимает к себе Ойгена.

— Да ну куда Блэку против тебя, — возражает тот. — Я боюсь, что однажды ты просто не сможешь прийти…

— Ну так ты же уже практически обеспечил себе замену, — говорит он, но рук не разжимает — и слышит в ответ серьёзное и такое желанное:

— Что ты… Разве тебя сможет кто-нибудь заменить?

* * *

Однако в целом Ойгену живётся неплохо. Измучившись от безделья, лишённый возможности колдовать, он занимает себя как умеет, присоединив к занятиям в библиотеке физическую работу — чем до слёз порой веселит хозяина дома, который, впрочем, ничем ему не мешает, обзывая его, правда, при этом домовым эльфом. И есть за что: некоторую часть своего времени Мальсибер почему-то отводит… уборке. Банальной уборке дома — как при отработках с угрюмым завхозом в школе, руками.

Сейчас, например, Ойген старательно моет неимоверно грязный паркет в коридоре — тряпкой, бывшей не так давно куском чьей-то мантии, которую он окунает ведро с горячей водой, обходясь даже без швабры. Он, как ни странно, весьма увлечён и сосредоточен на этой нехитрой работе — и пропускает появление Тонкс, которая, чудом умудрившись тихо пройти мимо портрета Вальбурги, в полутьме не замечает ведра и, споткнувшись, опрокидывает его и падает на четвереньки сама, тихо и безнадёжно ругаясь. Ойген, разумеется, кидается к ней, подхватывает под локоть и ставит на ноги — и только тогда замечает, что так всё и держит в руках тряпку.

— Добрый день, мисс Тонкс, — говорит он, слегка кланяясь и переводя взгляд с гостьи на залитый грязной водой коридор. — Прошу прощения, что попался вам под ноги.

— Ох, это вы извините! — краснея, покаянно бормочет она, даже не успев его рассмотреть: — Я уже привыкла, что вечно что-нибудь задеваю, но на сей раз вышло уж очень эпично… простите, пожалуйста, давайте я сейчас всё уберу, — говорит она на одном дыхании — и только тут смотрит на него — и узнаёт тут же, конечно. И, кажется, невероятно удивляется, видя его, так сказать, на свободе. — Это вы, — говорит она — и добавляет: — Это я вас поймала.

— О, — он удивлённо вскидывает брови, а потом низко кланяется: — Так вот я кому обязан своим нынешним счастьем. Весьма признателен.

Тонкс смотрит на него очень внимательно, но он совершенно серьёзен — настолько, насколько вообще можно быть серьёзным в подобной ситуации, и она удивленно спрашивает:

— Почему?

— Ну потому что куда приятнее время от времени мучиться от злобных вызовов Л… мистера Риддла, чем лицезреть его змеиную мордочку постоянно.

Тонкс не удерживается и фыркает на это «мордочку» — и шутливо изображает её на своём лице: втягивает нос, делая его совершенно плоским, удлиняет и раздваивает язык, быстро высовывая его изо рта. И хохочет, глядя на совершенно ошарашенную физиономию Мальсибера.

— Вы метаморф! — соображает он наконец.

— Ну да, — кивает она, возвращая себе обычные черты лица. — Вы не знали?

— Понятия не имел… и никогда прежде не видел. Это потрясающе и совершенно невероятно, — говорит он, бросая тряпку на пол. Слышится всплеск, и они оба синхронно глядят на так и наполненный водой коридор.

— Я соберу, — спохватывается Тонкс и, решительно взмахнув палочкой, произносит нужное заклинание.

Ну, во всяком случае, то, которое она таковым полагает.

Однако то ли она ошибается, то ли владеет им недостаточно хорошо, но вода действительно поднимается с пола, собирается в шар… и падает с почти трёхфутовой высоты, окатывая и их обоих, и все стены грязным фонтаном. Они вскрикивают и успевают только прикрыть лицо — да и то не до конца. Тонкс становится ярко-пунцовой и взмахивает палочкой снова — Мальсибер, не зная, пугаться ему или смеяться, пытается остановить её, но слишком поздно: она повторяет заклинание.

С тем же эффектом.

— Довольно! — торопливо произносит Ойген, умоляюще складывая руки. — Пожалуйста, не беспокойтесь так. Я сам всё уберу.

— Я, — желая провалиться сквозь землю, бормочет Тонкс, — просто перепутала его, вероятно… я не очень сильна в бытовой магии… и давайте я сама соберу воду просто тряпкой!

Она делает шаг вперёд, спотыкается о всё ещё валяющееся на боку ведро и падает буквально в на руки Ойгену. На сей раз он вполне успешно подхватывает её и говорит шутливо:

— Это самое романтическое знакомство в моей жизни! Никогда ещё такая красивая женщина не кидалась мне в объятья через пять минут после встречи.

Он смеётся, отпуская её, и она, кажется, уже махнув рукой на смущение — всё равно краснеть больше уже попросту некуда — отвечает тем же.

Отсмеявшись, она говорит:

— Давайте я правда всё уберу тут. Тряпкой, не бойтесь.

— Может быть, вы сперва высушите нас? — предлагает он осторожно. — Если, конечно, вы владеете этим заклинанием… чуть получше.

— Это знаю, — улыбается Тонкс и действительно вполне успешно высушивает на них одежду, на которой, правда, остаются грязные потёки и пятна. — А вот чистить я её не очень умею, — признаётся честно она, — но могу попробовать…

— Не стоит, — быстро говорит он — и они снова смеются. — Всё равно сейчас все перемажемся. Можно трансфигурировать ещё одну тряпку… или давайте я лучше принесу другую, — говорит он.

— Ну, я не думаю, что трансфигурация тряпки может оказаться столь же фатальной, — возмущается Тонкс и трансфигурирует нужный предмет. У неё замечательно получается — и кому какое дело что тот ярко-красного цвета в миленький белый цветочек.

— Я тоже такую хочу, — немедленно говорит Ойген, сглаживая этим её смущение. — Можно, я возьму эту?

— Да берите, конечно, — вздыхает молодая женщина.

Она чувствует себя немного неловко: всё-таки она аурор и пришла проведать своего пленника, а вместо этого вышло опять не понять что. Они переворачивают ведро — Мальсибер предусмотрительно ставит его к самой стене — и начинают собирать воду древнейшим из известных человеку способов. Времени на это уходит порядком, но когда они, наконец, заканчивают, отмыв пол и высушив облитые водой стены, коридор выглядит таким чистым, каким не был, кажется, с момента своего создания.

Работая, они исподтишка с любопытством разглядывают друг друга. Тонкс помнит, каким он был во время допроса, но тогда её больше интересовало им сказанное, а не он сам — а сейчас она смотрит на его слегка помятые брюки, на толстый свитер с закатанными до локтя рукавами, открывающими жилистые предплечья с синеватыми нитями вен под бледной кожей, на которой так отчетливо заметно ненавистное изображение, уродующее левое. Она отмечает лёгкие, ловкие движения его рук, и полное отсутствие брезгливости, с которым он держит грязную тряпку… Он тоже смотрит — и не может не сравнивать её с Драко. Насколько же они разные… в них, кажется, вовсе нет ничего общего — а ведь они оба Блэки наполовину, двоюродные брат и сестра… в ней, впрочем, блэковская кровь заметнее: её выдает темперамент и некоторые фамильные черты, такие как особый контур ноздрей и длинные тонкие пальцы, которые так хорошо сейчас видны на фоне тёмной сырой ткани тряпки, которую она держит в руках. Даже смущение её — блэковское: яркое, с легким оттенком упрямства и вызова. Да и профессия тоже невероятно подходит: он прекрасно может представить в роли аурора что Сириуса, что Беллу…

— Мама одобрила бы, — удовлетворённо говорит Тонкс. — Хотя и сердилась бы, что мы сделали это просто руками.

— Ну, раз это одобрила бы Меда — Блэков это наверняка тоже устроит, — смеётся Мальсибер. — Я предлагаю умыться и пойти на кухню выпить чашечку чаю.

— Вы знаете мою маму? — удивляется Тонкс.

— Конечно, знаю… вернее, знал — когда-то очень давно. Очень серьёзная и строгая была девушка — и как мы все удивились, когда она сразу же после школы вышла замуж.

— За магглорождённого, — ехидно добавляет Тонкс.

— И это тоже, — легко соглашается он. — Но тут важен был сам факт замужества — явно без согласия родителей. Я маленьким был, но разговоры все помню — ух, сколько шума тогда поднялось!

— А сколько вам было лет? — спрашивает Тонкс с любопытством.

— Мне? Дайте подумать… я ещё не ходил в школу, но уже отлично летал на метле, значит… я полагаю, лет девять-десять. И мне ужасно хотелось посмотреть тогда на её мужа, — смеётся он. — И так странно, что у неё уже такая взрослая и прелестная дочь, — он подходит поближе и вдруг берёт её руку в свои и целует. Она смущается, краснеет и отступает назад, не зная, что отвечать на вроде бы обычнейший жест — вот только руки у них обоих сейчас грязней некуда.

Они расходятся умыться и привести себя в надлежащий порядок, и встречаются снова на кухне минут через двадцать, за которые Ойген успевает полностью вымыться и переодеться — в этот раз на его плечах классическая темная мантия, он даже галстук завязывает пижонским диагональным узлом.

— Вы садитесь… куда-нибудь, — предлагает Тонкс Ойген, — я сам чай сделаю… и скажите, вы к дяде пришли или меня проведать?

Ей очень странно слышать это «к дяде». Её смущает не сам факт родства, о котором она знала с самого детства, а то, что наконец встретившись со своим печально известным дядей, просто не могла воспринимать Сириуса в этом ключе — разница между ним и родителями была колоссальной. Она садится за стол, а он принимается заваривать чай в пузатом фарфором чайнике. Здесь, при дневном свете, он выглядит моложе, чем казалось ей прежде, но и более измождённым: становятся видны лёгкие тёмные тени вокруг глаз и слегка запавшие щёки.

— Вообще-то именно вас, — говорит Тонкс. — И я удивлена, что вы тут так свободно перемещаетесь.

— Ну, — говорит он примирительно, — во-первых, куда мне бежать? Меня же от Лорда только Авада и ждёт — жаль, боюсь, не она одна и не сразу. Во-вторых, ну какой, будем честны, из Блэка тюремщик? Мы с ним двенадцать лет в соседних камерах в Азкабане сидели — ну неужели он меня снова запрёт? И, наконец, в-третьих — не всё так плохо и он всё-таки Блэк, — весело договаривает Мальсибер и показывает ей цепочку на шее. — У меня есть очень милый ошейник, поэтому за хорошее поведение меня выпускают на волю и даже дают ведро с тряпкой — размяться, — шутит он, не задумываясь о том, что, не зная тонкостей их странных взаимоотношений с Сириусом, понять, где заканчивается шутка и начинается правда, весьма затруднительно.

— И как вам изображается домового эльфа? — улыбается Тонкс, перекрашивая, едва он отворачивается к плите, свои волосы в ярко-розовый цвет.

— Да замечательно! — отзывается он, оборачивается — и ахает восхищённо, его чёрные глаза вспыхивают, и он даже останавливается, прежде чем проговорить: — Как же жаль, что метаморфом можно только родиться! Как бы я хотел так уметь!

— Это можно и по-другому, — смеётся она — и, взмахнув палочкой, перекрашивает его волосы в такой же чистый ярко-розовый цвет. Потом достаёт из сумки зеркальце и протягивает ему. Ойген спрашивает восхищённо:

— Как долго это продержится?

Ему и вправду идёт, как ни странно — и даже цвет лица теперь выглядит более свежим, а тёмные круги вокруг глаз становятся почти незаметными.

— До вечера, я полагаю, — пожимает она плечами. — Может быть, даже до завтрашнего. Вам цвет нравится, или хотите какой-то другой?

— Розовый — по-моему, замечательно! — заверяет он её горячо. — Зелёный был бы банален, а синий — скучно… ну а с жёлтым я буду напоминать пародию на Малфоя, а это просто невежливо, если подумать.

Они смеются.

Он разливает чай, достаёт сахар, печенье и остатки вчерашнего пирога, ставит всё это на стол и, наконец, садится.

— А вы, я смотрю, вполне уже обжились тут, — говорит Тонкс.

— Ваш дядя очень добр и великодушен, — кивает Мальсибер, заставляя её тихонько хихикать. — А вы позволите задать вам один вопрос, который меня мучает с того момента, как я вас увидел?

— Ну попробуйте, — говорит Тонкс. — Но не забывайте, что я всё же аурор.

— И можете меня… а вам сейчас позволено пользоваться непростительными, кстати? При задержании Пожирателей Смерти, к примеру? — с любопытством интересуется он.

— Позволено, — кивает она невесело — и говорит сокрушённо: — Но потом такая возня с бумагами…

— Понимаю, — отзывается он сочувственно.

Они глядят друг на друга — и хохочут.

— А расскажите, — продолжает он с любопытным блеском в глазах, — как там, в аврорате? Вас сильно гоняют на всякие учения, к примеру?

— Бывает, — кивает она. — Но учения — это же интересно хотя бы… куда хуже вся эта писанина.

— Да, тут нам повезло больше, — кивает он, и в его глазах почему-то мелькает грусть.

— В смысле? — переспрашивает Тонкс.

— В смысле, у нас нет… не было никакой писанины — одни сплошные учения. Глаза бы мои их не видели, — добавляет он мрачновато.

— У вас? — хмурится Тонкс.

— У нас, — он кивает. — Нас же тоже… учили. Но давайте мы с вами вспоминать это не будем, — просит он. — Допросить вы меня уже допросили… по делу мне сказать больше всё равно нечего — вы лучше позвольте задать вам встречный вопрос?

— Ну попробуйте, — соглашается Тонкс.

— А как это было — узнать, что твой дядя, которого ты с детства считала чудовищем, оказывается, ни в чём не виновен?

— Странно, — она улыбается. — Знаете, я поначалу всё равно его опасалась. С такой-то физиономией. Пока не узнала поближе… а ведь я очень хотела его поймать, — признаётся она с улыбкой.

— Именно вы? Вы сами? Почему? — удивляется он.

— Ну, — она вздыхает. — Я загорелась этой идеей курсе на пятом — когда решила, что в ауроры пойду. Я же всё время слышала гадости про мою маму — слизеринцы, не стесняясь в выражениях, вспоминали то, что она с грязнокровкой связалась, а гриффиндорцы — не забывали напомнить мне, что она такая же, как сестра и кузен… Чарли иногда их за это бил, — она улыбается воспоминанию.

— Чарли? — вопросительно переспрашивает он, и она поясняет:

— Чарли Уизли — он всегда был очень милым. Хорошо хоть я метаморф — те же рейвенкловцы пройти мимо этого дара никак не могли, и на этом фоне мои одиозные родственники их вовсе не занимали. А для наших таких мелочи значения не имели совсем, и мы просто дружили, — улыбается она снова.

— Вы с Хаффлпаффа, — тоже улыбается он.

— Именно, — кивает она.

— Представляю, как доставали вас наши, — он глядит слегка виновато, хотя, конечно, никак не может быть за это ответственен.

— Ерунда, — отмахивается она. — И вы представляете, что было со мной, когда Сириус так эффектно сбежал, и все министерство поставил на уши? Я поклялась себе, что непременно его поймаю — и всем докажу, что я совсем не такая, — она смеётся.

— Вам ничего не надо доказывать: вы действительно совсем не похожи, — говорит он, наливая ей ещё чай.

— Теперь-то я знаю… а мама тогда очень боялась, что я и вправду его найду — и он узнает меня и убьёт… а потом он маме через Дамблдора письмо передал, и она плакала, и так рада была… Я тогда, наверное, впервые в жизни увидела её настолько разочарованной в себе и смущённой: она же поверила, что он виновен… и потом уже мне много рассказывала о нём — как будто совсем о другом человеке.

— А потом вы его увидели, — говорит Ойген почти ласково.

— Да, — кивает она. — И он оказался и похож, и не похож на того отважного и дерзкого Сириуса из её рассказов — в чем-то конечно похож, а в чем-то совсем разный…

— А каким вы увидели его? — спрашивает он с едва сдерживаемым любопытством.

— Разным… Я так часто меняю лицо, что хорошо замечаю такие вещи… Да и профессия немного обязывает… Сириус… он же всё время за масками прячется. Ярость, веселье, бесшабашность… а под ними — только скорбь и усталость, — её улыбка становится печальной и грустной. — И я честно не понимаю, на каком ресурсе он ещё держится… И знаете, — добавляет она серьёзно, — у него же есть право послать к синим пикси всё и вернуться на тот… туда, где он после Азкабана в себя приходил. Но Гарри здесь — и он упрямо остаётся здесь, в Англии, как можно ближе, хотя и смысла в этом, вроде бы, нет, просто по-другому не может. Вот и Ремус такой же усталый, — добавляет она совсем грустно, но он слышит в её голосе кроме грусти ещё и нежность, — и вообще весь этот дом вместе с домовиком этим просто устал, я думаю…

— А я его немного боюсь, — признаётся Ойген.

— Кого? — очень удивляется Тонкс.

— Эльфа. Даже у Лестрейнджей эльфы приятнее.

— Почему даже? — очень удивляется Тонкс.

— Потому что у них они ходят вооружённые и с лопатами, — говорит он — и смеётся. — Ну, про лопату я пошутил — у них только одна эльфийка с нею замечена — но про оружие правда. Считается, что это нож, но я бы назвал его коротким мечом.

— Надо же, — недоверчиво говорит Тонкс. — Может, они ещё и одежду носят?

— Ну… в каком-то смысле: они у них драпируются в ткань на манер то ли тог, то ли хитонов… но мне это всегда казалось нормальным — у нас дома так же. Я, скорее, изумился, в первый раз малфоевских — в наволочках — увидев.

— Здешнего я тоже побаиваюсь, — признаётся Тонкс. — Хотя он меня, к счастью, и игнорирует. А у нас эльфов нет, — вздыхает она, — мама сама всё делает. И меня учила — только, кажется, вышло не очень.

— Да зачем вам ещё что-то уметь? — искренне удивляется он. — Вы — уникальная! Да ещё и очень милая и красивая, — улыбается он, снова вгоняя её в краску. — А могу я задать вам ещё вопрос? — спрашивает он, смеша её своим умильным и умоляющим выражением своего лица.

— Конечно, спрашивайте, — она берёт чашку с чаем и делает несколько глотков.

— Вы так удивительно точно увидели Блэка… а что вы во мне видите? Скажете?

— В вас? — Тонкс, склонив голову на бок, ненадолго задумывается — Ребёнка, — смеётся она. Потерявшегося, но не потерявшего свою любовь к этому миру. С вами и сложно и в то же время просто совсем: все носят маски, но ваша маскировка настолько очевидна, что этим и вводит всех в заблуждение.

Он тоже смеётся:

— Просто это никакая не маскировка — и вы совершенно правы, я люблю этот мир, потому что это волшебное и прекрасное место, и я по нему скучал целых пятнадцать лет. А ответите ещё на вопрос? — спрашивает он азартно.

— Попробую, — кивает она, — хотя мне казалось, что допрос вести положено мне.

— Вы же знаете Севе… профессора Снейпа? В нём — что вы видите в нём?

Тонкс задумывается — а потом улыбается совершенно хулигански и говорит с преувеличенно серьёзным видом:

— Вы знаете, я вижу, что под мрачного профессора зельеварения на самом деле маскируется гигантская летучая мышь — и не знаю, видели ли вы их когда-нибудь, но когда они спят, обернувшись крыльями, они милые. И, хотя конечно, летучие мыши знакомы всем школьникам, как в качестве ингредиентов, так и в самом что ни на есть натурально виде — она делает себе нос как у летучей мыши, и Ойген, не сдержавшись, хихикает, — но немногие читали о том, что летучие мыши-крыланы, к которым, я думаю, относится, и наш профессор, питаются фруктами, а вовсе даже не студентами на отработках. Но я уверена, что он в этом никогда не сознается, — она возвращает носу его нормальный вид, и смеётся вместе со вторящем ей Мальсибером, который аплодирует ей и, отсмеявшись, говорит:

— Конечно же, фруктами — вы совершенно правы, и, на мой взгляд, это ведь так очевидно… только могу я вас попросить никогда и никому не рассказывать об этом? Пожалуйста?

— Не скажу, конечно, — обещает она. — Я не выдаю тайны профессоров и летучих мышей, — она допивает чай и глядит на часы. — А мне ведь уже пора, — вздыхает она. — Но сначала я всё-таки хочу повидать Сириуса. Спасибо за чай, — говорит она, вставая — он поднимается следом и провожает её до дверей кухни. — Знаете — а я рада, что вы тут освоились, — признаётся она. — Мне кажется, вы тут очень на месте. Я зайду ещё как-нибудь — и, надеюсь, больше не сведу на нет ваши труды, — обещает она с улыбкой.

Чем легче и свободнее Блэк общается с пленником — тем реже появляется в его доме Ремус Люпин. Собственно, в последнее время он приходит только на собрания Ордена — и уходит с них вместе со всеми, не оставаясь ночевать, как иногда это делал, и даже от чая отказывается, ссылаясь срочные и важные дела. Причём уходит, как и приходит, один, или же с Аластором, не пытаясь больше провожать Тонкс. Но если она просто грустит по этому поводу, не понимая, что происходит, то Блэка, когда он всё-таки это замечает, подобная ситуация не устраивает категорически, и он решает в ней немедленно разобраться. Подгадав удачный момент, он останавливает Люпина после очередного собрания, просто загораживая ему дорогу и заявляя безапелляционно:

— Ты никуда не пойдёшь.

— Я тебе нужен? — мягко улыбается Ремус. — Не пойду, конечно. Чем я могу помочь?

— А ну идём, — он берёт его под руку и ведёт — практически тащит — к себе в комнату. Там сажает к себе на кровать и буквально нависает над ним, встав вплотную и скрестив руки на груди. — Ну? — говорит он сердито. — И как тебя понимать?

— В каком смысле? — удивлённо говорит Ремус. — Я тебя чем-то обидел? Прости…

— Ты меня избегаешь, — говорит Сириус яростно. — И я хочу знать, почему.

— Я не… что ты! — почти что пугается Ремус. — Я просто…

Он замолкает, потому что Блэк прав: он действительно его избегает.

Потому что видит, наконец, то, чего не видел с того напряжённого и радостного момента, когда Сириус вернулся в Англию — как его друг сбрасывает с себя мрачное раздражение и словно бы оживает, медленно, потихоньку, и его душевный подъём отражается даже на этом угрюмом и мрачном доме: тот в последнее время кажется светлее и даже теплее. И перемены эти Люпин связывает с обосновавшемся в доме пленником, которого он, на самом-то деле, не так уж плохо и знает по школе, и которого, в отличие от своих друзей, никогда не считал слишком уж плохим человеком.

— Ты просто что? — сурово спрашивает Сириус.

— Я просто не хочу вам мешать, — тихо говорит Ремус.

Он врёт. Он не мешать не хочет — он намеренно хочет уйти, создав тот особый вакуум, который неизбежно заполнят более подходящие сейчас его другу отношения. Ему же давно пора отойти в тень — вот он и отходит.

— Кому нам? В чём? — непонимающе хмурится Блэк.

И слышит в ответ привычно терпеливое:

— Тебе и Мальсиберу… я ведь вижу, ты ожил буквально с тех пор, как он тут появился, и даже дом стал как будто светлее… и я не хочу вмешиваться и…

— Ты рехнулся?! — Блэк настолько изумлён, что даже и не кричит — пока что. — Ты… ты в своём уме, Рем? Я даже не могу… я слов не могу найти! — говорит он больше недоумённо, чем обиженно или возмущённо.

— Ну, я же не ухожу никуда… просто я понимаю, я действительно понимаю, Сириус, что иногда с новыми людьми продолжать проще, — смущённо улыбается тот, поднимаясь с кровати. — У вас ведь нет общего прошлого, и порой от этого только легче…

— И давно ты за нас двоих все решил? — мгновенно мрачнея, интересуется Блэк. — Вот это новость: ты, оказывается, тоже член клуба вершащих мою судьбу и решающих за меня, куда мне ходить и как жить — а теперь вот и с кем дружить, как выясняется. Сюрприз так сюрприз. Вы коллегиально решения принимаете, или у вас председатель есть?

Он смотрит на Люпина, дрожа то ли от ярости, то ли от боли, и тот словно сжимается и отступает назад, хотя на деле стоит, не шелохнувшись, и смотрит на Сириуса, не отрывая глаз. Потом говорит так убедительно и мягко, как только может:

— Ты совсем не так меня понял Бродяга, подумай сам — вы всё начинаете с чистого или почти листа, — говорит он упрямо, — никто из вас никогда не подозревал друг друга ни в чём и не предавал, как я тебя, когда малодушно поверил, что…

— Закрой рот! — на выдохе говорит Блэк — получается едва слышно, но Люпину громкости более чем хватает. Сириус делает быстрый шаг к нему и сжимает его плечи — до боли — тот едва ощутимо морщится и накрывает его руки своими, слегка их сжимая, чтобы то ли удержать, то ли успокоить, но Блэку все эти оттенки его настроения сейчас до фонаря, разумеется.

— Сириус, ты совсем не так меня понял, — говорит Ремус грустно, отводя почему-то глаза и с едва заметным трудом переводя дыхание. — Меньше всего я хотел тебя оскорбить или обидеть… последнее, чего я хотел — это что-то решать за тебя — прости, что…

— Если бы ты только знал, как выводит меня из себя это твоё вечное чувство вины — перед всеми, за всё на свете! — звенящим от накала голосом говорит Блэк. — Сколько я тебя знаю — ты винишь себя просто за то, что ты жив — и вот ходишь тут с видом: «Ах, простите, что позволил себе ненадолго погреться у вашего очага» — и лишь проклятый Мордред знает, какой ты реакции ждёшь на свое нытьё! Молчишь и чувствуешь себя в твоём присутствии бессердечным куском дерма — ну потому что раз уж такой замечательный человек ощущает себя столь несовершенным, то что говорить о тебе, грешнике!

Он останавливается, чтобы набрать воздуха — Люпин ловит этот момент и говорит напряжённо:

— Сириус, пожалуйста, давай не будем сейчас ругаться! Мы оба на взводе и…

— Вот именно! — срывается, наконец, на крик Сириус, встряхивая Ремуса, которого всё ещё держит за плечи. — Ты ведь у нас выше банальной ругани — просто молчишь и с этой своей грустной улыбочкой смотришь, так ещё в школе было! И как с тобой вообще разговаривать — ты же никаких претензий не предъявляешь, даже голос повысить для тебя событие. Всех всегда понимаешь и принимаешь как есть, и при этом рядом с тобой в такие моменты чувствуешь себя просто мокрицей! Ты понимаешь, что это порой едва выносимо?!

— Ну так и не надо меня терпеть, — чуть сощурившись, говорит вдруг Люпин, с неожиданной лёгкостью высвобождаясь из его цепких рук. — Поскольку рядом со мной так плохо и тяжело — дай мне просто уйти. Клянусь, я тебя больше никогда не побеспокою.

— Ты, — задыхается Сириус — и вдруг коротким резким ударом бьёт его точно в глаз. Удар тяжёлый и точный — он сам не ожидает такого, Люпин летит на кровать, падает навзничь, неожиданно резво вскакивает и… отталкивает Блэка с такой силой, что тот тоже падает, правда, на пол. И прежде, чем Сириус успевает подняться, Ремус уже стоит над ним — с направленной прямо ему в лоб палочкой. На его лице застыло яростное и хищное выражение, а в глазах проступило что-то такое, от чего Блэк, кажется, позабывший об этом, мгновенно вспоминает, что в Люпине помимо человека есть волк, и сейчас именно он угрожающе замер над ним. Блэк смотрит на него пару секунд, а потом откидывается на пол, разбросав руки, и говорит с открытой улыбкой: — Рем, ты что? — будь он сейчас собакой, то примиряюще махал бы хвостом, как делал это много раз в свете полной лунные.

Тот моргает — и словно сбрасывает с себя что-то, отступает назад, прячет палочку, закрывает лицо руками и говорит из-под рук, глуховато:

— Прости… Я… Ну, видишь, — он делает шаг к двери, но Сириус, уже вскочивший на ноги, загораживает ему дорогу и вновь хватает за плечи, но уже не зло, а встревоженно.

— Слушай, я был неправ и вспылил… и вообще не важно, что я сейчас говорил, — начинает Блэк, заглядывая ему в лицо. — Мы же друзья, Рем. Всё равно друзья… самые лучшие. Если б не ты, я разве когда-нибудь научился бы анимагии? — он улыбается возбуждённо. — А предательство… никогда, даже самыми темными ночами в Азкабане я не считал тебя предателем. Я горло порву любому зубами, кто так про тебя скажет, — он делает долгую паузу — и тянет его за собой, устало садясь на кровать. Люпин подчиняется и опускается рядом, выглядя, пожалуй, ещё более измотанным. Какое-то время они сидят рядом молча, потом Сириус смотрит на Ремуса, красное пятно вокруг левого глаза которого на глазах темнеет, быстро превращаясь в классического вида фингал, и говорит, слегка улыбнувшись:

— Н-да, хорош…

Он достаёт палочку, поднимает её… и задумывается, потом смеётся смущённо и говорит: — Ты знаешь… а я, оказывается, не помню, как синяки убирать. Это Снейп тут у нас стал в этом в последнее время профи, — неожиданно добавляет он, усмехнувшись. — В общем, извини, но тебе придётся справиться самому. Если умеешь. Ну, или Тонкс попроси, — невинно добавляет он.

Люпин только вздыхает и снова мрачнеет — Блэк, подавшись в сторону друга всем телом и делая стойку, словно гончая, почуявшая, наконец, дичь, говорит настойчиво и убежденно:

— Я уверен, она будет рада помочь. Тем более, она аурор, и ей следует почаще практиковаться.

— Да я сам, — говорит Люпин, доставая палочку, но Сириус перехватывает его руку и спрашивает, слегка оживляясь:

— Ну и когда, дружище, ты успел поругаться с Тонкс?

— Ну что ты… Мы не ругались вовсе, зачем? — говорит он чуть удивлённо и даже головой качает. — Просто сейчас это было бы неуместным, и, пожалуй, в корне неправильным, ей нужен кто-то совсем другой. Кто не будет…

— Та-ак, — тянет Блэк. — Я тебе сейчас добавлю второй фингал — будет красиво и симметрично. Сможешь сказать, что долго не спал и много пил, — язвит он.

— Сириус, я не настолько глуп — возражает Люпин. — Я же вижу…

— ЧТО тебе привиделось на этот раз?! — стонет Сириус. — Если ты снова начнёшь говорить про Мальсибера, я тебя…

Ремус молчит, но молчание его красноречивее любых слов — Блэк ругается, от души и настолько витиевато, что даже вгоняет друга в краску, а потом говорит неожиданно серьёзно:

— Я не могу его опять запереть — я дал ему слово, что не стану этого делать. Но могу попросить не спускаться вниз, когда в доме есть кто-нибудь, кроме нас двоих. Ладно, Кричер и Снейп не в счёт, — хмыкает он.

— Думаешь, это всё глупости? — смущённо улыбнувшись, спрашивает Люпин.

— Чепуха полная, — твёрдо кивает Блэк. — Хотя нет, это уже попадает в категорию абсурднейшей ерунды. Никак не пойму, откуда в тебе это желание вечно сбежать куда-нибудь, забиться в нору и там печально сидеть — ты же не в кролика превращаешься! И вообще, — говорит он возмущённо, — Ремус, в такое тяжёлое время ты не можешь подвести факультет и уступить этот приз слизерину! Ты же староста, соберись!

— А еще не забывай, что я всё-таки оборотень, — говорит Люпин.

— Да при чём тут, — начинает снова закипать Блэк, но тот его прерывает:

— Я чувствую на ней его запах. Совсем слабый, но он есть.

— Хочешь сказать, у них что-то было? — недоверчиво спрашивает Сириус. Люпин краснеет и говорит быстро:

— Нет же… нет — но они… он касался её. За руку брал, или что-то такое… просто был рядом. От тебя вот тоже им пахнет.

Блэк вдруг фыркает и пытается сдержать смех — но у него не выходит, и он смеётся — и сердито, и досадливо, и с облегчением:

— Гр-р-р! — рычит он, скаля зубы. — У тебя сейчас есть все шансы стать первым оборотнем, которого загрызёт волшебник! Потому что я как друга тебя бесконечно люблю и всегда восхищался твоими мозгами, но иногда мне просто невыносимо хочется тебя укусить — раз уж даже подбитый глаз на тебя не действует!

— Сириус, да я просто…

— Такое в своей голове измыслить надо еще постараться, — горячо говорит Сириус. — Ну конечно же, от меня им пахнет — мы живём в одном доме и сталкиваемся постоянно на той же кухне. Как и Тонкс, полагаю — и даже, о ужас, готов допустить, что он с этой своей манерной галантностью действительно целовал её прекрасные руки — и что? Я так вообще с ним пару ночей провел во время этих вызовов драккловых — ты теперь и мне с ним роман припишешь?

— Ну что ты… это совсем другое, — улыбается Ремус.

— Слава Мерлину, — вздыхает Блэк. — В общем, так, — говорит он, устало потирая лицо руками. — Я всегда считал тебя умным — а теперь смотрю на тебя и думаю, а не выпил ли кто-нибудь оборотное с твоим волосом, а тебя настоящего держит где-нибудь в сундуке. Потому что то, что ты выдумал, берёт первый приз по идиотизму среди всех бредовых фантазий на свете. Даже если бы у меня и появился ещё один друг — даже если бы! — повторяет он очень напористо — кто-кто, а ты-то должен же понимать, что дружба не делится на кусочки, эти узы могут связывать не только двоих, ты же знаешь. Как знаешь и то, что друзей заменить нельзя, даже если их уже нет с нами.

— Я знаю, Бродяга, знаю, — грустно улыбается Ремус. — Но… у вас с ним так много общего — гораздо больше, чем со мной, если подумать, — говорит он очень мягко. — И я понял бы…

— Заткнись, а? — просит Блэк. — Я тебя правда сейчас просто прибью. Нашёл общее...

— Молчу, — кивает Люпин, садясь рядом с ним.

Какое-то время они сидят молча, потом Сириус кладёт руку на колено Люпину, и тот накрывает её своей. Они переглядываются, наконец, очень устало и искренне, и вздыхают.

— Может, мы с Мальсибером в чём-то действительно сходимся, но знаешь, если начать считать общее, то мы в лучшем случае можем вместе напиться — и это очень весело, кстати — можем по старой памяти в квиддич сыграть. А с тобой у нас общего багажа накопилось так много, что я смело могу сказать, — он усмехается с явной иронией, — мы словно сто лет женаты. А вот сейчас у нас явно случился кризис в семейной жизни.

Они, не сдержавшись, смеются.

— Знаешь, Бродяга, тебе самому жениться пора, — улыбается, наконец, по-человечески Ремус, — и я с удовольствием бы поспорил с тобой, кто первым на чьей свадьбе напьётся.

— Так спорили же уже, — возражает с улыбкой Сириус. — И первым это пари продул все-таки Джеймс.

Они снова смеются — легко, светло и ещё немного печально.

Поскольку ничем, вроде бы, не занятый и не имеющий возможности выходить Блэк ежедневно куда-то исчезает, Мальсибер, в конце концов, не выдерживает и решает выяснить причину — а, главное, место этих таинственных исчезновений. И, замирая, как в детстве, от сладкого ужаса перед разоблачением (потому что он предполагает реакцию Блэка и боится её почти что всерьёз), решает однажды за ним проследить.

Однако для этого Блэка нужно сначала найти — вот он и ходит по дому, заглядывает в разные комнаты, ловя себя на мысли о том, что, кажется, бродит по одному и тому же маршруту без малейшего результата. Услышав в какой-то момент шум, он замирает, потом прижимается к стенке — и крадётся на цыпочках, ступая совершенно бесшумно.

И видит… нет, вовсе не Блэка, а какого-то приземистого растрёпанного рыжего человечка, плотного и невысокого, в невнятных грязных обносках, с некой претензией на пижонский стиль. Он стоит у одного из комодов в парадной столовой и... складывает ложки из верхнего ящика себе в карман.

Ойген глядит на него совершенно круглыми от изумления глазами, пытаясь представить себе, для чего, помилуй Бастет, гостю (дом же закрыт — значит, это, видимо, гость) Сириуса класть себе в карман чайные ложки, причём делать это в отсутствии хозяина, который — Мальсибер совершенно в этом уверен, зная отношение Блэка к здешним вещам — с радостью отдал бы их ему самостоятельно и добровольно. Наконец, Ойген не выдерживает и тихо, почти шёпотом спрашивает его с бесконечным удивлением в голосе:

— А что вы делаете?

От звуков человеческой речи, раздавшихся в пыльной тишине комнаты неожиданно громко, рыжий вздрагивает и замирает на месте. Ойген делает несколько медленных небольших шагов к нему — тот, наконец, оборачивается, показывая Мальсиберу своё очень сейчас смущённое лицо с болезненными, налитыми кровью глазами, грустными, словно у старого бассет-хаунда. От него омерзительно несёт перегаром, дешевым одеколоном и табаком — Ойген даже на расстоянии чувствует этот запах и задерживает дыхание, однако любопытство в нём всегда было сильнее брезгливости, и потому и не уходит никуда, и улыбается как можно дружелюбнее.

Мундунгус Флетчер — а это именно он, — чувствуя себя ужасно неловко, мнётся на месте и, улыбнувшись чрезвычайно пристыженно и виновато, пытается незаметно вернуть очередную ложку, которую он всё ещё держит в руках, обратно в ящик. Его смущение настолько велико, что действует и на Мальсибера — тот, рассудив, что Блэк наверняка знает, кого пускает к себе, тоже слегка смущается и, проговорив:

— Извините. Я не хотел вам мешать, — уходит так же тихо, как и пришёл. Блэка он больше в этот день найти не пытается, однако, встретив его за ужином, говорит: — Ты знаешь, я тут такого странного человека встретил, — и в красках описывает ему эту фантасмагорию и под конец спрашивает недоумённо: — Это не моё дело, конечно, но скажи: это у вас в Ордене ритуал какой-то, ложечки из твоих комодов в карманы класть, или что это вообще было?

— Это Флетчер был, очевидно, — хохочет Блэк. — Вот ворьё! — говорит он почти с восторгом. — Он заходил по делу, но я не подумал, что его надо до двери провожать. Мерлин с ним, пусть берёт, раз ему надо… попросил бы — я сам бы отдал, — он пожимает плечами и снова смеётся.

— То есть он вор, и ты знаешь об этом, и позволяешь ему свободно ходить по дому? — удивлённо уточняет Мальсибер.

— Да пусть его… мне не жалко, — машет рукой Сириус.

* * *

Больше этого странного человека Ойген не встречает, но по дому ходит теперь тихо всегда — просто потому, что надеется на ещё какую-нибудь столь же странную встречу, ну и, конечно же, не оставляет мыслей о том, чтобы раскрыть тайну Блэка.

И однажды ему везёт: приоткрыв очередную дверь, которая, кажется, обычно бывает заперта, он видит…

О-о. То, что он видит, заставляет его задохнуться и недоверчиво потереть глаза.

Потому что ну не может же быть в спальне старинного лондонского особняка гиппогрифа.

Это же невозможно.

Мальсибер, чуть-чуть приоткрыв дверь, снова заглядывает туда — нет, ничего не меняется. Это действительно гиппогриф — вполне настоящий. И Блэк с ним — сидит на стуле, непонятно как уцелевшим в этой полуразгромленной комнате, обитой красивым тёмно-зелёным шёлком с тонкими плавными линиями набивного рисунка, изображающего какие-то растительные мотивы. В комнате два окна — тяжёлые бархатные портьеры, превратившиеся в пыльное нечто, раздвинуты до предела, ставни открыты, а подоконники покрыты глубокими царапинами. Как ни странно, часть мебели уцелела — она тёмного дерева, массивная и тяжёлая: шкаф, трюмо… на нём, если внимательно присмотреться, под густым слоем пыли можно различить очертания резных шкатулок, и высоких стеклянных флаконов, непостижимым образом оставшихся невредимыми среди этого хаоса. Кровати в комнате нет — но есть груда одеял, брошенных на пол, из которых зверь, похоже, свил нечто вроде гнезда, где сейчас и лежит, устроив свою громадную голову на коленях Блэка. Тот гладит её, чешет под пёстрыми перьями — зверь негромко курлычит, прикрывая от удовольствия глаза, а Сириус говорит с ним как с вполне разумным созданием:

— …не знаю, почему Дамблдор настаивает, что Гарри должен жить у этих отвратительных магглов, по нелепой ошибке природы оказавшихся его родней! Как будто они не достаточно портили ему жизнь все эти годы — а теперь, когда у него есть, наконец, я и этот дом, Дамблдор, видите ли, категорически против того, чтобы он провел тут хотя бы несколько летних месяцев!

Гиппогриф курлычит в ответ с отчётливым возмущением — или это уже мерещится Ойгену, который словно примерз к этому проклятому полу и боится даже вздохнуть посильнее, не представляя, как будет выбираться отсюда, и весь превратившись в слух.

— И ведь тут ещё этот воробей помоишный! — продолжает Блэк с досадой. — Ты вот не видел его, Бакбик — и, знаешь, к лучшему, потому что ты оторвал бы ему дурную башку и был бы прав сто раз, ибо это не человек, а сто тысяч несчастий: то он простужается, то болеет от вызовов их проклятого Лорда, чтоб его фестралы… кхм… сожрали, то спать не может один… вот как он Азкабан пережил, скажи мне? Его, по-хорошему, запереть бы, как нас матушка в детстве, но он ведь и от одиночества тоже болеет! И как же я в этом его понимаю, — добавляет он со вздохом. Гиппогриф вторит сочувственно, а Мальсибер краснеет и больше всего на свете жалеет о том, что не может отсюда аппарировать, не столько потому что аппарация невозможна — прежде всего это было бы слишком громко. Поэтому он, задерживая дыхание, которое кажется ему слишком шумным, буквально скользит над поверхностью пола, едва касаясь его каждым осторожном легком шагом, и только добравшись так до конца коридора, решается встать на цыпочки и уйти к себе.

Однако смущение его проходит быстро — и, проснувшись следующим утром совсем рано, он быстро одевается и идёт искать эту комнату, надеясь, что на сей раз там Блэка не будет. И оказывается предсказуемо прав — а вот заходит внутрь совершенно напрасно.

Потому что гиппогриф отнюдь не домашний питомец, и Мальсиберу предстоит это понять, причём немедленно и на собственном весьма впечатляющем опыте.

Когда Ойген входит в комнату — по счастью, оставив дверь приоткрытой — гиппогриф смотрит в окно, и оборачивается на своего незваного гостя, когда тот уже находится почти посредине. Несколько мгновений они глядят друг на друга, потом Мальсибер вспоминает, что следует поклониться, кланяется… но то ли делает это слишком резко, то ли как-то неправильно, а может быть, он просто стоит слишком близко — так или иначе, поклон не помогает, а, скорее, наоборот, сердит гиппогрифа, который издаёт громкий и недовольный клёкот, а потом пронзительно, резко кричит — и возмущённо хлопает крыльями, угрожающе наклоняя голову и щёлкая клювом. Ойгену повторять дважды не надо: он пятится, отступая и чувствуя неприятный холодок между лопатками и в ладонях, спотыкается, почти падает — гиппогриф вновь возмущённо кричит и щёлкает клювом, его левое крыло цепляется за портьеру и срывает её вместе с карнизом, поднимая густое облако пыли, что даёт Мальсиберу возможность сбежать, наконец, из комнаты, радуясь, что всё так удачно обошлось.

Однако радуется он рано, потому что когда Блэк, как обычно, приходит покормить Бакбика, он обнаруживает того рассерженным и взбудораженным, а комнату — совершенно разгромленной. Портьер и карнизов ему не жалко, они всё равно не нужны, но причина этого переполоха его весьма занимает — и Сириусу требуется не так уж и много времени, чтобы сделать верное предположение: ибо в доме, кроме Мальсибера, в этот день никого нет, да и не имеет обыкновение никто из членов Ордена забираться в закрытые комнаты. А вот на его пленника это очень похоже… но, с другой стороны, бездоказательно обвинять кого бы то ни было Сириус находит слишком циничной и злой пародией на свой невесёлый опыт. Он клянёт Ойгена на чём свет стоит — прежде всего потому, что при одной мысли о том, что мог сделать гиппогриф в закрытом помещении с незнакомцем ощущает неприятное болезненное и тягучее чувство, в котором сплетаются смятение и страх.

Однако когда они встречаются за ужином, Блэк уже остывает и ничего ему не говорит. Тот молчит тоже — так что они болтают, как обычно, о всяческой ерунде, а после мирно расходятся спать. Как обычно. То же повторяется и на следующий вечер, и через один… но дальше молчать Мальсибер не может. Понимая прекрасно, что нарывается на скандал — и хорошо, если не на ссору — он всё же решает признаться: чтобы потом, переждав ожидаемую грозу, всё-таки выяснить, что откуда здесь взялся гиппогриф и что он тут, собственно, делает.

— Блэк, — говорит он после ужина, — я знаю, что ты меня сейчас убьёшь, а потом запрёшь навсегда, но я всё же должен тебе что-то сказать.

— Ну? — говорит тот, уже предполагая, что услышит сейчас, и действительно чувствуя желание сделать всё вышесказанное.

— Ты знаешь, — очень смущённо говорит Ойген, — я понимаю, что это было крайне невежливо и вообще, наверное, немного по-свински… но ты всё время куда-нибудь исчезаешь, и я просто не мог делать вид, что не замечаю этого… и поэтому…

Он мнётся, но Сириус меньше всего хочет ему помочь: собственно, он и так все душевные силы тратит сейчас на то, чтобы не оторвать Мальсиберу его дурную голову прямо здесь и сейчас, и поэтому он просто молчит и выжидающе смотрит на Ойгена — тот совсем смешивается по этим его взглядом, краснеет и опускает голову.

— Ну прости меня, — жалобно просит он. — Знаю, что был неправ… но невозможно же было удержаться!

— Ну разумеется, — усмехается всё-таки Блэк. — И как, удовлетворил свое желание разгадать тайны этого особняка?

— Ну… не совсем… Откуда у тебя гиппоргиф? — наконец, задаёт Ойген вопрос, который занимает его безмерно. — Это твоя домашняя зверушка? Фамилиар? Хорошо, что не мантикора, конечно, — осторожно шутит он, — но…

— У тебя совсем мозгов нет?! — взрывается, наконец, Блэк. — Ты чем думал, когда в комнату к дикому зверю лез, а? К незнакомому! Без палочки!!! Я сам не образец осторожности, но таких кретинов, как ты, ещё поискать — ты понимаешь, что он тебе просто голову мог откусить, и это был бы самый нелепый конец в истории этого дома?! Я бы не поленился, выделил бы твоей голове почетное место на лестнице!

Ойген только рот открывает беззвучно, но никаких слов отыскать не может — потому что то, что он сейчас слышит, это последнее, чего он ожидал от Блэка. Наконец, он выговаривает потрясённо:

— Ты… ругаешь меня?

— А ты как думал?! — отвечает тот — и продолжает отчитывать его как мальчишку — и вдруг осекается на полуслове и замирает.

Потому что вдруг узнаёт эти интонации в собственном голосе, слыша в них свою мать, которая именно так кричала на него, когда он в детстве свалился с крыши, чудом сломав тогда только руку.

— Эй, — говорит Ойген, вставая из-за стола, за которым сидел, подходя к Блэку и мягко касаясь пальцами тыльной стороны его руки. — Ты в порядке? Всё хорошо?

— Д-да, — не сразу отзывается Сириус, глядя на него в первый момент почти что испуганно. Потом отдёргивает руку, берёт чайник, наливает себе в чашку воды — к счастью, уже остывшей — и выпивает залпом. Садится, смотрит на удивлённого и немного встревоженного Мальсибера и говорит: — Я запру тебя снова. И не выпущу вообще никогда.

— Ну прости, — покаянно говорит Ойген, садясь рядом с ним. — Прости, пожалуйста. Я понимаю… и понимал, что это не моё дело, но удержаться не смог. Потому что ну куда может исчезать человек в закрытом доме?

— Это я понимаю, — неожиданно мирно кивает Блэк.

— Понимаешь? — недоверчиво переспрашивает Мальсибер.

— Я способен понять желание разгадать загадку, — против воли улыбается Сириус.

— То есть, — осторожно говорит Ойген, — ты не считаешь, что я шпионил?

— Ты?! — Блэк… смеётся. — Тоже мне, соглядатай нашелся. В любом случае, мне кажется, я способен отличить попытку паскудного шпионажа от банального любопытства, свойственного каждому человеку, изнывающему от скуки.

— Способен, — решительно кивает Мальсибер — и вдруг смеётся. — Я понял: ты на мне тренируешь навыки воспитания, — весело говорит он — и поясняет в ответ на недоумённый взгляд Сириуса: — Ну, скоро же лето и каникулы? Значит, твой крестник будет часто тут появляться, и тебе придётся его воспитывать. И быть ответственным и серьёзным, — он снова смеётся. — Но надо же сперва потренироваться — а тут такой дивный случай, вот ты и…

— Да Гарри ни за что такую глупость не сделает! — вновь заводится Блэк. — Это же додуматься надо: влезть к гиппогрифу в логово… ты хоть знаешь, как с ними следует обращаться?

— Я помню со школы, что нужно кланяться при знакомстве, — кивает Ойген. — И я поклонился! — восклицает он.

— Может, потому и живой ещё, — сердито говорит Сириус. — Ладно… раз ты всё равно уже с Бакбиком встретился, идём, я вас представлю друг другу как это заведено в приличном обществе. Рано или поздно ты к нему всё равно полезешь, — говорит он осуждающе.

— Полезу, — соглашается Ойген. — Я никогда гиппогрифов так близко не видел, — признаётся он. Его Бакбик зовут?

— Зовут. Идём.

Он берёт кусок хлеба, и они выходят из кухни, тихо приходят мимо лестницы в холле, однако вместо того чтобы подняться наверх сворачивают… к двери в подвал. Мальсибер глядит вопросительно — Блэк усмехается и говорит:

— Сначала надо добыть обед. С пустыми руками в гости идти просто не вежливо, не находишь?

— Обед? — переспрашивает Ойген. — Добыть?

— Увидишь, — хищно улыбается Блэк.

Они спускаются в подвал, но за винным погребом сворачивают налево — и оказываются в большой кладовке. Блэк кидает кусок хлеба на вытертые плиты пола — туда, где практически заканчивается граница света, прижимает палец к губам и замирает, сжав — видимо, для большей убедительности — руку Ойгена. Через некоторое время к хлебу подбирается сразу пара упитанных крыс — Сириус выжидает несколько ударов сердца, прежде чем ударить их Ступефаем, обеих. А потом с победным возгласом левитирует их к себе.

Протягивает одну Мальсиберу — тот внутренне морщится, но берёт трофейного грызуна за хвост решительно и без колебаний, а затем охотники возвращаются наверх, в спальню.

— Веди себя смирно и слушайся меня, — велит Блэк. Ойген послушно кивает — и они входят, наконец, в комнату. — Привет, Бакбик, — говорит Сириус — гиппогрифу. — Стой у двери, — добавляет он уже Ойгену. — Соскучился? — улыбается он, кланяясь и протягивая к зверю руку с зажатой в ней крысой. Тот курлычит и, ловко выхватив крысу, подбрасывает её и глотает. — Соскучился, — ласково повторяет Блэк. Мальсибер стоит, почти не дыша — и уже не от страха, а от изумления, восторга и почти детского ожидания пусть маленького, но почти чуда — потому что гиппогриф в лондонском доме однозначно попадает для него в понятие чуда. — Это Ойген, — говорит он зверю, и тот недовольно курлычит и мотает головой, но агрессивным не кажется. — Поклонись! — напоминает Блэк, и Ойген кланяется — и не просто отвешивает поклон, он опускается на одно колено и замирает, низко склонившись и прижав руки к груди. Гиппогриф смотрит на него очень внимательно — холодные золотистые глаза глядят пугающе остро — потом издаёт странный, больше похожий на тихий низкий свист, звук, и негромко пощёлкивает клювом, но на сей раз это не выглядит агрессивно. Ойген медленно поднимает голову и шёпотом спрашивает Сириуса: — Ему в глаза смотреть можно, нужно или нельзя? Я не помню…

— Нужно, — усмехается тот. — Дай ему крысу. Руку вытяни и держи — посмотрим, возьмёт ли. Если не боишься, конечно, — добавляет он со смешком.

Ойген боится, конечно — но послушно кладёт на ладонь крысу, протягивает её гиппогрифу, и ждёт, глядя ему в глаза так внимательно, что, кажется, весь превращается в зрение. Сириуса это нервирует — потому что он не представляет, как на подобное среагирует гиппоргиф, и он на всякий случай лезет в карман за палочкой, внутренне проклиная себя, своего гостя… в смысле, пленника, гиппогрифа, Волдеморта, Петтигрю, весь белый свет и глубины подземного царства — когда, наконец, большой острый клюв на мгновенье прикасается к человеческой ладони и, схватив лежащую на ней крысу, ловко подкидывает её в воздух и проглатывает. Блэк выдыхает… и вновь холодеет, видя, как Мальсибер немедленно тянется к гиппогрифу. Остановить его Сириус не успевает — потому что зверь склоняет голову и очень знакомо курлычит, с любопытством оглядывая своего нового знакомого и позволяя ему сперва осторожно, а потом и вполне уверенно коснуться перьев на своей шее. Ойген выдыхает тихонько, подходит совсем вплотную, гладит пёстрые перья — а потом вдруг зарывается в них лицом и счастливо и беззвучно смеётся. Потом оборачивается на Блэка, продолжая прижиматься щекой к ним, и говорит, поясняя:

— У меня в палочке перо гиппогрифа… а мне ни к одному их этих красавцев ни разу в жизни прикоснуться не довелось.

— Сердцевина для самоуверенных менталистов, у тебя? — удивляется Блэк.

— У меня, — он счастливо улыбается и снова прячет своё лицо в перьях.

Ойген так и не отходит потом от гиппогрифа, и тот позволяет ему это — хотя больше это похоже на то, что он просто перестаёт обращать внимание на человека.

— А у тебя в детстве кто был? — спрашивает, наконец, Ойген, когда гиппогриф привычно укладывает голову на колени к Сириусу. Сам Мальсибер при этом садится рядом — но прямо на пол, у самых ног Блэка, и продолжает гладить шею и плечи великолепного зверя. — С кем ты в школу приехал?

— С совой, разумеется, — удивляется Блэк. — А ты?

— Тоже, — Ойген смеётся. — А ты сову и хотел, или ещё кого-то?

— Зачем? — пожимает плечами Блэк. — Кого мне было заводить — жабу?

— Почему непременно жабу? — смеётся Мальсибер. — Можно, к примеру, кота.

— Ты кота хотел, что ли? — спрашивает со снисходительным любопытством Сириус.

— В детстве хотел, да, — кивает он. — Но таких, как я хотел, не бывает.

— Ты хотел зелёного в синюю крапинку? — тоже смеётся Блэк.

— Я хотел ярко-рыжего с голубыми глазами, — улыбается Ойген. — Настоящего, а не перекрашенного магически. А таких не бывает — папа узнавал. Поэтому у меня была сова — вернее, филин, маленький и ушастый.

— А потом куда делся?

— Умер, я полагаю, — он немного грустнеет. — Во всяком случае, когда я вернулся из Азкабана, в доме я его не нашёл. Но ведь столько лет прошло… они же не вечны. А твоя? Твоя сова где?

— Я тоже не знаю, — говорит он. — Я надеюсь, летает где-то и одичала… здесь её точно не было. А почему именно ярко рыжего и с голубыми глазами?

— А он мне приснился как-то в детстве, — с удовольствием отвечает Мальсибер. — Так ярко — я даже когда проснулся не сразу понял, что это был сон. Ну и никаких других уже не хотел, конечно.

— Конечно, — усмехается Сириус. — Ты привык получать именно то, что хочется, да?

— Привык, — легко сознаётся Ойген. — Но это было давно — хотя привычка, в общем, осталась, — он смеётся и в сотый раз за вечер прижимается лицом к шее гиппогрифа. — И, в общем, это работает, верно? — говорит он, поворачивая голову и улыбаясь совсем по-мальчишески.

Блэк с Мальсибером просидят тут часа два или три — и уйдут только когда солнце скроется за горизонтом и зверь начнёт укладываться спать. А когда выйдут, Блэк схватит Мальсибера за плечи и с силой встряхнёт.

— Я тебя в самом деле запру, если ты сделаешь ещё раз что-то подобное! — неожиданно жёстко говорит он. — Я тебе с самого начала запретил заходить в запертые комнаты!

— Хочешь сказать, у тебя тут вправду есть мантикора? В другой комнате? — смеётся Мальсибер, даже не пытаясь высвободиться. — И потом, эта конкретная дверь заперта не была.

— Как это не была? — возмущается Блэк. — Была, разумеется. Я всегда её запираю.

— И как я, по-твоему, умудрился её открыть? — улыбается тот и просит: — Давай посидим у камина? Я могу даже виски выпить и постараться не уснуть.

— Зачем? Давай за вином сходим — возьмёшь любое, — Сириус, наконец, отпускает его, озадаченный, на самом деле, вопросом — потому что действительно не понимает, как и почему дверь оказалась открытой.

Они спускаются в погреб. Ойген выбирает вино — берёт, подумав, две бутылки того бархатистого белого с яркими фруктовыми нотками, что нашёл тут однажды и которое с удовольствием с тех пор и пьёт, когда получает такую возможность, и Сириус, к его удивлению, к нему присоединяется — берёт его же и тоже две. Они поднимаются наверх — и Мальсибер вдруг предлагает:

— Пойдём ко мне? Ну, условно ко мне, конечно, — добавляет он с улыбкой, — но всё равно — если считать, что это пока что моя комната, то мне хочется пригласить тебя в гости. И камин там есть. Идём?

— В гости? — переспрашивает Блэк. — Звучит заманчиво. Ну, идём, если ты так настойчиво приглашаешь.

Они заходят на кухню и берут еду: холодное мясо, сыр, хлеб, кусок сладкого пирога — и поднимаются в комнату Ойгена.

— Растопишь камин? — просит он, быстро убирая разбросанные по кровати книжки, тарелку с крошками непонятно от чего, исписанные листы бумаги, перья и простые карандаши. — Извини, я не ждал гостей, — он смеётся. Расстилает поверх покрывала плед, ставит тарелки с едой, вино… просит: — Сделай бокалы, пожалуйста?

Блэк только головой качает, но трансфигурирует их из пары носовых платков, которых в комнате обнаруживается с избытком. Садится на кровать, открывает первую бутылку, разливает, протягивает один бокал Мальсиберу — тот садится в изножье кровати, на самый край, поближе к камину, берёт бокал, отпивает и улыбается.

— Какой дивный вечер вышел, — говорит он. — А я ужасно боялся тебе признаваться…

— Можно подумать, я не знал, — усмехается он и поясняет: — Ну это же вполне очевидно: кто ещё мог так его взволновать? Я всё ждал, скажешь ты или нет. Ценю, что всё же сказал, — улыбается он. — А чего ты боялся-то? Потерянных баллов и отработок по вечерам? Ну что я с тобой такого сделать могу?

— Да не что сделать — я не в том смысле, — говорит Ойген. — Просто я теперь вообще перестал тебя понимать, — смеётся он.

— Чего ты там во мне такого загадочного не понимаешь? Ну, удовлетвори свое любопытство, — предлагает он. — Можешь задать вопрос, и я, возможно, отвечу.

— Ну смотри, — с удовольствием начинает Мальсибер. — Я же тоже следил за тобой — и думал, что ты разозлишься на меня как всегда злился за это на Северуса. А ты… обругал меня, да — но не разозлился же, я ведь чувствую. И я вообще не понимаю теперь, за что ты так Северуса не любишь, и мне странно.

— Ну ты сравнил, — удивлённо говорит Блэк. — Это же вообще разные вещи. А Снейпа… ну изволь, я тебе объясню, — вдруг соглашается он. — Давай вспомним историю, которая выставляет меня в самом скверном и неприглядном свете — с ивой, полной луной и любопытным не в меру юношей, — говорит он, отпивая вино и не видя непонимающего и вопросительного взгляда Мальсибера. — История в самом деле вышла мерзкая и некрасивая, и я не горжусь ей, хотя будь я более традиционным Блэком... Но вот от чего меня действительно коробит в этой истории — это то, что для Снейпа все оказались кругом виноваты: я — потому что сказал ему, как попасть в этот подземный ход, Люпин — потому что оборотень, Джеймс виноват в том, что спас, Дамблдор — в том, что замял… да даже эта проклятая ива — что выросла! — добавляет он со смешком. — И только лишь Нюниус — напуганная несчастная жертва. Но ведь его же никто туда силком не тащил и шоколадными лягушками не заманивал. Хотя бы раз, вместо того чтобы ныть и брызгать на окружающих ядом, мог бы остатки достоинства сохранить и принять на себя часть ответственности. В конечно итоге это было только его решение — сам захотел и сам полез.

— Блэк, — говорит Мальсибер в наступившей, наконец, паузе. — Я ничего не знаю про эту историю.

Сириус смотрит на него… странно. Хмурится, спрашивает резковато:

— Не знаешь?

— Нет. И при чём здесь оборотичество Люпина… погоди. Постой — ты хочешь сказать, что он был оборотнем ещё в школе?! — ахает он, потрясённо глядя на Сириуса.

Блэк выдыхает с силой, снова морщится, говорит с огромной досадой:

— Я был уверен, что Снейп тебе рассказал!

— Нет, — качает головой Ойген. — Но он… однажды в школе он категорично потребовал от меня, чтобы я даже и близко не подходил к Люпину. Вот почему, значит… Я тогда его не понял, конечно… хотя и пообещал. Мерлин… — он делает несколько быстрых глотков вина и вздыхает. — Не так я должен был это узнать… если вообще должен. Но раз уж… ты можешь мне объяснить толком, что случилось тогда? — просит он.

— Да я уже все рассказал, в общем-то… Люпин проводил каждое свое полнолуние в Воющей хижине — а я знал, что туда можно попасть из-под корней Дракучей Ивы, ну и поделился однажды со Снейпом секретом, как это делается… а Джеймс, когда узнал, кинулся туда и его, бедолагу, вытащил — потому что лично у меня мозгов не хватило на то, чтобы понять, что он полезет туда в полнолуние, или что будет, если этот умник столкнётся с рассерженным оборотнем.

— И кто из них кого убьёт или покалечит, — кивает Мальсибер.

В его взгляде, как ни странно, нет ни осуждения, ни возмущения, не упрёка — только удивление и почему-то грусть. И от этого мягкого, удивлённого и понимающего взгляда куда хуже, чем от любых самых резких и желчных слов.

— Жаль, что я в школе не знал, — говорит Ойген.

— И что бы ты сделал? — Сириусу почему-то вовсе не хочется сейчас с ним ругаться, и потому вопрос этот он задаёт вполне, скорее, с любопытством.

— Не знаю… я скажу — мне нужно подумать. Но сделал бы что-нибудь, я надеюсь, — говорит он расстроено. — Ну да ладно… мы же совсем не о том говорили. Если захочешь, можно потом вернуться к этому — а сейчас дорасскажи мне, пожалуйста, то, что начал: за что ты так Северуса не любишь? Ты полагаешь, что он перекладывает ответственность за то, что с ним случается, на других?

— А разве не так? — усмехается Блэк, почти с радостью меняя тему. — Он же всегда полагал себя умным не по годам, совершенно самостоятельным человеком, за которого никто не вправе решать — и что, к Вол… к этому вашему его на верёвке тащили? Да даже Регулуса, малолетнего идиота, туда толкнули родители! Но Снейп-то пришёл к нему сам, разве не так? И что? Где же верность этим своим достойнейшим убеждениям? — с мрачный сарказмом в голосе спрашивает он — но, поскольку Ойген молчит и просто внимательно на него смотрит, Блэк продолжает: — Но это, в конце концов, его личное дело, хотя моя кузина вряд ли бы его поняла — но он ведь даже Гарри отказывается видеть за Джеймсом! И воюет с мальчишкой так, словно бы это его отец! Противно, — он кривится и добавляет с полуулыбкой: — А ещё я презираю его, потому что я самовлюблённый озлобленный эгоист с дурным характером.

Ойген вдруг тихо смеётся, разряжая собирающееся в воздухе напряжение, и кивает:

— О да. Вот с этим я не могу не согласиться.

— А ты, — продолжает, немного успокоившись, Блэк, — конечно, может быть и безмозглая птаха, но этого дерьма в тебе нет — и я догадываюсь, где ты его оставил. Я двенадцать лет за стенкой слышал, о чём ты кричал, если моя сестрица не выла на пару с Долоховам. Мордред, я там почти выучил русский! — неожиданно говорит он с не слишком-то, правда, весёлым, но смехом.

— Ты, между прочим, выл не хуже сестры, — улыбается Мальсибер. — А если серьёзно… Ты просто не понимаешь ничего, Блэк. Да и я тоже раньше не понимал… а вот теперь… особенно после того, что ты мне сейчас рассказал… А ведь больше всех всегда и за всё для Северуса виноват он сам — и это просто подразумевается по умолчанию, вот он и не говорит об этом никому и никогда. И когда он говорит о чьей-то вине — то это всегда во вторую очередь. И вот представь, как это — жить, когда ты знаешь, что всё, что с тобой происходит, происходит именно потому, что ты — это ты. И всё, что с тобою случается — случается по твоей вине и, соответственно, справедливо. А ты говоришь — ответственность… да она там в каждом вздохе и взгляде, Блэк.

— Ну, твой приятель в этом не уникален, — усмехается Сириус. — У меня тоже есть друг, который винит во всем только себя — но на людей, в отличии от некоторых, бросается всего лишь раз в месяц.

— Ты имеешь в виду Люпина? — спрашивает чрезвычайно изумлённо Ойген.

— Ну а кого же ещё, — кивает Блэк, допивая, наконец, свой бокал и немедленно наполняя его вновь.

— А Люпин-то в чём виноват? — кажется, ещё больше удивляется Мальсибер. — Вот в этой… истории? Ну хорошо, я готов понять: Северус виноват потому что сам пошёл туда, где его явно не ждали — как я на днях, — он улыбается. — Ладно ты — подсказал и вообще, будем честны, спровоцировал. Ладно Поттер — потому что он Поттер и спас и вообще, — он улыбается снова. — И даже про Дамблдора я понимаю. Но Люпин?!

— Да он всегда считал себя виноватым в том, кто он, — с лёгкой досадой говорит Сириус. — И до сих пор считает. Просто по определению — и иногда это его чувство вины раздражает просто невыносимо! — добавляет он.

— Но ведь он… если он уже в школе был оборотнем — он же ребёнком был, когда это случилось, — недоумённо говорит Ойген.

— Ему было пять, — печально кивает Блэк, но спустя пару мгновений не может удержаться от смеха при виде вытянувшегося от удивления лица Мальсибера.

— Но… Блэк, это же бред, — говорит тот, наконец. — Пятилетний ребёнок не может быть в таком виноват, что бы он ни сделал…

— Расскажи это ему, — вздыхает Сириус. — Так что не надо полных драмы историй про необъяснимое чувство вины — наелся по уши.

— Я, скорее, про чувство ответственности говорил, а не вины, — поправляет его Мальсибер, но видно, что мысли его всё ещё крутятся вокруг Люпина. — Но вина — тяжелее, — добавляет он с сочувствием — и вдруг, вспомнив что-то, смеётся: — А кстати, я хотел тебя ещё кое о чём спросить. Можно?

— Попробуй, — кивает Блэк. Он чувствует себя на диво свободно и почти что расслабленно здесь и сейчас — и, наплевав на остатки приличий, валится навзничь на кровать.

— Почему ты назвал меня воробьём?

— Я? Когда это? — удивляется Сириус, приподнимая голову и вопросительно глядя на Ойгена. — Что-то я не припоминаю подобного за собой.

— Когда беседовал с Бакбиком. Ну прости, да! — восклицает он. — Я услышал. Случайно. Совсем чуть-чуть — и сразу ушёл.

— Да потому что ты и есть воробей — безмозглая птаха, — глумливо отзывается Блэк. — Всё бы чирикать и по веткам скакать, нет бы — оглянуться и о жизни задуматься. Но нет — тебе зёрен кинули, и ты счастлив, вот и пирог с патокой ты практически один доклевал, — притворно уже ворчит Блэк.

— Как красиво, — ничуть не обидевшись, улыбается Ойген. — Но ты немного ошибся. Я не воробей. Я скворец.

— Почему скворец? Ты думаешь, они благороднее? — шутит он.

— Потому что мой Патронус — скворец, — Мальсибер смеётся. — Я бы тебе показал, если бы было, чем. Так что ты угадал, в целом, но всё же не до конца.

Сириус почему-то вдруг вспоминает нелепые разговоры о том, что Упивающиеся смертью не могут вызывать Патронусов — и неожиданно тепло улыбается. Про Патронусов это, разумеется, глупость несусветная — у всех есть хорошие воспоминания — но…

— И потом, — добавляет Ойген, — скворцы гораздо красивее воробьёв. Наряднее, изящнее и поют лучше.

— Маленькие пернатые мерзавцы, гроза вишневых садов. Прямо как ты, — смеётся, наконец, Блэк.

— Лучше, — Мальсибер салютует ему бокалом и, допив, тоже падает навзничь на кровать.

В этот раз проснувшийся в третий раз за ночь Мальсибер решает перебить дурные сны прогулкой — пусть и просто по дому. Встаёт, одевается потеплее и, поворошив кочергой остывающие багровые угли в камине, подбрасывает пару поленьев, затем зажигает масляную лампу, которую выдал ему для вечернего чтения Блэк, берёт её за основание — и тихо покидает свою комнату. Коридор старого особняка и днём-то не слишком радостен и дружелюбен, а ночью и вовсе пугает до дрожи в руках — тени, которые отбрасывает неровный и тусклый свет лампы, пляшут на тёмных стенах, напоминая Ойгену только что увиденный сон. Мальсибер ёжится и идёт к лестнице, решив спуститься в кухню и выпить что-нибудь, что поможет согреться, например, горячего вина или чаю — и, может быть, ему удастся отвлечься если почитать какую-нибудь скучную книжку по бытовой магии: кажется, что-то такое он видел на кухонном столе.

Он тихо идёт по коридору, высоко поднимая лампу правой рукой, а левой — скользит кончиками пальцев по шершавой стене — на лестнице впереди слышатся негромкие звуки спора. Два голоса: мужской и женский. Удержаться от того, чтобы не посмотреть, что там такое, он не может, да и не хочет, и потому идёт туда — на слух. И чем ближе подходит — тем яснее различает слова, а заодно и голоса узнаёт: Блэка и его матери. Ойгену довелось побеседовать с портретом Вальбурги и голос её он запомнил — так же, как и манеру вести разговор, которую вряд ли можно с чем-нибудь перепутать. Эти властные интонации смутно сохранились в его детских воспоминаниях — он видел миссис Блэк раз или два, и помнит, как робел тогда перед ней и старался как можно скорее куда-нибудь деться. Это забытое ощущение сейчас возвращается — но он больше не маленький мальчик, а она — не та строгая и непреклонная женщина. Всего лишь портрет.

— Привет, Блэк, — говорит Ойген, подходя ближе. — Доброй ночи, мадам.

Сириус вздрагивает и оборачивается — от него пахнет виски, хотя по внешнему виду и непонятно, насколько сильно он пьян — а изображение Вальбурги вскидывает удивлённо брови и прищуривается. Мальсибер вежливо кланяется, прикладывая руку к груди, и слышит сказанное с отчётливым удивлением:

— Не ожидала вас увидеть здесь снова, юный Мальсибер.

— Ваш сын был очень любезен, предоставив мне здесь приют, — улыбается Ойген, краем глаза следя за Блэком, который при его появлении замолкает, упрямо сжимая губы. — За что я ему благодарен безмерно.

— Ты тут не гость, — язвительно говорит Сириус. — Прости, что напоминаю, но ты здесь…

— Ты не представляешь, что мне приснилось, — грустно обрывает его Мальсибер, оборачиваясь к нему и заглядывая в глаза. — Если я ещё раз это увижу, я вообще никогда не усну… пойдём выпьем чаю? Пожалуйста? — он берёт его под руку и очень мягко тянет за собой.

— Изволь договорить! — требует Вальбурга от сына, но Ойген ведёт его за собой, демонстративно ёжась, и шепчет:

— Пойдём, пожалуйста, туда, где светло. Меня эти тени на стенах сейчас с ума сводят…

— Что тебе снилось? — переключается на него Блэк, чувствующий, как дрожат пальцы, сжимающие его локоть.

— Я говорил тебе — пытки и смерть, — отвечает Мальсибер, уводя его по коридору. — Самые разные… снится, как я убиваю кого-нибудь из своих, например… я почти что привык уже, но сегодня это были родители, и я…

Его голос срывается, он отворачивается и замолкает. Они так и идут тёмными коридорами молча — и входят в незнакомую Ойгену комнату. Это, похоже, столовая — совсем небольшая, у окна — стол на шестерых, стулья закрыты чехлами… Камин — неожиданно большой — растоплен, рядом с ним на полу небрежно лежит потрёпанный плед и стоит массивное голубое кресло, к которому прислонен потертый уже табурет для ног, повсюду лежат и стоят бутылки…

— Сядь сюда, — Блэк чуть ли не силой усаживает вовсе не сопротивляющегося Мальсибера в кресло, отодвигает ногой звякнувшие бутылки, а сам опускается на табурет. На подлокотнике кресла лежит нож — Ойген почти машинально берёт его в руки, просто чтобы занять их чем-нибудь, и вертит его в пальцах. Сириус берёт одну из тех бутылок, в которых ещё плещется виски — других напитков этой комнате категорически не признают — и делает несколько жадных больших глотков. Потом вдруг спрашивает:

— Ты видел, как убиваешь своих родителей?

— Да, — Ойген силится улыбнуться, но улыбка выходит совсем несчастной. — Очень ярко и… по-настоящему. Ножом…

Он передёргивает плечами и роняет нож на колени, тут же подхватывает его и улыбается снова, ещё более измученно и печально.

— Я ведь любил их… всегда любил — да и сейчас люблю. Не важно, что они давно умерли… Ты понимаешь, — он нервно теребит несчастный нож, сжимает его, водит кончиком по своей ладони, постукивает рукояткой по средним фалангам пальцев, — у нас ведь всегда был чудесный и светлый дом… меня все любили — родители, бабушка с дедом, все родственники… мы даже с кузенами и кузинами итальянскими в детстве дружили — я же по-итальянски как по-английски говорю, мы по полгода в Италии проводили… Меня избаловали, наверное, но я всегда обожал проводить время с родителями — они же и друзей моих любили и принимали, Эйв у нас жил в каникулы… у нас всегда было весело и гостил кто-нибудь, и мы вечерами собирались в гостиной или — в летнем домике — на веранде — и играли во что-нибудь или рассказывали истории… а потом так всё быстро случилось — меня арестовали внезапно, я даже не то что не попрощаться — вообще ничего им сказать не успел, и мы потом только на суде в последний раз и увиделись… а после побега я дома успел побывать два-три раза — и знал бы ты, как я по ним скучаю… я знаю, портреты — это не совсем то, но мне их так не хватает…

— Я никогда не сомневался в том, что ты придурок, — резко и горько говорит вдруг Блэк, — но даже не представлял, до какой степени!

— В смысле? — от неожиданности Мальсибер снова роняет нож и глядит на Сириуса чрезвычайно удивлённо.

— У тебя же всё было! — говорит Блэк с непонятным отчаянием. — Вообще всё: нормальный дом, родители, друзья, деньги… что тебя понесло к Волдеморту?

— Я тебе говорил уже, — вздрагивая от этого имени, но почему-то не поправляя Блэка, говорит с удивлением Ойген, — я был глупым и просто не понимал… почему ты спросил вдруг?

— Да потому что ты… ты вообще ничего не понимаешь, Мальсибер, — Сириус запускает пальцы в свои волосы и потом резко роняет руки. — Вообще ничего…

Блэк вновь отпивает виски — он и так пьян, хотя и держится превосходно — потом вдруг зачем-то встаёт и, подбирая с пола пустые бутылки, выстраивает их на каминной полке по размеру и цвету — огонь освещает его странно и жутковато, и Мальсиберу всё время кажется, что его одежда вспыхнет сейчас. Ойген молчит — не понимая, что происходит, он достаточно чуток для того, чтобы ощущать неуместность любых своих реплик, и в какой-то момент Сириус заговаривает снова.

— Ты хоть знаешь, что дома может быть словно в могиле? — спрашивает он тихо, падая в свое кресло и вновь прикладываясь к бутылке. — Ты говорил сейчас, как у вас было дружно и весело — а я, сколько помню себя, от матери не слышал вообще ничего, кроме того, что не подобает делать наследнику. В этом доме не принято было даже детей обнимать — да даже своему любимчику Регулусу она в лучшем случае могла руку на голову положить в качестве невероятной ласки и поощрения, — он усмехается, но взгляд у него тяжёлый и горький. — И он за эту ласку бывал ей так благодарен, что я иногда в детстве нарочно устраивал какую-нибудь пакость, чтобы на моём фоне братишка получил свои несколько мгновений счастья. И знал бы ты, как я ему в этот момент завидовал — до слёз же…

Он замолкает и крутит и крутит в руках бутылку, сжимает её в ладонях, опять запускает пальцы себе в волосы… Ойген молчит — просто смотрит и с огромным трудом удерживает себя от того, чтобы протянуть руку и сжать плечо Сириуса. Но это не к месту — он уверен, и сдерживается. Они молчат долго — потом Ойген сам берёт одну из оставшихся вокруг бутылок, берёт два стакана и наливает им виски. Обоим… И первым же делает глоток, умудрившись даже не сморщится — Блэк кидает на него острый взгляд, смотрит на протянутый ему стакан, берёт, и, осушив его залпом, сбивчиво продолжает:

— Отец был неплохим человеком, знаешь… только он всегда, всю мою жизнь, был занят. Мы и видели его почти исключительно за обедами, и то через раз… в этом доме никогда не было жизни, а сейчас смерть и вовсе заполнила всё — от чердака до подвала, даже в малой столовой поминки словно не прекращаются. Я и гиппогрифа в спальне матери поселил чтобы её позлить и хоть чем-то эту жуткую атмосферу разбавить… Но это всё равно всего лишь портрет — от неё настоящей практически ничего не осталось… и она уже никогда никому не положит руку на голову.

Его голос потихоньку гаснет на этих словах, и последнюю пару слов Мальсибер едва слышит — и всё-таки не удерживается, протягивает руку и мягко касается его плеча. Блэк, как ни странно, не сбрасывает её — просто сидит, будто не чувствует, но когда Ойген легонько сжимает пальцы, оборачивается и говорит, глядя ему в глаза:

— Знаешь, а я в Азкабане даже не мог вспомнить её лицо. Сколько я ни пытался — не смог… а руки вот помнил. Эти длинные её пальцы с тяжёлыми кольцами на тёмной макушке брата…

Он прижимает руки к своему лицу и трёт его — а потом отнимает и смотрит на них очень внимательно и очень долго. И Ойген вдруг замечает, насколько похожи его кисти — с длинными блэковскими пальцами, с пожелтевшей и сухой кожей — на руки женщины на портрете. Сириус ловит этот его взгляд, усмехается, кивает, говорит с горькой насмешкой:

— Да, верно… я в Азкабане об этом не вспоминал, а как вернулся — всё смотрю на них и думаю иногда, что это уже и не мои руки, а матери, такие же сухие и мёртвые… Ты знаешь… она ведь умерла здесь. Здесь, в этом доме… в своей комнате, на кровати. Я вернулся — и меня этим запахом просто с ног сбило, я даже не сразу понял, что это. Вошёл к ней в комнату — а она там… под грудой сухих цветов. Видимо, этот старый безумец сделал для хозяйки что смог… И плоти уже не осталось — лишь кости на чёрном бархате её истлевшего платья да пальцы с этими мордредовыми перстнями… А потом я её этими же самыми руками похоронил, — добавляет он резко. — Не по-настоящему, правда… просто отнёс её в склеп — и всё. Она и сейчас там лежит… непогребенная. Я всё никак не заставлю себя туда спуститься… в стене есть свободная ниша и саркофаг готов — всё готово… а я — не могу. Запах этот… почему, ты думаешь, я пью не вино, а виски? Потому что вино этот запах не способно отбить — а виски вполне. Огденский сильнее тлена, — усмехается он и берёт в руки бутылку. Открывает, нюхает, делает большой глоток прямо из горлышка — и спохватывается: — Извини. Налить тебе?

— Да, — Ойген подставляет ему свой непонятно как и когда опустевший стакан — и вдруг предлагает: — Давай похороним её. Сейчас. Вдвоём, — и добавляет: — Пожалуйста. Позволь мне. Я ведь не смог сделать это со своими родителями… когда я вернулся, их уже давно похоронили. И мне до сих пор кажется, что я так и не попрощался…

— Похороним, говоришь? — медленно спрашивает Сириус, глядя на него так, словно видит его впервые.

— Да, — Мальсибер не прячет взгляда, и на какое-то время они так и сидят, глядя друг другу в глаза. — Пожалуйста, — повторяет он тихо.

— Ну давай, — просто говорит вдруг Сириус.

Они глядят друг на друга, потом Ойген говорит немного смущённо:

— Отдай мне мою палочку, пожалуйста. Неприлично же без неё… и себя в порядок привести надо — не так ведь туда идти, — он дёргает горловину своего свитера. — Я верну потом сразу.

— Отдам, — кивает Блэк и уходит. Вернувшись через несколько минут, протягивает Мальсиберу палочку, говорит, нервно кусая губы: — Будешь готов — спускайся к подвалу. Склеп внизу, я тебя подожду у двери.

— Я быстро, — говорит Ойген.

Поднявшись к себе, он осматривает свою одежду, задумывается, потом переодевается: чёрная мантия у него есть, белая рубашка — тоже… Чёрных брюк нет — он перекрашивает имеющиеся, подумав, делает то же и с пиджаком, потом трансфигурирует чёрный галстук… Одевается, трансфигурирует на двери зеркало, смотрится в него, добавляет веточку кипариса, прикалывая её к мантии, причёсывается… Ему странно и нервно, он ловит себя на мысли, что боится спускаться и в этот подвал, и в блэковский склеп, злится на себя за это и решительно выходит из комнаты, сжимая в руках палочку и радуясь, что ровный свет Люмоса не отбрасывает этих пляшущих по стенам теней.

Блэк уже там — ждёт. Ходит по коридору туда-сюда — быстро, нервно… Он тоже в мантии — чёрной, классической, она слегка велика ему, и он кажется в ней почему-то моложе и строже. Увидев Мальсибера, он открывает дверь и начинает спускаться в подвал — тот идёт следом. Там темно — Блэк молча совершает короткое резкое движение палочкой, и факелы на стенах вспыхивают, освещая помещение достаточно ярко. Ойген его узнаёт: винный погреб. Сириус подходит к полкам, берёт одну из старых, покрытых пылью бутылок, и они идут дальше. Проходят погреб, потом старые камеры, в одной из которых до сих пор лежит тощий матрас и стоит щербатая тарелка с остатками засохшей еды, а старая жестяная миска, из которой пленнику доводилось пить, пылится в углу, и идут дальше. Наконец, Блэк открывает ещё одну дверь — окованную железом и покрытую вязью рун.

За ней ещё одна лестница — вниз. Они долго спускаются — Сириус освещает путь Люмосом. Камень здесь совсем тёмный и старый, но сухой и в замечательном состоянии. Наконец, лестница заканчивается — ещё одной дверью, близнецом предыдущей. Блэк достаёт… ключ — большой старый ключ — вставляет в скважину, отпирает — тот движется легко и плавно, похоже, замок в идеальном состоянии. Потом Блэк толкает дверь, и та так же беззвучно распахивается, с лёгкостью поворачиваясь на петлях.

Они входят в склеп. Сириус замирает вдруг, стоит почти на пороге, позабыв даже про факелы. Ойген тихо касается его плеча, шепчет:

— Извини…

— Страшно тебе? — почему-то тоже шёпотом отзывается Блэк.

— Немного, — лгать кажется неуместным… Ему вправду не по себе — от того, что, оказывается, дом стоит на костях, от этой густой давящей темноты, от сухого, затхлого воздуха…

— Мы тут прятались иногда с братом в детстве, — всё так же шепчет Сириус. — И играли… Приносили свечи с собой… Он ужасно его боялся — а мне нравилось: я же знал, что мертвецы, в отличие от живых, никогда не причинят зла.

— Это покуда они не инфери, — шутит Мальсибер. Блэк громко фыркает — и, наконец, зажигает факелы на стенах.

Сириус кажется очень бледным сейчас — куда бледнее обычного — и совсем трезвым, от него даже виски больше не пахнет. Напряжение Блэка напоминает Ойгену туго натянутую тетиву — когда-то в детстве отец научил его стрелять из лука, и он отлично помнит это ощущение едва уловимого то ли звона, то ли просто дрожи, свидетельствующего о том, что тетива натянута идеально и можно её отпускать.

Они медленно идут вдоль ниш, в которых стоят саркофаги с невероятно реалистичными скульптурными изображениями умерших, искусно вырезанными из черного мрамора.

— Отец, — говорит Сириус, останавливаясь у последнего в левом ряду. На надгробии изображён мужчина с легко узнаваемыми блэковскими чертами: буйные кудри, тонкий нос, упрямо сжатые, характерно изогнутые губы…

— Вы похожи, — не удерживается Ойген. Блэк кидает на него острый, какой-то болезненный взгляд, но не говорит ничего — просто отходит и останавливается у следующей ниши.

Там нет саркофага, но на полу лежит… нечто, покрытое белой тканью.

Саван?

— Она всё приготовила, — стискивая в руках бутылку вина, говорит Сириус. Он так сильно сжимает её, что Ойген пугается, что тот сейчас просто раздавит стекло — силой не рук, так магии — и осторожно забирает бутылку. Блэк отдаёт — то ли не замечая, то ли согласившись с этой предосторожностью — и Ойген, отойдя на несколько шагов, аккуратно ставит вино на пол рядом с одним из неизвестных ему предков Сириуса.

— Приготовила? — переспрашивает он недоумённо.

— Идём, сам увидишь, — усмехается Блэк.

Они идут дальше, и упираются в ещё одну дверь — точно такую же, как первые две. Эту, впрочем, Сириус открывает палочкой, и ей же освещает комнату.

Внутри… Ойген холодеет, когда видит, что там.

Три саркофага.

Три крышки того же черного мрамора, что и надгробие Ориона, украшенные тонкой искусной резьбой, на которых торжественно застыли сомкнувшие веки фигуры.

Женщина и двое юношей. Он узнаёт всех…

— Не думаю, что эти когда-то понадобятся, — говорит Сириус с несчастной и жестокой улыбкой, показывая на два последних. — Регулуса уже вряд ли удастся найти, а я ни за что тут не лягу. Никогда.

— Не обязательно здесь, — тихо говорит Ойген. Блэк яростно сверкает глазами, встряхивает головой и говорит:

— Я вообще не желаю, чтобы меня хоронили. Пусть сожгут, а пепел развеют. Не хочу гнить ни тут, ни в земле.

— Я понимаю, — кивает Мальсибер. — Хотя я не хотел бы… у нас тоже склеп. Правда, не в доме…

Он смотрит заворожённо на тяжелые крышки, потом подходит и легко касается изображения Регулуса, проводя по мраморной щеке пальцами.

— Мне очень жаль, — говорит он тихо и очень искренне.

— Мне тоже, — шепчет Сириус. Что-то в его голосе заставляет Ойгена обернуться — и увидеть блеснувшие в ярком свете люмоса на его глазах слёзы. — Он был… мальчишка совсем. И я… я разозлился ужасно, когда он попал на Слизерин. И бросил его там одного… Знал бы ты, как меня выводил из себя его нездоровый интерес к Волдеморту!

Мальсибер, как ни странно, никак не реагирует на это имя — здесь, под землёй, рядом со склепом, на котором стоит один из самых старых британских домов, оно кажется просто именем, да и никакому Лорду никогда не дотянуться сюда. Поймав себя на этой мысли, Ойген вдруг тихо смеётся и поясняет непонимающе глядящему на него Сириусу:

— Я подумал, что мне следовало бы попросить тебя разрешить мне тут поселиться. Уверен, что Лорд меня тут не отыщет и не почувствует.

— Да пожалуйста, — усмехается Блэк. — Вот и кровати есть — две на выбор, — он кивает на саркофаги. — Можешь и приятеля своего тут поселить, — добавляет он почти весело.

— Я подумаю, — улыбается с некоторым удивлением Ойген. — Позже. А сейчас… ты сам отлевитируешь, или вдвоём?

— Сам, конечно.

Через четверть часа всё готово: саркофаг стоит рядом с предназначенной для него нишей, крышка прислонена к стене рядом… Сириус делает всё сам — Ойгену остаётся просто стоять рядом и смотреть. Он и стоит, и смотрит… Когда Блэк подходит к скрытому под тканью скелету… или что там осталось от его матери, Мальсибер слегка отступает назад — то ли из вежливости, то ли ещё почему-то… Тот снимает белую ткань и расстилает ее на дне саркофага. Потом бережно левитирует то, что осталось от тела на место его последнего упокоения, наклоняется и долго-долго смотрит на то, что некогда было сильной и властной женщиной, протягивает руку и касается сперва черепа с сохранившимися на нём седыми прядями, а потом и пальцев — и тех самых перстней. Смотрит, будто заворожённый… Выпрямляется резко — и закрывает саркофаг массивной крышкой.

И несколькими взмахами палочки медленно выводит на гладкой чёрной поверхности:

«Вальбурга Блэк».

Медлит.

Ставит дату рождения и смерти.

Вновь медлит — и, наконец, пишет: «Жена и мать. Чиста до конца».

— Ты первый, — говорит он Мальсиберу.

— Прах к праху, свет к свету, пепел к пеплу, — негромко и слегка нараспев произносит на латыни Мальсибер — словно читает молитву, вот только на молитву это не слишком похоже, — смерть к смерти, жизнь к жизни, земля к земле. Богам — богово, а нам, живым — человечье, — заканчивает он и, тоже подойдя к саркофагу вплотную, выпускает в воздух сноп золотых искр — те осыпаются вниз, дождём окатывая и людей, и крышку саркофага, и плиты вокруг, оборачиваясь на полу ветками кипариса, которые Мальсибер едва заметным жестом связывает в венок, прислоняя его к передней стенке саркофага.

— Вы так прощаетесь? — помолчав, спрашивает Сириус. Ойген молча кивает и отступает к изножью саркофага. Блэк молчит ещё какое-то время, а потом, напряженно облизнув губы говорит: — Матушка, мы никогда не были с тобой близки и вряд ли понимали друг друга. Мы оба были слишком Блэками. А я к тому же был мудаком. Теперь из Блэков остался лишь я. Спи спокойно, и пусть вам с отцом там будет лучше, чем здесь.

Он переводит дыхание и медленно и почти что торжественно заканчивает:

— Всё имеет свой конец и своё начало. Из тьмы мы вышли и вернемся во тьму. Ибо жизнь — вечность, а смерть — лишь мгновение. Так будем же мы чисты на её суде.

Потом запечатывает саркофаг, касается тремя средними пальцами сперва груди — там где тяжело бьётся сердце, а затем гладкого и холодного края крышки.

Прощаясь.

Открывает бутылку вина, делает большой глоток, протягивает её Мальсиберу. Тот тоже отпивает, глотает — и возвращает бутылку Блэку. Сириус переворачивает её — и терпкое густое вино льётся тонкой струей, разбиваясь десятками рубиновых капель о вековые плиты в подножии саркофага… Оно почти сразу же впитывается — те словно ждут и пьют жадно, так, что не остаётся даже следов.

Они долго ещё стоят там — покуда Ойген внезапно не замерзает и не начинает дрожать от холода и уходящего нервного напряжения. Сириус замечает не сразу — но когда видит это, молча берёт его под руку и уводит — и только выйдя наверх, накладывает на него согревающие чары. Когда они проходят мимо портрета, Сириус будто каменеет — но оттуда не раздаётся ни звука, женщина на портрете пристально смотрит на них, но, вопреки обыкновению, не произносит ни слова.

Блэк приводит Мальсибера в кухню, усаживает на табурет, наливает остывший чай и согревает его прямо в чашке. Потом наливает себе, но греть не спешит…

— Посиди со мной, — просит его Ойген негромко. Сириус стоит в пол оборота и будто не слышит — смотрит куда-то в пространство, обнимая ладонями холодную чашку так, словно греется об неё. Мальсибер встаёт и подходит к нему — тот отворачивается, но Ойген успевает увидеть на его лице слёзы. Ойген замирает, разрываясь между желанием отойти в сторону и обнять Сириуса. Побеждает нечто среднее — он не уходит, но и не обнимает, просто кладёт руку ему на плечо, крепко сжимает и говорит:

— Спасибо. Что бы там дальше ни было, я всегда тебе буду благодарен за это.

— И я тебе, — глухо отзывается Блэк, накрывая его руку своей и тоже сжимая. Говорить он не в силах — да и не нужно, слова вообще кажутся сейчас лишними… но и молчать тоже не получается. Нужно что-нибудь среднее — но что может быть средним между звуком и тишиной?

— У нас с тобой нет погребальной трапезы, — говорит вдруг Мальсибер. — Но можно глинтвейн сварить… у нас, например, это бы подошло: вино и фрукты… а если ещё есть масло оливковое с хлебом…

— Ты умеешь? — так же глухо и не оборачивась спрашивает Сириус.

— Да там уметь нечего… давай попробую, — он делает глоток чая, отставляет чашку, встаёт и подходит к плите. — Что у тебя есть из специй?

— Посмотри там, — машет рукой Блэк, устало опускаясь почему-то на место Ойгена, машинально беря его чашку и отпивая горячий чай. Мальсибер кивает и открывает первый шкафчик.

В итоге он отыскивает корицу, гвоздику и перец — апельсинов нет, но есть мёд и яблоки. Вино тоже есть — он берёт первую попавшуюся бутылку, выливает в кастрюлю, поджигает плиту — далеко не с первого раза, но помощи почему-то не просит — кидает в вино специи, режет яблоки…

— Главное — не дать ему закипеть, — говорит он, медленно помешивая в кастрюле. По кухне плывёт запах специй, вина, яблок, мёда… Сириус вдруг улыбается очень светло, встаёт, подходит и заглядывает в кастрюлю.

— Пахнет здорово, — говорит он… и суёт туда палец. Облизывает его — и смеётся. — Сладкое? — спрашивает он.

— Можно ещё вина добавить, — предлагает Мальсибер. — Извини, пожалуйста, я забыл, что не всем это нравится.

— Да нет, хорошо, — кивает Сириус. — А масло… хлеб должен быть, и масло, наверное, тоже…

Он ищет сам — хлеб находит, а масло есть только рапсовое и сливочное — Сириус, не задумываясь, ставит на стол оба. Достаёт сыр, режет ветчину крупными, неровными кусками…

— Довольно, садись, — зовёт он.

— Давай зажжём свечи? — предлагает Мальсибер, снимая кастрюлю с плиты и гася конфорку. — Есть у тебя?

— Есть.

Те находятся в очередном шкафчике — Блэк и не думает звать Кричера, а тот и не появляется. Сириус задумчиво расставляет свечи, зажигает их, а затем гасит лампы, погружая кухню в таинственный, но уютный мрак.

— А я видел ведь дом, похожий на твой, — говорит вдруг Блэк. — Когда сбежал к Поттерам. Вот это действительно был дом, настоящий… и я там был действительно дома. А теперь от него ничего не осталось — лишь прах и труха гнилых балок. Ни запаха пирога, ни детского смеха… одна смерть. Снова смерть… вот и здесь тоже она, — он вскидывает голову и скалится, пытаясь скрыть за усмешкою боль. — Я всё время слышу её дыхание за спиной. Ты знаешь, у меня даже в Азкабане не было такого поганого чувства — там были просто дементоры… и я стоял и смотрел тогда на неё, смотрел, и не мог понять, как это она — и вдруг умерла… она ведь была всегда, — он вздыхает громко и судорожно. — Всегда была… и вдруг нет. Я был наивно, но искренне убеждён, что первым умру… а пережил всех. Даже брата… и как же я тогда на него злился, да и сейчас злюсь. Но она оставалась словно скала в бушующем море… я думал, что так и будет — всегда…

Он умолкает и смотрит невидящими глазами в стоящую на столе кастрюлю с горячим вином, в котором плавают кусочки яблок.

Потом они молча пьют глинтвейн — слишком, пожалуй, сладкий, потому что Мальсибер не пожалел мёда, но Блэка эта сладость не раздражает, а Ойгену и вовсе нравится — и тишина эта теперь кажется мирной и правильной. Пьют долго — пока не допивают весь, и покуда Мальсибер не начинает клевать носом, встряхиваясь, впрочем, постоянно: меньше всего ему хочется сейчас заснуть и снова увидеть что-нибудь жуткое.

— Иди спать, — непривычно мягко говорит ему, наконец, Сириус.

— Не хочу, — мотает головой тот упрямо. — Мне опять дрянь приснится какая-нибудь… я подожду рассвета. Днём Лорд обычно чем-нибудь занят и меня не трогает…

— Он может делать с тобой подобные вещи? — хмурится Блэк.

— А кто его знает… наверное — мне же никогда не снилось ничего подобного раньше. Так что наверное да, — легкомысленно пожимает плечами Мальсибер. Сириус смотрит очень задумчиво, потом говорит:

— Не уверен, — но объяснять ничего не объясняет и предлагает просто: — Хочешь, идём ночевать ко мне. Я тоже спать собираюсь.

— Хочу, — Ойген благодарно кивает. — Очень. Спасибо.

Они и уходят — вдвоём, погасив свет и оставив на столе невымытую посуду.

Утро они ещё накануне решают проспать, но Мальсибер все же просыпается раньше. Встаёт тихонько, одевается быстро, возвращая брюкам и пиджаку их исходный цвет, прячет в карман траурный галстук, уничтожает веточку кипариса на мантии — и, со вздохом оставив палочку на подушке, бесшумно выходит из комнаты Блэка и идёт на кухню.

Это странно и, вероятно, просто игра воображения, но коридор ему кажется светлее обычного — он даже не жмётся к стенке и вежливо раскланивается с портретом миссис Блэк — и та вдруг говорит ему вполне мирно:

— Мистер Мальсибер. Могу я обратиться к вам с просьбой?

— Конечно, мадам, — скрывая своё изумление, вежливо склоняет голову Ойген. — Я буду счастлив услужить вам.

— Передайте моему сыну, что столовый сервиз с городами спрятан в кладовке в конце коридора третьего этажа, — говорит она весьма неприязненно. — Это всё. Благодарю вас.

— Ну что вы, мадам, — он снова кланяется. — Всегда к вашим услугам, — говорит он.

Выдерживает вежливую паузу, предписанную приличиями — но портрет молчит, а потом Вальбурга и вообще отворачивается, и Ойген продолжает свой путь к кухне, на которой этим утром безраздельно царит Молли Уизли.

Она не видит его — стоит у плиты и что-то увлечённо кидает в большую чугунную сковороду.

— Добрый день, миссис Уизли, — с улыбкой говорит Ойген, останавливаясь на пороге. — Могу я войти?

Та оборачивается и с секунду смотрит на него недовольно и немного растерянно. Потом хмурится, похоже, раздумывая, как реагировать, и не слишком охотно кивает:

— Ну разумеется. Не знала, что вам позволено свободно ходить по дому.

— А у меня есть ошейник, — смеётся Мальсибер, приподнимая двумя пальцами серебристый шнурок на шее. — Я не пробовал его в действии, но говорят, он весьма эффективен. Поэтому я ручной и мирный как сытый котёнок, — он входит в кухню, принюхивается, улыбается блаженно и радостно, и говорит: — Как здорово, что вы здесь, миссис Уизли.

— Сами обед разогреть не можете? — спрашивает его Молли.

— Могу… наверное, — задумчиво говорит Ойген. — Я вот вчера глинтвейн варил. Вместе с Блэком.

— Да видела я: всё побросали и даже водой не залили, — ворчит миссис Уизли, но Мальсибер совсем не смущается, только покаянно голову опускает:

— Это я виноват… простите, пожалуйста. Я учту в следующий раз, обещаю.

— Учтёт он… К эльфам привыкли — ничего сами сделать не можете, — поджимает губы она, но глядит уже не так уж сердито.

— Как здорово, что вы об этом заговорили! — радостно восклицает Ойген и подходит немного поближе. — Я ведь пришёл умолять вас о помощи.

— Меня? Вы? Сбежать хотите? Так по мне — и скатертью бы дорога, — начинает она — он смеётся и поднимает руки:

— Упаси меня боги от подобного помраченья рассудка, что вы! Я хотел смиренно просить вас взять меня в подмастерья, — он заглядывает ей в глаза с немою надеждой. — Научить меня печь какой-нибудь очень ароматный пирог. Прямо сейчас. Пожалуйста! — умоляюще говорит он. — Мне очень-очень нужно, и именно сегодня. Сейчас.

Удержаться от смеха при виде его умильной и умоляющей физиономии невозможно — и это уж точно не по силам Молли Уизли, которая чувствует, как практически против воли расплываются в непрошенной мягкой улыбке её искусанные от бесконечного волнения за близких губы. Она качает головой и говорит:

— Что за спешка? Я не планировала сегодня никаких пирогов.

— Я не могу сказать… пожалуйста, поверьте мне на слово — это будет очень уместно! Именно сейчас и сегодня… и вам и не нужно будет ничего делать: просто командуйте мной — я обещаю быть очень послушным домовым эльфом!

Кухня наполнена запахами еды — пахнет тушёной курицей, а ещё свежими овощами и хлебом. Ойген невольно сглатывает слюну: он голоден, но пирог кажется ему сейчас делом более важным, и он старательно задвигает это чувство подальше. Однако Молли, достойная мать семерых детей, не была бы собой, если бы не заметила это и не истолковала правильно. Она смотрит внимательно на стоящего перед ней человека: он выглядит худым, бледным и вообще не слишком здоровым, но глаза блестят живо и радостно, а улыбка — живая и светлая.

— Поешьте сперва, — говорит она, выдвигая один из стульев. — Потом научу, если не передумаете.

— Я после поем, — упрямо говорит Ойген, но спорить в данном вопросе с Молли Уизли ему, разумеется, не по силам — да и не по рангу: пленник всё-таки.

— А ну садитесь! — велит она строго, ведомая многолетней материнской привычкой, поэтому тепла в голосе скрыть ей не удается, и он подчиняется, подчёркнуто послушно усаживаясь за стол и делая большие испуганные глаза, чем немного напоминает ей близнецов.

— Я только проснулся и ещё не успел проголодаться, — говорит он. — Но был бы очень благодарен за чай.

— Что за манера — спать до полудня! — ворчит Молли, однако чай наливает и завтрак делает: жарит яичницу, щедро добавляя в неё бекон и фасоль. Пока Ойген ест — быстро и с видимым удовольствием — она на него смотрит, а потом садится напротив и спрашивает: — Сморю я на вас и не пойму никак, и чем же он вам так всем нравится?

— Кто? — торопливо сглотнув, спрашивает Мальсибер.

— Тот-кого-нельзя-называть, — вздыхает она.

— Сейчас — думаю, что уже никому и ничем, — улыбается Ойген, а потом добавляет серьёзно: — А тогда… ну кто же знал, чем всё это кончится. Я не могу говорить за всех, но тогда он казался нам умным и дерзким политиком, который видит то, чего не желают видеть другие. Ну и мы себе казались такими же… теми, кто спасает будущее нашего мира. Кому в восемнадцать не хочется быть героем… хотя, конечно же, разные были мотивы. Кто-то и просто славы хотел и поддержки, кому-то просто внимания и уважения не хватало… он же умел быть невероятно чутким и обаятельным, мистер Риддл.

— От чего же вы такого ужасного мир спасали? — спрашивает Молли, но не зло, а, скорее, печально — с тяжестью, лежащей на сердце, вспоминает она своих старших братьев. Они тоже мечтали войти в историю этой войны героями — и сложили свои неразумные головы совсем молодыми… Она чувствует себя почему-то намного старше его — не на одно десятилетие, а на все два, если не больше — наверное, так же она смотрела бы на племянников, будь бы они у неё.

— От перемен, — грустно улыбается он. — От чужих людей, которые пришли в этот наш мир — и, как нам казалось, хотели его разрушать… Вы понимаете, магглорождённые же казались нам дикими: они не знали элементарных, на наш взгляд, вещей, не понимали простейших законов… вообще не понимали, что у магии есть собственные законы — да они даже наших сказок не знали, — он смеётся, однако весёлым не выглядит.

— Ну откуда же им было из знать, — качает головой Молли.

— Неоткуда, конечно, — кивает Мальсибер. — Но мы тогда об этом не думали. И потом… вот вас, видимо, нет — а нас тогда ужасно бесило, что мы вынуждены от них прятаться — а они делают тут что хотят. Получалось, что у магглорождённых целых два мира — а у нас только наш, и они пытаются его изменить по-своему… это злило. Ну и неуважение, да, — он снова смеётся, на сей раз, впрочем, весело. — Ну как же так: вот приходит человек — и твоё славное имя ничего ему не говорит. Это же ужасно обидно, — он улыбается и вздыхает. — Теперь я понимаю, насколько это было смешно и глупо… но обратного хода-то нет.

— Да не скажите, ну как же нет, — возражает Молли, — вот…

И осекается, сообразив, что Мальсибер, скорее всего, знать ничего не знает про Снейпа. Но он отлично понимает её и кивает:

— Ну, Северус уникален. Чтобы быть как он — нужно так владеть окклюменцией… как он и владеет, — он смеётся. — Я таких больше вообще не знаю — а остальных Лорд считает мгновенно. А сбежать от него невозможно, — он вздыхает и задирает рукав, обнажая левое предплечье. Сейчас оно выглядит вполне обычно — лишь кожа вокруг метки слегка потемнела и покрыта крохотными, едва заметными, но многочисленными следами инъекций. — Он легко достаёт нас везде через метку. И поверьте мне, миссис Уизли: это действительно ОЧЕНЬ больно. И страшно. Что-что, а пытать он умеет. И поэтому я невероятно рад быть здесь, — договаривает он, опять улыбаясь. — И возвращаюсь к своей сегодняшней просьбе: пожалуйста, научите меня делать пирог? Здесь есть гвоздика и корица, и яблоки мы вчера не все извели…

— Можно взять те, что были в глинтвейне, — говорит Молли. Ей немного неловко после неожиданной его откровенности: ну кто рассказывает подобные вещи полузнакомым людям?

— Вы не выбросили? — радостно удивляется Ойген.

— Нет, конечно, — удивляется уже миссис Уизли. — Добавим обычных — будет только вкуснее. Ну, раз вы твёрдо решили затеять пирог, мистер Мальсибер, мойте руки и засучите рукава — и я бы на вашем месте сняла мантию.

Тот слушается: снимает мантию, складывает её аккуратно, кладёт на стул, потом и пиджак снимает, вешая его на спинку того же стула и оставаясь в одной белой рубашки. Ему прохладно, и он ёжится, но не говорит ничего — тем более, от плиты тепло, и он надеется не замёрзнуть. Молли протягивает ему… фартук — Ойген вскидывает брови, улыбается хулигански и надевает его, оглядывая себя со всех сторон и явно жалея об отсутствии зеркала.

— Руки мыть! — командует Молли, он вздрагивает — и подчиняется.

И следующие часа полтора проводит за совершенно новым для себя занятием: приготовлением пирога. Поскольку он хочет сделать всё сам, а бытовой магией и не владеет, и использовать её сейчас не имеет возможности, ибо палочку честно, как и обещал, оставил Блэку, ему приходится всё делать руками. И это с непривычки оказывается совсем не так просто. Однако у него получается — только с правильной температурой в заранее разогретой духовке Молли ему помогает, поскольку это больше относится области кулинарных секретов, чем непосредственно к пирогу. Когда тот — с яблоками как свежими, так и вымоченными во вчерашнем глинтвейне, перемешанными с мёдом, сдобренными корицей и мускатным орехом (который Мальсибер просто вчера то ли не нашёл, то ли умудрился не опознать) — отправляется, наконец, в печку, Ойген весь перемазан в муке и совершенно счастлив, настолько, что это чувство передаётся, кажется, даже миссис Уизли. И пока она привычными движениями — как сотни раз делала с помогающей ей на кухне дочкой — стирает полотенцем с его лица и волос муку, он жмурится, действительно напоминая сейчас крайне довольного жизнью кота, а потом берёт руку Молли и очень нежно и галантно целует:

— Глядя на вас, я жалею, что мне никогда не жениться, — говорит он, глядя ей в глаза. — Вы удивительная женщина, миссис Уизли… Артуру невероятно повезло. Даже завидно, — он улыбается.

— Ну почему же не женитесь? — прячет она смущение под удивлением. — Вы ещё вполне молодой и видный…

— Да ну какая женитьба, что вы, — отмахивается он. — Сколько — и, главное, как я ещё проживу? Но вот сегодняшний день обещает быть замечательным, — он улыбается ей и предлагает: — Давайте я вам с чем-нибудь помогу? Могу что-то порезать или помыть, например.

— Вы лучше за собой тут всё приберите, — говорит она, отворачиваясь. Потому что он прав, конечно: сколько он ещё проживёт? И что будет с ним после войны — при любом её окончании… Сказать тут нечего — она и молчит. Он чувствует её настроение — подходит, говорит тихо:

— Вы простите меня, что расстроил вас. Не надо думать об этом… будущего всё равно пока нет — кто знает, каким оно будет. А настоящее — вон оно, печётся и изумительно пахнет, — он улыбается, берёт тряпку и начинает вытирать засыпанный мукой стол.

Когда пирог готов, Ойген достаёт его и ставит на стол — запах такой, что он облизывается и говорит удивлённо:

— Надо же… вот кем угодно я представлял себя в детстве — но чтобы кондитером…

Они с Молли смеются — а потом он делает таинственное лицо и говорит:

— А давайте разнесём это волшебный аромат по всему дому? У вас же есть палочка — знаете, как это сделать?

— Нет, — она глядит на него почти потрясённо, понимая, зачем он всё это затеял — и досадуя, что ей самой ни разу не пришло в голову что-то подобное. А ведь это так просто: оживить дом запахом пирогов…

— Я покажу — это простенькое совсем заклинание, — говорит он. — Давайте? Только в прихожую не пойдём, а то миссис Блэк поднимет всех на уши, когда вас увидит, — добавляет он весело.

Заклинание оказывается на удивление несложным, и они с Молли Уизли проходят с пирогом по коридорам и лестницам, заходят даже в некоторые комнаты… Дверь Сириуса они минуют, не трогая — но когда они возвращаются на кухню, Мальсибер берёт поднос, ставит на него чашку горячего чая, отрезает большой кусок пирога, кладёт его — ещё дымящийся и горячий — на маленькую тарелку и относит поднос в спальню Сириуса, где садится на край кровати, ставит понос себе на колени и трясёт за плечо крепко спящего Блэка.

И ещё не до конца проснувшись, Сириус чувствует запах — невероятный аромат домашнего яблочного пирога с мускатом и корицей, и на миг ощущает себя совсем в других доме и времени.

— Ты? — разлепив, наконец, глаза спрашивает Блэк удивлённо.

— Я, — улыбается Ойген. — Просыпайся, обедать уже пора. Я принёс тебе завтрак и послание — с чего хочешь начать?

— Завтрак? — переспрашивает Сириус.

— Завтрак, — кивает Мальсибер. — Хотя, собственно, это даже не завтрак, а просто пирог. Зато испеченный собственноручно — ты знаешь, оказывается, это совсем не так просто и быстро, как мне прежде казалось. Надеюсь, тебе понравится, — говорит он весело.

— Собственноручно, — повторяет Блэк озадаченно. — Хочешь сказать, ты это сам, вот этими самыми руками испек?

— Ну… как сам, — признаётся Ойген. — Под блестящим руководством миссис Уизли, конечно. Но делал да, сам.

— Ты приставал к Молли на кухне? Зачем?!

— Ну что ты сразу же возмущаешься? — примирительно говорит Мальсибер. — Конечно, я с ней говорил — как бы, по-твоему, я иначе это испёк? Я же даже не знаю… не знал, из чего всё это делается. А она меня накормила, а потом была очень добра, чтобы помочь.

— То есть ты в самом деле готовил? Вот этот невероятный пирог? — изумлённо говорит Сириус. — Мерлин, как обидно, что я этого не увидел!

— Так посмотри, в чём проблема, — легко предлагает тот. — Ты говорил, что не знаешь легилименцию — но пансив-то у тебя есть? И я, кстати, вернул тебе палочку — как обещал, — он кивает на ту, так и лежащую на свободной подушке.

— Есть… где-то, — глядя на него во все глаза, говорит Блэк. — Должен быть, я полагаю. Но я пока не нашёл. И ты вот так легко готов мне всё показать?

— Я предпочёл бы легилименцию, — смеётся Мальсибер, — но я помню, что ты чужие мозги недолюбливаешь, хотя по-моему, это лучший и самый быстрый способ что-нибудь показать. Ну, попробуй! — просит он. — Мне интересно же…

— Как он пахнет! — говорит Блэк, забирая кусок с тарелки и роняя крошки прямо на одеяло.

— Куда лучше твоего огденского, по-моему, — говорит Ойген. Блэк замирает и глядит на него так пристально, словно хочет прожечь взглядом насквозь, но видит только ласковый и весёлый взгляд — и ничего больше.

— Лучше, — соглашается он — и пробует. — Мерлин! Это невероятно здорово, — говорит он, продолжая очень внимательно смотреть на Мальсибера. Тот буквально светится от этих его слов и ставит поднос ему на колени.

— Ну вот. Знаешь, а мне понравилось: я, пожалуй, пока тут сижу, поучусь что-то такое делать. Всё равно заняться мне нечем — а тут и полезно, и вкусно. И мне нужно тебе передать кое-что.

— Передать? Молли что-то хотела? — доедая пирог, с набитым ртом спрашивает Блэк.

— Не совсем, — говорит тот. Дожидается, когда Сириус всё проглотит, и продолжает: — От твоей матери. Она попросила меня сказать тебе кое-что сегодня утром, когда я шёл мимо неё в кухню.

— Ну говори, — напряжённо произносит Сириус.

— Она сказала, что столовый сервиз с городами убран в кладовку в конце коридора третьего этажа.

— Что… повтори, что она сказала? — дрогнувшими и вдруг побелевшими губами переспрашивает Блэк, настолько меняясь в лица, что Ойген пугается — хватает его за руку и говорит быстро:

— Ну мало ли, что она сказала… извини, пожалуйста, я же не знал, что это значит что-то особенное…

— Значит, — шепчет Сириус. Потом резко откидывает одеяло — поднос летит в сторону, чай разливается, но ни один из них не обращает на это внимания. Блэк встаёт… потом, словно одергивая себя, останавливается с резким вдохом и раздражённо глядит на забрызганную чаем кровать. — Ты завтракал? — спрашивает он, оборачиваясь к Мальсиберу, как ни в чём не бывало.

— Да. Но это было давно, так что я с удовольствием бы уже пообедал — да и время вполне подходящее, — улыбается он. — Как минимум попробовал бы пирог — судя по тебе, тот удался, — добавляет он, облизнувшись.

— То есть сам ты даже не пробовал? — уточняет со смешком Сириус, начиная одеваться.

— Нет, конечно, — смеётся Ойген, — зачем, раз есть ты? Мало ли, вдруг бы я совершил при его изготовлении какую-нибудь фатальную ошибку — страшно же.

Они смеются и идут на кухню — Блэк завтракать, а Ойген пить кофе и пробовать свой первый в жизни пирог.

…А поздно вечером, когда Молли уйдёт, а Мальсибер будет спать у себя в комнате, Сириус поднимется на четвёртый этаж и заберёт из пыльной кладовки бережно завёрнутый в несколько слоев толстой ткани бесценный столовый сервиз. Тот, который обычно подавали в малой столовой — когда они собирались все вместе, и когда ни один из братьев ничем за прошедшие сутки не сердил свою мать, одну из тех немногих вещей, которые всегда нравились Сириусу в этом доме и которую он очень любил в детстве: сервиз, украшенный очень реалистичными изображениями самых значимых городов Британии. Шесть персон — шесть городов: Лондон, Бирмингем, Ливерпуль, Лидс, Манчестер и Шеффилд. В детстве братья мечтали, что когда-нибудь увидят все их вживую…

Но Сириус ничего не расскажет Мальсиберу — а тот и не спросит, и, по своему обыкновению, при следующей встрече сделает вид, будто бы ничего подобного не было.

— Что ты делаешь? — с недоумением спрашивает Блэк, привлечённый в кухню соблазнительным запахом жарящегося мяса.

— Ужин готовлю, — весело говорит Ойген — он стоит у плиты и довольно ловко нарезает помидоры. На нём блэковская серебристо-серая, расшитая серебром мантия, выглядящая на кухне довольно странно. На конфорках стоят кастрюля, в которой варится, судя по запаху, картошка, и сковорода со скворчащими на ней большими кусками мяса.

— Зачем? — изумляется Блэк. — Молли завтра придёт и всё сделает… а еда есть…

— Ну нужно же мне что-нибудь делать руками! — говорит тот. — Палочки у меня нет, колдовать ей я не могу — я скоро на стену от безделья полезу! И у меня уже пальцы сводит. Поэтому мы сейчас будем есть… то, что получится, — он смеётся и принюхивается. — Ты знаешь, я совсем не уверен в результате, так что если ты опасаешься — я готов попробовать сперва на себе.

— Молли завтра в ярости будет, — говорит Сириус, подходя к плите. — Выглядит здорово… пахнет тоже. Ты когда-нибудь раньше делал что-то подобное?

— Нет, конечно, — удивляется он. — Эльфы же есть и вообще… и я не знаю, сколько нужно его жарить — вроде недолго… ты непрожаренное мясо ешь?

— Ем, — усмехается Сириус. — Можно один попробовать, — он аккуратно отсекает Дифиндо небольшой кусок и левитирует его прямо в рот, обжигается, морщится, жуёт и говорит: — Всё! Готово! Просто отлично, то что надо — давай есть!

— Ну давай, — он смотрит на палочку Блэка с такой откровенной завистью, что тот кривится и говорит:

— Ну не могу я тебе палочку отдать, ну как ты не понимаешь? Ты бы на моём месте отдал?

— Ни за что! — Ойген смеётся, но жадного взгляда не отводит. — Но не завидовать — бешено и по-чёрному — не могу. Слушай, — он снимает сковородку с огня и достаёт две тарелки, — а запри меня с ней где-нибудь? Ну, посади в клетку, запри, спрячь в подвале — хотя бы на пару часов! А? Ну у меня ведь уже много раз в руках была палочка — я же всегда возвращал! Пожалуйста?

— Ладно, — решается неожиданно Сириус. — Подожди здесь.

Он уходит и возвращается с его палочкой, кидает через всю кухню — Ойген ловит, сжимает в руках, даже целует её радостно и выпускает сноп разноцветных искр.

— Только попробуй что-нибудь выкинуть! — предупреждает его Сириус, с трудом сдерживая улыбку.

— Непременно! — тот взмахивает палочкой, перекрашивая шевелюру Блэка в ярко-зелёный цвет и любезно сотворив в воздухе рядом с ним небольшое зеркало.

— Так, значит? — Сириус тоже выхватывает палочку — и начинается магическая дуэль. Они выскакивают в коридор, чтобы не разнести кухню — мясо, к счастью, снятое с огня, позабыто, впрочем как и варящаяся картошка, но ей повезло меньше, она так и стоит на конфорке — несутся по лестнице, сшибая щиты с отрезанными эльфийскими головами, Сириус хватает одну из них и швыряет в Ойгена, крикнув:

— Не поймал! Паршивый из тебя охотник, Мальсибер!

Тот в самом деле не ловит — но подхватывает её с пола и тоже кидает, крича:

— Кто бы говорил! — и правда, пропускает ответный пас, срывает со стены другую голову и швыряет её — Мальсибер на сей раз готов и ловит, затем отвечает крученым броском, трансфигурируя многострадальную голову в полете в нормальный квоффл…

Они часа два носятся по всему дому, то изображая охотников с квоффлами, то возобновляя магическую дуэль — наконец Ойген, сбитый с ног банальным Экспелиармусом, остаётся лежать на спине и говорит, задыхаясь от хохота:

— Всё я выдохся и сдаюсь! Ты выиграл, Блэк, пощади меня!

— Ладно, — тот падает рядом на пол. — На самом деле, ничья — я уже тоже на пределе. Это было здорово!

— Да-а, — тянет Мальсибер, раскидывая в стороны руки и тяжело дыша. — Слушай. А я, кажется, забыл снять с плиты картошку.

Они глядят друг на друга — и заливаются безудержным озорным смехом.

— Молли меня завтра убьёт! — сетует Сириус. — И за кастрюлю, и за картошку и даже за мясо, хотя, по-моему, оно получилось вкусным.

— Мясо я точно убрал… пойдём есть? И кухню проветривать… мы там пожар не устроили?

— Мы?! — возмущается Блэк, вставая и подавая руку Мальсиберу.

— Ну, я, — легко соглашается он, хватаясь за его руку и поднимаясь. — Можешь так Молли и передать.

— Для тебя — не Молли, а миссис Уизли, — одёргивает его Блэк.

— Как скажешь… готов сам прийти и извинится.

— Не надо… сиди у себя тихо и не высовывайся. Тебя здесь вообще нет, — напоминает он.

Они весело спускаются вниз — коридор заполнен неприятно пахнущим дымом, не говоря уж о кухне, в которой от него сразу же начинает першить горло и слезиться глаза. Когда они проходят мимо портрета, молчавшая до сих пор Вальбурга вдруг говорит, поджимая губы:

— Мальчишки! Какая вопиющая невоспитанность и неуважение к старому дому! Я давно не жду ничего другого от этого маленького мерзавца, но о вас, юный Мальсибер, я была лучшего мнения!

Они молча стоят, склонив головы — Ойген и в самом деле испытывает нечто вроде смущения, а вот молчание Сириуса удивляет, кажется, даже его самого, однако он почему-то не говорит ни слова… они переглядываются с Мальсибером — и едва удерживают улыбки, чувствуя себя мальчишками, которых распекает сердитая мамочка. И так же, низко и вроде бы покаянно склонив головы, начинают медленно двигаться в сторону кухни — и, закрыв, наконец, за собой дверь сползают по ней на пол, хохоча и кашляя от едкого дыма, что, впрочем, ничуть не уменьшает их веселья.

— У меня было такое ощущение, что мне снова лет семь — примерно столько мне было, когда я познакомился с твоей матерью, кажется, — говорит, наконец, Ойген, утирая выступившие на глазах слёзы. — Фу-у… сколько же дыма может дать одна маленькая кастрюлька! — он встаёт и подходит к плите, гасит, наконец, пламя и задумчиво глядит на то, что должно было стать гарниром к их ужину. — Эванеско! — говорит он, очищая кастрюлю… помогает это плохо, он смотрит на неё, потом на Блэка, ставит её на стол и повторяет: — Эванеско!

Та исчезает.

— Ну вот… мне кажется, пропавшая кастрюля лучше сожжённой, — говорит он. — Что бы с этим дымом такое сделать… я когда-то знал одно заклинание… как же он это делает…

— Кто он? — Сириус открывает окно и, выпуская из палочки струю воздуха, пытается хотя бы частично разогнать дым. Мальсибер к нему присоединяется, отвечая:

— Северус… он сто раз делал это при мне ещё в школе, но я не помню…

— Сами справимся, — говорит Блэк. — Меня уже тошнит от него — он тут разве что не ночует с тех пор, как ты появился. И не выставишь… неудобно же…

— Он лечит меня, — улыбается Ойген.

— Да я знаю… понять только не могу, на кой он вообще тебе сдался, — ворчит, но, в целом, не зло Блэк.

— Мы друзья, — Мальсибер смеётся. — С детства. И я скучаю по нему — и а теперь ещё и очень боюсь. Я понимаю, что тебе это странно и что ты ему не доверяешь — но мне-то он друг…

— Как ты с ним можешь вообще дружить? — поворачивается к нему Блэк. — Ну правда… ты же…

— Что я? — тот смеётся. — Ты тоже не похож на Люпина.

— Сравнил! Это… вообще другое. Да и не важно, я вот что хотел сказать, — говорит он с внезапной серьёзностью. — Когда мы, наконец, убьём В… Риддла, я…

В этот момент хлопает входная дверь, и только что упомянутый Люпин кричит на весь дом, видимо, усиливая голос Сонорусом:

— Сириус! Сириус, скорее!

Блэк выскакивает из кухни — Мальсибер очень тихо идёт следом, и успевает услышать только самый конец торопливого разговора:

-…в министерстве в Отделе Тайн — нам только что сообщили… Там Гарри, и он не один…

Вновь хлопает входная дверь — и Ойген остаётся один. Он несколько долгих мгновений стоит на лестнице, потом медленно подходит к входной двери и осторожно трогает ручку — заперто. Лёгкий, едва слышный шорох привлекает его внимание — он быстро оборачивается и видит эльфа, стоящего на лестнице со странным и потерянным видом: он кажется озадаченным и испуганным одновременно и мнёт в пальцах край своего ветхого одеяния. Ойген буквально ощущает его панику.

— Кричер, — в первый раз в жизни обращается к нему Мальсибер по имени, — стоять.

Эльф замирает, вероятно, пытаясь решить, слушаться ему гостя или же нет — Ойген, воспользовавшись этим его замешательством, почти бегом подходя ближе и крепко хватая его за тонкое сухое плечо.

— Ты знаешь, что происходит? Ведь знаешь, — говорит он, глядя в большие перепуганные глаза эльфа и понимая, что ничего-то, на самом деле, не сможет поделать, если тот не захочет ему отвечать: он здесь не просто никто, он тут пленник… и вообще ничего не знает о магии эльфов. — Что там случилось? Куда пошёл Сириус? Что там в Отделе Тайн, Кричер?

Эльф издаёт тихий писк и, зажмурившись, начинает отчаянно мотать головой — Мальсибер, которого вдруг озаряет удачная, на его взгляд, идея, хватает его за плечи, легко поднимает и тащит… к портрету Вальбурги, который, правда, сейчас пуст.

— Мадам! — в отчаянии зовёт он, вцепившись в несчастного эльфа с такой силой, что на его тельце, по-видимому, должны будут появиться синяки. — Прошу вас, пожалуйста... мадам, — она, наконец, появляется. — Мадам, умоляю вас, — он смотрит на неё и вправду с мольбой, — прикажите ему отвечать! Пожалуйста. Он знает, я уверен, что знает, куда пошёл Сириус! И что с ним там может случиться, — добавляет он тише. И, поскольку она молчит, продолжает: — Я понимаю, что он всегда вёл себя чрезвычайно недостойно и неправильно — но он ведь последний… последний из Блэков. Кроме него, больше никого нет… Прошу вас, мадам… пожалуйста, — его голос срывается — он физически чувствует течение времени и ощущает, как его становится всё меньше и меньше.

— Скажи ему, — наконец, говорит старуха, пристально глядя на эльфа. — Отвечай ему, Кричер.

— Что там будет, Кричер? — быстро спрашивает Мальсибер, не выпуская эльфа их своих на удивление сильных пальцев и лишь моля про себя всех богов, чтобы сейчас не было вызова. Только бы Лорду было не до него…

— Кричер не знал, что хозяин туда пойдёт! — трясясь, говорит, наконец, эльф. — Хозяин не должен был пострадать…

— Да плевать, что там должно было быть… он уже там. Что там его ждёт, ну?

— Кричер не мог отказать хозяйкам, — начинает рыдать эльф — Ойген коротко и сильно вздыхает, садится на корточки и говорит так мягко, как только может:

— Я понимаю. Просто скажи мне — там что-то опасное?

Эльф кивает и отворачивается, мотая головой — Мальсиберу требуется пара секунд, чтобы найти решение, а потом он говорит:

— Можешь попасть туда? Я могу аппарировать к министерству, я бывал там — но я понятия не имею, как найти Отдел Тайн. Ты сможешь найти там Сириуса?

— Найди его, — приказывает вдруг Вальбурга. — Ты можешь.

— Кричер найдёт, — судорожно вздыхая, говорит эльф. — Найдёт хозяина…

— Вместе со мной, — говорит Ойген. — Благодарю вас, мадам, — говорит он портрету, вежливо кланяется, потом поднимается и тащит зачем-то эльфа к двери. Его взгляд падает на висящий на вешалке чей-то гриффиндорский шарф — он улыбается весело и по-хулигански, снимает его, обматывает вокруг шеи и кивает эльфу: — Давай!

Раздаётся хлопок — куда более тихий, нежели от аппарации — и старинный и благороднейший дом Блэков пустеет.

…Сириус уворачивается от красного луча, посланного Беллатрикс, — он смеётся над ней…

— Ну же, давай! Посмотрим, на что ты способна! — восклицает он, и его голос раскатывается эхом по огромной комнате.

Блэк делает шаг назад, поднимаясь на одну из ступеней, ведущих к страной каменной арке, в проёме которой колышется полуистлевшая ткань… или это и не ткань вовсе — и вдруг слышит шёпот: очень тихий, манящий, ласковый. Он прислушивается невольно: ему кажется, что среди множества этих шепчущих голосов можно разобрать знакомые — он только не может понять, чьи именно, но он, конечно же, хорошо знает их… Беллатрикс вскидывает палочку вновь… Гарри, перепуганный, бледный, глядит то на Сириуса, то на Дамблдора, и в его глазах уверенность в том, что они победят, непременно ведь победят, начинает сменяться страхом — он снова смотрит на помост с аркой, но бежать туда далеко, очень уж далеко…

Из палочки Беллатрикс вырывается яркий малиновый луч — и летит прямо в Сириуса. Блэк глядит непонимающе и удивлённо, отшатывается… и последнее, что он видит перед тем, как тот ударяется о его грудь — это как посреди наполненного вспышками и криками зала, словно соткавшись из воздуха, возникает его давно уже мёртвый брат, облаченный в длинные светлые одеяния. Регулус совсем как живой и почему-то держит на руках ребёнка, нежно прижимая его к себе — и Сириус вспоминает, как очень давно… или же совсем недавно — он не может точно сказать, что-то странное произошло то ли со временем, то ли с его памятью — отдал маленького Гарри… кому-то — видимо, Регулусу? И Блэк, наконец, понимает, что о Гарри теперь позаботятся и что он всё сделал правильно — и свободен, и может уйти туда, куда так ласково и настойчиво зовёт его шёпот. Луч достигает, наконец, его груди и, обездвиживая, толкает назад — Сириус запрокидывается, его тело выгибается дугой и…

В суматохе боя, в шуме, который перекрывает восторженны крик миссис Лестрейндж, не все обращают внимание на негромкий характерный хлопок, с которым в зале появляются двое: человек, держащий на руках старого угрюмого эльфа. На мужчине серебристая мантия и яркий красно-жёлтый шарф — ни Джинни, ни Невилл, ни Луна, которые замечают их появление из разных частей зала его не знают. А вот Гарри уже видел это лицо — несколько недель назад, в зеркале со своим крёстным, совершенно пьяным и декламирующим какие-то дурацкие вирши…

Полубезумный крик Беллатрикс сразу привлекает к себе внимание Мальсибера — тот видит её, потом замечает Сириуса, неумолимо летящий луч… и успевает сделать то единственное, что приходит ему в голову в такой ситуации: выставить за спиной Блэка щитовые чары — потому что арка вызывает в нём ужас, холодом прокатывающийся по позвоночнику. Его чары слишком сильны, пожалуй: Сириус ударяется о них спиной и падает, но уже вперёд и, всё-таки не сумев скинуть до конца заклинание и тем более удержаться на ногах, кубарем скатывается с пьедестала, успев услышать, как ставший при его падении голодным шёпот становится рассерженным и чуть ли не разочарованным… Блэк вскакивает тут же — и трясёт головой: реальность, почти уплывшая, скрывшаяся за обманчивым и плотным туманом, обрушивается на него без всякого милосердия, и он понимает и то, что едва не погиб сейчас, и что роковое видение, зовущее его за край, и не думает исчезает, и, Мерлиновы кальсоны, это вовсе не Регулус с годовалым младенцем, а вполне живой Мальсибер с Кричером на руках, и более странное зрелище даже вообразить сложно.

Беллатрикс издаёт ещё один крик — на сей раз ярости — и вдруг падает, связанная Мальсибером: верёвки опутывают её щиколотки и икры… Она кричит — а Ойген с яркой, широкой улыбкой говорит ей:

— Белла! Здравствуй, — и медленно идёт к ней, держа палочку наготове.

— Мальсибер! — яростно кричит она — с такой ненавистью, что если бы та могла убивать, он мгновенно рухнул здесь замертво.

— Привет, — он смеётся очень громко и радостно… но почему же её муж ничего не делает? Ни муж, ни свояк: Люциус Малфой стоит с невероятно изумлённым лицом, но не предпринимает ни одной попытки как-нибудь помешать Ойгену, а Родольфус увяз в бою. Блэка всё еще немного шатает — от падения у него слегка шумит в голове, и всё ещё чудится этот же шёпот, очень требовательный и злой — но он встряхивается и наводит палочку на Малфоя. — Уходим отсюда, — почти что кричит Мальсибер, кидаясь к нему и хватая за левый локоть. — Уходим, Блэк. Скорее!

Гарри чувствует, как тяжёлый ледяной ком, в который, как казалось ему, смёрзлись все его внутренности, когда он увидел, как его крёстный падает в эту странную арку, тает — несмотря на сложность и почти что трагичность момента, он глядит изумлённо то на черноволосого мужчину в нарядной серебристой мантии и гриффиндорском шарфе, которые сочетаются так же, как квиддичная форма и фрак, то на невесть почему и откуда взявшегося здесь Кричера, который так и стоит на месте и мнётся, переводя совершенно несчастный взгляд с Сириуса на Беллатрикс.

Невилл, которого Гарри до сих пор держит, вдруг дёргается, с отвращением глядя на крысу, невесть откуда свалившуюся — или, напротив, вскарабкавшуюся — на его плечо, потом на руку, оттуда — на мантию, на пол и — прочь… Она тяжёлая и большая — и он знает её, отлично знает: он столько раз видел её когда-то у Рональда. Да даже если бы и не видел — сколько на свете крыс с тяжёлой серебряной лапкой?

— Гарри! — дёргает его за мантию Невилл. — Гарри, сбадри! Кдыта! Там!

Вздрогнув, Гарри оборачивается — и видит улепётывающую от них крысу, очень знакомую крысу с облезлым хвостом и взъерошенной шерстью. Он вспоминает мёртвые глаза Седрика, и то проклятое кладбище, и вдруг понимает, что это шанс — нет, не шанс отомстить, а шанс хотя бы исправить то, что случилось два года назад в Визжащей хижине, шанс оправдать, наконец, Сириуса, шанс наказать, наконец-то, истинного убийцу родителей… Позабыв обо всём, Гарри кидается к проклятому грызуну, но тот, увидев его, шмыгает за дверь — и исчезает. Зарычав, Гарри бросается следом, распахивает дверь — и успевает увидеть исчезающий под обломками мебели кончик хвоста. Он бежит следом — и миновав наконец «комнату с мозгами», как назвал её кто-то из его друзей, снова оказывается в круглой комнате, которая начинает вращаться…

В Отделе же Тайн продолжается битва — Сириус бьётся с Малфоем, Дамблдор — сразу с двумя Пожирателями, в одном из которых, кажется, можно узнать старшего Лестрейнджа… один лишь Мальсибер просто стоит, прикрываясь лишь щитовыми чарами и оглядываясь. Кричер жмётся к его ногам — Ойген легонько гладит его по голове и говорит тихо:

— Спасибо, — и снова оглядывается. Что-то не так… куда подевался Поттер? Мальсибер сосредотачивается, пытаясь разобраться в той каше, что увидел за последние пару минут — бесполезно… Пригибаясь от летающих вокруг заклинаний и прикрываясь щитовыми чарами, он пробирается к юноше, рядом с которым видел Гарри в последний раз. У того сломан нос и всё лицо в крови — вздохнув сочувственно, Ойген сперва останавливает льющуюся у того из носа кровь, а потом накладывает обезболивающие чары — жалея, что умеет так мало и почти совсем ничему подобному не учился. Спрашивает:

— Разве Поттер не с вами был?

— Бдыл, — соглашается Невилл.

— А где он теперь?

— Победал дуда, — Невилл машет рукой, очень стараясь говорить понятно — но ему это сложно. — Кдыса, — добавляет он.

Ойген хмурится, силясь его понять, потом вздыхает коротко, наводит на него палочку, говорит искренне:

— Простите меня, но времени мало… Легилименс!

Сознание подростка открыто полностью, он и не думает закрываться — и, кажется, вовсе не знает, как — и Мальсиберу требуются секунды, чтобы увидеть нужное.

О-о-о. Он знает эту крысу. Отлично знает.

— Блэк! — кричит он так громко, как только может. — Блэк!

Но Сириус целиком поглощен дуэлью с Малфоем — и Мальсибер, очень виновато взглянув на того, выпускает из палочки малиновый луч:

— Экспелиармус!

Никак не ожидавший подобного Люциус отлетает на несколько футов и падает — Блэк оборачивается изумлённо и радостно, и Ойген, который, на деле, отнюдь не испытывает удовольствия от того, что приходится драться с одним из своих друзей, подбегает к нему и говорит на бегу торопливо:

— Твой крестник убежал за крысой… и, по-моему, это Петтигрю. Он один — идём следом?

— Питер? — переспрашивает Блэк, разом позабыв про Малфоя.

— Питер. В дверь, — показывает Мальсибер.

И они бегут — вдвоём, не замечая следующего за ними Кричера.

Одна дверь, вторая… Они оказываются перед лифтом, но кабины на месте нет — и слышно, как она движется куда-то наверх. Сириус оглядывается в отчаянии — и видит на удивление молчаливого Кричера, мнущегося поодаль. Удивляться некогда — он обещает себе выяснить позже, откуда тот взялся, а сейчас просто приказывает:

— Отнеси нас наверх.

— В Атриум, — торопливо уточняет Мальсибер, вновь подхватив его на руки, потом крепко берёт за руку Блэка — и Кричер аппарирует.

Вовремя.

Потому что они видят Гарри и Петтигрю, на сей раз уже во вполне человеческом облике — они стоят друг против друга с палочками в руках.

— Питер, — почти ласково произносит Сириус. — Ну наконец-то.

Тот дёргается, но бежать ему некуда: он окружён с трёх сторон, и ему хватает одного взгляда на Ойгена, чтобы понять, что помощи от того не будет:

— Попался, — весело говорит Мальсибер, спуская с рук эльфа и наводя палочку на Питтегрю. — С каким наслаждением я прикончил бы тебя сам … но я уступлю эту честь Блэку.

— И сейчас тебе никто не поможет, — говорит Гарри слегка подрагивающим от усталости и боли голосом — шрам пульсирует все сильней, и та с каждой секундой становится всё нестерпимее, а потом и такой свирепой, что ему кажется, будто его череп вот-вот разлетится на куски.

Но, видно, не время ещё Питеру умирать…

— Неужели, Поттер? — говорит высокий холодный голос.

Высокий, худой, в чёрном капюшоне, жуткое змеиное лицо, бледное и иссохшее, багровые глаза с щёлочками зрачков… Лорд Волдеморт стоит посреди зала, направив на Гарри палочку, и Гарри застывает на месте, не в силах пошевелиться и, кажется, даже дышать. Он чувствует, как чужое, холодное, отвратительное сознание врывается в его голову — как же там было… очистить сознание… нет же, не так… бесполезно… вдруг он вспоминает урок, полученный в доме крёстного от высокого голубоглазого незнакомца. Зажмурившись, он представляет полёт, заставляет себя почувствовать, как держится за древко метлы, как видит маленький золотой снитч — совсем рядом… Красные глаза с нечеловеческими, щелевидными зрачками — зрачками змеи — расширяются удивлённо и яростно: мальчишка смеет сопротивляться, ему! Причём сопротивляться успешно — пусть всего лишь и на мгновение, может быть, на пару секунд, но он выигрывает, и в ярости Волдеморт допускает ошибку, пытаясь поставить на место этого сопливого наглеца — его собственная защита приоткрывается … и этого мига хватает, чтобы…

— Империо!

На миг в Атриуме повисает абсолютная тишина. Взгляды всех четверых: Волдеморта, Блэка, Поттера, Петтигрю — устремлены на Мальсибера, который смотрит прямо в глаза своего вечного господина — и улыбается странной, гордой, счастливой и немного отстранённой улыбкой. Гарри бледен, как полотно: его, как обычно в моменты подобного напряжения сил и волнений, тошнит, и голова болит похлеще, чем после занятий со Снейпом, он устал и едва держится на ногах.

— Уходите! — не отводя взгляда, говорит Мальсибер непонятно кому. — Я не знаю, сколько у вас времени, но немного… я бы сказал, что минуты четыре, не больше. Берите Петтигрю — и уходите.

Блэк первым приходит в себя — и с мрачным торжеством бьёт Петтигрю парализующим. Тот, каменея, падает навзничь, Сириус поднимает его заклинанием в воздух — и можно было бы уходить, но оставить Мальсибера он не может, и не оставит. Оглядывается на Гарри, говорит ему:

— Сейчас аппарируем, — потом разворачивается к Волдеморту, воздух вокруг которого сгущается на глазах, впитывая в себя крохотные сияющие пылинки — сажа каминов, грязь в щелях между камнями, всё кружится вокруг лорда, изменяется, переливаясь прозрачным алмазным блеском, и теперь кажется, будто бы тёмный волшебник заключён в плотный прозрачный кокон. Что ж, матушка, вы хотели, чтобы я вырос Блэком — пожалуйста. Он поднимает палочку и, вложив в эти два слова всю свою ненависть, произносит: — Авада Кедавра.

Яркий зелёный луч летит точно в Волдеморта — но, отразившись от этого странного кокона, под диким, непредсказуемым совершенно углом рикошетит в сторону, жестоко лишая золотую колдунью, стоящую в центре фонтана, руки. Сириус злобно рычит и вновь поднимает палочку — но останавливается, понимая, что в этом нет никакого смысла. И что Волдеморт, возможно, безумен, но адски силен и вовсе не глуп.

Тех нескольких лишних секунд, пока Блэк лихорадочно думает, что предпринять еще — и как, Мордред побери, не дать никому умереть, они упускают момент: Питеру, наконец, удаётся сбросить с себя заклинание и, схватив свою палочку, закатившуюся в щель между плитами, он швыряет в Сириуса Редукто и бежит за фонтан. Прикрывшись Протэго, Блэк медлит, не решаясь бросаться за ним: Гарри выглядит в этот момент так, словно вот-вот рухнет в обморок — но, едва увидев убегающего Петтигрю, находит в себе силы встряхнуться и кинуться следом. Сириус тоже бежит за ними, но тот уже снова большая крыса, которая с писком несётся по коридору, цокая по нему своей серебряной лапкой, и мечется из стороны в сторону, никак не давая попасть в себя заклинанием…

Время становится словно бы осязаемым.

Проходит минута…

Блэк останавливается и, скрипнув зубами, вздыхает глубоко-глубоко. Однажды он уже гнался за этой крысой — и чем тогда всё это закончилось… Больше он это ошибки не повторит.

— Оставь, — хрипло говорит он Гарри, но тот не слышит. — Брось его, Гарри! — кричит Блэк, оглядываясь и лихорадочно пытаясь понять, как же им выбраться отсюда. — Гарри! — зовёт он снова — и тот, наконец, нехотя останавливается. — Уходим отсюда. Подойди ко мне — мы аппарируем.

— Сириус, но…

— Скорей! — яростно говорит Блэк, хватая крестника за руку и осознавая что вряд ли потом сможет себя простить.

Но ничего не выходит… Аппарация перекрыта.

Две…

Сириус, оглядываясь в отчаянии, кричит:

— Кричер! Перенеси нас домой! Скорей!

— Кричер не сможет, — невероятно виновато говорит домовик, ломая в отчаянии руки. — Кричер не может больше перенести никого отсюда… Кричер стал слишком старым и совсем устал…

— Хотя бы Гарри перенеси вниз! — срывается Блэк — На это тебя хватит?

Кричер хватает себя за уши и в отчаянии трясет головой.

— Тогда позови Дамблдора, — отрезает Блэк. — Шевелись же! — яростно подгоняет он эльфа.

Критчер с хлопком исчезает…

Время становится ощутимым — Сириус словно слышит, как часы безжалостно отсчитывают секунды, а он тратит его впустую, и опять бесполезен, потому что не может ничего сделать…

— Вниз, — командует он. — Гарри, вызывай лифты — теперь только назад, там Дамблдор и наши. Жми на все кнопки.

— Но Питер… и, — Гарри беспомощно смотрит на человека в серебряной мантии

— Мордред с ним с Питером. Торопись! — он тащит его за собой — к лифтам. Они жмут на все кнопки, вызывая их — но те застряли где-то внизу, а без Дамблдора им отсюда не выбраться: Мальсибер и Лорд перегораживают подход к каминам… И даже будучи полностью поглощен поединком разумов, это не значит, что последний не следит за тем, что происходит вокруг, и пройти мимо него невозможно.

Четыре минуты — а двое в центре так и стоят друг против друга, не разводя глаз: чёрные против красных…

Лифты молчат…

Бежать некуда.

— Так, — говорит Сириус, облизывая пересохшие губы. — Встанешь за мной, — приказывает он Гарри, вставая между ним и Волдемортом, который пока что занят Мальсибером, но сколько это ещё продлится…

— Я буду драться, — упрямо говорит Гарри. — Рядом с тобой. Я могу.

— Нет, не будешь, — Сириус тяжело выдыхает и мотает головой. — Ты должен… ты просто обязан выжить. Слышишь? — он улыбается одними губами. — Ты должен жить. Я тоже постараюсь, но ты важнее. Не спорь. Может, нам всем повезёт, и Дамблдор придёт вовремя…

— Я не буду за тебя прятаться, — Гарри сжимает губы, становясь до дрожи похожим на Джеймса. — Я не боюсь умереть.

— Пожалуйста, — просит Сириус. — Гарри, нужно всё сделать правильно. Сперва он, — произносит Блэк через силу, кивая на Мальсибера, — потом я, и уж потом, если так никто и не придёт — ты. Так правильно. Понимаешь?

Блэк вдруг с мрачной иронией осознает, что, кажется, в первый раз в жизни ведёт себя как и положено взрослому ответственному человеку — тренировка на Мальсибере, что ли, сработала? Он посмеялся бы, будь ситуация чуть менее напряжённой…

Пять — Блэк, всё обдумав, выбирает позицию рядом с фонтаном. Гарри встаёт спиною к нему — так они хотя бы с одной стороны прикрыты, ну и если им повезёт, можно будет так какое-то время все таки продержаться, а Лорду придется фонтан обойти или же уничтожить, и возможно у Гарри появится шанс оказаться рядом с каминам. Сириус смотрит на Ойгена, который всё так и стоит, словно окаменев, и глядит с кажущейся сейчас неуместной счастливой улыбкой прямо в безносое змеиное лицо Волдеморта. Он всё ещё держится — уже дольше, чем обещал.

Девять — Сириус смотрит и смотрит на лифты, тихие и безмолвные. Что же там происходит такое, внизу? Ему кажется, что минула вечность… На Мальсибера ему смотреть страшно — ему кажется, что сейчас даже слишком пристальный его взгляд может тому помешать… Однако и не смотреть вовсе он тоже не может — и видит, как постепенно лицо Ойгена становится всё бледнее, видит капли пота на лбу и висках, даже, кажется, слышит его всё сильнее учащающееся дыхание… Видит, как слегка подрагивает в руке кажущаяся сейчас алой его палочка…

Думать о том, что будет, когда у того кончатся силы, Сириус себе запрещает.

Дамблдор должен успеть. Просто обязан…

Одиннадцать.

Блэк бросает последний отчаянный взгляд на лифты — и поднимает палочку, выставляя перед ними с Гарри самый сильный щит, на который способен. «Интересно, — думает он, — сколько тогда продержался старина Джеймс, прежде чем умереть — минуту? Пять? Семь? Спорим, Сохатый, что этот рекорд я все же побью. Иначе, когда мы встретимся, ты вероятно меня еще раз убьёшь — я самый паршивый крестный на свете.»

Лицо Мальсибера уже мертвенно бледно, он дышит ртом неровно и часто, и палочка в его руке дрожит всё сильнее — а на отвратительном змеином лице начинает проявляться жутковатая торжествующая улыбка.

— Гарри, — говорит Сириус очень спокойно, почти что по-деловому. — Твоя задача — просто не умереть. Ничего больше не нужно. Удачи тебе.

Время становится вязким и словно тягучим — Блэк будто ощущает его всей своей кожей… Он чувствует, как захлопывается мышеловка — а он, Сириус, в ней вместе с Гарри, и от него, как всегда, нет никакого толку.

Двенадцать. Ойген продержится двенадцать минут — но проиграет. Когда он начнёт падать, время словно бы остановится — Сириус пропустит удар сердца и задохнётся от разверзшейся у него внутри пустоты, такой же, как той проклятой ночью, четырнадцать лет назад. И тут…

Полыхнёт зеленью — сразу со всех сторон: вместе с проклятием, окрашенным зеленью смерти, брошенной, наконец, Волдемортом в своего взбунтовавшегося раба, вспыхнут зелёным камины, и оттуда появится… Фадж собственной персоной в сопровождении ауроров и министерских работников — и как раз успеет увидеть, как всё-таки, оказывается, и вправду возродившийся Лорд Волдеморт жестоко убивает самым страшным из непростительных волшебника в легкомысленной серебристой мантии и школьном гриффиндорском шарфе. И в тот же тот момент откроются, наконец, двери пустого лифта, выпуская Дамблдора — тот встретиться взглядом с ошеломлённым министром, но не удостоит его даже словом, сосредоточив всё своё внимание на Волдеморте.

— Очень глупо было приходить сюда сегодня, Том, — говорит он, направляя на него свою палочку.

Волдеморт смотрит на всех них презрительно — пару секунд, не больше, переводит взгляд своих жутких глаз на Дамблдора… потом вдруг наклоняется, подхватывает с пола жмущуюся к его ноге крысу — и аппарирует, покидая поле сражения.

…А потом Сириус медленно, как во сне, подходит и садится на пол возле неподвижного тела в серебряной мантии с вязаным гриффиндорским шарфом на шее. Ему глубоко наплевать и на пялящегося на него министра, и на идущих прямо на него явившихся с ним ауроров — Дамблдор заступает им дорогу и говорит что-то сердито и громко. Дверь лифта открывается снова, выпуская орденцев и друзей Гарри — некоторых несут на руках…

Блэк рыдает… Гарри подходит к нему, обнимает — тот мотает головой, шепчет горько:

— Надо было его запереть…

Голова погибшего лежит у него на коленях — лицо его расслабленно и спокойно, будто он крепко спит, чёрные волосы прилипли ко лбу и щекам… бледные губы чуть приоткрыты и кажется, будто он вот-вот начнёт говорить… Рука до сих пор так и сжимает палочку — очень красивую палочку красного дерева, с изящной резьбой в виде перьев на рукоятке — рукав задрался, и на запястье виден тонкий браслет…

— Вы дружили? — тихо спрашивает Гарри. Сириус мотает головой, говорит яростно:

— Нет! Мы были врагами, и я ненавидел его… мы всегда с ним дрались… ещё в школе…

Он начинает убирать с его лица налипшие пряди, очень тщательно и осторожно, словно тот действительно спит, а Блэк боится его разбудить.

К ним подходит Тонкс — не в привычной всем своей забавной и неуклюжей манере, а осторожно и очень тихо… Останавливается, садится на корточки, утыкается лбом в плечо Блэка, стирает с глаз слёзы…

— Мы терпеть не могли друг друга! — говорит Сириус, теперь приглаживая его блестящие чёрные волосы. — Он был моим пленником… а я… я ушёл — и не закрыл дверь…

— Дом был закрыт, — говорит Люпин, подходя к ним. — Нам пора уходить, — добавляет он, оглядываясь на Фаджа и стоящих в нерешительности Доулиша и Уильямсона. — Аппарация открыта. Забирай его — и уходим.

— Да, — Сириус очень бережно берёт тело на руки — голова Мальсибера запрокидывается назад, правая рука разжимается, и палочка выскальзывает из безвольных пальцев, с громким стуком ударяясь об пол. Ремус быстро поднимает её, берёт за руку Гарри — и они аппарируют в дом на площади Гриммо. Кричер, про которого все забыли, аппарирует следом…

В доме Сириус, не разговаривая ни с кем, относит свою ношу наверх — в ту же маленькую комнату, в которой Мальсибер жил последние… сколько он тут прожил? Три месяца… За это время комната обрела новую жизнь и теперь хранит следы его пребывания: подушки сложены с одной стороны кровати и примяты — там он обычно читает… читал, оперевшись о них. У кровати на краю — бело-голубой плед, на нём — полупустая коробка шоколадных конфет… Рядом на полу со стороны окна — книги… с другой стороны на табурете, заменяющей прикроватный столик — упаковка маггловских шприцев и распечатанная картонка новокаина, флакон со спиртом, стопка салфеток да стакан с водой…

Сириус осторожно укладывает тело Ойгена на кровать, складывает на груди руки, очень долго и тщательно расправляет серебристые складки мантии… Снимает шарф — тот выглядит сейчас почему-то совсем неуместно — и просто кладёт его рядом. Взгляд его падает на тонкий серебристый шнурок, висящий у Ойгена на шее — Сириус дёргается как от укола, снимает цепочку непослушными, трясущимися руками и в бессмысленной, неуместной и ненужной уже никому ярости швыряет её в холодный сейчас камин. В комнату всё время кто-нибудь входит и выходит, но Блэк не смотрит и почти что не слышит — ему всё равно… Наконец, он заканчивает, садится рядом на край кровати, берёт одну из уложенных на груди рук в свои — та ледяная и почему-то очень тяжёлая…

— Тебе опять холодно, — говорит он хрипло: слёзы жгут горло, но никак не могут пролиться. — Тебе всегда было холодно в моём доме… а я всё время забывал про камин… а теперь это уже не важно…

Он сжимает его руку в ладонях, словно пытаясь согреть — но лишь сам замерзает, но всё сидит и сидит…

— Вот и ты тоже умер, — говорит он после долгой-долгой паузы всё так же хрипло и тихо. Наклоняется к его лицу, гладит ледяной лоб, медленно проводит пальцами по виску и щеке и прижимает к ней свою ладонь — замёрзшую, но всё равно ощущающую неестественный, неживой холод пока ещё мягкой кожи. — Как все они… Как Сохатый и рыжая умница Эванс, как Реджи… упрямый глупец… вы умерли все — а я снова выжил… хотя заслуживаю этого меньше всех вас… Это неправильно… так не должно быть, — шепчет он, глядя на бесстрастное лицо Ойгена с мольбой и отчаянием. — Потому что все вы любили жизнь — а я… я совсем не так сильно… Я же знаю, что ты не хотел умирать… а я… я… был бы даже не против… Но вас больше нет — никого… и все, кто рядом со мной, умирают… а я всё время остаюсь… почему… зачем…

— Сириус…

Это… кто-то из них — Гарри и Ремус стоят рядом с ним, Ремус подходит ближе, и Блэк, наконец, обессиленно к нему прислоняется.

— Я сейчас, — говорит он. — Я сейчас к вам спущусь.

— Мне очень жаль, — тихо говорит Ремус. — Очень.

— Я верю, — кивает Блэк. — Только это неважно уже. Неважно.

— Кто он? — спрашивает Гарри. Сириус неожиданно улыбается:

— Он… он был… нашим старым школьным врагом. А потом моим пленником. А потом… вот. Мы… не договорили…

Он вновь начинает плакать, стирая слёзы тыльной стороной левой руки.

— Палочка… ты принёс его палочку? — спохватывается он вдруг. — Ты же поднял её, Рем? Она упала, я слышал…

— Конечно, — Люпин стоит рядом и сжимает его плечо в попытке хоть как-то утешить. — Давай вложим её к нему в руки…

— Нет, — быстро говорит Сириус. — В руки — это потом… в гробу. А сейчас просто положим рядом… дай, пожалуйста, мне.

Он забирает её и кладёт осторожно, слово та может сломаться от неловкого прикосновения, вдоль правого плеча Ойгена.

— Пойдём, пожалуйста, — просит его Ремус. — Пойдём вниз. Оставь его.

— Погоди…

Сириус встаёт, берёт с края кровати плед, сдвигая конфеты в сторону — и укрывает им Ойгена, оставляя открытым только лицо.

— Я не хочу, чтобы он мёрз, — говорит Сириус. — Ему всё время было здесь холодно… а я всё время забывал про камины… Я не хочу, чтобы и сейчас…

— Хочешь, растопим камин? — мягко спрашивает Ремус.

— Я сам, — говорит Блэк, подходит к камину и очень методично и аккуратно складывает туда дрова, лежащие небольшой стопкой рядом, потом одним взмахом палочки разжигает огонь — на мгновенье в его языках ярко вспыхивает серебро…

— Пойдём, — повторяет Люпин. — Ему больше не холодно. Идём, Сириус.

— Я не выдал бы его министерству, — вдруг говорит, глядя прямо на него, Сириус. — Мы не закончили разговор… И я не успел сказать. Я бы не выдал его.

— Он думал, что ты, — недоверчиво и потрясённо начинает Ремус, но Блэк его обрывает:

— Потом. После нашей победы. Он говорил, что ему так и так умирать, — горько говорит Сириус. — Кто бы ни победил. Что ни те, ни другие его не простят. А я не успел сказать ему, что я бы его не выдал. Он бы уехал в какую-нибудь Австралию… да и мало ли тропических островов… я бы помог, — он судорожно сглатывает и замолкает.

— Он знал, — говорит Ремус очень уверенно и убеждённо. — Конечно, он знал, Сириус.

— Нет, не знал, — отрезает Блэк. — Я сам не знал. Это неправильно, — шепчет Сириус уже совсем другим тоном, обнимая вдруг Ремуса за шею. — Рем, это неправильно… Так не должно было быть… Не должно, — повторяет он.

— Я знаю, — тихо говорит тот, обнимая его и медленно ведя к двери — до той всего-то несколько шагов. — Знаю…

— Почему мне так больно, Рем? — прерывисто говорит Блэк, тяжело и быстро дыша. — Мы ведь… не друзья даже… не друзья…

— Вы прожили в одном доме три месяца, — беспомощно говорит Ремус, гладя его по голове. — Конечно, тебе больно сейчас…

— И мы похоронили её, — говорит, задыхаясь от боли, Сириус. — Вдвоём…

— Кого? — почти испуганно спрашивает Ремус — они переглядываются с Гарри, быстро и очень встревоженно, но Блэк этого, к счастью, не видит.

— Мать… мою матушку, Рем, — Сириус усмехается, отчаянно и неуместно. — Я сам просто не смог… она так и лежала там, в склепе… а вдвоём получилось… так вдруг… красиво и правильно…

Его начинает трясти — он умолкает и останавливается, продолжая всё так же обнимать Люпина за шею, и, кажется, хочет заплакать — но у него не выходит…

— И Снейп же ещё, — говорит он вдруг, резко вскидывая голову и глядя на Ремуса кажущимися чёрными от расширенных зрачков глазами.

— Что Снейп? — переспрашивает Люпин. — Сириус, ты не…

— Как мне в глаза ему посмотреть — теперь? — горько и жёстко спрашивает тот — и, отвернувшись, идёт к двери.

Так они и выходят — медленно… Гарри идёт за ними — не зная, что тут можно сказать, единственное, что он может сейчас — тоже обнять крёстного, и вот так, втроём, они доходят до лестницы… и сталкиваются там со Снейпом. У того за спиной стоит Дамблдор — Сириус отшатывается резко, смотрит на Снейпа и говорит глухо:

— Прости.

— Где он? — ровно спрашивает тот — на его лице вовсе нельзя ничего прочитать, оно, кажется, не имеет выражения.

— Я покажу, — быстро говорит Ремус.

— Я сам, — Блэк сжимает его предплечье так сильно, что Ремус, морщится и делает шаг назад. — Он там. В… своей...

— Я помню.

Снейп разворачивается и идёт один, открывает дверь, входит — и закрывает её за собой.

— Мне очень жаль, — с болью говорит Дамблдор, подходя к Сириусу и кладя ему на плечо руку. — Мне очень жаль, Сириус.

— Мне тоже жаль, — отвечает он, так и глядя на закрытую дверь. — Толку-то.

Он отстраняется и уходит куда-то наверх — хлопает дверь, потом вторая…

— Не нужно его трогать сейчас, — тихо говорит Дамблдор.

— Кто он? — спрашивает у него Гарри.

— Погибший?

— Да. Я так не понял, кем же он был…

— Он… мне сложно тебе объяснить это, мой мальчик, — грустно говорит старый волшебник. — Он был их школьным соперником… потом стал взрослым врагом — а кем стал потом, я не знаю. Сириус сам расскажет, если захочет, Гарри.

— Я их видел однажды… вместе. В зеркале. Кажется, пьяными… Они несли какую-то чушь и смеялись…

— Ойген был очень похож на своего дядю, — с непонятной грустью говорит Дамблдор. — И как жаль, что они никогда не были с ним знакомы.

— А Снейпу он кто?

— Профессору Снейпу, Гарри. Северусу он друг, — печально улыбается Дамблдор. — И я боюсь, что единственный… ты, я смотрю, удивлён?

Гарри очень смущается — сказать, что ему странно, что у Снейпа вообще могут быть друзья, он не может, и что отвечать — непонятно.

— У всех есть друзья, Гарри. У всех, кто на это способен… а Северус, безусловно, один из лучших друзей, кого только можно представить. Пойдём.

Они спускаются вниз… Люпин идёт с ними — и садится тихо в углу, Тонкс подходит к нему, обнимает — и, кажется, плачет… Её волосы сейчас совсем потускнели, и сама она кажется ниже ростом…

Гарри видит, как вошедшая в кухню Молли вдруг замирает перед плитой, на которой стоит сковорода с мясом, потом переставляет её на стол — и почему-то утирает глаза. Плачет? Ему странно видеть миссис Уизли такой — но она действительно плачет, потому что ей одного взгляда хватает и на мясо, небрежно нарезанное большими кусками, на оставленное прямо на ручке сковороды полотенце и на прихватку, о которой просто забыли, чтобы понять, что тот, кто сегодня готовил, сделал невольно собственный поминальный ужин… и ей больно от этого: больно вспоминать, как вытирала муку с его смеющегося лица, и как они вдвоём ходили с пирогом по всему дому, и как он потом не однажды помогал что-нибудь резать, месить или снова печь — наверное, не потому, что ему так уж нравился сам процесс, а просто чтобы занять себя и немножко с ней поболтать.

Рон подходит к Гарри и молча садится рядом — Гарри говорит ему тихо:

— Я не знаю, как теперь разговаривать с ним.

— С кем, Гарри? — спрашивает он непонимающе

— Со Снейпом.

— При чём здесь Снейп? — удивляется он, но у Гарри нет ни сил, ни желания что-нибудь объяснять.

— Я тебе расскажу. Потом, — обещает он, отворачиваясь.

…А в маленькой комнате наверху жарко горит камин, и Северус Снейп стоит на коленях у кровати, на которой словно бы спит, укрытый принесённым им же когда-то пледом («Северус, я хочу иметь хоть что-нибудь, кроме одежды, из внешнего мира! У тебя не может не быть ненужного пледа или одеяла! Ну пожалуйста, принеси мне! А то я начинаю превращаться в настоящего Блэка!») единственный человек, которого он мог бы назвать своим другом — мог бы, хотя никогда и не называл. Он плачет — некрасиво и громко, уронив голову на плечо лежащего перед ним тела, и бессмысленно гладит и гладит его чёрные волосы. Ему больно — так больно, как было только однажды, но тогда он хотя бы сам был во всём виноват, — а теперь это не так, но боль от этого отнюдь не становится меньше… и теперь больше некому эту боль утешить, уже навсегда.

Снейп спускается почти через час — оглядывает всех, говорит Дамблдору ровно:

— У них фамильный склеп. Я сам всё сделаю — мне нужно сходить кое за чем, потом я вернусь и его подготовлю.

— Ты сможешь туда войти? — Дамблдор поднимается и делает шаг к нему, но Снейп отступает назад, и тот не настаивает.

— Смогу, — он кивает.

— Чем помочь тебе?

— Ничем, — он разворачивается, медлит, вновь оборачивается и говорит — всем: — Не трогайте тело. Я вернусь часа через три.

Он твёрдым шагом покидает прихожую и, лишь аккуратно затворив за собой дверь, обессилено прислоняется к ней спиной. Постояв так всего пару мгновений, аппарирует — остальные так и остаются сидеть в тяжёлой траурной тишине. В кухне, где все они собрались, до сих пор пахнет гарью, и на холодной плите всё ещё стоит полная жареного мяса сковорода, а на столе — две чистые и пустые тарелки, да и окно открыто по-прежнему... Сириуса всё нет — он где-то наверху, но за ним, уважая его желание, никто не идёт… Дамблдор уходит, предложив Гарри вернуться в школу с ним вместе — тот отказывается, и директор не настаивает.

— Я не понимаю, — тихо говорит Гарри Люпину. — Раз вы враги — почему тогда так…

— Ну какие они враги, — грустно откликается тот. — Мальсибер провёл здесь три месяца… и никакой вражды между ними давно не осталось. Он был пленником — но… ты знаешь, Гарри, рядом с ним было очень тепло…

— Он был пожирателем?

— Был. Но мы же не знаем… мы вообще ничего про него не знали, — поправляется он. — С ним было всегда очень весело… в школе мы оба с ним были старостами и встречались порой на собраниях, я его хорошо помню.

— Вы же враждовали?

— В той мере, в которой это принято в Хогвартсе… но на собраниях-то нам приходилось общаться нормально. Но слизеринский и гриффиндорский староста… ты представляешь, наверное.

— Мне Рон немного рассказывал, — кивает Гарри. — Я пойду к Сириусу.

— Не стоит, — Ремус накрывает его руку своей. — Ему нужно побыть одному сейчас.

Гарри слушается — весьма неохотно… Ему хочется быть рядом с крестным. Видеть растерянность и пустоту в его глазах и не иметь возможности хоть чем-то помочь мучительно больно. Он многое готов был бы отдать за то, чтобы снова не быть бесполезным… хотя бы сейчас. Впрочем, кое-что он сейчас действительно может сделать — должен же кто-нибудь накормить Бакбика. Гарри встаёт и направляется к двери в подвал.

…Снейп возвращается часов через пять — не заходя никуда и никого не замечая, решительно поднимается прямо наверх — Ремус, Молли и Гарри сразу же идут следом, тот останавливается посреди лестницы, оборачивается, смотрит на них равнодушно, спрашивает:

— В чём дело?

— Северус, — говорит Ремус, — тебе помочь чем-нибудь?

— Нет, — говорит он и добавляет: — Не мешайте.

И, развернувшись на каблуках, уходит, всей спиной выражая свое безразличие.

— Нельзя его так сейчас оставлять! — расстроенно и встревоженно говорит Молли. — Потерять единственного своего друга — это ужасно…

— Я не думаю, что он хочет сейчас кого-нибудь из нас видеть, — грустно говорит Ремус. — И я, к сожалению, его хорошо понимаю… ничего мы тут сделать не можем. Я бы тоже очень хотел помочь — но, я полагаю, здесь и сейчас мы все абсолютно бессильны. Мы же чужие ему…

— Ну как же чужие? — вздыхает Молли. — Он же…

— Не он нам, — мягко возражает Люпин. — Мы ему.

…А Снейп входит в маленькую комнатку наверху — там жарко от растопленного камина и прошедшего тёплого летнего дня, и он гасит пламя и распахивает окно, впуская прохладный утренний воздух. Зажигает лампу под потолком… В ярком свете лицо Мальсибера кажется совсем белым, с ресницами и бровями будто бы чёрной тушью нарисованными на безжизненной фарфоровой коже. Снейп убирает плед, парой взмахов палочки снимает с лежащего тела одежду — не так аккуратно, как мог бы, и одна из сложенных на груди рук соскальзывает и падает на кровать. Северус замирает, потом хмурится, подходит и осматривает тело — всё так, как это обычно бывает и подробно описано во всех медицинских трактах, но где же тогда окоченение?

— Сонорус, — говорит Снейп, наводя палочку на грудь Ойгена.

Тишина… Он стоит, почти не дыша — и вдруг стук. Очень слабый, короткий — но отчётливый стук сердца. Северус внезапно покачивается и практически падает на край кровати — отменяет заклятье, делает несколько очень глубоких вздохов, сжимает свои отчётливо дрожащие руки — и начинает, наконец, колдовать. Потом спохватывается, оглядывается на принесённую сумку с весьма специфическими зельями… и смеётся. Это, конечно же, нервное, он и сам понимает это, и поэтому позволяет себе отсмеяться, и только после этого встаёт, снова укрывает Мальсибера — очень тщательно — потом вновь разводит в камине огонь и уходит: зелья ему теперь понадобятся совершенно другие.

Сбегая по лестнице, он сталкивается с выходящим из кухни Блэком — лицо у того бледное, глаза и нос — красные и опухшие, очевидно, от слёз… Снейп усмехается и говорит ему почти весело:

— Ты всё-таки идиот, Блэк. Такой же несобранный и невнимательный, как твой крестник. Это у вас гриффиндорское, видимо.

Тот смотрит на него, не находя слов от недоумения и боли — и пока он стоит, Северус обходит его и бросает через плечо, обернувшись:

— Каков один из главных признаков смерти, а, Блэк?

Открывает дверь — и аппарирует прямо с порога.

— Что он сказал тебе? — спрашивает подошедший к Сириусу Люпин. — Не принимай близко к сердцу, — торопливо говорит он, — он сейчас не в себе, и…

— Погоди, — останавливает его Блэк. — Я не… мне нужно подумать.

Он стоит какое-то время, потом разворачивается и бросается к лестнице, буквально взлетает по ней, прыгая через две ступеньки, врывается в спальню к Мальсиберу и останавливается, наконец, у кровати. Там мало что изменилось — разве что снятая одежда валяется на полу и окно распахнуто настежь. Сириус долго стоит и смотрит, потом осторожно прикасается к телу — оно ледяное… он пытается найти пульс — его нет, ни на руках, ни на шее, хотя, может быть, он просто неправильно ищет… Пока он возится, возвращается Снейп — смотрит на него задумчиво и снисходительно, потом говорит с досадой:

— Сердце, Блэк. У мёртвых оно обычно не бьётся.

— У него бьётся сердце?!

— Именно. Отойди.

Тот не двигается, и Снейп повторяет рассерженно:

— Отойди! Ты мне мешаешь. Расскажи, что именно ты там видел.

— Всё, что мог, я рассказал директору — остальное тебя не касается, — устало и обессиленно огрызается Блэк, отходя к изножью кровати и садясь там на самый край.

— Мне казалось, ты не обрадовался его смерти, — говорит Снейп, даже не глядя на Блэка — он расставляет на табурете флаконы, ставит маленькую горелку, поджигает её и закрепляет над нею колбу с каким-то мутноватным содержимым.

— Как будто тебе действительно есть до этого дело, — мрачно отрезает Блэк.

— Я полагал, ты захочешь помочь. Но как угодно — позови кого-то ещё, кто там был. Мне нужно знать, что случилось. Это что угодно, но не Авада, я полагаю.

Сириус молчит какое-то время, а потом говорит через силу:

— Он держал его под Империо.

— Информативно, — кивает Снейп, быстро мельча что-то резко пахнущее в маленькой каменной ступке. — Кто кого?

— Ойген, — отвечает Сириус — Снейп вздёргивает удивлённо бровь, — Вол… Риддла.

Северус с изумлением глядит на него, продолжая, впрочем, толочь нечто в ступке — запах меняется, становясь всё резче и неприятнее.

— Он наложил на Лорда Империо? Надолго?

— Я не уверен. Десять минут, может быть больше. Мне тогда это казалось вечностью. А потом тот ударил его Авадой… или это так выглядело.

— Видимо, выглядело, — говорит Снейп — и вдруг требует: — Покажи.

— В каком смысле?

— Дай мне увидеть, — поясняет нетерпеливо Северус. — Это недолго.

— Пустить тебя в свою голову?! — взрывается Блэк. — Ты просто…

— Я думал, ты хочешь помочь, — повторяет с презрением Снейп. — Ладно, полагаю, Люпин будет сговорчивей, — он отставляет ступку, капает туда что-то синее — запах вдруг исчезает, как не было, он размешивает получившуюся студенистую субстанцию и отставляет ступку на табурет, ставя рядом маленькие песочные часы, в нижнюю колбу которых песок только начинает падать. — Не трогай ничего, — велит он. — Не усложняй мне работу — и так времени очень мало, — он разворачивается и идёт к двери — Блэк вскакивает и загораживает ему дорогу:

— Далеко ты собрался?

— За Люпином! — раздражённо говорит он. — Мне нужно увидеть, что произошло — ты отказываешься показать, надеюсь, у него совесть всё-таки перевесит страх. Пропусти.

— Совесть, говоришь — ну ты и…

— Блэк, — с внезапной яростью шипит Снейп, — Ойген сейчас умрёт, пока ты тут по привычке изображаешь из себя оскорблённую девственницу. Покажи мне сам или пропусти — у него действительно совсем мало времени.

— Люпина там не было, — сквозь зубы говорит Блэк и продолжает с яростью и отвращением: — Смотри. Но не советую лезть дальше, чем следует. Тебе не понравится.

Снейп облизывает пересохшие губы, явно проглатывая какую-то мерзкую реплику, берёт палочку, наводит на Сириуса…

— Легилименс!

…Двое посреди холла… Черные глаза, не отрываясь, глядят в красные, с ненормальными, вертикальными зрачками… Потом веки над чёрными, человеческими глазами слегка вздрагивают, взгляд будто пустеет — и через секунду зал озаряет изумрудная вспышка, но если внимательно приглядеться, то видно, что черноволосый мужчина в серебристой мантии начинает падать буквально за миг до неё.

— Мне нужна помощь, — говорит Снейп, пряча в карман палочку, — я один не успею — слишком много времени потерял.

— Как же ты сразу-то ничего не заметил? — насмешливо и нервно спрашивает Блэк, потирая ноющие виски.

— Но я всё же заметил. Как смог, — неприязненно говорит тот. — Ты мне мешаешь. Если ты хочешь, чтобы он жил — уйди отсюда сейчас.

— Это мой дом, — напоминает Блэк. -И не думаю, что у тебя здесь есть право распоряжаться… и ты сказал, тебе нужна помощь. Я помогу.

— Ты? — тот усмехается. — Ты ничего не умеешь. Позови кого-нибудь… того же Люпина. А лучше Артура Уизли, если он тут. Только не Тонкс, — он опять усмехается.

— Я помогу! — напористо повторяет Блэк. — Уж как-нибудь справлюсь.

Снейп морщится, бросает на него короткий, оценивающий взгляд — и вдруг соглашается:

— Держи. Всё время держи её у меня под руками.

Он скидывает с Мальсибера плед, смотрит на только что остановившиеся песочные часы, берёт ступку, протягивает её Блэку, вынимает из неё пестик, обтирает его о свои ладони — и немедленно принимается очень быстрыми и сильными движениями втирать полупрозрачную сероватую мазь Ойгену в грудь. Та сразу же впитывается, не оставляя никаких следов — Снейп черпает ещё из поднесённой Блэком ступки и снова втирает, и снова, и снова… наконец, ёмкость пуста — он останавливается, отсчитывая про себя десять секунд, а потом чертит палочкой на груди какой-то странный знак. Внешне ничего не происходит, но Северус находит результат вполне удовлетворительным, берёт один из флаконов, перекатывает его между ладонями, согревая, и говорит Блэку слегка отстранённо:

— Сейчас я буду его поить этим — как только закончу, снимешь с огня колбу и дашь мне.

Когда он подносит флакон к губам Ойгена, становится ясно, почему ему так нужен помощник: лекарство он держит в левой руке, а палочкой по-прежнему продолжает выводить на теле Мальсибера какие-то знаки.

Они напряжённо работают так несколько долгих часов — когда слышат, наконец, очень тихое:

— Привет.

Оба вздрагивают и смотрят на Ойгена — тот отвечает им смеющимся, хотя и невероятно усталым, взглядом и шепчет:

— Так странно видеть вас вместе… иди сюда, — говорит он Северусу. Тот наклоняется — и Мальсибер хоть и с трудом, но обнимает друга за шею, зарываясь пальцами в его волосы, в черноте которых едва заметно проблёскивает вдруг невесть откуда взявшееся серебро. — Я рад тебя видеть, — шепчет он, закрывая глаза. Тот тоже его обнимает и, кажется, позабыв о присутствии Блэка, утыкается носом ему в плечо и отвечает тихо:

— Я тоже.

Сириус чувствует себя до отвращения лишним — встаёт с колен, на которых он простоял последние пару часов, наверное, потому что иначе им со Снейпом вдвоём было никак не разместиться — и покидает комнату. Закрывает за собой дверь и садится на пол, устало вытягивая затёкшие ноги… В нём борются два одинаково сильных чувства: обида и радость, и он никак не может решить, на котором остановится.

— Блэк! — слышит он из-за двери — потом та распахивается, и на пороге возникает весьма недовольный Снейп. — Куда ты сбежал, позволь спросить? Ты взялся помочь — помогай, мы ещё не закончили. Или ты передумал?

— Сам справишься, — говорит он устало.

— Справился бы — не звал. Ты идёшь? — он выходит из комнаты и, бросив: — Я скоро вернусь, продолжай, что делал, — уходит за новыми зельями.

— Иду, — он встаёт, не удерживаясь от стона и возвращается.

— Блэк, — слышит он прямо от двери. — Иди сюда.

— Что ещё? — он подходит — Мальсибер, улыбаясь, протягивает ему руку.

— Скажи, это было здорово? — он слабо сжимает его пальцы — Сириус стискивает его руку куда сильнее, он даже морщится: — Когда-нибудь ты сломаешь мне что-нибудь. Твоё предложение в силе?

— Предложение? — недоумённо переспрашивает Сириус.

— Ты сказал, что я могу жить у тебя сколько захочу. Это в силе?

— Спрашиваешь, — широко улыбается Блэк и кладёт свою ладонь на его тёмную встрёпанную макушку.