Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

Поскольку ничем, вроде бы, не занятый и не имеющий возможности выходить Блэк ежедневно куда-то исчезает, Мальсибер, в конце концов, не выдерживает и решает выяснить причину — а, главное, место этих таинственных исчезновений. И, замирая, как в детстве, от сладкого ужаса перед разоблачением (потому что он предполагает реакцию Блэка и боится её почти что всерьёз), решает однажды за ним проследить.

Однако для этого Блэка нужно сначала найти — вот он и ходит по дому, заглядывает в разные комнаты, ловя себя на мысли о том, что, кажется, бродит по одному и тому же маршруту без малейшего результата. Услышав в какой-то момент шум, он замирает, потом прижимается к стенке — и крадётся на цыпочках, ступая совершенно бесшумно.

И видит… нет, вовсе не Блэка, а какого-то приземистого растрёпанного рыжего человечка, плотного и невысокого, в невнятных грязных обносках, с некой претензией на пижонский стиль. Он стоит у одного из комодов в парадной столовой и... складывает ложки из верхнего ящика себе в карман.

Ойген глядит на него совершенно круглыми от изумления глазами, пытаясь представить себе, для чего, помилуй Бастет, гостю (дом же закрыт — значит, это, видимо, гость) Сириуса класть себе в карман чайные ложки, причём делать это в отсутствии хозяина, который — Мальсибер совершенно в этом уверен, зная отношение Блэка к здешним вещам — с радостью отдал бы их ему самостоятельно и добровольно. Наконец, Ойген не выдерживает и тихо, почти шёпотом спрашивает его с бесконечным удивлением в голосе:

— А что вы делаете?

От звуков человеческой речи, раздавшихся в пыльной тишине комнаты неожиданно громко, рыжий вздрагивает и замирает на месте. Ойген делает несколько медленных небольших шагов к нему — тот, наконец, оборачивается, показывая Мальсиберу своё очень сейчас смущённое лицо с болезненными, налитыми кровью глазами, грустными, словно у старого бассет-хаунда. От него омерзительно несёт перегаром, дешевым одеколоном и табаком — Ойген даже на расстоянии чувствует этот запах и задерживает дыхание, однако любопытство в нём всегда было сильнее брезгливости, и потому и не уходит никуда, и улыбается как можно дружелюбнее.

Мундунгус Флетчер — а это именно он, — чувствуя себя ужасно неловко, мнётся на месте и, улыбнувшись чрезвычайно пристыженно и виновато, пытается незаметно вернуть очередную ложку, которую он всё ещё держит в руках, обратно в ящик. Его смущение настолько велико, что действует и на Мальсибера — тот, рассудив, что Блэк наверняка знает, кого пускает к себе, тоже слегка смущается и, проговорив:

— Извините. Я не хотел вам мешать, — уходит так же тихо, как и пришёл. Блэка он больше в этот день найти не пытается, однако, встретив его за ужином, говорит: — Ты знаешь, я тут такого странного человека встретил, — и в красках описывает ему эту фантасмагорию и под конец спрашивает недоумённо: — Это не моё дело, конечно, но скажи: это у вас в Ордене ритуал какой-то, ложечки из твоих комодов в карманы класть, или что это вообще было?

— Это Флетчер был, очевидно, — хохочет Блэк. — Вот ворьё! — говорит он почти с восторгом. — Он заходил по делу, но я не подумал, что его надо до двери провожать. Мерлин с ним, пусть берёт, раз ему надо… попросил бы — я сам бы отдал, — он пожимает плечами и снова смеётся.

— То есть он вор, и ты знаешь об этом, и позволяешь ему свободно ходить по дому? — удивлённо уточняет Мальсибер.

— Да пусть его… мне не жалко, — машет рукой Сириус.

* * *

Больше этого странного человека Ойген не встречает, но по дому ходит теперь тихо всегда — просто потому, что надеется на ещё какую-нибудь столь же странную встречу, ну и, конечно же, не оставляет мыслей о том, чтобы раскрыть тайну Блэка.

И однажды ему везёт: приоткрыв очередную дверь, которая, кажется, обычно бывает заперта, он видит…

О-о. То, что он видит, заставляет его задохнуться и недоверчиво потереть глаза.

Потому что ну не может же быть в спальне старинного лондонского особняка гиппогрифа.

Это же невозможно.

Мальсибер, чуть-чуть приоткрыв дверь, снова заглядывает туда — нет, ничего не меняется. Это действительно гиппогриф — вполне настоящий. И Блэк с ним — сидит на стуле, непонятно как уцелевшим в этой полуразгромленной комнате, обитой красивым тёмно-зелёным шёлком с тонкими плавными линиями набивного рисунка, изображающего какие-то растительные мотивы. В комнате два окна — тяжёлые бархатные портьеры, превратившиеся в пыльное нечто, раздвинуты до предела, ставни открыты, а подоконники покрыты глубокими царапинами. Как ни странно, часть мебели уцелела — она тёмного дерева, массивная и тяжёлая: шкаф, трюмо… на нём, если внимательно присмотреться, под густым слоем пыли можно различить очертания резных шкатулок, и высоких стеклянных флаконов, непостижимым образом оставшихся невредимыми среди этого хаоса. Кровати в комнате нет — но есть груда одеял, брошенных на пол, из которых зверь, похоже, свил нечто вроде гнезда, где сейчас и лежит, устроив свою громадную голову на коленях Блэка. Тот гладит её, чешет под пёстрыми перьями — зверь негромко курлычит, прикрывая от удовольствия глаза, а Сириус говорит с ним как с вполне разумным созданием:

— …не знаю, почему Дамблдор настаивает, что Гарри должен жить у этих отвратительных магглов, по нелепой ошибке природы оказавшихся его родней! Как будто они не достаточно портили ему жизнь все эти годы — а теперь, когда у него есть, наконец, я и этот дом, Дамблдор, видите ли, категорически против того, чтобы он провел тут хотя бы несколько летних месяцев!

Гиппогриф курлычит в ответ с отчётливым возмущением — или это уже мерещится Ойгену, который словно примерз к этому проклятому полу и боится даже вздохнуть посильнее, не представляя, как будет выбираться отсюда, и весь превратившись в слух.

— И ведь тут ещё этот воробей помоишный! — продолжает Блэк с досадой. — Ты вот не видел его, Бакбик — и, знаешь, к лучшему, потому что ты оторвал бы ему дурную башку и был бы прав сто раз, ибо это не человек, а сто тысяч несчастий: то он простужается, то болеет от вызовов их проклятого Лорда, чтоб его фестралы… кхм… сожрали, то спать не может один… вот как он Азкабан пережил, скажи мне? Его, по-хорошему, запереть бы, как нас матушка в детстве, но он ведь и от одиночества тоже болеет! И как же я в этом его понимаю, — добавляет он со вздохом. Гиппогриф вторит сочувственно, а Мальсибер краснеет и больше всего на свете жалеет о том, что не может отсюда аппарировать, не столько потому что аппарация невозможна — прежде всего это было бы слишком громко. Поэтому он, задерживая дыхание, которое кажется ему слишком шумным, буквально скользит над поверхностью пола, едва касаясь его каждым осторожном легком шагом, и только добравшись так до конца коридора, решается встать на цыпочки и уйти к себе.

Однако смущение его проходит быстро — и, проснувшись следующим утром совсем рано, он быстро одевается и идёт искать эту комнату, надеясь, что на сей раз там Блэка не будет. И оказывается предсказуемо прав — а вот заходит внутрь совершенно напрасно.

Потому что гиппогриф отнюдь не домашний питомец, и Мальсиберу предстоит это понять, причём немедленно и на собственном весьма впечатляющем опыте.

Когда Ойген входит в комнату — по счастью, оставив дверь приоткрытой — гиппогриф смотрит в окно, и оборачивается на своего незваного гостя, когда тот уже находится почти посредине. Несколько мгновений они глядят друг на друга, потом Мальсибер вспоминает, что следует поклониться, кланяется… но то ли делает это слишком резко, то ли как-то неправильно, а может быть, он просто стоит слишком близко — так или иначе, поклон не помогает, а, скорее, наоборот, сердит гиппогрифа, который издаёт громкий и недовольный клёкот, а потом пронзительно, резко кричит — и возмущённо хлопает крыльями, угрожающе наклоняя голову и щёлкая клювом. Ойгену повторять дважды не надо: он пятится, отступая и чувствуя неприятный холодок между лопатками и в ладонях, спотыкается, почти падает — гиппогриф вновь возмущённо кричит и щёлкает клювом, его левое крыло цепляется за портьеру и срывает её вместе с карнизом, поднимая густое облако пыли, что даёт Мальсиберу возможность сбежать, наконец, из комнаты, радуясь, что всё так удачно обошлось.

Однако радуется он рано, потому что когда Блэк, как обычно, приходит покормить Бакбика, он обнаруживает того рассерженным и взбудораженным, а комнату — совершенно разгромленной. Портьер и карнизов ему не жалко, они всё равно не нужны, но причина этого переполоха его весьма занимает — и Сириусу требуется не так уж и много времени, чтобы сделать верное предположение: ибо в доме, кроме Мальсибера, в этот день никого нет, да и не имеет обыкновение никто из членов Ордена забираться в закрытые комнаты. А вот на его пленника это очень похоже… но, с другой стороны, бездоказательно обвинять кого бы то ни было Сириус находит слишком циничной и злой пародией на свой невесёлый опыт. Он клянёт Ойгена на чём свет стоит — прежде всего потому, что при одной мысли о том, что мог сделать гиппогриф в закрытом помещении с незнакомцем ощущает неприятное болезненное и тягучее чувство, в котором сплетаются смятение и страх.

Однако когда они встречаются за ужином, Блэк уже остывает и ничего ему не говорит. Тот молчит тоже — так что они болтают, как обычно, о всяческой ерунде, а после мирно расходятся спать. Как обычно. То же повторяется и на следующий вечер, и через один… но дальше молчать Мальсибер не может. Понимая прекрасно, что нарывается на скандал — и хорошо, если не на ссору — он всё же решает признаться: чтобы потом, переждав ожидаемую грозу, всё-таки выяснить, что откуда здесь взялся гиппогриф и что он тут, собственно, делает.

— Блэк, — говорит он после ужина, — я знаю, что ты меня сейчас убьёшь, а потом запрёшь навсегда, но я всё же должен тебе что-то сказать.

— Ну? — говорит тот, уже предполагая, что услышит сейчас, и действительно чувствуя желание сделать всё вышесказанное.

— Ты знаешь, — очень смущённо говорит Ойген, — я понимаю, что это было крайне невежливо и вообще, наверное, немного по-свински… но ты всё время куда-нибудь исчезаешь, и я просто не мог делать вид, что не замечаю этого… и поэтому…

Он мнётся, но Сириус меньше всего хочет ему помочь: собственно, он и так все душевные силы тратит сейчас на то, чтобы не оторвать Мальсиберу его дурную голову прямо здесь и сейчас, и поэтому он просто молчит и выжидающе смотрит на Ойгена — тот совсем смешивается по этим его взглядом, краснеет и опускает голову.

— Ну прости меня, — жалобно просит он. — Знаю, что был неправ… но невозможно же было удержаться!

— Ну разумеется, — усмехается всё-таки Блэк. — И как, удовлетворил свое желание разгадать тайны этого особняка?

— Ну… не совсем… Откуда у тебя гиппоргиф? — наконец, задаёт Ойген вопрос, который занимает его безмерно. — Это твоя домашняя зверушка? Фамилиар? Хорошо, что не мантикора, конечно, — осторожно шутит он, — но…

— У тебя совсем мозгов нет?! — взрывается, наконец, Блэк. — Ты чем думал, когда в комнату к дикому зверю лез, а? К незнакомому! Без палочки!!! Я сам не образец осторожности, но таких кретинов, как ты, ещё поискать — ты понимаешь, что он тебе просто голову мог откусить, и это был бы самый нелепый конец в истории этого дома?! Я бы не поленился, выделил бы твоей голове почетное место на лестнице!

Ойген только рот открывает беззвучно, но никаких слов отыскать не может — потому что то, что он сейчас слышит, это последнее, чего он ожидал от Блэка. Наконец, он выговаривает потрясённо:

— Ты… ругаешь меня?

— А ты как думал?! — отвечает тот — и продолжает отчитывать его как мальчишку — и вдруг осекается на полуслове и замирает.

Потому что вдруг узнаёт эти интонации в собственном голосе, слыша в них свою мать, которая именно так кричала на него, когда он в детстве свалился с крыши, чудом сломав тогда только руку.

— Эй, — говорит Ойген, вставая из-за стола, за которым сидел, подходя к Блэку и мягко касаясь пальцами тыльной стороны его руки. — Ты в порядке? Всё хорошо?

— Д-да, — не сразу отзывается Сириус, глядя на него в первый момент почти что испуганно. Потом отдёргивает руку, берёт чайник, наливает себе в чашку воды — к счастью, уже остывшей — и выпивает залпом. Садится, смотрит на удивлённого и немного встревоженного Мальсибера и говорит: — Я запру тебя снова. И не выпущу вообще никогда.

— Ну прости, — покаянно говорит Ойген, садясь рядом с ним. — Прости, пожалуйста. Я понимаю… и понимал, что это не моё дело, но удержаться не смог. Потому что ну куда может исчезать человек в закрытом доме?

— Это я понимаю, — неожиданно мирно кивает Блэк.

— Понимаешь? — недоверчиво переспрашивает Мальсибер.

— Я способен понять желание разгадать загадку, — против воли улыбается Сириус.

— То есть, — осторожно говорит Ойген, — ты не считаешь, что я шпионил?

— Ты?! — Блэк… смеётся. — Тоже мне, соглядатай нашелся. В любом случае, мне кажется, я способен отличить попытку паскудного шпионажа от банального любопытства, свойственного каждому человеку, изнывающему от скуки.

— Способен, — решительно кивает Мальсибер — и вдруг смеётся. — Я понял: ты на мне тренируешь навыки воспитания, — весело говорит он — и поясняет в ответ на недоумённый взгляд Сириуса: — Ну, скоро же лето и каникулы? Значит, твой крестник будет часто тут появляться, и тебе придётся его воспитывать. И быть ответственным и серьёзным, — он снова смеётся. — Но надо же сперва потренироваться — а тут такой дивный случай, вот ты и…

— Да Гарри ни за что такую глупость не сделает! — вновь заводится Блэк. — Это же додуматься надо: влезть к гиппогрифу в логово… ты хоть знаешь, как с ними следует обращаться?

— Я помню со школы, что нужно кланяться при знакомстве, — кивает Ойген. — И я поклонился! — восклицает он.

— Может, потому и живой ещё, — сердито говорит Сириус. — Ладно… раз ты всё равно уже с Бакбиком встретился, идём, я вас представлю друг другу как это заведено в приличном обществе. Рано или поздно ты к нему всё равно полезешь, — говорит он осуждающе.

— Полезу, — соглашается Ойген. — Я никогда гиппогрифов так близко не видел, — признаётся он. Его Бакбик зовут?

— Зовут. Идём.

Он берёт кусок хлеба, и они выходят из кухни, тихо приходят мимо лестницы в холле, однако вместо того чтобы подняться наверх сворачивают… к двери в подвал. Мальсибер глядит вопросительно — Блэк усмехается и говорит:

— Сначала надо добыть обед. С пустыми руками в гости идти просто не вежливо, не находишь?

— Обед? — переспрашивает Ойген. — Добыть?

— Увидишь, — хищно улыбается Блэк.