Звери (гет)

Приходи на меня посмотреть.

Приходи. Я живая. Мне больно.

Анна Андреевна Ахматова

Нарцисса Малфой гладила пальцем тонкий лист пергамента, лежащий перед ней, и проглатывала одну строчку письма за другой: легко выведенные буквы, чёткие и понятные настолько, что она без сложностей могла бы прочитать их и в глубоких сумерках. И так было всегда, с тех самых пор, как вообще он научился писать.

У многих людей с возрастом, по мере изменения характера, почерк меняется: кто-то начинает писать, сильно нажимая кончиком пера на пергамент и расплёскивая чернила, а кто-то впадает в грех слишком мелких буковок или неровных строчек. У Нарциссы подобного опыта не произошло: она продолжала писать аккуратным, безличным почерком, всегда идеальным, словно пример из прописи, всегда одинаковым, вне зависимости от условий написания письма.

Драко был таким же.

Его почерк не менялся с годами, разве только становился увереннее и чуть небрежнее. Ни разу его рука не дрогнула, и сложно было бы отличить это письмо от письма, написанного им, например, года три назад. Хотя обстоятельства написания за это время изменились до неузнаваемости.

Нарцисса впитывала в себя письмо сына, словно по окончании чтения кто-то обещал отнять его у неё; на самом деле, она собиралась прочесть его ещё раз, вечером, перед сном, более вдумчиво.

В этом письме, как и в десятках более ранних, Драко рассказывал об уроках и оценках, ругал грязнокровок, спрашивал о здоровье и погоде — ни слова о политике Пожирателей в Хогвартсе, ничего о собственных делах и мыслях, ни строчки, которая способна была бы встревожить мать. Но между строк Нарцисса буквально своими глазами видела грубые лица брата и сестры Кэрроу и наблюдала их глупые выходки — Драко ни разу не упомянул их в своём письме, и его молчание было намного более выразительным многих слов недовольства.

Дочитав, Нарцисса коснулась пальцами подписи сына, и её сердце заплакало, но на лице не дрогнул ни один мускул.

Ей было одиноко и страшно. Она никому в этом не признавалась, и ничто её не выдавало: ни слова, ни движения, ни выражение лица — но от этого одиночество и страх всё равно не становились слабее. Она носила маску красивой чистокровной волшебницы, богатой и гордой, маску белоснежную, изящную, словно снятую с древнегреческой статуи, но под ней пряталось её настоящее лицо, уставшее, страдающее, измученное переживаниями за единственного сына, похожее скорее на искорёженную Piangi. И это лицо Нарцисса старалась прятать даже от себя.

Страх сжирает тебя живьём каждый день, но, почти добив, бросает, оставляя жить, а после твоего короткого беспокойного сна вновь хватает своими острыми когтистыми лапами. Страх сам по себе ужасен, но одиночество перед его уродливой мордой — в сотни тысяч раз ужаснее.

Её Драко, её единственного сына, её родного мальчика, нет рядом с ней. Она не может ему помочь, она даже не может просто написать ему, как она волнуется за него. Драко Малфой — чистокровный наследник и Пожиратель, разве пристоило волноваться за него при режиме Пожирателей Смерти?

Нарцисса встала и на автомате спрятала письмо ближе к сердцу: такой театральный жест слегка, на долю секунды, позабавил её саму, но она не стала прятать письмо сына в ином месте.

Откуда-то снизу послышался пьяный крик; Нарцисса позволила себе поморщиться и подошла к окну в попытках сбить волну накатившего возмущения. С некоторых пор их прекрасный дом превратился в какой-то кабак, лабораторию, тюрьму и пыточную одновременно — и это пробуждало в Нарциссе холодное и немного тупое чувство постоянного возмущения, которое периодически усиливалось и затапливало её душу.

За ледяной гладью стекла тоскливо и тяжело дышал и хлюпал грязью март. На крышу наваливалось небо, затянутое густыми облаками. Нарцисса быстро устала от созерцания этой картины и отвлеклась на собственное отражение: белая стройная шея, нежные черты, большие тусклые глаза, морщинки, бледные щёки, поджатые губы — всё вызвало в ней куда больший интерес, чем мрачные тучки или грустные деревья, и куда больший отклик.

"Надо заказать новое зелье против морщин, а то это никуда не годиться."

Исходя из какой-то особой логики, Нарцисса мысленно перенеслась из своего кабинета в другую комнату, меньше, скромнее, почти без мебели и с голыми стенами, и вызвала в памяти яркий, живой образ сестры Андромеды, расположившейся в ней на подоконнике.

Андромеда, так похожая издалека на старшую сестру, но имевшая всё же более мягкие линии скул, подбородка и носа, обожала сидеть на подоконниках и могла целый час провести за рассматриванием магглов, спешащих по своим делам мимо невидимого для них дома.

И часто Меда поднимала глаза от прохожих на небо и долго-долго вглядывалась в него, даже если оно было такое же, как сегодня. На её лице сияла солнечная улыбка, а тёплые ореховые глаза искрились радостным и весенним светом. Белла не выносила это состояние сестры: она вечно сердилась, кричала на "глупую Меду", которая "так тупо таращиться на тучи", а иногда специально заклятием покрывала стекло толстой чёрной плёнкой. Белла не понимала сестру. Никогда не понимала. А Цисси и в голову бы не пришло спрашивать у Андромеды, что такого духоподъёмного она смогла найти в низком и хмуром небе: Цисси понимала, что сестра, удобно спрятавшись на подоконнике, мысленно сдувала все серые тучи, открывая ясное, чистое, ярко-голубое небо, — и именно им она и любовалась.

Меда всегда умела видеть без всего напускного и преходящего. Она всегда умела мыслить вне штампов, видеть глубже, чем окружающие её люди, видеть то, что скрыто, а не то, чем все закрывают свою суть.

И тем страшнее было осознавать, что она очень не любила, когда ей говорили, что они с Беллой как две капли воды. И вообще — что она не любила Беллу.

Кстати, которую было бы нелишним навестить.

Нарцисса разместила сестру в одной из самых красивых спален Малфой-Мэнора, но та упорно игнорировала мягчайшую постель и предпочитала спать где попало. Белла настойчиво выбирала каждую ночь новое место: то узкую кушетку где-нибудь на первом этаже, то бархатный диван в синей гостиной на втором, то и вовсе засыпала в самых странных местах (как-то Нарцисса обнаружила её спящей на шкуре тигра в экзотическом кабинете в восточном крыле — в окружении чучел обезьян и картин с нарисованными яркими красками джунглями).

Вчера ночью проживающие у них наездами Пожиратели Смерти, пользуясь вечными отлучками Тёмного Лорда, закатили шумное "собрание": сложно было сказать, было ли это в связи с каким-нибудь радостным событием или же они просто испытывали острую потребность в пьянке. Не исключено, что Белла не проигнорировала её и сейчас спит на коврике — нужно было найти её и привести в порядок.

Нарцисса заперла за собой дверь (специальным заклятием — никакая Алохомора не поможет) и отправилась в привычное путешествие по лабиринту Малфой-Мэнора.

Стройная высокая фигура в скромной светлой мантии быстрым и лёгким шагом шла по комнатам и залам, как ставшая уже полупрозрачной от напряжения, почти рвущаяся нитка проходит сквозь разномастные и невероятно роскошные бусины-камни: в одной тяжеловесная лепнина клочьями стекала с потолка на стены, закручиваясь вокруг райских цветов, тянущих томные бутоны к блёклому свету от витых канделябров, в другой — на гобелене великолепный павлин чистил пёрышки своего не менее прекрасного хвоста, а разноцветные бабочки порхали вокруг него, в следующей — легонько звякали хрусталики на люстре и громко стучали напольные часы; в последнем зале по наборному паркету были разбросаны раздавленные виноградинки, а в углу неровными рядами толпились графины и бутылки. Эльф-домовик, щелчками пальцев испарявший осколки, прервался и отвесил Нарциссе низкий поклон.

С неприятным мягким чмоканьем под её левым каблуком лопнула виноградинка, и Нарцисса брезгливо очистила заклинанием туфли от сока. После побега из Азкабана у всех словно отказало всякое чувство прекрасного, всякое воспитание и всякое понимание того, что можно и допустимо, а что совершенно неприлично и неприемлемо. Нельзя есть руками и издавать животные звуки за столом, нельзя вытирать рот скатертью и сморкаться в рукава мантии, нельзя гоготать в полное горло и рассказывать при дамах похабные анекдоты, нельзя напиваться как магглы в конце рабочей недели, нельзя... Мерлин, да всё, что делали бывшие узники Азкабана и как они это делали — всё как раз входило в эти многочисленные "нельзя". Да, этих ограничений много, но разве не они в первую очередь отличают их, чистокровных и благородных, от грязнокровной рвани, которая любит смеяться, прикрываясь, или кладёт ноги на стол?

Сейчас же едва ли не все Пожиратели Смерти вели себя как распоследние магглы, ошивающиеся в кабаках, и это было... Было отвратительно и стыдно. Она догадывалась, в чём была основная причина несдержанности гостей, но это не отменяло того, насколько это всё было мерзко. Как же она гордится своим мальчиком, который, несмотря на подобное окружение, сохраняет воспитание и всегда помнит о манерах!

Беллу она нашла в бордовой гостиной: густого оттенка стены окрашивали её изломанную во сне беспокойную фигуру в тёмные тона засохшей крови. Кончик палочки, крепко зажатой в худых пальцах, указывал на дверь, через которую вошла Нарцисса. За стеной кто-то громко и звучно храпел; в самой комнате стоял запах спиртного. Нарцисса прикусила губу и поборола желание расплакаться.

А ведь было время, когда всё было совсем по-иному.

Нарцисса позвала домовуху и вместе с ней занялась транспортировкой сестры. Спустя полчаса она покинула покои Беллы и отправилась к себе, в этот раз выбрав путь через галерею, увешанную портретами белобрысых мужчин и женщин с бледными лицами: первые поприветствовали её вежливыми пожеланиями хорошего дня, а вторые осыпали комплементами её мантию.

Мантии была ужасная на самом деле: преувеличенно скромная, из самого дешёвого шёлка, без привычной филигранной вышивки; однако, у неё было немало достоинств, в том числе, закрытый верх, но в который, при этом, удобно было прятать письма Драко.

Да, раньше ей не нужно было покупать самое дешёвое из самого дорогого: у Люциуса было столько денег и столько тщеславия, что он буквально осыпал невесту подарками. А уж будучи в браке Нарцисса и вовсе не стесняла себя в расходах.

В те годы вечера Пожирателей Смерти проходили совсем по-иному.

Первая её встреча в статусе миссис Малфой с Тёмным Лордом произошла вскоре после свадьбы. Этот особняк сиял чистотой и богатством. Нарцисса облачилась в нечто серебристо-голубое, очень нежное и чрезвычайно элегантное, став похожей на нимфу; пышные белокурые волосы волной струились по прямой спине, а шею украшало аквамариновое колье. Люциус лучезарно улыбался, встречая Беллу и Рудольфуса: мрачные, строгие, оба в чёрном, они были полной противоположностью чете Малфоев. Долохов по-джентельменски поцеловал ручку Нарциссе, а Селвин, тогда ещё молодой и не лысый, очень осторожно флиртовал с ней. Мальсибер тогда был самым наглым из всех: он раскованно общался с дамами, а его почти белые глаза порой смотрели не туда, куда было смотреть дозволено, но и он вполне чинно поглощал ужин.

В тот вечер выступал Тёмный Лорд. Нечеловечески красивый, со страшными алыми глазами, с острыми скулами, он говорил каким-то необыкновенным голосом, который проникал в самые отдалённые уголки души, говорил страстно-холодно, весомо и завораживающе. Белла не отрывала взгляда от него, забывая моргать и едва дыша, Яксли то и дело кивал, параллельно конспектируя, Руквуд блаженно внимал с закрытыми глазами, Нотт даже вытирал пот со лба, а младший Лестранж заслушался до такой степени, что сидел, открыв рот. Нарцисса тогда поддалась общему чувству восхищения, царившему среди слушающих: каждое слово, произносимое Тёмным Лордом, казалось ей верным, правдивым, каждое обвинение звучало как истина, опровергнуть которую невозможно, да и не нужно.

Она схватила тогда мужа за руку и, не вытерпев, глупо шепнула ему: "Какие правильные вещи он говорит!"

Следующие ораторы не были столь убедительны, но достаточно запальчивы, чтобы удерживать внимание. Глаза участников собрания горели тем особым огнём, который отличает всех людей, слепо верящих в то, что они делают правое дело: огнём бессмысленным, но жестоким, готовым разгореться ещё сильнее и спалить всё на своём пути.

Да, тогда всё было совсем по-иному.

Она не поняла только, когда и почему эти встречи изысканных соратников превратились в рейды в масках, а зажигательные речи — в Непростительные заклятия. Она не могла увидеть ту грань, тот момент, после которого изменения стали необратимы — и от требований защиты прав чистокровных они скатились до убийств и пыток.

Нет, она не могла понять.

Или же всё просто с самого начала шло к этому?

* * *

Блэки были городской фамилией. Их родовые гнёзда прятались в самых отдалённых уголках Лондона, совсем не похожие на величественные поместья Лестранжей, Малфоев, Ноттов, Мальсиберов; многоэтажные особняки, главным назначением которых было всяческое подчёркивание древности рода и чистоты крови, ютились между домами магглов, их лавками и их мусорными баками.

Однако если у живущих в городе Эйвери хватало средств содержать ещё и загородное поместье, то Блэки продолжали упорно сидеть в своих пыльных комнатах посреди маггловских районов и демонстрировали всем, что так и надо, что это почётно и т.п. На самом же деле, жить в поместье Блэки просто не могли себе позволить, а младшая их ветвь, к которой принадлежала Нарцисса, и вовсе с трудом находила деньги и на городской дом; все представители этой фамилии старались своим внешним видом не выдавать свою бедность, особенно внушительную на фоне тех же Малфоев, и на это у них уже уходила кругленькая сумма. Нарцисса всё детство ходила в самых красивых мантиях, сшитых из лучших тканей, но при этом обстановка их дома была самой скромной, на общих обедах они не ели фазанов, запивая их винтажным шампанским, дом обслуживал всего один эльф-домовик, а заколок и туфелек у Нарциссы было в разы больше, чем игрушек.

Даром что младшая ветвь чистокровного и благородного рода Блэков обходилась без роскошных обедов и не проводила балов, мистер Блэк обладал великим сокровищем, цены которому не было: тремя красавицами-дочками, умными, с самой чистой кровью и с самыми прекрасными манерами. Это сокровище стоило фазанов и прочих павлинов.

Младшее блэковское украшение досталось единственному наследнику едва ли не самой богатой чистокровной семьи Британии.

Люциус Малфой был холоден и предельно вежлив. Нарси пыталась его расшевелить, но он лишь только покровительственно кивал головой и мыслями был явно не с ней. Когда она была мала, по-детски обижалась на него за это и надувала губы, когда была подростком и влюбилась в него (такое точёное лицо, такие великолепные волосы, такой необыкновенный голос, стать, стройный стан, настоящий принц), хотела выть в подушку и читала мрачные книги, когда детство закончилось и началась юность — благосклонно думала о том, как ей повезло (такой богатый, такого хорошего происхождения, не будет нужды и бедности, да и Малфой-Мэнор) в сравнении с Беллой.

Лестранж-Холл производил впечатление величественной гробницы, а Рудольфус Лестранж проявлял больше интереса к служению Тёмному Лорду, чем к семейной жизни с молодой супругой. Визиты в Лестранж-Холл были тоскливыми: балов Лестранжи не устраивали, а их летние вечера были такими скучными, что если бы не младший брат Рудольфуса, Рабастан, она заснула бы на них от скуки.

Как время быстро летит...

Ещё недавно она порхала в шёлковых мантиях от волшебника к волшебнику, ловя их полные восхищения взгляды, а дома надевала на себя старенькие платья и сидела у окна в полупустой комнате, глазея на магглов за окном, а сейчас у неё взрослый сын и муж. Как они все изменились... Люциус замкнулся в себе, Драко пишет всё реже и суше, стараясь, видимо, не тревожить её, а в её доме толпятся Пожиратели, гигантская змея Тёмного Лорда ест в столовой преподавателей из Хогвартса, а Белла бьёт эльфов.

Впрочем, жизнь всё равно продолжалась: Нарцисса посетила Лестранжей неделю назад. Белла отказалась наотрез покидать Малфой-Мэнор даже на пару часов и совершить визит вместе с ней, а Люциус побоялся оставлять Беллу в доме без присмотра (надо сказать, Нарцисса в чём-то была согласна с ним: сестра в последнее время неподобающе обращалась с фамильными ценностями Малфоев — могла разорвать Диффиндо обивку дивана, на котором лежала, а могла совершенно случайно облить каким-нибудь зельем гобелен) — поэтому Нарцисса пришлось аппарировать в одиночестве.

Лестранж-Холл, при виде которого становилось как-то тяжело на душе, встретил её недружелюбно: ветер играл с подолом мантии, в волосах путались сухие прутики, срываемые им с деревьев, а каблуки несколько раз завязли в земле. Дракон на мозаичном полу царапнул когтями по подошвам, а эльф-домовик с семью поклонами снял с неё верхнюю мантию.

Обед прошёл спокойно: Рудольфус не спустился вниз, принеся свои извинения через брата, а Рабастан вёл себя очень галантно и оказывал всевозможные знаки внимания и гостье, и жене. Вечер обещал быть довольно приятным.

Рабастан Лестранж принадлежал к тому типу мужчин, который сложно назвать красивым, но по отношению к которому обычно используется фраза "он был хорош". Не обладая классической правильностью черт и при этом имея, на вкус Нарциссы, чересчур мужиковатую фигуру, Лестранж тем не менее умел как-то по-особенному кривить губы в усмешке и иронично улыбнуться одними лишь глазами — и женщины рядом с ним сразу вспоминали о том, что они женщины, начинали смеяться и яростно стрелять глазами, тотчас забывая о своих прекрасных спутниках. Сама Нарцисса ловила себя на том, что при общении с Лестранжем не спускает глаз с него и порой глупенько хихикает. Пожалуй, единственными женщинами, на которых таинственным образом не действовало обаяние Лестранжа, были Белла и Эридес Лестранж, бывшая Эйвери.

Собственно, поэтому его усилия частично потерпели крах.

Однако сегодня Нарцисса почувствовала какие-то важные изменения между ними. Эридес ещё больше погрузилась в себя, но теперь её направленный внутрь взгляд не носил лёгкой печати эгоизма, которая, по наблюдениям Нарциссы, стояла почти на всех словах и поступках двоюродной сестры. Глаза Эридес сияли, но при это были красны — словно миссис Лестранж мучилась своеобразным раздвоением, чему-то и радуясь, и от чего-то страдая одновременно.

Рабастан же весь обед старался заглянуть жене в глаза: это желание походило бы на маниакальное, если бы число его попыток перевалило за пару десятков, но он всё же ограничился чуть меньшим числом.

Было очевидно, что в Лестранж-Холле происходило нечто серьёзное, и поэтому Нарциссе не показался особенно странным вопрос вызвавшегося проводить её Лестранжа.

— Нарси, скажи, какие цветы любит Десс? — его лицо при этом вопросе не выражало никаких эмоций, однако в его глазах Нарцисса сумела заметить лёгкое беспокойство: не то он волновался, что она не знает ответа, не то его несколько нервировала её возможная неудобная реакция на подобный неожиданный вопрос.

— Только не розы, — лукаво улыбнулась Нарцисса и удовлетворённо отметила скользнувшее по лицу Лестранжа облегчение. — Эридес нравятся орхидеи, ей всегда дарили именно их, — она сделала небольшую паузу, а затем продолжила: — но вообще она просто души не чает в ландышах.

Нарцисса аппарировала из Лестранж-Холла, искренне улыбаясь. Эридес обретёт скоро своё счастье, своё вознаграждение, возможно, она пока это и не понимает, но Нарцисса сердцем почувствовала это. А ведь в первую ночь после её свадьбы с Лестранжем она вовсе не была уверена в том, что Эридес не сбежит навсегда, едва они с Беллой закроют за собой дверь.

Нарцисса любила свадьбы, эти напыщенные церемонии — она с интересом и странным любопытством наблюдала за новобрачными, вслушивалась в клятвы, нередко соглашалась помогать в организации торжеств. В её память врезались каждая мелочь, малейшая подробность: она отчётливо помнила платья невест, музыку, под которую танцевали гости, блюда, подававшиеся на обед...

Нарцисса любила свадьбы. Она получала какое-то особое, даже мучительное удовольствие от них.

Была лишь одна свадьба, от которой удовольствия она не получила: и это была как раз свадьба Эридес Эйвери.

Возможно, дело было в том, что у неё не осталось воспоминаний о собственной свадьбе. Или, наоборот, в том, что эти воспоминания были слишком похожи на то, что она видела на свадьбе Эридес Эйвери.

За день до церемонии умер её кот.

Это был пушистый толстый кот отличной породы, которого ей купила бабушка в Диагон-аллее, когда ей было всего три года.

Она могла вспомнить сотни забавных случаев и смешных историй, связанных с ним: и как он бегал за мячиком и, не умея тормозить, влетал в мебель, как он пытался спрятаться от неё за пузатым чайником на кухне, как он однажды выбрался на карниз и почти час выбирался с него, пятясь назад, пока они перерыли весь дом, и как он напугал домовика, который не заметил его и наступил ему на хвост. Она могла перечислить все радостные мгновения, которые она пережила вместе с ним: и короткие путешествия, и длительные поездки к родственникам, и игры, которые она специально придумывала для него. У неё хранились десятки блестящих бантиков и мячиков, которые она сама делала для него и которые он так любил ловить и кусать, держа их в своих крепких лапках. Он был у неё, а она была у него — у Нарциссы почти не было своих игрушек: кукол, мишек и сов — у неё был только её кот.

Он поехал с ней в школу и все семь лет провёл с ней там, согревал её, когда она мёрзла в подземельях Слизерина, несмотря на грелку, мурлыкал ей, пока она чесала его за ушком, терпеливо выслушивал все её жалобы и был ей лучшим другом, другом, который не обманет и не предаст.

Он был рядом с ней всегда, и когда умерла мать от драконьей оспы, и когда Андромеда ушла из семьи, сбежав с грязнокровкой, он был рядом, тёплый, ласковый, мурлыкающий.

Так было почти всю её жизнь.

А потом он умирал.

Умирал он медленно, не ел, почти не пил, усыхая на глазах; его лапки разъезжались на гладком скользком полу, и он сутками лежал как выжатая тряпочка, то во сне, то глядя на них поблёкшими голубыми глазами.

Она помнила, как она взяла в свою руку его лапку, похожую на сухую веточку, как гладила его по спинке, которая бугрилась острым позвоночником, она запомнила, как он сладко вытянул свои лапки, будто и не было этих годов, будто он и не умирал, и как она подумала в этот момент, что она его предала.

Но отец использовал Убивающее заклятие, решив, что гуманнее было бы старого кота убить.

Они говорили, что это помощь друзей, что ему больно, что он мучается, а она держала его за лапку и думала, что это предательство.

Когда отец вёл её под руку, а она осторожно ступала, боясь споткнуться, а впереди стоял Люциус Малфой и смотрел на неё, она могла думать только о мутных глазах своего кота и вместо тонких пальцев жениха вновь чувствовала кожей тёплую шёрстку и острые косточки под ней.

Они ошиблись, всё-таки это было предательство — она окончательно это поняла, когда Люциус Малфой поцеловал её в губы, поцеловал холодно и деревянно.

Нарцисса любила свадьбы.

Но свадьбу Эридес Эйвери она ненавидела почти так же сильно, как свою собственную.

* * *

Сегодня общий ужин не состоялся: все либо проспали до самого вечера, либо направились домой отсыпаться. Эльфы устроили скромное пиршество на двоих в одной из гостиных. Нарцисса и Люциус поужинали в полном молчании: разговор никому начинать не хотелось, да и говорить было не о чем. Тем более, что тишина стояла в гостиной красноречивая.

Люциус был бледен; он вообще отличался особенным цветом кожи, который с усердием берёг и сохранял, пользуясь защитными мазями и выбирая всегда тенистые стороны улиц — но последние месяцы эта бедность стала отливать самыми не подходящими оттенками от серого до зеленоватого.

Нарцисса прекрасно понимала его: их дом, изысканный и роскошный, превратился в постоялый двор. Пожиратели Смерти били бутылки, засыпая осколками блестящий паркет, совершенно случайно сбивали со столиков хрупкие вазы и фигурки, вешали мантии на хвосты лепных павлинов на стенах и разжигали декоративные камины.

И Нарцисса, понимая, что если бы гости захотели, они бы вели себя приличнее, подозревала, что дело было не столько в том, что все Пожиратели прямо поголовно были свиньями безо всяких понятий о правилах поведения в чужом доме. Просто так вышло, что этот чужой дом оказался домом самого Люциуса Малфоя. Просто так вышло, что пока кто-то гнил в Азкабане среди дементоров, а кто-то перебивался случайным заработком, подрабатывая казнями волшебных зверушек или занимаясь нелегальной деятельностью, Люциус Малфой закупал партиями павлинов и богател с каждым годом.

Он был виноват в том, что происходит. Из-за его страстной любви пускать пыль в глаза и любви к власти Тёмный Лорд устроил свой штаб в их доме. Это он захотел стать его правой рукой, это он возглавил операцию, которую же и провалил, а теперь последний Кэрроу может заявиться к ним в дом и зажарить очередного попугайчика.

Из-за него её сын, её единственный сын, получил Метку. Это он во всём виноват.

Люциус закашлялся, став таким жалким, ещё более жалким, слабым и никчёмным, и Нарциссе захотелось заорать на него, выхватить палочку и наслать на него все проклятия, которые она знала, разом.

Минуту после этого она даже будет счастлива, но потом...

Потом Драко узнает об этом, и ему будет больно.

А этого она допустить не могла.

Нарцисса никогда не ссорилась с мужем. Единственный случай, когда она позволила себе закатить что-то отдалённо напоминающее скандал, произошёл много лет назад: но тогда миссис Малфой не могла потерять сына, не могла дать разрешение на его учёбу в Дурмстранге, просто не могла.

Это был единственный случай в семейной жизни мистера и миссис Малфой.

Когда она была маленьким ребёнком, её родители едва ли не каждую неделю ссорились: постоянная нехватка денег сказывалась на их отношениях ничуть не в меньшей степени, чем на разнообразие семейных трапез. Тогда это был самый большой страх Нарси — слышать, как они кричат друг на друга, как бросают взаимные оскорбления. Сердце девочки, казалось, прекращало биться, а вокруг замирала абсолютная ватная тишина, сквозь которую пробивались лишь голоса родителей. Её тело, казалось, сжималось, и она становилась совсем крошечной, как Алиса, выпившая волшебного зелья из бутылочки. Она могла только плакать, и тогда, казалось, не существовало в Лондоне существа более несчастного и с большей болью в душе, чем она.

Это наши взрослые дела, и они касаются только нас двоих.

Вечная присказка всех родителей. И один из самых тупых и бездарных аргументов в истории человечества.

Да, конечно, ссоры отца и матери ничуть не касаются детей. Действительно, какое отношение имеет ребёнок к будущему своей семьи? Конечно, даже друзья и подруги имеют право знать все подробности, но никак не ребёнок.

Нарциссе думалось, что будто все люди, вступая в брак, подписывали какой-нибудь хитрый договор, придуманный гением гоблинов, среди многочисленных условий которого, помимо повышения степени занудства и понижения уровня фантазии, у них из памяти изымались воспоминания о боли и чувствах, которые переживали они в момент ссор близких, и память о той горечи, что испытывали они, когда их родители, красные и яростные, бросали им: "Это наши взрослые дела, и они касаются только нас двоих".

Однако либо Нарциссе удалось избежать подписания такого документа, либо ей попались особо чувствительные гоблины: она слишком хорошо помнила своё детство и дала себе обещание сделать всё, чтобы Драко не пережил то, что пережила она.

Малфои никогда не закатывали ссоры. Они были подчёркнуто вежливы друг с другом и излучали любовь.

Сейчас Драко был далеко, и ничего излучать не требовалось. Поэтому, глубоко вздохнув, Нарцисса встала, холодно пожелала супругу спокойной ночи и отправилась к себе.

Расположившись поудобнее в постели, Нарцисса принялась перечитывать письмо от Драко: в уютном свете свечей, в пушистой тишине ночи строки, написанные сыном, звучали ещё тревожнее.

Нарцисса представила себе, как Драко в одиночестве ходит по холодной слизеринской спальне, как смотрит пустым взором своих прекрасных глаз на Метку, изуродовавшуюего нежную кожу, как мучается бессонницей, как...

Нарцисса испуганно села и поджала под себя ноги. Она почти заснула, и страшное виденье, туманный кошмар грубо вытащил её из приятного полусна; когда она была маленькая, её из дремоты выводили падения на скользких дорожках или с лестниц, теперь кошмаром стали падения сына.

Нарцисса прижала ладонь к лицу и расплакалась.

Её мальчик, её единственный сын снился ей то падающим с башни, то обливающимся кровью, то мгновенно умирающим от зелёного луча, попавшего ему в грудь.

Драко, Драко, мой сын... Мой сын — Пожиратель Смерти.

Это Люциус, Лестранж, Нотт, Долохов, Руквуд, Яксли, Тёмный Лорд — они развязали войну, а не Драко, но почему он должен отвечать за ошибки своего отца, почему он должен воевать на этой войне, начавшейся ещё до его рождения?

Почему всегда, хотя войны начинают старые опытные мужчины, умирают на них молодые ребята, юноши, мальчики?

Она до сих пор хранила воспоминания об Эване, весёлом, яростном, красивом как восход солнца. У неё в памяти остался и образ совсем юного Басты Лестранжа, который всю молодость провёл в Азкабане.

И Пруэтты, и сын Долохова, и Марлин Маккиннон, и Поттеры — все они были молоды и все они мертвы.

А Дамблдор погиб год назад, а Грюм — лишь в прошлом году, а Долохов и Нотт здравствуют, а... А Тёмный Лорд — живее всех живых.

И вновь идёт война, и вновь её начали старики, и вновь страдают молодые: её малыш Драко, умница Тео, мальчишка Поттер...

И встаёт вопрос: неужели её кошмары сбудутся и на этот раз на войне стариков погибнут молодые?

Примечание: так сложилось, что я изменила своей привычной структуре ПОВ и написала такую разноуровневую кашу, поскольку эта глава в написании вышла слишком тяжёлой для меня в эмоциональном плане, но я торжественно обещаю в следующей главе подробнее раскрыть такое, пока что выходящее преувеличенно невоспитанным поведение ПС) и, конечно, больше Нарциссы и Люциуса. Особенно Нарциссы — она же просто потрясающая!