Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

В этот раз проснувшийся в третий раз за ночь Мальсибер решает перебить дурные сны прогулкой — пусть и просто по дому. Встаёт, одевается потеплее и, поворошив кочергой остывающие багровые угли в камине, подбрасывает пару поленьев, затем зажигает масляную лампу, которую выдал ему для вечернего чтения Блэк, берёт её за основание — и тихо покидает свою комнату. Коридор старого особняка и днём-то не слишком радостен и дружелюбен, а ночью и вовсе пугает до дрожи в руках — тени, которые отбрасывает неровный и тусклый свет лампы, пляшут на тёмных стенах, напоминая Ойгену только что увиденный сон. Мальсибер ёжится и идёт к лестнице, решив спуститься в кухню и выпить что-нибудь, что поможет согреться, например, горячего вина или чаю — и, может быть, ему удастся отвлечься если почитать какую-нибудь скучную книжку по бытовой магии: кажется, что-то такое он видел на кухонном столе.

Он тихо идёт по коридору, высоко поднимая лампу правой рукой, а левой — скользит кончиками пальцев по шершавой стене — на лестнице впереди слышатся негромкие звуки спора. Два голоса: мужской и женский. Удержаться от того, чтобы не посмотреть, что там такое, он не может, да и не хочет, и потому идёт туда — на слух. И чем ближе подходит — тем яснее различает слова, а заодно и голоса узнаёт: Блэка и его матери. Ойгену довелось побеседовать с портретом Вальбурги и голос её он запомнил — так же, как и манеру вести разговор, которую вряд ли можно с чем-нибудь перепутать. Эти властные интонации смутно сохранились в его детских воспоминаниях — он видел миссис Блэк раз или два, и помнит, как робел тогда перед ней и старался как можно скорее куда-нибудь деться. Это забытое ощущение сейчас возвращается — но он больше не маленький мальчик, а она — не та строгая и непреклонная женщина. Всего лишь портрет.

— Привет, Блэк, — говорит Ойген, подходя ближе. — Доброй ночи, мадам.

Сириус вздрагивает и оборачивается — от него пахнет виски, хотя по внешнему виду и непонятно, насколько сильно он пьян — а изображение Вальбурги вскидывает удивлённо брови и прищуривается. Мальсибер вежливо кланяется, прикладывая руку к груди, и слышит сказанное с отчётливым удивлением:

— Не ожидала вас увидеть здесь снова, юный Мальсибер.

— Ваш сын был очень любезен, предоставив мне здесь приют, — улыбается Ойген, краем глаза следя за Блэком, который при его появлении замолкает, упрямо сжимая губы. — За что я ему благодарен безмерно.

— Ты тут не гость, — язвительно говорит Сириус. — Прости, что напоминаю, но ты здесь…

— Ты не представляешь, что мне приснилось, — грустно обрывает его Мальсибер, оборачиваясь к нему и заглядывая в глаза. — Если я ещё раз это увижу, я вообще никогда не усну… пойдём выпьем чаю? Пожалуйста? — он берёт его под руку и очень мягко тянет за собой.

— Изволь договорить! — требует Вальбурга от сына, но Ойген ведёт его за собой, демонстративно ёжась, и шепчет:

— Пойдём, пожалуйста, туда, где светло. Меня эти тени на стенах сейчас с ума сводят…

— Что тебе снилось? — переключается на него Блэк, чувствующий, как дрожат пальцы, сжимающие его локоть.

— Я говорил тебе — пытки и смерть, — отвечает Мальсибер, уводя его по коридору. — Самые разные… снится, как я убиваю кого-нибудь из своих, например… я почти что привык уже, но сегодня это были родители, и я…

Его голос срывается, он отворачивается и замолкает. Они так и идут тёмными коридорами молча — и входят в незнакомую Ойгену комнату. Это, похоже, столовая — совсем небольшая, у окна — стол на шестерых, стулья закрыты чехлами… Камин — неожиданно большой — растоплен, рядом с ним на полу небрежно лежит потрёпанный плед и стоит массивное голубое кресло, к которому прислонен потертый уже табурет для ног, повсюду лежат и стоят бутылки…

— Сядь сюда, — Блэк чуть ли не силой усаживает вовсе не сопротивляющегося Мальсибера в кресло, отодвигает ногой звякнувшие бутылки, а сам опускается на табурет. На подлокотнике кресла лежит нож — Ойген почти машинально берёт его в руки, просто чтобы занять их чем-нибудь, и вертит его в пальцах. Сириус берёт одну из тех бутылок, в которых ещё плещется виски — других напитков этой комнате категорически не признают — и делает несколько жадных больших глотков. Потом вдруг спрашивает:

— Ты видел, как убиваешь своих родителей?

— Да, — Ойген силится улыбнуться, но улыбка выходит совсем несчастной. — Очень ярко и… по-настоящему. Ножом…

Он передёргивает плечами и роняет нож на колени, тут же подхватывает его и улыбается снова, ещё более измученно и печально.

— Я ведь любил их… всегда любил — да и сейчас люблю. Не важно, что они давно умерли… Ты понимаешь, — он нервно теребит несчастный нож, сжимает его, водит кончиком по своей ладони, постукивает рукояткой по средним фалангам пальцев, — у нас ведь всегда был чудесный и светлый дом… меня все любили — родители, бабушка с дедом, все родственники… мы даже с кузенами и кузинами итальянскими в детстве дружили — я же по-итальянски как по-английски говорю, мы по полгода в Италии проводили… Меня избаловали, наверное, но я всегда обожал проводить время с родителями — они же и друзей моих любили и принимали, Эйв у нас жил в каникулы… у нас всегда было весело и гостил кто-нибудь, и мы вечерами собирались в гостиной или — в летнем домике — на веранде — и играли во что-нибудь или рассказывали истории… а потом так всё быстро случилось — меня арестовали внезапно, я даже не то что не попрощаться — вообще ничего им сказать не успел, и мы потом только на суде в последний раз и увиделись… а после побега я дома успел побывать два-три раза — и знал бы ты, как я по ним скучаю… я знаю, портреты — это не совсем то, но мне их так не хватает…

— Я никогда не сомневался в том, что ты придурок, — резко и горько говорит вдруг Блэк, — но даже не представлял, до какой степени!

— В смысле? — от неожиданности Мальсибер снова роняет нож и глядит на Сириуса чрезвычайно удивлённо.

— У тебя же всё было! — говорит Блэк с непонятным отчаянием. — Вообще всё: нормальный дом, родители, друзья, деньги… что тебя понесло к Волдеморту?

— Я тебе говорил уже, — вздрагивая от этого имени, но почему-то не поправляя Блэка, говорит с удивлением Ойген, — я был глупым и просто не понимал… почему ты спросил вдруг?

— Да потому что ты… ты вообще ничего не понимаешь, Мальсибер, — Сириус запускает пальцы в свои волосы и потом резко роняет руки. — Вообще ничего…

Блэк вновь отпивает виски — он и так пьян, хотя и держится превосходно — потом вдруг зачем-то встаёт и, подбирая с пола пустые бутылки, выстраивает их на каминной полке по размеру и цвету — огонь освещает его странно и жутковато, и Мальсиберу всё время кажется, что его одежда вспыхнет сейчас. Ойген молчит — не понимая, что происходит, он достаточно чуток для того, чтобы ощущать неуместность любых своих реплик, и в какой-то момент Сириус заговаривает снова.

— Ты хоть знаешь, что дома может быть словно в могиле? — спрашивает он тихо, падая в свое кресло и вновь прикладываясь к бутылке. — Ты говорил сейчас, как у вас было дружно и весело — а я, сколько помню себя, от матери не слышал вообще ничего, кроме того, что не подобает делать наследнику. В этом доме не принято было даже детей обнимать — да даже своему любимчику Регулусу она в лучшем случае могла руку на голову положить в качестве невероятной ласки и поощрения, — он усмехается, но взгляд у него тяжёлый и горький. — И он за эту ласку бывал ей так благодарен, что я иногда в детстве нарочно устраивал какую-нибудь пакость, чтобы на моём фоне братишка получил свои несколько мгновений счастья. И знал бы ты, как я ему в этот момент завидовал — до слёз же…

Он замолкает и крутит и крутит в руках бутылку, сжимает её в ладонях, опять запускает пальцы себе в волосы… Ойген молчит — просто смотрит и с огромным трудом удерживает себя от того, чтобы протянуть руку и сжать плечо Сириуса. Но это не к месту — он уверен, и сдерживается. Они молчат долго — потом Ойген сам берёт одну из оставшихся вокруг бутылок, берёт два стакана и наливает им виски. Обоим… И первым же делает глоток, умудрившись даже не сморщится — Блэк кидает на него острый взгляд, смотрит на протянутый ему стакан, берёт, и, осушив его залпом, сбивчиво продолжает:

— Отец был неплохим человеком, знаешь… только он всегда, всю мою жизнь, был занят. Мы и видели его почти исключительно за обедами, и то через раз… в этом доме никогда не было жизни, а сейчас смерть и вовсе заполнила всё — от чердака до подвала, даже в малой столовой поминки словно не прекращаются. Я и гиппогрифа в спальне матери поселил чтобы её позлить и хоть чем-то эту жуткую атмосферу разбавить… Но это всё равно всего лишь портрет — от неё настоящей практически ничего не осталось… и она уже никогда никому не положит руку на голову.

Его голос потихоньку гаснет на этих словах, и последнюю пару слов Мальсибер едва слышит — и всё-таки не удерживается, протягивает руку и мягко касается его плеча. Блэк, как ни странно, не сбрасывает её — просто сидит, будто не чувствует, но когда Ойген легонько сжимает пальцы, оборачивается и говорит, глядя ему в глаза:

— Знаешь, а я в Азкабане даже не мог вспомнить её лицо. Сколько я ни пытался — не смог… а руки вот помнил. Эти длинные её пальцы с тяжёлыми кольцами на тёмной макушке брата…

Он прижимает руки к своему лицу и трёт его — а потом отнимает и смотрит на них очень внимательно и очень долго. И Ойген вдруг замечает, насколько похожи его кисти — с длинными блэковскими пальцами, с пожелтевшей и сухой кожей — на руки женщины на портрете. Сириус ловит этот его взгляд, усмехается, кивает, говорит с горькой насмешкой:

— Да, верно… я в Азкабане об этом не вспоминал, а как вернулся — всё смотрю на них и думаю иногда, что это уже и не мои руки, а матери, такие же сухие и мёртвые… Ты знаешь… она ведь умерла здесь. Здесь, в этом доме… в своей комнате, на кровати. Я вернулся — и меня этим запахом просто с ног сбило, я даже не сразу понял, что это. Вошёл к ней в комнату — а она там… под грудой сухих цветов. Видимо, этот старый безумец сделал для хозяйки что смог… И плоти уже не осталось — лишь кости на чёрном бархате её истлевшего платья да пальцы с этими мордредовыми перстнями… А потом я её этими же самыми руками похоронил, — добавляет он резко. — Не по-настоящему, правда… просто отнёс её в склеп — и всё. Она и сейчас там лежит… непогребенная. Я всё никак не заставлю себя туда спуститься… в стене есть свободная ниша и саркофаг готов — всё готово… а я — не могу. Запах этот… почему, ты думаешь, я пью не вино, а виски? Потому что вино этот запах не способно отбить — а виски вполне. Огденский сильнее тлена, — усмехается он и берёт в руки бутылку. Открывает, нюхает, делает большой глоток прямо из горлышка — и спохватывается: — Извини. Налить тебе?

— Да, — Ойген подставляет ему свой непонятно как и когда опустевший стакан — и вдруг предлагает: — Давай похороним её. Сейчас. Вдвоём, — и добавляет: — Пожалуйста. Позволь мне. Я ведь не смог сделать это со своими родителями… когда я вернулся, их уже давно похоронили. И мне до сих пор кажется, что я так и не попрощался…

— Похороним, говоришь? — медленно спрашивает Сириус, глядя на него так, словно видит его впервые.

— Да, — Мальсибер не прячет взгляда, и на какое-то время они так и сидят, глядя друг другу в глаза. — Пожалуйста, — повторяет он тихо.

— Ну давай, — просто говорит вдруг Сириус.

Они глядят друг на друга, потом Ойген говорит немного смущённо:

— Отдай мне мою палочку, пожалуйста. Неприлично же без неё… и себя в порядок привести надо — не так ведь туда идти, — он дёргает горловину своего свитера. — Я верну потом сразу.

— Отдам, — кивает Блэк и уходит. Вернувшись через несколько минут, протягивает Мальсиберу палочку, говорит, нервно кусая губы: — Будешь готов — спускайся к подвалу. Склеп внизу, я тебя подожду у двери.

— Я быстро, — говорит Ойген.

Поднявшись к себе, он осматривает свою одежду, задумывается, потом переодевается: чёрная мантия у него есть, белая рубашка — тоже… Чёрных брюк нет — он перекрашивает имеющиеся, подумав, делает то же и с пиджаком, потом трансфигурирует чёрный галстук… Одевается, трансфигурирует на двери зеркало, смотрится в него, добавляет веточку кипариса, прикалывая её к мантии, причёсывается… Ему странно и нервно, он ловит себя на мысли, что боится спускаться и в этот подвал, и в блэковский склеп, злится на себя за это и решительно выходит из комнаты, сжимая в руках палочку и радуясь, что ровный свет Люмоса не отбрасывает этих пляшущих по стенам теней.