Пыль (гет)

Алексей

Аметистов понимал, что Рудзутак не мог сказать больше. Но даже то, что он сказал, было достаточным для для того, чтобы сделать определенные выводы. И эти выводы были неприятными: Запорожец, похоже, в самом деле согласовал перестановки в Ленинграде с Ягодой. Выехав из Кремля, Владимир Сергеевич остановил шофера на Воздвиженке и купил в киоске свежий номер «Правды» — главным образом для того, чтобы получить две копейки. У среднего ларька с папиросами, как обычно, стояла толпа военных и штатских. Улицы были мокрыми из-за недавно проехавшей поливальной машины. Затеи Владимир Сергеевич быстро подошел к аппарату и набрал записанный на бумажке номер.

— Дежурный Сергеев, — раздался жесткий голос.

— Могу ли я поговорить с первым помощником начальника оперативного управления Павлом Сергеевичем Щебининым?

— Как доложить о вас?

— Аметистов из Лениграда. Скажите, от Майорова.

— Переключаю.

Прошло несколько томительных минут, когда в трубке, наконец, зазвучал звонкий и немного суховатый голос.

— Щебинин у аппарата.

— Павел Сегреевич, добрый день. Это Владимир Сергеевич Аметистов, от Майорова. Если возможно, хотел бы встретиться с вами. Нужно передать кое-что.

— Понимаю. Вы начальник Всеволода Эмильевича по Лениградскому обкому?

— Да.

— Сможете подойти к часу на Гоголевский бульвар?

— Разумеется.

— У меня будет обеденный перерыв. Встретимся напротив Наркомата обороны. Или, может, лучше у «Военторга»?

— Давайте так.

Через час Аметистова встретил около «Военторга " высокий сухопарый человек с черными усами. Сейчас он был в форменной гимнастерке, фуражке с кокардой и высоких черных сапогах. Владимир Сергеевич не был лично знаком с Щебинин, хотя знал о нем немало по рекомендации Майорова. Военный сразу указал ему рукой на переход, и они сразу смешались с людским потоком. Напротив у Арбатских ворот уже строилась станция метро.

Осененный деревьями Гоголевский бульвар томился в солнечной жаре первых сентябрьских дней. Миновав могучую стену, отделявшую строгий комплекс Наркомата обороны от бульвара, Аметистов покосился на манящую тень за решетчатой оградой. Мимо звонко прогрохотал трамвай. Щебинин словно уловил желание гостя и сразу повернул к памятнику Гоголя, предлагая присесть на скамейку. Владимир Сергеевич не стал противиться столь заманчивому предложению.

— Майоров посоветовал мне обратится к вам, — спокойно сказал Аметистов. — Говорит, что только вы можете помочь в таком важном деле.

— Что же, я всегда готов помочь Севе, — Щебинин открыл серебряный портсигар с изображением коня.

— Ситуация серьезная. Запорожец, заместитель руководителя ленинградского отделения НКВД, действует без оглядки на руководство областного НКВД. Ссылается на Москву… — закурил Аметистов. — Правильно ли я понимаю, что вы можете узнать подоплёку дела?

Невдалеке просигналил открытый автомобиль. Невозмутимый регулировщик в белом мундире махал полосатой палочкой. Шебинин выпустил струйку табачного дыма.

— Узнать я не смогу — через четыре дня уезжаю на Восток. Но узнавать тут нечего, — посмотрел он на Аметистова, заметив разочарование в его глазах. — Так делается накануне проведения крупной и внезапной операции.

— Это ясно. Но какой операции? — уточнил тихим голосом Владимир Сергеевич.

— Сталин недоволен ситуацией в Ленинграде, которую Киров превратил во вторую столицу, — спокойно сказал Щебинин. — В Ленинграде намного более мягкое отношение к оппозиции, чем в Москве или каком-то ином городе. Волей или неволей, но Ленинград Кирова становится оппозицией Сталину.

«Рудзутак говорил тоже самое», — подумал Аметистов.

— Киров всегда поддерживал Сталина, — сухо сказал Аметистов.

— Киров лично — вполне возможно, — сбросил пепел Щебинин. — Но после съезда он объективно оказался новым лидером оппозиции. Ленинград Кирова — не областной город, а вторая столица. Чтобы вы сделали на месте Сталина?

Аметистов задумался. Удивительно, но такая простая мысль не приходила ему в голову. Рудзутак опять говорил примерно тоже самое, но только другими словами.

— Я бы взял под контроль Ленинград… — неуверенно сказал Аметистов. Невдалеке две девушки весело смеялись, купив мороженого.

— Сталин рассуждает, думаю, также, как и вы: вторая столица, центр оппозиции, недопустима. Ему нужно совершить нечто, после чего Киров согласится на чистку. Только и всего, — развёл руками Щебинин.

Аметистов промолчал, словно прикидывая что-то. На самом деле его занимал вопрос о том, что именно это может быть за провокация. Саботаж? Крупный теракт? Нападение на какую-то фигуру в руководстве? Да, все это прозвучало бы громко. Но все равно: даже при такой провокации Киров не выпустит из рук управление Ленинградом…

— Ленин, полагаю, поступил бы иначе. Вспомните, как он сумел договорится с республиками в двадцать втором.

Эта фраза о Ленине казалась Аметистову своеобразным паролем, позволяющим найти единомышленника. Шебинин, однако, не отреагировал на неё, а продолжал курить, ожидая, что дальше скажет собеседник. Машина напротив промчалась через лужу, и девушка в легком белом платье, взвизгнув, отпрыгнула от тротуара.

— Ильич называл такую систему бюрократическим извращением, — вздохнул Аметистов. — А теперь мы возводим её в центр марксизма.

— Любой лидер управляет с опорой на бюрократический аппарат, — спокойно сказал Щебинин. — В этом была ключевая ошибка Троцкого. Он думал, что сможет победить тем, что умеет воздействовать на массы. Но у Сталина был пост генерального секретаря, учёт и распределение кадров. И аппарат оказался сильнее ораторских талантов Троцкого.

— Возможно, это утопия, но я думаю, что Ленин смог бы сохранить баланс между группами в партии. Троцкий был чужим — он не победил бы в любом случае! — В глазах Аметистова мелькнула искра. — Но Зиновьеву, Каменева, Бухарину и даже Сталину там нашлось бы место, как равным. Ленин сумел бы создать такую систему!

— Как и Рудзктак, — спокойно ответил Щебинин. — Но этот шанс мы упустили в двадцать четвёртом.

— Думаете, следовало бы выполнить завещание Ленина? — Владимир Сергеевич посмотрел на бочку со сладким квасом, который в тени бульвара продавала пухлая женщина.

Щебинин привстал и показал на тень бульвара, убегавшую за памятник Гоголя.

— В ноябре пленум ЦК… Это последняя надежда, — снова закурил Щебинин.

— Последняя?

— Владимир Сергеевич, неужели вы не понимаете очевидного? — грустно посмотрел его собеседник на чугунную решетку. — Сталин никогда не забудет прошедший съезд. Это была не просто очередная оппозиция! Этих людей выдвинул он сам, они шли за ним. Люди Сталина пошли против воли Сталина. А такое, как вы сами понимаете, не забывается…

— Вы прогнозируете большой удар по Ленинграду? — Аметистов посмотрел на газетный киоск.

— А вы, обратили внимание, Владимир Сергеевич, на мелочи? — спросил Щебинин. — В июле ОГПУ стало НКВД. В новом Наркомата есть два отдела: оперативный, обеспечивающий охрану руководителей партии и правительства, и специальный, отвечающий за обеспечение секретности в ведомствах. Отныне любой крупный партийный работник, включая вас, находится под техническим контролем НКВД.

— Но для любой акции нужен детонатор… — пожал плечами Аметистов. — Запорожец работает со старинными людьми в Ленинграде.

Щебинин внимательно посмотрел на ленинградского гостя.

— Вы помните дело Суховского?

— Да, конечно. Громкая история с самоубийством. Вновь опубликовали его тезисы как расходящихся с генеральной линией по китайской революции, — сказал Аметистов. — И все это шло на фоне разгрома крупной троцкистской фракции в Коминтерне…

— В то-то и дело. Валериан был моим другом. И с ним накануне смерти тоже работали очень странные люди… — внимательно посмотрел на спутника Щебинин.

Они обменялись взглядами, после которых Щебинин протянул спутнику жесткую руку. Аметистову казалось, что даже здесь разлит воздух сладковатого кваса из цистерны. Он обернулся: желтая цистерна стояла на месте, только возле нее кружились налетевший на сладость осы.

* * *

Я давно уловил странный закон: самый длинный месяц в году — сентябрь. Другие месяцы пролетают как-то очень быстро: раз — и Седьмое ноября, два — и Новый год. А вот сентябрь тянется ужасно долго: только третье, двенадцатое или пятнадцатое сентября. Зато по дороге в школу у меня было много времени подумать над тем, что я нащупал.

Наконец, у меня появилась возможность осмыслить все, что я собрал за минувшие месяцы. Что я имею? Отец когда-то работал в Польревкоме с Варским и Фененко. Затем у них пошли какие-то раздраи про национальные движения. Потом отец подготовил тезисы на Пятом Конгрессе Коминтерна против Суварина и Троцкого, но сказали, что они поддерживают Суварина. К этому делу были причастны Варский и… Елена Андреевна, мать Влада и Вики. Так-так.

Я задумчиво посмотрел на зеленую скатерть стола. Потом осенью двадцать четвертого тезисы опубликовали в «Большевике» как чуть ли не троцкистские. Отец опроверг их, заявив что текст не его. Потом про те тезисы опять вспомнили перед его смертью. Теперь они не понравились кому-то наверху в связи с революцией в Китае. В голове звякнул непрошенный колокольчик: отец, когда мы ехали на море, и говорил. Но чем больше я думал об этом деле, тем больше понимал: мне не хватает какого-то звена, чтобы связать все факты воедино. Этим звеном были часы. Я крутил их и так, и эдак, но все же никак не мог понять: почему они были «делом жизни» отца. Не поплатился он ли он из-за них жизнью? Но как и почему — я не мог понять.

В школе все шло по прежнему, хотя у нас появился новый предмет — история. Учителем стал Николай Вадимович Гледкин — невысокий худощавый человек в больших очках. Короткие светлые волосы были аккуратно зачесаны на пробор. Одет он был безукоризненно: в темно-сером костюме в белую полоску. У нас Гледкина не полюбили: то ли за монотонность его рассказов, то ли за непропорциональную строгостью — манеру придираться к мелочам и снижать за это оценки. Как-то в конце сентября он устроил нам контрольную по первобытному обществу, и Маша Гордеева получила два только за то, что перепутала неолит с энеолитом. За это она прозвала Гледкина «злобной креветкой», и Женька с Юлей распространили эту кличку.

Настороженно держалась только Ленка Туманова. Мне казалось, будто она в чем-то подозревает Гледкина: во всяком случае она смотрела за ним настороженно и с тревогой. И однажды ее все-таки прорвало. Мы уходили с математики, как вдруг она тихо сказала Вовке с Владом:

— Креветка ходит так, словно уже хозяин школы!

Я задумался: мне показалось, что Туманова в чем-то права. Ребята шептались у Гледкина на уроках, но ему все было нипочем: он только легко постукивая пером по столу, просматривая журнал, или внимательно осматривал отвечающего из-под очков, словно его зачем-то запоминал. С остальными учителями он держался вежливо, но отчужденно. И тем не менее, вскоре у Гледкина появились в классе два любимца. Первым оказался Вовец Солнцев, а вторым как ни странно я.

С Вовцом (к тому времени мы все классом его звали «Вовец») все было просто. Гледкин со второй недели кивал ему, и пару раз даже улыбнулся ему краешками губ. После ответов Солнцева он кивал и задумчиво говорил «хорошо… хорошо». Отвечал Вовец, правда, посредственно: в лучшем случае выучивался параграф «от и до». Но после уроков он любил подходить к Гледкину и задавать ему дополнительные вопросы. Пару раз они даже вместе вышли из класса, причем Вовец чуть ли не бежал за Гледкиным, пытаясь догнать его в коридоре.

А вот со мной история вышла не простая. На литературе мы изучали Пушкина, и Вера Сергеевна со слащавым выражением лица сказала, что «Пушкин — наше всё»: с него началась русская литература. Я почувствовал возмущение. Дело в том, что я прочитал в журнале повесть об учебе Ломоносова в Германии «Врата учености». Повесть была неказистая, но мне она ужасно нравилась. Особенно мне нравилось место, где Генкель выгнал молодого Ломоносова, а немецкие шахтеры подарили ему газету с рассказом о победе русских при Хотине. В тот же вечер восхищённый Михайло написал «Оду на взятие Хотинской крепости» и послал ее в Петербург. Я поднял руку.

— Что такое, Суховский? — спросила учительница. Она всегда смотрела на меня настороженно, словно ожидая от меня какого-то подвоха.

— Вера Сергеевна, скажите, а почему мы говорим, что Пушкин — первый русский поэт, а не Ломоносов?

В классе послышались смешки. Ирка повернулась ко мне и моргнула длинными ресницами: мол, ничего себе… Маша фыркнула и послала Насте какую-то записку. Но я сдаваться не собирался.

— Ломоносов в самом деле писал стихи, — снисходительно улыбнулась Вера Сергеевна. — Писал стихи и Державин… Но разве можно его сравнить с Пушкиным?

— А почему нет? — не мог понять я.

— Ну вот что ты можешь вспомнить из Ломоносова? — снова вздохнула Вера Сергеевна, словно желая доказать мне, насколько я глуп.

— Могу. — Ответил я и прочитал:

Восторг внезапный ум пленил,

Ведет на верх горы высокой,

Где ветр в лесах шуметь забыл;

В долине тишины глубокой.

— А правда красиво… — сказала удивленная Вика. Влад тоже закивал.

— Как называется это произведение? — Вера Сергеевна смотрела на меня с таким видом, точно желая преподать урок.

— «Ода на взятие Хотинской крепости», — спокойно ответил я. — Маршал Миних взял турецкую крепость Хотин, а Ломоносов оду написал, — пояснил я ребятам.

— А чем кончается поэма, Суховский? — также насмешливо сказала Вера Сергеевна. Длинное бежевое платье с кружевными рукавами делало ее чем-то похожей на старинного призрака.

— «Хочу прославить навсегда императрицу Анну!» — отчеканил я.

— А почему мы это не учим? — спросила Маша. — Замечательно же!

— Вызубрил, — улыбнулась натянуто Вера Сергеевна. — Но, ребята, поймите: для своего времени Ломоносов и в самом деле писал неплохо, — снисходительно сказала она. — Но только после Пушкина возник наш русский язык!

— А я вот все понимаю у Ломоносова, — сказал Влад.

— И я, — ответила Вика. — Чем это отличается от Пушкина?

— Вот и прекрасно, — закончила Вера. — Дома и напишите сочинение, почему Пушкин наше всё.

Мы вышли из класса отчаянно споря. Ленка с Машей доказывали, что Ломоносова и Пушкина даже близко нельзя поставить рядом; Вика, Влад и Женька утверждали, что я прав: Ломоносов писал ничем не хуже Пушкина. Ирка обещала рассудить спор и, легко стуча каблуками, побежала на второй этаж в библиотеку. Вскоре она вернулась оттуда с зеленым томиком произведений Ломоносова. Мы столпились вокруг Иры. Она с важным видом отрыла наугад томик и прочитала:

Взошла на горы черна тень;

Лучи от нас склонились прочь;

Открылась бездна звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

— Правда здорово… — прошептала Аметистова.

— И по-твоему это сопоставимо с Пушкиным? — возмутилась Маша.

— А разве нет? — удивилась Вика. В кои-то веки раз они были согласны с Иркой! — По-моему, ничем не хуже.

— Что же получается… — Ирка отчаянно листала длинными пальчиками книгу. — Слава Пушкина дутая? И он не первый русский поэт?

— Ничего не дутая! — возмутилась Ленка. — Он правда писал гораздо лучше?

— А чем лучше? — удивилась Вика. — Пока не вижу!

— Стихи у обоих почти одинаковые… — вздохнула Ира. Было видно, что ей не просто порвать с мыслью, что Пушкин первый поэт, но деваться было некуда.

— А содержание разное! — кипятилась Маша.

— А в чем резное? — пожал я плечами.

— Пушкин был другом декабристов и боролся с самодержавием! — назидательно вставила подошедшая Марина Князева.

— А Ломоносов брал в университет крестьянских детей! — ответил я с запалом. — Тоже боролся с самодержавием и крепостничеством! — Женька и Вика отчаянно закивали головами в знак согласия.

— Но писал хвалебные оды царям… — смутила Марина.

— И Пушкин писал, — ответил я. — Возьи «Полтаву» хотя бы…

Ира, тем временем, снова пролистала томик и прочитала вслух:

В полях кровавых Марс страшился,

Свой меч в Петровых зря руках,

И с трепетом Нептун чудился,

Взирая на российский флаг

— Мне даже больше Пушкина нравится! — с жаром сказала Вика. В ее глазах стояло удивление: она, казалось, сама была поражена открытию.

— Гришкова — поклонник Ломоносова? — фыркнула Ленка.

— Ну вот скажи: чем хуже Пушкина? Ну чем? — напирала Вика.

— Не могу сказать что я поклонник Ломоносова, не особо читала, но мне кажется, Алекс прав, — сказала Настя. — Я Пушкина люблю, но почему именно Пушкин «наше всё»? Другие поэты не менее талантливы, тот же Ломоносов правда писал довольно качественно и даже раньше чем Пушкин! Соглашусь с Алексом — Ломоносова вполне можно поставить в один ряд с Пушкиным и другими, тоже поэт великий, ещё и гений — столько наук изучил, даже университет в честь Ломоносова создали!

— Тоже верно, — кивнула Вика.

Мы ни о чём не договорились. Вечером я сел писать сочинение, решительно не зная, что писать. Поэтому, подумав немного, написал все, как думал: что Пушкин, конечно, велик, но отнюдь не «наше все», что до него были не менее великие Ломоносов и Карамзин, а слава Пушкина… Не скажу, что она «дутая», но все-таки во многом держится на принижении поэтов прошлого.

Через день Вера Сергеевна пришла в странном настроении. Она пыталась казаться, но веселый, но, кажется, не только я чувствовал, что улыбается она натягуто. Вместо русского она провела урок литературы. За мое сочинение она поставила «четыре с большим минусом», а Вике с Владом и вовсе по тройке — за непонимание роли Пушкина. Пятерки получили только Антон, Ира и Маша, которые слово в слово воспроизвели ее слова про Пушкина. После это Вера Сергеевна начала рассказывать, что с Пушкиным «взошло Солнце русской поэзии», что Пушкин обладал удивительной способностью говорить обо всем как бы между прочим, что выдает в нем «подлинного гения». И что у Пушкина не мастерство, как у других поэтов, а волшебство во владении словами, а предшественники перед ним — как Сальери перед Моцартом. У меня на душе было чувство, что скоро я просто возненавижу Пушкина.

Ничего особенного, конечно, не произошло, хотя на душе у меня было противное чувство — всё же первая четверка по литературе. Вера Сергеевна бросала на меня странные взгляды: каким-то шестым чувством я понимал, что все это она рассказывает для меня, хотя почему понять не мог. Прозвенел звонок. Антон с шумом застегнул портфель, а Лера что-то аккуратно пометила на полях тетради. Только Вика выразила мои ощущения, громко вздохнув:

— Дурак, которому талант свалился с неба!

Маша повернулась к ней, но что именно она хотела сказать, я так и не понял. Вместо этого Вера Сергеевна подошла ко мне:

— Алексей, — сказала она с натянутой улыбкой, — мне кажется, ты должен понять, что в мире есть общепринятые истины.

Не знаю, что на меня нашло, но я почувствовал прилив крови.

— Что Пушкин — наше всё? — спросил я, не полная глаз от учебника.

— В том числе, — сладко улыбнулась Вера Сергеевна. — Поверь, филологи давно решили это!

— А я все-таки не понимаю, почему именно он! — спросил сказал я.

Вместо ответа Вера Сергеевна вздохнула.

— Значит, к сожалению, пока еще не дорос до серьезной литературы. Твой отец тоже считал, что надо сомневаться в любых истинах, — улыбнулась она. — И это, поверь, не пошло ему на пользу.

— А что именно? — спросил я, рассматривая ее красное платье.

— Думаю, ты и сам знаешь ответ, — также натянуто ласково улыбнулась Вера Сергеевна.

Я что-то пробормотал в ответ, но вышел из класса в приподнятом настроении. Теперь я четко знал, что Вера Сергеевна знала отца. «Пятый Конгресс, ну конечно…» — повторял я про себя, идя по коридору. Глядя на желтые стены, я чувствовал, что стою возле наглухо закрытого несгораемого шкафа, но не знаю, как к нему подобраться… От предчувствия, что там хранится много интересного, меня разжигало нетерпение, с которым было ужасно трудно совладать.

Наш спор про Пушкина получил неожиданное продолжение на истории. Едва Гледкин сел проверять журнал, как Юля Янова подняла руку:

— Николай Вадимович, скажите, а Пушкин был самым великим поэтом?

Раздались смешки. Ленка Туманова многозначительно переглянулась с Вовцом и Витькой. Я нетерпеливо стал дергать перо. Гледкин оторвал голову и посмотрел на нас из-под очков с легкой улыбкой:

— Пушкин был одним из самых загадочных поэтов в истории… — Несколько мгновений он словно наслаждался тишиной, который вызвали его слова. — Например, вы знаете о чем на самом деле поэма «Руслан и Людмила»?

— О Киевской Руси? — брякнул я.

— Куда больше, — улыбнулся Гледкин. — Эта поэма — сатира на первый том «Истории государства Российского» Карамзина.

— Ничего себе! — изумлённо протянула Настя. — даже не думала.

— Вот так Пушкин, — закивала Маша. — Ничего себе, сатира! Вот как оказалось!

— Карамзин, например, писал, что печенеги убили князя Святослава и отсекли ему голову у Днепровских порогов. — Все-таки голос Гледкина мне иногда напоминал Сверло. — Напомните, с кем бился доблестный Руслан?

— С головой! — фыркнула Туманова. — С голо…

Мы переглянулись. Как же нам раньше не пришла в голову эта мысль!

— Только Пушкин высмеял Карамзина, — близоруко прищурился Гледкин. — Карамзин считал Святослава великим князем. А Руслан сказал: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину, бывало: хоть лоб широк, да толку мало!»

Мы молчали, как потрясенные. Гледкин между тем продолжал:

— Или возьмите тех же варягов. Карамзин описал их как отважных воинов. А Пушкин ехидно выдал про Фарлафа: «В пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей!»

— Вовец, про тебя! — не выдержал Женька.

— Боюсь, что нет, — неожиданно улыбнулся Гледкин. — Солнцев ведь не крикун надменный, правда? — прищурился он. — Но это еще не все! Пушкин в «Руслане. И Людмиле» умудрился высмеять все государственную поэму России!

— А где? — хлопнула ресницами Ирка.

— В самом начале, — улыбнулся Гледкин.

Он улыбался по прежнему одними губами, что придавало ощущение натянутости, но я был изумлен его знаниям. Ведь это не прочитаешь ни в одной книге…

— У Лукоморья дуб зеленый… Златая цепь… — повторил я машинально.

— Молодец! — подмигнул мне Гледкин. — Лукоморье — лука моря, излучина в устье Днепра. Прорыв к «луке моря» был объявлен целью Екатерины Второй. Про «луку моря» специально вписали в главную и бессовестную фальшивку того времени — «Слово о полку Игореве».

— А… Зачем? — запнулась Ира.

— Чтобы обосновать претензии Екатирины на Причерноморье. А Пушин легко и непринужденно обсмеял эту цель и тех, кто Лукоморье покорил… «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, избушка там на курьих ножках, стоит без окон, без дверей». Вы слышали про потемкинские деревни? — посмотрел Гледкин на притихший класс.

— Ничего себе, — протянула удивлённо Настя. — Я и не думала, какая здесь скрыта история, в «Лукоморье"-то!

— Потемкин ставил фальшивые дома на пути Екатерины в Крым? — спросил.

— Верно… — Бесстрастно кивнул Гледкин. — Вот тебе и избушка на курьих ножках! А про Потемкина был, кстати, написан в то время памфлет «Пансалвин — князь тьмы»!

— Там царь Кащей над златом чахнет… — вырвалось у меня. Вот тебе и царь Кащей… Так вот за что Пушкина сослали на юг!

— Хм… А Потекин-таки зачах в Яссах, — усмехнулся Гледкин. — А ты все Ломоносов, да Ломоносов! — подмигнул он мне, показывая, что подоплека спора была ему знакома. — Только, — понизил он голос, когда все выходили из класса, — будь осторожен.

С того дня Гледкин почему-то стал выделять меня. среди других учеников.

* * *

Настя

— Я и не думала, какая история скрывается в «Лукоморье»! — призналась я девчонкам на перемене.

— Вот-вот! — быстро подхватила Вика, теребя тонкую косичку огненно-рыжих волос. — Я просто поражаюсь — столько знаний! Понимаю, конечно, что историк, что это его профессия, но столько интересной информации… Я даже не подозревала!

— Вот, а говорила, что Пушкин дурак, — ехидно напомнила Маша, на что Вика с усмешкой закатила глаза.

— Ну говорила и говорила! — махнула она рукой. — А Гледкин, видимо, Вовца в любимчики взял, — прыснула она. — Солнцев, мол, не крикун надменный, а по-моему как раз наоборот: Варлаф Варлафом!

Я была с ней согласна. Вовке лишь бы выпендриваться, выставляя, будто он сам лучше всех, капризничать и всех сдавать ни за что ни про что — помню, как он сдал нас с девчонками — Юлька Янова тогда так переживала, что даже плакала, ее могли даже исключить за упоминание в стихе о Боге, лишить галстука! Мы с ней не особо общались, но человек она, мне кажется, хороший — яркая, веселая, живая. Неужели Вовка не понимал, что из-за его жалобы Яновой могло грозить исключение? Солнцев в итоге даже не извинился. Помню, Алекс тогда поставил его на место — это было жестко, лучше было бы обойтись без лишних конфликтов, но в чем-то Алекс прав: с чего вдруг Вовка решил, что его правила не действуют в отношении его самого и что ему позволительно все подряд в отношении других?

— Помню, мы с Машей как-то сидели на скамейке на улице, разговаривали, — вдруг вспомнила Вика. — Неподалеку сидели Вовец и какая-то девчонка, он и говорит: Я смогу заплатить, чтобы не сдавать экзамены. Я тогда заявила, что директор, мол, неподкупен, можешь, конечно, подойти к нему с деньгами, но я леший, если он согласием ответит. Только год учебный начался, а ты уже об экзаменах заговорил! Смеху-то было, а Вовка уставился, сердитый.

Я прыснула. Ну Вовка и балбес, нечего сказать! Причем считает, что это его вранье про деньги очень интересное и оригинальное. Лишь бы показать себя, лишь бы выпендриться! В чем-то его было жаль — наверно, он пытается таким образом привлечь внимание к себе, однако способ для этого он выбрал далеко не самый лучший.

— Слушайте, — черт, Влад, умеешь же ты напугать! Даже не заметила, как он подошел! — Может, нарисуете стенгазету про Вовца с «Лукоморьем»?

— Ты предлагаешь изобразить Вовку котом на золотой цепи? — прыснула Маша.

— Ага, — медленно кивнул он с гордым видом. — А почему бы и нет, правда? Забавно, мне кажется!

— Идея мне нравится, — быстро призналась я. В самом деле весьма забавно получается и интересно!

— Эх, был Вовка сначала кабаном, а теперь котом стал, — протянул Женька.

Все-таки школа это весело! Ребятам из редколлегии идея приглянулась и после уроков мы принялись за работу.

На следующий день все было готово и уже утром уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Влад стоял с гордым видом, о чем-то разговаривая с Женькой, Юлька Янова поправляла темные кудряшки до плеч, гордо улыбаясь. Мне тоже было очень приятно, что наша газета всем понравилась.

Вовка, однако, пыхтел и сопел: Почему, мол, на него всегда стенгазеты делают: сначала кабаном изобразили, теперь котом, почему именно его?

— Солнцев, да тебе такой почет оказали: именно тебя рисуют! Ты же у нас теперь это…ученый! — прыснул Влад. Лена улыбнулась. Все же правда вышло очень весело и забавно! У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…

* * *

Время летело очень быстро, вот уже и ноябрь наступил. Казалось бы только-только мы вернулись с лагеря и прошла линейка, а уже ноябрь! Небо хмурилось и дышало холодком, грустно брызгало моросью, но одно событие заставляло меня не думать об этом и радоваться — день рождения Иры Аметистовой. Ей уже тринадцать лет. На этот раз Ира решила пригласить ребят домой, на праздник — отличная идея! Насколько я знала, приглашены были Алекс, в чем я даже не сомневалась, ни одной секунды, Маша, Женька, Юлька и я сама. По этому поводу я решила подарить Ире красивую кружку с изображенными на ней алыми розами и желтой, красной бабочкой. Рисунок был выполнен так хорошо, что создавалось впечатление, будто это настоящий рисунок акварелью. Розы были изображены на снежно-белом фоне, что только добавляло им яркости.

Собравшись, я отправилась на день рождения, одев любимую черную куртку, новенькую бежевую блузку и белые брюки. На небе появлялись тучи, но дождя еще не было. Отлично — успею спокойно дойти до дома Иры! Хотя честно говоря не побежал бы и ливень — не хочется расстраивать подругу из-за какой-то там погоды, добегу, не сахарная чай!

Постепенно я добралась до дома Иры — здесь будто и не было никакой революции: старое здание с газонами и цветами. Я позвонила в звонок с нетерпением ожидая разрешения войти. Что, если сейчас откроет сама именинница? Вот отлично выйдет! Сразу и подарок вручу и поздравлю — Ире будет приятно.

— Привет! — быстро поздоровалась я. — Смотрю, почти все! Одного Женьки не хватает, но, думаю, явится.

— Конечно явится! Вы сомневались? — раздался знакомый звонкий голос.

— Напугать решил? — с легкой усмешкой уточнила Ира.

— Ну почему бы и нет? — пожал плечами «Стрела». — Весело же, правда?

Виновница торжества лукаво улыбнулась, мысленно подтверждая слова подруги, а Маша прыснула. Женька всегда умел повеселить.

— Ир, во всём будь идеальна,

Позитивна и желанна.

Будь нежна и романтична,

Нереальна, феерична.

Ты живи на всю катушку!

— С днем рождения, Ирушка! — с важным видом Евгений протянул Аметистовой большую коробку с шоколадными конфетами, на которой были изображены желтые тюльпаны.

— Спасибо большое, — смущенно улыбнулась Ирка, шаркнув ножкой. Ей действительно было приятно и сейчас хотелось услышать, какие поздравления придумают другие.

Отца Иры дома не было — только мать. Отец, как я слышала от родителей, уехал на Пленум ЦК в Москву. Еще я слышала, что Сталин недоволен проверками Пятаковым уральских строек. На Пленуме обсуждались проблемы черной металлургии на Востоке, и нам пришлось срочно выпускать посвященную этому стенгазету. Хорошо, что здесь трудностей не было — из газет всегда удавалось нарезать картинки новостроек.

— Здравствуйте, здравствуйте, — мягко улыбнулась подошедшая Ольга Викторовна. — Отличное поздравление, Жень! Думаю, у Иры выйдет отличный праздник!

Конечно выйдет! Обязательно! Мы устроим!

Маша протянула Ире альбом для рисования, а на самом альбоме лежал белый лист бумаги с милым медвежонком, держащем в руке большой подарок. Вокруг летали шары и уместилось поздравление. Маша умела написать текст — получилось довольно красиво, с завитушками.

— Той, что поддержит, удружит, наставит,

Что никогда ни за что не подставит…

Той, с кем не надо никем притворяться,

Той, что умеет цвести и смеяться…

Пусть всё что может быть в мире дается,

Пусть тебе долго и ладно живется!

— прочитала с рисунка Ира. — Спасибо тебе большое! Какой милый медведь! Но я умирать и не собираюсь, Маш! — взвизгнула виновница праздника.

— Ой да ладно тебе, — протянула в ответ Гордеева, махнув рукой. — Можешь верить или нет, но это правда, — улыбнулась она мягко, опустив ресницы.

Алекс тем временем подал Ире книгу-альбом с бархатной обложкой, где золотыми буквами было выведено «Французская живопись». Какой красивый подарок! Видно было, что Лёша старательно выбирал, что подарить Ирине. К книге еще и записка прилагалась!

— Дорогая Ира, — начала с гордым видом читать именинница. — В этот замечателтный день дарю тебе частицу близкой мне страны. Пусть она принесёт тебе счастье и радость! Спасибо тебе большое, Алекс! Такое прекрасное поздравление! — искренне восхитилась она, мягко улыбнувшись.

Я была полностью согласна с Ирой:

— Прекрасная идея, правда! Так трогательно и мило!

Юлька Янова подарила Аметистовой ободок для волос с жемчугом и маленькими алыми розочками. Очень богато и прелестно — как раз для Иры, идеально подходит.

— Я долго выбирала ободок для тебя и в конце концов остановилась на этом, — мягко проговорила Юля, улыбаясь подруге. — Желаю всего наилучшего.

— Спасибо, спасибо вам всем! — Ира просто сияла от радости!

— Ребята очень хотели тебя порадовать, Ирочка, — тепло улыбнулась ей мать. — С днем Рождения!

— Проходите к столу, для вас уже все готово, — мягко предложила она.

Чего только не было — и виноград, и пирожные, и жареная курица, и колбаса, и картошка, и шоколад, и конфеты, и яблочный сок! В центре стоял кремовый торт, украшенный вишнями! Как же я их любила, да и Ира, мне кажется, тоже! Меня удивил дорогой сервиз — посуда казалась богатой, узоры словно позолоченные. Взять хоть ободки тарелок — золотые, как и кружки! Я не сомневалась, что Аметистовы богаты, судя по тому, как модно одевалась Ира, но чтобы настолько — вся посуда казалась очень дорогой! Как интересно и красиво! Сидя за столом я поняла, что очень хотела есть. Насладившись ужином, мы добрались и до торта, но перед тем, как его есть, Ира должна задуть свечки. Вот чего она смотрит? Сто раз бы уже загадала желание!

— Ир, ты как Влад, — прыснула Маша. — В облаках витаешь. Скорее, загадывай желание! — звонкий голос Гордеевой вернул, казалось, виновницу торжества с небес на землю и она, глубоко вздохнув, разом затушила все тринадцать свечей.