Жанна (джен)

Грейг шел по коридору, опираясь на стену и шатаясь, словно пьяный. Он выдержал эти проклятые свадебные торжества, хотя когда-то думал, что подобная задача выше его сил. Он даже был готов отойти в сторону и уважать кронпринца Генриха, если муж Жанны окажется достойным человеком. Но Ксаратас... Боже мой, Ксаратас!..

Как она могла — после всего, что она о нем знала?! Человек, который припадает ртом к губам заколотого им солдата, чтобы всасывать в себя его предсмертный хрип… человек, который избивает своих рабов в кровь, даже не меняясь в лице, и держит для своего удовольствия наложников любого возраста и пола…

В голове мелькнула мысль, что этот маг ее околдовал, и Риу ухватился за нее, как утопающий — но облегчение, испытанное им от этой мысли, не продлилось долго и сменилось приступом еще более черного отчаяния. Зачем обманывать себя?.. Он ведь и раньше чувствовал, что маг вызывает у Жанны интерес — в чем-то болезненный, смешанный с отвращением, но все же интерес. Ксаратас обладал могуществом, ставившим его выше всех остальных людей. Он был опасен и загадочен, и это, несомненно, должно было будоражить страстную натуру Жанны. Рядом с магом Грейг с его надежными, предсказуемыми, вдоль и поперек изученными мыслями и чувствами, должен был показаться королеве слишком пресным.

Жанна повзрослела, и их детская любовь сделалась ей тесна.

Двигаясь с бездумностью лунатика, Грейг добрался до своей комнаты и попытался лечь в постель, но она показалась ему раскалённой, как адские сковородки, о которых говорят невежественные сельские проповедники.

Спать под одной крышей с Жанной, которая в эту минуту, может быть, принимает у себя Ксаратаса, было невыносимо. Вскочив, как ужаленный, Грейг подошел к окну, распахнул ставни и оперся на каменный подоконник. В голове мелькнула соблазнительная мысль — взобраться на окно и спрыгнуть вниз. Внизу — ступени лестницы и каменная балюстрада, так что он почти наверняка разобьет себе голову и умрет быстро, без лишних мучений… Нет.

Нет-нет-нет-нет! Во-первых, он погубит свою душу — если только не считать, что он уже бесповоротно погубил ее, когда помог Жанне призвать в Алезию Ксаратаса.

Во-вторых, известие о его смерти — особенно такой унизительной и глупой смерти — приведет в отчаяние мать с отцом. Их жизнь только-только начала налаживаться после всех этих лет разлуки и всех принесенных жертв, и он не вправе омрачать их воссоединение новой утратой. Они бы провели всё это время вместе, если бы не он. Сайм бросил для него любимую жену, а вместе с ней — свою родную дочь, и столько лет сражался для того, чтобы защитить Грейга от его врагов. И если он сейчас убьет себя, то получится, что он просто наплевал на все его труды и жертвы, как и на те трудности и горе, которые испытали мама с Лорел.

Лучше он покинет двор, поедет к ним и постарается забыть про все — и про свою любовь, и про Ксаратаса, и про измену Жанны.

Клещи, сжавшиеся вокруг его сердца, как будто бы на мгновение ослабли при мысли о том, чтобы уехать в Фэрракс. Снова оказаться в тех местах, где прошло его детство, встретиться с родными, попытаться сделать вид, как будто бы всех этих лет после его отъезда просто не было…

И устранить с пути Ксаратаса последнее препятствие, мешающее его планам.

Рыцарь вздрогнул. В самом деле, если не считать Ее величества и герцога Сезара, он — единственный, кто знает, что собой на самом деле представлял «астролог королевы». Но Сезар — наместник Жанны в Рессосе, а Рессос слишком далеко от Ньевра, чтобы герцог мог как-то влиять на здешние дела. Если Риу тоже уедет, рядом с Жанной останется лишь Ксаратас, успевший, к тому же, стать ее любовником. Маг станет абсолютным хозяином положения, и один лишь Создатель знает, к чему это приведет… А вся тяжесть ответственности ляжет на них четверых — на Грейга с Жанной, герцога Сезара и покойного сира Ульрика. Все что случится дальше, будет на их совести, поскольку именно они притащили это чудовище в Алезию и помогли тем силам, которым он служит, проникнуть на материк…

На следующий день Грейг первым делом отправился в город и, не торгуясь, купил первый подходящий дом, который выставлялся на продажу.

— Вам понадобится новая прислуга, сир, — заметил Кайто, со своей обычной деликатностью избегая вопросов о причине их скоропалительного переезда. — Пара конюхов, прачка, кухарка... Я один со всем не справлюсь.

— Я этим займусь, — пообещал стюарду Грейг.

В разгар осенних холодов Грейг неожиданно получил записку из Бриссье. Узурпатор просил у лорда Риу посетить его в государственной тюрьме. Грейг по-прежнему оставался членом королевского совета, так что сделать это ему было бы не трудно — он не раз бывал в Бриссье по поручению Ее величества за время подготовки к суду над Франциском. Но Грейг положительно не представлял, зачем тот хочет его видеть — ведь следствие уже завершилось, и у того больше не было причин бояться, что его станут пытать.

Мысли о пытках с самого начала сделали Франциска исключительно податливым. Он признал все — и сочинение поддельной исповеди Гвидо Пеллерини, и убийство самого поэта, и убийство Бьянки накануне поездки в Келермес… Он называл своих сообщников среди церковников, нисколько не заботясь о том, какую бурю эти показания вызовут в церковном Капитуле в Келермесе, где сторонники Франциска занимали довольно высокие посты. Все, что заботило Франциска — это целостность собственных связок и суставов, которые в случае недостаточной откровенности стали бы рвать и выворачивать на дыбе. Единственный вопрос, в котором узурпатор заупрямился и отказался признавать предъявленные ему обвинения, касался отравления Людовика. Франциск настаивал, что его брат и государь погиб из-за своей болезни, и что он не имеет к этому никакого отношения. Не то чтобы Грейг ему верил — на момент, когда собрался Регентский совет, у узурпатора уже все было готово для того, чтобы вырвать власть из рук своей снохи. Смерть брата явно не застала узурпатора врасплох, и вообще — это несчастье очень кстати для него случилось именно тогда, когда все нужные герцогу Эссо люди находились под рукой и были в наилучших отношениях с Франциском, чтобы его поддержать.

Но причину его упорства Грейг, конечно, понимал. Франциск уже смирился с тем, что умереть легкой смертью он не сможет. Если Жанна не помилует его и не прикажет заменить четвертование изменника обычным обезглавливанием — а она этого, конечно же, не сделает — его последние часы будут достаточно ужасны. Но если он, ко всему прочему, признался бы в цареубийстве, то прежде, чем четвертовать преступника, ему отрезали бы половые органы и проткнули шилом язык. Франциск, как и любой не слишком храбрый человек, шел по пути наименьшего сопротивления — он признавался там, где признания могли избавить его от пыток, но стремился избежать признаний, которые могли сделать его смерть на эшафоте еще более мучительной.

Он написал Ее величеству и королевскому совету подробное покаянное письмо, в котором сознавался в преступлениях, молил Жанну о милости и в целом унижался перед королевой и ее советом, доходя почти до сладострастия — Грейг, во всяком случае, слушал текст письма узурпатора с тягостным чувством неуместности и показушности такого самобичевания. Он находил неприятным это чрезмерное уничижение, вызванное не раскаянием, а только страхом, и хотел только одного — чтобы чтение побыстрее завершилось.

Жанна отнеслась к этому тексту более практично — выслушав письмо с начала до конца и пропустив мимо ушей все то, что не относилось к делу, она сразу же сосредоточилась на главном.

— Я вижу, он по-прежнему не хочет отвечать на вопросы о болезни моего отца, — сказала она так, как будто остальное не заслуживало обсуждения. — Жаль. Когда мы дали ему время поразмыслить, я рассчитывала, что он использует его с большей пользой для себя. Так много слов о том, что нам было уже известно из его старых допросов — и ничего относительно того, о чем его спрашивают на этот раз. Ну что ж, тем хуже для него.

— Если Вашему величеству угодно, мы возобновим допросы и на этот раз прибегнем к более суровым мерам, чтобы он отнесся к этому вопросу более серьезно, — сказал комендант Бриссье, доставивший письмо высокопоставленного узника, и потому присутствующий на совете.

Ее величество, судя по выражению ее лица, готова была дать свое согласие, но Грейг привлек к себе всеобщее внимание, поднявшись на ноги — и, пользуясь, что взгляды всех присутствующих обратились на него, низко склонился перед Жанной, приложив ладонь к груди, как будто в извинение за свою дерзость.

— Ваше величество! Мне кажется, в новых допросах заключенного нет никакого смысла, — сказал он. В те времена, когда он был любовником и правой рукой Жанны, решиться на подобный поступок было куда проще, чем теперь — в то время Жанна позволяла ему многое, и остальные члены королевского совета всегда притворялись, что свобода, с которой он держится в ее присутствии, вполне естественна и нисколько их не стесняет. Но теперь все изменилось, и сегодня все они смотрели на него с холодным возмущением, явно пытаясь показать, что вмешиваться в разговор, когда комендант обращался не к нему и даже не ко всем присутствующим, а лично к королеве, было крайне нагло с его стороны.

— Вот как. И почему же вам так кажется, лорд Риу? — холодно спросила Жанна. Судя по ее интонациям, она тоже хотела дать понять, что Риу зарывается.

Она смотрела на него, и Грейг заставил себя выдержать этот суровый взгляд.

— Того, что рассказал Франциск, уже с лихвой достаточно, чтобы его казнить. А то, что трус вроде него может признать под пытками, вряд ли можно считать бесспорной истиной. И тогда получается, что единственный смысл этих пыток — в самих пытках и в возможности предать Франциска более жестокой казни. Я согласен, что после тех ужасов, которые творились на войне, изменник не заслуживает легкой смерти… Но мне кажется, что вырывать ему клещами половые органы — это поступок, который скорее низведет нас всех до уровня наших врагов, чем послужит восстановлению законности и справедливости.

«А кроме того, это обязательно понравится Ксаратасу» — добавил рыцарь про себя. Маг пользовался любым подходящим случаем, чтобы подпитать в Жанне ненависть и мстительные чувства, терзая ее напоминаниями о жестокостях войны и преступлениях ее врагов — и уже поэтому Грейг чувствовал себя обязанным, напротив, всеми силами смягчать в ней эту злость, пусть даже сколь угодно справедливую.

Грейг был готов к тому, что Жанна велит ему сесть и замолчать, ведь формально идея продолжать следствие и допросить узурпатора под пыткой соответствовала и закону, и правилам уголовного судопроизводства. Но Ее величество пару секунд молча смотрела на него, а после этого, внезапно обернувшись к коменданту, бросила :

— Передайте моему дяде — пускай благодарит лорда Риу за его мягкосердечие. А то он, чего доброго, решит, что меня тронуло его слезливое письмо…

Комендант, судя по всему, исполнил это повеление — иначе почему Франциск внезапно пожелал увидеться именно с ним?

Встречаться с узурпатором Грейгу определенно не хотелось, но, поскольку записку Франциска вполне можно было посчитать последней волей умирающего — королевский суд уже скрепил печатью его смертный приговор, и оставалось только выбрать день для казни узурпатора и подготовить эшафот — то Грейг решил, что не откликнуться на просьбу заключенного будет невежливо.

Но что ему, все-таки, нужно?.. Неужели в заключении он так размяк, что чувствует потребность поблагодарить Риу за проявленное к нему участие? Грейг совершенно точно знал, что предпочел бы обойтись без такой благодарности — особенно от человека, который ожидает скорой казни, до смерти напуган и наполнен жалостью к себе. Недоставало только, чтобы убийца Бьянки стал рыдать у него на плече, оплакивая свою горькую судьбу…

Как Грейг и ожидал, Франциск выглядел жалко. Он был одет в приличную одежду, да и обстановка комнаты, в которой его содержали, вполне соответствовала положению знатного узника — здесь было чисто и достаточно тепло, постель узурпатора была застелена чистым бельем, и в распоряжении узника имелись даже перья и бумага. Но Франциск выглядел так, как будто его содержание было очень суровым — небритый и сильно похудевший по сравнению с тем цветущим мужчиной, каким он когда-то был, с изжелта-бледным восковым лицом и воспаленными от недостатка сна глазами, он вызывал ощущение брезгливой жалости, и Риу почти пожалел, что вообще откликнулся на эту идиотскую записку.

Франциск как будто бы почувствовал, о чем он думает.

— Спасибо, что согласились прийти, лорд Риу. Я не вправе был этого ожидать… хоть и очень надеялся, что вы откликнетесь.

— Ну что ж, теперь я здесь, — сухо ответил Грейг, пожав плечами. — Чего вы хотели?

— Я должен кое-что вам рассказать. С тех пор, как меня поместили здесь, я видел только своих дознавателей и членов королевского совета. Но пару недель назад… уже после того, как комендант пришел и сообщил о том, что королева разрешила прекратить допросы и закончить следствие… меня внезапно известили о приходе посетителя. Им оказался астролог королевы, — лицо Франциска исказилось, словно от внезапной судороги или тика.

— Ксаратас?.. — переспросил Грейг удивленно.

— Да. Я слышал про него, но никогда еще не видел его лично. А тут он внезапно решил меня посетить… я ушам своим не поверил, когда комендант назвал мне его имя.

— А потом?

— Потом комендант оставил нас с ним одних, и этот Ксаратас сказал, что королева все же хочет знать, убил ли я Людовика. Ей, мол, не нужно от меня официальное признание, которое можно использовать в судебном деле. Только правда. И поэтому я мол, должен ему сказать — убивал я своего брата или нет?

Грейг чувствовал, что у него кружится голова. Действительно, как он сразу об этом не подумал — ведь у Жанны был и другой способ узнать правду, кроме пыток. Магия Ксаратаса.

— И что же вы ответили?

— «Нет, — сказал я, — клянусь страданиями нашего Спасителя, я не травил своего брата и не приказывал его отравить».

— Вот как, — сказал Грейг с некоторым чувством облегчения. Но Франциск замотал головой.

— Подождите, Риу… Я сказал ему, что не травил Людовика — а этот проклятый астролог посмотрел на меня так, как будто настал день Последнего суда, и все тайные прегрешения уже сделались явными — и усмехнулся. «Но ведь вопрос был не в этом, — сказал он. — Я ничего не спрашивал об отравлении. Я спросил вас, убивали вы своего брата — или — нет?». И тогда… я сам не могу сказать, что на меня нашло… как будто бы я бредил, или временно лишился разума… и я рассказал ему про то, о чем я никогда и никому не говорил. Даже на исповеди. Я сказал, что еще в детстве хотел быть наследником вместо Людовика… завидовал ему… хотел, чтобы он умер. А потом я рассказал ему, как мы поехали охотиться, и я… я нарочно воткнул в подкладку его седла иглы, чтобы, когда он сядет на лошадь, она понесла. Но, клянусь, я тогда не знал, что этот план сработает. Не знал, что он останется калекой, и в конце концов это его убьет! Господь свидетель, я жалел о том, что сделал… — Франциск судорожно втянул воздух через стиснутые зубы. — Но я никогда не думал, что кому-нибудь признаюсь в этом. Я не сомневался, что буду молчать до самой смерти. А этот астролог просто посмотрел на меня — и я начал говорить… А знаете, что самое ужасное?

— Нет, — глухо сказал Грейг. Ему действительно было трудно представить себе что-нибудь ужаснее, чем история о мальчике, который из зависти навсегда искалечил собственного брата, а потом всю жизнь должен был хранить эту жуткую тайну. Сколько было Людовику, когда он покалечился? Кажется, лет четырнадцать. А это значит, что Франциску в момент его преступления должно было быть около одиннадцати лет.

Его поступок был, конечно, мерзким, но сейчас Грейг чувствовал к нему невольное сочувствие. Как ни крути, ужасно стать преступником и навсегда отяготить таким страшным поступком свою совесть в тот момент, когда ты даже не способен до конца понять, что делаешь.

— Его эта история развеселила. До этого он был серьезен, а тут он начал смеяться. Как будто все это было исключительно забавно, — сказал узурпатор. — А потом… Потом он сказал, что человек вроде меня для него — слишком ценный экземпляр, чтобы послать меня на эшафот. А когда я спросил его, что он пытается этим сказать, он отвечал, что он попробует добиться у ее величества, чтобы вместо публичной казни меня отдали ему. И вот тогда, сказал он мне, у нас будет возможность насладиться долгой, обстоятельной беседой. И этот Ксаратас улыбнулся так, что я едва не потерял сознание от ужаса. А потом он ушел. Вы, конечно, сейчас наверняка подумаете, что я просто слабоумный идиот, но… Риу, я готов поклясться в том, что этот человек — сам Сатана!

— Не Сатана. Но очень близко к этому, — мрачно ответил Грейг.

Франциск внезапно схватил его за руку.

— Риу, скажите мне… ведь Жанна же не собирается на самом деле отменить судебный приговор и передать меня этому человеку?

Грейг только поморщился.

— Да с какой стати? Думаю, ему просто хотелось вас помучить. Вы, судя по вашим собственным словам, были в этот момент буквально не в себе от страха и от мыслей от своей вине. Ксаратасу такое нравится.

Но Франциск продолжал заглядывать ему в глаза — горячечным, полубезумным взглядом одержимого.

— Но вы ведь можете спросить об этом саму Жанну? Простите… я, разумеется, хотел сказать — Ее величество. Вы видитесь с ней каждый день. Ее величество прислушивается к вашим советам. Умоляю, Риу — обещайте, что узнаете это наверняка! А если… если это правда… обещайте, что вы будете просить Ее величество о милосердии!

Рыцарь поморщился.

— Не понимаю, что вас так пугает. Вас и так должны четвертовать.

Но это, разумеется, было неправдой. Риу куда лучше самого Франциска понимал, чего боялся узник — и поэтому без колебаний взялся за порученное ему дело.

В последние месяцы он избегал любых бесед с Ее величеством наедине, но в этот раз без колебаний попросил у Жанны приватной аудиенции — и даже, к своему большому удивлению, на самом деле получил ее. Он уже собирался объяснить, что именно заставило его просить о встрече с королевой, когда Жанна опередила его, сказав :

— Когда мне сообщили, что вы посещали узурпатора в Бриссье, Ксаратас предложил побиться об заклад, что вы попросите аудиенции и будете просить о том, чтобы я отменила свое решение и не отдавала ему заключенного. Я так понимаю, он был прав? Вы ведь пришли именно для этого?

— Так вы… действительно… решили передать вашего узника Ксаратасу? — спросил он почти отупело. — Но зачем? Ксаратас объяснил, что он хочет с ним сделать?

— Какой-то магический ритуал… по сути — жертвоприношение. Когда речь идет о таких вещах, Ксаратас не особенно любит вдаваться в детали. Но Франциску не на что жаловаться — в конечном счете, подобная смерть, возможно, будет даже менее мучительной, чем разрывание лошадьми. И уж, во всяком случае, гораздо менее позорной. Так ему, по крайней мере, не придется умирать под улюлюканье толпы.

— Что до позора, то Франциск определенно предпочитает эшафот.

— Какая жалость, что его никто не спрашивает, — с совершенным равнодушием сказала Жанна.

— Моя королева, прошу вас — не делайте этого, — со всей доступной ему убедительностью сказал Грейг, чувствуя, как где-то внутри неудержимо настает чувство ужаса.

Лицо Жанны осталось холодным и бесстрастным.

— Почему? Этот человек убил мою мать. В определенном смысле, он убил ещё и моего отца. По-вашему, он не заслуживает такой участи?

"Никто не заслуживает такой участи. Такое нельзя заслужить" — подумал Грейг. Но вместе с тем подумал, что, если бы ему пришлось наблюдать за тем, как умирает _его_ мать, то он, наверное, тоже хотел бы, чтобы Ксаратас прикончил бы виновного в одном из своих жутких ритуалов.

— Ваша величество... То, что сделал Франциск — страшное, даже непростительно преступление. Но неужели вы не будете довольны, если узурпатора казнят на площади, как любого убийцу и предателя? Неужели вам непременно хочется, чтобы Ксаратас проводил в вашей столице свои отвратительные ритуалы? Вы, может быть, хотите ещё сами посмотреть на это?.. Я не верю, что ваша любовь к покойной королеве могла породить что-нибудь настолько ужасное. Подумайте — разве она сама хотела бы чего-нибудь подобного?..

— Моя мать не желала бы многого из того, на что пришлось решиться мне. И именно поэтому ее убили, а я все еще жива, — жестко сказала Жанна. — Так что не призывайте меня смотреть на мир глазами моей матери, Грейг Риу! Мы с вами оба слишком далеко зашли, чтобы это было возможно. Но вы зря считаете, что дело только в моей жажде мести. Ксаратас показал мне будущее, в котором мы получили все, о чем мой дед, великий воин и король, способен был только мечтать. Признание других королевств. Могущество. Расцвет нашей страны. И если, чтобы получить все это, я должна отдать Ксаратасу Франциска — я скажу, что сделка честная. Я никогда не отдала бы ему ни одного другого преступника, как бы он ни хотел…

— А он посмел просить? — сквозь зубы спросил Грейг.

— Не думаю, что есть что-то такое, чего бы он сделать не посмел. Да, он хотел, чтобы я согласилась, чтобы часть приговоренных к наиболее суровым видам казни — то есть к четвертованию или колесованию — поступали бы в его распоряжение. Но, разумеется, он получил отказ. Ксаратас не имеет никакого права на жизнь всех этих людей. Пускай они преступники, но я не собираюсь торговать их смертью так, как будто это моя собственность. А вот Франциск — это другое дело. Ксаратас боролся с ним и помог его одолеть. Так что жизнь узурпатора — его законная добыча. Франциск всегда видел в убийстве просто средство достижения собственных целей — и я намерена отнестись к его собственной жизни соответственно… Нет, сэр! — нахмурившись, сказала Жанна, видя, что рыцарь намерен возразить. — Довольно. Я не собираюсь что-то вам доказывать или, тем более, оправдываться перед вами. Вы уже не первый раз берётесь обсуждать мои решения и отговаривать меня — хотя я что-то не припомню, чтобы я спрашивала вашего мнения или просила давать мне советы.

— Тогда не слушайте, по крайней мере, и советов от Ксаратаса!.. — не смог сдержаться Грейг. — Год назад вы думали, что лучше пойти на самые трудные лишения и жертвы, лишь бы снова не прибегать к темной магии. А теперь вы хотите позволить Ксаратасу провести у вас под боком человеческое жертвоприношение!.. Разве вас не пугает, что всего лишь за несколько месяцев рядом с ним вы так сильно изменились?!

Жанну эти слова, кажется, развеселили.

— Что я слышу, сир?.. — Ее величество насмешливо приподняла бровь. — Вы, наконец, решились нарушить свой обет молчания, и после стольких месяцев заговорить о моих отношениях с Ксаратасом?..

Грейг ощутил себя чудовищно уставшим.

— Я считал недопустимым досаждать вам своей ревностью, — опустив взгляд, ответил он. — В конце концов, не мне решать, какой мужчина вас достоин. Человек вроде Ксаратаса может беседовать наравне с королями, и ему для этого не нужно, чтобы вы снисходили до него, как когда-то снисходили до меня. Но, к сожалению, Ксаратас, в отличие от меня, способен причинить вам зло и обратить вашу любовь против вас.

Риу не видел лица Жанны — но услышал, как она отрывисто и резко рассмеялась в ответ на его последние слова. Грейг удивленно поднял голову.

— С чего вы вообще решили, сир, что я его люблю? — спросила королева, мрачно улыбаясь.

Рыцарь только ошарашенно моргнул.

— Но вы же... — он умолк, не зная, как повежливее выразить такую мысль. Но Жанна без стеснения договорила за него:

— Вы хотите сказать, что я с ним сплю? Так что с того?.. Или вы думаете, что мой дядя, например, по-настоящему _любил_ всех своих фавориток?.. Боже, Грейг... Если вы вбили себе в голову, что Ксаратас разобьёт мне сердце, то можете успокоиться — о сердце речи не идёт. И, уж поверьте, вам не нужно открывать мне глаза на то, какой он человек на самом деле. Я отлично знаю, что Ксаратас мстителен, порочен и жесток, а человечности и доброты в нем меньше, чем в том леопарде, которого он водит на цепочке. Правда, обвинять его в нечестности, как это делаете вы, абсурдно — для Ксаратаса таких вещей, как честность, в принципе не существует. Это все равно, что рассуждать о честности, имея дело с хищной птицей, львом или змеёй. Я не испытываю никаких иллюзий относительно Ксаратаса. Но как любовник, он очень хорош, и это меня полностью устраивает. Ничего другого мне от него все равно не нужно.

— Значит, он ещё опаснее, чем я думал, — сказал Грейг, помимо воли стискивая кулаки.

— Ну почему же? — усмехнулась Жанна. — Только что вы беспокоились о том, что он может использовать мою любовь во зло, а теперь недовольны тем, что этого не будет?..

— Раньше вы не думали, что можно иметь дело с человеком, которого невозможно уважать или любить, — отрывисто ответил Грейг. — Можете, если хотите, сравнивать его с леопардом или и хищной птицей, но я думаю, гораздо лучше было бы, не прячась за метафоры, назвать его просто бесчестным и жестоким человеком. И по-моему, не обращать внимания на то, что он из себя представляет — это даже хуже, чем влюбиться в негодяя и начать оправдывать его или приписывать ему какие-то достоинства.

Жанна поднялась с кресла и остановилась против Грейга, презрительно скрестив руки на груди.

— Вы забываетесь, лорд Риу! И кстати, раз уж мы тут рассуждаем о морали — разве вам не следует начать с себя? Мужчина почему-то всегда может относиться к плотским связям, как к простой потребности своего тела, вроде глотка воды в жаркий день, и никогда не осудит другого мужчину за такое отношение. Не станет выяснять, с кем именно тот спал для собственного удовольствия — с доброй женщиной или со злой, честной или бесчестной... Ведь мужчину плотское соитие с жестокой и бесчестной женщиной ни в чем не пачкает и не роняет. И только женщина, поди ж ты, должна выбирать любовника для развлечения так же придирчиво, как и законного супруга. Можно прикрывать это высокими словами, но все сводится к тому, что тело женщины — вместе с ее душой — считается интимной принадлежностью ее любовника, чем-нибудь вроде его гульфика или нижней рубашки. А вот свою душу вы, мужчины, в любой ситуации считаете свободной и принадлежащей только вам, что бы ни вытворяло ваше тело. Разве нет, лорд Риу?..

Грейгу сделалось не по себе. Пожалуй, кое-в-чем Жанна была права — и, как всегда, безжалостно обнажала именно те мысли и чувства окружающих, которые бы им меньше всего хотелось признавать. Ведь Грейг действительно все это время думал, что Жанна запачкала себя связью с Ксаратасом — и лишь теперь спросил себя, почему, собственно, у него никогда не возникало таких чувств по отношению к отцу, Ладлоу или Алессандро Молле, посещавшим на его глазах солдатские бордели?.. Почему он все эти годы слушал чьи-нибудь рассказы о своих любовных похождениях, смеясь над ними вместе с окружавшими его мужчинами, и не пытался никому доказывать, что нельзя иметь дело с женщинами, которых эти мужчины не могли (да и не собирались) ни любить, ни уважать — однако, разговаривая с Жанной, так легко позволил самому себе встать в позу проповедника, забыв даже о том, что подданный не вправе говорить в подобном тоне с королевой?..

Когда Жанна говорила о Франциске и Ксаратасе, Грейгу казалось, что он совершенно перестал ее узнавать. Ему было даже приятно убеждать себя, что она перестала быть самой собой, что его Жанна никогда не захотела бы иметь дела с Ксаратасом… но сейчас он снова видел ее такой, какой привык — бескомпромиссной, умной, искренней, способной остро ощущать фальшь и несправедливость там, где большинство людей так свыклись с ней, что были совершенно не способны ее замечать.

Грейг опустил глаза.

— Мне очень жаль, Ваше величество, — устало сказал он. — Вы правы. Я действительно забылся… и вдобавок вел себя, как лицемер.

Жанна внезапно оказалась совсем рядом с ним и прикоснулась к его руке — легко, всего лишь кончиками пальцев, но Грейга как будто бы прошила молния. Он вздрогнул и невольно отшатнулся.

— Магия не заразна, Грейг. Она не перешла на меня от Ксаратаса, и не перекинется на тебя от одного прикосновения, — сказала Жанна. Ее лицо было спокойным — только на дне ее больших темных глаз плескалась грусть — как будто бы та девочка, которую он когда-то полюбил, смотрела на него откуда-то издалека, из прошлого, куда больше не было хода им обоим. — Мне тоже жаль. Но теперь ничего уже не сделаешь.