Традиции волшебного гостеприимства, или Гость из забытого прошлого (джен)

Блэк уже там — ждёт. Ходит по коридору туда-сюда — быстро, нервно… Он тоже в мантии — чёрной, классической, она слегка велика ему, и он кажется в ней почему-то моложе и строже. Увидев Мальсибера, он открывает дверь и начинает спускаться в подвал — тот идёт следом. Там темно — Блэк молча совершает короткое резкое движение палочкой, и факелы на стенах вспыхивают, освещая помещение достаточно ярко. Ойген его узнаёт: винный погреб. Сириус подходит к полкам, берёт одну из старых, покрытых пылью бутылок, и они идут дальше. Проходят погреб, потом старые камеры, в одной из которых до сих пор лежит тощий матрас и стоит щербатая тарелка с остатками засохшей еды, а старая жестяная миска, из которой пленнику доводилось пить, пылится в углу, и идут дальше. Наконец, Блэк открывает ещё одну дверь — окованную железом и покрытую вязью рун.

За ней ещё одна лестница — вниз. Они долго спускаются — Сириус освещает путь Люмосом. Камень здесь совсем тёмный и старый, но сухой и в замечательном состоянии. Наконец, лестница заканчивается — ещё одной дверью, близнецом предыдущей. Блэк достаёт… ключ — большой старый ключ — вставляет в скважину, отпирает — тот движется легко и плавно, похоже, замок в идеальном состоянии. Потом Блэк толкает дверь, и та так же беззвучно распахивается, с лёгкостью поворачиваясь на петлях.

Они входят в склеп. Сириус замирает вдруг, стоит почти на пороге, позабыв даже про факелы. Ойген тихо касается его плеча, шепчет:

— Извини…

— Страшно тебе? — почему-то тоже шёпотом отзывается Блэк.

— Немного, — лгать кажется неуместным… Ему вправду не по себе — от того, что, оказывается, дом стоит на костях, от этой густой давящей темноты, от сухого, затхлого воздуха…

— Мы тут прятались иногда с братом в детстве, — всё так же шепчет Сириус. — И играли… Приносили свечи с собой… Он ужасно его боялся — а мне нравилось: я же знал, что мертвецы, в отличие от живых, никогда не причинят зла.

— Это покуда они не инфери, — шутит Мальсибер. Блэк громко фыркает — и, наконец, зажигает факелы на стенах.

Сириус кажется очень бледным сейчас — куда бледнее обычного — и совсем трезвым, от него даже виски больше не пахнет. Напряжение Блэка напоминает Ойгену туго натянутую тетиву — когда-то в детстве отец научил его стрелять из лука, и он отлично помнит это ощущение едва уловимого то ли звона, то ли просто дрожи, свидетельствующего о том, что тетива натянута идеально и можно её отпускать.

Они медленно идут вдоль ниш, в которых стоят саркофаги с невероятно реалистичными скульптурными изображениями умерших, искусно вырезанными из черного мрамора.

— Отец, — говорит Сириус, останавливаясь у последнего в левом ряду. На надгробии изображён мужчина с легко узнаваемыми блэковскими чертами: буйные кудри, тонкий нос, упрямо сжатые, характерно изогнутые губы…

— Вы похожи, — не удерживается Ойген. Блэк кидает на него острый, какой-то болезненный взгляд, но не говорит ничего — просто отходит и останавливается у следующей ниши.

Там нет саркофага, но на полу лежит… нечто, покрытое белой тканью.

Саван?

— Она всё приготовила, — стискивая в руках бутылку вина, говорит Сириус. Он так сильно сжимает её, что Ойген пугается, что тот сейчас просто раздавит стекло — силой не рук, так магии — и осторожно забирает бутылку. Блэк отдаёт — то ли не замечая, то ли согласившись с этой предосторожностью — и Ойген, отойдя на несколько шагов, аккуратно ставит вино на пол рядом с одним из неизвестных ему предков Сириуса.

— Приготовила? — переспрашивает он недоумённо.

— Идём, сам увидишь, — усмехается Блэк.

Они идут дальше, и упираются в ещё одну дверь — точно такую же, как первые две. Эту, впрочем, Сириус открывает палочкой, и ей же освещает комнату.

Внутри… Ойген холодеет, когда видит, что там.

Три саркофага.

Три крышки того же черного мрамора, что и надгробие Ориона, украшенные тонкой искусной резьбой, на которых торжественно застыли сомкнувшие веки фигуры.

Женщина и двое юношей. Он узнаёт всех…

— Не думаю, что эти когда-то понадобятся, — говорит Сириус с несчастной и жестокой улыбкой, показывая на два последних. — Регулуса уже вряд ли удастся найти, а я ни за что тут не лягу. Никогда.

— Не обязательно здесь, — тихо говорит Ойген. Блэк яростно сверкает глазами, встряхивает головой и говорит:

— Я вообще не желаю, чтобы меня хоронили. Пусть сожгут, а пепел развеют. Не хочу гнить ни тут, ни в земле.

— Я понимаю, — кивает Мальсибер. — Хотя я не хотел бы… у нас тоже склеп. Правда, не в доме…

Он смотрит заворожённо на тяжелые крышки, потом подходит и легко касается изображения Регулуса, проводя по мраморной щеке пальцами.

— Мне очень жаль, — говорит он тихо и очень искренне.

— Мне тоже, — шепчет Сириус. Что-то в его голосе заставляет Ойгена обернуться — и увидеть блеснувшие в ярком свете люмоса на его глазах слёзы. — Он был… мальчишка совсем. И я… я разозлился ужасно, когда он попал на Слизерин. И бросил его там одного… Знал бы ты, как меня выводил из себя его нездоровый интерес к Волдеморту!

Мальсибер, как ни странно, никак не реагирует на это имя — здесь, под землёй, рядом со склепом, на котором стоит один из самых старых британских домов, оно кажется просто именем, да и никакому Лорду никогда не дотянуться сюда. Поймав себя на этой мысли, Ойген вдруг тихо смеётся и поясняет непонимающе глядящему на него Сириусу:

— Я подумал, что мне следовало бы попросить тебя разрешить мне тут поселиться. Уверен, что Лорд меня тут не отыщет и не почувствует.

— Да пожалуйста, — усмехается Блэк. — Вот и кровати есть — две на выбор, — он кивает на саркофаги. — Можешь и приятеля своего тут поселить, — добавляет он почти весело.

— Я подумаю, — улыбается с некоторым удивлением Ойген. — Позже. А сейчас… ты сам отлевитируешь, или вдвоём?

— Сам, конечно.

Через четверть часа всё готово: саркофаг стоит рядом с предназначенной для него нишей, крышка прислонена к стене рядом… Сириус делает всё сам — Ойгену остаётся просто стоять рядом и смотреть. Он и стоит, и смотрит… Когда Блэк подходит к скрытому под тканью скелету… или что там осталось от его матери, Мальсибер слегка отступает назад — то ли из вежливости, то ли ещё почему-то… Тот снимает белую ткань и расстилает ее на дне саркофага. Потом бережно левитирует то, что осталось от тела на место его последнего упокоения, наклоняется и долго-долго смотрит на то, что некогда было сильной и властной женщиной, протягивает руку и касается сперва черепа с сохранившимися на нём седыми прядями, а потом и пальцев — и тех самых перстней. Смотрит, будто заворожённый… Выпрямляется резко — и закрывает саркофаг массивной крышкой.

И несколькими взмахами палочки медленно выводит на гладкой чёрной поверхности:

«Вальбурга Блэк».

Медлит.

Ставит дату рождения и смерти.

Вновь медлит — и, наконец, пишет: «Жена и мать. Чиста до конца».

— Ты первый, — говорит он Мальсиберу.

— Прах к праху, свет к свету, пепел к пеплу, — негромко и слегка нараспев произносит на латыни Мальсибер — словно читает молитву, вот только на молитву это не слишком похоже, — смерть к смерти, жизнь к жизни, земля к земле. Богам — богово, а нам, живым — человечье, — заканчивает он и, тоже подойдя к саркофагу вплотную, выпускает в воздух сноп золотых искр — те осыпаются вниз, дождём окатывая и людей, и крышку саркофага, и плиты вокруг, оборачиваясь на полу ветками кипариса, которые Мальсибер едва заметным жестом связывает в венок, прислоняя его к передней стенке саркофага.

— Вы так прощаетесь? — помолчав, спрашивает Сириус. Ойген молча кивает и отступает к изножью саркофага. Блэк молчит ещё какое-то время, а потом, напряженно облизнув губы говорит: — Матушка, мы никогда не были с тобой близки и вряд ли понимали друг друга. Мы оба были слишком Блэками. А я к тому же был мудаком. Теперь из Блэков остался лишь я. Спи спокойно, и пусть вам с отцом там будет лучше, чем здесь.

Он переводит дыхание и медленно и почти что торжественно заканчивает:

— Всё имеет свой конец и своё начало. Из тьмы мы вышли и вернемся во тьму. Ибо жизнь — вечность, а смерть — лишь мгновение. Так будем же мы чисты на её суде.

Потом запечатывает саркофаг, касается тремя средними пальцами сперва груди — там где тяжело бьётся сердце, а затем гладкого и холодного края крышки.

Прощаясь.

Открывает бутылку вина, делает большой глоток, протягивает её Мальсиберу. Тот тоже отпивает, глотает — и возвращает бутылку Блэку. Сириус переворачивает её — и терпкое густое вино льётся тонкой струей, разбиваясь десятками рубиновых капель о вековые плиты в подножии саркофага… Оно почти сразу же впитывается — те словно ждут и пьют жадно, так, что не остаётся даже следов.

Они долго ещё стоят там — покуда Ойген внезапно не замерзает и не начинает дрожать от холода и уходящего нервного напряжения. Сириус замечает не сразу — но когда видит это, молча берёт его под руку и уводит — и только выйдя наверх, накладывает на него согревающие чары. Когда они проходят мимо портрета, Сириус будто каменеет — но оттуда не раздаётся ни звука, женщина на портрете пристально смотрит на них, но, вопреки обыкновению, не произносит ни слова.

Блэк приводит Мальсибера в кухню, усаживает на табурет, наливает остывший чай и согревает его прямо в чашке. Потом наливает себе, но греть не спешит…

— Посиди со мной, — просит его Ойген негромко. Сириус стоит в пол оборота и будто не слышит — смотрит куда-то в пространство, обнимая ладонями холодную чашку так, словно греется об неё. Мальсибер встаёт и подходит к нему — тот отворачивается, но Ойген успевает увидеть на его лице слёзы. Ойген замирает, разрываясь между желанием отойти в сторону и обнять Сириуса. Побеждает нечто среднее — он не уходит, но и не обнимает, просто кладёт руку ему на плечо, крепко сжимает и говорит:

— Спасибо. Что бы там дальше ни было, я всегда тебе буду благодарен за это.

— И я тебе, — глухо отзывается Блэк, накрывая его руку своей и тоже сжимая. Говорить он не в силах — да и не нужно, слова вообще кажутся сейчас лишними… но и молчать тоже не получается. Нужно что-нибудь среднее — но что может быть средним между звуком и тишиной?

— У нас с тобой нет погребальной трапезы, — говорит вдруг Мальсибер. — Но можно глинтвейн сварить… у нас, например, это бы подошло: вино и фрукты… а если ещё есть масло оливковое с хлебом…

— Ты умеешь? — так же глухо и не оборачивась спрашивает Сириус.

— Да там уметь нечего… давай попробую, — он делает глоток чая, отставляет чашку, встаёт и подходит к плите. — Что у тебя есть из специй?

— Посмотри там, — машет рукой Блэк, устало опускаясь почему-то на место Ойгена, машинально беря его чашку и отпивая горячий чай. Мальсибер кивает и открывает первый шкафчик.

В итоге он отыскивает корицу, гвоздику и перец — апельсинов нет, но есть мёд и яблоки. Вино тоже есть — он берёт первую попавшуюся бутылку, выливает в кастрюлю, поджигает плиту — далеко не с первого раза, но помощи почему-то не просит — кидает в вино специи, режет яблоки…

— Главное — не дать ему закипеть, — говорит он, медленно помешивая в кастрюле. По кухне плывёт запах специй, вина, яблок, мёда… Сириус вдруг улыбается очень светло, встаёт, подходит и заглядывает в кастрюлю.

— Пахнет здорово, — говорит он… и суёт туда палец. Облизывает его — и смеётся. — Сладкое? — спрашивает он.

— Можно ещё вина добавить, — предлагает Мальсибер. — Извини, пожалуйста, я забыл, что не всем это нравится.

— Да нет, хорошо, — кивает Сириус. — А масло… хлеб должен быть, и масло, наверное, тоже…

Он ищет сам — хлеб находит, а масло есть только рапсовое и сливочное — Сириус, не задумываясь, ставит на стол оба. Достаёт сыр, режет ветчину крупными, неровными кусками…

— Довольно, садись, — зовёт он.

— Давай зажжём свечи? — предлагает Мальсибер, снимая кастрюлю с плиты и гася конфорку. — Есть у тебя?

— Есть.

Те находятся в очередном шкафчике — Блэк и не думает звать Кричера, а тот и не появляется. Сириус задумчиво расставляет свечи, зажигает их, а затем гасит лампы, погружая кухню в таинственный, но уютный мрак.

— А я видел ведь дом, похожий на твой, — говорит вдруг Блэк. — Когда сбежал к Поттерам. Вот это действительно был дом, настоящий… и я там был действительно дома. А теперь от него ничего не осталось — лишь прах и труха гнилых балок. Ни запаха пирога, ни детского смеха… одна смерть. Снова смерть… вот и здесь тоже она, — он вскидывает голову и скалится, пытаясь скрыть за усмешкою боль. — Я всё время слышу её дыхание за спиной. Ты знаешь, у меня даже в Азкабане не было такого поганого чувства — там были просто дементоры… и я стоял и смотрел тогда на неё, смотрел, и не мог понять, как это она — и вдруг умерла… она ведь была всегда, — он вздыхает громко и судорожно. — Всегда была… и вдруг нет. Я был наивно, но искренне убеждён, что первым умру… а пережил всех. Даже брата… и как же я тогда на него злился, да и сейчас злюсь. Но она оставалась словно скала в бушующем море… я думал, что так и будет — всегда…

Он умолкает и смотрит невидящими глазами в стоящую на столе кастрюлю с горячим вином, в котором плавают кусочки яблок.

Потом они молча пьют глинтвейн — слишком, пожалуй, сладкий, потому что Мальсибер не пожалел мёда, но Блэка эта сладость не раздражает, а Ойгену и вовсе нравится — и тишина эта теперь кажется мирной и правильной. Пьют долго — пока не допивают весь, и покуда Мальсибер не начинает клевать носом, встряхиваясь, впрочем, постоянно: меньше всего ему хочется сейчас заснуть и снова увидеть что-нибудь жуткое.

— Иди спать, — непривычно мягко говорит ему, наконец, Сириус.

— Не хочу, — мотает головой тот упрямо. — Мне опять дрянь приснится какая-нибудь… я подожду рассвета. Днём Лорд обычно чем-нибудь занят и меня не трогает…

— Он может делать с тобой подобные вещи? — хмурится Блэк.

— А кто его знает… наверное — мне же никогда не снилось ничего подобного раньше. Так что наверное да, — легкомысленно пожимает плечами Мальсибер. Сириус смотрит очень задумчиво, потом говорит:

— Не уверен, — но объяснять ничего не объясняет и предлагает просто: — Хочешь, идём ночевать ко мне. Я тоже спать собираюсь.

— Хочу, — Ойген благодарно кивает. — Очень. Спасибо.

Они и уходят — вдвоём, погасив свет и оставив на столе невымытую посуду.