Девять звезд (джен)

瓦となって全かちんよりは玉となって砕けよ (яп.) —

Лучше разбиться драгоценным камнем, чем уцелеть черепицей.

Снег за плотно закрытыми сёдзи падал крупными белыми хлопьями, неслышно опускающимися с низкого зимнего неба, и их призрачные очертания в дрожащем свете огня растопленного очага танцевали, будто бабочки, что медленно планируют в потоке нагретого летнего воздуха, плавно садясь на ярко окрашенные цветочные лепестки. Сай задумчиво смотрел на гобан, схватка в центре которого превратилась в затяжное сражение, развернувшееся на всю поверхность доски, и язычки пламени, отражающиеся в его глазах, невольно приобрели переменчивый темно-аметистовый оттенок. Его способности концентрироваться на игре столь глубоко, что мир вокруг переставал существовать, Сэймэя поражали, но более не удивляли: для Сая, по его же признанию, черно-белый мир, рисуемый руками игроков, всегда был более настоящим, чем тот, где они жили — а жили ли? — и Сай, будучи его создателем, мог читать его, как не смог бы никто другой. Сэймэя вело чутье, и чутье же подсказало ему последний сделанный ход, неожиданный и для него самого; если в оммёдо, зная конец пути, он мог размотать клубок нитей, к нему приводящих, то во время партии с Саем Сэймэю казалось, что ткань игры плетут лишь его пальцы — ведь из них двоих лишь Сай мог увидеть конечный рисунок.

— Правильные формы всегда выглядят красиво, — рассуждал Сай, показывая Сэймэю придуманные им сложные комбинации ходов. — А у красивых форм всегда есть смысл.

Сэймэй хорошо помнил огонек в его глазах, когда он просил научить его основам оммёдо: в тот момент и он невольно задумался, что Сай способен многому научить в ответ, пусть и сам порой не понимает, насколько многому. Прошло полтора года, прежде чем Сэймэй в тяжелой борьбе впервые смог одолеть его на двух камнях; победил — и, сохраняя заложенный в основе мироздания баланс, после этого проиграл добрый десяток раз: Сай тогда с улыбкой предложил вернуться от двух камней к трем, от чего Сэймэй оскорбился неимоверно. По крайней мере, сделал все возможное, чтобы Сай в это поверил.

А время летело вперед, как несется с горы колесо, отвалившееся от сломанной повозки, ломая спицы и трескаясь на кусочки, летело на журавлиных крыльях — только век цуру⁽¹⁾ гораздо длиннее, чем отпущенные им годы. Столь любимые им в годы ученичества звездные карты молчали, а девять черных хоси на гобане, неизменно притягивающие взгляд, едва ли были более многословны. Небеса всегда молчат — за них говорят люди.

Сай отложил в сторону веер и поставил гоиси так, что нить белых камней, как цепочка следов на снегу, опасно огибала группу черных, угрожая очередной хитроумно расставленной ловушкой: поистине, снимать проклятия и усмирять злых духов порой было проще, чем попытаться найти из нее выход. И все же…

— Вы совершенствуетесь, — отметил Сай и указал сложенным сэнсу на черный камень на левой стороне. — Если бы вы ошиблись…

— Этим камням не хватило бы дыханий для жизни.

— Не совсем верно. При таком раскладе, — Сай снял с доски пару черных гоиси и разыграл последующие пять ходов, — получилось бы сэки⁽²⁾. Но в любом случае тогда бы вы проиграли, и итоговая разница была бы только в количестве очков.

— Вне зависимости от величины разрыва, проигрыш неизбежно остается проигрышем, а победа — победой.

— Позволю себе с вами согласиться.

Сэймэй не мог вспомнить, проиграл ли Сай хоть одну партию за прошедшие со дня назначения его учителем государя годы, не считая учебных игр наподобие сегодняшней, и все чаще замечал на его лице проглядывающую сквозь радость скуку. Для игры в го, в отличие от оммёдо, нужны двое. А Сай, ожидающий, когда по ту сторону гобана окажется равный ему противник, даже играя, всегда оставался один.

На исходе второй луны седьмого года Канко⁽³⁾ император Ичидзё отбыл в храм Китано⁽⁴⁾ с ежегодным визитом: будучи весьма сведущим в науке и искусствах, светлейший государь возносил почести Тэндзину⁽⁵⁾, когда цветение сливы, достигшее пика, услаждало глаза каждого, кто пришел полюбоваться ею. Пользуясь отсутствием императора во дворце, Сай на несколько дней оставил свои покои в Дайдайри — Тэндомару, его младший ученик, уговорил Сая погостить в это время в доме его семьи. Сэймэй пожелал ему приятного отдыха, несмотря на то, что Сая на его месте стоило бы пожалеть: судя по многочисленным рассказам, юный отпрыск семьи Тачибана отличался нравом весьма буйным, а вот усидчивостью весьма посредственной, что неимоверно огорчало Сая, не раз повторявшего, что у мальчика прекрасные способности к го, которые тот совершенно не стремился демонстрировать.

Приехав во дворец по делам Оммё-рё, Сэймэй готов был выслушать подробный рассказ о бесславной серии проигрышей Сая в кэмари — в увеселениях, подобных игре в мяч, друг и в детстве силен не был, — но уха его достигли иные вести, подавшие новую пищу для размышлений. Вместе с императором, прибывшим обратно в Дайдайри из храма Тэндзина, неожиданно вернулся ко двору господин Сугавара-но Акитада, чей новый придворный ранг был подтвержден высочайшим указом государя, госпожа Дайнагон уверяла, что своими глазами видела, как Акитада-доно имел с ним беседу за увлекательной партией в го, а со слов госпожи Мурасаки, с раннего утра занимавшейся наряду с самой императрицей и другими придворными дамами переплетением книг, господин Акитада собирался нанести вежливый визит и государыне Сёси, да прознавший о том Митинага-доно не позволил этому случиться.

— Не имел чести с ним играть, — единственное, что ответил Сэймэю Сай, с которым он поспешил поделиться новостями.

В подобные моменты Сэймэй нередко ловил себя на мысли, что Саю не составило бы труда не заметить десятидневные празднества по случаю рождения наследного принца Ацухиры⁽⁶⁾, если бы весь двор не переехал тогда в дворец Цутимикадо, а император не отменил их с Саем регулярные уроки.

На сакуре в саду обыкновенно уже набухали почки, вот-вот готовые раскрыться прекрасными цветами, но северные ветры не торопились стихать, как если бы зима в этом году решила погостить подольше, и Сэймэй, видя Сая, остановившегося придержать ветку, едва не сломавшуюся от веса налипшей на нее снежной шапки, с горечью вспоминал, что эта поздняя весна должна стать для него последней.

— Матушка всегда говорила, что зима по-настоящему отступает лишь тогда, когда зацветает вишня, — тихо произнес Сай, стряхивая снег рукавом каригину, и тот бесцветно таял на тяжелой белой ткани. — И осыпающиеся от ветра лепестки ее цветов так похожи на зимнюю вьюгу, чтобы и в теплые сезоны мы не забывали о красоте холодного.

Мысль, сформулированная столь изящно в своей краткости, показалась Сэймэю на редкость правильной.

— Переход от зимы к весне — трещина между мирами, где нежная красота весны отражает хрупкость зарождающейся жизни, а зима единственная не говорит за себя буйством красок, потому что ценить жизнь в каждом ее проявлении начинаешь, лишь повидав достаточно смерти. А осень такая яркая по той причине, что на пороге увядания и гибели ощутить себя живым хочется сильнее всего.

Легкая улыбка Сая, отрешенная и в то же время печальная, напоминала дыхание ветра: его не видишь, но чувствуешь.

— В четвертый год Тётоку⁽⁷⁾ зима тоже была долгой. Я помню, как мечтал об ее окончании так сильно, что забрался на высокую сакуру, растущую около нашего дома, вцепился в нее руками и до самого утра ждал, когда же на ней распустится первый цветок, и наступит весна. Увы, боги рассудили иначе, и приход весны я встретил в постели, выздоравливая от лихорадки. Момент, после которого уже ничто не способно идти как раньше, — как в го, когда от одного камня рассыпаются укрепления да городские стены. Я хотел бы его увидеть.

Сэймэй протянул руку, и пальцы коснулись шершавой древесной коры, все еще влажной от снега: одинокий бутон, нежно-розовый, как предрассветные облака, робко прижимался к тонкой ветке. Закрыв глаза, он представил, как земля, покрытая белым ковром, питает корни старого дерева, сок течет внутри его ствола, наполняя его жизненной силой; Сэймэй не осмелился бы нарушить естественный ход вещей, не будучи уверенным, что вмешательство не принесет вреда, — и полупрозрачные лепестки, плотно прижатые друг к другу, медленно раскрылись навстречу низкому серому небу. С губ Сая сорвался вздох, удивленный, радостный; он наклонился к цветку, вдыхая едва уловимый аромат, и прошептал:

И вновь зима

Мой хрупкий вешний сон

Заносит снегом.

Но дивный вишни цвет

И сквозь метель меня встречает.

Долг вежливости, наряду с собственным желанием, требовал ответа — вот только мастерством стихосложения Сэймэй не отличался, обреченный на восхищение красотой, созданной другими, и признаться, что никто, кроме Сая, не сказал бы лучше, он не мог тоже: в его мыслях стихал свист зимней вьюги, сменяясь щебетанием птиц и стрекотом цикад, бесшумно опадали багряные осенние листья, схваченные инеем, и приносили с собой пустоту, которой уже не придать ни смысла, ни формы. Потому что Сэймэй знал, что конца следующей зимы Сай уже не увидит.

Празднества по случаю дня рождения светлейшего императора ежегодно проводились в течение половины луны, хоть и по велению богов государь появился на свет в сезон летней жары, и Дайдайри накануне торжеств потонул во всеобщей суете: для каждого, кто улучил себе немного времени на отдых, находилось новое дело, и избежать вовлеченности в подготовку праздника можно было, лишь приобретя способность мгновенно растворяться в воздухе. Сэймэй наряду с остальными придворными оммёдзи занимался составлением гороскопа на грядущий год и помогал Ясунори-сэнсэю со всеми срочными обращениями: здоровье учителя, как и запас сил, с годами лучше не становилось, — а Сай занимался делами отца, по большей части связанными с поддержанием порядка в покоях императрицы и ее сыновей. Время от времени Сэймэй встречал в крытых галереях госпожу Мурасаки, посетовавшую однажды, что государыне Сёси удалось уговорить ее поучаствовать в праздничном поэтическом состязании, тогда как танка, по ее словам, удавались ей значительно хуже, чем ей самой того бы хотелось, и он поспешил искренне заверить ее в обратном; царящее во дворце столпотворение привносило беспокойное смятение в его душу и разум, и кощунственная мысль о побеге не раз и не два посещала его сознание.

В это время года только сад в восточном крыле Дайдайри был способен даровать благословенную прохладу. Запах свежести смешивался с ароматом нагретой хвои от растущих у ручья сосен, а шум водопада, к счастью, прогонял все остальные звуки, и даже Риру, в облике птицы не умеющая хранить молчание, невольно вслушивалась в музыку водяных струй, обрушивающихся в искусственный пруд. Впрочем, и без того недолговечный покой Сэймэя вскоре был нарушен. Сугавару-но Акитаду до этого момента он видел однажды и давно, еще не успев сдать экзамен для продвижения по службе в ведомстве инь-ян, но памятью на лица и факты Сэймэй всегда обладал на редкость примечательной. Он мог лишь строить догадки, что произошло между Фудзиварой-но Митинагой и императором Ичидзё, если последний приблизил к себе наследника Сугавара — или же чей-то неосторожный язык поспешил напомнить светлейшему, что клану Фудзивара и без того даровано достаточно власти? — однако, господину Акитаде он не стал бы доверять ни тогда, ни сейчас. В особенности сейчас. Заметив, что его присутствие обнаружено, он склонил голову в знак приветствия, но разговор начинать не торопился. Вместо этого Сэймэй молча смотрел на него из тени — но собственная тень Акитады-доно была чернее.

Подносы, расставленные под открытым небом, ломились от еды, а сакэ лилось рекой: дневные празднества в изобилии часто уступали ночным — темнота издревле обладала способностью стирать границы, а в переменчивом свете пламени многое выглядело иначе, чем при свете солнца. Сай, закончив о чем-то переговариваться с отцом, чье настроение было весьма далеко от праздничного, с негромким вздохом опустился рядом, и лицо его выражало искреннее желание сбежать не только из Дайдайри, но и из самой столицы.

— Рад вас видеть, Сэймэй, — его голос звучал устало и глухо. — Вижу, вам тоже не удалось избежать участия?

— Увы, — согласился Сэймэй. — Если бы позволялось накладывать на себя заклятие невидимости по причине своего нежелания присутствовать на столь роскошном торжестве, уверяю вас, я сделал бы это немедленно.

Сай издал негромкий смешок, прикрыв лицо веером, дабы не быть услышанным не теми ушами; Сэймэй, смотря на снующих туда-сюда придворных всех рангов, краем глаза заметил Акитаду-доно, приблизившегося к бамбуковой шторе, скрывающей императора от посторонних взглядов, и им вновь овладело уже знакомое беспокойство.

— Осмелюсь предположить, что присутствие Сугавары-но Акитады и хорошее расположение духа Митинаги-доно есть вещи несовместимые, — осторожно начал Сэймэй, желая и одновременно не желая подтвердить свои догадки.

Глаза Сая сверкнули в темноте.

— Истинно так. Более того, Акитада-доно днем ранее в присутствии многих свидетелей предложил Митинаге-доно сыграть партию в го и победил его на равных так быстро, что они толком не успели войти в тюбан⁽⁸⁾. Не сказал бы, впрочем, что Митинага-доно играет в го лучше, чем в бан-сугороку, но, как вы мудро отметили раньше, проигрыш есть проигрыш, а проигрывать левый министр едва ли любит.

При этих словах Сая он вздрогнул и вновь бросил взгляд в сторону государя и его собеседника. Сэймэй составлял гороскопы и календари. Придумывал новые заклинания и совершенствовал старые мантры. Изгонял злых духов и снимал проклятия, наложенные ими — по воле собственной или чужому приказу. И главный урок, который он усвоил за прошедшие годы, заключался в том, что самые страшные демоны живут в сердцах людей. Сэймэй смотрел на Сугавару-но Акитаду и видел, что тот не просто так вызвал господина Митинагу на поединок, в котором он заведомо не мог победить и от которого не мог отказаться. Не просто так говорил об этом при дворе, а чтобы об этом стало известно. И не просто так беседовал сейчас с государем, пусть и никто в этом мире не делал подобного без должной на то причины.

— Честь господином Митинагой всегда ценилась крайне высоко, — ответил Сэймэй несколько отрешенным тоном.

— Собственная честь — без сомнений, а честь семьи — еще выше, — лицо Сая выражало согласие. — Митинага-доно уже изъявил желание присутствовать на нашей партии, когда бы она ни состоялась, коль скоро император Ичидзё счел стиль игры Акитады-доно необычным и интересным.

В сезон большой жары от нее не было покоя и ночью, но Сэймэй внезапно ощутил холод, как если бы в летних одеждах вышел за порог поздним вечером на исходе года. Он смотрел, как Сай потянулся к наполненной кем-то сакадзуки и поднес ее к губам, обнимая края тонкими изящными пальцами со стертыми от долгих часов игры в го ногтями. Честь семьи для Фудзивара не одно столетие стояла выше всех мирских благ: отклониться от подобного вызова было равнозначно досрочному признанию поражения, и не было сомнений, кому предстоит принять этот вызов. Члену этой семьи, считающемуся лучшим игроком столицы. Учителю самого императора Ичидзё, носящему имя одного из четырех кугэ⁽⁹⁾.

— Не играйте с ним, — вырвалось у Сэймэя против воли. — Не играйте с ним в го, Сай.

Саю из клана Фудзивара.

— Почему нет? — он вопросительно чуть наклонил голову к плечу, и глаза его были серьезны.

Потому что при дворе любого правителя не снискать победы тем, кто сражается честно.

— Потому что это вам навредит.

— Что ж, на все воля богов, не правда ли? Я никогда не отказываюсь от игр. Не могу. И никогда не стремился.

Сэймэй кивнул, признавая правоту сказанного, но часть его упрямо рвалась наружу глупыми, бесполезными словами предостережения, которым не суждено заставить Сая свернуть с дороги, ведущей к его судьбе. Впервые за свою жизнь Абэ-но Сэймэй мечтал ошибиться. Но все в нем кричало о том, что в своих домыслах и догадках он оказался прав.

* * *

После дня первой холодной росы ночи стали заметно длиннее, а предрассветный туман, превращаемый солнечными лучами в дрожащее золотистое марево, все гуще, и в один ненастный дождливый день, покидая свои покои во дворце, Сай не увидел бы и растущих у ворот Кенрэймон кленов, если бы не их яркий осенний окрас. Пока он шел по дороге Шидзёодзи, ведущей на западную половину Хэйан-кё, дождь прекратился, став мелкой водяной пылью, от которой воздух делался душным и густым, словно тесто для рисовых лепешек; по пути же его одолевали грустные мысли. Мамуши-сан, отказавшейся оставаться в столице, Сай вскоре после похорон матери по договоренности предложил место в усадьбе, принадлежащей одному из матушкиных родственников, и та вскоре покинула столицу; впрочем, с тех пор Мамуши-сан исправно ему писала, и он по мере сил старался отвечать ей тем же. Родительский дом Сай передал семье Тачибана — пусть поступают с ним по своему усмотрению — но в редкие моменты ему хотелось еще раз навестить то место, где прошли его детские годы. Дом Тэндомару неуловимо напоминал его собственный — не потому ли Сай, как и сейчас, всегда с радостью соглашался навестить своего самого непоседливого ученика, не проявляющего к важнейшей составляющей его жизни и капли должного усердия?

В ходе празднований в честь дня рождения принца Ацухиры император сделал Сугавару-но Акитаду своим вторым учителем го после Сая, и ответ не заставил себя ждать: Акитада-доно вскоре предложил устроить состязание, исход которого решит, кто же будет зваться лучшим игроком и будет достоин обучать своему искусству светлейшего государя. Игру назначили на шестой день десятой луны⁽¹⁰⁾, являющийся, согласно ответственным за составление календаря служителям Оммё-рё, для того наиболее благоприятным, и Сая снедало любопытство, как это случалось перед первой партией с новым противником. Сая снедало любопытство, господина Митинагу — столь явное нетерпение, что скрывать его было делом тщетным, а Сэймэя — странное беспокойство, прорвавшееся сквозь ткань его привычной непроницаемости: услышав о распоряжении императора, Сэймэй, не объясняя причин, попросил Сая всегда носить с собой катасиро, которую он отдал ему после их первой совместной поездки за городские стены, и бумажная куколка теперь сопровождала его повсюду.

В своих размышлениях Сай не отследил, как ноги сами принесли его к главным воротам; не успел он войти, как над усадьбой Тачибана разнесся радостный крик:

— Сай! — и Тэндомару, вылетевший наружу, с разбегу врезался в него, едва не сбив его с ног и не потеряв при этом собственные сандалии. — Давай в мяч поиграем!

Его волосы, обычно аккуратно перевязанные, растрепались и облепили лицо и шею; Сай только вздохнул.

— Я тоже рад новой встрече, Тэндомару.

Никакого почтения к старшим.

Сэймэй бывал в Дайдайри столь редко, что Сай мог бы пересчитать годовое количество его визитов во дворец по пальцам одной руки; образ его жизни, едва ли привязанной к происходящему при дворе императора, казался Саю крайне привлекательным в своей для него недостижимости. Завершив свои ежедневные дела, Сай посетил библиотеку Оммё-рё, по обыкновению надеясь найти Сэймэя именно там, но, вопреки ожиданиям, сидящий перед столом с пыльными свитками ученик сообщил ему, что Сэймэй-доно некоторое время назад отправился за документами в Курододокоро⁽¹¹⁾, потому Сай, коротко поблагодарив будущего оммёдзи, последовал в сторону архивного дворца.

Они чуть было не столкнулись у самого входа в Кёсёдэн, и Сай, поздоровавшись с Сэймэем, поспешил извиниться за свою неловкость; Риру, эхом поприветствовав его, обернулась птицей, и робкое солнце коснулось ее крыльев своими золотыми лучами.

— Когда-то вы просили меня не играть в го с Сугаварой-но Акитадой. Но вы придете посмотреть на мою игру, Сэймэй?

— Созерцание вашего мастерства доставило бы мне ни с чем не сравнимое удовольствие, друг мой, но по велению государя я должен отправиться к озеру Авауми⁽¹²⁾, — в черных глазах Сэймэя плескалась грусть, и поющая до этого Риру испуганно смолкла, перелетев к нему на канмури.

— Как… — голос вдруг подвел, оборвавшись на полуслове, и Сай поспешно склонил голову, дабы Сэймэй не увидел его смущения. — Как скоро вы уезжаете?

— На рассвете. Путь предстоит неблизкий, да и время течет медленнее, когда нечем его скрасить.

— Я с радостью поехал бы с вами.

— Боюсь, именно сейчас это невозможно.

Сэймэй протянул руку и смахнул с его плеча сухой пожелтевший листик; во всем его облике сквозила пугающая незнакомая обреченность.

— Будьте осторожны, Сай. Что бы ни случилось.

— Я вас провожу, — едва его не перебив, выпалил Сай в ответ и от стыда отвел взгляд; продолжил чуть слышным шепотом: — Думаю, мне не составит труда пройти по Судзакуодзи до ворот Радзёмон и вернуться до того, как мое отсутствие будет обнаружено.

— Я буду вас ждать.

За всю долгую ночь Саю так и не удалось сомкнуть глаз; когда темнота предрассветного часа наконец уступила просыпающемуся солнцу, он прошел мимо дворцовой стражи, охраняющей ворота Дайдайри, и устремил свой взгляд на восток, где за горизонт уходила большая дорога Цутимикадо. Сколько бы раз они с Сэймэем ни договаривались о встрече перед тем, как вновь покинуть Хэйан-кё, и сколько бы раз Сай ни старался прийти раньше, в условленный час Сэймэй неизменно ожидал его у южных ворот столицы — как заклинание счастливого пути. В воспоминаниях Сая были дни, проведенные в седле, и примятая конскими копытами трава, девять слогов мантры на старых четках и неудавшиеся попытки призвать шикигами, отполированные временем камни, блестящие в свете костра, и шелковый платок для игры, по-прежнему пахнущий его дымом, но не было воспоминаний о том, как Сэймэй уезжал один, а он оставался смотреть ему в спину. Как возникшее из ниоткуда сэки на гобане, жизнь и смерть на пришедших в равновесие весах.

— Вы сегодня рано, — сказал ему Сэймэй вместо приветствия, перехватив в другую руку поводья навьюченного коня, которого он вел под уздцы.

— Как долго вас не будет?

Самый обыкновенный вопрос в одночасье стал наиболее важным.

— Зависит от благосклонности и сговорчивости озерных духов. Несколько дней, а может, и больше.

Капли осенних дождей прибили к земле дорожную пыль, напоив воздух запахом свежести; они с Сэймэем бок о бок дошли до ворот Радзёмон, возвышающихся над городом неприступной громадой.

— Что ж, я…

Сэймэй повернулся к Саю — так резко, что, носи он шапку, та неминуемо слетела бы с его головы — и заключил его в крепкие объятия; Сай чувствовал теплое дыхание, мягко касающееся кожи, пальцы Сэймэя, запутавшиеся в волосах, а перед глазами стоял тот нежный цветок вишни, распустившийся посреди снегопада — одинокое хрупкое совершенство.

— Берегите себя, — сказал Сэймэй.

И, в тот же миг разжав руки, взлетел в седло; солнце вызолотило его темно-коричневые одежды, вмиг заигравшие яркими красками.

— Вы тоже. Да хранят вас боги.

Глаза Сэймэя заблестели от яркого света. Он начертил в воздухе свою защитную печать — пятиконечную звезду, — что-то прошептал, наклонившись вперед, и конь сорвался с места, унося его за кольцо далеких холмов.

Состязание между ним и Акитадой-доно решено было провести во внутреннем императорском дворце, и Сай был преисполнен гордости за оказанную ему подобную честь: весь двор собрался наблюдать за ними, и ничего Сай в тот миг не ждал столь сильно, как позволения начать игру.

Сражение в ходе своем становилось все интереснее. За спиной Сугавары-но Акитады не стояло столько лет обучения, сколькими мог похвастаться Сай, но умение его, бесспорно, оказалось довольно велико — в противном случае, светлейший император Ичидзё, верно, не сделал бы его вторым своим учителем! — и красиво разыгранное фусэки⁽¹³⁾, перейдя в тюбан, все еще вызывало в душе знакомый трепет. В момент, когда пальцы касались гоиси, а камни касались доски, не существовало ничего, кроме боя на гобане и двух его участников; Сай, размышляя над ходом, сжал рукоятку веера на татами, и взгляд его, случайно, ведомый ли высшей силой, скользнул по чаше с черными камнями — и ухватил лежащий в ней кусочек хамагури. Лицо Акитады-доно взрезала ухмылка, и Сай с трудом подавил в себе желание отшатнуться. В деревянной крышке белели три пленных камня, пожертвованные Саем на правой стороне, и Акитада-доно, продолжая ухмыляться, подхватил белый гоиси, на мгновения спрятав его в руке, и добавил к ним, ловко прикрывшись длинным рукавом каригину. В этот миг его будто захлестнуло волной морской воды, холодной и горькой на вкус, и все нужные слова вдруг исчезли, оставив вместо себя зияющую пустоту, засасывающую в себя, как болотная трясина; когда же Сай собрался с мыслями, чтобы во всеуслышание объявить о его низком поступке, Акитада-доно вскочил на ноги и, ткнув в него пальцем, громко воскликнул:

— Ах вы, обманщик! Думали, никто не заметит, как вы подложили черный камень в крышку?

Услышав это, Сай едва не задохнулся. От несправедливости. От разочарования и обиды. От доселе не выпускаемого наружу гнева.

— О чем вы говорите? Разве не вы сами только что это сделали, пользуясь тем, что все наблюдали за ходом игры?!

— Жалкие отговорки!

— Ложь!

— Немедленно замолчите, — в негромком голосе государя, донесшемся из-за скрывающей его бамбуковой шторы, прозвучало скрытое недовольство. — Не верю, что столь позорное деяние совершилось в моем присутствии. Продолжайте игру!

Его руки дрожали, когда Сай, стиснув зубы, вынул из своей чаши белый камень и поставил на гобан с негромким щелчком; сознание словно заволок густой туман, как тот, что дождливыми вечерами сползает с горных склонов в долину, оплетая ее молочной паутиной. Он играл слишком быстро, отрывочно, нервно, мечтая поскорее закончить начатое, будучи не в силах больше наслаждаться партией — и та рассыпалась, как монашеские четки, что ранее удерживала вместе перетершаяся веревка. Он слишком привык не проигрывать, чтобы с первого взгляда поверить в неизбежный итог.

Сай не обратил внимания, что зал давно опустел, а на смену возбужденному гомону присутствующих и властному голосу императора пришла тишина: тяжелая, маслянистая, вязкая, как тушь для письма, чьи капли падают с кисти на тонкую полупрозрачную бумагу. Он смотрел на поле проигранной им битвы, и вместо мелодичного стука камней о гобан в голове его звучал металлический лязг заточенных лезвий. Они были мертвы, повержены — его выточенные из ракушек преданные воины, и багряные листья момидзи, что занес в зал приемов холодный осенний ветер, на их белых одеждах казались размытыми пятнами крови. Четыре моку, проклятое, роковое число; тот белый камень, лежащий в чаше Акитады-доно, не должен был изменить исход игры — но изменил, как порой крошечная песчинка, упавшая в нужное место, способна повернуть вспять реку. Он проиграл. Фудзивара-но Сай, которого шепотом за спиной при дворе и вне его называли непобедимым, отдал другому звание великого мастера — а был ли он великим, или же тщеславие застлало взор зыбкой пеленой? Плеча коснулась рука, и Сай медленно обернулся: днем ранее чужое присутствие, обнаруженное столь внезапно, его бы напугало, теперь же подобные мелочи значения более не имели. Митинага-доно удостоил его лишь одним взглядом, в котором сожаление, разочарование и гнев переплелись так плотно, как ползучие стебли сорняков обвивают стены заброшенного дома, намертво врастая в них своими корнями. Будто во сне Сай смотрел на то, как отец снимает с перевязи тати⁽¹⁴⁾ в богато украшенных ножнах, и одновременно с тем, как пальцы сомкнулись на рукояти, глаза предали его, увлажнившись обреченными слезами.

— Я не воин, — прошептал Сай, сжимая меч дрожащей рукой, но некому было его услышать.

Та мудрость, которую в нем видели многие, сыграла немилосердную шутку: лучше было ничего не понимать, однако, боги не позволили ему подобной роскоши. «А знал ли Сэймэй? — пойманной птицей забилась в голове глупая, ненужная мысль. — Знал — и потому так прощался?» Грудь сдавило тугим обручем: дыхание, слетавшее с его губ, отдавалось мучительной болью. Но для всех — в этом дворце, в этом городе, в этом мире — Фудзивара-но Сай был уже мертв.

* * *

Смутная тревога, не отпускавшая Сэймэя с момента отбытия из Хэйан-кё, час от часу становилась сильнее; лисье чутье, дар матери и ее далеких предков, звало его обратно в столицу, но не приказ императора удерживал его на берегах озера Авауми: сколь ни велико желание вмешаться в чужие судьбы, на подобный поступок ему вовек было не снискать божественного одобрения. С годами изучения мастерства оммёдзи Сэймэй почти примирился с ролью наблюдателя, но ощущал в происходящем горькую иронию. Его просили узнать у богов то, что нельзя изменить, невольно обрекая на бездействие, и иногда, обращаясь к шикигами за гадательной доской, Сэймэй ловил себя на мысли, что хоть раз хотел бы не услышать их ответа.

Воды древнего озера, спокойные, глубокие, манили в черноту, омывая каменистый берег; закатное солнце тонуло за горизонт, на прощание обласкав своими лучами врата духов, будто плывущие над зеркальной водной гладью, а ветер разносил под облаками эхо чаячьего крика. Риру, вновь обернувшаяся вьюрком, вспорхнула ему на плечо, уцепившись коготками за тяжелую ткань; Судзумуши оставил свой пост под мостом, переместившись в саму усадьбу, оповещая хозяина обо всех, кто пришел искать встречи с Абэ-но Сэймэем, а Камомэ⁽¹⁵⁾ должна была приглядывать за Саем — пусть и не было в том особого проку. Все то же чутье говорило Сэймэю, что увиденное им пять лет назад будущее вот-вот настанет, и зловещее предсказание шикигами неизбежно исполнится: еще никому не удавалось изменить судьбу, даже взяв ее в свои руки. Разве что ускорить.

Ему снилась капля — белая капля в черном море, похожая на отражение лунного лика в ночной темноте; красные листья момидзи, плывущие по течению, рукоять меча, обмотанная коричневой тканью, брошенный на татами складной веер и цветущая глициния, ударом молнии расколотая надвое: от громкого треска, с которым усыпанная гроздьями сиреневых цветов ветвь, отломившись, упала в быструю горную реку, Сэймэй проснулся, и перед его глазами все еще стояли нежные цветки с душистым ароматом, которые поглотила водная стихия. Не мешкая ни минуты, он вышел на энгаву и, завидев поклонившегося ему слугу, велел приготовить его лошадь. На время обрядов очищения заброшенного святилища, облюбованного отороси⁽¹⁶⁾, из-за которых его и попросили приехать, хозяева этого дома любезно предоставили ему кров и пищу; пусть больше жителям деревни ничего и не угрожало, было крайне невежливо уезжать столь поспешно, но для Сэймэя нормы приличия и ранее не имели первостепенной важности. Потому, подарив Маруяме-сану и его супруге несколько гофу в благодарность за гостеприимство, он запрыгнул в седло и, наклонившись вперед, прошептал:

— Лети!

Под копытами вихрем взметнулась дорожная пыль.

Если бы отороси или какой иной ёкай поджидал его на воротах Радзёмон и прыгнул прямо ему на спину, Сэймэй не обратил бы на то внимания. Один его знакомый из императорской стражи, на чью долю сегодня выпало дежурить у ворот, окликнул его; в обычный день он бы с удовольствием остановился поговорить — Ёримаса был достойным молодым человеком, слишком умным для занимаемой им должности, — но предчувствие беды гнало его вперед, как возница кнутом подгоняет коня, излишне неторопливо везущего повозку. Неизвестность камнем давила на него, еще недавно проклинавшего свою способность знать больше, чем дозволено другим: в желаниях своих непостоянны и люди, и ками.

Сэймэй спешился лишь у входа в Дайдайри; вежливо кивнул узнавшим его дворцовым стражникам и едва заметно вздрогнул, услышав над головой хлопанье крыльев — Камомэ явилась поприветствовать его. «Не здесь», — мысленно приказал Сэймэй, и лицо его не выражало ничего, кроме напускной праздной скуки, пока он направлялся в Оммё-рё в надежде, что среди старых свитков и звездных карт никто не потревожит покой их беседы.

У Камомэ и в человеческом облике глаза оставались птичьими: желто-коричневыми, похожими на горящие осколки дымчатого кварца, — а в прическе переливался на солнце черепаховый гребень с узором из чаячьих перьев.

— Простите меня, Сэймэй-доно, — разбитым фарфором прозвучал ее обычно звонкий голосок до того, как он успел задать вопрос об итоге матча Сая со внуком Сугавары-но Митидзанэ. — Я не смогла ничему помешать.

Она начала свой рассказ, то и дело сбиваясь, будто подбирая наиболее подходящие слова — наименее ранящие; Сэймэй слушал, как помощник Сугавары-но Акитады незаметно подложил белый камень в чашу с черными накануне игры — Саю, как главному учителю императора Ичидзё и лучшему игроку во всей столице, по всем правилам полагались белые, — как, улучив подходящий момент, Акитада украдкой добавил его к пленным и поспешил обвинить Сая в жульничестве, пока тот не успел сделать этого сам… как Сай, не готовый к нечестной игре, вдруг потерял контроль над ходом партии — и ниточка течения камней, которую он много лет играючи перебрасывал с одной руки в другую, внезапно выскользнула из пальцев. Как император Ичидзё после заявления правого министра при всех назвал Сая мошенником — ведь боги позволили ему проиграть, словно доказав этим его несуществующую вину. И как на лице Фудзивары-но Митинаги не дрогнул ни один мускул, когда он протягивал сыну свой меч, зная, что никогда больше его не увидит.

— Сай-доно заметил меня, — нежные губы Камомэ изогнулись кривым подобием улыбки. — Увидел и попросил оставить его наедине со своим позором и своей судьбой. Мне нет прощения, Сэймэй-доно, ибо я нарушила приказ и вняла его просьбам.

— Даже духам не дано изменить предначертанное, — слова обратились длинными острыми колючками, царапающими его изнутри. — Ты поможешь мне найти Сая, Камомэ?

Ее фигура рассыпалась призрачным оперением, и она упорхнула, коснувшись крылом его щеки. Сэймэй, верно, потерял бы рассудок, если бы дар не говорил ему, что Сай не успел покинуть этот мир: закрыв глаза и представив друга, Сэймэй видел, как теплится внутри него огонек, танцующий на фитильке заплывшей воском свечи, и вспоминал его мать, помочь которой он точно так же был не в силах — и ее огонь встрепенулся и потух у него на глазах. Сай был все еще жив. Но шинигами⁽¹⁷⁾, посланники владычицы Идзанами⁽¹⁸⁾, зловеще скалили зубы над догорающей свечой, поджидая скорую добычу.

Согласно установленным законам, путешествие верхом по дорогам столицы не поощрялось, уступая запряженным быками повозкам; доски старого моста Ичидзё-модори-баши жалобно загудели, вторя перестуку конских копыт, а ворота усадьбы распахнулись перед Сэймэем с протяжным скрипом. Наивно было полагать, что Сай, каким бы ни был исход игры, дождется его возвращения в Дайдайри: невозможная, непозволительная глупость. Судзумуши без слов занялся лошадью, пока сам Сэймэй, едва не забыв оставить дзори⁽¹⁹⁾ у входа на энгаву, метнулся в дом вспугнутой птицей, остановившись у комнаты, где хранились используемые в оммёдо заговоренные соломенные веревки да бумага для сидэ — белая, как первый выпавший снег. Там же, среди старых и новых свитков гороскопов и календарей, лежал длинный шнурок-кумихимо, похожий на змеиный хвост с поблекшими от времени лиловыми чешуйками, — тот самый, которым Сай перевязывал волосы, когда сопровождал его по делам Оммё-рё и в вылазках за городские ворота, — и воспоминание о Сае, впервые встретившемся с аякаси, сжало сердце тоскливой печалью. Сэймэй помнил, как лунной ночью сидел перед марудай⁽²⁰⁾ в попытке успокоить мысли, а разноцветные нити с шелковым касанием проскальзывали между пальцами; когда старый шнур истрепался, он сделал Саю новый, вплетая в нити заклинания защиты в неосознанной надежде, что повода вступить в силу им никогда не представится, — и туго затянутый темно-сиреневый кумихимо терялся в иссиня-черных волосах, которые Сай из врожденного упрямства наотрез отказывался убирать под канмури, на перешептывания и чужие взгляды отвечая снисходительной улыбкой. Сэймэй, сложив лодочкой руки, по слогам начал читать заклинание, едва не касаясь губами переплетенных нитей, и юркая разноцветная змейка обвилась вокруг запястья, смотря на него глазами, сверкающими, как драгоценные камни.

— Покажи мне дорогу, — попросил он, опустив змею на татами.

И направился за ней следом.

У подножия Арасиямы шумел бамбуковый лес, и высокие тонкие стебли гнулись от порывов холодного осеннего ветра с гор, плотным кольцом окружающих оставшийся за спиной Хэйан-кё. Берега реки Кацура поросли мискантусом, серебрящимся в свете полной луны, вынырнувшей из плена облаков; тишина, кольцами свернувшаяся вокруг Сэймэя, поглощала все звуки жизни, и теплое пламя свечи вдруг вспыхнуло мертвенным светом.

— Нет, — зашептал Сэймэй, не отрывая взгляда от петляющей в зарослях маленькой змейки. — Нет, еще не время! Сай!

И застыл, когда волны, сомкнувшиеся над головой Фудзивары-но Сая, лизнули обутые в сандалии ноги.

Тяжелая промокшая ткань, облепившая его плотным коконом, камнем тянула вниз, скользкий ил не давал пошевелиться, но Сэймэй ухватился за бледную руку, почти скрывшуюся под широким рукавом, и вздрогнул: та была холоднее льда. Как и шея под воротником каригину, и посиневшие от воды губы — и даже теплым соленым каплям слез не суждено было их отогреть. Если только…

— Боги не придут на ваш зов, Сэймэй-доно, — Камомэ невесомо опустила ладонь ему на плечо.

— Слишком рано, — выдавил он, не слушая ее, и лицо Сая с заострившимися чертами потеряло четкость — как если бы расписанный каллиграфом лист бумаги пропитала вода, размыв рисунок кисти. — Как ты можешь умереть, не обретя высшего мастерства, и никогда больше не взять в руки камни для го?! Это слишком рано, ты слышишь? Не смей умирать, Сай!

«Это предначертано», — зловещим прощальным шепотом отозвался голос матери на его хриплый крик в ночной пустоте. Она знала еще тогда, верно? Что Саю неизбежно суждено погибнуть, и если предложить богам обмен, как велит ритуал Тайдзан Фукун⁽²¹⁾, они эту жертву не примут? Богам, что обещали Саю тысячу лет жизни? И открывшаяся в своей внезапности истина ранила сильнее, чем Абэ-но Сэймэя мог когда-либо ранить вражеский меч.

— Ками-сама, так вот что за цену ты просишь меня заплатить?

Мокрая прядь прилипла к щеке Сая мазком черной туши; усыпанное алмазами звезд далекое небо молчало в ответ.

— Гобан, — голос дрогнул наподобие надломившейся ветки, — мне нужен гобан из его дворцовых покоев, Камомэ.

И Сэймэй медленно понес на руках к берегу его остывшее тело.

Сай, чьи волосы безлунной ночью разметались на холодном песке, казался спящим — глубоким, нечутким сном. Сэймэй развязал набухшую от воды веревку, удерживающую висящий на его поясе меч Митинаги, и едва не отдал клинок речному богу, лишь в последний момент отбросив его в сторону, как сломанную иглу. Пальцы Сая на золотистой древесине кайи — сколько раз он видел, как эти пальцы высекают искры, ставя на доску камень с мелодичным звоном? Сэймэй опустился на колени, прижимая ладонью его руку к сетке тонких линий поверх годичных колец; играя в го, мы тоже накладываем сю, верно? «Пусть тот, чьи способности приведут его к высшему мастерству, откроет ему свое сердце и позволит Саю жить в потаенном его уголке, — просил Сэймэй в своих мечущихся мыслях, нараспев повторяя слова, что на века мощнейшим заклятьем привяжут душу Фудзивары-но Сая к гобану, стоящему сейчас перед ним. — Пусть Сай не покинет этого мира, пока не достигнет высшего мастерства. Даже если это займет… больше тысячи лет». И, завершив обряд, со сдавленным рыданием прижался лбом к его плечу.

— Прости меня. Прости меня… Сай.

Убаюканный ветром клен ронял на их головы багряно-красные листья.

* * *

Тэндомару снился сон. Сай согласился сыграть с ним в кэмари у моста через Камогаву, но не смог удержать мяч долго — и тот с плеском упал в реку, взметнув тучи брызг.

— Придется тебе все-таки учиться играть в го, раз ками-сама не одарил меня иным талантом, — его насмешливый голос звучал, как журчание вешнего ручья. — Ты сам обещал, помнишь?

Он так многое хотел рассказать Саю, что не смог выбрать, с чего начать, а привидевшаяся накануне белая сова, скрыв Сая из вида, с уханьем взлетела, ночной тенью бесшумно расправив крылья.

Наутро матушка разбудила Тэндомару раньше обычного, удивив новостью, что некто прислал ему ценный подарок; позабыв обо всех нормах приличия, он вприпрыжку домчался до оставленного на энгаве объемного свертка и, открыв его, замер. На поверхности гобана, странно пахнущего речной тиной, лежало длинное белое перо.

1) Цуру (яп. 鶴) — японский журавль; в другом значении — журавли-оборотни, встречаются крайне редко. Их человеческое обличье — юная девушка или старый монах с мудрым взглядом.

Вернуться к тексту

2) Сэки (яп. 関) — позиция, в которой две группы разных игроков, не имеющие по два глаза, тем не менее, не могут уничтожить одна другую, так как в случае атаки группа атакующего игрока будет уничтожена.

Вернуться к тексту

3) 2-я луна 7-го года Канко — конец февраля-начало марта 1010-го года.

Вернуться к тексту

4) Храм Китано (яп. 北野天満宮, Китано Тэнмангу) — храм, посвященный Тэндзину (Сугаваре-но Митидзанэ), находящийся на территории района Камигё современного Киото.

Вернуться к тексту

5) Тэндзин (яп. 天神, букв. «дух неба») — божество науки, поэзии и каллиграфии в синтоизме, в качестве которого почитается Сугавара-но Митидзанэ, учёный и поэт IX века.

Вернуться к тексту

6) Принц Ацухира (яп. 敦成親王, Ацухира-тэнно, 1008 — 1036 гг.) — старший сын императрицы Сёси, будущий император Го-Ичидзё.

Вернуться к тексту

7) 4-й год Тётоку — 998-й, зимой этого года Саю было семь лет.

Вернуться к тексту

8) Тюбан (яп. 中盤) — следующая за фусэки стадия партии игры го, где происходит основная борьба, атака и защита.

Вернуться к тексту

9) Кугэ (яп. 公家) — влиятельный класс японской знати, наиболее приближенный к императору; в период Хэйан состоял из четырех кланов: Фудзивара, Тачибана, Минамото и Тайра.

Вернуться к тексту

10) 6-й день 10-й луны — 14 ноября 1010 года.

Вернуться к тексту

11) Курододокоро (яп. 蔵人所) — императорский архив, располагавшийся в Кёсёдэн — Архивном дворце.

Вернуться к тексту

12) Авауми (яп. 淡海) — старое название озера Бива, означающее «море с пресной водой».

Вернуться к тексту

13) Фусэки (яп. 布石) — начальная стадия партии в игре го, которая может длиться примерно до 60 хода (в среднем — 15—40 ходов). Считается, что стадия фусэки заканчивается тогда, когда в партии начинает завязываться первая борьба.

Вернуться к тексту

14) Тати (яп. 太刀) — японский меч, подвешивался на пояс в предназначенной для этого перевязи (аси); применялся как парадное оружие. Появился в эпоху Хэйан.

Вернуться к тексту

15) Камомэ (яп. 鴎) — чайка.

Вернуться к тексту

16) Отороси (яп. おとろし) — в японском фольклоре волосатый горбатый зверь на четырех лапах, с внушительными зубами и когтями; чаще всего их замечают сидящими на чем-нибудь, например, на тории или крышах храмов.

Вернуться к тексту

17) Шинигами (яп. 死神) — боги смерти в синто.

Вернуться к тексту

18) Идзанами (яп. 伊弉冉) — богиня творения и смерти в синтоизме, рождённая вслед за первым поколением небесных богов, супруга бога Идзанаги. До ухода в царство мёртвых богиня носила титул Идзанами-но микото (букв. «высокое божество»), после этого события и расторжения брака с Идзанаги — Идзанами-но ками («богиня», «дух»).

Вернуться к тексту

19) Дзори (яп. 草履) — сандалии.

Вернуться к тексту

20) Марудай (яп. 丸台) — деревянный станок для плетения круглых, полых, квадратных и плоских шнуров кумихимо.

Вернуться к тексту

21) Заклятие Тайдзан Фукун (повелителя горы Тай) — один из самых тайных и мощных ритуалов оммёдо, в ходе которого обратившийся просит повелителя горы Тай продлить жизнь человека, спасти кого-то от смерти или вернуть жизнь уже умершему.

Вернуться к тексту