Девять звезд (джен)

易者身の上知らず (яп.) —

Гадатель своей судьбы не знает.

 

Шелест бамбуковых зарослей у скрипучих ворот напоминал плеск волн разлившейся реки о мост Шичидзёбаши в разгар весеннего половодья: едва уловимый звук — дыхание ветра над кистью, с кончика которой вот-вот сорвется каплей вязкая тушь. Росчерк вышел неуверенно кривоватым, и Акисамэ⁽¹⁾, отодвинув тушницу в сторону, поспешил выстелить перед собой новый полупрозрачный лист бумаги: идеальное начертание и к сансэки⁽²⁾ приходило лишь с практикой. Финальный штрих на этот раз получился ровнее; губы тронула улыбка — матушка будет довольна. Акисамэ вернул кисточку в набор для письма, и его взор обратился к стоящему за расписной ширмой гобану, чей теплый золотистый край отливал драгоценным блеском в переменчивом свете осеннего солнца.

Шелковый платок мягко скользил по нагретой отполированной поверхности доски, размеченной рыболовной сетью черных линий, и сердце Акисамэ вновь наполнила благодарность к высокочтимому господину Митинаге, оказавшему им честь поистине царским подарком. Бережно сложив тонкую ткань, он поставил перед собой тяжелые чаши, все еще хранящие запах древесных опилок, и нырнул пальцами в ту, где лежали гладкие черные камни. Из уважения к матери Акисамэ уступил ее просьбе выбирать в их ежедневных играх белый цвет, но, несмотря на это, в равной партии победа всегда оставалась за ним. Он помнил их все: каждую последовательность ходов, плавное течение нот, с которыми базальт и хамагури⁽³⁾ опускались на дерево, — легкий звон, каким никогда не откликался их старый гобан из кацуры⁽⁴⁾, дрожь предвкушения жаркой битвы и радость от ее успешного конца.

Первым воспоминанием Акисамэ были потрескавшиеся от жары доски энгавы⁽⁵⁾, на светло-коричневом фоне которых так красиво смотрелись черно-белые узоры, выложенные из выпуклых кругляшков, найденных в комнате отлучившейся по делам матушки: камни то и дело выскальзывали из рук, утекали сквозь пальцы журчащим ручейком, и касание о доску вызывало рябь подобно разбившимся о поверхность воды дождевым каплям. Мамуши-сан, присматривающая за домом, только качала головой, помогая ему убирать их обратно в чаши; в детские ладошки камней помещалось немного. Акисамэ не интересовали ни яркие разрисованные ракушки из восьмигранной шкатулки, что по правилам кай-авасэ⁽⁶⁾ разбирались по парам, ни шумная игра в кэмари⁽⁷⁾ со сверстниками, ни бан-сугороку⁽⁸⁾, в которой признанным мастером считался время от времени навещавший их господин Митинага, ни даже сёги⁽⁹⁾: он завороженно смотрел на потемневший от времени старый гобан и, чуть заметно шевеля губами, повторял слова матери, что в искусстве го значение имеет лишь красота течения камней.

Мамуши-сан говорила, что он родился на рассвете дня первой холодной росы⁽¹⁰⁾, и мелкие водяные капли, покрывающие листья деревьев в саду родительского дома, в сонных лучах просыпающегося солнца казались алмазной пылью, а в день мия-маири⁽¹¹⁾ листья момидзи были столь яркими, что и тории⁽¹²⁾ великого святилища Фусими⁽¹³⁾ устыдились бы соперничать с их багряным окрасом. Тяжелое праздничное кимоно на плечах невольно клонило к земле; Акисамэ раздвинул сёдзи, ведущие в сад, укрытый пеленой дождя, и вышел на веранду, когда ветер донес до его ушей шум приближающейся повозки и торопливых шагов. Снедаемый любопытством, согласно причитаниям Мамуши-сан родившимся еще до его появления на свет, он притаился за углом, наблюдая, как расходятся в стороны створки входных ворот, пропуская вперед незнакомого господина, одетого столь богато, как если бы он прибыл прямиком из самого Дайдайри⁽¹⁴⁾, дабы почтить своим присутствием их скромное жилище. Акисамэ осторожно выглянул из своего укрытия, опасаясь быть застигнутым врасплох за недостойным занятием, но тайным его присутствие более не являлось.

— Для меня честь вновь видеть вас, Митинага-доно⁽¹⁵⁾, — из-за полупрозрачной бамбуковой шторы нежным колокольчиком зазвенел голос матери, опустившей голову в изящном поклоне, когда он, показавшись на опоясывающей дом энгаве, едва не угодил под ноги их высокородному гостю.

Акисамэ поспешно поклонился, все еще гадая, что привело сюда этого господина, когда тот приподнял пальцами его подбородок, наконец встретившись с ним глазами. На лице играла улыбка, однако во взгляде его было больше скрытой, едва заметной угрозы, нежели участия: почти так же бесшумно подкрадывающийся к жертве тигр смотрел из густых зарослей на свою добычу на одном из тех свитков с рисунками, которые Акисамэ любил разглядывать перед сном. Митинага-доно, как назвала его матушка, наконец произнес:

Весеннюю ночь

Серебром лунный лик освещает.

Глицинии песнь

Напевает в тиши

С гор спустившийся ветер.

И, приложив сложенный веер к тонким губам, добавил:

— У сына ваши глаза, госпожа Фудзинока⁽¹⁶⁾. Счастливым будет тот, кто похож на свою мать.

— Митинага-доно так добр.

Разговоры взрослых Акисамэ не нравились — они навевали скуку; но, возможно, если господин…

— А вы умеете играть в го? — спросил он и тут же уставился в пол, ведь подобный вопрос был крайне невежлив.

Матушка готова была принести извинения, но господин Митинага с милостивой улыбкой взмахнул рукой, призывая к молчанию.

— Меня вызывают на поединок? — он спрятал веер в складках одежды.

Акисамэ не смел желать большего, чем игры с матушкой и Мамуши-сан, и без того потакавшим его прихотям, но тяга к знаниям вновь оказалась сильнее правил приличия и страха. И он, не отводя взгляда, кивнул в ответ. А Митинага-доно вдруг рассмеялся:

— Раз так, мне остается только согласиться. А теперь поспеши, если не хочешь опоздать в храм.

Утром перед церемонией шичи-го-сан⁽¹⁷⁾ по случаю достижения им пятилетнего возраста Акисамэ впервые увидел своего отца.

От Мамуши-сан он узнал, что Митинага-доно, или, если быть точным, Фудзивара-но Митинага-доно, не далее как четыре луны назад был удостоен звания удайдзин⁽¹⁸⁾ и с тех пор всецело посвятил себя государственным делам и личным поручениям светлейшего императора Ичидзё⁽¹⁹⁾.

— Наберитесь терпения, юный господин, — приговаривала Мамуши-сан, расчесывая его волосы черепаховым гребнем. — Митинага-доно не из тех пустословов, что бросаются обещаниями направо и налево.

Монахи в Дайгаку-рё⁽²⁰⁾ уделяли внимание китайскому языку, классической литературе, стихосложению, истории и основам каллиграфии, но все, о чем Акисамэ мечтал — это о времени за гобаном, в учебные часы задвинутым в отгороженный ширмами угол.

Обещание господин Митинага сдержал, показавшись в заснеженном саду усадьбы на изломе года; северные ветры окутали столицу покрывалом белого инея, и в ирори⁽²¹⁾ ни на мгновенье не угасал огонь, оранжевыми язычками пламени танцующий в полумраке. Поприветствовав гостя, Акисамэ метнулся к гобану со стоящими на нем чашами и, пыхтя от натуги, перенес его в центр комнаты, поближе к очагу, от которого разливалось мягкое тепло. Митинага-доно, подумав, выставил по углам четыре черных камня и, одарив его кивком в ответ на воодушевленное пожелание удачи, зажал между пальцами отполированный кусочек хамагури, похожий на звезду, упавшую с неба. Матушка, прикрыв лицо веером с ярким узором, наблюдала за игрой, но взгляда ее Акисамэ не чувствовал: перед ним лежал целый мир, тайный, непознанный и загадочный — как за одной тории в храме Инари⁽²²⁾ шла следующая, так и здесь с неслышным шорохом одна за другой открывались невидимые двери, позволяя обрести свободу бурному потоку.

— Воистину, опрометчивость — лучший друг самоуверенности, — пробормотал его противник, и сердце Акисамэ встрепенулось от радости: значит, в оценке позиции он не ошибся.

Через семь ходов господин Митинага признал поражение и предложил продолжить на трех камнях, как он играл по обыкновению с матерью.

— Если я одолею вас, Митинага-доно, вы позволите мне и дальше изучать го? — страшась собственной смелости, спросил тогда Акисамэ.

Наступила тишина столь пронзительная, что ухо способно было уловить, как опускаются на землю хлопья снега.

— Быть посему. Победишь в этой партии — найду в Хэйан-кё лучшего учителя.

До этого момента искусству го Акисамэ обучала матушка: отец ее, Тачибана-но Тошимичи⁽²³⁾, слыл величайшим игроком, приблизившимся к достижению божественного мастерства — и каждый ход, сделанный им, заставлял его свидетелей трепетать в благоговении.

— Наблюдай за миром вокруг, и впитаешь мудрость; ответ на доске может подсказать и шепот ручья, — зачитывал Акисамэ сохраненные матерью записи мэйдзина⁽²⁴⁾.

Камень, вынутый из гокэ⁽²⁵⁾, в руках становился каплей — предвестник осеннего ливня, в честь которого матушка дала ему имя.

Дни, свободные от занятий, включавших в себя не только наставления монахов, но и уроки верховой езды, стрельбы из лука и владения мечом, Акисамэ проводил в доме Минамото-сэнсэя, по просьбе господина Митинаги милостиво согласившегося взять его в ученики, и проявлял невиданное доселе усердие. За интересной партией время пролетало незаметно, и после того, как Мамуши-сан несколько раз пришлось ожидать окончания урока до высыпавших на небосклоне первых звезд, матушка смирилась и приняла предложение Минамото-сэнсэя посылать за Акисамэ лишь поутру, но и в часы, отведенные сну, его мысли не покидали пределов гобана.

— Истинный мастер даже в партии с начинающим найдет, что почерпнуть, — строго говорил учитель, но глаза его светились радостью.

Акисамэ понадобилось шесть долгих лет, чтобы одержать победу в равном бою, и еще год, чтобы выигрывать у Минамото-сэнсэя в двух партиях из трех; одним жарким летним днем на исходе сезона дождей тот склонил голову, не дожидаясь подсчета очков, и после ответного поклона ученика вместо обсуждения игры с грустной улыбкой сообщил, что ему больше нечему его научить.

Третий год эры Тёхо⁽²⁶⁾, вопреки предсказаниям придворных оммёдзи⁽²⁷⁾, выдался далеким от благоприятного. Первую луну года столица была погружена в траур по государыне Тэйси⁽²⁸⁾: радость от появления на свет принцессы была омрачена горечью от ухода ее светлейшей матери и выглядела неуместной; не успел императорский двор оправиться от случившегося, как на правящую семью обрушилось еще одно несчастье — Акисамэ и из седьмого квартала видел жадный огонь, полыхающий над крышами Дайдайри весь день и ночь до самого рассвета, а воздух Хэйан-кё насквозь пропитался копотью и дымом. Двор государя располагался теперь во дворце Цутимикадо⁽²⁹⁾, и Митинага-доно, занятый приемом высоких гостей, редко появлялся за его пределами. Белая роса⁽³⁰⁾ омыла почерневшие стены Дайгаку-рё и ворота Судзакумон⁽³¹⁾, и с ней же посыльный, постучавшийся в дом, принес выбранный учителем отцовский подарок; Акисамэ несколько ночей провел без сна, разглядывая природный узор золотистой древесины, чутким звоном отзывавшейся на каждое движение пальцев.

Мамуши-сан едва сдержала слезы, услышав от матушки, что на девятой луне года водяного тигра⁽³²⁾ уже решено было провести для Акисамэ церемонию гэнпуку⁽³³⁾. Матушка не скрывала гордости, готовясь к прибытию в Цутимикадо: жизнь двора по обыкновению своему ее тяготила, да и здоровье ее, слабое с рождения, год от года ухудшалось, но желание своими глазами увидеть, как на голову сына наденут канмури⁽³⁴⁾, было сильнее всего остального. Акисамэ овладело странное спокойствие, не покинувшее его и в тот момент, когда Митинага-доно сам обрезал кончики его волос и, дополнив церемониальные одежды шапкой из черного шелка, в присутствии дворцовой знати громко произнес:

— Теперь твое имя — Сай. Сай из клана Фудзивара.

* * *

Старый фонарь раскачивался на сильном ветру, от которого гнулись к земле гибкие стебли бамбука; дрожащий огонек мерцал и наконец потух, сдавшись под натиском стихии, а рваные края бумаги, похожие на зияющую рану, зловеще притягивали взгляд. Выцветшие от времени кандзи и в сумерки угадывались лишь смутно, безлунная ночь же целиком скрыла их тайну от любопытных глаз.

— Смотри внимательно, Кицунэби⁽³⁵⁾, — сказала бы мать, будь она сейчас рядом — и ее шепот прикосновением птичьего пера щекотал бы уши. — У всего в этом мире есть душа, и многие вещи совсем не те, чем кажутся.

Кицунэби и сам был как блуждающие огни на болотах: неуловимые, мерцающие в ночной темноте; Кицунэби было прозвищем, тайным, лишь для него и матушки — при посторонних же его называли Додзи⁽³⁶⁾.

— Сбереги от духов истинное имя, и никто не получит власти над тобой, — приговаривала она, стоило сумеркам накрыть столицу покрывалом длинных теней.

Время людей заканчивалось с закатными лучами солнца. С наступлением оума-га доки⁽³⁷⁾ глаза матери сияли ярче звезд.

— Смотри внимательно, — вторил ее словам учитель. — Смотри душой; истинное зрение подвластно и слепому.

Камо-но Тадаюки⁽³⁸⁾ был мастером оммёдо. Когда мать, ведя его за руку по пыльной дороге, вдруг остановилась перед незапертыми воротами, он заметил бумажную фигурку, всполохом света белеющую на потемневшем столбе: она трепетала на ветру, как бабочка, беспокойно взмахивающая крыльями, и вдруг сорвалась с места, исчезнув, будто ее и не было. Тонкий листок бумаги выглядел живым.

— Зачем мне у него учиться? — спросил Кицунэби у матери, глядя на нее снизу вверх; в ее глазах плясали огоньки, похожие на мерцающих светлячков.

— Чтобы жить в мире людей, сын мой, — и ее голос наполнился едва скрываемой горечью, — нужно уметь управлять даром, доставшимся тебе не от них.

Ночью на пороге поздней осени, когда убывающий месяц тонким серебряным серпом переливался среди затянувших небо седых облаков, мать неслышно толкнула створку ворот и скрылась в конце большой дороги Цутимикадо, как если бы обладала способностью мгновенно растворяться в воздухе — словно дым от зажженных палочек с храмовыми благовониями: ароматный и невесомый. Кицунэби притворялся спящим до рассвета, а с первыми лучами солнца матушка бесшумно вернулась, и от его взора не ускользнул кончик пышного хвоста, на краткий миг мелькнувший под ее нарядом, когда та склонилась над цветком хризантемы, усыпанным каплями утренней росы. Как не ускользали и взгляды в сторону далекого леса за городскими стенами, полные неизбывной тоски.

— Не уходи! — позабыв о всякой вежливости, выкрикнул он, ухватившись пальцами за шелковый рукав ее одежд.

— На все воля богов, — мать грациозно опустилась на татами перед ним. — И теперь они велят мне вернуться.

Стоя перед домом Тадаюки-доно, Кицунэби вспоминал сказанное ею в тот рассветный час. И понимал, что, вернувшись в дом отца после занятий, матери там он уже не застанет.

Дом, под крышей которого висел тот единственный оставшийся фонарь, давно был заброшен и, как поговаривали жители пятого восточного квартала Хэйан-кё, пользовался дурною славой: то одинокий путник, проходящий мимо поросшего сорняками сада за низким забором после заката, заплутает и утром обнаружит себя у ворот Радзёмон⁽³⁹⁾, то девушка услышит тихий смех из ниоткуда, а после вдруг увидит на земле прядь срезанных волос, то дети, вздумавшие затеять игру неподалеку, начнут плакать без видимой на то причины. Да и сам Кицунэби кожей ощущал чужое присутствие: совсем как тогда, когда учитель недосчитался старого зонтика — а тот, ведомый нашедшим пристанище духом, на одной ноге ускакал в бамбуковые заросли в саду, где Ясунори-сан⁽⁴⁰⁾, сын учителя, что-то прошептал и запечатал его заклинанием, начертанным на полоске бумаги.

— Цукумогами⁽⁴¹⁾, так мы называем их, — проговорил Камо-сэнсэй, пока Кицунэби разглядывал черные знаки, выписанные еще не высохшей тушью. — Вреда от них немного, слава богам, но некоторые шалости прощать им было бы весьма неразумно. Запомни эту мантру, Додзи, и повторяй, если увидишь, что вещь обрела душу.

Друзей у Кицунэби не было — ими стали старые свитки, хранящие бесценные знания поколений оммёдзи, а духи с раннего детства следовали за ним по пятам, как нитка за вышивальной иглой. И сейчас он в ожидании притаился в спасительном сумраке полуразрушенной усадьбы, слыша, как под черепичной крышей шуршат мелкие аманодзяку⁽⁴²⁾: будь они людьми, со стороны это виделось бы праздничным застольем. В руках у него были зажаты подготовленные заранее листы-печати, которые Кицунэби старательно расписывал две ночи кряду: написанное в свитках необходимо было повторить с ювелирной точностью, ведь учитель неоднократно пугал рассказами о последствиях ошибок неопытных оммёдзи.

— Если связать духа слишком слабо, он ускользнет, и усилия будут напрасны. Если связать слишком сильно, его желание вырваться день ото дня будет расти, и да помогут тебе боги, когда печать поддастся под лавиной ненависти, что возмездием обрушится на головы тебя и твоих близких, — неустанно повторял и Камо-сэнсэй, и сын его Ясунори-сан, когда Кицунэби пропускал слог при чтении заклятья или путал местами знаки на деревянной табличке. — Нельзя вызывать шикигами⁽⁴³⁾, если не знаешь, как с ними справиться.

«Порвать бумажную фигурку», — угрюмо размышлял Кицунэби, опустив голову: открыто перечить учителю граничило с редкостной глупостью. В воздухе, прохладном и чистом, морозном узоре инея на облетевших листьях, корочке льда, тонким зеркалом покрывшей поверхность искусственного пруда в саду, ощущалось дыхание поздней осени; с гор спускались зимние ветра, шепчущие в лесах вокруг городских стен, а с ними, верно, приходили и горные духи. Кицунэби видел одного из них, возвращаясь в отцовский дом на закате — не чета ожившим старым фонарям да бакэ-дзори⁽⁴⁴⁾, прячущимся в дождь под досками энгавы.

Час мыши сменился часом быка⁽⁴⁵⁾, и от долгого неподвижного сидения на месте все тело у Кицунэби онемело, но что-то подсказывало ему: ждать осталось недолго — и вскоре за оградой послышались шаркающие шаги, словно прохожий, едва держась на ослабевших ногах, направлялся домой, вдосталь насладившись сакэ в приятной компании. В темноте под черепицей на мгновение мелькнули горящие угольки глаз, а стоило демону показаться в лунном свете, как стали видны треугольные острые зубы в пасти, ощерившейся злобной ухмылкой. Кицунэби, держа наготове печать, вскинул руки и, сложив их перед собой и переплетя пальцы, зашептал слоги дзюмон⁽⁴⁶⁾:

— Рин, пё, то, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн⁽⁴⁷⁾!

Ответом ему было низкое горловое рычание, оборвавшееся злобным визгом, как только тонкий лист бумаги прилип к голове, заросшей жесткими черными волосами, напоминающими звериную шерсть. Кицунэби выхватил небольшой глиняный сосуд, по горлышку которого обвивалась змеей веревка из рисовой соломки, дождался, пока аманодзяку втянет внутрь, и захлопнул крышку, для верности приклеив ее второй печатью. Удаляющиеся шаги все ускорялись, пока не стихли окончательно: видимо, крики демонов обладали волшебной способностью развеивать туман опьянения. Раздавшийся с изогнутой крыши треск лезвием ножа вспорол застывшую тишину, и Кицунэби, нащупав веер под складками одежды, вновь поднял руки, соединенные в первом жесте печати ку-дзи. Сражение только начиналось.

Горшки с пленными аманодзяку Камо-сэнсэй обнаружил не сразу. И не обнаружил бы вовсе, не оставь Кицунэби видимым часть защитного контура, что по чистой случайности — или божественному провидению — прикрыла пожухлая листва. В наказание за самоуправство, наказание заслуженное, но оттого не менее обидное, Кицунэби почти целую луну провел в доме учителя, переписывая старую книгу о пяти великих элементах⁽⁴⁸⁾, пока Камо-сэнсэй и Ясунори-сан нараспев читали заклинания, удерживающие защитный барьер вокруг усадьбы, составляли гороскопы и календари по приказу светлейшего императора и его приближенных, оказывали помощь обратившимся к ним жителям столицы и многое, многое другое, чему Кицунэби тайно мечтал научиться и что теперь было временно ему запрещено: воистину, подобные уроки лучше любых других откладываются в памяти. И много позже, уже после того, как Камо-но Ясунори, главный придворный астролог Оммё-рё⁽⁴⁹⁾, дал ему новое имя, Кицунэби понял, что именно тогда научился терпению, которого с рождения ему недоставало.

Из всех искусств, коими необходимо овладеть мастеру оммёдо, излюбленным у него было сэнсэй-дзюцу⁽⁵⁰⁾: звезды еженощно притягивали его взгляд, и нередко Ясунори-сан находил ученика сидящим на продуваемой всеми ветрами энгаве с лицом, обращенным к далеким небесам. На церемонии гэнпуку он подарил ему имя Сэймэй⁽⁵¹⁾ — чтобы чистый звездный свет никогда не покидал его ни в этом мире, ни в каком ином.

Наставник, вняв его долгим мольбам, благословил его на путешествие в провинцию Сэтцу⁽⁵²⁾, и вскоре Сэймэй во второй раз покинул Хэйан-кё ради встречи с матерью; только вот отца держал в столице долг службы, и через южные ворота Сэймэй проехал один. Путь его, однако, лежал не на юг, к священным водопадам Нунобики⁽⁵³⁾, воспетым в Исэ-моногатари⁽⁵⁴⁾, а к лесам у подножий западных гор, где над заалевшими кленами возвышался один из разбросанных по владениям светлейшего государя храмов Инари. Матушка уже знала, что он придет: в этом Сэймэй был абсолютно уверен.

Он оставил лошадь в деревеньке у дороги, от широкого тракта сузившейся до пешей тропки: крестьяне, в чьих скромных жилищах Сэймэй по их просьбам оставил защитные амулеты-гофу⁽⁵⁵⁾, поклялись позаботиться о ней до его возвращения; всю нехитрую поклажу, состоящую из запаса пищи и воды да сменного дорожного костюма, он захватил с собой. Плеск ручья, бегущего сквозь лес, кроны деревьев, окрашенные в цвета сезона белого тигра⁽⁵⁶⁾, трава, сминающаяся под ногами — все это неуловимо стирало из памяти запах пыли в книжном хранилище Оммё-рё, кляксы черной и красной туши на заговоренной бумаге, стебли тысячелистника⁽⁵⁷⁾ и свитки, перечисляющие значения выпавших гексаграмм, составленные календари, готовые к подношению императору⁽⁵⁸⁾, как волны реки стирают написанное на ее берегу. Работа при дворе Сэймэя тяготила. Работа вне его иногда могла стоить жизни, но никогда он не предпочел бы ремесло писца, что способен лишь копировать чужие труды или записывать мудрые мысли, им самим не высказанные, чтению знаков в звездах и общению с духами, населяющими этот мир вместе с людьми — да и сам человеком не был.

Потрескавшиеся от времени иши-доро⁽⁵⁹⁾, выстроившиеся вдоль исчезающих на вершине холма ступенек, заросли зеленым мхом, еще влажным от утренней росы, которую не успело высушить тусклое осеннее солнце. Сэймэй остановился под каменной тории: если и впрямь у врат духов соприкасались два мира, то он стоял на границе — в двух местах одновременно. Тогда и заметил Сэймэй лисицу, чей мех среди багряных листьев белел подобно первому снегу; слетевшие с ее хвоста искры потухли, не успев коснуться земли, а сама она обратилась красивой молодой женщиной с хитрыми огоньками во взгляде и лукавой улыбкой на прикрытых веером губах.

— Боги вновь указали тебе дорогу ко мне. Я рада встрече.

Он почтительно поклонился; тень сомнения, что он не в силах был удержать, как и гнетущие мысли, не ускользнула от ее пытливого взора.

— Я счастлив видеть вас, матушка.

— Камо-но Ясунори-сэнсэй — мудрый человек. Хорошее имя он для тебя придумал.

Пальцы Сэймэя перебирали четки с выбитыми на них слогами древнего заклятия; на составление гороскопа в Оммё-рё уходили долгие дни, а защитный знак он мог начертать в воздухе быстрее, чем успевала, опускаясь, стукнуться о камень в саду опустевшая бамбуковая трубка содзу⁽⁶⁰⁾.

— Придворная служба — не то, чего желает мое сердце. Стремление к гармонии — не то, что заботит приближенных светлейшего императора.

— Кому, как не моему сыну, лучше других известно то, что люди и духи порой неразделимы? Кровь ками текла в жилах многих великих оммёдзи. Течет и в твоих.

— Я хотел бы знать и уметь больше, — признался Сэймэй, с радостным трепетом ощущая, как покидает его душу тревога.

— Время, что нам отпущено, должно использовать с толком. Каждый из нас служит своей цели и по-своему. Поступай так, как велит тебе сердце, Сэймэй. А я всегда буду гордиться тобой.

Когда ноги привели Сэймэя обратно к заброшенной тропинке, кицунэ коснулась его щеки кончиком пушистого хвоста, будто мягким птичьим пером, и скрылась в густой лесной чаще; ее прощальные слова отдавались в ушах звенящим эхом.

* * *

Приготовления к празднику Аой-мацури⁽⁶¹⁾, по древним традициям проводящемуся на пятнадцатый день пятой луны, начались задолго до первых весенних дождей: придворные и служители храма Камигамо все свободное время посвящали заботам о грядущем торжестве, а благородные дамы уже тщательно выбирали наряды для праздничного шествия — участие в церемонии было знаком расположения светлейшего императора и по праву считалось великой честью. Верховной же жрицей святилища Шимогамо была племянница государя, госпожа Гэнси, ведь старшей дочери его не исполнилось и семи, и все девушки и женщины высоких сословий следовали за ней от ворот феникса вдоль реки Камо вплоть до высоких тории у входа в храм. Суета, беспокойная, шумная, заполнила и дворец Цутимикадо; новый помощник Митинаги-доно, торопясь выполнить данное ему поручение, в спешке едва не сбил с ног придворную даму гостящей в усадьбе отца государыни Сёси⁽⁶²⁾ и теперь испуганно рассыпался в извинениях, а голос его наверняка был слышен и у ворот Радзёмон — что тогда говорить о Сае, которого отделяла от них лишь тонкая перегородка? Однако он не позволил себе отвлечься от партии, пусть и противник его даже на трех камнях несколько ходов назад потерял последнюю возможность изменить направление игры: не пристало учителю искать победы в шидо-го⁽⁶³⁾, не позволив ученику себя проявить.

Когда Митинага-доно сообщил, что ему позволено учить мастерству игры приближенных императора и придворных дам императрицы, Сай не скрывал своей радости. Однако же, прибыв в восстановленный от разрушений Дайдайри, он с удивлением обнаружил, что проводит за гобаном гораздо меньше времени, чем в детстве, когда единственным человеком, разделявшим его бесконечную любовь к го, была его мать: двор государя жил своей жизнью, не похожей ни на какую другую, и в ее бурном водовороте нить течения камней слишком легко ускользала из пальцев. Сай вспоминал давние слова Минамото-сэнсэя, что предпочел тишину и покой родового гнезда недолговечному блеску Дайдайри, и втайне мечтал, что государь однажды разрешит ему отправиться за море подобно великому министру Киби⁽⁶⁴⁾, благодаря которому они все могли теперь наслаждаться красотой игры, с годами ставшей искусством.

— Высшая радость — передать свои знания другим, — говорил Минамото-сэнсэй, а Сай лишь делал вид, что слушал.

Если это — высшая радость, то что же тогда высшее мастерство?

За две луны, проведенных в Цутимикадо, Сай понял, что самую запутанную партию запомнить легче, нежели имена и ранги всех тех, с кем он раскланивался в крытых галереях дома Фудзивара, а разгадать самый хитроумный замысел противника на гобане проще, чем понять то, как думают эти люди за пределами доски. Шестой год эры Тёхо⁽⁶⁵⁾ сменился годом деревянного дракона, знаменующего начало эры Канко, когда Фудзивара-но Митинага решил, что он достаточно подготовлен к придворной службе.

По приказу императора Ичидзё незадолго до Аой-мацури решено было провести соревнование среди лучших лучников, и в назначенный день дворец еще более, чем всегда, приобрел сходство с гудящим пчелиным ульем. Сай собственными глазами наблюдал, как дворцовая стража расставляла мишени у павильона Бураку-ин⁽⁶⁶⁾ накануне состязаний, и слышал, как кто-то заранее делал ставки: подобные развлечения хотя и не были редкостью в столице, но имели место все же не так часто, как хотелось бы жадной до зрелищ публике.

На празднике отец сидел в первых рядах, едва ли не наравне с государем, Сай также занимал место в соответствии с рангом: разобраться, кто из состязающихся сделал лучший выстрел, он был способен лишь по чужим восторженным крикам. В момент короткого перерыва, пока слуги собирали стрелы, Сай огляделся вокруг, и взгляд его задержался на опоздавшем придворном, бесшумно присоединившемся к торжеству: одежда его, пусть и соответствовала этикету, была покрыта дорожной пылью и измята, как если бы ее обладатель или ввязался в неприятности — мало ли что может произойти! — или же всего лишь споткнулся на выходе из запряженной быками повозки на улице Судзакуодзи. Черты его лица неуловимо менялись, как от капель дождя искажается отражение в зеркале воды, и с каждым новым взглядом, брошенным в его сторону, он выглядел немного иначе. Госпожа Сэндзи, сидящая рядом, поприветствовала новоприбывшего вежливым поклоном, и Сай более не мог сдерживать своего любопытства.

— Прошу простить мне мою непочтительность, Сэндзи-сама, — произнес он. — Я не имел удовольствия познакомиться с этим господином ранее, не будете ли вы столь любезны назвать мне его имя?

Госпожа Сэндзи прикрыла лицо веером и едва слышно ответила, стараясь сделать это как можно незаметнее:

— Абэ-но Сэймэй — лучший ученик Ясунори-доно, главного астролога в столице. Говорят, он невероятно точен в предсказании судьбы.

Сай учтиво поблагодарил ее, смотря на Абэ-но Сэймэя с еще большим интересом: мастеров инь-ян издавна окружали почетом, а самых одаренных из них опасались не меньше, нежели почитали; открытый, тайный ли, за оммёдзи неизбежно шлейфом тянулся страх неизведанного. И при виде по-лисьи хитрой усмешки на его лице Сай ощущал трепет, пугающий и в то же время желанный: нечто похожее он чувствовал, смотря на пустой гобан в последние мгновения перед началом игры в попытке предугадать, какая история будет записана на доске, до того, как на ее поверхность опустится первый черный камень.

К часу обезьяны⁽⁶⁷⁾ состязание завершилось: участники, раздосадованные проигрышем, покидали Бураку-ин с пустыми колчанами, предоставив дворцовой страже собирать стрелы, и с легкими бамбуковыми луками наперевес, другие же, пользуясь оставшимся до вечернего пира временем, оживленно перешептывались, обсуждая последние сплетни. В подобные минуты Сай нередко спрашивал себя, почему боги распорядились его судьбой именно так: должность при дворе, для многих будучи предметом мечтаний, его самого совершенно не привлекала — и он корил себя за столь неподобающе кощунственные мысли.

Погрузившись в созерцание осыпавшихся лепестков цветущей вишни, покрывающих приятную зелень сада, Сай не сразу заметил, что по крытой галерее со стороны зала приемов идет Абэ-но Сэймэй; губы его шевелились, как если бы он что-то говорил себе под нос, а на секунду Саю привиделось, что за его спиной спряталась неясная тень — по воздуху, тяжелому и влажному в преддверии вешних дождей, словно прошла легкая рябь. Оммёдзи неожиданно повернулся к нему лицом, почувствовав на себе его пристальный взгляд, заинтересованность в котором уже граничила с невежливостью, и Сай, устыдившись, склонил голову в знак извинения, когда тень у него за плечом подхватило дуновением ветра, и на протянутую раскрытую ладонь Абэ-но Сэймэя опустилась красивая певчая птичка, сложившая крылья, чирикнув коротко и мелодично.

— Простите мое неуместное любопытство, Сэймэй-доно, — понизив голос, произнес Сай, не сводя, впрочем, глаз с птицы, устроившейся у него на пальце.

Тот слегка качнул рукой, и птичка перелетела на канмури, устроившись на черной ленте подобно черепаховому гребню в женских волосах.

— Какая несправедливость, — вкрадчиво ответил Сэймэй, вынув сине-золотой веер из складок каригину⁽⁶⁸⁾ и приложив его к губам. — Мое имя вам известно, а я все еще в неведении относительно вашего.

— Мы не встречались с вами раньше. К моему величайшему сожалению, — поспешил добавить Сай и почувствовал, что щеки его заливает краска: можно ли было в такой короткий срок опозорить себя еще сильнее?

— И тем не менее, позволю себе поведать вам одну вещь. Изучение оммёдо предполагает знание большее, чем у большинства людей, а потому не существует для мастера оммёдо большего разочарования, чем незнание того, что известно многим.

— Сай — мое имя, Сэймэй-доно. Фудзивара-но Сай.

Черные глаза, похожие на тлеющие угли костра, прожигали насквозь; Сай невольно вздрогнул, но не смел отвести взгляда.

— Ну конечно. Фудзивара. А отец ваш — сам господин Митинага, не так ли?

Он смог лишь кивнуть в ответ. Птичка, тем временем, вспорхнула ввысь и устремилась в сад — Сай успел лишь проводить глазами взмах оперенных разноцветными перьями крыльев до того, как она исчезла за коньком изогнутой черепичной крыши Дайгоку-дэн⁽⁶⁹⁾.

— Вы видели ее? — неожиданно спросил Сэймэй, выражая всем своим видом крайнюю заинтересованность. — Прелестное создание, верно?

— Один мудрец сказал, что в недолговечности и хрупкости заключена особенная красота. Жаль, что она улетела столь скоро, я охотно послушал бы ее пение.

Судя по доносящемуся из зала для церемоний воодушевленному гомону, вечернее празднество вот-вот должно было начаться, но Сай малодушно размышлял о том, как надолго можно задержаться, чтобы его позднее появление на пиру не выходило за рамки приличий. Сэймэй, усмехнувшийся в ответ на его последние слова, также не спешил присоединиться ко всеобщему веселью, словно золотой узор на собственном веере занимал его больше, чем грядущий праздник. И лишь по этой причине Сай все же отважился задать вопрос, уже давно готовый слететь с языка:

— Вы играете в го, Сэймэй-доно?

Деревянные пластинки негромко скрипнули, когда веер закрылся в его руках.

— А вы хотите бросить мне вызов?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— В таком случае, о вас можно сказать то же самое, не находите?

Игра началась еще до того, как они успели разыграть цвет, сидя на татами перед пустым гобаном — по крайней мере, Саю каждое сказанное Абэ-но Сэймэем слово напоминало тот или иной ход: открывающий, завершающий… атакующий.

— Извините мое любопытство, но насколько сильно вы играете?

— Не имею ни малейшего понятия. Те, с кем я играю по обыкновению, вряд ли послужат оценкой моим способностям, да и вы, как мне кажется, предпочли бы увидеть все собственными глазами, нежели верить чужим.

Веер, яркий, как крылья той улетевшей птицы, вновь исчез в складках тяжелого белоснежного шелка; Сэймэй величественно проплыл мимо, не дожидаясь ответа. Ответ на свой незаданный вопрос он уже знал.

* * *

Плотная завеса облаков, с самого рассвета серым покрывалом затянувшая небо, надежно скрыла солнце от любопытных глаз; день выдался на удивление жарким и душным, птицы в саду, поросшем сорной травой, смолкли и попрятались, предчувствуя надвигающуюся грозу, что неизменно сопровождала хозяина грома⁽⁷⁰⁾, да и большая дорога Цутимикадо казалась более тихой, чем всегда. Сэймэй же ожидал гостя, но Судзумуши⁽⁷¹⁾, по обыкновению своему оповещающий хозяина о всех тех, кто направлялся к усадьбе Абэ через мост Ичидзё-модори-баши, в свой колокольчик пока что звонить не спешил — впрочем, и день покамест не клонился к закату.

Сын Митинаги говорил с ним, но смотрел ему за спину: туда, где за мгновения до начала их беседы стояла Риру⁽⁷²⁾ — одна из его шикигами, вьюрком упорхнувшая ввысь, когда присутствие ее стало явным для стороннего наблюдателя. Фудзивара-но Сай видел Риру, несмотря на наложенное заклятие, скрывающее шикигами от чужого взора; под пытливым взглядом глаз, чей цвет напоминал о старых глициниях, растущих на склонах древних гор, Сэймэй внезапно подумал, что не нашлось бы иного Фудзивара⁽⁷³⁾, кому это имя подходило бы больше. А еще юный сын левого министра⁽⁷⁴⁾ — едва ли больше года назад шапку надел⁽⁷⁵⁾ — был одним из тех немногих, кто отличался от придворной аристократии, как звезды на небе от точек на небесной карте. И одним из еще меньшего числа тех, кто способен был это осознать.

Звон колокольчика, легкий, как дуновение ветра, потонул во внезапном шуме дождевых капель, водопадом обрушившихся на землю; за пеленой воды Сэймэй не увидел, как створки ворот распахнулись, стоило гостю появиться на пороге, и если бы не скрипнувшие доски энгавы под ногами Фудзивары-но Сая, его, возможно, удалось бы застать врасплох.

— Полагаю, я выбрал не самый благоприятный час для визита, Сэймэй-доно, — длинные рукава его одежд и за столь непродолжительное время под весенним ливнем промокли насквозь, а тяжелая ткань от воды потемнела.

— Напротив. Я ждал вашего прихода как раз сегодня.

— Откуда вы знали? — вырвалось у него невольно, и Сэймэй с трудом спрятал улыбку: Сай, несмотря на свой облик представителя столичной знати, выглядел мальчиком, уличенным в мелкой шалости — или неуемном любопытстве: черте, что, как подсказывало чутье, они оба разделяли.

— Я не припомню случая, когда интуиция бы меня подводила. К тому же, именно я предложил вам возможность получить столь интересующие вас ответы.

На татами за бамбуковой шторкой уже стоял полуторасталетний гобан из розового дерева, вместе с чашами и выточенными из агата и нефрита камнями подаренный господином Киёхара⁽⁷⁶⁾ в благодарность за изгнание поселившегося в нем духа — по крайней мере, так утверждал Киёхара-сама, чьи способности к игре в го заметно уступали его мастерству стихосложения, однако об истинной причине догадаться труда не составляло: если вещь была одержима однажды, это может случиться и впредь. А сам Сэймэй, в отличие от господина Киёхара и ему подобных, открыто предпочитал общество ёкаев обществу людей.

В жестах Сая, усевшегося перед доской и с воодушевлением легко касавшегося ее поверхности длинными тонкими пальцами, ощущалось снедающее его нетерпение, как две капли воды похожее на то, что чувствовал Сэймэй, когда от желанной цели его отделяло лишь девять слогов мантры да пропахшая невысохшей тушью бумажная печать, зажатая в ладони. Сай положил на гобан один черный камень и сделал приглашающий знак рукой.

— Смею предположить, Фудзивара-сэнсэй, что вы обладаете большим умением, чем ваш покорный слуга.

В тишине, прерываемой лишь песней дождя, Сэймэй высыпал на отполированное дерево гобана горстку светло-зеленых камней — словно молодые листья из раскрывшихся почек. Сай по жребию уступил ему черный цвет и, аккуратно положив рядом с чашей пустую крышку, произнес:

— Мастерство в го проверяется лишь в битвах с другими игроками. Но не измеряется количеством одержанных побед. Поражением в запутанной схватке я гордился бы больше, чем выигрышем, доставшимся без усилий, и, если партия становится красивой, в этом заслуга обоих ее участников. Удачной игры, Сэймэй-доно.

— И вам.

Сэймэй, сделав первый ход в правый верхний угол, потянулся к кувшинчику сакэ, стоящему на подносе, что заблаговременно приготовила для них остающаяся невидимкой Риру, и, наполнив сакадзуки⁽⁷⁷⁾, предложил ее Саю.

— Го — искусство для двоих, и именно в этом, на мой взгляд, заключается главное отличие го от мастерства оммёдзи. Изучение оммёдо предполагает одиночество. И каждый мастер инь-ян, даже работая со своим учителем или другими его учениками, в итоге остается сам по себе. Как эти камни, — он указал на левую сторону доски, где одиноко поблескивали кусочки черного агата, между которыми вклинилось заточенное лезвие чужого меча. — Они стоят близко, но соединить их нельзя.

— Соединять свои камни в большинстве случаев весьма желательно, это верно, — Сай отложил в сторону веер, с легким стуком коснувшийся татами, и изящным взмахом руки поставил свой камень на центральную звезду⁽⁷⁸⁾. — Но иногда надежностью можно пожертвовать ради интересной игры.

— Неудивительно, что вы превзошли своего учителя.

— Позвольте мне с вами не согласиться.

— Вы сами упомянули, что мастеру го сложно оценить собственную силу. Однако, в отличие от многих, вы склонны себя недооценивать.

— Возможно, вы правы. Но сила определяется тем, на что мы способны, и есть многое, что мы не знаем сами о себе. По той лишь причине, — Сай пригубил сакэ, — что чужими глазами со стороны на себя не взглянешь.

С его речами трудно было спорить, да и не было в том нужды; Сэймэй позволил себе радоваться подтверждению своих догадок: воистину, способность видеть скрытое не соседствует со скудостью ума.

— Как бы ни были велики наши знания, неизвестного нам неизменно больше. Мы все связаны тем или иным заклятием, сю, что определяет нашу сущность, как данное нам имя.

Задумчивый взгляд Сая скользил по доске, и на краткий миг Сэймэй вдруг ощутил себя на месте людей, обращающихся за помощью к оммёдзи: тех, чье истинное зрение не позволяет рассмотреть то, что доступно говорящим с духами.

— В таком случае, играя в го, мы также накладываем сю, — нарушил он молчание. — В начале каждой партии есть лишь бесконечная пустота, но стоит придать ей границы, как она обретает форму и смысл. И ноби⁽⁷⁹⁾ уже не стать кэймой⁽⁸⁰⁾, а какэмэ⁽⁸¹⁾ не способен подарить умирающей группе жизнь.

Сэймэй кивнул с удовлетворенной улыбкой: редко когда выпадала удача найти собеседника столь понимающего.

— Вы слишком мудры для своих лет, Фудзивара-но Сай.

— Вам известен мой возраст, Сэймэй-доно?

— Лишь приблизительно. Смею надеяться, вы не откажете мне в удовольствии заглянуть в ваше будущее?

Он наслаждался возможностью приоткрыть завесу тайн грядущего, ведь единственной судьбой, для него непостижимой, была судьба гадателя — его собственная.

— Я был рожден в Хэйан-кё в семнадцатый день девятой луны первого года Сёряку⁽⁸²⁾, на рассвете.

Дождь прекратился, но снаружи уже стемнело: ночь вступала в свои права, медленно и неотвратимо.

— Вы можете остаться в моем доме до завтра, если пожелаете, — предложил Сэймэй, и это не было лишь жестом вежливости.

— Боюсь, я и без того достаточно злоупотребил вашим гостеприимством, — ответил Сай. — Позвольте мне в ответ пригласить вас во дворец Цутимикадо в тот день, когда вы пожелаете закончить нашу партию.

— С радостью.

Сэймэй издал тихий свист, и Риру, явившаяся по его зову, птицей опустилась ему на плечо.

— Она проследит, чтобы ваш путь был безопасным.

— Благодарю. Если позволите, у меня есть просьба, Сэймэй-доно. Что бы вы ни увидели в моем будущем, уверен, мне не стоит знать о том, что я не могу изменить.

С этими словами Фудзивара-но Сай склонил голову в знак прощания и удалился, растворившись в вечерних сумерках.

Две фигурки, вырезанные из плотной бумаги, лежали по обе стороны гадательной доски⁽⁸³⁾; Сэймэй, приложив к губам пальцы правой руки, зашептал заклинание призыва. Духи говорили с ним через шики-бан, на время позволяя смотреть их глазами, и никогда не ошибались. Потому, получив ответ на заданный вопрос, он почувствовал странную дрожь, охватившую все тело. Боги предрешили, что Сай из клана Фудзивара не увидит свою двадцатую весну. И подарили ему тысячу лет жизни.

---

1) Акисамэ (яп. 秋雨) — «осенний дождь».

Вернуться к тексту

2) Сансэки (яп. 三跡) — «три следа кисти», титул великих каллиграфов эпохи Хэйан Оно-но Митикадзэ и его последователей Фудзивары-но Сукэмаса и Фудзивары-но Юкинари, ставших основоположниками японского стиля письма и символизирующих золотой век каллиграфии.

Вернуться к тексту

3) Хамагури — вид моллюсков, раковины которых используются для изготовления белых камней для го.

Вернуться к тексту

4) Кацура, или багрянник — род деревянистых растений, чья древесина используется для изготовления гобанов среднего качества.

Вернуться к тексту

5) Энгава — японская открытая галерея, огибающая с двух или трех сторон японский дом.

Вернуться к тексту

6) Кай-авасэ — дословно «соединение ракушек», популярная игра в эпоху Хэйан, сохранившаяся до наших дней. Полный сет кай-авасэ состоит из 360 пар почти одинаковых по размеру (около 7 см) ракушек. Каждая пара имеет один рисунок.

Вернуться к тексту

7) Кэмари — игра в мяч (тоже назывался кэмари), в которой игрок должен был не допустить касания мячом пола, пасуя и жонглируя им ногами. Игралась она на квадратном поле, примерно 3х3 м (по другим сведениям 15х15 м).

Вернуться к тексту

8) Бан-сугороку — «двойные шестерки», настольная игра, в которой по доске из дюжины полей игроками перемещаются шесть белых и шесть черных фишек, откуда, собственно, и название игры.

Вернуться к тексту

9) Сёги — японские шахматы.

Вернуться к тексту

10) День первой холодной росы (яп. «канро») — 8 октября, день перехода от поздней осени к зиме.

Вернуться к тексту

11) Мия-маири (яп. «первое посещение храма», также хацу-мия-маири) — синтоистский аналог крещения, когда ребенка впервые приносят в храм: мальчиков на 32й, девочек на 33й день после рождения.

Вернуться к тексту

12) Тории (яп. «птичий насест») — ритуальные врата, устанавливаемые перед синтоистскими святилищами.

Вернуться к тексту

13) Великое святилище Фусими — имеется в виду синтоистское святилище Фусими Инари Тайша, основанное в 741 году.

Вернуться к тексту

14) Дайдайри — императорский дворец в Хэйан-кё.

Вернуться к тексту

15) Митинага-доно, он же Фудзивара-но Митинага — японский аристократ, государственный деятель эпохи Хэйан, регент, в течение более чем двадцати лет фактический правитель Японии.

Вернуться к тексту

16) Фудзинока (яп. 藤乃歌) — женское имя, означающее «песнь глицинии».

Вернуться к тексту

17) Шичи-го-сан — традиционный праздник в Японии, в который пятилетние и трёхлетние мальчики, а также семилетние и трёхлетние девочки одеваются в праздничные одежды и отправляются в синтоистские храмы.

Вернуться к тексту

18) Удайдзин — «правый министр», или министр правой руки, один из председателей палаты большого государственного совета в VIII-XIX вв.

Вернуться к тексту

19) Император Ичидзё (яп. 一条天皇) — 66-й император Японии, правивший с 31 июля 986 по 16 июля 1011 года. Имя — Ясухито (Канэхито).

Вернуться к тексту

20) Дайгаку-рё — первая государственная высшая школа Японии, основанная в 7 веке; в ней обучались дети аристократов с детского/подросткового возраста, после чего, в зависимости от полученных оценок, начинали службу при дворе с определенного ранга.

Вернуться к тексту

21) Ирори — открытый очаг, который обычно врезался в деревянный пол и топился углем.

Вернуться к тексту

22) Инари — синтоистское божество изобилия, риса (и злаковых культур вообще), лис, промышленности, житейского успеха, одно из основных божеств синтоизма.

Вернуться к тексту

23) Тачибана — один из 4 кугэ, влиятельных кланов японской знати в период Нара и ранний период Хэйан. Таким образом, Сай является Тачибана со стороны матери, Тачибаны-но Фудзиноки, и Фудзивара по отцу — Фудзиваре-но Митинаге. Тачибана-но Тошимичи — наместник провинции Тикуго (Кюсю) в начале 10 в., чиновник пятого ранга в министерстве образования.

Вернуться к тексту

24) Мэйдзин (яп. 名人) — мастер.

Вернуться к тексту

25) Гокэ — чаша для камней, используемых для игры в го.

Вернуться к тексту

26) Тёхо (яп. «долгое хранение») — девиз императора Ичидзё, эра, продлившаяся с 1 февраля 999-го года по 8 августа 1004го; 3й год эры — 1001й.

Вернуться к тексту

27) Оммёдзи — мастер оммёдо, традиционного японского оккультного учения, пришедшего в Японию из Китая в начале VI века как система совершения гаданий. Оммёдо является смесью даосизма, синтоизма, буддизма, китайской философии и естественных наук.

Вернуться к тексту

28) Императрица Тэйси (Фудзивара-но Садако) — первая жена императора Ичидзё, императрица кого; дочь брата Фудзивары-но Митинаги — Мититаки, не поддерживала сторону Митинаги. Умерла при родах в январе 1001-го года.

Вернуться к тексту

29) Цутимикадо — дворец, принадлежащий клану Фудзивара, использовался как временный императорский дворец во время пожаров, уничтоживших Дайдайри.

Вернуться к тексту

30) Белая роса, или хакуро — 8 сентября, день, когда начинает выпадать роса и усиливаются признаки осени.

Вернуться к тексту

31) Ворота Судзакумон — «ворота феникса», южные ворота Дайдайри.

Вернуться к тексту

32) Девятая луна года водяного тигра — период от 9 октября 4 года эры Тёхо (1002-го).

Вернуться к тексту

33) Гэнпуку — исторический японский ритуал совершеннолетия, знак перехода подростка во взрослую жизнь, в ходе которого ребенку давалось новое, «взрослое» имя; в эпоху Хэйан проводился среди детей аристократов в возрасте от 10 до 20 лет (чаще всего с 12 до 16).

Вернуться к тексту

34) Канмури — высокая шапка, обязательный атрибут костюма придворного эпохи Хэйан.

Вернуться к тексту

35) Кицунэби (яп. 狐火) — «лисий огонь», блуждающий огонь на болотах; детское прозвище Сэймэя, данное ему матерью-кицунэ.

Вернуться к тексту

36) Додзи (яп. 童子) — детское имя Сэймэя согласно имеющимся историческим данным.

Вернуться к тексту

37) Оума-га доки — «время встречи с демоном», или время после заката.

Вернуться к тексту

38) Камо-но Тадаюки — выдающийся деятель школы инь и ян, учитель Абэ-но Сэймэя.

Вернуться к тексту

39) Ворота Радзёмон — южные ворота Хэйан-кё, расположенные напротив Судзакумон — ворот, ведущих в Дайдайри.

Вернуться к тексту

40) Камо-но Ясунори — сын Камо-но Тадаюки, учитель Абэ-но Сэймэя.

Вернуться к тексту

41) Цукумогами — вещь, приобретшая душу и индивидуальность (обычно после 100 лет).

Вернуться к тексту

42) Аманодзяку — мелкие óни и ёкаи, которые наносят вред и совершают злые дела.

Вернуться к тексту

43) Шикигами — духи, которых призывает к себе на службу практикующий оммёдо.

Вернуться к тексту

44) Бакэ-дзори — ожившая старая сандалия.

Вернуться к тексту

45) Час мыши — полночь, время с 23 до 01 часа, час быка — с 01 до 03 часов ночи.

Вернуться к тексту

46) Дзюмон — мантра, заклинание.

Вернуться к тексту

47) Рин, пё, то, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн (臨 兵 闘 者 皆 陳 烈 在 前) — самая известная печать против демонов, она же печать ку-дзи, или печать девяти рук.

Вернуться к тексту

48) Книга «Пять великих элементов» (яп. 五行大義), гогё-тайги — одна из книг, обязательных для изучения всеми оммёдзи.

Вернуться к тексту

49) Оммё-рё (яп. 陰陽寮) — ведомство инь и ян.

Вернуться к тексту

50) Сэнсэй-дзюцу (яп. 占星術) — астрология, гадание по звездам.

Вернуться к тексту

51) Сэймэй (яп. 晴明) — «ясный свет».

Вернуться к тексту

52) Сэтцу — провинция, в которой находился храм, покровительствовала которому мать Сэймэя, кицунэ Кудзуноха.

Вернуться к тексту

53) Водопады Нунобики — система четырех речных водопадов недалеко от современного Кобе: Ондаки, Мендаки, Цусумигадаки и Идзумоки; очень часто упоминались в искусстве.

Вернуться к тексту

54) Исэ-моногатари (повесть об Исэ) — собрание 125 коротких новелл о любовных похождениях японского аристократа; авторство приписывается Аривара-но Нарихире (X век).

Вернуться к тексту

55) Гофу, или офуда — защитные амулеты от сглаза и злых духов, обычно вешались в доме.

Вернуться к тексту

56) Сезон белого тигра — осень. Белый Тигр (Бьякко) был покровителем запада и осеннего сезона.

Вернуться к тексту

57) Стебли тысячелистника и гексаграммы — отсылка к толкованию будущего по «Книге перемен».

Вернуться к тексту

58) Готовый календарь торжественно подносился императору 1 числа 11 лунного месяца.

Вернуться к тексту

59) Иши-доро — каменные светильники, которые в эпоху Хэйан ставились рядом с синтоистскими храмами.

Вернуться к тексту

60) Содзу — приспособление для отпугивания птиц и животных-вредителей.

Вернуться к тексту

61) Аой-мацури, или фестиваль мальвы — праздник, во время которого совершались подношения божеству Камо в виде листьев мальвы сердцевидной формы, чтобы уберечься от наводнения и землетрясений. Даже сейчас остается одним из трех главных праздников Киото, а в эпоху Хэйан был праздником аристократов.

Вернуться к тексту

62) Императрица Сёси (Фудзивара-но Акико) — вторая жена императора Ичидзё, императрица тюгу; старшая дочь Фудзивары-но Митинаги.

Вернуться к тексту

63) Шидо-го — учебная партия.

Вернуться к тексту

64) Киби-но Макиби — министр; по указу дочери императора Сёму прожил 18 лет в Китае и привез в Японию наиболее впечатляющие творения китайской культуры.

Вернуться к тексту

65) Эра Тёхо завершилась 8 августа 1004 года; Саю в первый год эры Канко («великодушие») исполнилось 15 лет.

Вернуться к тексту

66) Бураку-ин — часть дворца Дайдайри, используемая для различных церемоний, в том числе для соревнований по стрельбе из лука.

Вернуться к тексту

67) Час обезьяны — время от 3 до 5 часов вечера, 4 часа дня.

Вернуться к тексту

68) Каригину — «охотничье платье», повседневная одежда знатных чиновников, в том числе, могла носиться во дворце, но сшитая из богатых тканей.

Вернуться к тексту

69) Дайгоку-дэн — зал приемов в Дайдайри.

Вернуться к тексту

70) Хозяин грома (яп. Райко) — Райдзин, бог грома в синто; также известен под именами Каминари-сама, Райдэн-сама, Наруками.

Вернуться к тексту

71) Судзумуши (яп. 鈴虫) — сверчок; кандзи «suzu» также означает «колокольчик».

Вернуться к тексту

72) Риру (яп. リール) — вьюрок.

Вернуться к тексту

73) Фудзивара (яп. 藤原) — «поле глициний»; у Сая фиолетовые глаза, а символ дома Фудзивара — соцветие глицинии.

Вернуться к тексту

74) Левый министр (садайдзин) — один из председателей палаты большого государственного совета; Фудзивара-но Митинага получил эту должность в 996 году.

Вернуться к тексту

75) Шапку надел — имеется в виду канмури и церемония гэнпуку.

Вернуться к тексту

76) Господин Киёхара — Киёхара-но Мотосуке, известный поэт эпохи Хэйан, принадлежащий к клану северных аристократов. Отец писательницы Сэй Сёнагон.

Вернуться к тексту

77) Сакадзуки — плоская чашечка для сакэ.

Вернуться к тексту

78) Центральная звезда — на гобане выделяются 9 точек — хоси, или «звезд». Одна из них находится в центре поле и имеет особое название — тэнген.

Вернуться к тексту

79) Ноби — термин го; ход-вытягивание от своего камня.

Вернуться к тексту

80) Кэйма — термин го; ход конем на два пункта прямо и один пункт в сторону.

Вернуться к тексту

81) Какэмэ — термин го; «ложный глаз», глаз, который можно «выбить». Если у группы в го один глаз истинный, а другой ложный, она является мертвой.

Вернуться к тексту

82) 17-й день 9-й луны 1-го года Сёряку — 8 октября 990-го года.

Вернуться к тексту

83) Гадательная доска, или шики-бан — двухуровневая доска с символами, с помощью которой определяли год смерти.

Вернуться к тексту

寺の門前に鬼が住む (яп.) —

Демоны живут напротив ворот храма.

 

Тонкая струйка полупрозрачного дыма потянулась ввысь от зажженной сандаловой палочки, и комнату наполнил аромат храмовых благовоний; Сай почтительно поклонился монаху, прибывшему по просьбе господина Митинаги из самого Энряку-дзи⁽¹⁾, и с тревогой вгляделся в лицо матушки, отмечая его заострившиеся черты и пугающую бледность.

— Оставляю все на вас, Гэнсин-сама⁽²⁾, — произнес он и опустил за собой бамбуковую штору, отделяющую покои матери от окутавшей столицу влажной летней жары.

Мамуши-сан ожидала его в саду, в котором некому теперь было поддерживать привычный порядок; цикады пели, скрываясь в тени зеленой листвы, а сорные травы успели дорасти и до высокой ограды, окружающей старую усадьбу своим кольцом. От представшего глазам зрелища Сай устыдился: нужно было навещать их чаще и до того, как матушку сразил недуг; Митинага-доно, услышав от Сая о ее болезни, сделал все возможное для обеспечения ей надлежащего ухода, вот только сам и на краткий час покинуть Дайдайри не мог.

— Если госпоже что-то потребуется, сразу пошлите за мной, Мамуши-сан, — его голос, надтреснутый и дрожащий от волнения, нарушил вязкую тишину, опустившуюся на дом.

На заре молодости тоскливо сознавать, что годы не щадят ни единое живое существо в этом мире: ни рыбу, ни птицу, ни зверя, ни человека. Когда-то, чтобы посмотреть в глаза Мамуши-сан, служившей семье Тачибана с рождения его матушки, ему приходилось задирать голову так высоко, что после немилосердно ныла шея; теперь же она казалась маленькой и хрупкой, как те фарфоровые статуэтки, что недавно привезли в дар государыне Сёси из империи Сун⁽³⁾.

— Вас, верно, ждут во дворце, Сай-доно, — с плохо скрываемой печалью произнесла Мамуши-сан. — Идите. Пока Гэнсин-сама не закончит, нам остается лишь ждать.

— Сообщите мне, как будут новости. Я навещу вас завтра.

Однако же, выйдя за ворота, Сай направился не на север, где находился Дайдайри, а к реке Камогава — в надежде, что созерцание ее спокойных вод успокоит его разум.

По мере того, как ноги его все глубже увязали в мокром прибрежном песке под старыми сваями моста, становился сильнее легкий ветерок, что всегда дует с воды: благословенный глоток прохлады. Сай молча наблюдал за обломком сухой ветки, что течение крутило вокруг вкопанных в ил деревянных подпорок, и как никогда горько ощущал вину за упущенное время. Митинага-доно, назвать которого отцом Сай не позволял себе даже в мыслях, еще в начале службы повелел ему занять покои в Цутимикадо, как и комнату, отведенную ему в восточной части Дайдайри, чтобы оба дворца как можно скорее стали Саю домом, но в свободные дни он неизбежно возвращался к матери — только вот с годами таковых было все меньше, а визиты его становились короче и реже. Крепким здоровьем матушка не отличалась, но подвело оно ее слишком внезапно; впрочем, любая болезнь не сразу показывает когти, а словно поджидает наилучшего момента для удара. Сай обо всем знал. Но родительский дом все равно покинул.

Он не заметил, как печальные мысли сами привели его к Оимикадо-одзи⁽⁴⁾; остановившись и оглядевшись по сторонам, Сай решил навестить Сэймэя: усадьба Абэ находилась неподалеку, да и показаться невежливым не было его страхом — прославленный оммёдзи всегда заранее знал о его приходе, и появление Сая на пороге его дома никогда не являлось для того сюрпризом. Свою первую партию в го они завершили за шесть дней: их игра, неторопливая в своей осторожности, напоминала моменты перед началом поединка, когда противники кружат друг перед другом, не спеша скрестить клинки; Сай мысленно назвал ее танцем мечей. Единственным упущением го Сэймэя он мог бы назвать недостаток гармонии в изобретенных им комбинациях ходов, один из которых мог быть поистине гениальным, но продолжения его сводили на нет все полученное преимущество, а сам Абэ-но Сэймэй лишь подливал ему сакэ из, казалось, неиссякаемого источника-кувшина, и с улыбкой признавал свое поражение.

Створки ворот, на каждой из которых белела пятиконечная звезда, раскрылись перед ним сами; сад усадьбы Абэ много лет не знал ухода, и Сай готов был поставить свой комплект нефритовых камней для игры на то, что в этом саду вероятно было отыскать все растения, произрастающие в их краях — разумеется, при должном усердии. Хозяин дома весьма ожидаемо обнаружился на энгаве и весьма неожиданно — в компании немолодого мужчины с проседью на висках и стоящего между ними гобана.

— Чудесный день для дружеской встречи, юный мастер Фудзивара, — произнес Сэймэй, не поднимая глаз от доски, на чьей поверхности разворачивалось сражение.

— Простите меня за беспокойство, Сэймэй-доно, я не хотел мешать вашему досугу, — Сай вежливо склонил голову и повернулся к его гостю: — Возможно, меня обманывает память, но, смею предположить, мы не знакомы?

— Отнюдь, — возразил Сэймэй. — Судзумуши неоднократно оповещал меня о вашем намерении посетить мою скромную обитель.

Тот ответил учтивым поклоном и вдруг словно растворился, распавшись капельками влаги в нагретом воздухе; однако же, приглядевшись, Сай все еще мог различить едва уловимую тень, оставшуюся на том же месте, где мгновениями ранее сидел мужчина в темно-коричневых одеждах.

— Вы видите то, что не должны видеть. И не потому, что таково желание вашего сердца, а потому, что вы не можете иначе, — негромко произнес Сэймэй, тем самым обратив внимание на себя. — У вас есть дар, хоть и не стану отрицать, что мастерством игры в го вы владеете гораздо лучше. Что, впрочем, отвлекает нас от причины вашего визита.

В ладонь Сая прыгнул маленький сверчок; он опустил его на траву, проводив грустной улыбкой, и устремил взгляд на гобан, с которого Сэймэй уже начал убирать камни, бережно ссыпая их в открытые чаши. Об Абэ-но Сэймэе при дворе императора ходило множество слухов, но едва ли большая их часть могла претендовать на правдивость; госпожа Дайнагон, одна из старших дам в свите государыни Сёси, к примеру, как-то утверждала, что матерью Сэймэя была тэнко⁽⁵⁾, небесная кицунэ, живущая в западных лесах. Сай спрятал тогда за веером невольную усмешку, но в чертах Сэймэя и правда просматривалось нечто лисье — в особенности в сумерках, когда солнечный свет уступал дорогу тени, а духи выходили на дорогу: Сая не покидало ощущение, что, окажись Сэймэй в тот час в центре шествия сотни демонов⁽⁶⁾, те не признали бы в нем человека. Когда же о его дружбе с Сэймэем стало известно Митинаге-доно, тот, улучив момент, сказал лишь:

— Абэ-но Сэймэй — оммёдзи. Он никогда не говорит того, чего не знает, и знает гораздо больше, чем говорит.

Скрытое предостережение отца Сай запомнил.

— Мою матушку сразил недуг, и она вот уже несколько дней не встает с постели, — слова давались тяжело. — Одна надежда на то, что Гэнсин-сама нам поможет.

— Гэнсин-сама — хороший лекарь и мудрый человек, насколько мне известно.

— Меня беспокоит, что беда пришла так внезапно. Как будто бы беды бывают вовремя.

Сэймэй пристально смотрел на него, но Саю не было неуютно под его пронизывающим взглядом: неловко чувствуют себя лишь те, кому есть, что скрывать и чего стыдиться.

— Возможно, лишь для меня все это было внезапным, — добавил Сай, внутренне коря себя за неуместную излишнюю откровенность. — Если бы я только приходил к ней чаще…

— От этого болезнь вашей матери из внезапной стала бы, вероятно, закономерной. Однако знание о болезни и лекарство от нее — не одно и то же.

— Да. Да, пожалуй, вы правы.

Тишина, царившая в доме Сэймэя, странным образом успокаивала — не часть ли это магии оммёдо? — и дарила долгожданный порядок мыслям.

— Не сочтите мое предложение дерзостью, Сай, но я мог бы навестить вашу матушку, чтобы удостовериться, что причиной ее недуга не послужило чужое проклятие. К моему огорчению, это все, что я могу для вас сделать.

После церемонии гэнпуку и до этого момента лишь Митинага-доно обращался к Саю просто по имени, но чувство глубочайшей благодарности Сэймэю, захлестнувшее его, будто морская волна, поглотило эту мысль, на мгновение показавшуюся до странного важной.

— Партию?

Дождавшись ответного кивка, Сэймэй уверенно пододвинул к Саю чашу с белыми камнями.

Сэймэй, как и обещал, следующим же утром постучался в ворота дома на Шичидзёодзи; узнавшая его по описанию горожан Мамуши-сан лишь всплеснула руками, одарив Сая взглядом, полным немого укора, да только вот за одну ночь в выглядящий едва ли не заброшенным дом не вернуть семейный уют. Гэнсин-сама ушел незадолго до рассвета, а запах благовоний насквозь пропитал стены; матушка спала, забывшись беспокойным сном больной. Сэймэй не терял времени на приветствия и прочие лишние слова — опустившись на татами, начертил в воздухе какой-то знак и зашептал себе под нос, прижав к губам длинные тонкие пальцы; Сай распознал в его действиях знакомый ему по книгам ритуал очищения.

— Демоны тут ни при чем, — наконец вынес он свой вердикт, и лицо его тронула печать грусти. — Увы, здесь мое искусство бессильно.

— Значит, только Гэнсин-сама…

— Я не сказал, что от его действий толку будет больше.

В галереях Дайдайри предпочитали шептаться за спиной и отводить глаза — основной чертой Абэ-но Сэймэя же была нередко порицаемая при дворе прямолинейность. И за отсутствие ложных надежд Сай вновь был безмерно ему благодарен.

Он оставался подле матери, пока на небе не зажглись первые звезды — что светлячки в поздних летних сумерках, освещающие тропинку, петляющую в бамбуковом лесу; лихорадка, охватившая ее тело, на время отступила, и она ненадолго очнулась — вот только во взгляде ее прекрасных глаз отсутствовала былая твердость.

— Аки… самэ, — прошептала матушка, прижав к щеке Сая горячую ладонь. — Я так… рада, что ты… здесь.

Ее ставший натужно хриплым голос то и дело срывался на лихорадочный кашель, как будто и простейшие слова, готовые упасть с языка, причиняли ей невыносимую боль.

— Я должен был прийти раньше, — сокрушенно произнес Сай. — А вам еще не время покидать этот мир.

— Я дала… жизнь… осеннему дож… дю, — сухие потрескавшиеся губы изогнулись в слабом подобии улыбки. — Осенний же… дождь… омоет… мое лицо, ког… да меня… заберут к себе… боги.

Но ее словам не суждено было сбыться.

Сай видел слезы на глазах Мамуши-сан в момент, когда Гэнсин-сама окунул пальцы в чашу с холодной водой для мацуго-но мидзу⁽⁷⁾ и мягко коснулся уст матери, которые никогда больше не произнесут его имя. Раньше он считал, что все знает о том, что такое пустота — точка отсчета, в которой по кусочкам, с самого начала строится новый неизведанный мир, — а теперь ощущал ее внутри себя, не понимая, как поверх той пустоты, в которую провалились руины всего, что было так дорого, можно построить что-то еще. Он осознал, что вот уже много часов бездумно протирает расписным шелковым платком их старый гобан, лишь когда добрая Мамуши-сан мягко ухватила его за плечо и предложила немного риса да поджаренной форели на ужин.

— Вы можете жить в этом доме, сколько вам угодно, Мамуши-сан, — твердо сказал Сай. — Я позабочусь об этом.

Она улыбнулась печально и горько, и сетка неглубоких морщин легкой паутинкой раскинулась от уголков глаз к вискам.

— Здесь умер старый господин Тошимичи-сама, его супруга — ваша бабушка — и ее благословенная матушка, за которой я ухаживала еще девочкой. Теперь к ним присоединилась и Фудзинока-сама, да сохранят ками ее дух от происков демонов. Этот дом принадлежит призракам, Сай-доно. И живым в нем больше не место.

После погребального обряда Сай помнил только приторно-сладкий аромат цветов, смешанный с запахом дыма, да имя матери, выбитое в сером камне родовой могилы Тачибана, и почему-то жалел лишь о том, что глицинии в садах Хэйан-кё уже давно отцвели. Вместо ярких цветов Сай положил на холодный камень расписанный веер с потрескавшейся от времени рукояткой из сандалового дерева, на котором отец своей рукой когда-то написал для матушки стихотворение о дивном женском голосе, поющем песню, звенящую в глициниевом саду. Когда Сай нашел старый сэнсу⁽⁸⁾ в ее вещах, то принес его Митинаге-доно во дворец Цутимикадо; отец же, повертев веер в руках, вернул его обратно.

— Мне жаль, — ответил он на немой вопрос во взгляде сына.

Сай лишь молча поклонился, уходя; небо над столицей сплошь затянули тучи, вот-вот готовые пролиться благословенным прохладным дождем, а он медленно брел к осиротевшему дому, вновь убедившись в том, что под этими небесами, верно, никто никого не любит. Ни люди, ни духи, ни сами бессмертные боги.

* * *

В Оммё-рё, несмотря на официальную должность придворного оммёдзи, Сэймэй появлялся редко: составление календарей Ясунори-сэнсэй передал сыну, коллекция звездных карт в усадьбе Абэ едва ли уступала таковой в библиотеке мастеров инь-ян — он лично позаботился о том, чтобы сделать копии необходимых свитков — а изгнание злых духов и отведение проклятий и подавно проводилось не во дворце. И сейчас, отчитываясь о проделанной работе, Сэймэй размышлял не о повышении ранга, что ему прочили весьма давно, а о том, что со дня похорон госпожи Фудзиноки Сай, по обыкновению своему и негласной договоренности наносящий ему визиты в свободное от уроков время, так и не сделал попытки закончить их последнюю, прерванную на середине игру. Мягко шуршали под ногами сухие опавшие листья — первые вестники приближающейся осени, и в растратившем вязкое летнее тепло воздухе чувствовалось ее морозное дыхание; Сэймэя неудержимо тянуло за городские стены, в леса, поднимающиеся к вершинам высоких далеких холмов, где холодные ветра поют по ночам свои песни.

— Из храма Ивасимидзу⁽⁹⁾ пришла весть о демонах, что поселились у Йодогавы⁽¹⁰⁾ и изводят местных рыбаков, — Ясунори-сэнсэй передал ему свиток бумаги, от которой все еще исходил едва уловимый запах растертой туши. — Они думали, что изгнали их, но ни подношения Эбису⁽¹¹⁾, ни заклятия очищения, как выяснилось, не помогли: от улова вновь ничего не осталось, а на рыболовные сети и подавно взглянуть страшно. Посмотришь, в чем там дело, Сэймэй?

— Отправлюсь завтра на рассвете, когда тацуми⁽¹²⁾ будет более благоприятным⁽¹³⁾.

— Снова поедешь один?

Вопрос учителя, задаваемый так часто, что Сэймэй научился мастерски пропускать его мимо ушей, внезапно поставил в тупик. В его крови, крови ханъё⁽¹⁴⁾, текла своя магия, отличная от той, которой обучали мастера инь-ян, и выставить ее на всеобщее обозрение определенно не значилось в списке его возможных желаний: оба дворца и без того полнились слухами.

— Я подумаю над этим, — обтекаемо ответил Сэймэй.

И удалился, в задумчивости поигрывая сяку⁽¹⁵⁾, испещренной выцветшими надписями.

В отведенных Фудзиваре-но Саю покоях в Дайдайри его самого не оказалось, но Сэймэю все же улыбнулась удача: один из новобранцев императорской стражи, чья эи⁽¹⁶⁾ то и дело норовила распрямиться, сообщил, что молодого мастера Фудзивару можно найти в павильоне Умэцубо⁽¹⁷⁾ в обществе придворных дам государыни Сёси, которых он обучал искусству игры. Сэймэй коротко поблагодарил стражника, назвавшегося во время беседы Ёримасой, и поспешил в северо-западное крыло, стараясь на ходу придумать причину своего внезапного визита, которая будет звучать одновременно правдиво и уместно.

В центре полупустого зала, огороженного искусно расписанными тонкостенными ширмами, стояли два гобана, а еще один был сдвинут чуть в сторону, и совсем еще юная девушка в наряде с узором из цветущих хризантем собирала с него камни в лакированную деревянную чашу, поблескивающую в свете, что проникал сквозь приподнятую бамбуковую штору. Перед двумя другими гобанами с крайне сосредоточенным лицом сидел Сай, и его пальцы с зажатым в них белым камнем порхали то к одной доске, отсвечивающей теплым золотом, то к другой — темно-красной, на которой поставленные им гоиси⁽¹⁸⁾ смотрелись озерами лунного света. Сэймэй остался в крытой галерее, не смея нарушать ход игр, и мысли его невольно вернулись к просьбе Ясунори-сэнсэя: строить предположения на пустом месте он не любил — это было уделом советников императора, а не оммёдзи — однако настоятель храма Ивасимидзу не обратился бы за помощью в Оммё-рё, не будь на то действительно серьезной причины. Идея пригласить с собой Сая не казалась более столь удачной, как в момент своего рождения, но Сэймэй решил положиться на волю богов: поддержать в случае согласия и не настаивать в случае отказа. Он уже думал удалиться, когда присутствие его было обнаружено, и у входа появилась госпожа Мурасаки⁽¹⁹⁾, чей литературный талант ни во дворцах, ни за их пределами ни для кого не являлся тайной: по долгу службы Сэймэй нередко присутствовал на поэтических состязаниях, устраиваемых для услады слуха светлейшего императора, и был одним из многих, по достоинству оценивших красоту и небрежное изящество ее слога.

— Простите мое вторжение, госпожа Мурасаки, я не хотел помешать вашим занятиям. Однако же, мою душу переполняет зависть, ведь мастер Фудзивара, в отличие от меня, значительно более благословлен радостью от вашего присутствия при дворе.

— Сэймэй-доно, вы слишком добры. Позволено ли мне поинтересоваться, что привело вас сюда?

Лицо ее скрывал веер, украшенный утонченным рисунком летящих журавлей, но Сэймэй был более чем уверен, что на губах ее в тот момент цвела улыбка, — и улыбнулся сам:

— Боюсь, что я пришел украсть на время вашего учителя. Впрочем, не извольте беспокоиться, я вскоре верну его вам. В целости и сохранности.

Госпожа Мурасаки собиралась было поддержать разговор, но в этот момент их беседу прервали: Сай, держащий гобан из золотой кайи вместе со стоящими на нем чашами, поприветствовал его легким поклоном, но в глазах его не было ничего, кроме звенящей пустоты — как звенит тетива от стрелы, из лука выпущенной в небо.

— Рад видеть вас в добром здравии, — Сэймэй протянул руку, чтобы взять у него хотя бы чаши. — Разрешите помочь?

— Благодарю, Сэймэй-доно. Извините мою невежливость, мне следовало навестить вас раньше.

— Я предпочел бы, чтобы вы оказывали мне честь наслаждаться вашей компанией по собственному желанию, а не потому лишь, что так велит долг вежливости.

— Что ж, в таком случае я буду счастлив исполнить вашу просьбу.

Два старых сливовых дерева, чьи листья пожелтели, но еще не успели опасть, негромко поскрипывали от поднявшегося ветра; они попрощались с дамами, передав пожелания всех благ государыне Сёси, и отправились к восточному саду — эхо и до покоев Застывших цветов доносило шум водопада.

— Я так и не отблагодарил вас за помощь моей матушке, как положено, Сэймэй-доно.

— Любой на моем месте поступил бы так же. Мне жаль, что моих умений оказалось недостаточно.

Он мог попросить богов продлить жизнь госпоже Фудзиноке из рода Тачибана, но его мастерства не хватило бы, чтоб убедить их согласиться: предначертанное изменить невозможно.

— Но попытались только вы. Спасибо.

Его голос звучал безжизненно и тускло, как разбитый колокольчик, потерявший способность откликаться на зов дуновения ветра. «Живи, — хотелось прокричать Сэймэю. — Живи!» — ведь времени у Фудзивары-но Сая было намного меньше, чем он мог себе представить.

— Я завтра уезжаю в храм Ивасимидзу. Вы можете составить мне компанию, если хотите, помощь мне бы не помешала.

Сэймэй вполголоса поздоровался со стражем водопада⁽²⁰⁾, и Сай поспешил последовать его примеру; лицо его приняло озадаченное выражение, как если бы он тщательно обдумывал каждое слово, что собирался сказать.

— Прошу прощения за возможную дерзость, но разве разумно идти против духов вместе с тем, кто ничего в них не смыслит?

— Если выбирать между опытным оммёдзи и другом, я выберу друга.

— Почему?

— Другу доверяешь больше.

Остаток пути до покоев придворных они провели в молчании, и лишь опустив свою ношу на татами, Сай ответил:

— Я буду рад к вам присоединиться, если вы все так же уверены, что мое присутствие не станет вам обузой.

— Ничуть. У ворот Радзёмон, на рассвете.

А пока его ждали дела, что необходимо было закончить.

Светлеющий на востоке горизонт, изрезанный горными пиками, казался снежной шапкой, накрывшей их вершины; город, не успевший проснуться, все еще находился в плену сновидений и долгожданной ночной прохлады, что всегда приходит в Хиган⁽²¹⁾, и даже легкий перестук лошадиных копыт отдавался эхом по всей Судзакуодзи, а стража у южных ворот беззастенчиво клевала носом — разве выйдет добропорядочный путник из дому в подобный час? Сэймэй остановился в паре десятков шагов от ворот — единственного просвета в высоких городских стенах из серого камня — и чуть ослабил подпругу; конь благодарно ткнулся мордой в подставленную ладонь. Знакомый голос окликнул его по имени, и Сэймэй обернулся, увидев направляющегося к нему Сая, ведущего свою лошадь под уздцы: как и Сэймэй, в дороге он предпочитал обходиться без шапки, и его волосы, доходящие едва ли не до нижней трети спины, черной волной рассыпались по плечам. Порывшись в одной из дорожных сумок, притороченных к седлу, Сэймэй вытащил запасной шнурок-кумихимо⁽²²⁾ и вместо приветствия протянул его Саю:

— Так будет удобнее ехать.

Дождавшись, пока тот перевяжет им волосы и сядет на лошадь, Сэймэй коснулся пяткой крутого конского бока, без звука приказывая ему двигаться вперед. Ворота Радзёмон, а с ними и столица Хэйан-кё, остались за спиной, растворившись в облаке дорожной пыли.

Стоило выехать из города, как Сай начал с любопытством оглядываться по сторонам, забрасывая Сэймэя сотней вопросов: как оказалось, до этого дня он почти не покидал столицу — посещения находящихся за пределами Хэйан-кё близлежащих храмов не в счет — и жаждал увидеть мир за ее стенами. Мало-помалу возвращалась его природная живость и интерес ко всему неизведанному, разгораясь подобно искре от тлеющего костра, по воле случая попавшей на сухие бревна, и Сэймэй ничуть не удивился, когда во время короткого привала Сай выудил из своей поклажи две чаши, плотно обмотанные тканью, и шелковый платок, покрытый рыболовной сетью черных линий: в империи Сун и сейчас не признавали выточенных из дерева досок для игры.

— Я никогда не просил о придворной должности, — со странным облегчением в голосе сознался вдруг Сай, слегка поморщившись, когда ветер вновь швырнул ему в лицо прядь его же собственных волос, растрепанных в долгой дороге. — Многие поздравляли меня, когда я надел шапку, а я до сих пор не понимаю, с чем. Единственное, что мне нужно, это камни, гобан и человек, сидящий по другую его сторону. Высшее мастерство можно постичь лишь играя. Оно не достигается вежливым поклоном перед кем-то, напротив чьего имени в императорском архиве значится ранг выше твоего.

«Но я Фудзивара, — невысказанные слова повисли между ними тонкой паутинной нитью. — И другого выбора мне бы не простили».

— Говорят, карп, плывущий против течения, может стать драконом.

Сай не ответил — лишь чуть отпустил поводья и потрепал по холке отозвавшуюся тихим ржанием лошадь.

— А что говорят про двух таких карпов?

Сэймэй усмехнулся; за спиной медленно догорал закат, расцвечивая им путь яркими красками ранней осени.

— Про двух слышать не доводилось. Но разве что-то мешает это придумать?

— Почему именно оммёдо? — Сай не изменил своей привычке отвечать вопросом на вопрос.

И заставлять его каждый раз серьезно размышлять над ответом.

— Только вплотную соприкасаясь с миром духов, я не чувствую, что предаю самого себя.

То была правда, которую Сэймэй никогда раньше не считал нужным проговаривать вслух; Сай же, в отличие от большинства окружающих их людей, правильно понимал все им сказанное, и он все чаще ловил себя на сожалении, что Фудзивара-но Сай избрал иную стезю.

— Почему именно го?

Сай тоже с ответом не торопился; зарылся пальцами в густую лошадиную гриву, смотря куда-то за линию горизонта, где касалось земли безоблачное высокое небо.

— Только играя, я чувствую себя живым.

* * *

К святилищу Ивасимидзу, посвященному божеству Хатиману⁽²³⁾, они с Сэймэем добрались, лишь когда сияние светлого лика Аматэрасу⁽²⁴⁾ окончательно поглотила тьма, а тонкий изогнутый серп месяца отливал серебром над их головами. Спешившись впервые за много часов, Сай понял, как сильно устал; Сэймэй же, привыкший к долгим переездам, сохранил свою обычную бодрость. Настоятель, вышедший им навстречу, не тратил времени на долгие разговоры: сообщил, что прямо сейчас распорядится насчет ужина, и указал на отведенное им место для ночлега в одном из помещений, где жили служители храма. Первым порывом было, не дожидаясь обещанной еды, расстелить футон и забыться сном, однако же сонливость вмиг покинула Сая, стоило увидеть, как Сэймэй, перед входом внутрь нараспев прочитавший несколько мантр, достал набор для письма и, что-то шепча, начал рисовать знаки на белом листе васи⁽²⁵⁾. Приглядевшись, Сай увидел ровную пятиконечную звезду: совсем как те, что были начертаны на воротах усадьбы Абэ.

— Это моя личная защитная печать, — пояснил Сэймэй, заметив его интерес, и к щекам Сая прилила краска: как в далеком детстве, когда он слышал то, чего ему знать не следовало. — Восточный дракон Сэйрю, западный тигр Бьякко, южный феникс Судзаку, северная черепаха Генбу и золотой дракон Хон Лунь связывают пять первоэлементов воедино и охраняют всех, кто находится под их покровительством. Возьмите, — Сэймэй отдал ему небольшой кусок плотной бумаги, из которой жрецы и оммёдзи делают ленты сидэ. — Вы же не хотите ночного визита непрошеных гостей?

Сай положил его на колени, бережно разгладив помявшийся уголок и чуть не перепачкав пальцы в не успевшей высохнуть туши; если бы такую печать сделал он сам, едва ли она принесла бы пользу, но дар Сэймэя и катасиро⁽²⁶⁾ был способен подарить разрушительную мощь. Сэймэй утверждал, что и он, Фудзивара-но Сай, обладает врожденным талантом к оммёдо, но поверить в это было столь же трудно, как в то, что солнце когда-нибудь сядет на востоке.

— Почему вы сомневаетесь в своих силах? — поинтересовался Сэймэй, и Сай ощутил привычный шепоток благоговейного страха — тот будто в каждый момент времени свободно читал его мысли. — В своем го вы уверены.

— Го — совсем иной вид мастерства, нежели оммёдо.

— Не вы ли сказали, что играть в го — все равно что накладывать сю? Разница, пожалуй, исключительно в самом способе: кто-то читает мантры и развешивает по углам амулеты от сглаза да заговоренные фигурки, а кто-то ставит камни на доску. И тому, и другому можно научиться, даже не имея врожденного таланта, но для таких людей всегда есть предел, выше которого прыгнуть они уже не могут.

Сэймэй вновь был прав, и подобное Сай наблюдал многократно: чиновники, что приходили к нему за уроками, занимались с ним регулярно, но почти всегда застывали на месте, словно перед ними вырастала невидимая стена без конца и без края.

— Клан Накатоми⁽²⁷⁾ не зря долгие годы единолично управлял дзингикан⁽²⁸⁾, а их кровь древних жрецов синто течет и в вас. С ней можно только родиться.

Их разговор был прерван появлением монаха, что принес обещанный ужин: скромный, но горячий и сытный, — и Сай невольно задумался о том, что такой образ жизни по душе ему во сто крат больше, чем императорский дворец и его пустая бездушная роскошь.

Наутро они спустились в рыбацкую деревушку, притулившуюся к извилистому руслу реки; Сэймэй, поговорив с ее жителями, попросил их проводника дожидаться в деревне, тогда как сам вместе с Саем и одним из местных рыбаков отправился осмотреть попорченные сети. Плотная веревка по краям зияющей неровной дыры висела лохматыми обрывками, а на брошенных кусках рыбы, запутавшихся в сетях, виднелись отметины длинных зубов. Сэймэй посерьезнел, внимательно разглядывая оставленные демоном следы, ощупал порванную веревку чуткими пальцами.

— Настоятель был прав, это едва ли обычная каппа⁽²⁹⁾, — задумчиво пробормотал он. — Кава-акаго⁽³⁰⁾, бывает, воруют улов, однако же… Сумида-сан, не замечали ли вы чего-то странного помимо того, что вы рассказали нам ранее? Например, не слышал ли кто из жителей деревни плач ребенка с реки?

Сумида-сан, рыбак, что вызвался показать им сети, покачал головой, не осмеливаясь поднять глаз, и робко добавил:

— Мы ничего разглядеть-то не смогли, господин, ночью дело было. Вечером оставляешь сети, а на рассвете улова нет совсем. Или вон… как сейчас.

Сэймэй коротко поблагодарил его и отослал прочь; от реки пахло влагой и тиной, а вязкий ил скользил под ногами.

— Стоит подняться обратно в храм, — сказал он, отряхнув рукава от налипшего на них мокрого песка. — А на закате вернуться сюда, чтобы проверить, насколько верны мои догадки.

— И что за ёкай мог такое сделать?

Сэймэй вскинул вверх руку, и на раскрытую ладонь опустился узорчатый кленовый лист, еще не успевший поменять свою окраску.

— С наступлением зимы рыбы становится меньше, и речные духи часто перерождаются перед тем, как вплоть до самой весны отправиться в горы. Каппа, переродившись, может превратиться в ганги-кодзо⁽³¹⁾, которых называют грозой рыбаков, — поднимаясь по тропинке за монахом-проводником, он перебирал пальцами четки. — Обычно они не нападают на людей, но и улов так не портят. А раз уж не помог обряд очищения, смею предположить, их чем-то сильно разозлили.

С разгневанными духами шутки плохи — это было известно даже тем, кто не сталкивался с их местью; первым же чувством Сая, к его бескрайнему удивлению, был не страх, а интерес. Потому, стоило им переговорить с настоятелем, как он, для верности сжав кулаки, выпалил:

— Научите меня, Сэймэй-доно. Защищаться от духов. Научите меня.

Остаток дня прошел в разучивании девятислоговых мантр, и Сай поклялся себе всеми богами, что не будет более жаловаться на усталость от особо утомительных занятий: даже учебные партии с непоседливым вертлявым Тэндомару, юным сыном Тачибаны-но Митисады⁽³²⁾, лишающие его покоя на долгие часы, не сравнились бы с повторением простейших заклинаний оммёдо.

— Чтобы повторить слоговые жесты с необходимой быстротой, нужны месяцы тренировок, — Сэймэй покровительственно похлопал его по плечу. — Начертание куджи-мон⁽³³⁾ дается ученикам проще, пусть и используется ими реже.

Оставив Сая практиковаться в одиночестве, Сэймэй скрылся в гостевых покоях, откуда часом позже вышел с дорожной сумкой в руках. Солнце клонилось к закату.

Сэймэй приказал деревенским жителям оставить в уцелевших сетях немного рыбы в качестве приманки, а самим не выходить из дома; когда они с Саем, облаченные в рыбацкие одежды, достигли реки, он зачерпнул часть липкой грязи и размазал по ткани, быстро впитавшей влагу.

— Это отобьет наш запах, — пояснил Сэймэй, наклонившись, чтобы омыть руки в проточной воде.

Сай повторил за ним и поморщился, вдоволь насладившись изысканным ароматом протухшего болота; Сэймэй тем временем вооружился изогнутой деревянной палкой и чертил на песке ведомые ему одному знаки, пока незаметно подкравшиеся сумерки не накрыли берег.

За спиной Сая негромко шелестел мискантус⁽³⁴⁾, чьи колосья серебрились в лунном свете, а река неспешно несла свои воды к далекому морю. Он не сразу различил тихий всплеск, а когда все же обернулся, вынырнувшая будто из ниоткуда тварь вцепилась ему в плечи. Из пасти существа за спиной тянуло гнилью, а его влажный язык, длинный, как речная змея, норовил удавкой обвиться вокруг шеи; страх, пригвоздивший Сая к земле, обездвиживал, и, как бы он ни старался, он не мог выдавить ни звука — только смотреть на стоящего в круге защитного контура печатей Сэймэя, чьи быстрые пальцы чертили в воздухе решетку куджи-мон, которую он заставил его выучить не далее как сегодня днем. Саю мерещились острые зазубренные клыки, с которых капала слюна, прикосновения перепончатых лап обжигали холодом, пока в один миг, показавшийся ему вечностью, ганги-кодзо не издал яростный визг и не ударился о воду с громким плеском — и волны реки сомкнулись над ним, пряча от людского глаза. Сэймэй, споро вытащив небольшой мешочек, осыпал Саю плечи чем-то, что напоминало сухой мелкий песок, и, обернув камень исписанной непонятными знаками бумагой, с размаху швырнул его в реку, и вскоре на поверхности воды появились пузыри, как от сильного дождя.

— Теперь долго не выберется, — Сэймэй отряхнул ладони и протянул ему руку. — Простите меня. Я несказанно рад, что вы не пострадали.

Язык все еще не слушался, и Сай смог лишь медленно кивнуть в ответ, готовясь встать на ноги, когда прямо ему на голову внезапно приземлилось нечто холодное и склизкое. Из его груди, в считаные секунды излечив от охватившей его немоты, вырвался вопль ужаса, и Сай вновь позорно плюхнулся в прибрежный ил, примяв своим телом жалобно треснувшие под его весом стебли высокой травы. Сэймэй же, тотчас сложивший руки в защитном жесте, вдруг зашелся негромким кашляющим смехом.

— Надеюсь, вы будете столь добры разъяснить мне причину вашего веселья, — ядовито процедил Сай, которого, несмотря на явное отсутствие опасности, все еще била нервная дрожь.

— Вы удивительный человек, Фудзивара-но Сай. Я еще не встречал того, кто столь стойко пережил бы встречу с разъяренным ганги-кодзо и при этом столь сильно испугался обыкновенной жабы.

Сай едва ли не впервые за свою пусть и короткую жизнь лишился дара речи.

Сэймэй, вооружившись факелом, осмотрел близлежащие камышовые заросли, и вскоре из темноты донесся его воодушевленный возглас. Рыбаки, как оказалось, по незнанию или глупому умыслу разрушили жилище капп — а какое живое существо не станет гневаться, лишившись дома? Сэймэй, поручив Саю передать Сумиде-сану заговоренные амулеты для каждой семьи, посоветовал оставить на этом месте два дневных улова и впредь осторожнее относиться к находкам на берегу, не тревожа тем самым покой населяющих реку духов. По возвращении в Хэйан-кё все пошло своим чередом, и только начавший выцветать кумихимо, все еще хранящий запах походного костра и речного ила, напоминал о случившемся у берегов Йодогавы; осень вступила в свои права, и столица готовилась встретить первую зимнюю луну года огненной козы⁽³⁵⁾, когда в его покои в восточном дворце Дайдайри, лишь чудом не застав его в неподобающем виде, неожиданно зашел отец.

— Митинага-доно, — поздоровался он, сухо и вежливо, как требовали установленные правила.

Сай не видел отца с того дня, как принес ему матушкин веер; последующих встреч не избегал, но и не искал, благодаря богов за то, что обязанности левого министра не оставляли ему времени озаботиться делами сына.

— С первой луны грядущего года тебе будет оказана честь обучать го самого императора.

Сай подумал, что ослышался, но выражение превосходства на лице Митинаги свидетельствовало об обратном; он хранил почтительное молчание, в смятении своем не зная, позволено ли ему радоваться отцовским словам.

— С тех пор, как ты трижды одержал победу над его учителем, все при дворе только о том и говорят, да и Сёси, и дамы из ее свиты с твоей помощью стали играть значительно уверенней, а теперь и светлейший император изъявил желание у тебя учиться, — продолжил отец. — Твои успехи — гордость семьи.

Если спросить почти любого Фудзивара, что в жизни важнее всего, ответ будет один: власть и громкое имя.

— Рад стараться на благо нашего рода, — тихо произнес Сай, надеясь, что неуместный тон его возможно будет объяснить волнением от услышанного.

Но настроение Митинаги-доно было слишком хорошим, дабы его внимание могли привлечь подобные мелочи, а потому тот ограничился одобрительным кивком и покинул комнату так же быстро, как пришел; какое-то время до уха Сая доносились его шаги по крытой галерее, но вскоре стихли и они.

Разложив перед собой набор для письма, Сай украдкой покосился на одинокую катасиро в ящике стола — подарок Сэймэя: со связанным с ней заклятием шикигами можно было отправить весточку в случае нужды, но его нагнала мысль, что такие новости лучше сообщать при встрече — да и разве не был Сэймэй единственным при дворе человеком, которому без опаски можно было доверять? О планируемом визите Сай решил не сообщать: Судзумуши и без того оповестит хозяина, как только он пройдет через мост, ведущий к усадьбе на большой дороге Цутимикадо, — а потому, не мешкая, отправился за пределы Дайдайри.

Сад Сэймэя в переменчивом свете ускользающего солнца переливался всеми оттенками красного: все свободное пространство покрывали кленовые листья, словно целый водопад их разом обрушился на старый дом, погребя его под собой, и хрустко шуршали под ногами. Сай, заприметив сидящего на ветке вьюрка, с улыбкой поклонился — Риру частенько наблюдала за ними во время долгих игр на продуваемой ветром энгаве — и не успел произнести имя хозяина дома, как тот показался сам, нагруженный ворохом свитков. Сэймэй, пусть это и не входило в его обязанности, любил составлять собственный календарь, который позже сравнивал с тем, что на церемонии подавали императору, и на исходе девятой луны года неизменно проводил дни и ночи в компании старых бумаг.

— Вы, как всегда, приходите в нужный час, — вместо приветствия сообщил Сэймэй, оставив свою ношу за порогом дома и выйдя ему навстречу. — С благими вестями, позвольте полюбопытствовать?

— Светлейший император возжелал видеть меня своим учителем го, — ответил Сай.

Произнесенное им в душе яркого отклика не вызывало; неважно, как и с кем он будет играть, важно лишь то, что ему не придется остановиться.

— Какой прекрасный повод распить кувшин сакэ, — в глазах Сэймэя заплясали хитрые искорки. — А я как раз собирался узнать, не составите ли вы мне компанию снова.

Воспоминания об излишне близком знакомстве с некоторыми живыми существами, населяющими берега рек, едва не вынудили его откланяться в тот же момент, но Сай вовремя укорил себя за трусость.

— Куда вы направляетесь на этот раз?

Сэймэй одарил его взглядом со странной смесью интереса и непривычной неуверенности.

— В одно святилище в лесах Сэтцу. Меня ждут там почти каждый год.

Что-то подсказало Саю, что от расспросов следует воздержаться. А потому он просто согласился.

По словам Сэймэя, поездка обещала быть недолгой, как и предыдущая, и Сай, удостоверившись, что его не хватятся во дворце, последовал за ним на запад, по пути теряясь в догадках, что за причина привела сюда их обоих. Впрочем, спешившись у потрескавшихся каменных ступеней лесного храма, Сэймэй произнес:

— Часть слухов, что при дворе разносят обо мне, правдивы.

И будто во сне Сай наблюдал, как из-за старых тории вышла огромная белая лисица с отливающей серебром шерстью, как она в мгновение ока обернулась красивой женщиной, неуловимо похожей на стоящего рядом с ней Сэймэя, и как коснулись его подбородка тонкие изящные пальцы, пока тэнко пристально всматривалась в его лицо золотыми лисьими глазами.

— Мне очень жаль, — Сай ощутил волну холода, накрывшую его с головой, когда слова дождевыми каплями упали с ее губ.

Слова, что были сказаны не ему.

— Прими свою судьбу, Сай из клана Фудзивара. И достигнешь того, чего жаждешь так сильно, — она отвернулась, скользнув по нему прощальным взглядом.

Голос Сэймэя, торопливый и громкий, вдруг потонул в лесной тишине; единственным, что Сай услышал, был прозвеневший в ушах шепот его матери.

— Это предначертано.

---

1) Энряку-дзи (яп. 延暦寺) — буддийский монастырь на горе Хиэй над городом Киото, был основан в конце VIII — начале IX веков монахом Сайтё (767—822), носившим также имя Дэнгё-дайси, который создал в Японии школу Тэндай на базе одноимённой китайской школы Тяньтай.

Вернуться к тексту

2) Гэнсин (яп. 源信; 942 — 6 июля 1017) — японский религиозный деятель, буддийский монах периода Хэйан, популяризатор Учения Чистой Земли в Японии, одним из первых сформулировал догмы амидаизма.

Вернуться к тексту

3) Империя Сун — государство в Китае, существовавшее с 960 по 1279 гг.

Вернуться к тексту

4) Оимикадо-одзи — одна из улиц северной части города, доходящая до Дайдайри.

Вернуться к тексту

5) Тэнко — кицунэ, прожившая тысячу лет и отрастившая девять хвостов; после этого ее шерсть становилась золотой, а она обретала способность видеть вперед на тысячу ри.

Вернуться к тексту

6) Шествие сотни демонов (яп. 百鬼夜行, или хяккиякоу) — ночное шествие демонов по главным городским улицам, где оммёдзи, к примеру, могли добыть себе новых шикигами.

Вернуться к тексту

7) Мацуго-но мидзу (яп. 末期の水) — «церемония воды в минуту смерти», одна из буддийских погребальных традиций, в которой губы умершего увлажняют водой.

Вернуться к тексту

8) Сэнсу (яп. 扇子) — вид японского складного веера.

Вернуться к тексту

9) Ивасимидзу (яп. 石清水八幡宮, или Ивасимидзу Хатимангу) — синтоистский храм, основанный в 859 году и расположенный на территории современного города Явата в префектуре Киото.

Вернуться к тексту

10) Йодогава — река, протекающая на территории современной префектуры Осака; называется так, начиная с участка, где в нее впадают река Кацура и река Кидзу, до этого момента называется Сэтагава.

Вернуться к тексту

11) Эбису (яп. 恵比須) — покровитель рыболовов и торговцев, бог удачи и трудолюбия, изображается с удочкой и, часто, с рыбой тай.

Вернуться к тексту

12) Тацуми — «Дракон-Змея», юго-восточное направление.

Вернуться к тексту

13) Запрет на направление (яп. 方忌, или катаими) — запрет на передвижение в определенном направлении в разные дни: в зависимости от того, в какую сторону в этот день движется бог направлений, те или иные путешествия считались неблагоприятными.

Вернуться к тексту

14) Ханъё (яп. 半妖 ханъё:, от яп. 半 — «половина» и 妖 — первый иероглиф слова «ёкай») — в японском фольклоре гибрид ёкая и человека, то есть полуёкай. Сэймэй, чьей матерью была кицунэ, а отцом — человек, таким образом, является ханъё.

Вернуться к тексту

15) Сяку — деревянная табличка, изначально используемая для записи указов императора, а после ставшая неотъемлемым атрибутом костюма придворных эпохи Хэйан.

Вернуться к тексту

16) Эи — лента из газовой ткани, часть канмури. Придворные чиновники носили канмури с лентой, спускающейся на спину, а у военных она была закручена в кольцо.

Вернуться к тексту

17) Умэцубо — «Сливовый павильон», по-другому Гёкася («покои застывших цветов»), отведенные придворным дамам покои в северо-западной части дворцового комплекса. Так как у входа в здание росли красная и белая сливы, павильон назывался Сливовым.

Вернуться к тексту

18) Гоиси — камни для игры в го.

Вернуться к тексту

19) Госпожа Мурасаки — имеется в виду Мурасаки Сикибу, писательница и поэтесса эпохи Хэйан, автор «Дневника» и «Повести о Гэндзи».

Вернуться к тексту

20) Страж водопада — придворный, в чьи обязанности входило наблюдать за водопадом в восточном саду Дайдайри.

Вернуться к тексту

21) Хиган — буддийский праздник, день поминовения усопших, проводится дважды в год: на весеннее и осеннее равноденствие.

Вернуться к тексту

22) Кумихимо (яп. 組み紐) — японская традиция плетения шнуров. При переплетении ниток получаются тесёмки и шнуры, которые имеют широкий спектр применения — от повязывания пояса на кимоно до самурайских доспехов.

Вернуться к тексту

23) Хатиман (яп. 八幡神) — синтоистский бог войны, покровительствующий героям во время битвы.

Вернуться к тексту

24) Аматэра́су Омиками (яп. 天照大神, «великое божество, озаряющее небеса») — богиня-солнце, одно из главенствующих божеств всеяпонского пантеона синто, согласно синтоистским верованиям, прародительница японского императорского рода.

Вернуться к тексту

25) Васи (яп. 和紙) — традиционная японская бумага.

Вернуться к тексту

26) Катасиро — вид японских бумажных кукол, используемых в синто и оммёдо, например, для перевода на них порчи и проклятия или заключения в них шикигами.

Вернуться к тексту

27) Накатоми-но Каматари — основатель клана Фудзивара; японский политический деятель периода Асука, яматосский придворный, аристократ, был одним из верховных жрецов синто.

Вернуться к тексту

28) Дзингикан (яп. 神祇官) — исторический департамент по делам земных (祇) и небесных (神) божеств, высший орган правительства японского государства. Выполнял функции совета по делам традиционной религии синто. Был основан в VIII веке кодексом Тайхорё.

Вернуться к тексту

29) Каппа (яп. 河童: «речное дитя») — японская разновидность водяных.

Вернуться к тексту

30) Кава-акаго (яп. 川赤子) — родичи каппы и ёкаи-обманщики, выглядят как маленькие дети с красной кожей; своим плачем заманивают прохожих в реку и тянут их под водой за ноги, заставляя упасть.

Вернуться к тексту

31) Ганги-кодзо (яп. 岸涯小僧) — волосатые обезьяноподобные водные духи, обитающие в реках; живут они по берегам, где охотятся на рыбу. Тела их покрыты волосами, а волосы на голове напоминают стрижку «окаппа», популярную когда-то среди японских детей. Самой примечательной их особенностью являются перепонки между пальцами рук и ног, а также зубы — острые и зазубренные, как ножовка.

Вернуться к тексту

32) Тачибана-но Митисада — чиновник среднего ранга, один из подчиненных Фудзивары-но Митинаги. Муж поэтессы Идзуми Сикибу.

Вернуться к тексту

33) Куджи-мон — «печать девяти символов», защитная печать оммёдо в виде решетки, ограниченной пятью горизонтальными и четырьмя вертикальными линиями.

Вернуться к тексту

34) Мискантус, или веерник — одна из семи осенних трав; род многолетних травянистых растений семейства Злаки, часто растут по берегам водоемов.

Вернуться к тексту

35) Год огненной козы — здесь: четвертый год эры Канко, его первая зимняя луна — десятая луна, начинающаяся с 13 ноября 1007-го года.

Вернуться к тексту

瓦となって全かちんよりは玉となって砕けよ (яп.) —

Лучше разбиться драгоценным камнем, чем уцелеть черепицей.

 

Снег за плотно закрытыми сёдзи падал крупными белыми хлопьями, неслышно опускающимися с низкого зимнего неба, и их призрачные очертания в дрожащем свете огня растопленного очага танцевали, будто бабочки, что медленно планируют в потоке нагретого летнего воздуха, плавно садясь на ярко окрашенные цветочные лепестки. Сай задумчиво смотрел на гобан, схватка в центре которого превратилась в затяжное сражение, развернувшееся на всю поверхность доски, и язычки пламени, отражающиеся в его глазах, невольно приобрели переменчивый темно-аметистовый оттенок. Его способности концентрироваться на игре столь глубоко, что мир вокруг переставал существовать, Сэймэя поражали, но более не удивляли: для Сая, по его же признанию, черно-белый мир, рисуемый руками игроков, всегда был более настоящим, чем тот, где они жили — а жили ли? — и Сай, будучи его создателем, мог читать его, как не смог бы никто другой. Сэймэя вело чутье, и чутье же подсказало ему последний сделанный ход, неожиданный и для него самого; если в оммёдо, зная конец пути, он мог размотать клубок нитей, к нему приводящих, то во время партии с Саем Сэймэю казалось, что ткань игры плетут лишь его пальцы — ведь из них двоих лишь Сай мог увидеть конечный рисунок.

— Правильные формы всегда выглядят красиво, — рассуждал Сай, показывая Сэймэю придуманные им сложные комбинации ходов. — А у красивых форм всегда есть смысл.

Сэймэй хорошо помнил огонек в его глазах, когда он просил научить его основам оммёдо: в тот момент и он невольно задумался, что Сай способен многому научить в ответ, пусть и сам порой не понимает, насколько многому. Прошло полтора года, прежде чем Сэймэй в тяжелой борьбе впервые смог одолеть его на двух камнях; победил — и, сохраняя заложенный в основе мироздания баланс, после этого проиграл добрый десяток раз: Сай тогда с улыбкой предложил вернуться от двух камней к трем, от чего Сэймэй оскорбился неимоверно. По крайней мере, сделал все возможное, чтобы Сай в это поверил.

А время летело вперед, как несется с горы колесо, отвалившееся от сломанной повозки, ломая спицы и трескаясь на кусочки, летело на журавлиных крыльях — только век цуру⁽¹⁾ гораздо длиннее, чем отпущенные им годы. Столь любимые им в годы ученичества звездные карты молчали, а девять черных хоси на гобане, неизменно притягивающие взгляд, едва ли были более многословны. Небеса всегда молчат — за них говорят люди.

Сай отложил в сторону веер и поставил гоиси так, что нить белых камней, как цепочка следов на снегу, опасно огибала группу черных, угрожая очередной хитроумно расставленной ловушкой: поистине, снимать проклятия и усмирять злых духов порой было проще, чем попытаться найти из нее выход. И все же…

— Вы совершенствуетесь, — отметил Сай и указал сложенным сэнсу на черный камень на левой стороне. — Если бы вы ошиблись…

— Этим камням не хватило бы дыханий для жизни.

— Не совсем верно. При таком раскладе, — Сай снял с доски пару черных гоиси и разыграл последующие пять ходов, — получилось бы сэки⁽²⁾. Но в любом случае тогда бы вы проиграли, и итоговая разница была бы только в количестве очков.

— Вне зависимости от величины разрыва, проигрыш неизбежно остается проигрышем, а победа — победой.

— Позволю себе с вами согласиться.

Сэймэй не мог вспомнить, проиграл ли Сай хоть одну партию за прошедшие со дня назначения его учителем государя годы, не считая учебных игр наподобие сегодняшней, и все чаще замечал на его лице проглядывающую сквозь радость скуку. Для игры в го, в отличие от оммёдо, нужны двое. А Сай, ожидающий, когда по ту сторону гобана окажется равный ему противник, даже играя, всегда оставался один.

На исходе второй луны седьмого года Канко⁽³⁾ император Ичидзё отбыл в храм Китано⁽⁴⁾ с ежегодным визитом: будучи весьма сведущим в науке и искусствах, светлейший государь возносил почести Тэндзину⁽⁵⁾, когда цветение сливы, достигшее пика, услаждало глаза каждого, кто пришел полюбоваться ею. Пользуясь отсутствием императора во дворце, Сай на несколько дней оставил свои покои в Дайдайри — Тэндомару, его младший ученик, уговорил Сая погостить в это время в доме его семьи. Сэймэй пожелал ему приятного отдыха, несмотря на то, что Сая на его месте стоило бы пожалеть: судя по многочисленным рассказам, юный отпрыск семьи Тачибана отличался нравом весьма буйным, а вот усидчивостью весьма посредственной, что неимоверно огорчало Сая, не раз повторявшего, что у мальчика прекрасные способности к го, которые тот совершенно не стремился демонстрировать.

Приехав во дворец по делам Оммё-рё, Сэймэй готов был выслушать подробный рассказ о бесславной серии проигрышей Сая в кэмари — в увеселениях, подобных игре в мяч, друг и в детстве силен не был, — но уха его достигли иные вести, подавшие новую пищу для размышлений. Вместе с императором, прибывшим обратно в Дайдайри из храма Тэндзина, неожиданно вернулся ко двору господин Сугавара-но Акитада, чей новый придворный ранг был подтвержден высочайшим указом государя, госпожа Дайнагон уверяла, что своими глазами видела, как Акитада-доно имел с ним беседу за увлекательной партией в го, а со слов госпожи Мурасаки, с раннего утра занимавшейся наряду с самой императрицей и другими придворными дамами переплетением книг, господин Акитада собирался нанести вежливый визит и государыне Сёси, да прознавший о том Митинага-доно не позволил этому случиться.

— Не имел чести с ним играть, — единственное, что ответил Сэймэю Сай, с которым он поспешил поделиться новостями.

В подобные моменты Сэймэй нередко ловил себя на мысли, что Саю не составило бы труда не заметить десятидневные празднества по случаю рождения наследного принца Ацухиры⁽⁶⁾, если бы весь двор не переехал тогда в дворец Цутимикадо, а император не отменил их с Саем регулярные уроки.

На сакуре в саду обыкновенно уже набухали почки, вот-вот готовые раскрыться прекрасными цветами, но северные ветры не торопились стихать, как если бы зима в этом году решила погостить подольше, и Сэймэй, видя Сая, остановившегося придержать ветку, едва не сломавшуюся от веса налипшей на нее снежной шапки, с горечью вспоминал, что эта поздняя весна должна стать для него последней.

— Матушка всегда говорила, что зима по-настоящему отступает лишь тогда, когда зацветает вишня, — тихо произнес Сай, стряхивая снег рукавом каригину, и тот бесцветно таял на тяжелой белой ткани. — И осыпающиеся от ветра лепестки ее цветов так похожи на зимнюю вьюгу, чтобы и в теплые сезоны мы не забывали о красоте холодного.

Мысль, сформулированная столь изящно в своей краткости, показалась Сэймэю на редкость правильной.

— Переход от зимы к весне — трещина между мирами, где нежная красота весны отражает хрупкость зарождающейся жизни, а зима единственная не говорит за себя буйством красок, потому что ценить жизнь в каждом ее проявлении начинаешь, лишь повидав достаточно смерти. А осень такая яркая по той причине, что на пороге увядания и гибели ощутить себя живым хочется сильнее всего.

Легкая улыбка Сая, отрешенная и в то же время печальная, напоминала дыхание ветра: его не видишь, но чувствуешь.

— В четвертый год Тётоку⁽⁷⁾ зима тоже была долгой. Я помню, как мечтал об ее окончании так сильно, что забрался на высокую сакуру, растущую около нашего дома, вцепился в нее руками и до самого утра ждал, когда же на ней распустится первый цветок, и наступит весна. Увы, боги рассудили иначе, и приход весны я встретил в постели, выздоравливая от лихорадки. Момент, после которого уже ничто не способно идти как раньше, — как в го, когда от одного камня рассыпаются укрепления да городские стены. Я хотел бы его увидеть.

Сэймэй протянул руку, и пальцы коснулись шершавой древесной коры, все еще влажной от снега: одинокий бутон, нежно-розовый, как предрассветные облака, робко прижимался к тонкой ветке. Закрыв глаза, он представил, как земля, покрытая белым ковром, питает корни старого дерева, сок течет внутри его ствола, наполняя его жизненной силой; Сэймэй не осмелился бы нарушить естественный ход вещей, не будучи уверенным, что вмешательство не принесет вреда, — и полупрозрачные лепестки, плотно прижатые друг к другу, медленно раскрылись навстречу низкому серому небу. С губ Сая сорвался вздох, удивленный, радостный; он наклонился к цветку, вдыхая едва уловимый аромат, и прошептал:

И вновь зима

Мой хрупкий вешний сон

Заносит снегом.

Но дивный вишни цвет

И сквозь метель меня встречает.

Долг вежливости, наряду с собственным желанием, требовал ответа — вот только мастерством стихосложения Сэймэй не отличался, обреченный на восхищение красотой, созданной другими, и признаться, что никто, кроме Сая, не сказал бы лучше, он не мог тоже: в его мыслях стихал свист зимней вьюги, сменяясь щебетанием птиц и стрекотом цикад, бесшумно опадали багряные осенние листья, схваченные инеем, и приносили с собой пустоту, которой уже не придать ни смысла, ни формы. Потому что Сэймэй знал, что конца следующей зимы Сай уже не увидит.

Празднества по случаю дня рождения светлейшего императора ежегодно проводились в течение половины луны, хоть и по велению богов государь появился на свет в сезон летней жары, и Дайдайри накануне торжеств потонул во всеобщей суете: для каждого, кто улучил себе немного времени на отдых, находилось новое дело, и избежать вовлеченности в подготовку праздника можно было, лишь приобретя способность мгновенно растворяться в воздухе. Сэймэй наряду с остальными придворными оммёдзи занимался составлением гороскопа на грядущий год и помогал Ясунори-сэнсэю со всеми срочными обращениями: здоровье учителя, как и запас сил, с годами лучше не становилось, — а Сай занимался делами отца, по большей части связанными с поддержанием порядка в покоях императрицы и ее сыновей. Время от времени Сэймэй встречал в крытых галереях госпожу Мурасаки, посетовавшую однажды, что государыне Сёси удалось уговорить ее поучаствовать в праздничном поэтическом состязании, тогда как танка, по ее словам, удавались ей значительно хуже, чем ей самой того бы хотелось, и он поспешил искренне заверить ее в обратном; царящее во дворце столпотворение привносило беспокойное смятение в его душу и разум, и кощунственная мысль о побеге не раз и не два посещала его сознание.

В это время года только сад в восточном крыле Дайдайри был способен даровать благословенную прохладу. Запах свежести смешивался с ароматом нагретой хвои от растущих у ручья сосен, а шум водопада, к счастью, прогонял все остальные звуки, и даже Риру, в облике птицы не умеющая хранить молчание, невольно вслушивалась в музыку водяных струй, обрушивающихся в искусственный пруд. Впрочем, и без того недолговечный покой Сэймэя вскоре был нарушен. Сугавару-но Акитаду до этого момента он видел однажды и давно, еще не успев сдать экзамен для продвижения по службе в ведомстве инь-ян, но памятью на лица и факты Сэймэй всегда обладал на редкость примечательной. Он мог лишь строить догадки, что произошло между Фудзиварой-но Митинагой и императором Ичидзё, если последний приблизил к себе наследника Сугавара — или же чей-то неосторожный язык поспешил напомнить светлейшему, что клану Фудзивара и без того даровано достаточно власти? — однако, господину Акитаде он не стал бы доверять ни тогда, ни сейчас. В особенности сейчас. Заметив, что его присутствие обнаружено, он склонил голову в знак приветствия, но разговор начинать не торопился. Вместо этого Сэймэй молча смотрел на него из тени — но собственная тень Акитады-доно была чернее.

Подносы, расставленные под открытым небом, ломились от еды, а сакэ лилось рекой: дневные празднества в изобилии часто уступали ночным — темнота издревле обладала способностью стирать границы, а в переменчивом свете пламени многое выглядело иначе, чем при свете солнца. Сай, закончив о чем-то переговариваться с отцом, чье настроение было весьма далеко от праздничного, с негромким вздохом опустился рядом, и лицо его выражало искреннее желание сбежать не только из Дайдайри, но и из самой столицы.

— Рад вас видеть, Сэймэй, — его голос звучал устало и глухо. — Вижу, вам тоже не удалось избежать участия?

— Увы, — согласился Сэймэй. — Если бы позволялось накладывать на себя заклятие невидимости по причине своего нежелания присутствовать на столь роскошном торжестве, уверяю вас, я сделал бы это немедленно.

Сай издал негромкий смешок, прикрыв лицо веером, дабы не быть услышанным не теми ушами; Сэймэй, смотря на снующих туда-сюда придворных всех рангов, краем глаза заметил Акитаду-доно, приблизившегося к бамбуковой шторе, скрывающей императора от посторонних взглядов, и им вновь овладело уже знакомое беспокойство.

— Осмелюсь предположить, что присутствие Сугавары-но Акитады и хорошее расположение духа Митинаги-доно есть вещи несовместимые, — осторожно начал Сэймэй, желая и одновременно не желая подтвердить свои догадки.

Глаза Сая сверкнули в темноте.

— Истинно так. Более того, Акитада-доно днем ранее в присутствии многих свидетелей предложил Митинаге-доно сыграть партию в го и победил его на равных так быстро, что они толком не успели войти в тюбан⁽⁸⁾. Не сказал бы, впрочем, что Митинага-доно играет в го лучше, чем в бан-сугороку, но, как вы мудро отметили раньше, проигрыш есть проигрыш, а проигрывать левый министр едва ли любит.

При этих словах Сая он вздрогнул и вновь бросил взгляд в сторону государя и его собеседника. Сэймэй составлял гороскопы и календари. Придумывал новые заклинания и совершенствовал старые мантры. Изгонял злых духов и снимал проклятия, наложенные ими — по воле собственной или чужому приказу. И главный урок, который он усвоил за прошедшие годы, заключался в том, что самые страшные демоны живут в сердцах людей. Сэймэй смотрел на Сугавару-но Акитаду и видел, что тот не просто так вызвал господина Митинагу на поединок, в котором он заведомо не мог победить и от которого не мог отказаться. Не просто так говорил об этом при дворе, а чтобы об этом стало известно. И не просто так беседовал сейчас с государем, пусть и никто в этом мире не делал подобного без должной на то причины.

— Честь господином Митинагой всегда ценилась крайне высоко, — ответил Сэймэй несколько отрешенным тоном.

— Собственная честь — без сомнений, а честь семьи — еще выше, — лицо Сая выражало согласие. — Митинага-доно уже изъявил желание присутствовать на нашей партии, когда бы она ни состоялась, коль скоро император Ичидзё счел стиль игры Акитады-доно необычным и интересным.

В сезон большой жары от нее не было покоя и ночью, но Сэймэй внезапно ощутил холод, как если бы в летних одеждах вышел за порог поздним вечером на исходе года. Он смотрел, как Сай потянулся к наполненной кем-то сакадзуки и поднес ее к губам, обнимая края тонкими изящными пальцами со стертыми от долгих часов игры в го ногтями. Честь семьи для Фудзивара не одно столетие стояла выше всех мирских благ: отклониться от подобного вызова было равнозначно досрочному признанию поражения, и не было сомнений, кому предстоит принять этот вызов. Члену этой семьи, считающемуся лучшим игроком столицы. Учителю самого императора Ичидзё, носящему имя одного из четырех кугэ⁽⁹⁾.

— Не играйте с ним, — вырвалось у Сэймэя против воли. — Не играйте с ним в го, Сай.

Саю из клана Фудзивара.

— Почему нет? — он вопросительно чуть наклонил голову к плечу, и глаза его были серьезны.

Потому что при дворе любого правителя не снискать победы тем, кто сражается честно.

— Потому что это вам навредит.

— Что ж, на все воля богов, не правда ли? Я никогда не отказываюсь от игр. Не могу. И никогда не стремился.

Сэймэй кивнул, признавая правоту сказанного, но часть его упрямо рвалась наружу глупыми, бесполезными словами предостережения, которым не суждено заставить Сая свернуть с дороги, ведущей к его судьбе. Впервые за свою жизнь Абэ-но Сэймэй мечтал ошибиться. Но все в нем кричало о том, что в своих домыслах и догадках он оказался прав.

* * *

После дня первой холодной росы ночи стали заметно длиннее, а предрассветный туман, превращаемый солнечными лучами в дрожащее золотистое марево, все гуще, и в один ненастный дождливый день, покидая свои покои во дворце, Сай не увидел бы и растущих у ворот Кенрэймон кленов, если бы не их яркий осенний окрас. Пока он шел по дороге Шидзёодзи, ведущей на западную половину Хэйан-кё, дождь прекратился, став мелкой водяной пылью, от которой воздух делался душным и густым, словно тесто для рисовых лепешек; по пути же его одолевали грустные мысли. Мамуши-сан, отказавшейся оставаться в столице, Сай вскоре после похорон матери по договоренности предложил место в усадьбе, принадлежащей одному из матушкиных родственников, и та вскоре покинула столицу; впрочем, с тех пор Мамуши-сан исправно ему писала, и он по мере сил старался отвечать ей тем же. Родительский дом Сай передал семье Тачибана — пусть поступают с ним по своему усмотрению — но в редкие моменты ему хотелось еще раз навестить то место, где прошли его детские годы. Дом Тэндомару неуловимо напоминал его собственный — не потому ли Сай, как и сейчас, всегда с радостью соглашался навестить своего самого непоседливого ученика, не проявляющего к важнейшей составляющей его жизни и капли должного усердия?

В ходе празднований в честь дня рождения принца Ацухиры император сделал Сугавару-но Акитаду своим вторым учителем го после Сая, и ответ не заставил себя ждать: Акитада-доно вскоре предложил устроить состязание, исход которого решит, кто же будет зваться лучшим игроком и будет достоин обучать своему искусству светлейшего государя. Игру назначили на шестой день десятой луны⁽¹⁰⁾, являющийся, согласно ответственным за составление календаря служителям Оммё-рё, для того наиболее благоприятным, и Сая снедало любопытство, как это случалось перед первой партией с новым противником. Сая снедало любопытство, господина Митинагу — столь явное нетерпение, что скрывать его было делом тщетным, а Сэймэя — странное беспокойство, прорвавшееся сквозь ткань его привычной непроницаемости: услышав о распоряжении императора, Сэймэй, не объясняя причин, попросил Сая всегда носить с собой катасиро, которую он отдал ему после их первой совместной поездки за городские стены, и бумажная куколка теперь сопровождала его повсюду.

В своих размышлениях Сай не отследил, как ноги сами принесли его к главным воротам; не успел он войти, как над усадьбой Тачибана разнесся радостный крик:

— Сай! — и Тэндомару, вылетевший наружу, с разбегу врезался в него, едва не сбив его с ног и не потеряв при этом собственные сандалии. — Давай в мяч поиграем!

Его волосы, обычно аккуратно перевязанные, растрепались и облепили лицо и шею; Сай только вздохнул.

— Я тоже рад новой встрече, Тэндомару.

Никакого почтения к старшим.

Сэймэй бывал в Дайдайри столь редко, что Сай мог бы пересчитать годовое количество его визитов во дворец по пальцам одной руки; образ его жизни, едва ли привязанной к происходящему при дворе императора, казался Саю крайне привлекательным в своей для него недостижимости. Завершив свои ежедневные дела, Сай посетил библиотеку Оммё-рё, по обыкновению надеясь найти Сэймэя именно там, но, вопреки ожиданиям, сидящий перед столом с пыльными свитками ученик сообщил ему, что Сэймэй-доно некоторое время назад отправился за документами в Курододокоро⁽¹¹⁾, потому Сай, коротко поблагодарив будущего оммёдзи, последовал в сторону архивного дворца.

Они чуть было не столкнулись у самого входа в Кёсёдэн, и Сай, поздоровавшись с Сэймэем, поспешил извиниться за свою неловкость; Риру, эхом поприветствовав его, обернулась птицей, и робкое солнце коснулось ее крыльев своими золотыми лучами.

— Когда-то вы просили меня не играть в го с Сугаварой-но Акитадой. Но вы придете посмотреть на мою игру, Сэймэй?

— Созерцание вашего мастерства доставило бы мне ни с чем не сравнимое удовольствие, друг мой, но по велению государя я должен отправиться к озеру Авауми⁽¹²⁾, — в черных глазах Сэймэя плескалась грусть, и поющая до этого Риру испуганно смолкла, перелетев к нему на канмури.

— Как… — голос вдруг подвел, оборвавшись на полуслове, и Сай поспешно склонил голову, дабы Сэймэй не увидел его смущения. — Как скоро вы уезжаете?

— На рассвете. Путь предстоит неблизкий, да и время течет медленнее, когда нечем его скрасить.

— Я с радостью поехал бы с вами.

— Боюсь, именно сейчас это невозможно.

Сэймэй протянул руку и смахнул с его плеча сухой пожелтевший листик; во всем его облике сквозила пугающая незнакомая обреченность.

— Будьте осторожны, Сай. Что бы ни случилось.

— Я вас провожу, — едва его не перебив, выпалил Сай в ответ и от стыда отвел взгляд; продолжил чуть слышным шепотом: — Думаю, мне не составит труда пройти по Судзакуодзи до ворот Радзёмон и вернуться до того, как мое отсутствие будет обнаружено.

— Я буду вас ждать.

За всю долгую ночь Саю так и не удалось сомкнуть глаз; когда темнота предрассветного часа наконец уступила просыпающемуся солнцу, он прошел мимо дворцовой стражи, охраняющей ворота Дайдайри, и устремил свой взгляд на восток, где за горизонт уходила большая дорога Цутимикадо. Сколько бы раз они с Сэймэем ни договаривались о встрече перед тем, как вновь покинуть Хэйан-кё, и сколько бы раз Сай ни старался прийти раньше, в условленный час Сэймэй неизменно ожидал его у южных ворот столицы — как заклинание счастливого пути. В воспоминаниях Сая были дни, проведенные в седле, и примятая конскими копытами трава, девять слогов мантры на старых четках и неудавшиеся попытки призвать шикигами, отполированные временем камни, блестящие в свете костра, и шелковый платок для игры, по-прежнему пахнущий его дымом, но не было воспоминаний о том, как Сэймэй уезжал один, а он оставался смотреть ему в спину. Как возникшее из ниоткуда сэки на гобане, жизнь и смерть на пришедших в равновесие весах.

— Вы сегодня рано, — сказал ему Сэймэй вместо приветствия, перехватив в другую руку поводья навьюченного коня, которого он вел под уздцы.

— Как долго вас не будет?

Самый обыкновенный вопрос в одночасье стал наиболее важным.

— Зависит от благосклонности и сговорчивости озерных духов. Несколько дней, а может, и больше.

Капли осенних дождей прибили к земле дорожную пыль, напоив воздух запахом свежести; они с Сэймэем бок о бок дошли до ворот Радзёмон, возвышающихся над городом неприступной громадой.

— Что ж, я…

Сэймэй повернулся к Саю — так резко, что, носи он шапку, та неминуемо слетела бы с его головы — и заключил его в крепкие объятия; Сай чувствовал теплое дыхание, мягко касающееся кожи, пальцы Сэймэя, запутавшиеся в волосах, а перед глазами стоял тот нежный цветок вишни, распустившийся посреди снегопада — одинокое хрупкое совершенство.

— Берегите себя, — сказал Сэймэй.

И, в тот же миг разжав руки, взлетел в седло; солнце вызолотило его темно-коричневые одежды, вмиг заигравшие яркими красками.

— Вы тоже. Да хранят вас боги.

Глаза Сэймэя заблестели от яркого света. Он начертил в воздухе свою защитную печать — пятиконечную звезду, — что-то прошептал, наклонившись вперед, и конь сорвался с места, унося его за кольцо далеких холмов.

Состязание между ним и Акитадой-доно решено было провести во внутреннем императорском дворце, и Сай был преисполнен гордости за оказанную ему подобную честь: весь двор собрался наблюдать за ними, и ничего Сай в тот миг не ждал столь сильно, как позволения начать игру.

Сражение в ходе своем становилось все интереснее. За спиной Сугавары-но Акитады не стояло столько лет обучения, сколькими мог похвастаться Сай, но умение его, бесспорно, оказалось довольно велико — в противном случае, светлейший император Ичидзё, верно, не сделал бы его вторым своим учителем! — и красиво разыгранное фусэки⁽¹³⁾, перейдя в тюбан, все еще вызывало в душе знакомый трепет. В момент, когда пальцы касались гоиси, а камни касались доски, не существовало ничего, кроме боя на гобане и двух его участников; Сай, размышляя над ходом, сжал рукоятку веера на татами, и взгляд его, случайно, ведомый ли высшей силой, скользнул по чаше с черными камнями — и ухватил лежащий в ней кусочек хамагури. Лицо Акитады-доно взрезала ухмылка, и Сай с трудом подавил в себе желание отшатнуться. В деревянной крышке белели три пленных камня, пожертвованные Саем на правой стороне, и Акитада-доно, продолжая ухмыляться, подхватил белый гоиси, на мгновения спрятав его в руке, и добавил к ним, ловко прикрывшись длинным рукавом каригину. В этот миг его будто захлестнуло волной морской воды, холодной и горькой на вкус, и все нужные слова вдруг исчезли, оставив вместо себя зияющую пустоту, засасывающую в себя, как болотная трясина; когда же Сай собрался с мыслями, чтобы во всеуслышание объявить о его низком поступке, Акитада-доно вскочил на ноги и, ткнув в него пальцем, громко воскликнул:

— Ах вы, обманщик! Думали, никто не заметит, как вы подложили черный камень в крышку?

Услышав это, Сай едва не задохнулся. От несправедливости. От разочарования и обиды. От доселе не выпускаемого наружу гнева.

— О чем вы говорите? Разве не вы сами только что это сделали, пользуясь тем, что все наблюдали за ходом игры?!

— Жалкие отговорки!

— Ложь!

— Немедленно замолчите, — в негромком голосе государя, донесшемся из-за скрывающей его бамбуковой шторы, прозвучало скрытое недовольство. — Не верю, что столь позорное деяние совершилось в моем присутствии. Продолжайте игру!

Его руки дрожали, когда Сай, стиснув зубы, вынул из своей чаши белый камень и поставил на гобан с негромким щелчком; сознание словно заволок густой туман, как тот, что дождливыми вечерами сползает с горных склонов в долину, оплетая ее молочной паутиной. Он играл слишком быстро, отрывочно, нервно, мечтая поскорее закончить начатое, будучи не в силах больше наслаждаться партией — и та рассыпалась, как монашеские четки, что ранее удерживала вместе перетершаяся веревка. Он слишком привык не проигрывать, чтобы с первого взгляда поверить в неизбежный итог.

Сай не обратил внимания, что зал давно опустел, а на смену возбужденному гомону присутствующих и властному голосу императора пришла тишина: тяжелая, маслянистая, вязкая, как тушь для письма, чьи капли падают с кисти на тонкую полупрозрачную бумагу. Он смотрел на поле проигранной им битвы, и вместо мелодичного стука камней о гобан в голове его звучал металлический лязг заточенных лезвий. Они были мертвы, повержены — его выточенные из ракушек преданные воины, и багряные листья момидзи, что занес в зал приемов холодный осенний ветер, на их белых одеждах казались размытыми пятнами крови. Четыре моку, проклятое, роковое число; тот белый камень, лежащий в чаше Акитады-доно, не должен был изменить исход игры — но изменил, как порой крошечная песчинка, упавшая в нужное место, способна повернуть вспять реку. Он проиграл. Фудзивара-но Сай, которого шепотом за спиной при дворе и вне его называли непобедимым, отдал другому звание великого мастера — а был ли он великим, или же тщеславие застлало взор зыбкой пеленой? Плеча коснулась рука, и Сай медленно обернулся: днем ранее чужое присутствие, обнаруженное столь внезапно, его бы напугало, теперь же подобные мелочи значения более не имели. Митинага-доно удостоил его лишь одним взглядом, в котором сожаление, разочарование и гнев переплелись так плотно, как ползучие стебли сорняков обвивают стены заброшенного дома, намертво врастая в них своими корнями. Будто во сне Сай смотрел на то, как отец снимает с перевязи тати⁽¹⁴⁾ в богато украшенных ножнах, и одновременно с тем, как пальцы сомкнулись на рукояти, глаза предали его, увлажнившись обреченными слезами.

— Я не воин, — прошептал Сай, сжимая меч дрожащей рукой, но некому было его услышать.

Та мудрость, которую в нем видели многие, сыграла немилосердную шутку: лучше было ничего не понимать, однако, боги не позволили ему подобной роскоши. «А знал ли Сэймэй? — пойманной птицей забилась в голове глупая, ненужная мысль. — Знал — и потому так прощался?» Грудь сдавило тугим обручем: дыхание, слетавшее с его губ, отдавалось мучительной болью. Но для всех — в этом дворце, в этом городе, в этом мире — Фудзивара-но Сай был уже мертв.

* * *

Смутная тревога, не отпускавшая Сэймэя с момента отбытия из Хэйан-кё, час от часу становилась сильнее; лисье чутье, дар матери и ее далеких предков, звало его обратно в столицу, но не приказ императора удерживал его на берегах озера Авауми: сколь ни велико желание вмешаться в чужие судьбы, на подобный поступок ему вовек было не снискать божественного одобрения. С годами изучения мастерства оммёдзи Сэймэй почти примирился с ролью наблюдателя, но ощущал в происходящем горькую иронию. Его просили узнать у богов то, что нельзя изменить, невольно обрекая на бездействие, и иногда, обращаясь к шикигами за гадательной доской, Сэймэй ловил себя на мысли, что хоть раз хотел бы не услышать их ответа.

Воды древнего озера, спокойные, глубокие, манили в черноту, омывая каменистый берег; закатное солнце тонуло за горизонт, на прощание обласкав своими лучами врата духов, будто плывущие над зеркальной водной гладью, а ветер разносил под облаками эхо чаячьего крика. Риру, вновь обернувшаяся вьюрком, вспорхнула ему на плечо, уцепившись коготками за тяжелую ткань; Судзумуши оставил свой пост под мостом, переместившись в саму усадьбу, оповещая хозяина обо всех, кто пришел искать встречи с Абэ-но Сэймэем, а Камомэ⁽¹⁵⁾ должна была приглядывать за Саем — пусть и не было в том особого проку. Все то же чутье говорило Сэймэю, что увиденное им пять лет назад будущее вот-вот настанет, и зловещее предсказание шикигами неизбежно исполнится: еще никому не удавалось изменить судьбу, даже взяв ее в свои руки. Разве что ускорить.

Ему снилась капля — белая капля в черном море, похожая на отражение лунного лика в ночной темноте; красные листья момидзи, плывущие по течению, рукоять меча, обмотанная коричневой тканью, брошенный на татами складной веер и цветущая глициния, ударом молнии расколотая надвое: от громкого треска, с которым усыпанная гроздьями сиреневых цветов ветвь, отломившись, упала в быструю горную реку, Сэймэй проснулся, и перед его глазами все еще стояли нежные цветки с душистым ароматом, которые поглотила водная стихия. Не мешкая ни минуты, он вышел на энгаву и, завидев поклонившегося ему слугу, велел приготовить его лошадь. На время обрядов очищения заброшенного святилища, облюбованного отороси⁽¹⁶⁾, из-за которых его и попросили приехать, хозяева этого дома любезно предоставили ему кров и пищу; пусть больше жителям деревни ничего и не угрожало, было крайне невежливо уезжать столь поспешно, но для Сэймэя нормы приличия и ранее не имели первостепенной важности. Потому, подарив Маруяме-сану и его супруге несколько гофу в благодарность за гостеприимство, он запрыгнул в седло и, наклонившись вперед, прошептал:

— Лети!

Под копытами вихрем взметнулась дорожная пыль.

Если бы отороси или какой иной ёкай поджидал его на воротах Радзёмон и прыгнул прямо ему на спину, Сэймэй не обратил бы на то внимания. Один его знакомый из императорской стражи, на чью долю сегодня выпало дежурить у ворот, окликнул его; в обычный день он бы с удовольствием остановился поговорить — Ёримаса был достойным молодым человеком, слишком умным для занимаемой им должности, — но предчувствие беды гнало его вперед, как возница кнутом подгоняет коня, излишне неторопливо везущего повозку. Неизвестность камнем давила на него, еще недавно проклинавшего свою способность знать больше, чем дозволено другим: в желаниях своих непостоянны и люди, и ками.

Сэймэй спешился лишь у входа в Дайдайри; вежливо кивнул узнавшим его дворцовым стражникам и едва заметно вздрогнул, услышав над головой хлопанье крыльев — Камомэ явилась поприветствовать его. «Не здесь», — мысленно приказал Сэймэй, и лицо его не выражало ничего, кроме напускной праздной скуки, пока он направлялся в Оммё-рё в надежде, что среди старых свитков и звездных карт никто не потревожит покой их беседы.

У Камомэ и в человеческом облике глаза оставались птичьими: желто-коричневыми, похожими на горящие осколки дымчатого кварца, — а в прическе переливался на солнце черепаховый гребень с узором из чаячьих перьев.

— Простите меня, Сэймэй-доно, — разбитым фарфором прозвучал ее обычно звонкий голосок до того, как он успел задать вопрос об итоге матча Сая со внуком Сугавары-но Митидзанэ. — Я не смогла ничему помешать.

Она начала свой рассказ, то и дело сбиваясь, будто подбирая наиболее подходящие слова — наименее ранящие; Сэймэй слушал, как помощник Сугавары-но Акитады незаметно подложил белый камень в чашу с черными накануне игры — Саю, как главному учителю императора Ичидзё и лучшему игроку во всей столице, по всем правилам полагались белые, — как, улучив подходящий момент, Акитада украдкой добавил его к пленным и поспешил обвинить Сая в жульничестве, пока тот не успел сделать этого сам… как Сай, не готовый к нечестной игре, вдруг потерял контроль над ходом партии — и ниточка течения камней, которую он много лет играючи перебрасывал с одной руки в другую, внезапно выскользнула из пальцев. Как император Ичидзё после заявления правого министра при всех назвал Сая мошенником — ведь боги позволили ему проиграть, словно доказав этим его несуществующую вину. И как на лице Фудзивары-но Митинаги не дрогнул ни один мускул, когда он протягивал сыну свой меч, зная, что никогда больше его не увидит.

— Сай-доно заметил меня, — нежные губы Камомэ изогнулись кривым подобием улыбки. — Увидел и попросил оставить его наедине со своим позором и своей судьбой. Мне нет прощения, Сэймэй-доно, ибо я нарушила приказ и вняла его просьбам.

— Даже духам не дано изменить предначертанное, — слова обратились длинными острыми колючками, царапающими его изнутри. — Ты поможешь мне найти Сая, Камомэ?

Ее фигура рассыпалась призрачным оперением, и она упорхнула, коснувшись крылом его щеки. Сэймэй, верно, потерял бы рассудок, если бы дар не говорил ему, что Сай не успел покинуть этот мир: закрыв глаза и представив друга, Сэймэй видел, как теплится внутри него огонек, танцующий на фитильке заплывшей воском свечи, и вспоминал его мать, помочь которой он точно так же был не в силах — и ее огонь встрепенулся и потух у него на глазах. Сай был все еще жив. Но шинигами⁽¹⁷⁾, посланники владычицы Идзанами⁽¹⁸⁾, зловеще скалили зубы над догорающей свечой, поджидая скорую добычу.

Согласно установленным законам, путешествие верхом по дорогам столицы не поощрялось, уступая запряженным быками повозкам; доски старого моста Ичидзё-модори-баши жалобно загудели, вторя перестуку конских копыт, а ворота усадьбы распахнулись перед Сэймэем с протяжным скрипом. Наивно было полагать, что Сай, каким бы ни был исход игры, дождется его возвращения в Дайдайри: невозможная, непозволительная глупость. Судзумуши без слов занялся лошадью, пока сам Сэймэй, едва не забыв оставить дзори⁽¹⁹⁾ у входа на энгаву, метнулся в дом вспугнутой птицей, остановившись у комнаты, где хранились используемые в оммёдо заговоренные соломенные веревки да бумага для сидэ — белая, как первый выпавший снег. Там же, среди старых и новых свитков гороскопов и календарей, лежал длинный шнурок-кумихимо, похожий на змеиный хвост с поблекшими от времени лиловыми чешуйками, — тот самый, которым Сай перевязывал волосы, когда сопровождал его по делам Оммё-рё и в вылазках за городские ворота, — и воспоминание о Сае, впервые встретившемся с аякаси, сжало сердце тоскливой печалью. Сэймэй помнил, как лунной ночью сидел перед марудай⁽²⁰⁾ в попытке успокоить мысли, а разноцветные нити с шелковым касанием проскальзывали между пальцами; когда старый шнур истрепался, он сделал Саю новый, вплетая в нити заклинания защиты в неосознанной надежде, что повода вступить в силу им никогда не представится, — и туго затянутый темно-сиреневый кумихимо терялся в иссиня-черных волосах, которые Сай из врожденного упрямства наотрез отказывался убирать под канмури, на перешептывания и чужие взгляды отвечая снисходительной улыбкой. Сэймэй, сложив лодочкой руки, по слогам начал читать заклинание, едва не касаясь губами переплетенных нитей, и юркая разноцветная змейка обвилась вокруг запястья, смотря на него глазами, сверкающими, как драгоценные камни.

— Покажи мне дорогу, — попросил он, опустив змею на татами.

И направился за ней следом.

У подножия Арасиямы шумел бамбуковый лес, и высокие тонкие стебли гнулись от порывов холодного осеннего ветра с гор, плотным кольцом окружающих оставшийся за спиной Хэйан-кё. Берега реки Кацура поросли мискантусом, серебрящимся в свете полной луны, вынырнувшей из плена облаков; тишина, кольцами свернувшаяся вокруг Сэймэя, поглощала все звуки жизни, и теплое пламя свечи вдруг вспыхнуло мертвенным светом.

— Нет, — зашептал Сэймэй, не отрывая взгляда от петляющей в зарослях маленькой змейки. — Нет, еще не время! Сай!

И застыл, когда волны, сомкнувшиеся над головой Фудзивары-но Сая, лизнули обутые в сандалии ноги.

Тяжелая промокшая ткань, облепившая его плотным коконом, камнем тянула вниз, скользкий ил не давал пошевелиться, но Сэймэй ухватился за бледную руку, почти скрывшуюся под широким рукавом, и вздрогнул: та была холоднее льда. Как и шея под воротником каригину, и посиневшие от воды губы — и даже теплым соленым каплям слез не суждено было их отогреть. Если только…

— Боги не придут на ваш зов, Сэймэй-доно, — Камомэ невесомо опустила ладонь ему на плечо.

— Слишком рано, — выдавил он, не слушая ее, и лицо Сая с заострившимися чертами потеряло четкость — как если бы расписанный каллиграфом лист бумаги пропитала вода, размыв рисунок кисти. — Как ты можешь умереть, не обретя высшего мастерства, и никогда больше не взять в руки камни для го?! Это слишком рано, ты слышишь? Не смей умирать, Сай!

«Это предначертано», — зловещим прощальным шепотом отозвался голос матери на его хриплый крик в ночной пустоте. Она знала еще тогда, верно? Что Саю неизбежно суждено погибнуть, и если предложить богам обмен, как велит ритуал Тайдзан Фукун⁽²¹⁾, они эту жертву не примут? Богам, что обещали Саю тысячу лет жизни? И открывшаяся в своей внезапности истина ранила сильнее, чем Абэ-но Сэймэя мог когда-либо ранить вражеский меч.

— Ками-сама, так вот что за цену ты просишь меня заплатить?

Мокрая прядь прилипла к щеке Сая мазком черной туши; усыпанное алмазами звезд далекое небо молчало в ответ.

— Гобан, — голос дрогнул наподобие надломившейся ветки, — мне нужен гобан из его дворцовых покоев, Камомэ.

И Сэймэй медленно понес на руках к берегу его остывшее тело.

Сай, чьи волосы безлунной ночью разметались на холодном песке, казался спящим — глубоким, нечутким сном. Сэймэй развязал набухшую от воды веревку, удерживающую висящий на его поясе меч Митинаги, и едва не отдал клинок речному богу, лишь в последний момент отбросив его в сторону, как сломанную иглу. Пальцы Сая на золотистой древесине кайи — сколько раз он видел, как эти пальцы высекают искры, ставя на доску камень с мелодичным звоном? Сэймэй опустился на колени, прижимая ладонью его руку к сетке тонких линий поверх годичных колец; играя в го, мы тоже накладываем сю, верно? «Пусть тот, чьи способности приведут его к высшему мастерству, откроет ему свое сердце и позволит Саю жить в потаенном его уголке, — просил Сэймэй в своих мечущихся мыслях, нараспев повторяя слова, что на века мощнейшим заклятьем привяжут душу Фудзивары-но Сая к гобану, стоящему сейчас перед ним. — Пусть Сай не покинет этого мира, пока не достигнет высшего мастерства. Даже если это займет… больше тысячи лет». И, завершив обряд, со сдавленным рыданием прижался лбом к его плечу.

— Прости меня. Прости меня… Сай.

Убаюканный ветром клен ронял на их головы багряно-красные листья.

* * *

Тэндомару снился сон. Сай согласился сыграть с ним в кэмари у моста через Камогаву, но не смог удержать мяч долго — и тот с плеском упал в реку, взметнув тучи брызг.

— Придется тебе все-таки учиться играть в го, раз ками-сама не одарил меня иным талантом, — его насмешливый голос звучал, как журчание вешнего ручья. — Ты сам обещал, помнишь?

Он так многое хотел рассказать Саю, что не смог выбрать, с чего начать, а привидевшаяся накануне белая сова, скрыв Сая из вида, с уханьем взлетела, ночной тенью бесшумно расправив крылья.

Наутро матушка разбудила Тэндомару раньше обычного, удивив новостью, что некто прислал ему ценный подарок; позабыв обо всех нормах приличия, он вприпрыжку домчался до оставленного на энгаве объемного свертка и, открыв его, замер. На поверхности гобана, странно пахнущего речной тиной, лежало длинное белое перо.

---

1) Цуру (яп. 鶴) — японский журавль; в другом значении — журавли-оборотни, встречаются крайне редко. Их человеческое обличье — юная девушка или старый монах с мудрым взглядом.

Вернуться к тексту

2) Сэки (яп. 関) — позиция, в которой две группы разных игроков, не имеющие по два глаза, тем не менее, не могут уничтожить одна другую, так как в случае атаки группа атакующего игрока будет уничтожена.

Вернуться к тексту

3) 2-я луна 7-го года Канко — конец февраля-начало марта 1010-го года.

Вернуться к тексту

4) Храм Китано (яп. 北野天満宮, Китано Тэнмангу) — храм, посвященный Тэндзину (Сугаваре-но Митидзанэ), находящийся на территории района Камигё современного Киото.

Вернуться к тексту

5) Тэндзин (яп. 天神, букв. «дух неба») — божество науки, поэзии и каллиграфии в синтоизме, в качестве которого почитается Сугавара-но Митидзанэ, учёный и поэт IX века.

Вернуться к тексту

6) Принц Ацухира (яп. 敦成親王, Ацухира-тэнно, 1008 — 1036 гг.) — старший сын императрицы Сёси, будущий император Го-Ичидзё.

Вернуться к тексту

7) 4-й год Тётоку — 998-й, зимой этого года Саю было семь лет.

Вернуться к тексту

8) Тюбан (яп. 中盤) — следующая за фусэки стадия партии игры го, где происходит основная борьба, атака и защита.

Вернуться к тексту

9) Кугэ (яп. 公家) — влиятельный класс японской знати, наиболее приближенный к императору; в период Хэйан состоял из четырех кланов: Фудзивара, Тачибана, Минамото и Тайра.

Вернуться к тексту

10) 6-й день 10-й луны — 14 ноября 1010 года.

Вернуться к тексту

11) Курододокоро (яп. 蔵人所) — императорский архив, располагавшийся в Кёсёдэн — Архивном дворце.

Вернуться к тексту

12) Авауми (яп. 淡海) — старое название озера Бива, означающее «море с пресной водой».

Вернуться к тексту

13) Фусэки (яп. 布石) — начальная стадия партии в игре го, которая может длиться примерно до 60 хода (в среднем — 15—40 ходов). Считается, что стадия фусэки заканчивается тогда, когда в партии начинает завязываться первая борьба.

Вернуться к тексту

14) Тати (яп. 太刀) — японский меч, подвешивался на пояс в предназначенной для этого перевязи (аси); применялся как парадное оружие. Появился в эпоху Хэйан.

Вернуться к тексту

15) Камомэ (яп. 鴎) — чайка.

Вернуться к тексту

16) Отороси (яп. おとろし) — в японском фольклоре волосатый горбатый зверь на четырех лапах, с внушительными зубами и когтями; чаще всего их замечают сидящими на чем-нибудь, например, на тории или крышах храмов.

Вернуться к тексту

17) Шинигами (яп. 死神) — боги смерти в синто.

Вернуться к тексту

18) Идзанами (яп. 伊弉冉) — богиня творения и смерти в синтоизме, рождённая вслед за первым поколением небесных богов, супруга бога Идзанаги. До ухода в царство мёртвых богиня носила титул Идзанами-но микото (букв. «высокое божество»), после этого события и расторжения брака с Идзанаги — Идзанами-но ками («богиня», «дух»).

Вернуться к тексту

19) Дзори (яп. 草履) — сандалии.

Вернуться к тексту

20) Марудай (яп. 丸台) — деревянный станок для плетения круглых, полых, квадратных и плоских шнуров кумихимо.

Вернуться к тексту

21) Заклятие Тайдзан Фукун (повелителя горы Тай) — один из самых тайных и мощных ритуалов оммёдо, в ходе которого обратившийся просит повелителя горы Тай продлить жизнь человека, спасти кого-то от смерти или вернуть жизнь уже умершему.

Вернуться к тексту