Горько-сладкое (гет)

Январь — Июль, 1999

Когда он уехал, я жизнь свою собрала по кусочкам.

Не то чтобы, часто напоминала я себе, она не была целой до — всего лишь надломленной слегка, чуть шершавой по краям, разными крошечными трещинками покрытой, что на самом деле ни в какие ворота, и не вело ни к чему, и ни капли желанной целостности не отражало. Но я не была разорвана на кусочки. Я все еще, несмотря на все очевидности, говорящие об обратном, была целой.

(— Ты должен был меня дождаться, — сказала я в середине февраля.

Рону хватило совести выглядеть пристыженным.)

Перед отъездом Драко оплатил аренду квартиры на весь оставшийся год.

Но я все-таки переехала первого марта.

— Тебе не страшно? — словно сомневаясь, спросил Гарри, в пустом ящике на кухне моего родительского дома копаясь. — Вернуться сюда?

Я сжала зубы.

— Это утешает, — сказала я. — Это... мне нужно научиться скучать по ним.

(Открытка пришла из Сицилии.

Забини все еще может меня перепить, — писал он, и буквы скакали по бумаге неровно. А потом внизу, словно бессознательно: — Я чертовски сильно по тебе скучаю.

Я держала тонкую картонку над открытым огнем плиты.

Шли секунды, но...)

Я провела день Святого Патрика в плохо освещенном пабе на окраине Косого переулка, с тонко завуалированным удовольствием наблюдая, как Гарри пытается заказать еще огневиски, оглущающий шум толпы перекрикивая. Не вышло.

— Ну, — сказала Джинни, рукой по спутанным прядям проводя. — Помнишь, как провела полгода, трахая Драко Малфоя?

Я подавилась выпивкой.

Она приподняла бровь.

Я поникла.

— Ничего не полгода, — слабо возразила я.

(Дальше были Афины.

Здесь, в Греции, просто изобилие исключительно старых скульптур, — писал он. — И еще: солнечные ожоги. Я бы сравнил себя с лобстером, но местные слишком уж привязаны к морепродуктам. Наверное, рисковать не стоит.

Я огладила кончиками пальцев тусклые, давно подсохшие чернильные разводы.

Снова,

и снова,

и снова.)

Апрель прошел без приключений.

— Слышал, ты отклонила очередное предложение работы от Министерства, — отметил Гарри однажды за ланчем, большой кусок от бутерброда откусывая.

— Оно было из Отдела Тайн, — ответила я, остатки картошки фри в идеально ровную линию выкладывая. — Я бы скорее воскресила Беллатрису Лестрейндж, чем вернулась туда, спасибо большое.

Он усмехнулся, но все же бросил на мое предплечье беспокойный взгляд.

— Что ты тогда будешь делать? Ты покончила с Малфоем еще в январе, — напомнил он.

Я не шелохнулась.

— Я пишу книгу, — ответила честно.

Он посмотрел с удивлением.

— О чем?

Я сделала задумчиво глоток имбирно-клубничного лемонада.

— Об ошибках, — ответила наконец и носом повела, прежде чем продолжать. — И о Волдеморте тоже, думаю.

(На второй неделе мая пришла посылка.

В Барселоне куча американцев, — нацарапал он на кусочке ресторанной салфетки. — Кто-то должен был мне сказать.

В салфетку овальная янтарная подвеска с серебрянной цепочкой, сверху застегнутой, была завернута.

Вторая картонка полетела на пол, как только я перевернула послание.

Твои глаза, — говорилось там.)

Десятью днями позже я была на воскресном обеде у Уизли, стояла на заднем дворе с Роном и Джорджем, пока Молли готовила пирожные.

— Люциус Малфой выходит из Азкабана через месяц, — сказал Рон, до боли сливочное пиво стискивая. — Можете нафиг поверить? Отсидел всего год.

Джордж прищурился от солнца.

— Ну... его жена предала Сами-Знаете-Кого в самую последнюю минуту, — напомнил он. — В очень важную последнюю минуту, дорогой братец.

Рон рукой махнул, рой кружащих вокруг нас насекомых разгоняя, разрушая ближайший бледно-желтый куст. Пыль взвилась в воздух.

— Только чтобы спасти бесценного малютку Драко, — прошипел он. — Бесполезный придурок. Что он вообще сейчас делает? Таскается по материку, притворяясь магглом?

Я чихнула.

— Аллергия, — оправдалась, скривившись.

(Моей матери нравится то же шампанское, что и тебе, — писал он семнадцатого июня из Праги.

Следующие слова казались светлее, нацарапанные поспешно, словно он добавлял их другим карандашом уже на почте.

Магглы думают, что моя Метка всего лишь необдуманная, нежеланная татуировка. Иронию вынести почти невозможно.

Я рассмеялась бессильно...

А потом я заплакала.)

Он был совершенным, вспотевшим и взъерошенным беспорядком, когда появился на моем пороге в конце июля.

— Твоя почта... твоя почта уже пришла? — выдохнул он, тяжело за бок хватаясь.

Я неверяще уставилась.

— Малфой? — выпалила тихонько.

И щеки его окрасились в темно-красный, когда он рассматривал меня пристально.

— Почта, — повторил, тяжело дыша, — уже пришла?

Я задумалась о том, что пришло от него лишь этим утром.

— Ты обеспокоился возвращением в Англию, только чтобы украсть мою почту, да?

Он вздрогнул.

— Не всю твою почту, — сказал быстро. — Лишь...

Я сглотнула и к карману толстовки потянулась.

— Лишь это? — спросила, вынимая открытку.

Глаза его сверкнули.

(— Если бы ты все еще жила в нашей квартире... — сказал он, в кресло моих родителей падая. — Добираться до окраины просто ужас.

Я не присела.

— Она была твоей, — поправила я. — Квартира. Она была твоей, а не нашей.

Он покачал головой.

— Не глупи, Грейнджер.)

По ощущениям он был таким же, как я помнила.

Но вкус у него был словно дешевая мятная жвачка и старая кола, и подбородок его казался колючим от однодневной щетины, и он был другим тоже — теперь он пах потом, и карри, и незнакомой пластиковой кожей поездного сидения. Плечи шире, мускулов больше, и ногти пострижены неровно, грязью подернуты, и так до странного, до неловкости остры, когда они впиваются в мои бедра.

(— Ты сказал, что не вернешься, — выпалила я. — Когда уходил.

Он отпил воды из бутылки.

— Не думаю, что даже я в это поверил, — ответил, скривив губы.)

Он подхватил меня под ягодицы, молчаливо обхватить его за талию вынуждая, пока поднимался по узкой лестнице.

— Никогда не думал, что это будешь ты, — пробормотал он, до боли кусая кожу между моими ключицами. — Никогда не думал, что стану таким счастливчиком, что это будешь ты.

(Я повела бедрами, чувствуя, как он твердеет в своих вельветовых брюках, и рвано, чертовски отчаянно, я захотела.)

— Я не должна прощать тебя, — выдохнула я, выгибаясь в его руках, легко сжимающих грудь. — Ты.. ты просто...

— Я знаю, — жалобно прошептал он, толкаясь в меня. — Я знаю, Грейнджер.

(Матрас скрипел, а пружины стонали, и звук этот был словно музыка, чтобы разбиться под нее на части.

И вновь склеиться обратно.)

— Я хотел, чтобы в первый раз ты услышала это от меня лично, — сказал он позже, вытаскивая оливку из кусочка пиццы и изучая с подозрением.

А я рвала бумажную салфетку на куски, на частички, на крупицы.

— Почему? — спросила я.

Он смахнул оливку ко мне на тарелку.

— Я хотел, чтобы ты видела мое лицо, — ответил он. — Я хотел, чтобы ты знала, что я серьезно.

И я подарила ему улыбку, мягкую и личную.

— Я уже знала.

(Открытка пришла из Кале.

Было написано Грейнджер и зачеркнуто, заменено на Гермиона.

А дальше, внизу, почерком наклонным, смазанным, поспешным, идеальным...

Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Я люблю тебя.)