Горько-сладкое (гет)

Мы влюблялись медленно.

Я не понимала — днями, неделями, месяцами — что он изменился, что я изменилась, что едкое, гнилое презрение, которое я хранила долгие годы, — рассеялось, испарилось, опустилось на самое дно, выталкиваясь из меня, словно пар из чрезмерно обжигающего душа.

(— Почему ты ничем не выделялся в учебе? — однажды спросила я.

Он пожал плечами.

— Я ненавижу читать.

— Что?

Разговор явно начинал его забавлять.

— Я вырос среди магии, — объяснил он. — Все было проще. А книги в сравнении с этим требовали ужасной кучи усилий.

Мы были настолько в корне различны.

В какой-то момент я перестала замечать.)

Он никогда не извинялся за произошедшее со мной в доме его родителей. Спустя время я прекратила ждать, конечно, и именно тогда, тогда, когда я стала понимать его так хорошо, в моей голове поселилось любопытство. После стольких лет все мои мнения о нем так и остались плавать высоко на поверхности — он эгоистичный, и он испорченный, и он жестокий, обыденно, без усилий, и пусть он вырос с потрясающе отвлекающими глазами, это не изменит его врожденной гадкости, разве не так?

(Гадким он не был, как оказалось.)

А каким был — умным. Умным, и упрямым, и разбитым, да так, что не починить уже, словно измятый, скрученный клочок бумаги, который никогда не разгладить, который никогда не будет таким свежим, или гладким, или бесстрастным, как раньше. А тон его — аристократически выверенный, с годами нисколько не изменившийся — всегда звенел острой горечью, когда бы он ни говорил о семье.

(Однажды он сказал, что они манипулировали им.

Я не стала отрицать.)

Он писал матери письма каждый воскресный полдень, как часы; шаркающий бег ручки по пергаменту слишком оглущающ в напряженной, причудливо перегруженной тишине комнаты. Я никогда не спрашивала, можно ли прочесть, рвалась уважать последнюю каплю личного пространства, данную ему Министерством, и он всегда молчал, возвратившись от почтового ящика.

(Мне действительно стоило их прочесть.)

Сентябрь, 1998 — Январь, 1999

Он не удивился, увидев за дверью меня, — ему принадлежал целый нижний этаж таунхауса Джорджиан в маггловском Лондоне — и даже издевательски усмехнулся при виде моего чемодана. Гостевая комната оказалась большой, дорого обставленной, почти пугающе обезличенной, а при беглом осмотре всей квартиры не нашлось ничего магического, ничего, что связало бы этого по-своему красивого молодого человека в потертых джинсах с небезызвестным военным преступником, которого тот оставил в прошлом.

(— Как тебя здесь зовут? — спросила я. — Не думаю, что ты сказал кому-то настоящее имя.

Он поколебался.

— Люциус, — наконец ответил. — Люциус Блэк.

Мне не хотелось вздрагивать, но он так сжал зубы и напряг плечи, что стало ясно, как неизбежно я провалилась.)

Вначале было неловко. Он не избегал разговора о своем изгнании, как я предполагала, не злился напоказ, как в Хогвартсе, и аккуратно сложенные карточки, что я принесла с собой, полные безобидных тем для беседы, стали не нужны. Мы говорили о погоде — скучной, дождливой, серой — и о последнем посмотренном им фильме — Хэллоуин: 20 лет спустя; он упомянул, что экономка приходит по понедельникам, средам и пятницам, а он сам обычно проводит воскресенья в Камдене. Я интересовалась, где лежат чистые полотенца и другие вещи. Он показал мне, как работает душ. Мы были предельно вежливы, и ни один не стал обсуждать закрытую пачку презервативов, упавшую с полки, когда я неуклюже открывала дверцу шкафчика. Он покраснел, и я была очарована.

(Следующим утром мы играли в шахматы.

Он победил дважды, и я ни разу не вспомнила о Роне Уизли.)

Целый месяц он набирался храбрости, чтобы спросить о моих друзьях, о семье, о том, что я делаю там, вместе с ним, когда могла пойти куда угодно — куда-то, где могла бы быть собой, и пользоваться палочкой, и не ждать десять минут, пока чайник закипит.

— Мои родители в порядке, — резко ответила я. — И я не хотела... Мне просто нужен перерыв, Малфой, так, чтобы без магии. Я страшно от нее устала.

Он ответил лишь через несколько секунд.

— Уизли и Поттер? — надавил он.

— Они в порядке, уверена, — выплюнула я.

Он усмехнулся.

— Пожалуйста, зови меня Драко, — только и сказал.

(Гарри и Рон правда были в порядке.

Они были в порядке, а я нет, и мне пришлось оставить их.)

Однажды в октябре я узнала, что у него есть машина — дорогой Мерседес последней модели, чей двигатель зарычал неслышно, когда он повернул ключ. Он повез нас севернее, в Кембридж, и очистители перед нами описывали изящные дуги на стекле, и объяснил, что отец научил его водить один из семейных Рендж Роверов летом после его пятнадцатилетия. Среди стука дождевых капель и мутного гула радио я заметила, как любяще, как тоскливо звучал его голос, когда он рассказывал, как сжег сцепление, пытаясь научиться менять передачи, и как его отец засмеялся и предложил купить машину с коробкой-автомат.

(Той ночью мы пошли ужинать в тихий итальянский ресторанчик, приятно удививший белыми накрахмаленными скатертями и официантами-иностранцами.

Мы заказали бутылку красного вина.

И встретились взглядами после второго бокала.

— Мои родители живут в Австралии, — тихо сказала я. — И они не помнят обо мне.)

Хэллоуин выпал на субботу. Первую часть вечера мы провели на полу, скрестив ноги, с чашками крепкого сидра в руках, смотря Сияние на кассете и игнорируя настойчивый звон в дверь. Когда часы пробили десять, он неуверенно отметил, что, наверное, было бы весело сходить в паб за углом. Я согласилась и переоделась в платье. Он взглянул на мои ноги лишь раз, прежде чем выйти за дверь.

(Его рука неколебимой, обжигающей тяжестью легла на мою поясницу, когда мы вошли в паб.

Мы пили виски, сидя на покосившихся деревянных стульях, слишком, слишком высоких.

— Можно посмотреть на твою руку? — спросил он около полуночи, и щеки его горели. — Где она... ты поняла.

Я вздрогнула, голова закружилась, и земля вдруг закачалась, и стол вдруг накренился вбок.

— Можно посмотреть на твою? — ответила я.)

Гарри объявился в середине ноября.

— Мы все волновались за тебя, — угрюмо произнес он, явно чувствуя себя неуютно за нашим кухонным столом. — Я знаю, то, что произошло с Роном...

— Это... то, что я решила сделать, никак не связано с Роном, — прервала я.

Он тихо поставил чашку с чаем.

— Гермиона, ты уехала в Австралию и... и ты даже не сказала, что вернулась! Я узнал, где ты и что с тобой, от Ремуса. И... помогать прижиться Малфою? Серьезно? Как ты можешь находиться с ним в одной комнате? Особенно после... — он замолчал.

Я затеребила висящий на шее кулон.

— Он не так плох, Гарри, — сказала я, точно оцепенев.

И глаза его, казалось, стали еще больше за стеклами очков.

— Не так плох? — повторил он. — Гермиона, ты не должна быть здесь. Делать это, я имею в виду. Мы скучаем по тебе. Мы все скучаем. Возвращайся домой, пожалуйста.

(Я не сказала ему, что уже чувствовала, будто я дома.

И я не в последний раз подумала так о малфоевской квартире.)

На двенадцатый день декабря пошел снег. Я неспешно расслаблялась, сидя в антикварной ванне на ножках, заколов волосы на макушке и смотря, как спускаются с неба за окном яркие белоснежные хлопья. Но я забыла запереть дверь и когда я встала, и теплая вода полилась с моего тела, а я потянулась за полотенцем — ручка повернулась, замок щелкнул, и Драко зашел внутрь, посвистывая и уже стягивая с себя синий кашемировый свитер.

Он застыл.

Мой рот приоткрылся, а крик замер на губах.

— Черт, — ругнулся он и провел рукой по волосам, прежде чем развернуться и направиться в свою комнату.

(Он не...

Он не отвернулся.)

Тремя днями позже — в субботу — он вернулся из Камдена с тремя бутылками шампанского и рождественской елью. Поставил ее в дальнем углу гостиной, половину острых иголок на мягкий ковер осыпав, и водрузил передо мной три огромные коробки, полные изящных фарфоровых украшений.

— Нужно все украсить, — настоял он, натягивая красную бархатную шляпу мне на голову. — Да брось, Грейнджер, будь повеселее.

Я закатила глаза.

— Ты же не станешь петь, да?

Он усмехнулся.

— Просто выпей шампанского, — сказал, упаковки с разноцветной гирляндой касаясь. — Я даже купил твое любимое, с оранжевой этикеткой.

(Повесить гирлянду над камином было его идеей.

Она мерцала передо мной, отбрасывая теплые блестящие тени на лицо.

Две опустевшие бутылки шампанского с оторванными этикетками покоились на отполированном деревянном столике.)

— Говорю тебе, я первый Малфой за минимум три столетия, который достиг девятнадцатилетия, будучи девственником, — возмутился он, махая рукой в моем направлении.

Я запрокинула голову и прикрыла один глаз, глядя в потолок.

— Правда? — спросила я. — Я была уверена, что вы с Пэнси...

Он издал стон отвращения.

— Нет, — многозначительно произнес он. — Она... она бы умудрилась забеременеть сразу же, если бы я только дал ей шанс. А я точно, точно не хотел на ней жениться, тем более, черт подери, способствовать этому. Уф. Можешь себе представить? Совокупляться с Паркинсон?

Я захихикала.

— Она всегда грубила мне, — слегка невнятно ответила я, задумавшись. — И ты тоже, разве нет?

Он скривился.

— Мне чертовски промыли мозги, — ответил горько. — И посмотри, к чему это привело.

(Ему часто снились кошмары.

Я слышала, как он кричит во сне, лежа за тонкой стеной.

— Нет. Нет. Прекратите, отпустите ее, пожалуйста, перестаньте, отпустите ее...

Всегда одно и то же.)

В следующий понедельник пришла Джинни Уизли с приглашением в Нору на Рождество. Ее огненно-рыжие волосы прямыми концами до плеч доставали, а изумрудно-зеленый шарф был вокруг шеи повязан. На Драко она глядела с любопытством, когда тот сунул голову в кухню и предупредил, что вернется с завтраком — булочками с розмарином из моей любимой кондитерской в Ноттинг-Хилл — через час.

— Это так... по-домашнему, — осторожно сказала она.

Я приподняла бровь.

— Чего ты хочешь, Джинни?

Она выпрямилась.

— Ладно, сначала хочу сказать, мы все думаем, что Рональд чертов подонок...

Я ее прервала:

— Джинни.

Она кашлянула.

— Хорошо. В любом случае, моя мать, — начала она, но остановилась. — Нет, не только она. Мы... все мы, даже Флер, хотели бы увидеть тебя на Рождество, Гермиона. Пожалуйста, скажи, что придешь.

Я пальцами чашку из-под горячего шоколада покрепче сжала.

— К сожалению, у меня есть планы, — натянуто произнесла я. — Драко арендовал дом в Рамсгейте на выходные. Там превосходные устрицы.

Она моргнула.

— Ты собираешься есть устриц с Драко Малфоем, — повторила она. — На Рождество. Вдвоем. В доме. С Драко Малфоем.

Захотелось закрыть глаза, когда взгляд упал на блестяще-зеленоватую поверхность стола.

— Да, именно так, — выдавила я. — Пойми, Джинни, сейчас не лучшее время для...

— Тебе сказали, что не обязательно было, ну ты понимаешь, становиться его другом? — прервала она. — Тебе просто надо было убедиться, что он не прячет вторую Старшую палочку в шкафу или... или не планирует как-то опять подорвать министерскую власть. Тебе нужно было водить его в маггловские магазины, чтобы он научился считать в фунтах, а не в галлеонах. Научить его пользоваться пылесосом. Или что-то вроде. Ты не должна... не должна ехать на уикэнд в Рамсгейт вместе с ним.

— Я знаю, чего я не должна, — ядовито усмехнулась я. — Но я так хочу. Почему так сложно представить, что я лучше проведу время с ним, чем с твоей семьей?

Взгляд ее погрустнел.

— О, Гермиона, — прошептала она. — Ты ведь не забыла, что они и твоя семья тоже?

(Она копалась в карманах пальто, ища перчатки, и дверь перед ней была распахнута многозначительно широко.

— В чем тогда смысл? В прошлом году? То, через что ты прошла? То, как он просто смотрел на это?

Я не ответила.

И она ушла.)

Ремсгейт был словно с открытки даже в середине зимы. Вода в гавани хмурыми серыми волнами о пришвартованные парусники билась, повинуясь дыханию ветра; дом стоял на вершине холма с видом на город, и вела к нему лишь древняя мощеная дорога, до боли напоминающая о Хогвартсе.

— Необычно, да? — спросил он, бросая наши сумки и падая на гигантский бежевый диван, стоящий посередине комнаты.

Я хмыкнула, вокруг оглядываясь.

— Очень, — согласилась, проходя по маленькому коридору, соединяющему гостиную с задней частью дома. Виднелись лишь две двери по обе стороны и окно в пол с бордовыми занавесками в конце. Дверь слева вела в ванную.

— Грейнджер! — позвал он. — Чего хочешь на ужин? В том трактире на дороге должна была быть нормальная винная карта, но агент, кажется, спутала буфет с...

— Драко, — медленно прервала я. — Где другие комнаты?

Он надолго замолчал.

— Что?

Я стояла в единственной спальне, и взгляд мой блуждал по красивому небесно-голубому одеялу, укрывающему огромную кровать.

— Здесь одна спальня, — ответила я неверящим тоном. — Одна спальня, Малфой, и одна чертова кровать.

На кухне раздался громкий треск.

(Позже он признается, что агент множество раз называла меня его девушкой.

Она спрашивала, как мы хотим спать.

И он ее не поправил.)

Рождественский день начался ярко, потрясающе — точнее, начался бы, если бы я не проснулась, когда бледный локоть уткнулся мне прямо в живот.

— Малфой! — взвизгнула я, поворачиваясь. — Мне больно. Боже, почему ты не можешь просто оставаться на своей чертовой половине?

Он пробормотал что-то неразличимое в подушку.

— Ты права, Гермиона, — язвительно продолжила я, понизив голос. — Я ужасный друг и сосед, и я должен освободить супермного места на этой гигантской кровати для твоего удобства. Прямо сейчас.

Он застонал.

— Заткнись, Грейнджер, солнце едва взошло.

Я ткнула его в макушку.

— Ты стукнул меня локтем в селезенку.

— И? — зевнул он.

Я сузила глаза.

— Отлично, — разозлилась я и села. — Я пойду спать на кресло, как один из нас должен был сделать прошлой ночью, а ты можешь бить здесь что...

Худой мускулистой рукой он обнял меня за талию и потянул назад, к себе прижимая.

— У тебя внутреннее кровотечение, Грейнджер? — горячо прошептал он в мою шею. — Тебе немедленно нужен доктор?

Я дернулась, и он сжал меня крепче.

— Ко... конечно, нет, — запнулась я.

Я кожей почувствовала, как он улыбнулся, как его губы легко коснулись моего плеча.

— Тогда замолчи, перестать занудствовать и спи, — велел он, носом в мои волосы зарываясь, и глубоко вздохнул.

(Его рука тяжелой, неподъемной ношей лежала на моем животе.

Большим пальцем он рисовал на моем бедре невидимые узоры, до странного умиротворяюще.

Мы проснулись двумя часами позже в том же положении.

Когда я оглянулась через плечо, зрачки его темных глаз показались непомерно большими.

— Не нужно, — сказал он хрипло.

Я забыла, как дышать.

И легкие мои разрывались, и разрывались, и разрывались.)

Мы провели Рождество у громадного мощеного камина, в мягкие свитера и утащенное из спальни одеяло укутавшись. Я сварила эгг-ног на плите, в конце половину бутылки бренди туда вылив, — мамин рецепт, и не позволила острой тоске, кольнувшей изнутри, обосноваться в груди, когда запах корицы, и орехов, и ванили наполнил крошечную кухню нашего дома.

— Потрясающе, Грейнджер, но не думаю, что смогу так напиться, — протянул он, хватая пульт и приглушая фильм, который мы смотрели, — Чудо на 34-й улице.

— Ты пьешь как сапожник, — сказала я. — Ты опьянеешь только от бочки виски.

Он возмущенно надулся.

— Эй! — запротестовал. — Не соглашусь, что мое поведение было даже хоть каплю невоспитанным. Да будет тебе известно, Забини мог перепить всю Кабанью голову, и ему даже не становилось дурно. А мы были на четвертом курсе.

Я подавилась эгг-ногом.

— Так вы в Слизерине только этим занимались?

Он до ужаса лукаво мне улыбнулся.

— Ну, еще мы играли в игры, — ответил он, пальцами моей лодыжки касаясь. — Все-таки алкоголь — лучший способ сблизиться. Уж теперь-то ты поняла.

Я подавила улыбку.

— Мы в Гриффиндоре пили много сливочного пива, — строго провозгласила я. — И я играла только лишь в шахматы.

Он прыснул.

— Что, у вас было так скучно, что ты никогда не играла в... даже не знаю... правду или действие? Я никогда не?

— Ох, — сказала я с фальшивым разочарованием. — Так в Слизерине все-таки были пижамные вечеринки для девочек-подростков? Чего же ты раньше не сказал? На такой я точно была.

Он громко рассмеялся.

— Ага, — согласился с ухмылкой, — я тоже.

(Позже ночью мы лежали в постели, и лица наши были лишь в паре сантиметров друг от друга, и он потянулся вперед, провел кончиками пальцев по моей щеке, огладил челюсть и спросил...

— Ты наложила на них Обливиэйт, да? На своих родителей?

Я кивнула, поймав его запястье.

— Я не смогла ничего исправить, — призналась я. — Я не смогла исправить их.)

Мы вернулись в Лондон в канун Нового года. Он заказал столик во французском ресторанчике с мишленовской звездой в Мейфэйре, уверяя, что немыслимо закончить год, не попробовав их воздушного сырного суфле — я не согласилась, но надела купленное им крошечное черное платье с длинными рукавами, отбросив колготки, и скользнула в смехотворно дорогие туфли на возмутительно высоких каблуках.

(— На тебе... боже, это помада, Грейнджер?

Я покраснела.

— Мне казалось, она подходит, — беспокойно ерзая, сказала я.

В его глазах словно что-то вспыхнуло.

— Ты выглядишь... — начал он.

— Что-то не так? — спросила я. — Мне стереть?

Он моргнул.

— Нет, — ответил хрипло. — Нет, ты выглядишь... идеально. Ты идеальна. Пойдем?)

В ресторане было тесно, когда мы пришли. Хозяйка, сильно извиняясь, провела нас к бару, Драко заказал напитки, и мы стали ждать.

(— Бармен не сводит с тебя глаз, — отметил он, опрокидывая вторую рюмку водки.

Смутившись, я нахмурила брови.

— Что? Где?

Он пожевал кусочек льда и приподнял подбородок.

— Сзади, — выплюнул. — Бармен. Знаешь, тот парень, что заведует баром.

Я оглянулась через плечо.

Тот был молод и довольно приятен — растрепанные темные волосы, ленивая улыбка, ровная челюсть и широкие плечи.

Меня не заинтересовало.

— Закажешь мне еще выпить, Драко? — сладким голосом попросила я. — У меня закончилось.

Он заметно расслабился.)

Повар приготовил девять блюд. Мы начали с запеченных сырных канапе, острых, терпких и сливочных, и мне следовало бы постыдиться того звука, что я издала, откусив первый кусочек — и я бы смутилась, если бы он не кашлянул, охлажденным белым вином подавившись, и тусклый алый румянец не окрасил бы его шею.

— Дальше суп из фазана, думаю, — натянуто выдавил он.

(Когда они очистили рыбу, я была уже пьяна.

— Мне было интересно — буквально с того дня, когда ты въехала, боже — какого черта случилось между тобой и Уизли? Разве вы не хотели... — он прервался, показывая неприличный жест.

— О, мы никогда не заходили так далеко, — расплывчато ответила я. — Ему гораздо больше хотелось залезть в чьи-нибудь еще трусы.

Он наклонился вперед.

— Знаешь, что говорить парню, который оправдывается такой дрянью, Грейнджер? — заговорщически прошептал он.

Я горячо выдохнула.

— Нет, что?

Он поставил локти на стол и усмехнулся.

— Скажи ему, что, к сожалению, ты их больше не носишь.

Я опрокинула бокал шампанского прямо в мятный сорбет.)

Засахаренная утка таяла во рту, нежная, и маслянистая, и роскошная — я аккуратно жевала, наслаждаясь вкусом, и прикрыла глаза, заметив, как он смотрит на меня.

Словно он был хищником.

Словно я была его добычей.

Словно он хотел.

(Он зубья вилки, сквозь абрикосовый винегрет продираясь, во дно тарелки воткнул.

— Оборотень предупредил, что ты приедешь, — признался он. — Пожить со мной, я об этом. Он думал... — он остановился, засмеявшись безрадостно, и быстро продолжил: — Он думал, что после всего, через что я прошел, я заслуживаю знать, кто согласился нянчиться со мной следующие чертовы пять месяцев.

Я откусила кусочек безвкусной рукколы.

— Он сказал, что я согласилась?

Водку с тоником в стакане разбалтывая, он наблюдал, как опасливо качается долька лайма на краю.

— Да, — ответил он, — сказал.)

Следующим блюдом было перепелиное рагу — роскошное, с душком, с подливой — и розовое вино, неприятно сладким осадком отозвавшееся у меня во рту.

— Никогда бы не подумал, что с тобой будет так весело, знаешь, — произнес он, вытягивая ноги под столом. — Когда мы были в школе.

— Со мной скорее всего и не было весело, когда мы были в школе, — ответила я, чувствуя, как он коснулся моей лодыжки ногой.

И в его оценивающем взгляде сиял странный, обжигающий огонь.

— Да, — сухо сказал он. — И со мной тоже. Девятнадцатилетний девственник, помнишь?

Мои губы приоткрылись...

(Была уже половина одиннадцатого, когда он отодвинул блюдо с сыром и закатал левый рукав рубашки.

— Она заживала шесть часов, — четко произнес он, и серые глаза его блестели в нарочито тусклом свете свечи. — Они сказали — мой отец сказал — это потому что я хотел ее недостаточно сильно.)

Он взял меня за руку и переплел наши пальцы, когда официант убирал персики, и фисташки, и клубнику.

Мое сердце подскочило.

Мне показалось, он ощутил стук крови, и страха, и желания, и кислорода, бьющихся в паутине моих вен, сквозь кожу ладони.

(— Я не хочу уходить, — мягко сказала я. — Я не хочу возвращаться.

И он слушал меня бесстрастно, пока все в ресторане отсчитывали секунды до полуночи.)

На заднем сиденье такси было грязно, сиденья казались липкими, а воздух наполнял аромат неизвестного одеколона.

— Двадцать фунтов сверху, если не будешь смотреть в зеркало заднего вида, — сказал он водителю, швыряя банкноты за пластиковую перегородку.

Он поцеловал меня.

И у него был вкус кофе.

У него был вкус кофе, и свободы, и чего-то еще, чего-то лучше, но в голове у меня все поплыло, все отключилось, лишь его язык сражался с моим — грубый, влажный, удивительно сильный — и его пальцы задевали кромку трусиков — едва ощутимое касание казалось слишком личным, слишком поспешным, слишком-слишком.

— Пожалуйста, Грейнджер, скажи мне остановиться, скажи, и я остановлюсь, просто...

(Я не сказала ему остановиться.

Ни когда дверь со стуком захлопнулась.

Ни когда он прижал меня к стене своей спальни.

Ни когда он стянул мое платье через голову, оставляя меня почти обнаженной в ярко-серебристом лунном свете, пробивающемся через окно.

— Не снимай туфли, — сказал он. — Пожалуйста.

И голос его дрогнул.)

Было неожиданно приятно и больно, когда он толкнулся в меня.

— Ох, черт, — выдохнул он. — Ты как будто...

Я укусила его за плечо.

— Да, — сказала я, задыхаясь. — Я знаю.

(Когда я наконец кончила, внутри все всколыхнулось, все обнажилось, и в полсекунды мурашки фейерверками побежали по позвоночнику, когда он прошептал мое имя с таким благоговением, что мне в нем почудилась магия, в нем и во мне.)

Первого января он сказал, что уезжает в Париж в полдень.

— Я пообещал матери, — объяснил он.

Мне вдруг стало нехорошо.

(— Почему ты так любишь Рождество? — сердито спросила я однажды.

Рассматривая веточку омелы у себя в руках, он нахмурился.

— Моя мать его любит, — ответил рассеянно. — Она всегда украшала мэнор.

— Не хочу быть ужасно бестактной, Малфой, но твоей матери здесь нет.

Он поджал губы.

— Да, ее нет.

На несколько мгновений повисла тишина, а затем он заговорил.

— Она солгала Темному Лорду ради меня, Грейнджер.)

— Ты вернешься? — пусто спросила я.

И лицо его было непроницаемо.

— Нет, скорее всего нет.

(Он лгал.

Конечно, он лгал.)

Январь — Июль, 1999

Когда он уехал, я жизнь свою собрала по кусочкам.

Не то чтобы, часто напоминала я себе, она не была целой до — всего лишь надломленной слегка, чуть шершавой по краям, разными крошечными трещинками покрытой, что на самом деле ни в какие ворота, и не вело ни к чему, и ни капли желанной целостности не отражало. Но я не была разорвана на кусочки. Я все еще, несмотря на все очевидности, говорящие об обратном, была целой.

(— Ты должен был меня дождаться, — сказала я в середине февраля.

Рону хватило совести выглядеть пристыженным.)

Перед отъездом Драко оплатил аренду квартиры на весь оставшийся год.

Но я все-таки переехала первого марта.

— Тебе не страшно? — словно сомневаясь, спросил Гарри, в пустом ящике на кухне моего родительского дома копаясь. — Вернуться сюда?

Я сжала зубы.

— Это утешает, — сказала я. — Это... мне нужно научиться скучать по ним.

(Открытка пришла из Сицилии.

Забини все еще может меня перепить, — писал он, и буквы скакали по бумаге неровно. А потом внизу, словно бессознательно: — Я чертовски сильно по тебе скучаю.

Я держала тонкую картонку над открытым огнем плиты.

Шли секунды, но...)

Я провела день Святого Патрика в плохо освещенном пабе на окраине Косого переулка, с тонко завуалированным удовольствием наблюдая, как Гарри пытается заказать еще огневиски, оглущающий шум толпы перекрикивая. Не вышло.

— Ну, — сказала Джинни, рукой по спутанным прядям проводя. — Помнишь, как провела полгода, трахая Драко Малфоя?

Я подавилась выпивкой.

Она приподняла бровь.

Я поникла.

— Ничего не полгода, — слабо возразила я.

(Дальше были Афины.

Здесь, в Греции, просто изобилие исключительно старых скульптур, — писал он. — И еще: солнечные ожоги. Я бы сравнил себя с лобстером, но местные слишком уж привязаны к морепродуктам. Наверное, рисковать не стоит.

Я огладила кончиками пальцев тусклые, давно подсохшие чернильные разводы.

Снова,

и снова,

и снова.)

Апрель прошел без приключений.

— Слышал, ты отклонила очередное предложение работы от Министерства, — отметил Гарри однажды за ланчем, большой кусок от бутерброда откусывая.

— Оно было из Отдела Тайн, — ответила я, остатки картошки фри в идеально ровную линию выкладывая. — Я бы скорее воскресила Беллатрису Лестрейндж, чем вернулась туда, спасибо большое.

Он усмехнулся, но все же бросил на мое предплечье беспокойный взгляд.

— Что ты тогда будешь делать? Ты покончила с Малфоем еще в январе, — напомнил он.

Я не шелохнулась.

— Я пишу книгу, — ответила честно.

Он посмотрел с удивлением.

— О чем?

Я сделала задумчиво глоток имбирно-клубничного лемонада.

— Об ошибках, — ответила наконец и носом повела, прежде чем продолжать. — И о Волдеморте тоже, думаю.

(На второй неделе мая пришла посылка.

В Барселоне куча американцев, — нацарапал он на кусочке ресторанной салфетки. — Кто-то должен был мне сказать.

В салфетку овальная янтарная подвеска с серебрянной цепочкой, сверху застегнутой, была завернута.

Вторая картонка полетела на пол, как только я перевернула послание.

Твои глаза, — говорилось там.)

Десятью днями позже я была на воскресном обеде у Уизли, стояла на заднем дворе с Роном и Джорджем, пока Молли готовила пирожные.

— Люциус Малфой выходит из Азкабана через месяц, — сказал Рон, до боли сливочное пиво стискивая. — Можете нафиг поверить? Отсидел всего год.

Джордж прищурился от солнца.

— Ну... его жена предала Сами-Знаете-Кого в самую последнюю минуту, — напомнил он. — В очень важную последнюю минуту, дорогой братец.

Рон рукой махнул, рой кружащих вокруг нас насекомых разгоняя, разрушая ближайший бледно-желтый куст. Пыль взвилась в воздух.

— Только чтобы спасти бесценного малютку Драко, — прошипел он. — Бесполезный придурок. Что он вообще сейчас делает? Таскается по материку, притворяясь магглом?

Я чихнула.

— Аллергия, — оправдалась, скривившись.

(Моей матери нравится то же шампанское, что и тебе, — писал он семнадцатого июня из Праги.

Следующие слова казались светлее, нацарапанные поспешно, словно он добавлял их другим карандашом уже на почте.

Магглы думают, что моя Метка всего лишь необдуманная, нежеланная татуировка. Иронию вынести почти невозможно.

Я рассмеялась бессильно...

А потом я заплакала.)

Он был совершенным, вспотевшим и взъерошенным беспорядком, когда появился на моем пороге в конце июля.

— Твоя почта... твоя почта уже пришла? — выдохнул он, тяжело за бок хватаясь.

Я неверяще уставилась.

— Малфой? — выпалила тихонько.

И щеки его окрасились в темно-красный, когда он рассматривал меня пристально.

— Почта, — повторил, тяжело дыша, — уже пришла?

Я задумалась о том, что пришло от него лишь этим утром.

— Ты обеспокоился возвращением в Англию, только чтобы украсть мою почту, да?

Он вздрогнул.

— Не всю твою почту, — сказал быстро. — Лишь...

Я сглотнула и к карману толстовки потянулась.

— Лишь это? — спросила, вынимая открытку.

Глаза его сверкнули.

(— Если бы ты все еще жила в нашей квартире... — сказал он, в кресло моих родителей падая. — Добираться до окраины просто ужас.

Я не присела.

— Она была твоей, — поправила я. — Квартира. Она была твоей, а не нашей.

Он покачал головой.

— Не глупи, Грейнджер.)

По ощущениям он был таким же, как я помнила.

Но вкус у него был словно дешевая мятная жвачка и старая кола, и подбородок его казался колючим от однодневной щетины, и он был другим тоже — теперь он пах потом, и карри, и незнакомой пластиковой кожей поездного сидения. Плечи шире, мускулов больше, и ногти пострижены неровно, грязью подернуты, и так до странного, до неловкости остры, когда они впиваются в мои бедра.

(— Ты сказал, что не вернешься, — выпалила я. — Когда уходил.

Он отпил воды из бутылки.

— Не думаю, что даже я в это поверил, — ответил, скривив губы.)

Он подхватил меня под ягодицы, молчаливо обхватить его за талию вынуждая, пока поднимался по узкой лестнице.

— Никогда не думал, что это будешь ты, — пробормотал он, до боли кусая кожу между моими ключицами. — Никогда не думал, что стану таким счастливчиком, что это будешь ты.

(Я повела бедрами, чувствуя, как он твердеет в своих вельветовых брюках, и рвано, чертовски отчаянно, я захотела.)

— Я не должна прощать тебя, — выдохнула я, выгибаясь в его руках, легко сжимающих грудь. — Ты.. ты просто...

— Я знаю, — жалобно прошептал он, толкаясь в меня. — Я знаю, Грейнджер.

(Матрас скрипел, а пружины стонали, и звук этот был словно музыка, чтобы разбиться под нее на части.

И вновь склеиться обратно.)

— Я хотел, чтобы в первый раз ты услышала это от меня лично, — сказал он позже, вытаскивая оливку из кусочка пиццы и изучая с подозрением.

А я рвала бумажную салфетку на куски, на частички, на крупицы.

— Почему? — спросила я.

Он смахнул оливку ко мне на тарелку.

— Я хотел, чтобы ты видела мое лицо, — ответил он. — Я хотел, чтобы ты знала, что я серьезно.

И я подарила ему улыбку, мягкую и личную.

— Я уже знала.

(Открытка пришла из Кале.

Было написано Грейнджер и зачеркнуто, заменено на Гермиона.

А дальше, внизу, почерком наклонным, смазанным, поспешным, идеальным...

Я люблю тебя.

Я люблю тебя.

Я люблю тебя.)