Корсет, альбом, княжна Алина (джен)

Огонь в камине догорал, и в будуаре стало намного темнее. И холоднее. Свеча тоже почти истаяла. Зажигать новую не хотелось — к чему лишние расходы? Не те уже времена. При папеньке да при маменьке, бывало, в этом доме за один бал тратили свечей больше, чем сейчас на весь дом тратят за год… Оно и понятно. Тогда в хрустале люстр и в серебре столовых приборов отражались все папенькины чаяния и маменькины надежды. А сейчас-то для кого всем этим сверкать? Да и на какие, пардон, доходы? Имение приносит все меньше денег — подлец управляющий знает, что у старой барыни недостает здоровья, чтобы приехать и лично ревизовать его книги. И здоровья этого у нее остается все меньше… Ну ничего, вот унаследуют имение племяннички, дети кузена Сержа, то есть князя Сергея Николаевича — живо разложат на конюшне мошенника-управляющего и высекут до полусмерти, а потом, может, и продадут соседу какому-нибудь. И поставят смотреть за имением своего человека. Немца, скорее всего — отечественным труженикам пера и цифири их семейство не шибко доверяет. И все тогда пойдет на лад. Как при папеньке. Жаль только, уже без нее.

Свеча угасла. Но княжне Александре она была уже не нужна. Руки она грела в старенькой муфте, а письмо, засунутое в ту же муфту, выучила почти наизусть — не было необходимости перечитывать. Пашетта, кузина дорогая… Бог ты мой, словно призрак из прошлого! В последний раз они виделись в тот единственный приезд Пашетты с семейством в Москву — через пять лет после свадьбы. Всего-то разочек и смогла кузина выбраться из своей глуши — родню повидать да окрестить своего позднего первенца, Татьяну.

Восприемницей от купели стала княжна Елена, родная сестра маменьки. Алина тогда чрезвычайно огорчилась, что именно тетушке, а не ей было суждено стать крестной для дочери Пашетты. Маменька шикнула — не знаешь, мол, разве, что незамужним не рекомендуется выступать в качестве восприемницы, да еще и на крестинах девочки? Ладно бы хоть мальчик был… Но княжне Алине не было дела до подобных суеверий — ее сердце жгла обида. «Тетушка Елена тоже ведь незамужняя!» — она бросила это матери громче, чем следовало, почти прокричала в лицо. И сама испугалась: вдруг маменька рассердится? Но та, вопреки ожиданию, сердиться не стала — вздохнула, приложила к глазам кружевной платочек и тихо произнесла: «Ей, бедняжке, мечтать о замужестве уже не приходится. Пусть же позволит себе хоть эту радость — побыть крестной. Да и вообще ей уже мало осталось, ты же знаешь, она слаба грудью…» Алина пристыженно замолкла, но позже, на крестинах, со злостью и обидой косилась на новый тюлевый чепец княжны Елены, который, казалось, заслонял своими оборками и лентами всю церковь.

«Ей уже мало осталось»… Ошибалась маменька, ох, как ошибалась! Сама она ушла вслед за папенькой всего через пару лет после крестин Татьяны. А тетушка княжна Елена и поныне живет да здравствует — вот, поджидает в гости крестницу, которую, почитай, с самых крестин в глаза не видала… И чепец у нее все тот же, кстати — скупенька тетушка на расходы, хотя в отличие от нее, княжны Алины, в средствах не особо стеснена.

Сейчас княжне Алине казалось, что все это — свадьба Пашетты, крестины Татьяны и многое другое — было словно во сне… С того приезда кузина больше ни разу не смогла выбраться в Москву — провинция затягивает хуже болота. После Татьяны и еще одного, умершего во младенчестве ребенка, у нее родилась вторая дочь — Ольга. «Вся в меня!» — с гордостью писала Пашетта, и княжна Алина невольно задавалась вопросом — отличается ли младенец излишней пухлостью или же излишним упрямством?

Летело время, росли дочери, старела Пашетта… «Вообрази, душа моя, прежний шлафор стал мне тесен, пришлось шить новый. А штоф-то нынче дорог, кусается, не говоря уже об атласе!» — изливала свои переживания Пашетта в очередном редком письме, и княжна Алина изумлялась: неужели кузина вновь в интересном положении? В ее-то без малого сорок лет… Но из дальнейших писем выяснилось, что Пашетта всего-навсего раздобрела до невозможности. Княжна Алина попробовала представить себе это, но ее воображение решительно отказалось исполнять свои обязанности.

Вскоре из деревни прилетела печальная весть: Дмитрий Ларин отдал богу душу. Ставя в церкви свечу за его упокой, княжна Александра с грустью вспомнила синеглазого увальня-блондина, с восторгом и тайной ревностью глазеющего на Пашетту — молоденькую, розовощекую и всю в розовом, летающую с кем-то в котильоне на очередном балу. Встали в памяти и другие синие глаза — переливающиеся мефистофелевским блеском под темными кудрями, байронически падающими на лоб. Грандисон. Его стать, его бархатный голос, его живые, пламенные речи…

В церкви было полно народу. Местами приходилось с трудом проталкиваться в толпе. Княжна еле держалась на ногах. Она уже много лет не бывала на людях: не имела для этого ни интереса, ни здоровья. Такая толчея — это было серьезное испытание для нее. Кто-то толкнул ее сзади — видимо, пробираясь между плотно стоящими людьми.

— Простите, — раздался совсем рядом с нею бархатный голос. Его голос. Голос Грандисона.

Сердце свело резкой болью. Но даже когда боль отступила, княжна Александра не вдруг решилась обернуться. Она была уверена, что это дьявольское наваждение. Но потом все же собралась с духом и медленно обернулась. Там, в довольно плотной толпе прихожан, стоял Грандисон. По-прежнему молодой и красивый, словно и не было этих долгих лет. Как всегда, разряжен в пух и прах по последней моде. Примерно на тот же манер были одеты и другие молодые люди в церкви, но он, как обычно, выглядел наиболее франтоватым. Да бог с ними, с модами, но как он сумел так отлично сохраниться? Он же должен сейчас выглядеть вдвое старше!

Огоньки церковных свечей на секунду слились в единое бескрайнее сияние. Княжна покачнулась. Грандисон тут же оказался рядом и подхватил ее со словами:

— Что с вами, сударыня?

«Не узнаёт. Он меня не узнаёт, — простучала по вискам горькая мысль. — Может, я уже умерла? И все это — причудливый сон после смерти?»

— Ей надо на свежий воздух! — раздался откуда-то сзади тот же голос. Голос Грандисона. Но княжна Алина в этот момент как раз смотрела ему в лицо — и отчетливо видела, что это произнес не он. Такой загадочный акустический эффект оказался непосильным для ее бедных нервов, и она осела на пол церкви в глубоком обмороке…

Очнулась княжна Алина в изысканной комнате на кушетке, обитой зеленым атласом. Таким же атласом были обиты золоченые кресла. Высокие окна украшали шторы из того же переливчатого материала. Судя по всему, это был чей-то будуар.

Скрипнула дверь, и в комнату вошла девушка с фарфоровым тазиком — видимо, прислуга. Двигалась она беззвучно — шаги гасил толстый персидский ковер.

— Где я, милая? — спросила ее княжна.

Но та, вместо ответа приложив палец ко рту, положила тазик возле кушетки, выжала в нем белоснежную тряпицу, которая там плавала, и положила ее на лоб гостье. Княжна Алина устало прикрыла глаза и задремала. Когда она пришла в себя и открыла глаза, девушки уже не было. А рядом с кушеткой сидели… два Грандисона. Молодой и старый. Алина все поняла. По ее щекам покатились слезы.

— Ну-ну, княжна, не надо так волноваться… — успокаивающим тоном произнес тот, что постарше. — Напугали вы нас с сыном, дорогая… Я, уж простите, взял на себя смелость привезти вас к себе. Домой отправлю, когда пожелаете — в моей личной карете, разумеется. Вы все там же, в Харитоньевском переулке?

— Д-да… — с трудом выдавила княжна. Ее душили слезы.

— А это жены моей будуар. Покойница любила зеленый цвет…

Княжна Алина вспомнила тот бал, когда она впервые увидела супругу Грандисона — ее лицо, кружева платья, изумруды великолепной парюры… Слезы вновь сами собой заструились по лицу. И снова зазвучал голос Грандисона, успокаивая ее и примиряя с тем, что все прошло и ничего не вернуть.

Чуть позже, по дороге домой, княжна Александра под мягкое покачивание дорогой кареты на заграничных рессорах решала для себя важный вопрос: хотелось бы ей забыть этот странный день или, наоборот, помнить его вечно?

Но и тот удивительный день уже давно минул, растворился в череде других дней, гораздо более обыденных… Молодой Грандисон недавно женился с большой выгодой, продолжив таким образом семейную традицию. Его отец, который навестил княжну Алину вскоре после этого, в Сочельник, уверял, что дети без ума друг от друга. Алина, вежливо улыбаясь, кивала в ответ. Она знала, что роль новобрачных в устройстве их семейного счастья была минимальной — за них все решили старый Грандисон с отцом невесты.

Свеча потухла. Княжна Алина потянулась за огарком, чтобы бросить его в особую медную миску, куда собирала огарки для переплавки на новые свечи — и мучительно закашлялась. Муфта свалилась с ее колен, письмо выпало на пол. Да уж, доктора давно забыли спасительную фразу о деликатной конституции пациентки и называют вещи своими именами. Чахотка — вот как именуется то, что мучит княжну Алину и скоро унесет ее в лучший мир, к давно ожидающим ее там папеньке и маменьке.

Но прежде чем уйти, она успеет кое-что сделать для Пашетты. И пусть та не поймет, что это будет сделано в качестве извинения — неважно. Главное, что это будет сделано. Она, княжна Алина, в лепешку расшибется, но найдет для дочери Пашетты самого лучшего мужа, какого только можно раздобыть на нынешней ярмарке невест!

Когда кашель утих, княжна встала, отыскала в инкрустированном перламутром бюро новую свечу и зажгла ее. К чему экономить? Не так уж и много ей осталось. С завтрашнего дня будет полно хлопот: надо по возможности привести в порядок весь дом — пусть Пашетте и ее дочери будет здесь хорошо и уютно. Они прибудут совсем скоро, дней через десять.

А пока что она перечитает те строчки, что так согрели ей сердце: «Алина, друг мой, я долго думала, как мне быть, и наконец решила призанять денег, чтобы везти Татьяну в Москву, на ярмарку невест. Я надеюсь, кузина, ты дашь нам приют на время пребывания там. Отдаю счастие Татьяны в твои руки. Любящая тебя Pachette».