Корсет, альбом, княжна Алина (джен)

Девка Акулька, которую ее барышня взяла с собой в гости к княжне Александре, старалась изо всех сил. Даже уперлась коленом в объемистый зад своей госпожи. Новехонький корсет, купленный вчера у мадам Жаклин на Кузнецком, готов уже был, кажется, вот-вот лопнуть и разлететься на косточки. Но Пашетта была по-прежнему недовольна результатом. Оттолкнув служанку локтем, она глянула в огромное псише, повертелась перед ним и так и этак — и насупилась еще сильнее. Было видно, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не пнуть этого немого и неподкупного свидетеля ее неудачи. Словно несчастное зеркало виновато в том, что у московской барышни из хорошего рода стати ничуть не хуже, чем у толстопятой крестьянки, которая сейчас пыталась затянуть на ней корсет. Логичнее было бы пнуть столь же бессловесную Акульку — за недостаток усердия, но та свою долю барского недовольства и так уже получила полной мерой.

Княжна Александра, худенькая и бледная до прозрачности, забравшись с ногами в огромное кресло, рассеянно наблюдала за потугами кузины казаться стройнее и аристократичнее, чем она есть. «Pachette… — меланхолично думала княжна. — Ну какая из нее Pachette, в самом деле? Прасковья она, от макушки до пяток. Довольно толстых пяток, замечу. Право же, у Акульки — и то изящнее».

Между тем Пашетту, судя по всему, окончательно измотало единоборство с корсетом. Она устало плюхнулась на вышитые подушки стоявшей в углу кушетки-рекамье. Что-то тихонько скрипнуло — то ли исстрадавшиеся косточки корсета, то ли тонкие ножки рекамье — предмета деликатного, непривычного к таким нагрузкам. Пашетта сердито махнула рукой.

— Ступай вон… — рявкнула она, чуть было по привычке не назвав служанку Акулькой, но в последний момент спохватилась и закончила тоном, который считала великосветским: — …Селина!

Акулька, привыкшая к этому имени так же, как к тумакам, которыми ее щедро награждала барышня по поводу и без, безропотно скрылась за двустворчатыми дверями. Девушки остались наедине.

— Pachette, право слово, ты преувеличиваешь! — начала хозяйка будуара, которая решила не дожидаться привычного бурчания кузины насчет «проклятых французих, которые строят такие неудобные корсеты» и «этой коровы Акульки, ой, то есть Селины». — И вовсе ты в нем не пышная, вот чем хочешь поклянусь! Как раз есть что показать в декольте! Да у тебя, если хочешь знать, бюст Венеры!

Делая паузу для вдоха во время своей пламенной речи, она опустила глаза, чтобы Пашетта не заметила их завистливого блеска. О, княжна Александра дорого дала бы за то, чтобы у нее была такая же роскошная грудь, как у кузины Пашетты! Но увы, господь одарил ее совершенно не интересным с точки зрения мужчин полудетским телосложением.

Как назло, нынешние моды подчеркивали грудь, привлекая особое внимание к этой части тела — завышенной талией и иными эффектными способами. Иной раз на балу княжна с трудом сдерживала слезы обиды, видя, какие природные богатства открываются в декольте некоторых дам и девиц. Ей же при заказе каждого платья приходилось изощряться в жалком искусстве драпировок, особенно когда речь шла о сильно открытых бальных нарядах.

Окончательно доконал княжну Александру новейший журнал мод, доставленный позавчера. «Проклятые французихи», не иначе как устроив заговор против таких, как она, постановили, что в моду должны войти абсолютно гладкие лифы платьев — без сборок, воланов, рюшей и т.п. То есть, без всяких спасительных ухищрений, неизменно выручавших тех дам и девиц, которым было далеко до Венеры по части бюста.

— Что мне до той Венеры! — раздраженно воскликнула Пашетта. — Лучше бы у меня было декольте как у княгини Ольги Андреевны! Какая же она красавица! Стройная, как осинка, и грудь как у молоденькой девушки! А ведь ей уже немало лет — говорят, тридцать пять, а то и все тридцать семь… Кстати, о декольте. И об Ольге Андреевне. Ты видела ее сапфировый фермуар, ma chère? Хочу такой! Но маменька сказала, чтобы я меньше думала об украшениях и больше — о выгодной партии, а то зима проходит, скоро уж и балы закончатся, а я все еще никого не «подцепила», как говорит Фроська, маменькина горничная. А что тут думать? Ах, Грандисон, Грандисон… Только о нем и мечтаю, как эта твоя… из романа… ну, как ее… Кларисса, вот! Но не расскажешь же о нем маменьке, правда? Она не поймет…

Княжна Александра, которую Пашетта с некоторых пор именовала Алиной, наморщила носик.

— Pachette, душенька, ты меня прости, но тут я соглашусь с тетушкой. Она права — ты должна думать о достойной партии. Ну зачем тебе этот Грандисон? Нет, я признаю, что он хорош собой, чрезвычайно обаятельный и обходительный. И достаточно высокого рода, да… Но подумай сама, у него же ни гроша! Имение заложено-перезаложено… Одним гвардейским чином сыт не будешь. Подумаешь, «урожденный» сержант, с колыбели в гвардии! Да он эту гвардию в глаза не видывал! Одному богу известно, добьется ли он вообще когда-нибудь высоких чинов, при таком равнодушии к карьере и такой непомерной склонности к женскому полу… Ты ведь слышала, что о нем говорят? Шепчутся, что по амурной части он переплюнул даже самого Пушкина! Того самого Александра Пушкина, которого называют сатиром… Pachette, ты меня слушаешь?

— Алина, у него такие глаза! Синие-синие, как небо в июле… И он такой стройный… Мой Грандисо-о-он…

Княжна Александра потупилась и прерывисто вздохнула, теребя воланы на лифе платья. А потом, подняв голову, осторожно промолвила:

— У Ларина тоже синие глаза! Ничуть не хуже, между прочим…

— У какого еще Ларина? — нехотя спустилась с небес на землю ее кузина, нахмурив светлые брови.

— Как — у какого? — слегка наигранно возмутилась княжна. — Ты уже позабыла, с кем на той неделе танцевала в Собранье три раза подряд? Все старики и старухи не сводили с вас лорнетов! Не удивлюсь, если по Москве уже разнесся слух о вашей грядущей свадьбе!

— А, этот… — Пашетта вяло махнула рукой, словно отгоняя комара. — Ну, ты и сравнила, душа моя! Да как их вообще можно ставить на одну доску? Грандисон — он такой… такой… В общем, прямо как в тех книжках, о которых ты мне говорила! А Ларин — ну что в нем интересного, скажи на милость? Одевается хоть и по моде, но все на нем сидит как-то нелепо. Танцует как медведь — в мазурке мне все ноги оттоптал. Да что там, он мне даже ни разу комплимента не сделал! Молчит как рыба… А вот Грандисон говорит так красиво, что хоть записывай!

— Зато Ларин серьезный, — гнула свое княжна. — Имение у него есть, доход приносит — и весьма неплохой, как говорят. А если тебе непременно чин нужен, так Ларин, между прочим, тоже с рождения в полк записан, пусть и не гвардейский. Служить он, конечно, не будет, как и Грандисон, но к старости, лет к сорока пяти, по крайности хотя бы бригадира получит… Хочешь стать бригадиршей?

— Хочу! — выпалила Пашетта. — Но только если бригадиром будет Грандисон!

Алина тяжело вздохнула. Кузину Пашетту, когда ею овладевала какая-то мысль, бывало тяжело, да что там — почти невозможно переубедить. И княжна решилась на отчаянный шаг. Не очень-то красивый, потому что для этого ей пришлось покривить душой.

— Не хочу тебя огорчать, но нашему Грандисону нравятся исключительно стройные барышни…

— Кто это сказал? — Пашетта развернулась к кузине всем корпусом. Рекамье издало отчаянный скрип.

— Да так, слыхала краем уха на балу у Ростопчиных… — неуверенно произнесла княжна.

— Вранье! Он танцевал со мной, значит, я ему нравлюсь!

— Он и со мной танцевал… — начала было княжна Александра, но осеклась и слегка покраснела.

— Счастливая ты, Алина! — сказала вдруг завистливо Пашетта.

— Оттого, что он со мной танцевал? — спросила княжна, покраснев еще сильнее.

— Нет! — подскочила на кушетке Пашетта. — Оттого, что тебе не нужно пить уксус, чтобы выглядеть бледной и стройной!

Алина перевела дух. И рискнула вытащить из рукава последний козырь.

— Pachette! — сказала она как можно мягче. — А вот представь на миг, что Дмитрий Ларин попросит твоей руки… Неужто откажешь? Да хоть и откажешь, родители твоих слов в расчет не примут. Ведь Ларин, как ни крути — это хорошая партия…

— Вот и бери его себе, если он такая хорошая партия! — рассердилась Пашетта, которая не хуже Алины знала и крутой норов своего батюшки, и его суждения о подходящих женихах для дочери. Слова кузины показались ей злым пророчеством. — Забирай его себе, а мне оставь моего Грандисона!

Она схватила одну из вышитых подушек, раскиданных по кушетке, и замахнулась, чтобы запустить ею в Алину. Но в этот миг запас прочности старенького рекамье подошел к концу — его изогнутые ревматические конечности не выдержали пылких порывов резвой барышни. Раздался сильный треск. Перед Алиной взметнулись кружева нижней рубашки и толстые пятки кузины Пашетты. На пронзительный визг своей госпожи в будуар влетела Акулька-Селина.

Княжна опустила голову, чтобы скрыть беззвучный хохот.

Княжна Александра проснулась почти в полдень. Чувствовала она себя не лучшим образом — кажется, во вчерашнее бламанже повар Матвеевых добавил не самые свежие сливки. Да и в целом угощение у них было довольно простецким, словно где-нибудь в Тамбове или в Киеве... Был бы жив папенька — остался бы недоволен, что дочь не брезгует посещать подобные приемы. По его мнению, это роняло княжеский титул.

Маменька же, овдовев, положила княжескую гордость в карман и охотно наряжала Александру на любой бал и на любой званый ужин, куда их приглашали. Каждая новая зима, с ее ярмаркой невест, приносила княгине новые надежды, а окончание зимних балов — новое разочарование… Ее стройную красавицу-дочь — далеко не бесприданницу, между прочим! — никто не торопился брать замуж.

Голова болела так, что прядь волос, упавшая на лоб, казалась невероятно тяжелым грузом. Кажется, жар… Не открывая глаз, княжна медленно, с усилием подняла руку и откинула волосы с лица. По щеке царапнул металл. Александра распахнула глаза: изумрудный браслет! Она забыла снять его вчера — настолько устала от всех этих разговоров, шума, жара свечей. И взглядов. Очень разных взглядов.

Еще недавно она не понимала причины своих неудач на балах. Отчего ее приглашают танцевать гораздо реже, чем других девиц? Отчего к ней за все эти годы — с того самого дня, как она стала выезжать в свет — так никто и не посватался? Никакой, даже самый захудалый жених…

Ответ на этот болезненный вопрос она получила совсем недавно — минувшим летом. Трое княжон и две графинюшки из разных семей, в том числе и княжна Александра, гостили в загородном имении их подруги, юной графини Протасовой. Однажды, склонившись к пышному кусту жимолости и с наслаждением вдыхая тяжелый, удушливо-сладкий аромат, княжна Александра нечаянно услыхала разговор графской челяди, натиравшей пол в парадных покоях. Окно, под которым рос куст, было распахнуто настежь, так что отчетливо было слышно каждое слово.

— Все, шабаш! Здесь уже навели блеску! Теперь, Грунька, живо наверх! Приберись в барском кабинете! — командовала Матрена, железной рукой управлявшая обширной женской прислугой богатого имения Протасовых; княжна Александра узнала ее по зычному голосу. — Степанида, бросай все и ступай на подмогу кухарке! Баре скоро обедать сядут, а на кухне еще десерт не готов! Глашка, а ты чего прохлаждаешься? В спальнях барышень полы помыла? Али без тычка не знаешь, чего тебе у господ делать полагается?

— Помыла, помыла, а как же, — зачастила писклявым голоском Глашка, двенадцатилетняя неотесанная девчонка, совсем недавно взятая в барский дом из деревни. — И у нашей барышни с той носатой княжной, и у графинек, и у тех двух — толстухи да чахоточной… Ай!

Судя по звуку, Матрена в этот момент от души влепила девчонке по физиономии. Глашка заревела в голос, а потом громко взвизгнула — видимо, Матрена решила в педагогических целях, в дополнение к затрещине, еще и надрать своей подчиненной уши.

— Какая еще толстуха? Какая чахоточная? По именам зови барышень, мерзавка!

Глашка ревела в три ручья, что-то лепетала в свое оправдание, но княжна Александра уже ничего не слышала. «Чахоточная», — колоколом звенело у нее в ушах. Это было сказано о ней, Александре. Совершенно точно о ней.

Барышни разместились в трех комнатах. С молодой графиней Протасовой делила спальню ее лучшая подруга, черноволосая смуглая княжна, действительно обладающая весьма выдающимся носом. Соседнюю спальню занимали две графинюшки. А комнату по другую сторону от спальни Протасовой отвели двум княжнам — Александре и Екатерине, глядя на которую, Алина невольно вспоминала свою кузину Пашетту. Впрочем, на фоне Екатерины даже Пашетта, с ее рубенсовскими формами, выглядела бы стройной.

Глашка отрекомендовала Екатерину толстухой. Сомнений не оставалось: значит, «чахоточная» — это было сказано именно о ней, о княжне Александре.

Вернувшись домой от Протасовых, княжна имела серьезный разговор с матерью. Она была полна решимости никогда в жизни больше не посещать никаких балов и приемов. Подумывала даже уйти в монастырь. Но княгиня сделала дочери строгий реприманд и пригласила к ней доктора. Уже в который раз. Итогом его визита, как обычно, стал бодрый отзыв о деликатной конституции княжны, которая, по его словам, никоим образом не свидетельствует о легочной болезни. На прощание пациентке был дан совет употреблять больше овощей и фруктов и по возможности чаще выезжать на воды.

Когда прибыло очередное приглашение на бал, княгиня тоном, не допускающим возражений, приказала дочери ехать к портнихе. Алина равнодушно повиновалась. Она уже больше ни на что не надеялась, но ей не хотелось расстраивать мать. Даже новость о том, что в моду вошли пышные кружевные оборки на груди и плечах, ничуть не порадовала княжну. Исподволь присматривавшаяся к дочери княгиня попробовала по-своему утешить ее — впервые позволила ей надеть на бал свое изумрудное колье, а также серьги и браслет к нему. До сих пор она не разрешала дочери носить эти украшения, сама порой красуясь в них на наиболее торжественных приемах.

Надевая изумруды матери и невольно восхищаясь их красотой, княжна вспомнила, как кузина Пашетта по-детски искренне завидовала фермуару княгини Ольги Андреевны. Вроде бы совсем недавно это было. Всего два года прошло, а сколько всего изменилось! Кто знает, где теперь те сапфиры с бриллиантами… Муж Ольги Андреевны, по слухам, заложил их после ее смерти. Да и Пашетту уже вряд ли интересуют роскошные украшения — ну куда их носить в той тмутаракани, где она обитает со своим Лариным? Молодой муженек проявил мудрость не по годам — почти сразу после свадьбы увез свою Пашетту подальше от Москвы. И от Грандисона.

Что ж, каждому свое. У нее, княжны Александры, есть изумруды. Любимые. А у Пашетты есть муж. Нелюбимый. Так почему же в сердце Алины шевелится нечто похожее на зависть к Пашетте?

Изумруды княгини оказались несчастливыми для ее дочери. Вчера, в этот знаменательный вечер, когда Алина впервые блистала в них, привлекая внимание всего собрания (по крайней мере, ей так казалось) — именно вчера она впервые после долгого перерыва увидела его. Того, кого они с Пашеттой романтично называли Грандисоном. Точнее, это она, Алина, вкладывала в это имя романтический смысл. Пашетте же, которая не читала Ричардсона (и ничего другого тоже не читала), было все равно, называй его Алина хоть Ловеласом, хоть Вертером, хоть Мефистофелем — главное, что у него были синие глаза и стройная фигура.

Грандисон последние полгода провел в Италии, с размахом отметив таким образом свой изрядно затянувшийся медовый месяц. О том, какое богатое приданое он отхватил за супругой, до сих пор судачили по всем московским и петербургским салонам. И вот он снова в Москве и снова появляется на балах. Но теперь уже не один.

Княжне Александре казалось, что переживания той поры сейчас, спустя полгода, приутихли в ее сердце. Она ошибалась. Снова с болезненной ясностью вспомнилось, как она боялась, что рано или поздно Грандисон заметит, сколь сильно влюблена в него Пашетта, и тогда… Алине не хотелось думать, что будет тогда. С другой стороны, размышляла она, мало ли барышень вздыхают по этому красавцу! Может, он выберет вовсе и не Пашетту, а ее, Алину. Как знать?

И вот этим вечером они внезапно встретились на балу у Матвеевых. Княжна Алина, позабыв о том, что хотела вдоволь покрасоваться в материнских изумрудах, забилась в уголок за колоннами, бессознательно сжимая одной рукой веер, а другой — белопенные оборки кружев на груди. Она во все глаза смотрела на счастливицу, которая стала супругой Грандисона. Было чем полюбоваться — молодая княгиня была женщиной высокой и статной, а ее воздушное парижское платье с каскадом серебристых кружев вызвало настоящий ажиотаж в дамском кругу. Но Алина не отрываясь смотрела только на одну деталь ее туалета — сложной формы изумрудное колье и такие же браслеты. Этот богатый гарнитур явно был создан заграничными ювелирами, причем совсем недавно, в духе новейших мод. Какими же старомодными и дешевыми казались по сравнению с ним изумруды самой Алины!

Из оцепенения княжну вывел легкий хруст — это сломался в ее руке хрупкий резной веер. Алина разжала пальцы, выронила веер и пошла к выходу.

А на следующее утро она проснулась совершенно разбитой. С трудом встав с постели, расстегнула забытый с вечера браслет, сняла его и положила на туалетный столик. Положила аккуратно, хотя очень хотелось с громким криком вышвырнуть его в окно, словно ядовитую змею. И если бы это украшение принадлежало лично ей — вышвырнула бы непременно. Да, изумруды изумрудам рознь… Счастье бывает разное.

Алине вдруг до смерти захотелось увидеть Пашетту и рассказать ей все. И получить прощение. Но Пашетта была далеко, и одному богу было известно, суждено ли им когда-нибудь встретиться вновь. И тогда Алина вспомнила об одной вещи, которая могла бы помочь ей справиться с нахлынувшими чувствами. Она выдвинула нижний ящик инкрустированного перламутром бюро, стоящего в углу будуара, и вытащила оттуда небольшой альбом в переплете из голубого бархата. Пролистнула до последней страницы. Там, в самом конце, корявыми буквами было выведено:

Кто любит более тебя,

Пусть пишет далее меня.

Это написала Пашетта перед самым отъездом в деревню, в имение мужа. Обычные заключительные строчки, какими девицы завершают исписанные вдоль и поперек альбомы своих лучших подруг. Быть первой, то есть «распечатать альбом», и быть последней — «запечатать альбом» — одинаково почетно. Барышни из числа лучших подруг хозяйки альбома состязаются за такую честь. Но Пашетта, похоже, не оценила выпавшего ей счастья и совершенно равнодушно, если не считать пыхтения от усердия, вывела строки на память по просьбе Алины.

Пашетта в тот день вообще не выглядела счастливой. Глаза у нее покраснели от слез, а полные щеки, всегда румяные, наоборот, побледнели. «Замужество горше уксуса», — мелькнуло в голове у Алины.

Такой она и запомнила Пашетту на долгие-долгие годы.

Огонь в камине догорал, и в будуаре стало намного темнее. И холоднее. Свеча тоже почти истаяла. Зажигать новую не хотелось — к чему лишние расходы? Не те уже времена. При папеньке да при маменьке, бывало, в этом доме за один бал тратили свечей больше, чем сейчас на весь дом тратят за год… Оно и понятно. Тогда в хрустале люстр и в серебре столовых приборов отражались все папенькины чаяния и маменькины надежды. А сейчас-то для кого всем этим сверкать? Да и на какие, пардон, доходы? Имение приносит все меньше денег — подлец управляющий знает, что у старой барыни недостает здоровья, чтобы приехать и лично ревизовать его книги. И здоровья этого у нее остается все меньше… Ну ничего, вот унаследуют имение племяннички, дети кузена Сержа, то есть князя Сергея Николаевича — живо разложат на конюшне мошенника-управляющего и высекут до полусмерти, а потом, может, и продадут соседу какому-нибудь. И поставят смотреть за имением своего человека. Немца, скорее всего — отечественным труженикам пера и цифири их семейство не шибко доверяет. И все тогда пойдет на лад. Как при папеньке. Жаль только, уже без нее.

Свеча угасла. Но княжне Александре она была уже не нужна. Руки она грела в старенькой муфте, а письмо, засунутое в ту же муфту, выучила почти наизусть — не было необходимости перечитывать. Пашетта, кузина дорогая… Бог ты мой, словно призрак из прошлого! В последний раз они виделись в тот единственный приезд Пашетты с семейством в Москву — через пять лет после свадьбы. Всего-то разочек и смогла кузина выбраться из своей глуши — родню повидать да окрестить своего позднего первенца, Татьяну.

Восприемницей от купели стала княжна Елена, родная сестра маменьки. Алина тогда чрезвычайно огорчилась, что именно тетушке, а не ей было суждено стать крестной для дочери Пашетты. Маменька шикнула — не знаешь, мол, разве, что незамужним не рекомендуется выступать в качестве восприемницы, да еще и на крестинах девочки? Ладно бы хоть мальчик был… Но княжне Алине не было дела до подобных суеверий — ее сердце жгла обида. «Тетушка Елена тоже ведь незамужняя!» — она бросила это матери громче, чем следовало, почти прокричала в лицо. И сама испугалась: вдруг маменька рассердится? Но та, вопреки ожиданию, сердиться не стала — вздохнула, приложила к глазам кружевной платочек и тихо произнесла: «Ей, бедняжке, мечтать о замужестве уже не приходится. Пусть же позволит себе хоть эту радость — побыть крестной. Да и вообще ей уже мало осталось, ты же знаешь, она слаба грудью…» Алина пристыженно замолкла, но позже, на крестинах, со злостью и обидой косилась на новый тюлевый чепец княжны Елены, который, казалось, заслонял своими оборками и лентами всю церковь.

«Ей уже мало осталось»… Ошибалась маменька, ох, как ошибалась! Сама она ушла вслед за папенькой всего через пару лет после крестин Татьяны. А тетушка княжна Елена и поныне живет да здравствует — вот, поджидает в гости крестницу, которую, почитай, с самых крестин в глаза не видала… И чепец у нее все тот же, кстати — скупенька тетушка на расходы, хотя в отличие от нее, княжны Алины, в средствах не особо стеснена.

Сейчас княжне Алине казалось, что все это — свадьба Пашетты, крестины Татьяны и многое другое — было словно во сне… С того приезда кузина больше ни разу не смогла выбраться в Москву — провинция затягивает хуже болота. После Татьяны и еще одного, умершего во младенчестве ребенка, у нее родилась вторая дочь — Ольга. «Вся в меня!» — с гордостью писала Пашетта, и княжна Алина невольно задавалась вопросом — отличается ли младенец излишней пухлостью или же излишним упрямством?

Летело время, росли дочери, старела Пашетта… «Вообрази, душа моя, прежний шлафор стал мне тесен, пришлось шить новый. А штоф-то нынче дорог, кусается, не говоря уже об атласе!» — изливала свои переживания Пашетта в очередном редком письме, и княжна Алина изумлялась: неужели кузина вновь в интересном положении? В ее-то без малого сорок лет… Но из дальнейших писем выяснилось, что Пашетта всего-навсего раздобрела до невозможности. Княжна Алина попробовала представить себе это, но ее воображение решительно отказалось исполнять свои обязанности.

Вскоре из деревни прилетела печальная весть: Дмитрий Ларин отдал богу душу. Ставя в церкви свечу за его упокой, княжна Александра с грустью вспомнила синеглазого увальня-блондина, с восторгом и тайной ревностью глазеющего на Пашетту — молоденькую, розовощекую и всю в розовом, летающую с кем-то в котильоне на очередном балу. Встали в памяти и другие синие глаза — переливающиеся мефистофелевским блеском под темными кудрями, байронически падающими на лоб. Грандисон. Его стать, его бархатный голос, его живые, пламенные речи…

В церкви было полно народу. Местами приходилось с трудом проталкиваться в толпе. Княжна еле держалась на ногах. Она уже много лет не бывала на людях: не имела для этого ни интереса, ни здоровья. Такая толчея — это было серьезное испытание для нее. Кто-то толкнул ее сзади — видимо, пробираясь между плотно стоящими людьми.

— Простите, — раздался совсем рядом с нею бархатный голос. Его голос. Голос Грандисона.

Сердце свело резкой болью. Но даже когда боль отступила, княжна Александра не вдруг решилась обернуться. Она была уверена, что это дьявольское наваждение. Но потом все же собралась с духом и медленно обернулась. Там, в довольно плотной толпе прихожан, стоял Грандисон. По-прежнему молодой и красивый, словно и не было этих долгих лет. Как всегда, разряжен в пух и прах по последней моде. Примерно на тот же манер были одеты и другие молодые люди в церкви, но он, как обычно, выглядел наиболее франтоватым. Да бог с ними, с модами, но как он сумел так отлично сохраниться? Он же должен сейчас выглядеть вдвое старше!

Огоньки церковных свечей на секунду слились в единое бескрайнее сияние. Княжна покачнулась. Грандисон тут же оказался рядом и подхватил ее со словами:

— Что с вами, сударыня?

«Не узнаёт. Он меня не узнаёт, — простучала по вискам горькая мысль. — Может, я уже умерла? И все это — причудливый сон после смерти?»

— Ей надо на свежий воздух! — раздался откуда-то сзади тот же голос. Голос Грандисона. Но княжна Алина в этот момент как раз смотрела ему в лицо — и отчетливо видела, что это произнес не он. Такой загадочный акустический эффект оказался непосильным для ее бедных нервов, и она осела на пол церкви в глубоком обмороке…

Очнулась княжна Алина в изысканной комнате на кушетке, обитой зеленым атласом. Таким же атласом были обиты золоченые кресла. Высокие окна украшали шторы из того же переливчатого материала. Судя по всему, это был чей-то будуар.

Скрипнула дверь, и в комнату вошла девушка с фарфоровым тазиком — видимо, прислуга. Двигалась она беззвучно — шаги гасил толстый персидский ковер.

— Где я, милая? — спросила ее княжна.

Но та, вместо ответа приложив палец ко рту, положила тазик возле кушетки, выжала в нем белоснежную тряпицу, которая там плавала, и положила ее на лоб гостье. Княжна Алина устало прикрыла глаза и задремала. Когда она пришла в себя и открыла глаза, девушки уже не было. А рядом с кушеткой сидели… два Грандисона. Молодой и старый. Алина все поняла. По ее щекам покатились слезы.

— Ну-ну, княжна, не надо так волноваться… — успокаивающим тоном произнес тот, что постарше. — Напугали вы нас с сыном, дорогая… Я, уж простите, взял на себя смелость привезти вас к себе. Домой отправлю, когда пожелаете — в моей личной карете, разумеется. Вы все там же, в Харитоньевском переулке?

— Д-да… — с трудом выдавила княжна. Ее душили слезы.

— А это жены моей будуар. Покойница любила зеленый цвет…

Княжна Алина вспомнила тот бал, когда она впервые увидела супругу Грандисона — ее лицо, кружева платья, изумруды великолепной парюры… Слезы вновь сами собой заструились по лицу. И снова зазвучал голос Грандисона, успокаивая ее и примиряя с тем, что все прошло и ничего не вернуть.

Чуть позже, по дороге домой, княжна Александра под мягкое покачивание дорогой кареты на заграничных рессорах решала для себя важный вопрос: хотелось бы ей забыть этот странный день или, наоборот, помнить его вечно?

Но и тот удивительный день уже давно минул, растворился в череде других дней, гораздо более обыденных… Молодой Грандисон недавно женился с большой выгодой, продолжив таким образом семейную традицию. Его отец, который навестил княжну Алину вскоре после этого, в Сочельник, уверял, что дети без ума друг от друга. Алина, вежливо улыбаясь, кивала в ответ. Она знала, что роль новобрачных в устройстве их семейного счастья была минимальной — за них все решили старый Грандисон с отцом невесты.

Свеча потухла. Княжна Алина потянулась за огарком, чтобы бросить его в особую медную миску, куда собирала огарки для переплавки на новые свечи — и мучительно закашлялась. Муфта свалилась с ее колен, письмо выпало на пол. Да уж, доктора давно забыли спасительную фразу о деликатной конституции пациентки и называют вещи своими именами. Чахотка — вот как именуется то, что мучит княжну Алину и скоро унесет ее в лучший мир, к давно ожидающим ее там папеньке и маменьке.

Но прежде чем уйти, она успеет кое-что сделать для Пашетты. И пусть та не поймет, что это будет сделано в качестве извинения — неважно. Главное, что это будет сделано. Она, княжна Алина, в лепешку расшибется, но найдет для дочери Пашетты самого лучшего мужа, какого только можно раздобыть на нынешней ярмарке невест!

Когда кашель утих, княжна встала, отыскала в инкрустированном перламутром бюро новую свечу и зажгла ее. К чему экономить? Не так уж и много ей осталось. С завтрашнего дня будет полно хлопот: надо по возможности привести в порядок весь дом — пусть Пашетте и ее дочери будет здесь хорошо и уютно. Они прибудут совсем скоро, дней через десять.

А пока что она перечитает те строчки, что так согрели ей сердце: «Алина, друг мой, я долго думала, как мне быть, и наконец решила призанять денег, чтобы везти Татьяну в Москву, на ярмарку невест. Я надеюсь, кузина, ты дашь нам приют на время пребывания там. Отдаю счастие Татьяны в твои руки. Любящая тебя Pachette».