Пацаны-пацанчики (джен)

В этом июле температура в Ижевске поднялась до небывалой высоты: баба Тамара, охая, держась за сердце и капая валидол на язык, утверждала, что асфальт кипит и лопается вязкими пузырями, как Везувий. На это место сбежался весь двор, и дети, опершись на стесанные коленки, с оханьем разглядывали застывший намертво лопнутый вязко-черный битум, как мертвый вулкан.

— Не вертись! — по вихрастому черному затылку шлепнула бабушкина ладонь. Мокрая от пота и огромная, тяжелая.

— А что я, я не верчусь, я в окно посмотрел, — Женя скорчил рожу. — А сколько времени?

Бабушка вздохнула, поправила косынку — и чего это она ее носит, жара же несусветная, майка к телу липнет — и наложила в тарелку еще картошки.

— Ешь, оглоед, и не вертись. Долго еще до пяти, не убежит от тебя двор твой. Что ж тебе дома-то не сидится, весь в своего отца, прости господи. Сидел бы дома, рисовал...

— Ба, — Женя закатил глаза. — Я и так нарисовался сегодня. Андрея в стольких ра-кур-сах, что он уже воет от меня, наверное.

Бабушка улыбнулась: Андреем они называли гипсовую обрубовку человеческой головы, которую она забрала из родного вуза, уходя на пенсию.

— Ладно, верю. В пять во двор выйдешь, хорошо. Но чтобы к темноте дома был как штык! Будет тут еще волновать бабушку. Компот будешь?

— Буду.

Горячая картошка летит в рот и катается на языке — больно! и как англичане только постоянно с ней во рту разговаривают? — а за ней еще одна, и еще, быстрее, льется холодный компот из груши с яблоками. Женя моет посуду и уносится на тахту, хватает книгу — Жюль Верн, папина еще — и прикрывает глаза.

Строчки скользят, в доме душно, несмотря на то, что все окна открыты, по лбу стекает пот, из кухни тараторит разными голосами телевизор — бабушка опять смотрит свои сериалы, — а голоса Сайреса Смита и моряка Пенкрофа, звучащие только у него в голове, смешиваются с тихим тиканием часов. Еще чуть-чуть до вечера.

С комода на Женю белесыми пустыми глазницами пялится Андрей, оттопырив твердые обрубленные гипсовые уши и выпятив губы, с упреком, мол, зачем врешь, не пять ракурсов, а только четыре, да и то халтура, пер-спек-ти-ва не соблюдена, построение завалено, кто так делает?

— Андрей, отстань, а то еще раз тебя нарисую, — бурчит Женя себе под нос, и Андрей отстает, больше не раскатывая гипсовые губищи.

Свет бьет в глаза, ковры и половички пляшут яркими красками, а за окном тихо — жара — никого нет. Поскорее бы.

Ведь каждый день, в пять часов вечера, когда солнце не так высоко, а на улице уже не так жарко, из десятой квартиры спускается Рыжая.

Рыжей пятнадцать лет — а может, и девять, она не высокая и не низкая, то в очках, то без, то так подстрижена, что Женя бы в жизни не отличил ее от мальчишки, то трясет рыжей копной волос.

Одно неизменно — ингалятор в руке и огромное черное пальто. Женя прекрасно понимает, что в пальто жарко, и что ей, наверное, трудно выходить во двор, — но оно того стоит. Ведь кому, как ни Жене, это легко понять.

Пальто полно карманов, и половина из них глубокие и бездонные, а половина нашита на подкладку и некрасиво топорщится вареной джинсой, но это не так важно.

Ведь от Рыжей пахнет лавандой, иван-чаем и скошенной травой, у нее щербатая улыбка и ярко-зеленые глаза и ромашки в волосах. А карманы пальто полны стихов, песен и сказок про далекие города, где все живут одной большой семьей и всегда, всегда побеждают зло.

И на каждый день у нее новая история.

— Все, пять часов, беги во двор уже, паскудник, — ласково треплет его по голове бабушка.

Отложив книгу, Женя пулей вылетает из квартиры, несется по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки сразу, бежит во двор, чудом не упав, ведь шнурки не завязаны.

Рыжая уже здесь, и на этот раз у нее две тугие косички и платье в горошек. Женя, тяжело дыша, садится на скамейку и готовится слушать.

— А про город сегодня будет? — открывает рот Глеб. Он тихий, себе на уме, и во двор выходит только истории послушать.

— Посмотрим, что в кармане найду, то и будем читать, — улыбается Рыжая.

— А почему...

— Тихо! А ну не мешай поэту! — Генка тыкает его в бок и сурово пыхтит.

Рыжая шарит в карманах, сначала в джинсовых, потом в бездонных, хмурится, перебирает пальцами, а потом вытягивает смятую в комок бумажку в клетку. Светлеет лицом и разворачивает.

— Ну, малышня, вам сегодня повезло: это про город. Слушайте. Однажды, когда дедушка вашего дедушки был ребенком...

Смеркалось, а Рыжая все говорила. Женя привалился на плечо Генке и слушал, открыв рот. В голове смешивались дети капитана Гранта и доктор Цорн, человек-невидимка и человек, потерявший свое лицо, а вперемешку с ними галдели герои Рыжей, те, которые не боялись сказать правду в лицо, танцевали на весенних утренних проспектах под музыку, играющую только у них в головах, просиживали в лабораториях и у письменных столов, чтобы сделать мир лучше.

Художники, писатели, ученые, рабочие — и все мечтатели.

Темнеет, и ребята потихоньку расходятся, Рыжая кашляет и вдыхает ингалятор, чтобы потом все равно втихаря затянуться украденной у соседа сигаретой, а Женя идет домой.

Наверное, когда он вырастет, он станет как те мечтатели из сказок Рыжей, и будет точно так же жить без оглядки на действительность и творить, творить, творить.

Голова работает на полную катушку, глаза закрываются, а Женя лежит в кровати, слушая, как бабушка охает над телевизором, и засыпает с улыбкой на лице.

Ведь завтра — и послезавтра, и после-послезавтра, и дальше, пока жара не спадет, Рыжая опять явится во двор.

И будет новая сказка.