Забытые города (джен)

И тогда две Лаудомии — умерших и еще не народившихся — подобны сосудам непереворачиваемой клепсидры, а переходы от рождения к смерти — переходу песчинок через ее горловину, и когда-нибудь появится на свет последний житель Лаудомии, и просочится вниз последняя песчинка, находящаяся ныне на верху горы песка.

— Итало Кальвино. «Невидимые города»

В одной долине течёт река.

С ленцой и нерасторопностью струит она свои воды в разгар летних дней, пережидая жару и вечерние грозы, несущие в долину гром и почти ни капли влаги. Насекомые стрекочут по безмятежной воде, разбивая гладь рябью, будто камешек, скачущий бесконечно по её поверхности. Всё тихо и беспрестанно гудит, воздух плавится в духоте, искушая пони прилечь на берегу и вздремнуть.

Только сегодня тут нет пони. Редкий путник забредает так далеко на юг от обжитых краёв Кантерлота. Эпоха переселений кончилась двадцать веков назад, и лишь отъявленные смельчаки, вечные скитальцы да неприкаянные души рискуют пересекать пустоши в поисках колыбели своих праотцов. Это в основном пегасы, разумеется, и долина с её сокровищами мало им интересна.

Потому, как и в любой другой день, река остаётся рекой, насекомые — насекомыми, ветер щекочет их невидимыми пальцами, и статные деревья-великаны несут дозор вдоль пологих берегов, покуда через десяток миль лес не уступает необъятным ручищам гор, нацеливших макушки в небо.

Деревья растут густо и пышно. Ивы и чинары, охочие до влаги, льнут к берегам. Глубже в дебрях соревнуются за место под солнцем дубы, ясени и редкие клёны: их стволы подобны опорам храма, кроны — сводчатому потолку, и тенистый собор под пологом листвы тянется без конца и края, растворяясь в зыбком мраке. Жирная земля под ковром диких роз, горькой жимолости и лесных трав укрыта мягким одеялом бурых прошлогодних листьев, шуршащих под копытами.

Неподалёку меж двух деревьев свил липкие сети паук. Бесплотное кружево протянулось от ствола к стволу и — к любопытному камешку, оплетённому цепкими корнями.

Размерами камень совсем не большой, не крупнее яблока.

Формой — напоминает жеребёнка.

* * *

Ещё через сколько-то сотен шагов есть неглубокий овраг, по дну которого течёт слабенький ручеёк, отвернув с прежнего русла — туда столетия назад гроза сверзила вяз. Поваленный ствол давно сгнил, но вода так и не вернулась к старой тропе. В ложбине на месте корневища натекла глубокая запруда.

Каменная колонна выступает над омутом из воды. Гладкая, округлая в поперечнике, она увита резным каменным плющом. Орнаменты почти скрылись под побегами настоящего вьюна, как будто лес брал с декора пример, когда разрастался.

У колонны отломилась верхушка. Что бы она ни поддерживала, того больше нет, как нет и остального Лита — величайшего из городов, существовавших в Эквестрии.

* * *

Лес возник тут не по своей воле.

Сейчас может показаться, что он растёт сам по себе, и через тысячу-другую лет сотрутся, дав волю дикой природе, последние следы присутствия земных пони — или нет, наверняка не скажешь. Присутствие земных пони, как и естество их, крепко; его не сдуть ветру, и оно не выгорит, как свеча от своего же пламени. Оно, подобно камню, стойко сносит невзгоды и стоит наперекор времени.

Так что пока, по сей день по крайней мере, лес ещё внемлет воле своих хозяев, давно сгинувших. Следы их неприметны, но знающий, куда смотреть, непременно отыщет искомое.

Где-то над подлеском растут на две сотни шагов в ряд одинаковые деревья. С течением столетий они — лжеапельсины — вымахали до монструозных размеров, стволы их усеяны колючками с единорожий рог, а ветви ломятся под тяжестью плодов.

Внизу под деревьями стелется хаотичный ковёр трав, цветов и кустарника. Маис и подсолнечники вдикую теснятся на ярком солнце под просветами в кронах. Кусочек мшистой почвы у тихого ручья облюбовала черника, источающая сладковатый аромат.

Лжеапельсины когда-то были простой живой изгородью вокруг домика с полем в окрестностях города. Тогда они были мельче, не выше саженцев; в исполинов их обратили время и повеление, отданное хозяевами: “расти!” — и они до сей поры исполняют их последнюю волю, все, кроме последнего деревца в ряду.

Оно меньше остальных и будто не изменилось со времени бытия ростком. Ветер не шепчет в его листочках, не тревожит и не колышет веточек.

Растение целиком облечено в камень.

* * *

Дальше по реке начинают виднеться первые следы руин.

Развалины поросли травой, лишь их скелеты торчат из-под корней деревьев: тут — каменный фронтон с фризом в лиственных мотивах, вон там — ступени мраморной лестницы, ведущие под землю. Каменные обломки усеивают лес будто палая листва.

Временами ливни смывают грязь и мусор, открывая следы старой мощёной улицы. Брусчатка истрескалась и выцвела с ходом времени. Теперь проще идти рядом и следовать в её направлении, чем ломать ноги на коварных камнях. Рядом протянулись заросли высокого и кривого можжевельника, благостно укрывая тропинку тенью, прежде чем снова затеряться в лесной чаще.

Одна развалина выделяется на фоне других габаритами. Просев под грузом себя, она лежит грудой щебня, но достаёт до макушек деревьев. Дорога замирает у входа в руины и скрывается внутри.

Конец тропы стерегут две статуи — два земных пони, жеребца, в фигурных латах, весивших бы сотни фунтов, будь они подлинны. Воины словно и не замечают тяжести.

Неведомый скульптор был одержим натуралистичностью. Пряжки, застёжки, пряди гривы, бугры мускулов под твёрдой шкурой, даже ресницы — всё воссоздано с точностью до мелочей, будто саму жизнь вдохнули в неодухотворённый камень. Фанатизм творца стоит наперекор бурям, грозам и времени.

С другого края развалившегося строения начинается другая дорожка. Прямая как стрела, она стремится вперёд и рассекает чащобу, не обращая внимания на корневища древ, сколько бы они её не терзали, мешая взрытые камни с палой листвой.

Шёпот ветра в кронах окончательно заглушает глухое бормотание реки.

* * *

Лит был первым городом, в котором поселились пони, бежав от северного холода. В ранние, золотые его дни, пока старая вражда ещё не вспыхнула сызнова, тут жили не только земные пони, но и пегасы с единорогами.

Первыми ушли пегасы. Небо звало их, как в былые времена: не сменилось и пары поколений, как в городе-саде не осталось ни одного крылатого пони. Они на долгие века переселились в облака над Литом. Соседствуя на словах со своими родичами — единорогами и земными пони, — они, без якоря, срывались с места, как пегасам и свойственно, чтобы творить новые города из облаков.

Единороги, покидая Лит, забрали с собою половину земных пони, обещая волшебством и чудесами создать им новый дом на далёком западе. Те же, кто не пошёл, часто размышляли, не ошиблись ли они, решив остаться и выбрав верность корням. Когда же спустя века рассказы об Аорте просочились назад, словно ручеёк горького пепла под выгоревшим остовом, они только возблагодарили судьбу.

* * *

Чем глубже в лес, тем менее запущенно выглядят руины и тем плотнее жмутся друг к дружке. Кровля у многих просела внутрь, но стены держатся, слепыми окнами глядя на торжество природы.

Ничего из этого совсем не напоминает развалины домика на окраине. Мраморные плиты — какие-то вывернутые, какие-то ровные — расчерчивают улицы в лабиринте домов. На обширной площади ещё стоит фонтан, но не вода наполняет мёртвый камень — земля и зелёная жизнь.

У края фонтана присела одинокая пони, будто бы задумчиво созерцая ползучий плющ. Каменная грива неподвижно развевается, как флаг на ветру. Живот кобылы округлён; “Она зачала недавно”, — скажет путник, но его можно простить за поспешную догадку.

На деле всего пара месяцев отделяет её от того, чтобы понести, — или тысяча лет, смотря с какой перспективы взглянуть.

* * *

Ближе к середине города дома уже не рассыпаются под натиском природы и времени. Некоторые с виду не тронуты совсем, будто бы и не бывало дюжины веков, что они простояли в забвении и запустении. Деревья и вьюны обрастают их уважительно, с почтением, не разрушая камень, но укрывая стены от солнца и непогоды.

Самые внушительные лозы, старейшие из них, серы цветом и тверды на ощупь. Они уже канули в окаменелую реку безвременья, под водами которой скрылся город.

Высокие фронтоны жилищ богато расписаны фризами и лепниной. Высеченные в камне земные пони, гружённые дарами земли, вереницей шагают по широкой улице ко дворцу — скромному и приземистому, сравни его с нынешним Кантерлотом. С балкона высочайшей из башен на них взирает двоица высоких единорогов; на боках у них едва различимы очертания крыльев.

Самые ранние свидетельства о жизни Селестии и Луны восходят к золотому веку Лита. В те времена сёстры ещё не были ни богинями, ни даже правительницами. Поколениями они пребывали тут, дивные гостьи этого города, и лишь этим обстоятельством вызывали у земных пони любопытство и благоговение. Но даже с ходом долгих веков сёстры ни разу не оспорили власть каменной королевы над её подданными.

Если что-то конкретное и сподвигло их покинуть Лит, причины стёрлись из памяти истории. Известно только, что почти все жители — более миллиона душ — однажды простились с городом и двинулись на север, через пустоши, к райским полям Вольнолесья.

На холме в самом центре города, в зале самой высокой башни, на пьедестале высится каменный престол. Стражи, застыв недвижимыми изваяниями, несут молчаливую вахту при дворе, кто-то прикрыв веки, кто-то распахнув невидящие глаза.

Подле трона стоит собравшись семья. Самая старая и старшая из них — матриарх — восседает у подножия, украсив чело грубой каменной короной весом под сотни фунтов. Жеребец и трое жеребят жмутся к ней в объятиях. Ни разу за тысячу лет они не пошевелили копытом.

После ухода Селестии и Луны лишь горстка пони осталась жить в Лите. Для столь огромного города их было мало, а по мере того, как медленно текли десятилетия, их становилось и того меньше. С каждым годом всё чаще склоняли они голову пред своей судьбой.

Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху.

И — камень к камню.