Für Alice (джен)

Утром Элиза проснулась в незнакомом месте — в просторной комнате на огромной кровати, такой огромной, что, казалось, у нее нет ни края, ни конца. Комната тоже казалась больше и намного светлее, чем та, в которой они жили с матерью и Дилси; в ней не было так жарко и душно, и было больше вещей: так, например, в дальнем углу виднелся довольно большой стол и рядом с ним — большое красивое кресло; на стене висело изображение какой-то молодой женщины — приглядевшись, Элиза поняла, что это не ее мать — а около едва видневшегося камина лежал более новый и теплый даже на вид коврик.

Элизе, впрочем, в этой комнате и на этой кровати отвели не так уж и много места: почти вплотную обложили большими подушками и укутали теплым одеялом из какой-то блестящей ткани — получилось что-то вроде небольшого кокона. Какое-то время Элиза по привычке лежала тихо-тихо, а потом осмелилась пошевелиться и выползти из кокона наружу.

И тут же заметила задумчиво разглядывавшего ее Хозяина.

— Проснулась? — спросил он. — Да не бойся ты, не ударю. Но что же делать с тобой, а?

Элиза вжалась обратно — вопрос звучал так, будто ее всерьез собирались вышвырнуть прочь. Хозяин чуть нахмурился, вытянулся рядом и стал разглядывать ее еще задумчивее; при свете дня он не выглядел страшным, просто хмурым, немного усталым и совсем не старым.

— Ишь, глазенки-то смышленые, — сказал он наконец. — Не знаю, понимаешь ты меня или нет, но что там, сейчас скажу, потом повторю. Слушай меня, девочка: я тебе отец. Ты мне дочь. Ясно?

Элиза поморгала. Хозяин... отец тяжело вздохнул.

— Ты мне дочь, — повторил он. — И жить будешь теперь здесь, со мной и твоим братом. Туда больше не вернешься.

— Ма? — тихонько спросила Элиза.

Отец сжал губы так, что они превратились в тонкую белую полоску.

— Нет у тебя матери. Забудь о ней, поняла?

Элиза опустила голову. Ночью мама упала и не поднялась; наверное, с ней что-то случилось, и теперь Элиза останется с отцом и каким-то братом, потому что больше у неё никого нет.

— Ты чего надулась? — отец протянул было к ней руку, но Элиза быстро, как могла, заползла обратно в кокон из подушек и одеял. — Дракклы меня задери, ты что... ты меня боишься, что ли?

Элиза спряталась в подушки и одеяло так далеко, что ей было тяжело дышать, но ни за что не вылезла бы на свет и воздух. Отца она действительно боялась: пусть ей самой он пока не сделал ничего плохого, он делал больно матери и Дилси — тем единственным существам, которых она знала, которые ее любили. Матери у нее теперь нет, Дилси тоже не будет, а все из-за него.

Кровать рядом с ней сильно прогнулась — кажется, отец сел рядом.

— С-сука ноттовская, — как будто прошипел он. — Ну ничего, узнаешь, как от меня моих же детей прятать... — и добавил, куда мягче, — эй, похоже, мы не так начали. Я тебя напугал, наверное, но... я уже давно не видел таких маленьких детей, как ты. Давай-ка попробуем еще раз?

Как ни странно, но Элизу успокоили его слова и голос: он явно злился — и сильно — на мать, но ей самой он не хотел причинить вреда, даже наоборот. Медленно, очень осторожно она высунулась наружу; отец снова посмотрел на неё, кашлянул и, вытянув из разворошенного кокона, неловко — как ночью — подхватил на руки:

— Вот и славно. Вот и умница. Пойдём, позавтракаем. Голодная, поди?

На Элизе не было ничего, кроме старенькой рубашки, перешитой матерью из каких-то вещей, и она тут же начала дрожать: в комнате было куда прохладнее, чем ей показалось сначала; отец, заметив это, тут же укутал ее в одеяльце. За дверью комнаты оказался огромный дом: потолки терялись в полумраке где-то высоко над головой, узкие длинные окна были будто вырублены в серых каменных стенах; то тут, то там попадались странные железные фигуры и какие-то картины в тяжёлых рамах. Один коридор был сплошь увешан портретами рыжеволосых людей, смутно похожих на отца; отец и Элиза уже были в самом его конце, когда женщина с одной из крайних картин повернула голову и хрипло произнесла:

— Благослови, пресвятая дева, несчастное дитя и мать ее...

— Закрой рот, — прошипел отец как недавно в комнате, и чуть крепче прижал к себе Элизу. — Не слушай ее, дочка.

Кто бы ни была женщина на картине, молчать она явно не собиралась.

— Ты-ы, — прохрипела она так, будто ей сковало горло. — Ублюдок, бесовское отродье, позор моей плоти и крови! Позабывший истинный свет и ударившийся в самую богомерзкую ворожбу! Зачавший первенца насилием над той, чьего мизинца ты не стоишь, и распутничающий с поганой шлюхой, позабывшей мужа, семью и честь! Скорее бы дьявол прибрал тебя, негодяй, и освободил и страдалицу, и сына, и эту малютку, что ты оторвал от материнской груди!

Отец рывком развернулся к картине; на одной руке он держал Элизу, другой сжимал палку — не кнут, а ту, другую.

— Я сказал — заткнись, старая карга!

Из палочки вылетела струя света; женщина исчезла, оставив только черное полотно. Остальные люди на портретах в коридоре молчали; Элиза заплакала — женщина и ее слова напугали ее едва ли не больше вчерашнего.

— Ну, ну, ну, — отец неумело покачал ее на руках. — Было бы, из-за чего реветь. Это всего лишь твоя бабка, старая сумасшедшая бабка. Хорошо, что она сдохла, туда ей и дорога.

Откуда-то тянуло холодом; Элиза поежилась, всхлипнула в последний раз — слезы неприятно застывали на лице — и прижалась к отцу.

— Вот и все, вот и прошло, — отец вытер ей щеки краем одеяльца и пошел дальше. — А мамашу я спалю к драккловой матери — уверен, им найдется, о чем поговорить.

Он принёс её в большой зал с огромным камином и длинным деревянным столом; за столом, на стуле с резной спинкой сидел мальчик с длинными рыжими волосами и вяло копался в тарелке с чем-то сероватым. Когда отец подошёл ближе, мальчик поднял голову и уставился на Элизу так, будто впервые увидел:

— Это кто?

— Твоя сестра, Элиза, — ответил отец, усаживаясь за стол и сажая Элизу на колени.

— А они разве не передохли все?

Отец протянул руку и ударил мальчика по затылку — так, что тот чуть не ударился о стол. Элиза тихо пискнула, но мальчик просто потер голову и снова принялся возить ложкой по тарелке.

— Выбирай выражения, — сказал отец. — И изволь есть по-человечески.

— Ел бы, если бы еда была человеческой, — огрызнулся мальчик. — Старую-то повариху ты заавадил, новую не купил, а Малли стряпает так, что в рот не взять.

— Съезжу в Эдинбург на днях да куплю, — отец поднес к Элизе ложку с тем самым, сероватым; она осторожно проглотила — сероватое оказалось овсянкой: пресной и, кажется, чуть подгорелой. — Не ной. Сам бы уже готовить выучился, если хочешь деликатесов.

— Я нормально жрать хочу, — мальчик подпер щеку кулаком. — Делать с ней что будем?

Элиза не сразу поняла, что речь о ней, а не о поварихе или еде.

— А что делать? — отец скормил Элизе еще одну ложку каши. — Растить. Кормить. Учить. Что с тобой, то и с ней.

— Ей одежда нужна, — пожал плечами мальчик. — И кто-то, кто бы за нею смотрел.

— В твоей старой одежке походит, какая ей в этом возрасте разница, — отмахнулся отец. — А присматривать... вот ты и присмотришь.

— Я?!

— А что? До Хогвартса полно времени, а там разберемся, — отец попробовал кашу и тут же ее выплюнул. — Тьфу, и впрямь мерзость, как вы только это едите. Пойду вчерашнее рагу разогрею.

Он ссадил Элизу прямо на край столешницы и вышел прочь; мальчик еще пару мгновений рассматривал ее, а потом поднялся и подошел ближе.

— На Элизу ты не тянешь, — сказал он. — На Элли разве что.

Элиза заулыбалась: так называли ее мать и Дилси. Может, этот мальчик сумеет ее полюбить так же, как любили они?

— Ого, тебе нравится! — удивился мальчик. — Ну ладно, давай тогда знакомиться. Я Родольфус, твой брат. Но отец, мистер Антонин и мистер Реддл зовут меня просто Руди.

Он протянул руку, но, подумав, загнул все пальцы, кроме одного. Элиза схватила его за палец; Руди попытался вырваться, но после нескольких неудачных попыток засмеялся. Элиза засмеялась в ответ — игра ей понравилась.

— Ты вроде ничего, — мальчик — брат — Руди — сел на место отца. — Только я не хочу кормить тебя с ложки, ты уже большая. Смотри, берешь ее вот так и зачерпываешь...

Когда вернулся отец, в каше были и они с Руди, и стол, и два ближайших кресла, но Элиза смеялась, сколько хватало сил: ложкой она научилась орудовать довольно уверенно.

А еще — что веселило ее куда больше — она была не одна с отцом, который все еще ее пугал. Теперь она знала, какой у нее брат.