Дочь беспокойной осени (джен)

Еще с осени шестнадцатого года заключенным с воли начали приходить весточки о том, что в стране неспокойно, особенно в столице. Друзья по партии почти в каждом письме писали то о народном возмущении продразверсткой, то о волнениях в тыловых воинских частях, то о забастовках рабочих. Казалось, каждая строчка дышала в тех письмах тревожным и восторженным ожиданием. Их читали-зачитывали громко для всех и бурно обсуждали, не пытаясь скрывать свои чаяния от охраны. Да те и сами все больше начинали высказываться в том же ключе. Царский режим слабел. Если среди надзирателей и находились те, кому это не нравились, то таковых просто не было слышно.

И несмотря на все предвестники, новость о революции прокатилась по Акатую подобно весеннему грому. А вместе с тем — и объявленная Керенским амнистия. Те дни слились для Маруси в единый вихрь огромной радости, но и немалого разочарования, которое она всеми силами старалась таить. С другими, когда, обнявшись, они с подругами смеялись, плакали и танцевали сначала в камере, а потом и на тюремном дворе, у нее это получалось. Когда все вместе восторженно и бестолково собирались в путь — тоже. Но наедине с собой — не очень. Все свершилось, но без нее. До обидного мало сделала она для революции.

Однако, как вскоре выяснилось, ей еще только предстояло сыграть свою роль.

Из тюрьмы Маруся приехала в Читу. Она не успела даже снять жилье — вместе с Саней Измайлович и Ирой Каховской квартировалась у Лии Бронштейн, активистки местной партийной ячейки, которая бывала частой и желанной гостьей в Акатуйской тюрьме — как ее затянуло в кипучую партийную жизнь.

Сначала это были выступления на местных митингах. Ее пламенными речами заслушивались. А она говорила о том, каким долгим был путь, как многие товарищи не дожили до торжества справедливости и как важно, храня память о них, сохранить и укрепить в стране народную власть. В продолжении этих речей уже в гостиной у Лии вызрела идея, а потом и твердое намерение не оставить на тюремном кладбище тела погибших в борьбе с сатрапами Егора Сазонова и его друзей. Организацией перезахоронения Маруся с подругами сразу же и занялись. Место выбрали на уфимском кладбище, на холме повыше, чтоб гулял вольный ветер.

Моросил мелкий дождь, а Маруся стояла с непокрытой головой без зонтика.

— Погибнуть в борьбе за победу своего идеала — великое счастье! — говорила она о том, во что свято верила. — Среди ужасов — смерти и крови — рождается свобода!

А в доме Лии уже ждало письмо от Емельяна.

«Ты нужна нам в столице».

В окно светило солнце и доносилась незатейливо звонкая песнь синицы. Пришла весна.

* * *

Емельян встречал свою старую знакомую на вокзале с букетом цветов. От нее же не ускользнуло разочарование, мелькнувшее на его немного обрюзгшем лице при взгляде на прибывших с ней вместе Ирину и Саню. И цветы в его руках показались пошлостью, но скрепя сердце она их взяла. Сухо позволила поцеловать себя в губы.

В экипаже она то и дело крутила головой по сторонам, с радостью замечая возбужденные толпы народа, и расспрашивала о деле. Ничего еще не закончилось!

По ходу разговора Маруся немного смягчилась, поняв, что Емельян действительно в курсе событий, но все его любовные порывы проигнорировала. Куда больше ее интересовали подробности февральских событий и сложившаяся расстановка сил. Разговор продолжился на съемной квартире почти до утра. А с рассветом все вчетвером уже отправились на заседание партии.

Марусю там встретили овациями и обращались исключительно по имени-отчеству. Так она стала Марией Александровной и с головой погрузилась в дело всей своей жизни. Она выступала перед военными и рабочими, писала пламенные статьи в газеты, спорила с руководством Петросовета, критиковала Керенского.

Всегда эмоциональная, деятельная, бескомпромиссная, призывая к прекращению войны, передаче земли крестьянам, а власти — Советам, она неизменно находила широкую поддержку аудитории и вскоре вошла в состав центрального исполнительного комитета. Она чувствовала такой душевный подъем и такой прилив сил, что, казалось, могла обходиться вовсе без еды и сна. Ни о каких амурных интрижках не могло быть и речи.

— Керенский предал все идеалы! Он диктатор! — выкрикивала она, дымя папиросой и меряя широкими шагами кухню в глубокой ночи. — Нам не по пути с ним.

— Остановись хоть на минуту, присядь, ты сгоришь так… — уговаривал Емельян, она будто не слышала.

— Но в одиночку мне с ним не справиться. Придется сотрудничать с большевиками…

— О чем ты говоришь?! Они же еще хуже.

— В том то и дело! — с воодушевлением соглашалась Мария Александровна и наконец обращала взгляд на мужчину, с которым делила кров. — В них все дышит ненавистью, и народ долгое время их не потерпит. Они только инструмент для подчинения всей полноты власти народной воле.

— Прав был Антон, нельзя было тебе сюда. Ты только себя погубишь.

— Что ты несешь и какой еще Антон?

— Сенькин… Там, в Акатуе, помнишь?

На мгновение в мыслях ее складывает мозаика:

— Так это помешал побегу?

— Скорее всего.

— Тогда его следовало покарать, — рассеянно пробормотала Мария Александровна, — хотя… теперь уже черт с ним.

— Вообще-то, он был влюблен в тебя. — Емельян устало откинулся на спинку стула и стал похож на обмякшую тряпичную куклу, но Марии не было дела ни до него, ни до событий давно минувшего прошлого.

У нее теперь новая, настоящая, жизнь. Когда в августе семнадцатого Ганенко, решением ЦК партии направленный для проведения революционной работы в Харьков, покинул Петроград, она этого практически не заметила.

* * *

На исходе августа ее противостояние с партийной верхушкой достигло пика.

— Сотрудничество с буржуазией, — буквально вскипая гневом, выступала она на собраниях, — это значит помогать буржуазному строю удержаться и дальше на сгорбленных плечах трудового народа! — И красноречие ее не пропало втуне. Вокруг нее сплотилось левое крыло эсеровской партии, которое вскоре полностью отмежевалось от сторонников Керенского.

Мария Александровна стала лидером новой партии. Она поддержала большевиков и вместе с ними триумфально прошла через свою главную осень, которая в первое время виделась ей бурным расцветом самой настоящей весны.

Крестьянство ее боготворило, иностранная пресса называла самой влиятельной женщиной в России, а большевики выдвинули ее кандидатуру на должность председателя Учредительного Собрания, которую она, впрочем, не получила, но унывать и не думала.

В январе Съезд советов еще приветствовал Марию Александровну стоя по случаю годовщины ее вступления в революционную борьбу. Владимир Ленин еще дарил ей цветы. И хоть она и понимала, что внешняя мягкость и уступчивость большевистского лидера иллюзорны, еще была уверена, что ей хватит сил для установления баланса и продвижения собственных идеалов в жизнь.

Но уже в апреле союз ее партии с большевиками, неуклонно забирающими власть, начал трещать по швам. Она раскритиковала их за полицейские методы, которые ничем не лучше царских, и призвала одуматься и довериться народной стихии, которая переливается как свет, как воздух, и понять наконец, что в том и состоит принцип власти трудящихся, за которую они вместе сражались. Но на этот раз оппоненты над ее словами только смеялись, называя бессвязным бредом.

Тогда она пригрозила недавним соратникам тем, что вернется к террору.

— Раз вы пошли по стопам царизма, то и за меня снова станет говорить динамит и браунинг!

С того момента тревога поселилась и в глазах подруг.

— Помнишь, я говорила, ты похожа на мою сестренку? — внезапно спросила Саня, наливая ей крепкого чая в кружку. Казавшийся неисчерпаемым запас сил иссякал, и теперь вечерами некогда неукротимая фурия сама порой напоминала себе тряпичную куклу.

— Помню. К чему ты это?

— Она совсем не считалась с риском и погибла... Мне тревожно за тебя. Может быть, лучше отступить и переждать?

— Я не считаюсь с риском? — Мария Александровна мгновенно выпрямилась. — А ты? Разве ты считалась с риском, когда шла устранять губернатора? Разве кого-то из нас это ранее останавливало? Нет, Саня, борьба — это всегда риск. Меня он не останавливал раньше, не остановит и сегодня.

В июле она попыталась поднять своих сторонников на вооруженный мятеж, но тот угас, не успев разгореться. Ее снова арестовали, а еще распространили издевательское прозвище — трехсвятительская богородица — по названию переулка в котором начинался их безуспешный бунт.

* * *

В жизнь снова вползала осень. Но Марии Александровне поначалу не верилось, что дело ее уже проиграно.

Первое послереволюционное заключение ее не продлилось долго. Большевики приговорили ее всего к году тюрьмы, но сразу же и амнистировали за особые заслуги перед революцией.

Надеялись ли новые враги Марии Александровны на ее благодарность или благоразумие — неизвестно. В любом случае, расчет оказался неверен. Она решила идти до конца, если не путем силы, то — правды. Ей казалось, что разоблачения преступлений большевиков против народа положат конец терпению трудящихся. Но терпение властей иссякло раньше.

Последовал новый арест за клевету на советскую власть, принудительная изоляция в Кремлёвской больнице. Казалось, что ее влияния все еще боятся и не хотят превращаться в ее палачей. Это вселяло надежду. И Марии Александровне снова удалось найти сочувствующих, которые помогли ей установить связь эсеровским ЦК и совершить побег.

Скрываясь на тайных квартирах, она год ускользала от власти красных, однако все равно была выслежена и арестована в третий раз.

Принудительное лечение в психиатрической лечебнице. Ванны, капельницы, смирительная рубашка. Попытки добиться врачебной экспертизы. Освобождение под поручительство нового руководства эсеров. И неудачная попытка сбежать за границу. Ее схватили и сослали в подмосковный совхоз. Там Мария Александровна снова встретилась с Саней Измайлович. Живя в одном доме, они теперь делили одну на двоих кружку и одно на двоих пальто.

— Могли ли мы думать, что так будет? — с отрешенной улыбкой спрашивала Саня. — Там, в Акатуе? Теперь мы, как мухи в паутине: чем больше бьемся, тем сильнее затягиваются силки.

— Не могли, — строго хмурилась Маруся. — Но я ни о чем не жалею. С царизмом и с разными правыми нужно было покончить. И мы этого добились. И с большевиками покончим, нужно только набраться терпения. В этом ты была права: нужно выждать время. Да, мы сейчас похожи на мух, но где-то все равно горит свет и о нас помнят…

Новая тактика себя оправдала и эсерок отправили в ссылку в Самарканд. Вскоре здесь же к ним присоединилась Ира. На раскаленных палящим солнцем улицах восточного города, вдали от столиц, измученные революционерки смогли вздохнуть свободнее. Знойный воздух казался им ласковым, а будущее — светлым. После зимы в почти не отапливаемой гнилой избе они наслаждались теплом, покоем и с удовольствием бродили по городу.

— Мы будто попали в восточную сказку, — мечтательно говорила Ира, когда они прогуливались по старым улицам.

— А еще несколько лет назад здесь было опасно, — заметила Саня, — орудовали басмачи. Все-таки не во всем плохи большевики, навели здесь порядок.

— Не во всем, — согласилась Маруся. — В чем-то они были правы, пожалуй, а я ошибалась. Порядок иногда можно устанавливать силой. Возможно, с ними следовало договориться.

В тот период она в самом деле склонялась к тому, чтобы отказаться от борьбы и просто жить. Из Самарканда все втроем перебрались в Ташкент, более современный, озелененный и тенистый. Устроились на работу. Но Мария все равно оставалась сама собой. Пусть в ней уже угасла жажда сражений, но осталась прямолинейность и честность. В кругу новых знакомых она не считала нужным воздерживаться от разговоров на политические темы, тем более что сама не видела в них угрозы для новой власти. Да, в чем-то она с красными соглашалась, в чем — нет. Например, указ о коллективизации она читала с сжимающимся сердцем и писала на полях, как было бы лучше, правильнее сделать... Но это было лишь ее частным мнением, за которое не преследовали даже при царской тирании.

Однако ее речи посчитали опасными и продлили ссылку, заставив покинуть уютное уже обжитое место и отбывать новый срок в Уфе. Это вновь пробудило в Марии Александровне праведный гнев. Она решила, что рано сложила оружие и надо продолжать борьбу. Однако стала более скрытной и осторожной. Во всяком случае, так ей казалось.

* * *

На круглых настенных часах стрелки наконец показали шесть вечера и конторские служащие Госбанка засобирались домой. Среди них и ничем не примечательная немолодая женщина аккуратно сложила бумаги в ящик, смахнула с рабочего стола пыль и не торопясь пошла к выходу, а затем на трамвайную остановку.

Из коридора деревянного барака ей в лицо привычно пахнуло духотой, запахами хозяйственного мыла, незатейливой стряпни и чуть-чуть нечистотами. Пройдя в дальний конец коридора, она толкнула фанерную дверь и наконец-то оказалась дома.

— Вот и Машенька наша пришла, — заулыбался ей из своего кресла Андрей Яковлевич.

— Добрый вечер, — ответила Мария Александровна и, сняв верхнюю одежду, сразу пошла на кухню, по пути потрепав по вихрастой макушке Алешку. Раз вернулась домой первой — ей и готовить ужин. Но она только достала из кладовки картошку, как пришли Ира с Саней. А следом за ними и Илья.

Жить коммуной удобнее и веселее. Они все друг другу здесь соратники и друзья. Только Илья ей еще и муж. Познакомились они еще в Петрограде, но сблизились только в Уфе. И она к нему вроде бы даже что-то чувствовала, не так как когда-то с Емельяном. И к сыну его Алешке — тоже. Но не это главное. Главное, что они вместе в тайне руководили краевой организацией эсеров и постепенно налаживали контакты с комитетами по всей стране. Муж искренне восхищался ею и старался поддержать во всем.

Ужинали они в тот день отварным картофелем с салом. А потом отправили Алешку с дедом спать в маленькую спальню, сами же вчетвером собрались в столовой, которая была дальше всего от соседских комнат, а значит, и посторонних ушей. Поставили на стол кружки, разлили чай (на случай незваных гостей) и приступили к обсуждению текущих партийных дел.

Тексты для агиток, помещение для тайной типографии, донесения связных, партийная касса… Вопросов много, обмениваясь только короткими записками серьезного дела не организуешь.

— Собраться бы где-то надо.

— Нет, Марусь, нельзя. — Илья накрыл ее руку своей теплой большой ладонью. — Опасно. Сегодня говорил с посыльным из Тобольска. У наших там появились сведения, что чекисты готовят облавы. И аресты возобновились, даже без особых поводов. Многие наши вообще задумываются о том, чтобы уехать за границу. Говорят, можно договориться, чтобы в товарном вагоне доехать до Иркутска, а оттуда, где на перекладных, где пешими тропами — до границы с Монголией. Охраняют ее не так строго, потому что места глухие.

— Разбегаются, значит, — зло усмехнулась Мария Александровна.

— Возможно, сейчас это единственная возможность сохранить организацию. Может быть, и нам стоит подумать.

— И куда мы с ребенком и стариком?

— Не знаю, — Илья сокрушенно покрутил головой.

— Думаю, нужно просто затаиться, — неуверенно предложила Ирина. — Может быть, совсем даже свернуть работу.

— Ты же слышала про аресты без повода, — тяжело посмотрела на нее Мария. — Это не спасет. Раз из страны нам путь заказан, нужно, наоборот, укреплять позиции на случай, если придется защищаться, — она говорила, и сама уже себе не верила. Она чувствовала нарастающую безнадежность.

Только недавно, но зато со всей ясностью Мария Александровна поняла, что враг у нее уже совсем не тот. Это царских жандармов и чиновников можно было запугать террором до такой степени, что многие боялись косо посмотреть на революционера, будь тот хоть на свободе, хоть в тюрьме. А провинившиеся прятались по домам, но все равно рано или поздно встречались с пулей или самодельной бомбой.

Нынешний ее враг был закален кровью, пролитой в том числе ее и другими сторонниками террора. Так же, как и она сама, ее новый враг не слишком-то цеплялся за жизнь и при необходимости легко мог пожертвовать и собой, и другими. В схватке с таким врагом у нее уже не было шансов. Но никакого иного пути, кроме борьбы, она просто не знала.

* * *

"Укрепить позиции" они ожидаемо не успели. За одну ночь почти все члены уфимской ячейки были арестованы в собственных домах.

На этот раз в обвинении значилось «развертывание широкой контрреволюционной деятельности и организация террористических и вредительских групп». Так она снова оказалась в Бутырской тюрьме. Та почти не изменилась внешне, будто и не было последних тридцати с лишним лет. Только надзиратели и следователи стали не в пример грубее и злее. И на том спасибо, этим они узницу хотя бы раззадоривали.

— Вы какой подход к вашему содержанию в тюрьме предпочитаете: кнут или пряник?

— Конечно, кнут!

Еще бы она стала у них просить о "пряниках".

И на суде она снова была дерзка и прямолинейна, совсем как в далекой юности. И приговор получила суровый — двадцать пять лет тюрьмы. На лучшее и не рассчитывала.

Выйти когда-нибудь на свободу Мария Александровна более не надеялась, но когда схлынули эмоции вдруг со всей остротой ощутила ответственность за судьбы близких. И тогда она решилась написать Сталину.

Переступив через гордость, в письме она хвалила большевистскую власть. Говорила о том, что сама сделала бы гораздо хуже. Писала, что поддерживает и коллективизацию, и продразверстку, только по отдельным пунктам имея свое мнение, которое она, впрочем, не считает единственно верным. Она называла адресата человеком умным и заинтересованным в истинном преображении страны. А потому она призывала его покончить с последним наследием царской тирании — со смертной казнью. Последнюю совершив над нею, как над последним неразоружившимся осколком.

Да, она иронизировала, льстила, взывала к возвышенным чувствам. Призывала на помощь все свое красноречие.

Напрасно.

Вождь не ответил.

* * *

Автомобильные колеса поднимают с грунтовки тонкую пыль, и та вихрится потом им вслед вместе с ворохами опавших листьев. Осень.

Тентованный грузовик останавливается в лесу. Сначала с него спрыгивают вооруженные люди, потом командуют выходить остальным.

Мария Александровна понимает это только по движениям сидевших рядом. Из-за потрясений последних лет она окончательно потеряла слух. Она щурится на яркое, пробивающееся сквозь желтую листву солнце и радуется, что рядом с ней нет мужа и подруг. Она понимает, зачем их сюда привезли, но не ощущает страха.

Она делала ошибки, но она боролась.

Какое-то время ей казалось, что своей борьбой она сделала только хуже. Но пока писала письмо вождю, многое смогла сама переосмыслить, потому что пыталась хвалить, не кривя душой. И получилось так, что и насилию может быть оправдание, если порядок наводится ради лучшей жизни. Оправдывала же она когда-то крестьянские самосуды, полагая что они приведут к торжеству правды.

Возможно, и большевики хотели того же, ведь жизнь в стране при них понемногу налаживалась, во всяком случае до войны. Но Марии Александровне и в голову бы не пришло винить большевиков в том, что на их страну напали. И она бы непременно поддержала нынешнюю власть ради общей победы, да только власть ей не поверила.

Что ж… Она сделала для страны, для народа все что могла, и боролась всегда за лучшую в мире идею: за свободу и справедливость. И если такова цена, то умереть не страшно.

Она не слышит ни приговора, ни последовавшего залпа. И, на свое счастье, уже не может увидеть следующие грузовики и сидящих в них мужа и Саню.