Джонни Уокер (джен)

Глаза у Шибусавы, как у дохлой рыбы, и Дазай никак не может избавиться от противного чувства, что Достоевский прекрасно знает, о чём он, Осаму, сейчас думает. Потому так блядски тонко улыбается и изредка кивает, вторя монотонным рассуждениям Шибусавы о скуке, белом море и собственном интеллекте.

От Коллекционера несёт замогильной сыростью и чужим безумием, и Дазай знает, в чём тут дело, так же как и Достоевский блядски тонко улыбается как раз поэтому, но уйти, пока дело не закончено, не может. Чуя бы обозвал его грёбаным шахматистом и был бы прав. Чуя заржал бы, услышав «Ты единственный считаешь, что тебя нельзя прочесть», и сдал бы их с потрохами, но как же Дазай устал от этих поехавших рассудком сукиных детей.

Мысль приходит и уходит, и Достоевский улыбается шире, встречаясь с ним взглядом.

— Занятный, правда? — шепчет он, и в отзвуке чужого голоса Дазаю слышится свой.

— Давно почивший, — так же вполголоса отзывается Осаму, смотря в спину Коллекционера. — С каких пор тебя забавляют усопшие?

— С тех пор, как они забавляют тебя. Ты заманил его в город.

— Я ловил на живца.

Несколько коротких мгновений Достоевский выглядит даже малость недоумевающим, но затем восторженно улыбается.

— О, как я мог забыть! Тот маленький сердитый эспер. Как бишь его там?

— Накахара…

— Чуя! — почти восклицает Достоевский, и Дазай неприязненно дёргает губой. — Грязный на язык, прямолинейный юноша. Не терпится взглянуть.

— Не поперхнись.

Достоевский шало улыбается и вдруг доверительно, каплю насмешливо говорит:

— Несмотря на твоё восхитительное умение без мыла залезть в любую задницу и такое же грандиозное — самого себя рядить в костюм бездушной твари, вокруг тебя продолжают толпиться верные по самые гланды сосунки. — Дазай вздрагивает чуть более явно, и Достоевский перестаёт улыбаться. — Малыша Чую это немного злит и восхищает, а теперь ещё и нелепо, по-дебильному радует: он с самой вашей первой встречи пудовыми кулаками выбивает из тебя человека, так что ему приятно осознавать, что не зря.

Осаму недобро косится на Фёдора, забыв на мгновение и про Коллекционера, и про нависший над Йокогамой туман, и заталкивает поглубже проснувшийся вдруг в душе первобытный ужас.

— Он так думает, прости за обсценную лексику, — притворно скорчившись, продолжает Достоевский. — Наивный, но хорошенький. Преданный. Так что я тебя понимаю. И даже не сержусь за попытку солгать.

Дазай встречается с Достоевским взглядом, и тот сладко улыбается.

— Накаджима Ацуши. Так зовут тигрёнка, который убил нашего самонадеянного друга?

— Преступление и Наказание. Это твоя способность прячется в углу? — в тон ему спрашивает Дазай.

— Туше. — Смех у Достоевского, как в записи. — Не сердись: в этом городе полно крыс.

— Мяу.

Улыбка у Достоевского, как в зеркале.

Вот только в кривом.