Джонни Уокер (джен)

На то, чтобы заподозрить неладное, у Чуи уходит полтора часа в одном помещении с эсперами Агентства и Акутагавой.

Это херова вечность по сравнению с тем, как скоро обычно с подобными вещами справляется Дазай, но эй! Он в их дуэте грубая сила (и помилуй вас Боже шутить про рост), а не мозг. Так что полтора часа — это быстро. Куникида вообще, к примеру, ничего не замечает, и Накахара чувствует нечто сродни ревностному довольству. Не совсем честно, учитывая, что он с Осаму знаком с детства, а Доппо смешные полгода, но… Чуя и честность? Серьёзно?

Так что поводов для хорошего настроения у Накахары целых два. Кроме того, дома его поджидает непочатая бутылка Chateau la Lagune семилетней выдержки, а погода располагает к ношению шляп. Так что очередное сотрудничество с Вооружённым детективным агентством перестаёт казаться таким уж тягостным.

И вот-вот обещает стать познавательным.

Всё дело в Акутагаве и мальчишке-тигре.

Первые полчаса он находит забавным то, как Рюноскэ, посрамив всех щенков-терьеров, яростно рычит, стоит Ацуши приблизиться к Дазаю на шаг ближе. Тигр то огрызается в ответ на беззлобные подначки Дазая, то улыбается широко и довольно, то раздражённо шипит всякий раз, как Осаму, забыв об инструктаже, возвращается к бесполезной клоунаде. Тут же зарабатывает от сидящего рядом Куникиды подзатыльник, и ревнивая злость в глазах самого страшного эспера Мафии моментально превращается в чистое убийство.

Акутагава даже подрывается с места, всем своим видом угрожая испепелить обидчиков, но тигрёнок вдруг весело хохочет, и хитрый огонёк в причудливых глазах мальчонки вынуждают Чую посмотреть на происходящее под иным углом.

Следующий час он тратит на сравнение и в итоге мрачно пялится на беспечного Дазая. Тот в ответ дебильно улыбается во все свои тридцать два и игриво тянет гласные. Градус лукавства в тёмных глазах растёт прямо пропорционально раздражению Накахары, и, как только за Доппо, Ацуши и Рюноскэ закрывается дверь, Чуя отбрасывает в сторону материалы дела и скрещивает руки на груди.

— Что ты задумал?

Семь баллов из десяти по шкале искренности Осаму Дазая — так оценивает Чуя ответный взгляд бывшего напарника и многозначительно цокает языком.

— Ну.

Улыбка сходит с лица Дазая так же быстро, как появляется. Исчезает обманчивый налёт беззаботности и наигранной придурковатости, Осаму снова выглядит старше, чем есть на самом деле, а Накахара перестаёт чувствовать себя так, словно играет в игру, правила которой ему хорошо известны. С таким Дазаем разговаривать трудно, опасно и не всегда стоит того: серьёзность не значит честность, но лучше это, чем стандартный набор навязанных автопилотом отговорок.

— Нам с тобой не помешает замена.

На самом деле нужно спросить, почему они? Поинтересоваться, не слетел ли Дазай с катушек окончательно, напомнить, что эти двое друг друга ненавидят, а Агентство и Мафия не друзья, но… Должно быть, сегодня день такой. Отчего, зачем и почему — он понимает сам.

Потому негромко хмыкает и с вызовом спрашивает:

— А мы на что?

Ушлёпок Дазай не выглядит удивлённым. Ушлёпок Дазай улыбается. Чуя с досадой чувствует приливший к щекам жар и отворачивается к окну.

— Ненавижу тебя.

— Ага.

— Назовутся «Двойным чёрным» — расщеплю на атомы.

— Непременно.

— Ох, иди к чёрту.

На то, чтобы заподозрить неладное, у Накахары уходит полтора часа. «Ты знал, да? Ты всё это спланировал?» — эти вопросы проносятся в голове за считанные секунды.

Он не задаёт ни один из них.

Дело о пропавшем ларьке со сладостями разбирают всем Агентством. Потому что это весело и так сказал президент.

Куникида с вежливым вниманием смотрит точно в глаза Фукузаве и продолжает шустро набирать отчёт. Отбивает чудной ритм на клавиатуре несчастного ноутбука и совсем не замечает, как Дазай, смешно прикусив кончик языка, втихую разрисовывает его блокнот.

Рампо громко хрустит M&M’s с арахисом. Сначала съедает все красные, затем жёлтые и зелёные. Синие и оранжевые оставляет на потом, а коричневые не ест вовсе. Когда Ацуши спрашивает, почему, тот смотрит на него как на дебила и ехидно ухмыляется.

— А ведь точно, — вдруг говорит Осаму. — Коричневые.

Переглядывается с осклабившимся в улыбке Рампо и даёт ему пять.

Ацуши ничего не понимает. Дазай треплет его по макушке, через полчаса притаскивает незадачливого вора в полицейский участок и улыбается.

Лукаво и радостно.

Шало.

* * *

На часах половина второго ночи. По металлическому подоконнику громко стучит не по-летнему холодный ливень, над ухом противно жужжит надоедливый комар, а в окно очень некстати светит фонарь. Ацуши, угрюмо накуксившись, смотрит в потолок, отфыркивается от проклятого насекомого и то и дело тихо ругается.

Когда телефон негромко оповещает о входящем сообщении, он почти рад.

@nolongerhuman:

В грозу нельзя стоять под деревом или на дереве?

Что?..

@halftiger:

Вы где?

@nolongerhuman недоступен.

Ацуши со вздохом поднимается, отмахивается от нахального комара и выходит из квартиры. Смотрит на единственное дерево во дворе и качает головой. Спускается по мокрым ступенькам, ёжится от стекающих по макушке холодных капель и подходит к расхаживающему туда-обратно Дазаю.

— Лишь четыре из всех молний на земле попадают в землю и примерно одна из сотни таких — в дерево, — сообщает он и прислоняется к едва ли сухому стволу.

— То есть не попадёт? — всё равно уточняет Осаму.

— То есть не попадёт, — пожимает плечами Накаджима.

Осаму тоскливо вздыхает и идёт обратно в дом. Дождь тарабанит по крыше ещё громче, чем по подоконнику, на неровно заасфальтированной тропинке собираются лужи, а с веток старого дуба то и дело падают особенно крупные капли. Через час Ацуши заглядывает Дазаю в комнату. На всякий случай.

Дазай хмурится во сне.

Тревожно и нервно.

Горько.

* * *

В подвале сталелитейного завода воняет горелой плотью, порохом и пластиком. От запаха слезятся глаза, и Ацуши рад возможности списать покрасневшие веки и нос на омерзительную вонь. Между покрытыми копотью станками лежат тела сотни рабочих — обугленные, чёрно-бурые. На то, чтобы опознать каждого, уйдут недели: сгоревшие пластиковые идентификационные карточки бесформенной массой растекаются по оставшимся от халатов лохмотьям и в опознании никак помочь уже не могут.

Дазай лавирует между телами с непринуждённой лёгкостью, словно у него под ногами не люди, а истлевшие дрова. Присматривается к невидимым для Ацуши деталям, задумчиво проводит рукой по копоти на станках, растирает сажу по подушечкам пальцем и принюхивается.

Должно быть, копоть пахнет не только горелыми волосами и сладковатой гнилью.

Дазай усмехается.

Страшно и недобро.

Торжествующе.

* * *

Карманник оказывается резвым. Убегает от них по самым узеньким улочкам, виляет между торговых палаток и машин на проезжей части, оглядывается у моста, шутливо отдаёт честь и прыгает в реку. Ацуши теряется лишь на мгновение. Достаточное, чтобы пронаблюдать, как без раздумий за преступником ныряют Куникида и Дазай, и зачем-то прыгает следом.

Дураку понятно, что дальше вору бежать некуда, а эти двое справятся и без него, но это дело чести.

Теперь с него тоже свисает тина, а в волосах топорщатся окурки. Доппо невозмутимо трясёт промокшей жилеткой, Осаму сначала отжимает пальто, затем жилетку и следом снимает рубашку.

Остаются только мокрые бинты, полностью скрывающие торс и руки. Ацуши смотрит, будто впервые видит, и без задней мысли спрашивает:

— А что под ними?

Мысль о том, что вопрос нетактичный, приходит погодя.

— Любопытство сгубило кошку. — Дазай подмигивает и смотрит.

Прямо и жёстко.

Холодно.

* * *

Ацуши требуется ещё месяц и ещё две стычки с Портовой мафией чтобы понять: это не легкомыслие и не беспечность — Дазай действительно не боится поворачиваться к эсперам Мафии спиной.

Третья стычка, чтобы уяснить: это не порядочность и уж тем более не благородство — те просто не стреляют ему в спину.

Двадцать минут уходит на то, чтобы решиться, пару секунд, чтобы выпалить:

— Вы бывший мафиози.

Низкорослый рыжий парень громко ржёт.

Дазай смеётся.

Искренне.

* * *

Иногда Дазай пропадает. Акутагава говорит, что возвращается тот не всегда. Чуя — что он никогда не пропадает.

Ацуши не знает, кому из них верить, но однажды Осаму отсутствует почти неделю. Куникида тайком разговаривает с Миноурой, а затем, слегка паникуя, обзванивает городские больницы и морги. На пустой стул за столом в конференц-зале смотрят всем Агентством, и тревожное нечто, всю неделю тигриными когтями скребущее грудь, наконец находит выход.

Ацуши обходит каждую лужу в городе, заглядывает во все бочки и до рези в глазах вглядывается во всё, что хоть отдалённо напоминает перекладины. Очень осторожно опрашивает портовых бездомных и включает дурачка, когда нечаянно натыкается на Хигучи. Очевидная польза перевешивает предполагаемый риск, но она, к сожалению, понятия не имеет, где носит Осаму.

Солнце садится за горизонт, когда Накаджима признаёт своё полное бессилие и возвращается домой. Не особенно надеясь, заглядывает в квартиру Дазая и поражённо замирает.

В спальне, сидя на подоконнике, курит Накахара. Тонкие пальцы чуть подрагивают, когда он подносит сигарету к губам, под глазами чернеют синяки, и выглядит он в целом так, словно несколько дней подряд не спал. Не ел, не пил и едва не сдох. В общем — ничуть не лучше лежащего на футоне Дазая.

Половицы под ногами чудом не рухнувшего от облегчения Накаджимы скрипят, и Чуя оборачивается. Смотрит на него угрюмо, исподлобья и, видно, что-то для себя решив, спрыгивает с подоконника.

— Живой он, не дёргайся.

Подхватывает со спинки стула пальто и идёт к выходу.

— Проснётся, передай от меня, что он мудак.

Оборачивается на пороге, смотрит так, словно это он на полголовы выше, и неожиданно жёстко повторяет:

— Он никогда не пропадает. Усёк?

Шёпот похож на тихий вопль. Когда Ацуши кивает в ответ, Чуя судорожно, через силу выдыхает и уходит.

Никогда.

Чуя в этом убеждён.

* * *

— Накахара-сан просил передать, что вы мудак.

Дазай улыбается.

Виновато.

Кровь.

Очень много крови.

Чуя всхлипывает, убирает прилипшие ко лбу волосы и только потом смотрит на собственные ладони. Тоже кровь. Не его — Дазая. Этот чёртов идиот. Безвольной куклой сидит в тёмно-красной луже, бледный как полотно. Накахара зло трёт залитые слезами щёки и в третий раз промахивается мимо нужного номера. Пальцы дрожат, по спине течёт холодный пот, и ему безумно страшно.

Гудки. Наконец-то.

Один, два… Ну же!.. Три, четыре… Мори не берёт трубку.

К горлу вместе с паникой подкатывает тошнота, во рту пересыхает, а желудок скручивает в тугой комок. Почему кровь не останавливается?

Дрожащими руками ему удаётся запихнуть трубку в карман. Нужно забинтовать запястья. Нужно… Что нужно сделать? Почему Дазай это сделал? Сколько крови он ещё может потерять, прежде чем… Сколько в человеке крови? На полу её уже всяко больше.

Накахара кое-как снимает с себя рубашку и рвёт подол на лоскуты. Перевязать выше или ниже порезов? Туго забинтовать поверх? Вызвать скорую, и чёрт с ней, с полицией?

Почему Дазай это сделал?

Накахаре Чуе четырнадцать лет.

Он впервые вытаскивает Осаму с того света.

* * *

— Они кричали как заживо освежёванные поросята…

— Что б тебя, Кью, ублюдок, захлопнись!

— Слишком для твоих нежных ушек, братишка Чуя?

— Отъебись, я сказал, или…

Накахара переступает порог гостиной и на секунду замирает. С лица сходит вся краска, сердце пропускает один удар, и он едва не падает перед лежащим на полу Осаму.

— О-о-о… — тянет Кью и, кокетливо сложив руки за спиной, склоняется над Дазаем. — «Ухожу, ибо в этой обители бед ничего постоянного, прочного нет» [1]. Перекладина не выдержала, братишка Чуя. Надо ему сказать, что соотношение веса и длины верёвки…

— Сгинь! — рычит Накахара и снимает с шеи Дазая петлю.

— Какие мы злые и нервные. — Кью демонстративно надувает губы и разворачивается к выходу. — «Дорога туда далека, из ушедших никто не вернулся пока»… [2]

Кинжал едва ли не по рукоять входит в захлопнувшуюся за безумным Кью дверь, и с той стороны доносится громкий, желчный смех.

Чуя прикладывает пальцы к горлу, не знает, сердце ли это Дазая, или так, галопом, стучит его собственный пульс, прижимается ухом к груди, слышит негромкий, но ясный ритм и облегчённо выдыхает. Жив. Дышит. Он в порядке. И с ним, с Накахарой, всё тоже будет в порядке.

Обязательно.

Ему семнадцать. И это восьмой раз.

* * *

Накахаре восемнадцать, когда он впервые выходит из себя и одним ударом убивает придурка, посмевшего выстрелить в Дазая и попасть. Когда он приходит в себя, вокруг порушенные здания, выдранные с корнем деревья и горы трупов. У Чуи раскалывается голова, а в грудной клетке словно буйствует огромная чёрная дыра.

— Гаргантюа [3], — тихо шепчет Осаму у него над головой, и Чуя понимает, что тот крепко держит его за руку. — Маленький-маленький Гаргантюа.

— Сам ты коротышка, — еле выговаривает он.

— Дурак ты.

Не обидно. Дазаю попали в плечо. Крови куда меньше, чем тогда.

Накахаре восемнадцать, и он убить готов за того, кто смерти рад.

* * *

Кожа холодная.

На дворе декабрь, и у Дазая была очень холодная кожа, когда Чуя вытащил его из реки.

Либо этот придурок действительно рассчитывал утопиться, либо надеялся на то, что пневмония доделает то, что вода не смогла.

Сейчас тот лежит, погребённый под грелками и одеялами, голова тонет в пуховой подушке, и выглядит Осаму болезненно-хрупким. Что, вообще говоря, не так, но впервые на памяти Накахары испарина на его лбу не от кровопотери, а от высокой температуры.

Чуя же сидит в кресле возле кровати и чувствует себя очень, очень усталым.

— Накахара-сан…

В приоткрытую дверь просовывается лохматая черноволосая макушка.

«Акутагава», — припоминает Чуя. — «Парня зовут Акутагава Рюноскэ».

— Чего тебе?

— С ним… — Мальчишка переступает через порог и смотрит на учителя. — С ним всё будет в порядке?

— Да. Обычная простуда, не бери в голову.

— Но Кью сказал…

— Меньше слушай, — грубее, чем собирался, перебивает его Накахара. — Иди.

Акутагава вздыхает так, словно собирается сказать что-то ещё, но в итоге покорно скрывается за дверью. Накахара знает, что сказал Кью, но не хватало ещё, чтобы приёмыш Дазая смотрел на него как на… Как на кого? Сумасшедшего? Больного? Как на Дазая Осаму? С губ Накахары срывается фыркающий смешок, он пододвигается поближе к кровати и прижимается лбом к перебинтованному плечу.

Просто так. Ненадолго. Плечо совсем не такое, как несколько часов назад. Плечо тёплое, Дазай живой, а Чуя очень, очень устал.

— Я поскользнулся, — слышит он негромкие, хриплые слова. — Этот идиот с гранатой…

Неловкие оправдания прерываются хриплым кашлем.

— Ненавижу тебя, — глухо признаётся Чуя.

— …сиганул с моста. Кто ж знал, что он летает.

— Да плевать.

На почти алые в свете торшера волосы ложится лихорадочно горячая ладонь. Живая.

Накахаре двадцать, когда Дазай едва не умирает в двадцать шестой раз. Накахаре двадцать, когда он снова плачет. Впервые за шесть лет.

_____________________________

Feel-It-All написала по работе потрясающее стихотворение: https://ficbook.net/readfic/5143845

[1], [2] — отрывки из четверостиший Омара Хайяма.

[3] — Гаргантюа — 1) фр. Gargantua: «que grand tu as» — «ну и здоровенная она (глотка) у тебя», персонаж романа Ф. Рабле; 2) сверхмассивная чёрная дыра в к/ф "Интерстеллар".

Когда Мори узнаёт об истинной способности Чуи, он становится похожим на дорвавшегося до пиалы с валерьянкой кота. Восторг на лице босса Накахаре совсем не нравится. Наверняка того греет мысль приберечь такой козырь на особенно чёрный день, но сам Чуя в своём желании костьми лечь на благо Портовой Мафии нисколько не уверен. Он не слишком настойчиво пытается шефу объяснить, что он револьвер однозарядный, но тот улыбается хитро и алчно, и желание спорить и в чём-либо убеждать пропадает — ну его к чёрту.

Вскоре после того, как об истинной способности Накахары узнают все члены Мафии, ему дают прозвище. Одноразовая бомба. Смеются за спиной, но на деле боятся: никто не уверен в том, насколько эта бомба уравновешена, и в случае, если Чуя всё же псих, предпочитают находиться на безопасном от взрыва расстоянии. О том, что безопасного расстояния от «взрыва», учинённого им, нет, Накахара рассказывает с особым удовольствием. Смакует пришибленно-испуганные морды, ухмыляется уголком губ и, перекинув плащ через плечо, вальяжной походкой дефилирует прочь.

На бег срывается, лишь убедившись, что вокруг нет чужих глаз.

А когда Накахара понимает, что задумал Мори на самом деле и как работает их с Дазаем дуэт, всю напускную храбрость как водой смывает. Он не скоро свыкается с тем, что Осаму решать — жить ему или умереть. Неохотно привыкает к мысли, что сколько бы раз он не оттаскивал того от края, теперь Дазай его страховочный крюк, а не наоборот. Думает о том, что Дазай не просто член правления, а человек, которого боится Мори, и совсем не знает, может ли он ему доверять.

Потому что способность Накахары — ужасна. Момент, когда сила вместе со всем, что оказывается поблизости, выворачивает наизнанку собственные органы и дырявит кожу, похож на эссенцию боли. Воспоминания размыты, контуры не чёткие, но там, где секундами ранее расползались уродливые кляксы порчи, кожа горит огнём, а любое прикосновение вызывает мириады электрических разрядов, словно вся поверхность — комок обнажённых нервов. Не то, что хочется переживать снова и снова, а чем дольше он возится, тем продолжительнее послевкусие.

Накахара не уверен, что хоть когда-нибудь кому-нибудь об этом расскажет.

(Дазай понимает сам)

Накахара не знает, сколько ещё выдержит и как скоро его ответ Мори изменится на категоричное «нет».

(Дазай думает, что никогда)

Накахара боится, что кто-нибудь узнает, Мори всё равно заставит, а Осаму однажды не успеет.

(Дазай успевает. Всегда)

Чуя на самом деле не такой смелый, как кажется. Но…

— Он не прикажет, если я не разрешу, — говорит Осаму, когда они выходят из кабинета Мори после очередного отчёта.

— С хера ли? — бурчит Чуя, стараясь неслишком размахивать руками и крутить головой — любой контакт кожи с жёсткой тканью пальто отзывается болью.

— Мори любит шахматы.

— И?

— Но очень не хочет играть со мной.

Накахара не уверен, не знает и боится. Он не такой смелый, как кажется.

Но тонкая, холодная, победная улыбка Дазая в тот миг куда страшнее, чем жадность во взгляде Мори.

Из динамика слышится мерзкий хруст, когда Накахара не без отвращения думает о том, что от предателя придётся избавиться. Он поднимает глаза, но через стекло комнаты для допросов видна только спина Дазая. Несчастный корчится у его ног, не рискуя дотронуться до сломанной челюсти, текущие по щекам слезы смешиваются с кровью и слюной, и зрелище это до того отвратительное, что Чуя с несколько мгновений всерьёз думает не дожидаться конца. Этот допрос у Осаму не первый, но насколько Накахара знает, убивать тому не приходилось ни разу — как скоро за сломанной челюстью последуют три выстрела в грудь, он гадать не хочет.

И не успевает.

Дазай вытаскивает из кобуры пистолет, стреляет трижды, прячет оружие и, не меняясь в лице, выходит из допросной. Брезгливо дёрнув уголком губ, вытирает руки белоснежным платком и подхватывает с вешалки чёрное пальто.

Чуя очень старается не смотреть. Ни на расползающуюся лужу крови под замершим предателем, ни на Дазая. Только вот Коё прикуривает, косит на него аккуратно подведёнными глазами и, как только за Осаму закрывается дверь, тонко улыбается.

— Мори дрянь, конечно. Редкая и опасная. Но этот — сущий дьявол.

Позднее Дазай шутит над карликовыми растениями, карликовыми животными и чёрными дырами. Карликовыми. Вгоняет Акутагаву в краску и заплетает косы Гин. Флиртует с Коё, доводит до бешенства Мори, шепчется о чём-то с Хиротсу и катает восторженную Элис на плечах. Снова шутит про грёбанных карликов, и Чуя понимает, что если он прямо сейчас не тявкнет в ответ, то Осаму всё поймёт. А это смешно! Боже, это ужасно смешно, потому что ну кто бы говорил? Скольких людей убил он сам? Скольким жертвам он смотрел в глаза, скольких из них даже не помнит?

Видит ли Осаму то же самое во время порчи, думает ли о том же, о чём думал он перед комнатой для допросов?

Он, Накахара, тоже монстр? Дазаю тоже страшно?

— Не смотри на меня так.

За окном машины проносятся мачты торговых судов, пёстрые ряды контейнеров и подъёмные краны.

— Как?

Солнце падает за горизонт медленно-медленно, будто не хочет проваливаться в следующий день.

— Словно не веришь.

Накахара отворачивается от острого профиля, смаргивает кровь, слёзы, сломанную челюсть и трёхкратный выстрел и чуть опускает стекло.

— Колени в руль не упираются?

— Ты не водишь, потому что до педалей не достаёшь?

Ветер треплет рыжую чёлку, Дазай напевает под нос какую-то глупую песенку и Накахара прикрывает глаза.

«Сущий дьявол». Да, он знает.

Чуя очень быстро для себя уясняет, что Дазай никогда и ни о чём не спрашивает просто так. Даже если кажется, что любопытство праздное, и он сам на этом настаивает. Даже если вопрос напрочь лишён здравого смысла, а от Осаму за версту несёт алкоголем или же новой, особенно забористой дурью. Должно быть, у самодовольного ублюдка под кайфом открывается третий глаз, чакры или что там ещё выдаёт и без того больной мозг в ответ на загнанный в вену героин — Дазай утверждает, что его способность нейтрализует и наркотики тоже, но Боже правый! Однажды Осаму спросил его о зависимости цвета куриных яиц от содержания пищевых волокон в кормовых культурах, а на утро нашёл подонка, почти полгода сливавшего Гильдии информацию о Мафии.

Для Мори польза очевидно перевешивала предполагаемый вред здоровью, но Накахара перерыл всю квартиру широко ухмыляющегося гада и выбросил всё, что хотя бы отдалённо напоминало порошок.

Так что Дазай никогда не задаёт вопрос вопроса ради. Это правило. Иногда оно мешает Накахаре жить.

* * *

— Почему ты не уйдёшь из Портовой мафии?

Чуя отвлекается от газеты, встречается взглядом с внимательными, лихорадочно поблёскивающими глазами, приходит к выводу, что Осаму трезв и не находится под воздействием никаких психоактивных веществ, и негромко вздыхает.

— Здесь хорошо платят.

Вопрос глупый. Не простой, но глупый, потому что он прекрасно знает, как Накахара в Мафии оказался и почему остаётся в ней до сих пор. Дазай знает это, и даже он не может быть настолько бесчувственным засранцем, чтобы потребовать от него ответа вслух.

— И только?

Ох, серьёзно?

— Это из-за меня?

— Не льсти себе.

— Мори пустит тебя в расход, стоит только ему подумать, что час для сильнейшего из его оружия настал. Ты хорош в бою, но стратег из себя неважный, твоя способность эффективна лишь в том случае, если поблизости есть я, и (это факт) сам по себе ты интересуешь Мори только в качестве мощной, но, увы, одноразовой бомбы. Убери из уравнения меня и полу…

Чуя толкает Осаму к стене с силой, какую трудно заподозрить в человеке его комплекции. Дазай глухо бьётся спиной о кирпич и инстинктивно вздёргивает подбородок — к сонной артерии прижимается остро заточенный кинжал, в голубых глазах напротив плещется бешенство, а воздух ощутимо сжимается. Стёкла в окнах еле слышно звенят, обеденный стол и стулья поднимаются над полом, и Дазаю приходится схватиться за обнажённое запястье Накахары: ярость — хорошее топливо, нет нужды рисковать. Пространство вокруг тут же расширяется, мебель падает обратно, а одно стекло, всё же не выдержав, трескается.

— Заткнись, — рычит Накахара.

Давит чуть сильнее, и Осаму чувствует, как по горлу стекает тонкая струйка крови. Тонко улыбается, отчего Чуя злится только больше, и задаёт другой, на сей раз странный вопрос:

— Уйди я из Мафии, или… — морщится, в глазах мелькает нечто тёмное, настоящее, и с чуть более откровенным, чем обычно, раздражением продолжает: — Или не пытайся я свести счёты с жизнью, как скоро ты бы ушёл?

Нервный смешок срывается с губ Накахары раньше, чем Дазай закончит вопрос. Он отпускает полы его пальто, прячет кинжал и отбрасывает с лица растрепавшиеся волосы. Руки предательски дрожат, Чуя сжимает ладони в кулаки и почти падает обратно в кресло. Склоняет голову к плечу и смотрит на Дазая снизу вверх. Умоляюще и совсем немного — отчаянно.

— Если ты уйдёшь из Мафии или перестанешь радостно лезть во всё, что сойдёт за петлю? Резать вены на одной руке вдоль, на другой поперёк и засекать время кровотечения? Топиться в лужах? Экспериментировать с дурью и глотать яды, как лимонад? — Накахара сдавленно смеётся и качает головой. — Брось. Я даже не берусь судить, что из этого более невероятно.

Отворачивается от пристального внимания, но газету в руки брать не рискует: те всё ещё дрожат, а глаза подозрительно пощипывает. Голосу он тоже доверяет не слишком, потому просто ждёт и надеется, что Осаму, как всегда, удовлетворив любопытство, уйдёт прочь, не пояснив, чего ради это любопытство было. Чуя насчитывает ровно минуту, когда входная дверь, наконец, хлопает.

Только тогда Накахара позволяет себе уткнуться лбом в ладони и прикрыть глаза. «Уйди я из Мафии, или не пытайся я свести счёты с жизнью». Треснувшее стекло мелкими осколками осыпается на пол. Будь всё так, Чуя сбежал бы за тридевять земель.

Сразу же.

* * *

На следующий день Дазай срывает самую масштабную за последнее десятилетие миссию и уходит из Портовой мафии. Акутагава в равной степени зол и напуган. Мори в бешенстве, а Хиротсу и Коё совсем не выглядят удивлёнными.

У Чуи же на подоконнике разбитого окна лежит записка. По тонкой бумаге, как и по бледной ладони, ползёт порча, листок чернеет и испаряется.

«Ты нужен мне в Мафии. Останься».

Дазай никогда не задаёт вопрос вопроса ради. Это такое правило. Иногда оно мешает Накахаре жить.

О каждом из членов Портовой мафии Ода знал ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не умереть сразу. Так себе гарантия, однако лучше, чем ничего: пять секунд форы спасали его не единожды, но его способность не аргумент для того, кто о ней знает. Не то чтобы он давал Мори повод, просто люди имели свойство переставать быть полезными. Или (иногда) раздражали Огая просто так.

Поэтому ничего плохого Сакуноске в страховке не видел. Как, впрочем, до поры до времени и не подозревал, что самая надёжная его защита не нападение, не скорый ум и даже не судьбоносные пять секунд. А Дазай.

Во всяком случае, так думал Накахара. Наивность мальчишки казалась Оде забавной.

* * *

О Дазае Одасаку знал куда больше обязательного минимума, но это ни в коем случае не было предметом для шантажа. Во-первых, себе дороже. Всё, что могло быть сказано, так или иначе было бы использовано против него, а Осаму всегда врал так, словно говорил правду и говорил правду так, будто врал — патовая ситуация, бесперспективно и слишком хлопотно. Дазай всё равно оставит за собой последнее слово. Нечего и пытаться.

Во-вторых, Мори боялся его до дрожи в коленках, и об этом не стоило упоминать, но лучше было бы помнить — стучать на Дазая изначально представлялось обречённым на провал делом. Собственный страх самого Мори почему-то забавлял и подстёгивал, от босса несло безумием всякий раз, стоило ему заговорить об Осаму. В этих отношениях всё было слишком неправильно, запутано и непонятно, чтобы пытаться на них играть, глаза Дазая были слишком похожи на глаза Мори, а Ода не был ни дураком, ни самоубийцей.

И в-третьих (по списку, а не по значимости), Дазай ему друг. И точка.

Так что у всякой информации была цена. Некоторая информация в силу своей исключительной бесценности теряла всякий смысл. Когда Анго это услышал, он посоветовал Сакуноске поменьше думать. Ода об этом и не думал, он просто делал выводы, и большую часть выводов оставлял при себе — страшное очарование Дазая становилось воистину ужасающим, стоило тому действительно разозлиться.

Накахара Чуя же считал себя слишком взрослым, умным и заведомо правым во всём, что касалось Дазая.

Поразительная наивность. Иногда она переставала казаться Оде забавной.

* * *

Одасаку встречает Накахару случайно. Поиски Анго заводят его в один из купленных баров Портовой мафии, глаза и уши местного бармена видят и слышат едва ли не лучше, чем помноженный на двое пропавший Анго, а шансы встретить в этот час там кого-нибудь из знакомых близки к нулю.

Поэтому, когда Ода узнаёт в обладателе рыжей курчавой макушки мальчишку Чую, некогда хвостиком бегавшего за Коё, он сначала решает было уйти. Затем вспоминает о Серебряном оракуле, и не особенно рассчитывает найти общий язык со вздорным Накахарой, но думает хотя бы попробовать: поиски Сакагучи слишком важны, чтобы привередничать.

Бумажка ложится прямо на стойку перед методично напивающимся парнем, тот опускает на неё взгляд и неожиданно хмыкает.

— Да плевать.

Ответ неправильный. Бармен округляет глаза и уже тянется за телефоном. Одасаку коротко качает головой, складывает бумагу вдвое и прячет обратно во внутренний карман пиджака.

— Ты либо абсурдно смелый, либо настолько же глупый, — прикидывает Одасаку, и голос его при этом звучит удивительно ровно. — Либо жаждешь подраматичней убиться, но, поверь, парень, есть способы куда приятней сломанной челюсти и трёх выстрелов в грудь.

Накахара хрипло смеётся и разом ополовинивает бокал.

— О, я в курсе, — тянет он. — Записываю за Дазаем.

В голосе мальчишки звучит болезненная надломленность и горькое знание. На вкус Одасаку — слегка чересчур, но винить его в этом Ода не может: иногда Дазай серьёзен ровно настолько, чтобы начать переживать.

— Вчера, к примеру, он шагнул под дуло пистолета, — звенящим голосом делится Чуя.

Сакуноске хорошо знает, как выглядит грань. Наркотики, петли, порезанные вены и речное дно — это ерунда.

— А ты ничего не сделал.

Когда Дазай шагает под пистолет, это как раз она. Но Накахаре это знать вовсе не обязательно.

— Почему?

Потому что не бывает так, чтобы ни одна из пуль не попала в цель. Чтобы абсолютно смертельная доза вдруг не подействовала, критическая кровопотеря не оказалась смертельной, а от часа под водой не тонули. Так не бывает.

Люди вообще не остаются в живых, когда хотят умереть. Раз или два — ещё случайность. Три и больше — паршивая закономерность, Ода видел каждую из «пяти секунд» Дазая, но привык держать все самые невероятные выводы при себе. Это как с глазами Мори и Осаму. Лучше даже не думать, чтобы однажды случайно не сказать вслух.

— Расслабься, — всё так же ровно просит он. — Дазай никогда не умрёт.

Смех парня звучит как битое стекло.

— Ему так не скажи: он смертельно обидится.

«Он это знает», — об этом Накахаре тоже лучше не рассказывать. Не всякая информация спасает жизнь, а всех прочих пули действительно убивают.

_____________________________________

Сюжетно-фактическая AU на потребу внутреннему "хочу".

Впервые они встречаются в его — Сакуноске — квартире. Ода на четыре года старше, пока ещё плохо разбирается в местной иерархии и не слишком уверенно чувствует себя наедине с остальными мафиози. Он только-только начал работать на Портовую Мафию, не всех знает в лицо и уж тем более не помнит по именам. Но парень напротив совершенно точно Дазай Осаму.

Он распахивает двери (отмычка?) ни свет ни заря, скалится во всю ширину рта, невозмутимо переступает порог и, стуча гипсовой повязкой по полу, проходит в единственную комнату. Игнорирует диван и садится прямо на журнальный столик, тотчас напротив заваленного бумагами письменного стола.

Сакуноске в Мафии новенький. У него плохо с иерархией, лицами и именами, но улыбающийся нахал у него дома — это Дазай Осаму. Поэтому Ода еле заметно хмурится, закрывает дверь на замок и возвращается обратно к документам. Молча, ведь, вероятно, здесь это нормально и, скорее всего, ему теперь не стоит удивляться незваным гостям, ночным звонкам и пистолету за поясом у семнадцатилетнего парня — Сакуноске не любопытствовал, но об Осаму говорили много, часто и с большим энтузиазмом: ему семнадцать, он феноменально умён, настолько же невыносим и чертовски опасен.

Безжалостен и жесток — слов было много, но до сего момента «бессердечного пса» Портовой Мафии Ода представлял себе иначе.

— Тут уютно.

Гипс, словно метроном, стучит по металлической ножке стола. Дазай щурит багровые глаза из-под кудрявой челки, препарирует до самых мизерных болтов и, наверное, ждёт, что тому станет неловко. К мерному стуку гипса о металл прибавляется негромкое постукивание пальцев по стеклу — неритмично. Ужасающий диссонанс многое о мальчишке говорит и вопреки ожиданиям совсем не действует на нервы.

— Перестань.

Мрачное довольство в страшных глазах успевает вспыхнуть…

— И сядь на диван.

…И погаснуть. На смену ему приходит робкое удивление и безудержный, почти пугающий восторг.

— Одасаку, — роняет Ода раньше, чем успевает подумать.

— Дазай, — коротко отвечает тот.

Впервые они встречаются в его — Сакуноске — квартире. По правде сказать, на Оду так смотрели не часто. А об Осаму говорили много. Но как-то всё не то.

_____________________________

Предчувствую много огрызков про них про всех: https://vk.com/pino_cchio?w=wall208539553_7389%2Fall

Чуя не ревнует Дазая. Вовсе нет, потому что ревность — это глупо, не к месту и совсем не про них. Просто ему кажется, что Ода видит Осаму таким, каким самому Накахаре видеть его не позволено. А это не справедливо, ведь тогда, еле попадая скользкими от крови пальцами по кнопкам телефона, возле Дазая сидел именно он. Он прикрывал ему спину, он вылавливал его с речного дна, он всегда был рядом, и всего этого слишком много, чтобы осталось место ещё и для тайн.

Так что ревность здесь ни при чём, Чуя всего лишь не привык ничего не знать. И, вероятно, ему не слишком нравится чувствовать себя ненужным. Поэтому он злится, демонстративно дуется и яростно сверкает глазами.

А потом Одасаку умирает. Дазай словно сереет на несколько тонов, но единственное, о чём может думать Накахара, это тайна, которую Сакуноске унёс с собой в могилу.

То, что знал о Дазае Ода, не знает больше никто.

* * *

Или почти никто.

Когда Накахара смотрит на Куникиду, то не может удержаться от тяжёлой, горчащей на языке радости. Потом он вспоминает Сакуноске, и вся радость сходит на нет.

* * *

— Дело не в тебе, — однажды роняет он, и тут же проклинает Мори за безусловно дурацкую идею сотрудничества с эсперами агентства.

Они на чёртовом перроне, в совершенно чёртову рань. Прячутся за контейнером, не слишком умные ублюдки в костюмах клоунов палят из всех стволов по металлической преграде, у Накахары страшно болит голова, и, вероятно, поэтому не держится за зубами язык. Доппо же как назло выглядит раздражающе выспавшимся, отдохнувшим и до зубовного скрежета невозмутимым.

И слегка озадаченным, потому что невольно вырвавшаяся у Накахары глупость — первая его фраза после «Ну заебись» в ответ на приказ отправляться на перрон вместе.

— Прости? — вежливо интересуется Куникида и перезаряжает пистолет.

Чуя морщится и вдруг решает, что его окончательно и бесповоротно задолбал весь этот мир, Дазай и звон отскакивающих от контейнера пуль. С миром он ничего поделать не может, делать одолжение Осаму не собирается, а вот избавиться от пуль — это можно.

Свинцовый град зависает в воздухе, клоуны недоумённо переглядываются и в следующее мгновение падают замертво.

— Забудь, — цедит он и отряхивает руки. — Мы здесь закончили, можно…

В глазах Доппо холодная ярость. Он выглядывает из-за контейнера, смотрит на растекающуюся по асфальту кровавую лужу, хмурится недобро, и несколько мучительно страшных секунд Накахаре кажется, что тот его сейчас убьёт. Быстро и без лишнего шума, сотрёт с полотна, как нечаянно упавшую на холст чёрную кляксу, и даже ухом не поведёт.

А потом наваждение проходит. Ярость меняется местами с брезгливостью, Куникида окидывает его взглядом, будто неприятное насекомое, и подходит к одному из трупов.

— Что ты, что этот ваш Акутагава, — негромко, но твёрдо произносит он. — Можете лишь убивать.

Слова бьют горечью как хлыстом. Доппо садится возле преступника на корточки и закрывает ему глаза.

Чуя плохо знал Сакуноске. Но, вероятно, когда-то так мог сказать и он.

* * *

— Он пытается всё исправить, — говорит Накахара в следующий раз, и теперь это вдвойне не к месту: Дазай всего в нескольких шагах от них цепляется к мальчишке-тигру.

Светится при этом как вольфрамовая лампочка и, нелепо раскинув руки в стороны, крутится на офисном стуле. Доппо угрюмо пялится на монитор ноутбука, мелкий парень в соломенной шляпе аппетитно хрустит крекерами, жуткого вида девушка размахивает стальным тесаком, а Ацуши медленно закипает.

Чуя понятия не имеет, что он делает в Агентстве, и искреннее надеется, что в очередной раз смороженная глупость потонет в гулком рычании взбешенного тигра.

Но нет.

— Дазай-сан!

Раздражение выходит у Ацуши совсем не натуральным. В глазах мальчишки неправильное, странное, пугающее восхищение. Щекотное, тёплое и смешно очевидное. Дазай не выглядит ни обескураженным, ни смущённым, но здесь главное правильно посмотреть. И Куникида смотрит. Быстро, краем глаза. Коротко улыбается и, так же плохо изображая злость, отвечает:

— Да этот рапорт невозможно исправить!

Наверное, Одасаку тоже не умел злиться на Дазая. Чуя не уверен: он плохо его знал.

* * *

— Его звали Ода Сакуноске, — выговаривает наконец Накахара. — Они были лучшими друзьями. Дазай не успел. А ты… Ты просто похож.

Пуля пролетает тотчас над его плечом, и Чуя ненавидит себя за кольнувшее грудь сомнение — свинец резко тормозит и стремглав мчится прямо в лоб снайперу. Грохот от упавшего в мусорный бак тела разносится по всему переулку.

— Так что дело не в тебе. — Ты ему не интересен. — Дазай просто пытается всё исправить. — Не думай, что вы друзья.

Выстрел звучит как гром среди ясного неба. Накахара, всё это время старавшийся не смотреть на Куникиду, испуганно подпрыгивает и оборачивается.

— Какого!..

На лице вошедшего в переулок Дазая почти вежливое изумление, будто бы он ничуть не удивлён, но изобразить удивление обязывают приличия. Позади него труп. В руках Доппо пистолет. Осаму оглядывается и широко распахивает глаза.

— Святая корова!

Куникида негромко фыркает и поправляет жилетку.

— Ты знал, что он там.

— Я знал, что ты успеешь.

— Ты идиот.

— Я предусмотрительный.

Накахара плохо знал Оду, они и виделись-то лишь однажды. Чуя тогда ревниво скрежетал зубами и дулся весь вечер, а Сакуноске смотрел на него с очевидным недоумением, но без особого интереса.

Куникида даже смотрит так же. К Дазаю снова возвращаются краски, но единственное, о чём может думать Накахара, это тайна, которую Сакуноске унёс с собой в могилу.

Она известна и Куникиде тоже.

* * *

Чуть позже Накахаре приходит в голову, что он смотрит на Доппо так же, как Акутагава — на Ацуши.

И что это всё же ревность. Глупо, не к месту и совсем не про них.

Акутагава злится.

Ходит из стороны в сторону, мерит широкое пространство от одной стены подвала до другой, сжимает кулаки и едва успевает одёрнуть разбушевавшегося Расёмона. Тот искрит чёрно-красным, воздух вокруг потрескивает, словно наэлектризованный, и Хиротсу приходит в голову абсурдная мысль, что вот ещё немного, и монстр внутри сожрёт собственного хозяина.

Так и происходит: мальчишка прислоняется к стене и надрывно кашляет. Кровь оставляет багровые кляксы на белом платке, а мысль перестаёт казаться глупой.

«Он смешной», — думает Рюро. — «И очень несчастный».

Вслух же говорит:

— Друзьями Дазая становятся люди, которым, наверное, лучше бы не быть его друзьями.

«Сильные», — думает он. — «А ты слабый».

— Так лучше, поверь.

«У внимания Дазая высокая цена».

«Надорвёшься».

«Не сможешь».

Одасаку однажды не стал слушать. Рюноскэ просто не верит ни единому слову. У него в глазах: горечь, обида и слепая зависть.

_____________________________

Таймлайн: 2 сезон, 3 серия — https://vk.com/pino_cchio?w=wall208539553_7432%2Fall

— Птичка в клетке…

В тюремных подвалах Портовой Мафии сыро и тихо. По стенам ползёт разноцветная плесень, а водопроводные трубы протекают. Слышен лишь гулкий звук падающих на бетонный пол капель.

Кап-кап-кап.

Раздражает.

— …когда же, о когда же…

Свободных камер много: Мафия чаще убивает, чем кидает за решётку. Заключения удостаиваются те, кто полезен, но опасен. Одно время Чуя переживал, что и его сюда упекут, потом вспоминал, что в этом не много смысла и успокаивался: единственное, чего он всегда боялся больше смерти — это заточения.

— …ты упорхнёшь?

— Заткнись.

Кью плевать на решётку. На бетонные стены, сорок метров грунта над головой и пулю в лоб. А может, и нет. Накахара не берётся утверждать, копаться в больной голове мелкого маньяка не его ума дело. У него перед глазами десятки трупов подчинённых и белое как полотно лицо Дазая. Абсолютно чёрные радужки пустых глаз и слегка дрожащие руки.

— Он сказал, что может помочь.

Голос звоном отражается от стен. Накахара жестом отпускает двух охранников и сам закрывает дверь на замок.

— А я показал, почему не может. Просто взял за руку, братишка Чуя. Честное слово, больше ничего не делал.

Накахара сжимает кулаки так, что ногти впиваются в кожу. Капли из проржавевших труб зависают в воздухе и исчезают. В никуда.

— Дазай-сан такой тёмный внутри. Страшный, густой. Жестокий, — нараспев продолжает Юмэно. — И одинокий. По колено в крови и страхе.

Металл предупреждающе звенит, и Чуя на всякий случай отходит подальше. Разворачивается на каблуках и заставляет себя уйти прочь. Прямо сейчас, пока ещё не поздно, пока он не похоронил и проклятого психа, и себя под грудой камней.

— Братишка Чуя.

Что-то в голосе Кью меняется, Накахара останавливается и не оглядывается — спину держит прямее.

— Знаешь, что сделал Дазай-сан?

Желчная злоба режет нездоровую радость, и голос словно становится ниже.

— Приставил нож мне к горлу, — выплёвывает Юмэно. — А потом сказал, что птичка никогда не упорхнёт.

Капли снова бьются о пол, под ногами неприятно хлюпают лужи.

— Так тихо, зло прошипел: «Не у-пор-хнёт…».

Шаг, два. Нужно уходить.

— И улыбнулся. У него не дрожали руки, братишка Чуя, совсем. Глаза только были совсем чёрным.

Где проклятый ключ?..

— Чёрными… И очень страшными, такими страшными.

Вот же он.

— Братишка Чуя, а кто из нас страшнее?

Что?

— «Чёрный человек глядит на меня в упор...»

Электронный замок пищит, красный сигнал меняется на зелёный и стальные двери, в метр толщиной каждая, разъезжаются в стороны.

— «...и глаза покрываются голубой блевотой»[1].

Голос Кью затихает вместе со звуком закрывшихся наглухо створок. Сердце бьётся, кажется, у самого горла. Бледное лицо Дазая, чёрные радужки пустых глаз и, да, совсем не дрожащие, очень твёрдые руки.

У Дазая были очень твёрдые руки, когда он прижимал дуло пистолета ему ко лбу.

________________________________

Что-то вроде пропущенной AU-сцены.

По главе "Кью" и обложке главы "Двойной чёрный" понятно, что что-то там раньше между Дазаем и Кью произошло, но уж коли это пока тайна, я позволила себе пофантазировать.

— …Потрясающе. Он охотится на нас, словно дикая кошка на уступающую в уме, скорости и ловкости добычу. Стравливает друг с другом, кидает гнилое мясо, словно мы изголодавшиеся вшивые псы. Дёргает за ниточки, меняет маски, нашёптывает верные ходы и ходы ошибочные. Лукавит, обманывает, ходит ва-банк. Восхитительная дрянь.

Дазай хмыкает и прикладывает к лицу кислородную маску. Бледный, по цвету он почти сливается с подушкой на больничной койке. Кардиомонитор пищит ровно, отсчитывает ни разу не сбившиеся за время рассказа Куникиды удары, а торчащих из Осаму трубочек едва ли не больше, чем снятых с него бинтов.

Оттого улыбка на его лице кажется неуместной и слегка безумной.

— Я рад, что он тебе нравится, но совет бы был предпочтительней, — цедит Доппо сквозь зубы и силится не заорать.

Не из-за ситуации в целом, а вообще.

— Какой бы совет я тебе не дал, Достоевский продолжит оставлять после себя лишь чувство разочарования и безысходности [1]. — Куникида вздрагивает и смотрит на улыбающегося напарника.

— Рампо так же сказал…

— Мысли гениев…

— …о тебе.

Дазай замолкает и убирает от лица маску.

— Ты веселишься. — Доппо поднимается со стула и поправляет брюки. — Но у меня чудом спасшийся Танизаки, сидящая на хвосте Мафия и шеф при смерти. Прости, но…

— Куникида-кун, слушай Рампо внимательней, — перебивает его Осаму. — Вам не совет нужен, а я.

— Да, — соглашается Доппо. — Не думай, что я не соглашусь с этим только потому что…

— Потому что я бывший мафиози?

— Только потому что ты улыбаешься, слушая о том, как едва не убили твоих друзей. Поправляйся. Без тебя не обойтись.

Куникида выходит из больничной палаты, не сказав больше ни слова. Кардиомонитор пищит подобно метроному, а Достоевский играет.

Игра паршивая.

Но Дазаю нравится.

_______________________________

[1] — Рампо сформулировал то, что не смогла я: https://pp.vk.me/c626226/v626226553/40477/RkqYzLvuS44.jpg

Коё однажды обронила, что психопаты режут людей так же, как все прочие режут хлеб. Сказала и сказала, она даже не обращалась ни к кому толком. Озаки вообще была слегка странной, но винить её за это было трудно: монстр за спиной и Мори под боком из кого угодно слепят чудака. Смотрела она только в тот день во двор. В беседке сидели Мори и Дазай.

Чуя тогда почему-то решил, что это она о боссе.

Иногда ему казалось, что он ошибся.

* * *

— Какого чёрта!..

Накахара яростно щурится на Дазая и, отчаявшись увидеть что-нибудь хоть каплю напоминающее раскаяние, снова смотрит на девушку: пуля вошла точно меж глаз, а этот ублюдок едва ли целился.

— Она ничего не знала, — Осаму убирает пистолет и со снисходительным любопытством осматривает кабинет.

— О, конечно. Я ведь успел её хотя бы спросить! — рычит Чуя и почти падает в обитое зелёным кресло.

Команда зачистки толпится у порога и ждёт отмашки Дазая. Тот же обходит кабинет кругом, всматривается в книжные полки, с особым вниманием разглядывает сервиз и, кажется, совсем не беспокоится о трупе за столом.

— Мори велел доставить её живой, — бурчит Накахара.

— Он считал её полезной.

— И был неправ? — с изрядной долей сарказма спрашивает Чуя.

— Очевидно. — Осаму достаёт из-под стола мусорное ведро и вытряхивает мятые бумаги прямо на стол. — Ей платили пятьдесят тысяч в месяц — не густо для большой шишки. У входа только одна камера видеонаблюдения, дверь картонная, тревожной кнопки нет. Она позвонила в полицию, когда услышала шум, не потому что не знала, как связаться с шефом, а потому что понятия не имела, что работает на главаря окинавской мафии. Единственное, чего мы могли от неё добиться — это её собственный номер соцстрахования и, возможно, телефон суши-бара под окнами её дома. Пустая трата времени и патронов…

— У неё двое детей.

Фраза застывает в тишине как ягода в сиропе. Дазай поднимает на него взгляд и даёт команде зачистки знак войти.

— Ты только не плачь. — Стучит его по плечу и выходит из кабинета. — Мори за слёзы убивает.

* * *

Некоторые поступки Дазая были напрочь лишены логики. Некоторые — значительно разнились со словами. Он вообще словно был сильно не в ладах с собой и с каждым, кто имел сомнительное удовольствие его знать.

Почти с каждым.

Одасаку противоречий не видел.

* * *

Чуя приходит в себя долго. Ноги и руки бесполезными кусками мяса валяются на земле, плечи будто намертво приклеиваются к асфальту, а на голове лежит чья-то рука. Приятно прохладная. Накахара через силу разлепляет веки, фокусируется на умиротворённой роже Дазая и медленно выдыхает.

— Сколько?

— Полквартала, — весело отзывается Осаму и словно бы машинально касается пальцами виска. Несколько раз. Он… Он гладит, чёрт возьми, и это бесит, но… Приятно. — Ещё несколько тренировок и сможешь выдрать дерево с корнем, не задев город. Круто, правда?

— Я имел в виду людей.

Дазай перестаёт разглядывать изрядно потрёпанный пейзаж и смотрит на него. Пальцы убирают со лба чёлку, и надо бы попросить его перестать, потому что они уже не дети и это выглядит странно, но… Но боль отступает, как и всегда. Они тут одни. Как и всегда. И можно, наверное, недолго побыть слабым.

— С дюжину.

Накахара закрывает глаза, лишь бы не видеть, Дазай сжимает его ладонь второй рукой, и та вдруг чувствует и…

— Это всего лишь люди.

— Если бы на моём месте был Одасаку, ты бы так же сказал?

— Он бы не был на твоём месте…

— Ох, хорошо: ты говоришь ему то же самое, когда убиваешь сам?

Пауза тянется проклятую вечность. Чуя кроет сам себя матом, пытается отвернуться и только сейчас соображает, что лежит головой у Осаму на коленях. А он молчит, и Накахара не должен чувствовать себя виноватым, но чувствует.

— Нам не по десять — прекрати меня наглаживать.

— Здесь никого нет, а я не буду с тобой говорить о нём.

— Прекрасно.

Бинт на одной руке разбалтывается, а Дазай почему-то не поправляет. Чуя раздражённо заправляет растрепавшийся кончик и снова прикрывает глаза. Дазай сжимает ладонь, прохладные пальцы мягко касаются висков, и Порча уходит.

Дюжина человек — не оживает.

* * *

Порой Дазай ненавидел себя чуть больше, чем все остальные. И Накахара не то чтобы стоял между ним и ним самим, но пытался.

* * *

Когда Осаму наконец выходит из больницы, а Мафия и Агентство едва не перегрызают друг другу глотки, Достоевский вышагивает по трупам с изящной ловкостью прима-балерины.

Дазай слушает Куникиду, стоя у окна заброшенной церкви, в которой две вражеские группировки ненадолго (в очередной раз) заключают мир, и машинально трёт свежую повязку под рубашкой.

— Я словно в зеркало смотрю, — еле слышно произносит он.

Мальчишка-тигр и Акутагава снова о чём-то громко спорят.

— Нет.

Дазай опускает на него взгляд и вопросительно заламывает бровь.

— Что?

— Не похож.

Улыбка настолько быстрая, что и не заметить, если не знать.

— Нам не десять, и мы не одни, — со смехом в голосе шепчет он.

— Чего?

— Я не буду тебя обнимать.

— Ох, а не пошёл бы ты...

* * *

Иногда у него получалось.

— Ты дал себя подстрелить. — Сакагучи откидывает полы пальто и садится на стул возле больничной койки. — Это почти трогательно.

— Анго! — восклицает Дазай. — Ты принёс апельсины?

— Соли. Чтобы посыпать, — кисло откликается тот и закидывает ногу на ногу. — Зачем ты меня позвал?

— Ты так быстро пришёл, я даже польщён…

— И не надейся, я проезжал мимо.

— Твой дом в десяти километрах к западу, работа — в пятнадцати к северу. Сделал круг, чтобы…

— Дазай.

В палате становится тихо. Лишь негромко пищит кардиомонитор, шипит кислород, а из коридора доносятся высокие голоса медсестёр. Солнце золотит бледно-жёлтые стены и принесённые Кёкой подсолнухи и бликами отражается от стёкол круглых очков. Взгляд у Анго отсутствующий, но Дазай слишком долго и хорошо его знает.

— До того, как я едва тебя не убил, ты был веселей, — замечает Осаму и широко улыбается.

— Взрослею — умнею. Что тебе нужно?

Дазай вздыхает, косится на инфузомат и, что-то для себя прикинув, показывает на него Анго.

— Подвинь-ка ко мне весёлую коробочку.

Сакагучи смотрит на капельницу и заламывает бровь.

— Бога ради, Дазай, если ты позвал меня только для того, чтобы ширнуться…

— Анго, подвинь, — почти требует Осаму, и тому ничего не остаётся, кроме как шумно вздохнуть и подвинуть инфузомат ближе.

Дазай жмёт на кнопку «выключить» и прикрывает глаза.

— От этой дряни бесконечно хочется спать и совсем не хочется думать.

— Будет больно.

— Осторожно. Не то я решу, что ты волнуешься.

— Ох, к чёрту! — Анго закатывает глаза и отмахивается. — Я тебя ненавижу. Сдохни. Так лучше?

Осаму улыбается и едва приподнимает веки.

— Привычней.

Мимо двери, негромко смеясь, проходят медсёстры. Сакагучи нервно ёрзает на стуле, коря себя за слишком длинный язык, и старается не смотреть на болезненно бледного Дазая. Нездоровый цвет тому не к лицу так же, как и очевидная беспомощность, а есть на свете вещи, в незыблемость которых веришь.

Непобедимый Осаму Дазай — одна из них.

— Так зачем я здесь?

— Демон Достоевский, — значительно живее отвечает Осаму, — вырвался из бутылки. Слыхал?

— Да. Ты знаешь, здесь я ничем не могу помочь.

— Анго, в этой чёртовой палате даже вентиляционная шахта заблокирована. Ни одной камеры или жучка — зуб даю.

— Ты выбьешь, лишь бы меня позлить, — по привычке огрызается Сакагучи и недоверчиво оглядывается. — Не могу сообщить ничего, что поможет тебе в данный момент. Эта изворотливая дрянь как второй ты, только без чувства вины.

Слова грузом повисают в воздухе. Сакагучи тут же дёргается и бросает на Дазая виноватый взгляд. Открывает рот, чтобы извиниться, но Осаму качает головой. Сколько бы лет не прошло, тема по-прежнему запретная, а уж о чём ни один из них сейчас спорить точно не готов, так это о былом.

Анго проводит рукой по волосам, словно сбрасывая с себя и нервозность, и невольно потревоженных призраков прошлого, и отворачивается к окну.

— Не обещаю, что из этого хоть что-нибудь выйдет, но буду держать тебя в курсе.

— Да ты золото.

— Заткнись.

— И ещё кое-что, — разумеется, не замолкает Дазай. — Если ты решил в эту крысиную нору внедриться, мне нужно об этом знать.

— С чего бы мне говорить тебе правду?

— С того, что ложь я всё равно узнаю.

— Нет. Он ментальный эспер: прикрытие не вариант, — вздыхает Анго и поднимается со стула. — Это всё?

Дазай поводит плечами, и Сакагучи, снова включив капельницу, поворачивается к выходу.

— Восхитительное человеколюбие, — доносится ему в спину. — В том смысле, что люди, которые умеют и могут убить, этого не делают.

Анго тормозит у порога и, не оборачиваясь, фыркает.

— Ты, я надеюсь, не о себе.

— Нет, конечно. О тебе.

От и без того угрюмого веселья не остаётся и следа. Сакагучи оборачивается, растерянно улыбнувшись постовой медсестре, смотрит на Дазая с опаской и молчит.

— Или это тоже чувство вины?

— Замолчи, или…

— Я просто хочу сказать, — чуть повышает голос Осаму, — что, если увидишь Достоевского, стреляй. К чёрту вину: мёртвый ты ничего не исправишь.

В палате снова становится тихо.

Лишь негромко пищит кардиомонитор, шипит кислород, а на посту громко звонит телефон. Солнце золотит бледно-жёлтые стены и принесённые Кёкой подсолнухи и бликами отражается от стёкол круглых очков.

Взгляд у Анго немного потерянный. У Дазая — как будто бы прощающий. О некоторых призраках прошлого им спорить не нужно.

____________________________

Пока ещё совершенно не ясно, что обо всём этом думает правительство в общем и Анго в частности, но я рискнула пофантазировать.

— Я поступила в медшколу, потому что мама хотела быть врачом. У неё что-то не сложилось, и теперь она гендиректор деревообрабатывающего завода, а у меня в кармане диплом о высшем медицинском образовании, несколько сертификатов и эго, размером с Эверест. Медицина учит высокомерию. Чувствуешь свою исключительность. Хотя бы потому что разок-другой распилил рёбра и выволок органокомплекс на секционный стол.

Йосано прикуривает и закидывает ноги прямо на офисный стол.

— Херня, если честно. Человек изнутри — так себе картинка. Живой он много болтает, а мёртвый плохо пахнет, и на самом деле врачи существенно отличаются от всех прочих не каким-то там выдающимся умом, а банально нажитым цинизмом. Железобетонным. Антигуманным. Я была бы идеальным врачом, но мне сказали, что безжалостность к желаемым качествам не относится, а, чтобы лечить, нужна хотя бы капелька азарта.

Телефон разражается противной трелью, Акико сбрасывает звонок и запрокидывает голову к потолку. Выдыхает резко пахнущий табачный дым и хмуро улыбается.

— Я же смотрела на воняющих потом и немытым телом уже ни черта не соображающих мужиков и не понимала, чего ради.

Сотовый снова звонит и на сей раз Йосано просто выключает звук.

— А потом выяснилось, что мне, чтобы спасти, нужно убить. И ты знаешь, всё сразу встало на свои места.

Доппо усмехается уголком губ и продолжает набирать отчёт.

— Самое дерьмовое резюме, которое я когда-либо слышал.

— Фукузава тоже так сказал. А потом взял меня на работу.

— Какое было испытание?

— Рампо сломал руку. Я свернула ему шею. — Куникида сбивается с ритма, жмёт не на те клавиши и стирает всю строчку. — Не разговаривал со мной потом почти две недели, до сих пор тайком дуется, а президент…

Дым от сигареты поднимается к потолку и причудливыми узорами стелется по белой штукатурке.

Йосано разучилась думать о смерти сотню спасённых жизней назад.

Доппо — Доппо никогда не перестанет думать о жизни.

_______________________________

Не огрызок даже — плевок. В голове ему было тесно.

— Мелкий недоумок и волки. Волки и мелкий недоумок, — едва ли не по слогам рычит Чуя и захлопывает книгу.

— Это поучительно только в том случае, если на крик о помощи никто не приходит, — сладко тянет Коё. — И если крик действительно о помощи.

— Да. — Накахара поднимается с кресла и резко одёргивает жилет. — Слышал об этом.

С момента выстрела натикало уже пятнадцать секунд, но Накахара очень старается не бежать вверх по лестнице. Во-первых, потому что Дазай стрелял по монеткам, когда это случилось в первый раз. Монетки двумя этажами выше кидала Гин и… Ну, возможно, врываться в комнату с воплем «Дазай!» было слегка излишне. Во-вторых, Осаму частенько просто палит по стенам, и это не всегда попытка вышибить себе мозги. Иногда это скука, иногда — желание покапать Хиротсу на мозги.

В-третьих, это, мать его, Дазай: умереть от пули слишком просто.

— Ты попадаешь по движущейся мишени с трёхсот метров. Почему ты никак не найдёшь свой висок? — зло выдыхает он, едва переступив порог.

У Дазая в руках пистолет. Дыра от пули в стене, чуть выше и левее головы, а волосы на виске — слегка подпалены. Осаму смотрит на дуло так, словно не ожидал такой подставы, и всё это выглядит немного хуже, чем обычно.

— Осечка, — бормочет Дазай.

Ага. Осечка. Этот пистолет никогда не…

— Ты… — Накахара выхватывает из его рук оружие и проверяет магазин: полный. — Но в стене…

— Это старая, — как нечто само собой разумеющееся говорит Дазай и чешет ухо. — Звенит, зараза.

Да, дыра действительно старая, осталась с прошлого раза. Где-то там ещё должен быть труп мухи. Осаму тогда попал сразу, посреди разговора с Мори.

По чёртовой мухе.

— Когда волк действительно вышел из леса, к мелкому недоумку никто не прибежал, — негромко говорит Чуя и откладывает пистолет в сторону.

— Я бы и в первый раз не побежал — между пастухом и овцами волк, очевидно, выберет овцу, — пожимает плечами Дазай и идёт к выходу. — Ты и сам это знаешь.

Накахара выходит вслед за Осаму из комнаты и глупо, по-детски, придерживает его за рукав.

— Куда ты стрелял?

— В потолок.

Разумеется.

— И, нет. Я этого не знаю.

— Знаешь. — Дазай широко улыбается и склоняет голову к плечу. — В моё отсутствие ты и сам пастух.

В следующий раз Дазай выстреливает на стене смайлик. Элис просит сделать ей такой же, и Осаму с особым удовольствием добрых полчаса старательно разукрашивает дырами от пуль стену над камином у Мори в гостиной.

Это ж, мать его, Дазай. Мори терпит.

Достоевский молчит и улыбается.

Для рядовых полицейских всё равно что красная тряпка для быка, но для Анго этот ублюдок такой не первый. Он предельно вежливо улыбается в ответ на молчание, запирает камеру и, одёрнув полы пиджака, возвращается в кабинет. На продуктивное сотрудничество никто из них не рассчитывал, но и гробового молчания, Сакагучи, признаться, не ждал.

Неприятно, но не более того. Он делает пометку в журнале посещений, проводит последние полчаса за заполнением документов и уходит домой.

На следующий день снова.

И снова.

Пока однажды тот не говорит.

* * *

— Сакагучи Анго.

В камеру к самой главной крысе мёртвого дома допуск есть только у него — не требование, но просьба Дазая. Анго не слишком любит идти на поводу у Осаму, но тот настаивал, а желающих поболтать с демоном Достоевским всё равно немного.

— Ода Сакуноске.

Сакагучи смотрит на него мельком, садится, как и всегда, на металлический стул посреди камеры, и едва уловимым движением расстёгивает пуговицу пиджака. Простое действие почему-то веселит Достоевского. Тот неожиданно негромко смеётся, и если бы не акцент, с которым тот говорит…

— И Осаму Дазай. Вы были дружны.

Анго открывает папку и медленно выводит дату на полях.

— Некоторое время назад.

— Когда работали на Мафию, — тянет Достоевский и любопытно щурится. — Отчего теперь порознь?

— Не сошлись во взглядах, — не меняясь в лице, отвечает Анго.

— Как интересно! — неожиданно восклицает Достоевский и подаётся вперёд. Широко распахивает глаза и только акцент… — А Ода Сакуноске не сошёлся с вами во взглядах до или после того, как умер?

— Он не имел привычки судить людей по их убеждениям.

— О! Значит, Дазай. — Снова прислоняется к спинке жёсткого стула и склоняет голову к плечу. Любопытство из глаз испаряется вместе с лёгким движением ресниц, и в следующее мгновение Достоевский смотрит холодно и остро. — Совсем меня не боитесь.

— Я видел и страшнее.

В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Достоевский не произносит ни слова.

* * *

— Дазай.

Анго садится и прежде, чем открыть папку, смотрит демону в глаза.

— Нет.

— Даже не спросите, чего я хочу?

— Вы хотите говорить с ним, — отзывается Анго, и помечает следующий день. — И я говорю вам «нет». Боюсь, я ваш единственный собеседник в ближайшем будущем.

— Прискорбно, вы ведь ни о чём не спрашиваете.

— Я слушаю ваши вопросы. Этого достаточно.

Тонкая улыбка словно бы расчерчивает лицо надвое, как у уродливой деревянной куклы. Достоевский соединяет кончики пальцев, тёмная чёлка падает на глаза так, что закрывает только один, и Сакагучи не отворачивается лишь усилием воли.

— А что Дазай думает о вашей трогательной манере защищать?

Анго отражает улыбку, словно зеркало, и расслабляется.

— Не знает о ней, — легко отвечает он. — Вот видите. Так куда интересней.

* * *

— Нет.

— Я ещё ничего не сказал! — возмущается Дазай и с наигранным любопытством припадает к крохотной песочнице с грабельками. — И как, помогает?

— Да, если швырять песком в глаза, — огрызается Сакагучи и отодвигает ту подальше. — Ты хочешь говорить с Достоевским, и я говорю тебе «нет».

Осаму закатывает глаза и, неприязненно дёрнув уголком губ, перестаёт дурачиться.

— Ты слушаешь его вопросы, и думаешь, что этого достаточно, а он тянет из тебя жилы, позволяя тебе думать, что этого достаточно. Анго, мы играли в эту игру миллионы раз…

— Именно.

— …и ты не… О. — Дазай скептически заламывает бровь. — И что он думает о твоей трогательной манере защищать?

— Что ты не знаешь о ней.

— Вряд ли ты нравишься своим коллегами, ты ведь догадываешься?

— Обратное бы меня оскорбило, ты ведь догадываешься?

* * *

Достоевский молчит и улыбается.

Для рядовых полицейских всё равно что красная тряпка для быка, но для Анго этот ублюдок такой не первый.

Иногда он говорит и перестаёт улыбаться. Спрашивает и думает, что каждым своим вопросом выведывает больше, чем слышит в его словах Сакагучи, и это для Анго тоже не впервые. Достоевский смеётся, широко распахивает глаза, запрокидывает голову и касается кончиками пальцев губ. Если бы не акцент, с которым он говорит, Анго бы провалился на шесть лет назад, утонул бы в ненужном сравнении и потерялся в совсем лишней сейчас параллели. Достоевского выдаёт безумие в глазах и нога — не на педали тормоза.

Дазая — сизый холод в давно потерявшем краски взгляде.

— Какая ж сногсшибательная дрянь, — цедит он, когда Сакагучи в очередной раз выходит из камеры.

«Я видел и страшнее».

В багровых глазах плещутся тёмные, опасные искорки. Больше в тот день Дазай не произносит ни слова.

— Знаешь, в конце концов ты очень нелепо сдохнешь.

Чуя сплёвывает слюну с прожилками крови и, придерживая ушибленный бок, садится прямо на уделанный пол.

Взрывом разнесло всё складское помещение. На полу смешались щепки, какая-то тягучая дрянь из цистерн и чужая кровь. Нападавшие не отличались умом: палили прямо возле баков с горючим. Для Порчи были слишком несущественной проблемой, а Дазаю пришло в голову погеройствовать. В своём собственном, особенном стиле — вытащить из кармана у одного из ублюдков флешку, которой тот пытался их шантажировать. От идеи за версту разило самонадеянностью и безумием, и когда Накахара понял, куда именно упала брошенная одной из подстреленных сволочей граната, то не особенно думал. Прыгнул, сбивая Осаму с ног за один из контейнеров, а после едва не оглох от прогремевшего взрыва.

Сыдиотничал, если уж быть честным. Удача, что не сдохли оба.

— Обидно, если так, — отзывается Дазай и вытаскивает из кармана помятую пачку сигарет.

— Эгоистичный сукин сын.

— О всеобщем благе пекусь.

— Иди нахер. Мёртвому ему эта флешка бы уже вряд ли понадобилась.

— Поэтому я руководитель, а ты нет.

Накахара сглатывает, борясь с вдруг подкатившей к горлу тошнотой, и прислоняется затылком к уцелевшей бетонной стене. Скрещивает лодыжки, не к месту думая о порванном пальто за штуку баксов, и с неожиданной, ядовитой злостью цедит:

— В эту игру можно играть и вдвоем.

Дазай вопросительно приподнимает брови, до жути невинно, словно не сидит, помятый, с парочкой сломанных рёбер и разбитой губой, и Чуя ощущает невиданной силы душевный подъём. Такой, вероятно, чувствуют отчаявшиеся смертники, терять которым уже нечего, и выживут они, или умрут — роли не играет. Всё одно: от человека одна оболочка, да набор средней паршивости черт характера. Бледный отпечаток посредственной личности. Жалят по привычке, не реакции ради, а из последних сил. Кощунственная попытка воззвать к Всевышнему: не веришь, но молишь.

— Вот так, — легко поясняет Накахара и прижимает дуло пистолета себе к нижней челюсти.

Осаму запрокидывает голову и тянет губы в скользкой, тонкой улыбке.

— Разница в том, что ты не выстре…

Грохот в пустом помещении получается страшным. Чуя стреляет мимо, конечно, но Дазай подскакивает, бешенными, больными глазами смотря на напарника, и Накахара вдруг понимает, что боже! Нет, никогда.

Подпрыгивает так же резко, хватает Осаму за непроизвольно вытянутые руки и нелепо приоткрывает рот. Хочет что-то сказать и не может, хватает воздух вмиг пересохшими губами, стискивает сухие, горячие ладони и пытается не разреветься. Подбородок обожгло, но даже не задело, руки трясутся, сердце неровно грохочет в груди, и он бы отмотал время на пару мгновений назад…

Но не знает, как.

— Прости, — хрипит он севшим голосом, и не даёт Дазаю выдернуть ладони из своих рук.

Осаму бледен. Похож на себя в луже собственной крови после неудачной попытки полоснуть по венам.

Он так ничего и не говорит.

На следующий день делает вид, что ничего не случилось.

Накахара… Накахара радуется новому заданию, и уезжает из города не попрощавшись. Когда он возвращается, Дазая в Мафии уже нет.

Пойманный ими убийца подонок настолько, что руки чешутся даже у Рампо. Они гоняются за ним без малого два месяца, а когда наконец удаётся припереть выродка к стенке, стенка оказывается не самой удачной — игровая комната в торговом комплексе кишит детьми.

Ацуши понимает, что душит ублюдка, только когда вокруг воцаряется мёртвая тишина, а рука Дазай-сана тяжело опускается на плечо.

Тигриные лапы тут же исчезают, в шею безумному маньяку упираются собственные остриженные по подушечку ногти, он становится на несколько сантиметров ниже, но хватку не ослабляет: адреналин плещется в крови, животная сила испаряется от прикосновения Дазая, но своя, бешеная, едва ли не выжигающая изнутри, продолжает желать сукину сыну мучительной смерти.

Ацуши представляет, как будет основательно рвать ублюдка на части, на языке тут же появляется фантомный привкус крови, и он сжимает пальцы сильнее.

Кто-то из толпы детей испуганно вскрикивает. Монстр внутри него рычит, уродливое лицо убийцы искажается багряной мукой и…

— Ацуши-кун.

От голоса Дазай-сана привычно веет спокойствием и совсем немного — холодом. Пальцы на шее вздрагивают, но не отпускают, и тогда Дазай накрывает его ладонь своей и осторожно, но уверенно тянет его руку вниз. Подонок падает на землю, истошно хрипя и кашляя, и Куникида, тихонько ругаясь себе под нос, подхватывает и тащит его к полицейской машине.

Ацуши смотрит на свои подрагивающие в ладони Дазай-сана пальцы и вот теперь — теперь паникует.

— Я бы убил его.

— Да.

— Но я… — Дрожь ползёт от пальцев по всему телу и Накаджима хватается за холодную руку сам. — Я не…

— Что бы ты почувствовал? — буднично интересуется Дазай.

— Ужас.

— Тогда всё в порядке.

Тугой ком в горле проглатывается лишь со второго раза.

— А если бы радость?

— Тоже ничего, — ровно откликается Дазай и мягко высвобождает свою ладонь из его. — Плохо было бы, не почувствуй ты ничего.

Ацуши смотрит ему в спину, шумно дышит и пытается сглотнуть солоноватый привкус чужой крови во рту. Ацуши смотрит ему в спину и хочет спросить, а что бы чувствовал он. Он смотрит ему в спину и, отвернувшись, прикусывает язык — ответ на этот вопрос очевиден.

Даже Накаджима не настолько наивен.

— Кончай меня наглаживать.

— Да ты сегодня кладезь каламбуров, Чуя.

Накахара зло пыхтит Дазаю в бедро и, упершись рукой в бетонное крошево на асфальте, кое-как переворачивается на спину. Головой ложится обратно Осаму на колени и только фыркает, когда холодная рука падает на сей раз точно над сердцем. Задерживается на несколько мгновений, считая удары, и неспешно поднимается на чуть взмокшую шею: у Дракона в глотке как у чёрта на жаровне.

— Сдается мне, что Белоснежку не хуком справа в чувство приводили.

— Какая принцесса, такой, блядь, и принц.

Дазай негромко смеётся, и смех вибрацией отдаётся у Чуи прямо в затылке — престранное чувство. Как будто бы они не сидят посреди полуразрушенного города на обломках заброшенного небоскрёба. Как будто бы не Осаму только что едва не сдох, а он, Накахара, не отправился следом. Будто не взрывается небо над ними всеми оттенками радуги прямо сейчас и не долетают до них звуки продолжающегося сражения.

Как будто бы им по-прежнему по шестнадцать и…

«Убери тут всё».

— Помочь пацану не хочешь?

— Предмет педагогики, Чуя, — активный целостный процесс направленного развития и формирования личности…

— Ну и мудила же ты.

— Ты за мной с вертолёта прыгал, зная об этом.

— Уже пять минут как жалею.

Дазай убирает со лба влажные рыжие пряди, и Чуя позволяет себе короткий вздох. Открывает глаза, морщась от блеклого света, и смотрит снизу-вверх на острый подбородок Осаму: взгляд того устремлён куда-то вдаль — мимо дерущихся подростков, ползущего по земле тумана и торчащей из бетона арматуры. Он вообще не смотрит, так, глядит в никуда, и несмотря на творящуюся вокруг жуть, Чуя вдруг чувствует себя… Очень усталым, да, но вместе с тем — бесконечно свободным.

Как и всегда, в этом секрет, но с Дазаем рядом — особенно.

Ерзает затылком по бедру, устраиваясь поудобней, и с усилием сгибает ногу в колене.

— Что, так и сидели кружком, три высокомерных хера?

— Нет, мой крошечный сквернословящий друг…

— Придержи язык: моя башка в паре сантиметров от твоего члена… Молчи!

Теперь Дазай смеётся уже по-настоящему, и Накахаре приходится прикусить губу, дабы не расплыться в ответной ухмылке.

— Ох, Чуя, что б я без тебя делал?

— Давно бы сдох, очевидно. Так что?

Дазай опускает на него глаза и еле заметно, неровно пожимает плечами. Взгляд немного плывёт, словно бы он соображает, как соврать, но Накахара слишком давно его знает: на ложь ему время не нужно.

— Вели светскую беседу, решали, кто кому шут.

— Нож в спину словил до или после того, как определился победитель? — Дазай бледно улыбается, и Чуя вдруг почему-то смущается. Отводит взгляд и негромко ворчит: — А что тут думать? В одном с тобой помещении шуты все остальные.

Дазай проводит пальцем по кромке уха, щекотно и как будто бы даже благодарно, и вновь мыслями куда-то уплывает. Накахаре хочется спросить, докопаться, что тот снова задумал, каков план, и как шустро ему, Чуе, придётся в следующий раз шевелиться, чтобы успеть вовремя, а не на проклятую секунду позже. Ему всегда глубоко в душе хочется знать немного раньше, чем все остальные, но на самом деле это не так уж и важно. Всё, вообще говоря, неважно, и Дазай может пойти в жопу вместе со всей своей тараканьей армией в слишком умной башке.

— А я Анго рожу начистил, — признаётся Чуя и вновь закрывает глаза.

Накахара давно забыл обиду и просто чертовский рад, что Осаму… Ну, не с ними, да, грустно, но хотя бы не в петле.

— Мой герой.

Это вроде как важнее.

— Завали.

— Ты знаешь, семеро гномов...

— Я сказал завали!

Чуть позже разноцветное зарево гаснет, туман рассеивается, и над Йокогамой снова воцаряется мир. Дазай уходит. Но никогда не прощается.

Глаза у Шибусавы, как у дохлой рыбы, и Дазай никак не может избавиться от противного чувства, что Достоевский прекрасно знает, о чём он, Осаму, сейчас думает. Потому так блядски тонко улыбается и изредка кивает, вторя монотонным рассуждениям Шибусавы о скуке, белом море и собственном интеллекте.

От Коллекционера несёт замогильной сыростью и чужим безумием, и Дазай знает, в чём тут дело, так же как и Достоевский блядски тонко улыбается как раз поэтому, но уйти, пока дело не закончено, не может. Чуя бы обозвал его грёбаным шахматистом и был бы прав. Чуя заржал бы, услышав «Ты единственный считаешь, что тебя нельзя прочесть», и сдал бы их с потрохами, но как же Дазай устал от этих поехавших рассудком сукиных детей.

Мысль приходит и уходит, и Достоевский улыбается шире, встречаясь с ним взглядом.

— Занятный, правда? — шепчет он, и в отзвуке чужого голоса Дазаю слышится свой.

— Давно почивший, — так же вполголоса отзывается Осаму, смотря в спину Коллекционера. — С каких пор тебя забавляют усопшие?

— С тех пор, как они забавляют тебя. Ты заманил его в город.

— Я ловил на живца.

Несколько коротких мгновений Достоевский выглядит даже малость недоумевающим, но затем восторженно улыбается.

— О, как я мог забыть! Тот маленький сердитый эспер. Как бишь его там?

— Накахара…

— Чуя! — почти восклицает Достоевский, и Дазай неприязненно дёргает губой. — Грязный на язык, прямолинейный юноша. Не терпится взглянуть.

— Не поперхнись.

Достоевский шало улыбается и вдруг доверительно, каплю насмешливо говорит:

— Несмотря на твоё восхитительное умение без мыла залезть в любую задницу и такое же грандиозное — самого себя рядить в костюм бездушной твари, вокруг тебя продолжают толпиться верные по самые гланды сосунки. — Дазай вздрагивает чуть более явно, и Достоевский перестаёт улыбаться. — Малыша Чую это немного злит и восхищает, а теперь ещё и нелепо, по-дебильному радует: он с самой вашей первой встречи пудовыми кулаками выбивает из тебя человека, так что ему приятно осознавать, что не зря.

Осаму недобро косится на Фёдора, забыв на мгновение и про Коллекционера, и про нависший над Йокогамой туман, и заталкивает поглубже проснувшийся вдруг в душе первобытный ужас.

— Он так думает, прости за обсценную лексику, — притворно скорчившись, продолжает Достоевский. — Наивный, но хорошенький. Преданный. Так что я тебя понимаю. И даже не сержусь за попытку солгать.

Дазай встречается с Достоевским взглядом, и тот сладко улыбается.

— Накаджима Ацуши. Так зовут тигрёнка, который убил нашего самонадеянного друга?

— Преступление и Наказание. Это твоя способность прячется в углу? — в тон ему спрашивает Дазай.

— Туше. — Смех у Достоевского, как в записи. — Не сердись: в этом городе полно крыс.

— Мяу.

Улыбка у Достоевского, как в зеркале.

Вот только в кривом.

— Вы смеётесь.

— Я — плачу.

Чуя брезгливо переступает через брошенное на пол пальто и с кривой ухмылкой на лице обводит взглядом полупустую, аскетичную комнату.

Мебель в ней, как и всё в Башне Мафии, космически дорогая, но несмотря на то, что малец живёт у них уже добрые три месяца, на полках нет ни одной личной вещи, а кровать выглядит так, словно парень на ней не просто не спит, а даже не дышит возле. Накахара, в общем-то, не удивится, если окажется, что тот ночует на карнизе вверх тормашками, но для этого Расёмон откровенно не годен, а Акутагава выглядит так, будто умрёт, попытавшись хоть раз подтянуться.

Сам Рюноскэ стоит к нему спиной, в распахнутой настежь ванной, у раковины. Острые лопатки под накрахмаленным хлопком рубашки еле заметно дрожат, пальцы до белых костяшек сжимают бортик керамической раковины, а волосы мокрыми сосульками свисают вниз.

Акутагава выглядит жалким, злым и до смешного обиженным. Сплёвывает кровь из разбитой губы, отбрасывает в сторону испорченное полотенце и поворачивается. Хмурится, от чего подбитый глаз вовсе пропадает между распухшими веками, и почти шипит:

— Нет, вы смеётесь.

— Потому что есть над чем. — Накахара передёргивает плечами, носком ботинка отпихивая с дороги чёрную жилетку, и боком прислоняется к распахнутой двери.

С ним всё было совсем не так.

Когда они познакомились, Чуя смотрел в спину Дазая, и ему казалось, что он со всей своей овечьей дури сиганул в какую-то ловушку, но как он ни силился, не мог припомнить того момента, когда именно всё пошло не так.

Ситуация с самого начала, кто спорит, была патовая: Мори держал в заложниках две трети его людей. На то, что тот страдал излишним гуманизмом, рассчитывать не приходилось, и, по сути, Накахаре действительно ничего не оставалось. Только согласиться. Сюрреалистичность нахального суицидника слегка настораживала, но кого только Чуя не встречал до очной явки к Мафии. Единственное, что могло нанести ему вред — это он сам, против всего остального работали гравитация и скорость, так что за свою жизнь Чуя переживал мало.

Так он думал сначала. Спустя пару очень долгих часов, понял, что в чём-то фатально просчитался, но давать задний ход было уже поздно: за полтора часа до просветления Дазай четырнадцать раз выстрелил в труп. За полчаса до попросил Мори отпустить заложников невредимыми, и тот отпустил. Много позже пространно рассуждал о жизни, смерти, то дохлом, то живом коте, неизбежно уводил его прочь от Овец — как можно ближе к себе, к Мафии. И хотя, спустя годы, Осаму втирал ему дичь про исторический детерминизм и теорию струн, Накахара был уверен: всё, что с ним случилось — грёбаная неизбежность.

А Дазай…

— …мудак и бессердечный ублюдок. И чем быстрее ты это поймёшь, тем целее будешь, — устало говорит он Акутагаве и по отчаянному блеску в глазах понимает — не убедил.

«Да и слава Богу, — думает он, — значит, не такой уж малец идиот».

«Да чтоб тебя, — думает он, — просто запомни и не цепляйся».

Думает ещё о том, что иногда Дазай исключительно специально делается ещё невыносимее обычного, но вслух, конечно же, не говорит.

Помнит те четырнадцать выстрелов.

И ещё много всякой жути, что творит Осаму, когда привычные разрушительные удовольствия кажутся ему слишком скучными и обыденными.

Помнит, а несчастному парнишке говорит:

— Слушай, пацан. Это не с Дазаем что-то не так. — Отрывается от лакированного дерева и, поправив шляпу, идёт обратно к выходу.

Смотрит напоследок на побитого парнишку, и про себя думает, что переводить с мудацкого на человеческий он не нанимался, а проблемы дазаевских птенчиков — это проблемы дазаевских птенчиков, и нечего его, Чую, ими грузить. Хотят они уплывать всё дальше и дальше в чёрное море рефлексии в надежде где-то там у горизонта схватиться за буёк с табличкой «Дазай», дело их. Вместо буйка их, безусловно, будет ждать камень, ибо нехрен хвататься за Дазая, пока он сам не протянет руку, но надежда подыхает последней.

Если подумать, в глубине души Чуя даже восторгается тем, как просто тому удаётся внушать доверие на абсолютно пустом, как Нара Дримлэнд, месте.

— Это вы, идиоты, каждый раз покупаетесь на одно и то же.