Пыль (гет)

Алексей

С Иркиного Дня Рождения я пришел домой поздно. Было промозгло, и фонари призрачным светом освещали проспект. На душе у меня стояло радостное предчувствие, смешанное с гордостью: ведь именно мне предстояло рассказать на политинформации про пленум. Некоторое время я побродил по знакомым с детства переулкам, вдоль старых барских особняков: колонны, лепной орнамент, желтизна фасадов и белые треугольные фронтоны. Налетевший с Фонтанки ветер растрепал сложенные пирамиды листьев. Я улыбнулся, вспомнив, как мы все вместе пили чай, усевшись в ряд вокруг стола. Настя казалась такой забавной в своем красном платье в белый горошек, а Маша весело шепталась с Женькой, буквально треща ему о чем-то в ухо. Интересно, когда же, наконец, мы станем взрослыми?

Мама, однако, встретила меня недовольной. Ее, похоже, что-то угнетало, но что именно я не мог понять.

— Наконец, расстались? — окинула она меня пристальным взглядом, когда я, наконец, повесил пальто.

— Да! А что такое? — недоуменно спросил я.

— Ничего, — пожала она плечами. — Просто говорю, что ты, наконец, пришел, — на ее губах появилась какая-то непривычная усмешка. — Есть не будешь, как я полагаю?

— Нет, мы поели… — Я старался делать вид, что ничего не произошло, хотя чувствовал, что нечто все-таки случилось.

— Ну, у вас там светский прием, — холодно и чуть насмешливо сказала мама. — Не рановато? — снова внимательно она посмотрела на меня.

Я не знал, что сказать. Только, повесив пальто, посмотрел на висевшее у входа большое зеркало. Всегда не любил, когда мама встречала меня холодно: неприятное чувство, что я в чем-то виноват, хотя не знаю в чем.

— Мама… Что-то случилось? — осторожно посмотрел я на нее.

— Да нет… Ничего… — пожала она плечами.

— А все-таки? — осторожно спросил я, хотя внутри все съежилось от неприятного чувства.

Для меня всегда самое ужасное — это спрашивать кого-то о чем-то несколько раз. Я всю жизнь завидовал людям, которые отвечают сразу и четко. Мне казалось отвратительным, что нужно переспрашивать дважды и трижды, словно я вымаливаю что-то. Однако сейчас я был бессилен.

— Да нет, ничего… — улыбнулась рассеянно мама, словно сама себя убеждая в чем-то. — Так, ерунда… — посмотрела она на меня. — Спичек нет, хлеба нет, керосина нет… Я пошла и все сама купила… Сама тащила сумку… Тебе же ведь и в голову не придет принести ее, правда?

Я опешил. Мне показалось, что в маминых глазах мелькнули слезинки. Это было ужасно, но я не знал, не понимал, что мне надо сделать в такой ситуации.

— Мама… Ну ты бы сказала, и я бы купил… — описали я слегка.

— Сказала… А самому догадаться немножко нельзя? — вдруг взвизгнула она. — А вот немножко догадаться, нет? Вот самому никак нельзя? — взвизгнула она и, всхлипнув, побежала в комнату.

Растерянно глядя на вешалку, я снова ловил себя на мысли, что не знаю, как быть. Бежать к маме сейчас было бессмысленно: она разозлиться еще сильнее. Долго молчать тоже было нельзя: она будет ругать, что я объявил ей бойкот, что однажды нам стоило двухдневной ссоры. Злой на все на свете, я пошел в кабинет отца, мгновенно открыв маленькую коричневую этажерку с книгами. Я понятия не имел, что именно хочу прочитать, скорее открыл ее машинально, как вдруг моя рука сама собой достала тонкую серую книжечку. Скорее даже брошюру с помятой обложкой.

— Лев Троцкий. «Сталин и Китайская революция», — с интересом прочитал я.

У меня было чувство, словно что-то стукнуло меня между глаз. Троцкий. Наш злобный враг, предавший революцию. Предавший нас всех. Сочувствующий Гитлеру и фашистам, призывающих их к войне с нами. С минуту я просто вертел в руках книгу, не зная, что делать. Читать книгу такого страшного человека не хотелось, и я с замиранием сердца думал о том, что она делает у нас дома. Но ведь… Моего отца обвинили в симпатии к троцкизму и именно за тезисы о Китайской революции! Я быстро открыл книгу, словно ожидая увидеть что-то по-настоящему ужасное.

Пошел дождь, и крупные капли методично забарабанили по стеклам. Я листал, читая странные названия. «Блок из четырех классов»… Интересно, что это такое? «Перспективы революции по Сталину»… «Что тут неясного? Октябрь и есть Октябрь!» — подумал я. «Сталин и Чан Кай Ши»… Я посмотрел на зеленую скатерть стола и быстро прочитал:

Так обстояло дело на VII пленуме осенью 1926 года. После того, как член Коминтерна «товарищ Чан-Кай-Ши», обещавший разрешить все задачи под руководством Коминтерна, разрешил только одну: именно задачу кровавого разгрома революции, VIII пленум, в мае 1927 года, заявил в резолюции по китайскому вопросу…

Чан Кай Ши! Я вспомнил станцию Горловка и Всеволода Эмильевича. Ночью они с отцом у окна говорили про Чан Кай Ши и КВЖД. Отец Насти сказал мне: «Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае». А в чем проиграли? Надо будет все-таки тихонько почитать… Больно интересно…

— Ладно, иди чай хоть пить… Светский лев… — услышал я горький и вместе с тем мягкий голос мамы. Она словно говорила: «Ну что с тобой таким поделаешь!»

— Угу, сейчас… — пробормотал я, и быстро прикрыл дверку этажерки со стеклом. Книжку заберу тихонько перед сном.

* * *

Настя

Первый день зимы встретил нас ледяными блестками на окнах и мокрым снегом, перемешанной с дождем. Жалко, что дождь, ведь так хотелось бы выбежать на улицу после уроков и поиграть с ребятами в снежки, но погода, к сожалению, пока что не самая приятная.

— Люблю зиму, — мечтательно улыбнулась Маша. — Наконец то! Можно будет кататься на коньках, лыжах и играть в снежки.

— Помнишь, мы частенько бабочек на снегу делали? — уточнила у нее с улыбкой Лена Туманова, на что Маша быстро закивала.

— Помню, помню! Еще помню, гнались за Сережкой со снежками. Я почти победила! Вот почти! Эх, — махнула рукой Маша с веселой улыбкой.

Я тоже всегда любила зиму. В ней есть что-то загадочное, волшебное: и в метелях, и в снежинках, и в прекрасных узорах, которые создает мороз… Люблю ходить по снегу, слушая приятный хруст, кататься на коньках, строить снежную бабу — зима это самое веселое время из всех времен года!

Неожиданно в класс вошла Волошина. Странно, что ей понадобилось? Вроде нет никакого повода для собрания, однако никто из нас не успел и слова сказать, как вдруг раздались звуки сирены.

— Срочно на улицу! — торопила нас Волошина. — Быстрее, быстрее!

Раз она нас так торопит с напряженным выражением лица, то вряд ли это просто учебная сигнализация.

— Что случилось? — быстро спохватилась Маша.

— Все узнаете позже, выходите скорее! — резко отозвалась Марина. Черт возьми, да что случилось то? Почему нас всех срочно требуется вывести из школы, из-за чего? Мы быстро собрали портфели и вышли из класса. Из других кабинетов выходили еще ученики, и еще! Черт, да что же такое?

— Я не понимаю, что случилось! — послышался звонкий голос Маши. — Война, что ли? — она ахнула, прижав ко рту тонкую руку.

Лера вскрикнула, Влад вздрогнул, Лена Туманова захлопала ресницами.

— Не выдумывай, не выдумывай! — замахал руками Мишка, но испуганное лицо выдавало его с головой.

А кто знает? Вдруг Маша права? Неужели на нас в самом деле надвигается эта жуткая угроза, несущая в себе огромные страдания, потери, кровь, холод, голод и убийства? Неужели то, чему противостояло наше государство, все же свершилось?

— Нет, нет, этого не должно быть! Не должно, не должно! — затрясла головой Маша, стараясь быть решительной. Ира Аметистова хлопала глазами, всегда будучи бледной она побледнела еще сильнее.

— Быстрее! — поторапливала нас Волошина. Я быстро спускалась по лестнице, стараясь не позволять панике овладеть мной, но получалось это у меня не слишком. Почему мы так торопимся, почему Волошина так напряжена? Я чувствовала, что надвигается какая-то опасность, что-то ужасное и злое, неужели в самом деле пришла война? Нет, невозможно, я не могу, не хочу, не хочу в это верить!

Когда мы выбежали из школы подошедший директор громко объявил:

— Сегодня произошло ужасное событие и неожиданное для всех нас. Сергей Миронович Киров… убит.

Я не могла поверить собственным ушам. Этого не могло быть! Как? Кто? Почему? Из-за чего? Может, мне послышалось? Нет, не послышалось, судя по удивлению на лицах всех остальных.

— Но почему? — удивленно спросила Вика — Кто?

— Это точная информация?

— Знаешь, Солнцев, никто бы не сообщал, будь информация неточной, — язвительно отозвалась Волошина.

Неужели? Как? Почему? Из-за чего? Когда?

* * *

Домой я шла с Мишкой. Вроде как все хорошо, но мысль о смерти Кирова не выходила у меня из головы. Настолько неожиданно, что даже не верилось.

— Почему, из-за чего его убрали? — рассуждал Мишка, нахмурив брови. — Кто и за что?

— Помню, Яков Фененко, знакомый моего отца, говорил, что Сталин недоволен положением в парторганизации Ленинграда. Говорит, что Киров укрывает бывших троцкистов и зиновьевцев. Неужели из-за этого Кирова и устранили? Кто знает…

Я вспомнила разговор родителей и Фененко. Жена некоего Николаева, Мильда, состояла в отношениях с Кировым! Я не знала, только ли любовь между ними, а муж этой Мильды понадобился аферисту Запорожцу! Зачем — я тоже не знала. Может он имел что-то против Кирова? И использует Николаева у которого есть причины для неприязни — все же муж Мильды, к тому же кто он — Николаев? Простой человек, пешка… Неужели он понадобился Запорожцу для свержения Кирова? Я поделилась своими размышлениями с Мишкой.

— Возможно! У Николаева были причины для неприязни к Кирову и даже ненависти, раз его жена ему с ним изменяет! Получается, Запорожец использовал Николаева, как…как орудие, играя на его чувствах! Он политик, думаю умеет в людях разбираться. Что, если Николаев Кирова и убил? Запорожец не решился мараться сам — есть пешка!

— Возможно, — медленно кивнула я. Стало страшно. Что же такое? Неужели скоро нельзя будет совсем никому доверять? Любым могут манипулировать без угрозы для самого себя, любого могут использовать и бросать как ненужную вещь… Что теперь будет? Как смерть Кирова обернется для страны?

Киров, Киров… Отец Иры Аметистовой работал его заместителем! Что теперь будет с ним? А с Ирой? Что будет дальше? Как повернется ее и наша жизнь? Я не знала… Я готова к переменам, но вот в какую сторону идут эти изменения? Не произойдет ли чего-то плохого с семьей заместителя Кирова? Как все это отразится на нашей стране, на нашей жизни, на…нас самих?

— Отец всегда говорил, что Киров кончит плохо, — шепнул Мишка, сверкнув очками.

* * *

Алексей

Телефон надсадно звонил, но Владимир Сергеевич словно не замечал его долгой трели. Равнодушно докуривая папиросу, он смотрел в окно. Туманная дымка мешала ему увидеть берег Невы. То, что его арест был решённым делом, Аметистов не сомневался. Сотрудники НКВД уже начали аресты заместителей Кирова, обвиняя их не в преступной халатности, а вредительстве. Наказание по такой статье были не лагеря и не ссылка: высшая мера наказания после изнурительных допросов.

Не хотелось бы пройти все это. Впрочем, его арест и вероятный расстрел — пустяки. У него остаются жена и дочь. Безусловно, обеим сейчас вспомнят, что они из «бывших». Жена заместителя Кирова — бывшая графиня Верховская, двоюродный брат которой проживал в Белграде. Воевал в Крыму на стороне Врангеля. Теперь жил в Белграде. Даже не в Париже, а в Белграде — военном центре белой эмиграции. Все эти годы Аметистов как мог скрывал эту тёмную историю. Теперь она несомненно всплывёт наружу.

Аметистов выпучил табачное облако. Не трудно представить, кого обвинят в причастности к заговору. У заместителя товарища Кирова жена из «бывших» и имеет родственника в эмиграции. Кому, как не им, было устранить пламенного большевика товарища Кирова? Трибунал и вышка гарантирована им обоим. Аметистов смял окурок о стенку пепельницы.

А Ира? Что будет с Ирочкой? При одной мысли об этом у Владимира Сергеевича похолодело на сердце. В лучшем случае — выгонят из школы и отправят в детский дом. А в худшем? При одной мысли об этом Аметистов почувствовал, как к сердцу подкатил ужас. Этот ледяной страх напоминал кусок холодного полированного гранита: Владимир Сергеевич хорошо помнил, как однажды прикоснулся к обледенелому гранитному бордюру и тотчас одернул руку от обжигавшего холода. Ужас от будущей судьбы Иры сейчас заслонял для него все. Ему показалось, что проклятая туманная дымка за окном становилась все гуще и темнее. «Ира…» — подумал он, ощущая, что кисть руки похолодела.

Можно ли было предотвратить это? Наверное, можно. Аметистов достал новую папиросу и машинально закурил. Единственный способ — взять всю вину на себя. Причём взять так, чтобы поверили компетентные органы. Доказательство могло быть только одно: его собственная смерть. Такая, которая снимет подозрения с его семьи. Тогда, может быть, у них появится шанс. Главное — правильно уйти, доказав свою невиновность.

Владимир Сергеевич и сам не мог понять, когда ему в голову стало приходить такое простое решение. Наверное, вчера около пяти, когда он позвонил в наркомат и попросил о встрече Ралькова. Встречаться было опасно из-за уже начавшихся арестов, но в суматохе были и свои плюсы. Андрей Лукич Ральков был его старым товарищем со времён войны с Юденичем: Аметистов добился от Медведя его перевода в ленинградский отдел ОГПУ. Они встретились на Васильевском за желто-серыми развалинами дворца Меньшикова. Ральков с пониманием выслушал старого друга, пообещав уничтожить дело: сейчас в неразберихе и панике это как-будто было возможно. Владимир Сергеевич хорошо понимал, что идёт на тяжёлое должностное преступление, но обратного пути уже не было.

А, может быть, решение пришло позже, когда он шёл к машине, ожидавшей его на за Академией художеств? Владимир Сергеевич любил стоять возле каменных сфинксов с юности — тех давних дней, когда столичная молодежь бредила Блоком. Сфинксы всегда были для него неотделимы от серого ноябрьского неба и сухой снежной крупы, заметившей подмерзшую осеннюю слякоть. Наверное, тогда Аметистов задумался о том, что его жизненный путь окончен: пора слиться со снегом и слякотью…

Удивительно, но он не чувствовал страха. В душе как-то не верилось, что сегодня все оборвется. Просто произойдет что-то, после чего… Его не будет? Владимир Сергеевич, как убежденный атеист, никогда не верил ни в Бога, ни в ангелов, ни в Страшный суд. Но теперь ему казалось (или хотелось казаться?), что после этого порога обязательно будет что-то еще. Просто сейчас он сделает шаг к чему-то другому. Обычным днем шагнет в другой мир…

Владимир Сергеевич закурил снова. Сейчас ему было намного интереснее, как все это могло произойти. Почему ему в его государстве надо уходить из жизни, чтобы спасти свою семью? В какой момент все пошло не так? Он помнил, как в далеком марте девятнадцатого он взахлеб слушал выступление Ленина. Тогда он, увлеченный его словами и счастливый от соприкосновения с чем-то великим, пошел на фронт бить Юденича, откуда постоянно писал Ольге. Он верил, что коммунизм, общество в всеобщего счастья, уже совсем близко. Совсем скоро восстанут пролетарии и солдаты голодной послевоенной Европы, совершив то, что произошло в России. Его вера чуть ослабла в двадцатом, когда поляки пошли против Красной Армии с Пилсудским; но его вера возродилась год спустя, когда сам турецкий националист Мустафа Кемаль предложил дружбу и братство Советской России. Белые, бежавшие из Крыма, теперь бежали и из Константинополя. Это ли не наглядное доказательство скорой победы коммунизма, скорого подъёма красного знамени над Берлином и Римом?

На протяжении всей Гражданской войны Ленин с надеждой смотрел в сторону Европы и раз за разом предсказывал мировую революцию и даже подталкивал к ней Старый Свет через Коминтерн — то в связи с восстаниями в Германии или Венгрии, то в связи с походом Красной армии в Польшу. Не сумев разжечь мировой пожар в Европе, большевики попробовали раздуть пламя в Азии, в первую очередь в Персии, Индии и Китае. Но мировой пожар не разгорался… В двадцать седьмом это стало окончательно понятого, когда Чан Кайши, победивший с помощью СССР, сразу договорился с англичанами и повернул против коммунистов. Строить социализм пришлось в одной стране: почти в точности на территории бывшей Российской империи,

Аметистов знал тайну жены, Ольги. Предметом ее тайной ненависти всегда был Февраль — свержение императора. Ольге были омерзительны белые генералы, ибо они все признали Временное правительство и не выступали за реставрацию Романовых. В их поражении жена видела «кару Божью». Уже тот факт, что большевики стреляли в кадетов, октябристов и эсеров, делал их симпатичными Ольге. И не только Ольге. Владимир Сергеевич вспомнил пожилого генерала Брусилова, которого видел в Москве осенью двадцать четвертого… Вспомнил группу бывших царских офицеров, которых встретил через год, осенью двадцать пятого, в штабе РККА… Все они лихо и бодро шли в новой военной форме, словно позади была не революция, а они просто переодели форму… Удивительно, но большевики и монархисты смогли неплохо договориться и ужиться друг с другом. Неужели только на почве общей ненависти к либералам?

Владимир Сергеевич посмотрел на стену, где висел портрет Сталина. Пару лет назад, он поймал себя на удивительной мысли: точно также в доме Ольги когда-то висел портрет царя! Тогда Аметистов прогнал прочь эту мысль, уверив себя, что это «совсем другое»… Теперь она поколебала его вновь. Что если для Ольги в стране всего навсего был новый царь? И для Иры… Ведь он практически не воспитывал Ирочку: приходил домой с работы к полуночи и вешал шинель, а дочкой занималась жена. Он толком ничего не успел рассказать дочери… А рассказать было нужно. О том, как все было сложно…

Аметистов вспоминал тот далекий апрельский день двадцать третьего года, когда он, молодой делегат Двенадцатого съезда, слушал политический доклад Зиновьева. Ленин уже был тяжело болен, и на несколько месяцев отходил от дел. Вернувшись в политику в конце года, он обнаружил, что в его отсутствие ЦК принял по некоторым вопросам совсем не те решения, какие бы ему хотелось. Однако к началу съезда болезнь Ленина вновь обострялась. С политическим отчётом ЦК выступил председатель исполкома Коминтерна Зиновьев. Тогда многим казалось, что это — претензия на роль преемника Ленина.

Теперь Аметистов хорошо понимал: то была иллюзия. Сталин уже был избран генеральным секретарём ЦК. В этом качестве он возглавил одновременно Секретариат и Оргбюро ЦК, продолжая контролировать и Рабкрин. Избегая участия в бурных политических дебатах, он методично расставлял на все ключевые аппаратные посты своих личных сторонников. В ЦК образовалась значительная группировка «сталинцев»: Орджоникидзе, Молотов, Киров, Ворошилов, Андреев, Микоян… Сердцем «группы Сталина» стал Учётно-распределительный отдел — Учраспред. Щебинин оказался прав: он оказался сильнее всех ораторских способностей Троцкого и славы Зиновьева.

Тогда на съезде он, очарованным происходящим, познакомился с интересным человеком — Игорем Иноземцевым. Высокий, с кудрявыми тёмными волосами и острым носом он говорил быстро, отчаянно жестикулируя. В мраморном коридоре он, не стесняясь, говорил, что нынешнее партийное руководство игнорирует последние статьи Ленина. Аметистову стало интересно, и он попросил разъяснить в чем дело.

— Ильич боится бюрократизации, — с жаром пояснил он. — Боится, что чиновники съедят партию.

— Но как управлять страной без аппарата? — недоумевал Владимир Сергеевич. Тогда он, помнится, смотрел на массивную круглую колонну, казавшуюся несокрушимой.

— А вы почитайте Ильича, — недовольно фыркнул Иноземцев. — Почитайте, почитайте! Узнаете, что нужен не чиновник, а рабочий контроль!

— Но любой рабочий, сев в кабинет станет управленцем, чиновником… — размышлял вслух Владимир Сергеевич.

Иноземцев молча посмотрел на него, словно сжигая взглядом.

— Сталинист? Ничего, бывает, это проходит… — усмехнулся он.

— Мы за строительство социализма, — Аметистов не хотел ссоры и старался отвечать мягче.

— Нового царизма, точнее! — поморщился собеседник. — Вот что вы хотите построить!

Иноземцев отвернулся к группе единомышленников, давая понять, что разговор окончен. Владимир Сергеевич также отошёл, не желая продолжать диалог. Но какая-то мысль не давала ему покоя. Эта мысль оформилась чуть позже, когда он ехал в Ленинград со съезда. Рабочие на станции Вышний Волочёк грузили громадные барабаны с краской в товарные вагоны под присмотром начальника станции. Двое мужчин в дорогих плащах курили папиросы, видимо, также, как и Аметистов, выйдя из поезда. «Словно и не было Революции», — вдруг екнуло на сердце у Владимира Сергеевича.

Второе воспоминание относилось к смерти Ленина. Стоял холодный январь двадцать четвёртого года: насколько холодный, что из-за снежных бурь были даже простои поездов. Тогда, уже познакомившись с Кировым, Владимир Сергеевич отчаянно думал о том, что будет дальше. Толпа людей в черных и темно-синих драповых пальто, меховых полушубках скорбно столпились между Красной площадью и Тверской. Неожиданно к Аметистову подошел Иноземцев и поздоровался, как со старым знакомым — будто и не было их разногласий на Двенадцатом съезде.

— Ильича нет, — словно ответил он на его немой вопрос. — — Ильича нет, а завещание его есть.

— «Письмо к съезду»? — Владимир Сергеевич выходхнул морозное облако.

— Оно самое! Если не выполним — кончим Термидором. Как французы! — грустно усмехнулся Иноземцев. — Спорить будете? — его черные угольки впились в собеседника так, словно он сам ждал ссоры.

— Нет… Пусть решает съезд… — Пожал плечами Аметистов, меньше всего желая ссоры в такой день. Колонный зал Дома союзов казался не просто зеленым, а траурно-зеленым: настолько, что висящий на нем портрет Ленина с красно-черной лентой, казалось, висел здесь всегда.

— При любой власти будете тянуть руки вверх послушно! — Иноземцев не сводил с него пристального взгляда. — Не-на-ви-жу! — проговорил он по слогам и быстро пошел к печальному зеленому дому.

Владимир Сергеевич так и не успел спросить Иноземцева, за что именно тот ненавидит его. Дальше пошли теплые майские дни, когда прозрачный воздух словно наполнен легкой надеждой, как возвращающая в улей пчела с медом. На съезде зачитали ленинское письмо с предложением заменить Сталина на посту генсека Рудзутаком, но письмо решили не выполнять. Владимир Сергеевич, как и большинство, проголосовал за это решение. А еще через полгода он проголосовал за исключение из партии троцкистов, в составе которой был и Иноземцев. Аметистов не знал, что с ним стало, но по слухам его арестовали за контрреволюционную пропаганду еще в двадцать девятом.

Папироса снова погасла, и Владимир Сергеевич сразу затянул следующую. Он всегда курил одну за другой, как и почти все его товарищи. «Где ты видел некурящих большевиков?» — как всегда шутили они в кулуарах нескончаемых съездов и партийных конференций. Аметистов знал и любил Москву тех уже далеких лет: город, где открытые немецкие автомобили «Лорен Дитрих» еще соседствовали с извозчиками, а вывески частных лавочек с подтянутым сотрудниками наркоматов с черными кожаными портфелями. Возле Казанского вокзала всегда толпились извозчики, развозя приезжих. Только в двадцать девятом их стали вытеснять автобусы, а громадный город начал забывать про лошадей.

Осенью двадцать четвертого Владимир Сергеевич снова поехал в Москву: узнать, как относится ЦК к «Урокам Октября» Троцкого. Потерпев поражение на Пятом Конгрессе Коминтерна, всесильный нарком военмора написал книгу «Уроки Октября», ставшую в тот год вторым шоком после смерти Ленина. «Ленин колебался…» «Ленин не знал.» — мелькало то тут, то там в книге. Каменев и Зиновьев в ней предатели, Сталин вообще не был упомянут, а единственным, кто не колебался и все знал был, понятно, сам Лев Давыдович. Партия осудила книгу, и Аметистов по просьбе Зиновьева написал на нее разгромную статью в Ленинградской печати.

«Но ведь Троцкий писал правду! — затянулся он табачным дымом. — Троцкий сказал так, как было…»

Разумеется, Владимир Сергеевич прекрасно знал, что речь шла не об «уроках Октября», а о претензиях Троцкого на власть. Троцкого остановили и осудили. Партия издала книгу «Об уроках Октября», беспощадно разбивавшую линию Троцкого. Но ценой этому был отказ от правды. Не это ли было их роковой ошибкой, что в тот теплый апрельский день на Четырнадцатой партконференции они все голосовали против правды? Правду принесли в угоду верной политической линии. Но политическая линия вещь зыбкая, и она не может быть выше правды. Сначала пренебрегли работами Ленина, потом — историей Октября. Объективная реальность есть, независимо от наших мыслей, как писал Ленин. А если мы подменяем правду субъективным вымыслом, то, выходит… Аметистов вспомнил, как вышел из Кремля в вдохнул еще прохладным весенним воздухом. Не за ту ли ошибку он должен расплатиться сегодня?

Впрочем, тогда это были цветочки. Владимир Сергеевич вспомнил дождливую, но теплую осень двадцать восьмого года. В то время Аметистов как раз вернулся из Эстонии и собирался переходить в ленинградский аппарат Кирова, который как раз сменил Зиновьева на посту председателя Ленинградской парторганизации. В ожидании нового назначения он жил в Москве, оставив жену и дочь в Ленинграде. Как-то в начале октября он шел по Мясницкой, слушая, как по черной крыше зонта зонту барабанят крупные капли дождя. Возле низкой арки он заметил старого знакомого — одессита Александра Стрелковского. Высокий, насмешливый со смуглым лицом он всегда отличался мягкими, но колкими, шутками. «Мне главное в жизни: шум моря, старые друзья и вино!» — иногда говорил он с притворной эпатажностью. Однако сейчас он казался сосредоточенным, словно его что-то угнетало.

— Ливского посадили! — бросил он на ходу.

Он говорил так, словно они с Аметистовым расстались только вчера, словно он не убеждал на работу на три года. Дождь стих, и со сводов подъезда стала сильнее капать вода.

— Комсомольца? — удивился Владимир Сергеевич. Сейчас он на автомате доставал пачку «Иры» и кармана, удерживая зонт в одной руке.

— Да, начинаем сажать комсомольцев, —как-то непривычно жестко сказал его собеседник, словно удивляясь, как Владимир Сергеевич не понимает значимости его слов.

Вася Ливский руководил райкомом комсомола, и Стрелковский относился к нему добродушно насмешливо и немного покровительственно — как к младшему товарищу. Владимир Сергеевич сразу вспомнил высокого светловолосого паренька, всегда бегавшего с какими-то бумагами. «В Москве, чтобы сделать карьеру, надо приходить на работу пораньше, бегать по коридорам и изображать бурную деятельность», — смеялся Александр.

— За что? — механически спросил Аметистов, озираясь по сторонам. «Глупый вопрос», — подумал он. Где-то невдалеке фыркнул уже уходящий в прошлое немецкий автомобиль с колесом на двери.

— Что значит «за что»? — не понял Стрелковский.

— Он ведь не был троцкистом, — удивился Владимир Сергеевич.

— А, ты про это… Да, троцкистом не был. Но что-то неосторожное сказал за Зиновьева… — кивнул Стрелковский.

— Ливский? Он всегда сторонился партийной борьбы! — закурил Аметистов. Напротив виднелась пристроенная к дому металлическая лестница, которая вела на второй этаж. Там висела вывеска «Реставрация переплетов» — обычная частная мастерская, каких немало было и до революции. «Нет только ятей и твердых знаков», — подумал Аметистов.

— Да как-будто сторонился… Но в прошлом году, когда шли троцкистские демонстрации, куда-то влез к Ноябрьским, — небрежно бросил Стрелковский. — То ли статью какую-то пропустил, то ли… — махнул он.

«За статью уже срок?» — подумал Аметистов, почувствовав укол в сердце. Вода все также равнодушно капала с крыши, как бы напоминая о том, что осень не собирается завершаться.

— А ты что здесь делаешь? — спросил Владимир Сергеевич, посмотрев на вывеску.

— Работаю, — Стрелковский мягко и чуть насмешливо улыбнулся, словно говорил: «Догадайся, мол, сам».

— В переплетной мастерской? — от изумления Аметистов разом выдохнул табачное облако.

— Прекрасная работа, не находишь? — ответил Стрелковский в своей обычной полусерьезной манере. — Знаешь, нынешний запах металла и паровозов не по мне!

— Так потрясен Ливским? — спросил Аметистов. Но старый знакомы уже не слушал его, что-то бормоча про хороший оклад.

Пахло обойным клеем, типографской краской и газетами страницами. Прошлой осенью Владимир Сергеевич был в Таллине. Известия о событиях на родине доходили до него токо из газет. В преддверии десятой годовщины страсти накалялись. Троцкий доказывал, что это он все организовал и всех победил и теперь он-то и должен быть вождем. Во всех городах и селениях готовились торжества. Ходили слухи, что должны были выступить и троцкисты. Какие-то инциденты были, и их еще мягко подавили. Но чтобы посадить комсомольца за неосторожные слова — это казалось Аметистову невероятным. Террор против озлобленных «бывших» он считал нормой. Но террор против комсомольцев на десятом году революции — это не укладывалось в его голове.

Впрочем, то, что он знал, вселяло тревогу. Заканчивая речь на Пятнадцатом съезде, Рыков сказал: он не может поручиться, что после окончания съезда число заключенных в тюрьмах «не придется в ближайшее время несколько увеличить» за счет делегатов съезда. Радек горько пошутил о партийных дискуссиях со Сталиным: «Ты ему цитату, а он тебе ссылку». Запуганная Крупская плакала и говорила Бухарину и Рыкову: «Действительно, живи сегодня Володя, он бы и его засадил. Ужасный негодяй, мстит всем ленинцам из-за завещания Ильича о нем!» Аметистов считал эти слухи преувеличением. Но не эти ли слова брякнул Ливский накануне Ноябрьского праздника?

Владимир Сергеевич всегда любил дни накануне Седьмого ноября — неделю с первыми заморозками и низким небом, когда после грустного листопада вдруг разом приходит бодрящий морозец. После осенних ливней — промерзлые лужицы, низкая мякоть подмороженного тумана и море красных знамен, лент, повязок. Все заняты работой — кто-то готовит номер газеты, кто-то спешно подкрашивает окна, кто-то руководит уборкой клуба, парка, вешает портреты Маркса и Ленина… Он вспомнил, как осенью двадцать четвертого встретил Ливского на у Покровских ворот. Ребята срочно прикрепляли плакат «Воплотим дело Ленина в жизнь!», а бойкая девушка в сером пальто и косынке прямо на улице разводила клей в жестяном ведре. Бойкий белобрысый Вася Ливский подбежал к Аметистову, здороваясь на ходу.

— Где плакат «Германия — будущая страна советов?» — крикнул он.

— Троцкистский лозунг… — бросил парень в коричневой кожаной куртке и в клетчатой кепке.

Во рту у него дымилась папироса «Север», с которой он, похоже, не расставался. «Шофер, должно быть», — подумал рассеянно Аметистов.

— Мировая Революция — троцкистский? — грозно посмотрел на него Вася. — Ты хоть Ильича почитай, дубина! — крикнул он. — И в газету вставьте! — бросил он двум бойким комсомольцам, несущим большой рулон ватмана.

Теперь Вася арестован за троцкизм. Слушая стук дождя, Аметистов поймал себя на мысли, что в Гражданскую было легко: все понимали, где свой, где враг. Все боролись с белыми и контрой. А теперь… Теперь и не скажешь, кто свой, а кто чужой, если комсомольцы становятся врагами. Ильич всё же был прав: мораль — штука относительная. То, что вчера было прогрессивно, сегодня уже консервативно, а завтра и вовсе реакционно. Может, если бы Вася уехал с агитпоездом на Турксиб, все было бы иным. Но он остался в Москве. Остался бороться да свою правду. За ту правду, как понимал ее он. Но эта Васина правда уже разошлась с генеральной линией партией, а, значит, и с Революцией…

Киров пригласил Аметистова сразу после его возвращения из Москвы. В отличие от Зиновьева, он говорил четко и по деловому, без революционных фраз и «верности Октябрю». Это, мол, само собой разумеется. Он только подвинул бумаги и, улыбнувшись, сказал:

— Положение сложное. Как в Гражданскую, в деревню направляем уполномоченных и войска, чтобы изымать у кулаков недоимки по хлебопоставкам. Кругом ответ волнения, стычки с уполномоченными, расправы с «активистами».

— Сталин вроде бы всегда был против жестких мер в деревне. За них ратовал Троцкий? — удивился Владимир Сергеевич.

— Верно, — вздохнул Киров. — Но сейчас Сталин вынужден повернуть влево. Индустриализация на основе НЭПа невозможна, рынок на селе — угроза реставрации капитализма. Будет вторая революция, куда более мощная, чем Октябрь — революция в деревне.

— Новая революция? — вскинул брови Аметистов.

— Да. И, боюсь, теперь середняк не на нашей стороне, как в семнадцатом, — то ли спокойно, то ли с легкой грустью сказал Киров.

Аметистов кивнул. Он помнил, как ехал в Москву через маленькие станции. Кругом виднелись купола церквей, да мелкие лавки; торговцы бойко торговали ваксой и фруктами. Октябрь, партия, коммунизм — все это было где-то в Москве и Ленинграде, в заводских клубах и на железнодорожных узлах, а остальная страна, глубинка, жили почти также, как при царе. Надо было разрушить ее вековой быт. Надо было сделать так, чтобы в этих маленьких городах дымили заводы, ревели паровозы и были свои партийные ячейки. Орджоникидзе начал воплощать это в жизнь непосильным трудом миллионов; Менжинский и Ягода — подавлять сопротивление недовольных. Подавлять безжалостно и жестко.

Все эти годы Владимир Сергеевич был с партией. Он одобрял коллективизацию, хотя знал, каких жертв она стоила — не только среди кулаков, но и «середняков». Целые семьи отправляли принудительно за Урал, превращая их в спецпоселенцев. Жили ужасно — в наспех вырытых землянках, хороня детей в таких же наспех созданных погостах. Спасение было в колхозах, где можно было получить хлеб. Но многие не шли туда, не желая отдавать свое кровное хозяйство — кур, гусей, телят, скудный инвентарь в общее пользование.

Иногда за двух-трех убитых коммунистов расстреливали по десять-пятнадцать кулаков — Владимир Сергеевич знал это из специальных донесений. Наверное, у них была своя правда: ведь революцию делали под лозунгом «Земля — крестьянам!» Но Аметистов знал, верил, что у них высшая правда: без мощной промышленности Страна Советов будет смята капиталистическими странами, и ради нее, ради Магнитки и Уралмаша, ради дымящих коксом Горловки и Кемерово, ради Фрезера и танкостроительных заводов крестьянам нужно было идти на жертвы.

«Но ведь тоже самое предлагал Троцкий, — с замиранием сердца думал Владимир Сергеевич. — Мы осудили Троцкого, осудили Иноземцева, осудили Васю, чтобы самим признать их правоту?»

«Коллективная мудрость партии выше личных амбиций Троцкого, — напоминал он себе. — Троцкий в двадцать четвёртом стал знаменем контрреволюции».

«А в чем контрреволюция, если партия сейчас воплощает программу Троцкого?» — звенел в голове непрошенный колокольчик.

Сергей Владимирович снова вспоминал бесконечные коридоры съездов и веселый говор делегатов. Четырнадцатый съезд двадцать пятого года. Тот самый, где Сталин, Рыков и Бухарин ратовали за развитие НЭПа в деревне, а Троцкий — за ускоренную индустриализацию. Теперь Бухарин осужден за «правый уклон», а план индустриализации назван «сталинским планом». Аметистов помнил, что это неправда, но всё же убеждал себя, что за семь лет изменились обстоятельства. «То, что было в мае — уже Античность!» — как любил говорить с юмором Сталин. И всё же… Аметистов снова и снова спрашивал себя: нужно ли было громить Троцкого, чтобы реализовывать теперь его план?

— Правый уклон зашел слишком далеко, — осторожно ответил Киров, когда Владимиров Сергеевич поделился с ним сомнениями. — Назревало всекулацкое восстание и пришлось принять экстренные меры…

— Тогда, может, стоило не поддерживать их в двадцать четвертом? — размышлял вслух Аметистов.

Они шли по Троицкому мосту в сторону Летнего сада: Киров всегда не любил ходить с охраной. Стояла золотая осень, и ветер с Невы пробирал до костей. Владимир Сергеевич поправил бежевый плащ. Невдалеке уже виднелись расписные кроны деревьев, укрывавших, а тишине статуи античных муз.

— Левый уклон поставил партию на грань раскола… — Киров, казалось, подбирал каждое слово. — Логика борьбы требовала отказа от их плана.

— Я понимаю… — также осторожно ответил Аметистов. — Но не подменяем ли мы объективные интересы партии вопросами субъективной фракционной борьбы?!

— Между этим есть разница? — в утор посмотрел на него Киров.

Холодный волны Невы шли большими гребнями, слово таинственных дух из северных саг раздувал их.

— Я имею ввиду, что мы сейчас реализуем многое из предложение Троцкого, — вздохнул Владимир Сергеевич. — Я никогда не сочувствовал троцкистам, но, возможно, мы погорячились, осудив всех его сторонников?

— Я тоже считаю, что придание особых полномочий ЦКК было ошибкой, — медленно сказал Киров. — Ей не нужно особое право исключать из партии руководителей за организацию фракционной деятельности. Возможно, тогда, в двадцатом, это было необходимо решение. Но сохранять его в двадцать пятом было уже ошибкой. Мы пришли к тому, что любой член ЦК, высказавший свое мнение, может быть обвинен во фракционности. А это опасно. — Сергей Миронович, как обычно, дернул головой вперед, словно подтверждая свои слова.

— Можно ли это как-то… — Аметистов чуть не сказал «отменить», но вовремя осекся… — Скорректировать? — подобрал он, наконец, нужное слово.

Киров промолчал и шагнул к парапету. Затем, повернувшись к бегущему трамваю, хмуро посмотрел на пути.

— Я верю в мудрость партии.

Затем улыбнулся, словно желая показать, что не столько верит, сколько надеется на лучшее. Улыбка Кирова была мягкой и обезоруживающей: Владимиру Сергеевичу всегда казалось, что в ней есть что-то наивно детское.

Папироса кончалась, а он пообещал себе прожить не больше двух папирос. Щебинин говорил, что Ленин смог бы построить систему, где нашлось бы место всем, как равным: и Троцкому, и Сталину, и Зиновьеву, и Бухарину. Что-то такое кажется, говорил, и Киров. Было бы это так или нет — неизвестно никому. Возможно и Ленин стал бы все больше напоминать Сталина, проживи он чуть дольше. Теперь Владимир Сергеевич все больше склонялся к этому решению. Революции губит не власть, а неспособность совместить власть и справедливость… На этом сгорели в свое время французские якобинцы. На этом, кажется, сгорели и они…

Владимир Сергеевич вздрогнул, словно сам изумился своему открытию. Затем, словно, успокоившись, взял перо и написал:

Мы не уберегли Кирова. Мы не выполнили долг перед Партией. Долг коммуниста и солдата — уметь вынести себе приговор. Прошу только позаботиться о жене и дочери.

Революции губит неспособность совмещать власть и справедливость… Владимир Сергеевич удовлетворенно прикрыл глаза и откинулся на стуле, словно химик, нашедший, наконец, важную формулу.

«В детстве нам говорят, что делить на ноль нельзя. А потом мы узнаем, что можно. Раздели на ноль — и будет бесконечность.» — отчего-то подумал он.

Через минуту раздался выстрел.

Конец первой части