Те времена (джен)

Эйгор был человеком тяжелым и неприветливым.

— Выметайся по-хорошему.

— Но сир…

— Я сказал — по-хорошему. По-плохому я и сам могу. — Пришлось перелистнуть страницу — руки зудели от безделья. — Ты еще здесь?

Бедняги плотника здесь уже не было, а стало быть, и бесовщины с ним — тоже. Только дверь хлопнула. В его каморке наступил покой.

Эйгор ненавидел покой.

Пошарившись по столу, полистав дурацкую книгу записей, покрутив в руках перо, Эйгор сдался и поднялся, и прошелся по тому, что гордо именовал кабинетом. Пламя свечи в подсвечнике покачнулось вслед.

Если не допишет отчет к утру, не получит положенной платы. А получит втык по самое небалуйся, заслуженный и потому справедливый. А значит, надо сесть и писать. Опять. Снова. Ветра не было — из окна не тянуло прохладой, и вечер был прискорбно летний.

Было холодно.

Постояв у подоконника и поразмышляв о недостойном и недостаточном, Эйгор сдался и сел писать клятый отчет. В отчете была бессмысленная сводка новостей города, скучнейшие переполохи в тавернах, склоки лавочников с плотниками и пара трупов по канавам — небось пьяницы топились с тоски. Желательно бы к ним не присоединяться, начальство не оценит.

А еще в каморке было темно, несмотря на свечу. И не в ней одной.

Эйгор терпеть не мог, когда его отрывают от работы, и именно поэтому его от работы отрывали с завидным постоянством.

— Ты бы ускорился, Риверс. Я и так весь день прождал, пока ты своих головорезов урезонишь.

Глаз можно было не подымать. Да и вредно это, глаза подымать — авось Его Высочество опять чего-нибудь не то подумает.

— Ничего не хочешь сказать?

— Ничего не хочу. А должен сказать: «Да, Ваше Высочество».

— Мы и тебе манеры привьем, никуда не денешься.

— Это да.

И он совершенно никуда не денется. А если денется — только себе на погибель, не иначе.

Эйгор старался уставать как можно больше, памятуя про собственный гадкий характер. Эйгор старался и не преуспевал — даже с двумя тренировками в день, даже с кипой бумажек и с ночными обходами, он был слишком молод, чтобы изматываться до безразличия, которого так не хватало.

Напиться бы, да на посту не положено.

— Учел тот дурацкий пожар на рынке?

— Учитываю. И преуспел бы больше, Ваше Высочество, да занят.

— Перепалкою?

— Гостеприимством.

Они с Мейкаром были слишком похожи, чтобы уживаться в одном городе, что уж в одной комнате.

— Гостеприимец из тебя аховый.

— Чем богаты, Ваше Высочество. Авось найдете достойную замену.

— Опять просил увольнения, что ли? Не надоело ныть?

— До посинения надоело, Ваше Высочество.

Принц сделал пару шагов к столу — от двери до стола и была-то пара шагов.

— Работать некому, сам знаешь. Не поставлю же я полуграмотного вояку приказы подписывать — потом глаза сломаю, как читать буду.

— Государство не пережило бы такой потери.

— Риверс!

— Что? — Он поднял голову и постарался нацепить вежливую улыбку. — Я крайне важен на своем посту, Ваше Высочество, сами заметить изволили.

Вранье жгло горло изнутри, свеча коптила. Воск стекал по подсвечнику — ложь так же текла вниз по горлу.

— Ты давно своего брата видел, кстати? Не слишком он там заигрался в заботливого? Тетка говорит, давненько ее не навещал.

— Видел недавно, даже слишком. И, исходя из известного мне, занят он будет плотно.

Мысль была приятной настолько, что хотелось сунуть пальцы в пламя. Это все напоминало какой-то увечный сон. Как будто выхлебал флягу чистого спирту и спишь где-нибудь под забором, а мимо ходят люди, и у этих людей свои дурацкие мелкие судьбы, и твоя судьба тоже идет мимо — в такой вот разношерстной толпе.

— Мне до ваших пикировок дела нет.

— Мудрое решение, Ваше Высочество.

— Полизоблюдничай тут мне.

Они с Мейкаром были слишком похожи — Эйгор прекрасно осознавал, что и зачем тот делает. По счастью, дела до этого не было. Буквы со свитка сливались в глазах, пламя блестело на влажных чернилах.

Даже ненависть можно притупить, если уработаться до потери сознания. Не урабатывалось. А надо бы.

— Кого в ночной обход ставить, Ваше Высочество?

— Кого хочешь, мне дела нет.

— Тогда…

— И не думай сам ввязаться, мне документы нужны к утру.

— Будет исполнено.

Свитков с донесениями было две кипы, и было их прискорбно мало. Что делать ночью — Эйгор не имел ни малейшего понятия.

— И чтобы к утру от тебя вином не несло — все-таки с серьезными людьми встречаемся.

Такими серьезными, что о них и не вспоминают, утомившись бесчисленными заботами.

— Будет исполнено.

Мейкар не получил, чего хотел, в этот раз, а у Эйгора не было настроения подыграть. Он поднял взгляд: принц скрестил руки на груди и сверлил его вызывающе, лиловыми, как синяки, глазами.

Синяков было мало, но — чем богаты.

— Что-то ещё, Ваше Высочество?

Жизнь была штукой тяжелой и неприветливой.

Чего-то еще не последовало.

* * *

Прежде чем сделать глупость, нужно досчитать до десяти. На счет «десять» Эйгор опрокинул в себя кубок вина и посчитал, что этого недостаточно для настоящей глупости. И глупостей-то вроде бы хватало — в зеркало взглянуть тошно, а всё-таки было мало, зудело и жгло изнутри, как бы эдак угробить хоть чего-нибудь.

— Тебе бы к мамке съездить, она тебя всегда ждет, а ты тут… херней страдаешь, — дружески посоветовал Болл. Вот уж кто всегда мечтает к его мамке съездить. Отчего б и не пригласить.

— Служба. Меня пополам переломят, если отлучусь хоть на день.

— Гниды.

— Чем богаты.

Уж кого-кого, а леди Барбу он видеть не хотел. Никогда не хотел, а теперь-то — и того пуще.

— Тебе еще разок прописать, что ли? Опять не смотришь на меня, когда говорю с тобой.

— А что на тебя смотреть? Жонглерский трюк покажешь?

Болл вздохнул вздохом человека, видевшего слишком много глупости на ежедневной основе. Мастер над оружием, всё же. Имеет право.

— Тебя вскрывать можно только ножом, как раковину клятую. Всех вокруг дураками почитаешь поди? А каждому, до последнего, очевидно, что ты не в себе. Окинь взглядом хоть, с кем разговариваешь.

Разговаривал он с Боллом. В своей же каморке в одной из надвратных башен. И было ему глубоко наплевать, с Боллом он разговаривает, с Мейкаром, с Отцом Небесным или с Неведомым — на всех один ответ, короткий и ясный.

Только уважение не позволяло его озвучить. Останки уважения. Истерзанные, сгнившие остовы.

— Окинул. Ты что сказать-то хочешь?

Болл смотрел на него, как на идиота. Осуждать не получалось.

— Что ты придурок. Ладно, мне не скажешь, так хоть с Деймоном поговори.

— Нет.

— Парень, я тебя во сколько раз старше? Думаешь, не видел…

Эйгор взялся считать до десяти снова. За этим занятием и пропустил мимо ушей последующее.

Деймон, пожалуй, был единственным, кому Эйгор был несказанно благодарен: достали уже эти друзья-советчики непрошенные, мочи нету. Деймон просто был собой и просто жил, и ничего боле от него не требовалось. Пил с ними, сражался в турнирах, в последнем так и вовсе победил, и не приставал с ерундой. Опора в этом безумии, не иначе.

— Проверь меня на мечах.

— Чего?

— Проверь меня на…

— Да услышал я! Среди ночи? Ползамка перебудим. И пить тогда не следовало.

— Сам говорил: мечнику всегда надлежит быть готовым. Али не готов?

Старый лис ругнулся и уставился на него осуждающе. А что он такого сказал-то?

— Назря самым умным себя почитаешь. Но коли хочешь синяков — получишь, я предупредил.

— Не я один.

Болл, пожалуй, был единственным, кого Эйгор хоть немного уважал. Не только как учителя. Болл был единственным, кто был рядом: всегда, до конца, от мелочей до той жуткой ночи, когда папаши не стало. Поэтому Болл мог нести любую чушь, сколько вздумается, даже сейчас, даже сегодня, когда вино стоит в горле, а кулаки чешутся до боли в костяшках.

Эйгор поднялся со своего места, и Боллу пришлось подняться вслед, волей-неволей, но пришлось.

— Тебе говорю: одумайся. Тебе нужен скандал с этими ублюдками?

— Нужен. Да побольше. Авось выпрут наконец с этой синекуры, вздохну свободно.

— Как есть дурак.

— Каков есть.

Снаружи стояла ночь, густая, как пролитые чернила, и по-летнему жаркая.

Эйгор всегда носил доспех, который почитал достаточным: в быту — вареная кожа, на службе — форменная кольчуга, наручи, наколенники, бессмысленная грудная пластина. Шлем он взял с вешалки и теперь пытался оправить бармицу, спускаясь по наружной лестнице. Боллу предстояло свой доспех отыскать в оружейной, а стало быть, спешить некуда.

Они сражались нечасто в последние годы, а все-таки сражаться больше было не с кем, не с пьянчугами же из канав. Эйгор с удовольствием разнимал драки, тренировался, где придется и когда придется, хранил клинки точёными и в них находил успокоение. Его прозвали-то Злым клинком за это и за острый язык, да только едва ли хоть один клинок так зол, как зол он сам в эту седмицу.

Тень барбакана заслоняла внутренний двор черной громадой, и — ни души, только часовые на стенах и Белый меч у рва. Сир Квентин терпеть не мог Белых мечей.

— Тут обождешь. Упреди, что мы понарошку.

— А ты понарошку?

— Упреди, а не пререкайся.

В детстве за этим последовал бы подзатыльник. Возраст и шлем уберегли, и только лишь.

Звезды сияли над Королевской гаванью чьими-то злыми, всевидящими глазами.

Эйгор, ничтоже сумняшеся, солгал рыцарю — лица под шлемом не разглядеть, да и плевать, которому.

— Мы с сиром Квентином проведем тренировочный бой. Так приказано.

— Его Высочеством?

— Им.

Да тут, пожалуй, все привыкли давно, что Эйгор с мечом неразлучен. Меч-то ни разу не подводил, куда там до него людишкам.

Вечность прошла и пошла вторая, пока Старый лис копался в своей оружейной, одним богам ведомо, чего выискивая. Эйгор пересчитал зубцы крепостных стен дважды, один раз — по-валирийски, по старой привычке.

Хотелось крови. И это плохо. Старый лис — явно не тот, чьей крови хотелось бы.

А кто — тот?

— Ну, мальчишка, держись, я тебя поваляю по двору так — света белого не увидишь.

— Не то чтоб хотелось.

Старый лис нахлобучил шлем на голову, простецкий, тренировочный, и все его обмундирование сквозило такой же небрежностью. Старый лис для настоящих боев выбирал вареную кожу с кольчужными вставками — чем легче, тем лучше. Этот бой настоящим не был, а стало быть, он был в цельной кольчуге, звенья блестели в неровном звездном свете.

Мощеный двор был лучшим местом для упражнений. Прокатят по такому — места живого не оставит.

Предисловий не было. Ни один настоящий воин не разменивается на предисловия.

Старый зазубренный клинок Старого лиса устремился вперед в полной темноте, и уклоняться пришлось сразу, не успев и меча из ножен выхватить. Шаг вперед — кулаком в грудь, прямо в латной перчатке, ощутимо даже без замаха. Шаг назад — меч сам ложится в руку. Танец без музыки, да и только.

В бою с Квентином всегда нужно соображать наперед, и соображать нужно вовремя. Не дать поставить себе подножку. Не отвлекаться на блестящий меч. Не пропустить удар локтем. Не поскользнуться на брусчатке.

Не думать ни о чем, кроме ловкого клинка противника.

Лучшие мгновения этого дня летели, как на крыльях.

Пнуть в лодыжку, по глупости бездоспешную. Сбить с ритма. Попытаться повалить. Получить в морду и не растерять зубы при этом. Завершить удар мечом в бок — все одно силы не хватит, чтоб пробить доспех, а синяк останется. И следить за дыханием, не сбиваться, не уставать, атаковать, раз за разом, снова и снова, пока не сломает сопротивление, пока не растопчет в пыль или пока не сломается сам.

Старый лис так уже не мог. Старый лис видел слишком много зим.

— Отвлекаешься. Слева.

— Пошел нахрен.

Конечно же, не слева, на такую глупость не возьмешь. Кровь бурлила спустя минуту, ноги заныли под тяжестью доспеха через две. Забрало было открыто, а то за забралом и дышать нечем — ночь жаркая, и бой ещё жарче.

Эйгор не хотел выматывать соперника — совсем уж по-детски это, пользоваться чужою слабостью.

Эйгор хотел крови.

Кольчужная перчатка врезается в щеку, и чудо, что зубы не вылетели. Кровью обдало язык, а Старого лиса обдало сталью — Эйгор пребольно ткнул мечом в бок, и бой был кончен.

— Чтоб тебя…

— Живой?

— Живой, с-сука… Скотина хитрющая…

Не так уж они и нашумели. Эйгор сорвал шлем с головы и взглянул вверх — часовые смотрели на них, ведь не на что, видать, было смотреть. Из окон Твердыни тоже смотрели на них, кто б то ни был, только силуэт видать. Старый лис насилу распрямлялся, а Эйгор смотрел и смотрел, стараясь успокоить дыхание.

Прежде чем сделать глупость, нужно досчитать до десяти.

— Даже не думай, я тебя прямо здесь закопаю.

— Я и не думаю, — солгал Эйгор. Лицо болело, как будто протащили по всему двору, а ведь всего лишь разок по морде получил. В башке звенело.

Хорошо.

— Тебе наутро с битой рожей принцев привечать?

— Скажу, что ими и битая.

— Дошутишься.

— И поделом.

Сглотнув кровь пару раз, Эйгор потёр переносицу, сталь царапнула кожу. То ли напиться бы, то ли повеситься, а лучше — уснуть без снов, да на всю ночь, да так, чтоб на утро не добудились.

— Раз ты баран упрямый, то я решил, — Старый лис положил руку ему на плечо, и пришлось обернуться. — Я напишу твоей матери. Пусть сама приедет, посмотрит, во что ты превратился.

Засыпать перехотелось.

— Не смей.

— Язык прикуси, паскудник, со старшим беседуешь.

— Мне она здесь не нужна. И писать ей — что ты напишешь? Что я работаю, плююсь от этой службы и по ночам дерусь со стариками?

— Что ты сходишь с ума.

Эйгор не сдержал улыбки.

— Не скалься, и без того видно.

— Ну, посмотри на меня! Само безумие — еще никого не прикончил в этом клятом замке, и сам с башни не сиганул в море…

— С тебя станется.

— Да больно ты понимаешь, что с меня станется! Как же… — Эйгор снова схватился за щеку. Кожу на щеке ободрало о кольчугу Болла. Слова он цедил, стараясь не шевелить щекой. — Как же вы все надоели со своими пониманиями…

— Человек не может выжить один. Никто не может, парень. — Болл так и держался за ушибленный бок. — И ты не сможешь.

— Вас, доброхотов, так много, что одиночество и не светит.

— Что у тебя случилось? Нарвался на принцеву доброту, полаялся с родней? Баба изменила? Службу бросить опять не дали, что ли, как в прошлый раз?

— Завались.

— Будь ты трижды проклят, я же всё равно достану!

— Завались, сказано тебе!

Голос не разнесся эхом по замку — Эйгор говорил тихо, так тихо, что сам себя не слышал. Да и не хотел слышать. Ничего из этого.

— Пьянка тебя не берет, драка тебя не берет, что тебе надо-то?

— Чтоб ты отстал.

Квентин скривился, будто на дерьмо смотрит.

— Раз ты так…

— И матери я скажу то же самое.

Болл медленно снял с себя шлем, бармица блеснула сталью.

— Дурак ты, вот ты кто.

— И пусть.

На том и порешили.

Часовые смотрели с высоты, а звезды — ещё выше, и не было никого, кто видел бы. Окна Твердыни были пусты.

И пусть.