Черное солнце (гет)

Милн замер, словно проверяя, верно ли он расслышал слова Элисон. Улыбка, не успев начаться, соскользнула с его губ, и через мгновение он уже кружил Элис по комнате, смотря на нее, — впервые, — снизу вверх. От неожиданности она вскрикнула, крепко схватила Эдварда за плечи и растерянно улыбнулась. Но вот кружение кончилось так же внезапно, как и началось. Эдвард осторожно, будто в один миг Эл стала хрупкой фарфоровой куклой, опустил ее на ковер, с нежностью глядя на нее.

— Я дурак! Наверное, тебе вредно…

Его голос снизился до шепота, от волнения он задерживал дыхание и, сам того не замечая, говорил обрывками фраз, снова и снова глядя на Эл. Длинные пальцы Эдварда осторожно обводили каждую черту ее лица, неровное дыхание едва уловимыми волнами касалось кожи.

— Боже мой, Эл, малыш!

В уголке его глаза собралась слеза и быстро, — он не успел заметить как, — упала вниз.

Элисон дотронулась до слезы, стирая ее след, как делал Эдвард, если она плакала. Но когда Милн потянулся к ней, чтобы поцеловать, узкие ладони легли на его грудь, устанавливая барьер между ними. Светлая бровь нахмурилась, удивляясь этому жесту, голубые глаза непонимающе взглянули на девушку, которая отрицательно покачала головой.

— Разберись с Ханной, сейчас я ничего не могу тебе обещать.

Уголок ее полных губ приподнялся в неловкой улыбке, как если бы хотел извиниться за такое поведение, и опустился вниз, мелко вздрагивая. Элисон вышла из библиотеки и скоро в гостиной послышался звон, — фрау Кельнер, как и обещала, добралась до новогодней ели, и теперь быстро снимала с ее раскинутых в разные стороны веток игрушки.

Когда Эдвард быстрым шагом вошел в гостиную, елка была почти полностью освобождена от стеклянных шаров и мишуры. Элисон, не заботясь о сохранности украшений, которым нацисты так старательно пытались придать новый особый смысл, разводя по радио долгие эфиры о древнем значении света и огня, встав на стул, сбрасывала в коробку все, что попадалось ей под руку. Огромная ель быстро становилась такой, какой была до всего этого маскарада — темно-зеленая, с пушистыми, бархатными ветками, она вызывала улыбку и восхищение. Вот только бы Элисон смогла дотянуться до огромной уродливой звезды на верхушке! Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост, привстала на носки, — еще чуть-чуть, и она схватит прозрачную вершину, в неровной поверхности которой ее лицо отражалось одним огромным выпуклым глазом… Нога подвернулась, она падала назад, и, не окажись Милна рядом, Элисон угодила бы прямо в коробку с елочными игрушками, среди которых было заметно множество черных крючьев свастики.

Эдвард снова, почти так же, как несколько минут назад, аккуратно поставил Элисон на пол, быстрым взглядом проверяя, все ли с ней в порядке, и только после этого выдохнул, — долго, нервными толчками.

Смутившись, она отошла к столу, который Кайла уже накрыла к праздничному ужину. Уверенная, что хозяйке это понравится, домработница выставила в центре стола большое блюдо с печеньем, форма которого напрочь отбила у Элисон остатки аппетита. Покрытые шоколадной глазурью, мелкие свастики, выпеченные в специальных формах, чей выпуск был увеличен специально к Рождеству, полностью повторяли черные знаки с флагов, развешанных по всему Берлину буквально на каждом шагу. Прежде чем начать говорить, Милн прочистил горло, но на первых словах его голос все равно звучал хрипло.

— Мне нужно уехать, я вернусь к полуночи. Постарайся за это время не навредить себе и… ребенку.

Элисон слышала, как он вышел в прихожую. За плотным шуршанием пальто вскоре послышался ласковый щелчок дверного замка. Элис выпустила из пальцев печенье, упираясь рукой в белую скатерть. Левая ладонь накрыла правую, стараясь унять дрожь.

* * *

Если бы ему сказали, что этот маршрут преодолеть менее, чем за шесть часов невозможно, он оскалил бы свои белые зубы, — в насмешку над теми, кто не верит в способности «Мерседеса», — точно такого же, как у маленького фюрера с черной челкой, слетавшей на его круглый лоб нелепой кляксой всякий раз, когда он мотал головой из стороны в сторону.  Пятьсот четыре километра по прямой, разделяющие Берлин и Мюнхен, Кельнер преодолел за два часа пятьдесят минут. Еще две минуты и тридцать секунд ушло на то, чтобы доехать до того кафе, в котором он и Агна останавливались на обратном пути в Берлин, после посещения лагеря в Дахау.

Ханна Ланг.

Харри не знал, где именно он сегодня найдет ее, но в том, что найдет, лично у него сомнений не было. Словно следопыт, идущий тропами, на которых только он способен был видеть оставленные знаки, Кельнер зашел в кафе и остановился на пороге, тяжелым взглядом осматривая зал. Его ноздри раздувались от быстрого дыхания, словно он уже учуял запах добычи. Впрочем, так оно и было, потому что Ханна Ланг стояла у барной стойки, справа от него. Улыбаясь бармену, она слегка вытянула губы, очевидно, произнося слово «zwei», потому что после этого слова она оглянулась на девушку, сидевшую за столиком позади нее.

Кельнер бесшумно подошел к Ханне и остановился за ее спиной так близко, что она едва не облила его светлым пивом, когда повернулась, намереваясь вернуться на свое место за столиком. Пена в кружке качнулась в сторону Харри и лизнула его черное пальто своим белым задорным язычком, оставляя на память о себе пивной запах. Перекрывая Ханне путь, Кельнер внимательно вглядывался в ее лицо. Когда-то оно казалось ему красивым, но теперь в этом и было препятствие: оно было слишком красивым. Приторным, как сладкая вата, которую так хочется попробовать в начале, но от которой еще скорее хочется пить. Усмешка растянулась на губах Харри, — с жаждой у него были особые отношения. После Марокко он не подпускал ее к себе, предпочитая и вовсе не есть сладостей, тем более тех, к которым так быстро теряется вкус и желание. Ханна радостно улыбнулась ему, точно такой же улыбкой, как тогда, в Дахау.

— Харри!

Она растерянно, с радостью, посмотрела на Кельнера, и, наконец, сообразив, поставила кружки с пивом на соседний столик, улыбаясь еще шире.

— Как я рада тебя видеть! Выпьешь с нами?

Ханна кивнула в сторону своей знакомой, и перевела вопросительный взгляд на блондина.

— Нет времени. Мне нужно поговорить с тобой.

Светлые глаза фройляйн Ланг весело блеснули, она быстро прошла к столику, сняла со спинки стула пальто, и что-то коротко шепнув девушке, ожидавшей ее, улыбнулась, подхватила сумочку и прошла мимо Харри, останавливаясь впереди него. Взгляд через плечо, и вот уже Кельнер следует за ней. Как легко!

— Где мы можем спокойно поговорить?

Ханна наслаждалась хмурым видом Харри и не спешила с ответом. Подойдя к нему совсем близко, она чуть-чуть приподнялась на носки. Под черными туфельками зашуршал гравий. Губы в красной помаде, оставляя на мочке его уха легкие следы, с жаром прошептали:

— У меня.

Кельнер кивнул, и пошел к «Мерседесу». Открыв дверь с пассажирской стороны, он подождал, пока Ханна, которую роскошный автомобиль привел в громкий восторг, устраивалась на сидении. Она разглядывала отделку автомобиля, прикасалась к каждой детали и радостно улыбалась, снова и снова обращая свое лицо к Харри. Деревянные панели, кожаные сидения, музыкальный проигрыватель, — Ханна прикоснулась ко всему. На лакированных деревянных панелях от ее изящных пальцев оставались легкие следы, которые, впрочем, мгновенно исчезали, стоило им только отразиться на поверхности.

В какой-то момент руки Ханны обвились вокруг Харри, и в темноте автомобиля послышался шепот:

— Так о каком срочном деле ты хотел со мной поговорить, если не удержался, и приехал ко мне в Рождество… — красавица поцеловала Харри в шею, отчего вена на ней напряглась и дернулась, —…оставив свою маленькую жену дома? — она рассмеялась, слегка покусывая мочку его уха.

Харри шумно вдохнул воздух, отодвинулся от Ханны и достал из внутреннего кармана пальто коробку с портсигаром:

— Это ты сделала?

Серебряная крышка переливалась в отблесках уличного света. Губы Ланг довольно изогнулись, она стукнула острым ногтем по крышке и взглянула на сосредоточенный профиль Кельнера.

— Отвези меня, пожалуйста, домой, я очень устала. В лагере сегодня был трудный день. Улица Таль, 19. Холодный дом.

Сглотнув, Кельнер нажал на кнопку зажигания, и мотор «Мерседеса» довольно зарокотал.

Дорога до старого центра Мюнхена заняла совсем немного времени, и скоро Харри и Ханна остановились у нужного дома, расположенного сразу за старой ратушей. Ее острый шпиль по-прежнему указывал в небо. Переживший несколько веков, начиная с четырнадцатого, и огромное множество людей, которые с большой высоты неизменно, на протяжении сотен лет, выглядели по-прежнему крохотно, шпиль молча приветствовал незнакомую пару, до которой, впрочем, ему тоже не было никакого дела. Стоило входной двери закрыться за ними, как круглые часы на вершине башни пробили полночь.

— Выпьешь?

Ханна прошла в комнату, на ходу снимая туфли и отбрасывая их в сторону. Харри отрицательно покачал головой.

— Нет времени.

— О, это я уже слышала, Кельнер! Блондинка откинулась на спинку высокого кресла и со смехом посмотрела на мужчину. — Какой ты стал скучный, Харри! Раньше ты был гораздо веселее… ладно-ладно!

Ханна улыбнулась, когда Кельнер сделал по направлению к ней пару шагов.

— Это я привезла в модный дом портсигар. Согласись, это хороший подарок. Мне обидно, что ты забыл его, когда уезжал от меня в прошлый раз. Поэтому… — блондинка выставила вперед длинные ноги и спустилась в кресле еще ниже, правой рукой расстегивая полупрозрачную блузку. — … я попросила Альму передать подарок тебе.

Блестящие голубые глаза, смеясь, смотрели на Кельнера. При виде его плотно сжатых губ, они заискрились еще больше.

— Агна. Мою жену зовут Агна.

— Пусть так, — прошептала Ханна,  вытягивая ногу и касаясь пальцами стопы Харри. — Но я все равно не верю, что ты женат на ней. Она же совсем еще девочка, почти ребенок. А я, — Ланг наклонилась вперед, чтобы Харри лучше рассмотрел ее грудь, — нет. Помнишь, как мы занимались любовью в том доме, прямо на ковре, у камина? Я тогда снова зашила твой шрам, который тебе разрезали в уличной драке, а ты… Тогда ты был гораздо сговорчивее, Харри. И веселее. Гораздо…

Кельнер прикрыл глаза, и резко наклонившись к Ханне, прижал ее к спинке кресла.

— Да что с тобой?! Что с тобой стало?

Он тряхнул ее за плечи, и женский хохот раскатился по комнате. Несколько минут Ханна молча изучала злое лицо Кельнера, а затем отвернулась, стягивая на груди расстегнутые половинки блузки.

— Все меняется, Харри. Я изменилась тоже.

Кельнер замотал головой, словно отгоняя ее слова.

— Я ничего не хочу знать о тебе, Ханна.

Быстро осмотрев богато обставленную гостиную, он в упор посмотрел на бывшую любовницу.

— У тебя ни черта не получится. Я люблю ее, и с этим ни ты, и никто другой ничего не сделает. Мы оба прекрасно знаем, что у тебя есть довольно состоятельный любовник, чтобы… — Харри махнул рукой в сторону, будто адресуясь к комнате. — … содержать тебя и все это. Так было во время наших встреч, так, уверен, есть и сейчас.

При слове «любовник» Ханна изменилась в лице и нервно сглотнула.

— Именно поэтому ты меня бросил, Харри. Прошу тебя, пожалуйста...

— Нет! — лицо Кельнера исказилось. — Не смей подходить к моей жене. И оставь свои дешевые трюки для того, с кем ты спишь. Понятно?

Харри резко выпрямил руки и вытянулся во весь рост. На его высоких скулах горели красные пятна. Ханна нервно сжалась в кресле, и в комнате повисла тишина.

— Да, — губы со смазанной помадой разлепились, и он скорее понял, чем расслышал ответ.

Кельнер прошелся по большой гостиной, одернул воротник пальто, и снова вернулся к Ханне. Она по-прежнему сидела в кресле, неуклюже сжавшись, только теперь обнимая себя за плечи.

— Он заставляет меня, Харри.

Глаза, полные слез, с отчаяньем посмотрели на Кельнера. Харри присел перед Ханной.

— Кто?

Теперь его голос звучал тихо и так мягко, что слезы быстро-быстро побежали по щекам Ханны. Кельнер осторожно положил руку на ее плечо.

— Я могу тебе помочь?

— Нет! Нет, не можешь! Он готовит что-то страшное, Харри. Они, они-и-и-и-и…

Ханна крепко обняла Харри и громко заплакала. И вдруг, замерев, с силой оттолкнула его от себя, отчего он едва не упал на спину.

— Уходи! Уходи сейчас же! Они там!

Взгляд Ханны стал безумным, она толкала и била Харри.

— Они там! Ты должен быть дома!

* * *

«Ты должен быть дома!».

Эдвард все еще бормотал эту фразу себе под нос, когда вламывался в дом Харри и Агны. На первом этаже особняка было темно и тихо. Он поднес левое запястье к лицу, но в окружающей тьме не смог различить положение стрелок на часах.

«Ты должен быть дома!».

Ступеньки лестницы скрипнули под его тяжелым шагом и затихли. В правой руке Эдварда узким лучом засветился карманный фонарь. Ступая как можно тише, он обошел все комнаты второго этажа, начиная со спальни. Ничего.

И никого. 

Его Эл исчезла.

Милн сбежал по лестнице вниз, рванул дверь на себя, и замер на пороге, едва не врезавшись в двух мужчин. Один из них выкинул горящую сигарету в сторону и посмотрел на Эдварда с улыбкой. Харри Кельнер не успел ничего спросить, — когда его руки одним ловким движением оказались завернуты за спину и скованы наручниками, вопросы задавать больше не требовалось.

Забранные решетками окна высокого грузовика не позволяли хорошо рассмотреть дорогу, по которой его и еще семерых человек, среди которых было две женщины, везли. И без того шаткий грузовик сильно трясло на булыжных мостовых, отчего скованные по рукам узники сильно бились о стены, разбивая лица в кровь.

Улица Принца Альбрехта, 8.

Огромное здание, где уютно расположилась тайная государственная полиция, в желтых отблесках ночных фонарей казалось еще внушительнее, чем при свете дня. Плачущих женщин выволокли на улицу первыми. Передав их в руки охраны, ожидавшей у входа в здание, которое, как и все в тысячелетнем рейхе, призвано было поразить воображение зрителя своим масштабом, конвоиры вернулись за мужчинами. Кельнера вывели последним и толкнули в спину. Под кольцами наручников его запястья давно стерлись, а из губы, разбитой в дороге, еще сочилась кровь, но все это было неважно перед одной мыслью.

«Где Эл?».

Кельнер послушно молчал, осматривая по  пути, — насколько позволяло зрение, — коридоры гестапо, где усердно боролись с противниками режима. До той части здания, где проводили допросы, преимущественно ночные, было еще далеко. Но его вели именно туда, потому что чем дальше они продвигались по многочисленным коридорам, тем чаще и отчетливее были слышны сначала выкрики, а потом и хрипы допрашиваемых. Он и двое его конвоиров шли по огромному залу. Громадные окна, справа и слева от которых были развешаны флаги со свастикой, сочились темнотой. 

Харри прошел мимо бюстов Грубера и Гиринга, на секунду задержав взгляд на ухмылке последнего, учредившего славную тайную полицию почти год назад. И снова вспомнил Эл: то, как дрогнула ее рука, когда он предложил ей выстрелить в него после нападения пьяного рейхсмаршала.

«Где ты?».

Должно быть, эти слова Харри произнес вслух, — один из полицейских ударил его прикладом в спину и дернул в сторону.

— Schweigen!

И он снова замолчал, морщась от боли и спрашивая себя снова и снова — где Эл, где Эл, где Эл? Словно отвечая на его мысли, из коридора, ведущего направо, послышался женский крик, и сердце Кельнера сжалось. Он потерял контроль, ему казалось только одно — они мучают Эл, и все крики, доносящиеся из бесчисленных, — близких, далеких и подвальных камер, — это все она, это ее голос!.. Когда новый женский всхлип донесся до него, он быстро обернулся, словно действительно ожидал увидеть Элисон Эшби. Белое платье и шляпка с вуалью. Но ее не было. Никого не было. Только призрачный ночной крик. Может быть, последний, — столько боли и нечеловеческого страдания было в нем.

Сколько пыток способен вынести человек? От чего это зависит? Он хотел задать этот вопрос своим охранникам, но они не удостоили его взгляда, — лишь втолкнули в одну из камер и, встав на пороге, сообщили о доставке на допрос Харри Кельнера. Те, кто был в комнате, ждали его. Эдвард запомнил улыбки на их лицах и в следующую секунду уже забыл о них и обо всем на свете. Справа от него, на стуле, сидела Эл. Милн счастливо улыбнулся и замотал головой, пытаясь этим движением откинуть с лица растрепавшиеся волосы. И когда ему это удалось, он, наконец, смог рассмотреть фигуру Элисон.

Темно-синее платье с белой линией на воротничке, которое она так часто носила дома, было расстегнуто до талии, а вырез белой сорочки засыпали капли крови. Милн или Кельнер, словно раздваиваясь, зашевелил губами, надеясь привлечь ее внимание, но услышал только одно:

— Schweigen!⁽¹⁾

Человек в черной форме, проследив за взглядом блондина, подошел к стулу, на котором сидела Элисон, и ударил коленом по его спинке, отчего она выпрыгнула вперед, неестественно выгибая спину девушки. Скованные за спиной руки Элисон напряглись еще сильнее, до предела. Из ее груди  вылетел хрип.

— Я Харри Кельнер, сотрудник компании «Байер» в Берлине. На каком основании вы задержали меня и мою жену?

Эдвард неотрывно смотрел на офицера в черной форме, уговаривая себя не поворачиваться вправо, чтобы еще больше не навредить Эл, себе и… ребенку.

— Ну да, а я — Херманн Гиринг!

Офицер рассмеялся, и присел на край письменного стола, наблюдая за Кельнером.

— Приятно познакомиться, герр Кельнер, я — рейхсминистр авиации!

Тонкая рука взлетела вверх, выдавая в воздухе движение, с каким много веков назад поданные кланялись королю.

— Кто вы? — мишура слетела с голоса, теперь он звучал чеканно, словно единый шаг сотен ног на очередном праздничном параде.

— Я уже сказал вам, что я — Харри Кельнер, сотрудник фирмы «Байер» в Берлине.

Офицер наклонился вперед.

— Надо же! Посмотри, Шульц, как они разговаривают, и какие только знают слова: «на каком основании», «задержаны»…

Снова послышался смех, раскатистый и громкий, на два голоса, — полицейский, стоящий у двери, вторил смеху первого. Должно быть, это и был тот самый Шульц. Кельнер повернул голову, чтобы посмотреть на него, когда получил мощный удар в висок слева. Его голова дернулась и наклонилась вперед. Пачкая кожу и белую рубашку, из раны на виске побежала кровь. Первый гестаповец зло выругался, рассматривая замазанный кровью Кельнера кастет.

— Ублюдок!

Рука в черном кителе размахнулась, ударяя Кельнера по другому виску. Голова Харри, которая под светом яркой потолочной лампочки казалась неестественно белой, снова дернулась. Светлые волосы быстро пропитались кровью. Теперь ее было так много, что офицер, изобразив на своем лице крайнюю брезгливость, отошел от блондина  подальше.

Опустившись на стул, он подал знак Шульцу, и тот, подняв с пола ведро, облил Харри ледяной водой. Кельнер задохнулся и закашлялся, пытаясь увернуться или закрыться руками. Но руки были по-прежнему скованы наручниками, и потому он только нелепо скорчился на стуле, западая на правую сторону. Подождав несколько минут, первый офицер положил на стол грязный кастет, и снова вернулся к Харри. 

— Я рад, что вы усвоили урок, и больше не задаете вопросов. Все… — он принялся ходить вокруг блондина, с улыбкой рассматривая неподвижную фигуру Агны. — …рано или поздно усваивают урок. Вот и ваша жена его тоже усвоила. Я надеюсь.

«Гиринг» подошел к девушке, которая все еще была без сознания. Отдав новый знак Шульцу, он подождал, пока тот подтолкнул стул с Агной к столу, и направил слепящий свет от настольной лампы ей в лицо. Девушка медленно пошевелилась, дернула скованными руками и посмотрела туда, где должно было быть лицо полицейского, хотя слишком яркий свет мешал ей разглядеть его. Офицер долго рассматривал Агну, будто решая какую-то занимательную задачу, и взяв ее за подбородок, повернул голову девушки из стороны в сторону. Кровь уже перестала бежать из раны над бровью, но глубокий порез сильно изменил ее лицо, отчего, должно быть, лже-министр счел фрау Кельнер некрасивой, и потому вряд ли достойной быть изнасилованной истинным арийцем.

Железный колокол настольной лампы отвернулся от лица девушки, и она прерывисто вздохнула, даже попыталась улыбнуться, но разбитые губы, слипшиеся от крови, почти не шевелились.

— Скажите, что же мне с вами сделать, фрау Кельнер? Вы и ваш муж ужасно несговорчивые, я бы даже сказал, скучные: говорите одно и то же, повторяя без конца: «Байер», «Кельнер», «Кельнер», «Байер»…

Гестаповец поднес указательный палец к губам и замолчал.

— Придумал! Шульц!

Он азартно взглянул на второго полицейского.

— Включите обогреватель, пусть он немного согреет фрау, она наверняка продрогла в камере, все-таки четыре часа…

«Гиринг» отошел к дальней стене и с интересом следил, как его коллега ловко включает обогреватель на полную мощность. Когда тот раскалился до предела, и Шульц с шипением отдернул руку от защитной решетки, Агну сняли со стула, уложили на живот рядом с обогревателем, предварительно развернув ее голову в сторону решетки, и снова защелкнули железные наручники за спиной. Когда она с неясным звуком попыталась отодвинуться в сторону, Шульц занес над ней ногу в черном блестящем сапоге.

И замер.

«Гиринг», увлеченно наблюдавший за происходящим, громко выругался, и быстро зашагал к двери, на ходу ругая того, кто посмел мешать ему во время допроса.

Дверь резко дернулась, и теперь уже друг Шульца застыл по стойке «смирно», провожая огромными от страха глазами секретаря самого Рудольфа Дильса, руководителя гестапо. Секретарь передал офицеру обрывок белой бумаги, дождался, пока тот прочел слово, написанное от руки, вскинул руку в нужном жесте, и удалился.

— Освободи!

«Гиринг» скомкал листок и швырнул его в мусорное ведро под столом.

— Обоих!

Шульц непонимающе взглянул сначала на напарника, а потом на Агну Кельнер, которую ему не удалось вдоволь помучить, хотя он очень этого хотел, ведь это он привез ее сюда. Вздохнув, он наклонился к девушке, освободил ее от наручников и вывел в полутемный коридор, где она медленно начала оседать вниз, стоило ему отпустить ее.

— Этого тоже! Они не те!

Первый офицер пнул стул, на котором сидел Харри, и, сжав руки на груди, отвернулся к стене, а затем раздраженно взъерошил волосы, отчего идеальный пробор сломался и спрятался где-то в жидких волосах, слишком сильно смазанных бриолином. Шульц вытолкал Кельнера в коридор, и, быстро подхватив под руку Агну, поволок их к выходу из здания. Они долго шли — полутемными, темными и слишком яркими коридорами. Смрадный воздух кружил вокруг, создавая иллюзию свежести. Но, может быть, именно благодаря ему, Харри начал приходить в себя, с трудом поворачивая голову из стороны в сторону, и пытаясь понять, что происходит. Ему повезло больше, чем Агне, которую Шульц тащил с явным усилием, очень досадуя на это обстоятельство.

К тому моменту, когда гестаповец выбросил их на улицу, к Харри вернулось достаточно сил, чтобы попытаться смягчить удар, который Агна получила при падении на булыжную мостовую.

* * *

Говорят, страх удивительно действует на человека. Эдварду Милну было плевать на это, он не думал о том, что именно заставило его преодолеть собственную боль, и, сцепив от напряжения зубы, оторвать Элисон от стертых до блеска камней.

С разбитой головой и с залитым кровью лицом он тащился по алой от восхода улице, изредка посматривая на Эл, — в надежде, что она уже пришла в себя. Высокая арка между двумя домами отчего-то показалась ему знакомой, и он медленно повернул к ней. Время ужасно сжалось, убегая вперед, и на путь, который он раньше легко преодолел бы за минуту, сейчас ушло целых одиннадцать. Если быть точным, как самый настоящий немец, — одиннадцать минут и девять секунд: он проверил время по циферблату разбитых наручных часов. Наконец, полумрак арки вновь сменился светом красного солнца. Судя по тому, как медленно оно поднималось в небо, ему вряд ли хотелось светить в этот день над Берлином, который и без его багряных красок все больше становился красным.

У подъезда старого двухэтажного дома Харри встретился какой-то старик, всплеснувший руками при виде двух окровавленных фигур. Кельнер медленно поплелся по направлению к нему, губы его шевелились, пытаясь произнести «я — немец!»: он рассчитывал, что эта фраза успокоит встречных людей, и они помогут Эл, которая по-прежнему лежала на его руках без сознания.

Но вот старик развернулся, ударил толстой палкой в землю и нелепо побежал прочь. Из переулка выглянула женщина с пустой корзиной, но заметив страшную пару, скрылась в том же направлении, что и седой старик. Ноги Харри задрожали, и он резко упал на колени, склоняясь над Эл. Если бы не кровь и раны на ее лице, могло показаться, что она просто спит. Кельнер прижал девушку к груди, накрывая ее своим телом, и затрясся в беззвучных, страшных рыданиях.

Его слезы падали на лицо Элисон, отчего застывшая кровь на ее коже ожила, и мутными, розовыми каплями побежала вниз. Эдвард гладил девушку по волосам и лицу, раз за разом повторяя нелепые слова: «Прости меня… я… немец… помогите… прости… не-не…мец… по-мо...по-мо…».

Он не знал, сколько прошло времени — минута или целый день, когда женская рука опустилась на его плечо. Легкое прикосновение ничего не дало, — сгорбленный мужчина с грязными волосами не обратил на него никакого внимания. Тогда рука отпрянула от его плеча, отошла в сторону, быстро-быстро махнула, и вернулась к Милну. Какой-то мужчина подошел, и попытался забрать у него Эл, но Эдвард лишь в безумии вцепился в девушку, отказываясь разжать руки. И только после того, как женские ладони осторожно обняли его за голову, а голос несколько раз настойчиво и спокойно повторил, что перед ним — Кайла, и она хочет помочь ему и Агне, Эдвард Милн медленно расцепил пальцы, и разрешил мужу Кайлы забрать у него Элисон Эшби.

1) "Молчать!"

Вернуться к тексту