Черное солнце (гет)

Сигаретный дым, зависший в кабинете, уже успел побледнеть и рассеяться, а ее все не было. Рид Баве шумно опустился в кожаное кресло и тихо крякнул, удобно устраиваясь в нем. Часы пронзительно отбили десять, и по всем гласным и негласным законам разведки, — да и простого человеческого терпения, — ждать дольше было невозможно. Баве уже собрался шумно и глубоко выдохнуть, когда тяжелая дверь кабинета открылась и пропустила женщину.

Взглянув на нее, руководитель отдела засомневался в верности своей памяти, ведь согласно досье, новому агенту было всего восемнадцать, но перед ним была настоящая дама: элегантный костюм и шляпка с вуалью не давали в этом усомниться.

Поднявшись, Баве ловко застегнул мундир, и вышел из-за стола, на ходу протягивая руку для приветствия. И только подойдя ближе и заглянув в лицо девушки, он подумал, что с такой красавицей можно было бы проявить больше галантности. На мгновение ему даже захотелось ей подмигнуть. То ли от радости, что она не заметила его лицевого протеза, — а если и заметила, то никак этого не показала, — то ли просто потому, что в его подчинении теперь находилась она, Элисон Эшби, новый агент внешней разведки Великобритании.

Но он вовремя опомнился, и, указав кратким жестом на стул, вернулся к своему креслу. Элисон села на указанное место и посмотрела на Баве. «Забавно, — подумал он, — за окнами бушует 1933 год, воздух буквально разрывается на части от напряжения и скорой грозы», — о которой он, благодаря своему положению, знает гораздо больше других, — а эта девочка смотрит на него своими чистыми глазами так невозмутимо и так кротко, что… Стук пальцев по деревянному подлокотнику прервал размышления генерала.

— Мисс Эшби, это Эдвард Милн. С этого момента вы работаете в паре. И учтите, — Баве понизил голос и заговорил быстрее, — сейчас я назвал вас настоящими именами, но отныне и всегда, во время службы, вы должны обращаться друг к другу согласно вашим псевдонимам. Это ясно?

— Да, генерал, — четко ответил тот, кого Баве только что назвал Милном.

Рид посмотрел на Эшби, и она едва заметно кивнула.

«А все-таки страшно отправлять ее туда», — мелькнуло в мыслях Баве. Его взгляд с сожалением скользнул по лицу девушки.

— Вы едете в Берлин. Завтра.

Слова генерала прозвучали в тишине кабинета почти как приговор. Все трое прекрасно понимали, что «завтра» — это тридцать первое января, а сегодня, 30 января 1933 года в Германии произошло то, что вполне может перевернуть весь этот мир: Адольф Грубер получил власть. «И перевернет!» — успел подумать генерал. С шумом захлопнув папку, лежавшую перед ним, он быстро поднялся из-за стола.

— Шифровки вы получите сегодня в 17:15, по тому же каналу.

Баве остановился напротив разведчиков, и для них это означало, что встреча окончена. Эшби и Милн одновременно кивнули, и молча направились к двери. Казалось, что сейчас они выйдут из кабинета так же синхронно, но Милн задержался у двери, пропуская свою коллегу вперед, и бесшумно закрыл за собою дверь.

* * *

Выйдя из здания, они все также молча перешли на другую сторону улицы, и, оказавшись на Queen Anne’s Gate, остановились возле статуи королевы Анны. Эдвард услышал, как девушка тихо прочитала надпись на памятнике:

— Anna Regina… — и посмотрела вверх, но не на лицо королевы, а на маску в чалме, которая пялилась на них сверху жуткими, пустыми глазницами.

— Мы встречались раньше? — Милн закурил сигарету, выпуская дым в сторону.

— Вы знали, что раньше здесь была благотворительная больница? — Эшби оглянулась и вопросительно посмотрела на него.

Эдвард усмехнулся краем тонких губ. Он мог ни о чем не спрашивать. Об Элисон Эшби он знал все, что ему следовало знать в рамках их совместной работы. И все же, он, который до этого дня всегда работал один, до сих пор не мог привыкнуть к мысли о том, что отныне, — и кто знает, как долго? — у него есть напарник. Напарница.

Милн поморщился от этого слова, прозвучавшего в его мыслях как-то по-деревянному неповоротливо, и посмотрел на девушку. Почему у него снова такое чувство, будто он уже видел ее раньше? Какая-то нелепость. Такая же, как ее шляпка, — маленькая и черная, с короткой вуалью-сеточкой, наполовину скрывающей лицо, отчего ему казалось, что с ним говорит не сама Элисон, а только ее губы, накрашенные красной помадой, блестящей в лучах солнца. Милн приподнял бровь и сделал два шага вперед, приблизившись к Эшби.

— Я узнала тебя, Эд, — произнесла девушка с ударением на его имени. — Только не думала, что ты здесь.

Она кивнула в сторону здания, из которого они только что вышли, и с улыбкой посмотрела на мужчину. Милн с удивлением взглянул на девушку. Этого не может быть. Она?.. Эдвард так пристально вглядывался в ее лицо, что Элисон, не выдержав паузы и его слишком серьезного взгляда, звонко рассмеялась и подняла вуаль шляпки, изящно убирая сеточку наверх. Эдвард закрыл глаза, словно отказываясь им верить.

— И я должен был узнать тебя. По глазам.

Его суровое лицо немного смягчилось в свете теплой, растерянной улыбки. Пробежав по лицу Эдварда быстрой искрой, она почти сразу исчезла, уже ничем не выдавая своего недавнего присутствия. И только блеском, зажженным теперь в светло-голубых глазах Милна, улыбка с любопытством и недоверием подглядывала за рыжей девушкой. Милн хотел сказать что-то еще, что-то очень важное, — в его памяти одно воспоминание сменялось другим, — но не успел. Элисон ушла, коротко, с улыбкой, сказав:

— До встречи.

Пластинка затрещала мелкими искрами, и Элис услышала, как в дверь постучали. Тихо, едва слышно. Спрятав энфилд за спину, она бесшумно подошла к дверному глазку. И выругалась. Потому что это был Эдвард. Зачем он пришел? Они же виделись всего несколько часов назад. Эл долго наблюдала за тем, как он поправляет воротник пальто, но, устав ждать, негромко назвала его по имени.

— Эдвард?

— Элис, нам нужно поговорить.

Нервно выдохнув, девушка повернула дверную ручку и отошла от двери.

Коридорная лампа тускло осветила Милна со спины, и сделала его фигуру еще выше и строже. На мгновение Элис показалось, что это совсем не он, и за ней пришли. От страха горло судорожно сжалось, она подняла голову высоко вверх, а руки безвольно, сами собой, опустились вдоль тела. И в правой все еще был зажат пистолет.

Но вот Эдвард сделал шаг вперед.

И еще.

Оглянулся по сторонам, убедился, что кроме них здесь никого больше нет, и тихо закрыл дверь.

А потом долго стоял и смотрел на Эл. Почти также чудесно, как тогда, на Рождество. И ей снова показалось, — правда, теперь другое, — он обнимает ее за плечи, улыбается и нежно целует. А она смотрит на него изумленными глазами, и не верит, что это — с ней. И чувствует спиной холод оконного стекла, и по коже бегут мурашки. И чем дольше длится их поцелуй, тем невероятнее становится ей оттого, что он, — взрослый, —целует ее. И для нее все впервые, и, замирая от изумления, она все еще боится, что в гостиную вернется брат и увидит их. Страшнее этого, наверное, только то, что все это вдруг окажется неправдой, и уйдет, окажется сном.

Элисон отвела взгляд в сторону, воспоминание прошло. Положив энфилд, она крепко сжала ворот халата. Громкий стук пистолета о каминную полку вывел Эдварда из задумчивости, и он виновато улыбнулся.

— Прости, что поздно. У меня сообщение от Баве.

Вместо ответа Элисон прошла мимо него к маленькому столику у окна, и, взяв в руки тяжелую пепельницу, повернулась.

— Вот «сообщение», — она указала взглядом на пепел в хрустальной полусфере. — Пришло десять минут назад. Тебе лучше уйти.

— Ты слышишь меня? Нам нужно идти, Баве ждет нас.

— Ждет? Нас?

Терпение Элис кончилось, она подошла к Эдварду, и, развернув Милна сначала вправо, а затем влево, быстро осмотрела карманы его пальто. И хотя в них ничего не было, — кроме мелких шерстяных ворсинок, спичек и пачки сигарет Benson & Hedges, — она упрямо продолжала обыскивать его. Эдвард ей не мешал, только весело смотрел на нее, злую и сосредоточенную, с блестящими глазами, которые Элисон упорно отводила в сторону. Игра была забавной, но в нее не стоило играть слишком долго. И когда девушка все с тем же злым воодушевлением отвернула левый край пальто, чтобы проверить внутренний карман, Эдвард мягко отстранил ее руку, сжав тонкие пальцы:

— Здесь ничего нет.

Ему вдруг захотелось продлить это мгновение, чтобы смотреть на нее еще дольше, вспоминать и снова запоминать красивые черты лица, которые стали изящнее и тоньше, чем несколько лет назад, когда Эл было всего тринадцать. Девушка резко отошла от Эдварда и ушла в комнату напротив. Прошло несколько минут, и она, переодевшись, вышла, готовая к встрече с Баве.

* * *

Снежные хлопья все еще искрились на ее накидке, когда Элисон и Эдвард вошли в кабинет генерала. И Рид вовсе не был удивлен столь позднему визиту своих подопечных. Наоборот, при виде этой пары, он широко улыбнулся, привычным жестом поправил протез на правой половине лица, и театрально всплеснул руками.

— А вот и вы!

Баве весело посмотрел на них, и Элисон отметила про себя, что он даже не хочет знать, зачем они пришли. Потому что это ему известно.

— Агенты! — Рид щелкнул каблуками сапог и подошел к ним вплотную. — Элисон Эшби, смею ли я надеяться, что вы не поверили Эдварду Милну, одному из наших лучших разведчиков?

Элисон не нашлась с ответом, и только коротко кивнула.

— Значит ли это, что вы пришли сюда ночью, чтобы узнать истинное содержание вашего задания?

Девушка снова кивнула, все меньше понимая происходящее, и Рид довольно засмеялся.

— Вам предстоит…

Он выдержал почти профессиональную паузу, наслаждаясь моментом.

—… Стать мужем и женой!

Генерал рассмеялся так весело, словно это была замечательная шутка. Но улыбка мгновенно исчезла с его лица, когда он наклонился к агентам и произнес:

— Эшби, вы прошли проверку. Поздравляю. Завтра вы и Милн едете в Берлин. И первое задание там — найти свидетелей для вашей, Агна и Харри Кельнер, быстрой и скромной свадьбы.

Элисон посмотрела на Баве как на болванчика, который только и может, что нести чушь и глумливо улыбаться. Но каким бы сильным ни было ее удивление, одно она поняла точно: теперь он не шутит.

После ухода Милна и Эшби генерал долго ходил по кабинету, обдумывая все, что сейчас увидел и узнал. Не иначе как сами высшие силы, — если они, конечно, действуют в это мутное время, — привели к нему Элисон. Иначе он никак не мог объяснить тот факт, что одно ее появление в МI-6 стало решением давнего, мучительного вопроса, а именно того, как сделать из Эдварда Милна, агента внешней разведки Великобритании промышленника Харри Кельнера так, чтобы и старая, и новая власть Берлина видела в нем истинного и непогрешимого немца?

До появления Эшби этот вопрос успел изрядно подпортить генералу нервы, но с приходом Элисон в отдел внешней разведки все изменилось. И ответ был самым простым — Харри Кельнер и его очаровательная супруга, фрау Кельнер, едут в Берлин, где не только встретятся лицом к лицу с руинами Веймарской республики, но и с новыми порядками того, кто так и не окончил художественную школу, и за внешней улыбкой которого пряталась прошлая, нищая ненависть к Вене.

Баве считал, что эта ненависть — обыкновенная зловонная зависть человека к красоте, но делиться этими соображениями он ни с кем не собирался. И сейчас, всматриваясь в ночную темноту за окном, он подумал, что, будет, конечно, очень жаль, если с фрау Кельнер в Берлине что-нибудь случится, но даже если произойдет самое печальное, то с этим он, генерал Рид Баве, уже ничего не может сделать — с’est la vie — как говорят французы. К тому же, самое главное, — это удачное проникновение Милна, то есть Харри Кельнера, в политический круг рейха.

* * *

В гараже на Сент-Джеймс-стрит ярко горел свет, но Эдвард не обращал на это никакого внимания. Об этом переулке мало кто знал, а узкий темный проход, увенчанный аркой, не привлекал мирных людей. Что же до тех, кто промышлял ночью, то Милн вполне мог дать им отпор. Эд вернулся от Баве час назад. Но сначала он проводил Элис до ее дома на Клот-Фэйр-стрит. А теперь готовил новый Mercedes-Benz 770 к завтрашней поездке в Берлин.

Элисон.

Элис.

Эл.

Эдвард до сих пор не мог привыкнуть к мысли о том, что теперь они работают вместе. О том же, что им предстоит не просто работать вместе, но правдоподобно изобразить супружескую пару, он, никогда не думавший о женитьбе и семье, и вовсе не хотел размышлять всерьез. Но это необходимо сделать. И чем скорее, тем лучше. Милн кивнул, соглашаясь с промелькнувшей мыслью: да, он подумает об этом. Подумает обо всем, что может принести с собой эта перемена. Но не сейчас. Потому что сейчас, несмотря на всю его сдержанность и привычку к разведке, мысли слишком путаются, перескакивая, как брошенные в стену мячи, с одного воспоминания на другое. Теперь не только он, но они, — Эдвард Милн и Элисон Эшби — агенты разведки.

К тому, что он — разведчик, Эдвард привык давно. И давно не задавал себе вопросов «из прошлой жизни», как он это про себя называл. Милн откинулся на спинку автомобильного кресла и улыбнулся. Немного.

Ему предстоит жениться на Эл. На той самой Эл, которую он однажды поцеловал в ночь на Рождество, когда приехал вместе с ее братом Стивом к ним домой, в Ливерпуль. Он и Стив когда-то были друзьями и вместе учились в Итоне. То Рождество было сказочным. И Эл была очень красивой, — той юной, неземной, расцветающей красотой, которая и сама не подозревает о собственной силе. Надо как-нибудь сказать Элис об этом, решил Эдвард, встряхивая головой, чтобы унять воспоминания.

Он проверил сцепление и кивнул сам себе, — машина была в идеальном состоянии. Теперь можно было вернуться в дом, принять душ, собрать вещи и даже немного вздремнуть перед тем, как он поедет за Эл.

Элисон очнулась от треска и удивленно посмотрела на свою ладонь, изрезанную тонкими, красными линиями. Еще одна ее привычка — замотать ладонь нитями и следить за тем, как бледнеет и немеет под ними кожа. Она часто так делала в детстве, когда волновалась.

Прошло уже три часа, как Эл вернулась домой после встречи с Баве. Эдвард настоял на том, чтобы проводить ее, хотя она и не думала возражать. Ей было не до этого: все ее мысли были заняты предстоящей поездкой в Берлин и свадьбой с Эдвардом. Вернее, с Харри Кельнером, сотрудником промышленной компании, который должен был войти в высший политический круг рейха, а она, фрау Кельнер, обязана была всюду сопровождать супруга. Что из этого выйдет? И что с ней будет? А с Эдвардом? А что, если… Натянутая нить врезалась в ладонь до крови и порвалась, но Элисон не заметила этого. Помедлив еще минуту, она резко поднялась из кресла. Пора собирать вещи.

Платья. Много платьев. Фрау Кельнер должна хорошо выглядеть.

Было четыре часа утра, когда Mercedes-Benz подъехал к дому Элисон на Клот-Фэйр-стрит и плавно остановился. Эдвард знал, что ему нужно идти. Просто выйти из машины, пройти по узкой дорожке, усыпанной гравием, и постучать в дверь с рисунком, составленным из разноцветных стекол. За этой дверью его должна ждать Эл, которой через несколько часов предстоит стать фрау Кельнер.

Милн все это знал, но не мог заставить себя выйти из машины. «Еще десять секунд», — договорился он с собой, и сделал пару глубоких вдохов и выдохов. Окруженный сумерками, он дышал медленно и глубоко. Досчитав до пяти, и в последний раз ударив по тонкому рулевому колесу «Мерседеса», Эдвард одним рывком вытолкнул себя из автомобиля.

Конечно, он мог бы посигналить. Или Элис могла выйти из дома чуть раньше и подождать его на улице, но Эдвард непременно хотел зайти за ней, постучать в ее дверь.

Поэтому, когда они прощались у этого дома всего несколько часов назад, после встречи с Баве, он сказал, что сам зайдет за Элисон. Почему это было для него так важно, он и сам не понимал. Но уже давно знал по себе, что перед тем, как приступить к выполнению той или иной операции, он не принимал свои промежуточные выводы всерьез, предпочитая разбираться с ними позже, когда очередной этап задания будет выполнен, и он сможет обдумать все произошедшее наедине с самим собой.

Эдвард поднес руку к дверному позолоченному молотку, но что-то отвлекло его. Ветра не было, и не было ни звука, который бы мог насторожить Милна. Но он все равно оглянулся. И там, в зимнем предрассветном небе, увидел ее. Звезду.

Она мерцала и пряталась за проплывающим облаком, а в черном небе, в которое близкий восход старательно подмешивал темно-алые краски, ее далекий свет казался чем-то невероятным, нездешним.

Эдвард посмотрел на небо, пригладил волосы и постучал в дверь. Сначала из дверного проема показалась рука с чемоданом, а вслед за ней — вся Эл. Не говоря ни слова, и только коротко кивнув ей, Милн забрал чемодан, легко подхватил второй, оставленный у порога, и отнес багаж в машину.

— «Мерседес-Бенц»? — тихо произнесла Элисон, и даже в темноте Эдвард заметил, как от удивления ее глаза стали еще больше.

— Да. Личное распоряжение Баве.

Милн поправил зеркало заднего вида и выехал на дорогу.

— Но это же модель 770, на таком автомобиле мы не сможем приехать в Берлин незамеченными!

— Как фрау Кельнер вы должны знать, что незаметность не входит в наши планы.

Элисон расслышала в голосе Милна иронию, но не улыбнулась, слишком встревоженная всем происходящим. Он прав. Сотрудник фармацевтической компании «Байер» и его супруга не могут ездить на обычном автомобиле. Но модель, которой пользовался сам Грубер — это уже слишком! Эшби уже хотела поделиться с Милном своими сомнениями, но Эдвард, вернее, Харри, с таким увлечением перечислял характеристики автомобиля, что она не стала его перебивать: ручная сборка, специальные отсеки для оружия, кожаные сидения, набитые исключительно гусиным пухом, скорость до ста восьмидесяти километров в час… Элисон могла бы удивляться этому чуду техники так же, как ее напарник, если бы все ее мысли не сводились к одному.

Она в разведке.

Они едут в Берлин.

Она выйдет замуж и будет играть роль жены.

В какой-то момент ей стало так страшно, что опустив руку на сидение, Элис начала беспорядочно водить ладонью по нему. Но смутившись того, что Эдвард может понять это превратно, Эл спрятала руку в рукав пальто. А Милн, если и заметил что-то, то это точно не относилось к девушке, потому что все его внимание было приковано к дороге.

* * *

С начала их пути прошло больше трех часов. Они выехали за границу Фолкстона и теперь приближались к французскому городу Кале, когда Эдвард решил спросить о том, что не давало ему покоя с того дня, как он узнал в новом агенте МI-6 Элисон Эшби.

— Мы можем поговорить?

Сообразив, как, должно быть, нелепо звучит этот вопрос, когда он уже произнесен вслух, Эдвард понял, что ошибся с началом беседы.

— О чем?

Элисон ответила слишком поспешно, и Милн подумал, что, возможно, она так же, как и он, хотела обсудить то, что было между ними.

— О нас.

Фраза повисла между ними долгой паузой. Настолько долгой, что Эдвард уже решил, будто не дождется ответа. Но вот Эл, прямо посмотрев на него, прошептала:

— Не надо, Эд.

Скажи она что-нибудь другое, любую другую фразу, и не таким тоном, он бы просто кивнул и продолжил вести машину молча. Но именно этот несмелый шепот остановил его.

— «Не надо» чего, Эл?

— Всего. И не называй меня так, пожалуйста. Теперь я — Агна Кельнер.

— И как Харри Кельнер я должен знать, что происходит.

Эдвард бросил на Элисон быстрый взгляд, желая приободрить ее, но она только сильнее вжалась в сидение и отвернулась к окну.

Машина остановилась. Прямо на дорожной полосе, по которой они ехали. Эдвард долго слушал, как всхлипывает Эл, а потом закрыл глаза, положив руки на рулевое колесо.

В Танжере, во время своей первой операции, он едва не подорвался на мине. Его спасло мгновение. Почти такое же, что произошло у дома Элис, — звезда в небе. Только в Танжере было много звезд, и он до сих пор чувствовал, как тогда за ним, остановившимся поглазеть на них только на долю секунды, вспыхивает пламя взрыва. Парень из его группы погиб на месте, а его и еще двоих оглушило. Первая контузия. С тех пор он иногда слышит звон в ушах и чувствует, как накатывает беспричинный ужас. А еще, с того дня, он всегда оглядывается на звезды, если знает, что они смотрят на него с самого неба.

* * *

Милн очнулся от того, что его трясли за плечо. Элисон Эшби. Зовет его по имени и смотрит с явной тревогой. Если бы он мог, он рассказал бы ей про звезды в Танжере. Или в Фесе. В конце концов, они гораздо красивее тех, что светят над Великобританией. Так ему всегда казалось. О них стоит знать.

Эдвард вздохнул, приподнимаясь на сиденье, и хмуро осмотрелся вокруг. Время для сказок прошло, а из-за Эшби он и так стал слишком сентиментальным. Как будто такая сентиментальность была ему позволена. Резко отстранившись от Элисон, он повернул ключ в замке зажигания, и они продолжили путь к Кале, где их ждал отдых в гостинице и горячий ужин.

Городок встретил Эдварда и Элис поздно вечером. И, словно извиняясь перед ними за долгий, утомительный путь, который им пришлось проехать до встречи с ним, усыпал их фигуры пушистым февральским снегом, когда они шли от машины до дверей маленькой гостиницы на улице Рояль, которую позже назовут именем Роже Салангро.

Высокий худой метрдотель, увидев поздних постояльцев, без лишних слов вручил им ключ от номера на втором этаже, и когда, наконец, за ними закрылась дверь, Элисон первым делом сняла туфли и медленно начала ходить по ковру одной из комнат, разминая уставшие ноги.

Она была так увлечена этим занятием, что не обратила внимания на то, как Эдвард, поставив чемоданы на пол, наблюдает за ней. Но когда Эл взглянула на него, он отвел взгляд в сторону и прошел во вторую комнату, в которой была спальня.

— Ты хотел поговорить?

Элис остановилась в дверном проеме.

— Нет, Агна. Уже нет.

Милн ослабил узел галстука и бросил на девушку быстрый взгляд через плечо. Лампа, горевшая в гостиной, мягко освещала ее фигуру со спины, отчего Эл могла сойти за ангела, неизвестно как слетевшего с неба прямо в этот гостиничный номер. Шелест юбки затих где-то совсем близко, и Эдвард почувствовал, что она стоит у него за спиной.

— Что ты видел, когда мы остановились на дороге?

Милн вздрогнул и отошел к камину. Он не мог с ней говорить. Не здесь. Поэтому, круто развернувшись, Эдвард вышел из комнаты, вернулся к двери, и снова надел пальто. Элисон прекрасно его поняла. Она тоже подошла к входной двери, оделась и первой вышла из номера. Дверной замок звонко щелкнул им вслед, когда Милн и Эшби выходили из гостиницы.

Он долго рассматривал скульптуру Родена в центре пустынной площади, прежде чем заговорить.

— Мы должны быть осторожны, Агна. Очень осторожны.

— Я знаю… Харри.

Элисон прикоснулась к длинным одеждам медных скульптур, и убрала руку.

— Что я должна знать о тебе?

— Обо мне? В каком смысле?

Милн похлопал по карманам пальто в поисках сигарет.

— Мы же… Агна и Харри Кельнер.

— Да.

Кружок сигареты засветился ярко-оранжевым, и в темноте и тишине зимнего вечера стало слышно, как от сильной затяжки затрещала, сгорая, тонкая папиросная бумага.

— Если ты о том, что нам придется разыгрывать семейную пару, то тебе нечего бояться, я не причиню тебе вреда.

— Тогда о чем ты хотел поговорить?

После того, как Эдвард очнулся в машине по дороге в Кале, он не произнес ни слова. И Элисон беспокоилась за него. На ее вопросы он не отвечал, и взгляд его стал таким жестким, что, смотря на Милна, Эл подумала о том, понимает ли он, где сейчас находится?

— Харри?

Элис потянула Эдварда за рукав пальто, вынуждая повернуться.

— Что с тобой?

— Баве поставил тебя ко мне в пару из-за твоей внешности, Агна. Потому что ты очень красивая. И твоя красота слишком необычна для Германии. Впрочем, для Франции тоже.

В тусклом свете уличного фонаря Милн посмотрел сначала в глаза Элисон, а потом почти коснулся ее темно-рыжих волос, но в последний момент убрал руку, снова глубоко затягиваясь сигаретой и выпуская дым вверх.

— Он рассчитывает, что ты станешь своеобразной приманкой для того круга, в котором нам предстоит вращаться. Прости, но ты должна это знать.

— Он думает, что я стану…?

Элисон не закончила фразу и перевела взгляд на центральную фигуру памятника, правая рука которой изящно и печально указывала в небо.

— Я не знаю, что он думает. Но предполагаю. Именно поэтому я прошу тебя доверять мне. Баве здесь нет, и он никогда не окажется в таком переплете, как мы с тобой, Агна. Никто из центра точно не знает, что сейчас происходит в Берлине, поэтому они и отправляют нас туда. И мы должны все сделать правильно.

Элисон закрыла глаза, чтобы Эдвард не заметил как ей страшно. Но даже из-под закрытых век слезы быстро сбежали вниз по лицу и западали вниз. Он стер несколько капель с ее щек, и, наклонившись, нежно поцеловал в губы.

— Нет… не надо.

Элисон осторожно провела рукой по отворотам пальто Эдварда, и пошла в сторону гостиницы.

Брюгге, Гент и Антверпен легли одной сплошной полосой, по которой иногда, — в общем, довольно часто, — я гнал все сто восемьдесят километров. На шоссе между городами мы редко встречали попутчиков. Скорость охлаждала разум, и мне становилось легче. Как ко всему относилась Эл? Не знаю. Мы не разговаривали. Настолько, насколько это было возможно между двумя людьми, которые день за днем, на протяжении нескольких недель, находятся рядом друг с другом.

Наш Grosser Mercedes — «большой «Мерседес», как его называли в Берлине, — был великолепной машиной. Черный, элегантный, с отточенными линиями, блестящий на солнце. Я думаю, этот автомобиль нравился Эл, хотя она ни разу об этом не сказала, упрямо сохраняя молчание на протяжении всего пути, который нам оставалось преодолеть до Германии.

Уставая от дороги, она перебиралась на большое заднее сидение, где можно было неплохо выспаться. Так мы проезжали день за днем, следуя извилистыми поворотами загородных шоссе. Те дни были на удивление солнечными, и, если позволяла погода, мы опускали крышу «Мерседеса», который, превратившись в кабриолет, был больше похож на воздушный грозный корабль, спустившийся с неба, чем на машину, способную ездить по земле.

Конечно, мы не могли постоянно находиться в дороге, и, по примеру Кале, останавливались в мелких гостиницах, где, самое большее, проводили сутки, а потом снова отправлялись в путь.

Я очень хотел поговорить с Эл. Но после Кале эта идея казалась еще более странной, чем прежде. Мне хотелось узнать новости о ее брате, Стиве, с которым я какое-то время общался, в годы нашей учебы в Итоне. Но как бы я ни старался, все мои вопросы о нем Элис настойчиво игнорировала: пожимала плечом и отворачивалась к окну.

После остановки в Кале она вела себя так, что я не мог ее понять. Конечно, было бы лестно думать, что так на нее подействовал мой поцелуй. То, о чем я хотел бы пожалеть, но никогда не жалел. Потому что с первого дня нашей встречи в кабинете Баве, и позже, наблюдая за ней, когда она с удивлением рассматривала маску в чалме над памятником королевы Анны, я хотел этого, хотел ее поцеловать. И я уверен, что не эта моя «вольность» была причиной ее переменчивого настроения.

Она смеялась и грустила, впадала в задумчивость или часами сидела почти неподвижно, накручивая на указательный палец длинную прядь волнистых волос. Может быть, так проявлялось ее волнение перед тем, с чем ей предстояло встретиться в Германии, а может, это было совсем не так.

Иногда мне казалось, что я слишком много думаю, и что можно было бы, хотя бы на некоторое время, разрешить себе быть таким же свободным, как Эл. А она выглядела именно такой, — свободной и легкой, несмотря на все тревоги, раздирающие ее изнутри. И я завидовал ее свободе и наивности. Я забыл, что такое бывает. Но так было, действительно было.

И если когда-нибудь кто-то вспомнит о нас, о тех, кто выжил или погиб в это беспокойное время, мне хотелось бы, чтобы они знали: мы часто бывали счастливы во время войны. Даже Баве, получивший тяжелую контузию на полях Первой войны и поражение газом, от которого он лишился половины лица, — и потому был вынужден носить лицевой протез, — и даже я, почти не помнивший себя прежним, вольным мальчишкой, который творит всякие глупости, чему форма Итона нисколько не мешала. Несмотря на все, что происходило с нами и вокруг нас, мы оставались людьми, желавшими любви и жизни.

* * *

Один день, — это было в Ганновере, почти в финале нашего автомобильного, одинокого ралли, — Эл была особенно веселой. Мы остановились на обочине шоссе, и уже по привычке убрав крышу «Мерседеса», наслаждались солнцем, берлинером и горячим глювайном. Время словно остановилось, мы щурились от солнечных лучей, и Эл, наконец-то разговорившись, запрещала мне поднимать крышу автомобиля, со смехом отталкивая мою руку, если я хотел нажать на кнопку, чтобы закрыть машину.

Убрав остатки еды в дорожную корзину, она устроилась на переднем сиденье и смотрела в небо. Между нами была та тишина, которая, возникнув, перерастает в доверие. Признаюсь, тогда я позволил настоящей минуте увлечь себя и просто сидел за рулем, ни о чем не думая. Как вдруг Эл вскрикнула и перегнулась через дверь «Мерседеса».

— Ты видел?!

Помню, я нахмурился и отрицательно покачал головой: я ничего не видел, мне было слишком хорошо в ту минуту, впервые за последние девять «взрослых» лет, что я провел в разведке. Эл выгнулась снова, указывая пальцем вверх, в небо, но все, что видел я — это ее счастливая улыбка, блеск глаз и плавные линии стройного тела.

— Это был черный стриж!

Она повернулась ко мне, и вдруг заметила, как ее стопы упираются в мое бедро. Прозвучало быстрое «прости!», и Эл, волнуясь, поправила юбку, «правильно» усаживаясь на сидении.

С той минуты веселье кончилось. Впереди нас ждал Брауншвайг, а за ним — Берлин, в канцелярии которого мы перестанем быть «женихом и невестой», и окончательно превратимся в Харри и Агну Кельнер, — богатых немцев, которым нужно узнать, как пройти «наверх», в логово самого Грубера.

* * *

Эл скрылась за дверью ателье на Унтер-дер-линден два часа назад, а я остался ждать ее в машине. Это было пятнадцатого февраля, с момента начала власти Грубера прошло почти две недели, и за это время Берлин успел сильно измениться.

Флаги со свастикой, где кровавый круг обрамлял белый, приковывая внимание к черным крючьям в центре, трепал холодный ветер. Несмотря на холод, на улицах было очень многолюдно. Правда, как мне казалось, движения прохожих были резкими и хаотичными, — как у марионеток, еще не привыкших к ниткам, незримо связавшим их по рукам и ногам. Дверной колокольчик мягко прозвенел, дверь открылась и пропустила Элис. На ней было свадебное платье и белая шляпка с вуалью, которая наполовину скрывала лицо. Она улыбнулась мне, и села рядом, говоря, что теперь мы можем ехать на Александерплатц. Помню, что при взгляде на нее, еще более красивую, чем прежде, и очень взволнованную, — может быть, виной тому была обстановка всех последних дней, — я не знал, что сказать.

Я застыл, как немой соляной столб, и только молча смотрел на нее, пораженный ее красотой и сиянием. Элис улыбнулась мне, — весело, открыто и немного нервно, с дрожащим в улыбке уголком полных губ, — и явно ожидая от меня каких-нибудь слов. Но я, как это часто со мной бывает, молчал, не находя подходящих слов, которые могли бы выразить…

Я схватился за руль, момент прошел, и Элис перевела взгляд на дорогу, молча рассматривая прохожих. Согласно заданию, свадьба Харри и Агны Кельнер должна была быть скромной, но со свидетелями. Не найдя никого из проходивших мимо людей на эти почетные должности, мы решили, что возле канцелярии, на самой оживленной берлинской улице, свидетелей будет более, чем достаточно.

Церемония прошла быстро и точно, четко уложившись в пятнадцать минут, которые были отведены на регистрацию каждой пары. Мы уже подходили к «Мерседесу», когда дорогу нам перешел высокий, толстый мужчина. Он остановился перед нами и ждал, пока мы поравняемся с ним. При необходимости, я еще мог выстрелить в него из вальтера, но что было бы потом, когда меня схватили бы и обвинили в покушении, — или даже в убийстве, — самого Херманна Гиринга? А передо мной и Эл стоял именно он, рейхсминистр авиации Третьего рейха. Я не успел подумать о том, догадалась ли Элис, кто он, — искусственная улыбка раздвинула его губы, когда мы остановились рядом с ним. После обмена приветствиями Гиринг захотел узнать наши имена, и, оглянувшись на «Мерседес», улыбнулся еще шире.

Каково же было его удивление, когда я протянул ему паспорта Харри и Агны Кельнер и свидетельство о браке, заключенном только что. Казалось, что и истории про наш «Мерседес», сделанный по специальному заказу, он вполне поверил. В начале его смутило, что мы приехали на «машине фюрера», — так он выразился, потому что правом ездить на таких автомобилях обладали только высшие чины нынешней Германии. Сказав «ну раз уж вы немцы!», Гиринг захохотал, поправил козырек серой фуражки, и вернул мне документы, пристально рассматривая Эл.

Я почувствовал, как она вздрогнула и сжала мою руку. Потом, сделав легкое движение вперед, Элис очаровательно улыбнулась Гирингу и наклонила голову в знак благодарности. А он, звонко хлопнул в ладоши, посмотрел на нас долгим взглядом, и ответил, что не оставит нас, пока не увидит поцелуй молодоженов.

Фраза была произнесена вполне благодушно, но за этим тоном был явно различим приказ. Эл и я посмотрели друг на друга, и когда я наклонился к ней для поцелуя, она быстро закрыла глаза, чуть приподняв голову вверх. Ее губы были сухими, — совсем не такими, как я помнил их с момента поцелуя в Кале. Дыхание Элис прервалось, она хотела сделать вдох, и не могла. Весь поцелуй вышел неловким и комканым.

Гиринг, снова рассмеявшись, махнул рукой, словно завершая свое выступление, и говоря, что мы — «настоящие молодожены, если целуемся так неуклюже». Прощаясь с нами, он выразил пожелание новой встречи, — которая должна была состояться этим же вечером, — назвал адрес, подмигнул Элис и исчез в плотной толпе прохожих.

Гиринг давно растворился в толпе, но Элис все так же стояла на тротуаре, пытаясь разглядеть его среди прохожих. Холодный ветер играл вуалью ее белой шляпки, и она застыла на месте, словно в гуле уличной толпы ей одной было слышно то, что осталось тайной для всех остальных.

— Агна, пойдем, — наклонившись, сказал Харри.

Она скользнула рассеянным взглядом по лицу Эдварда, и снова начала рассматривать прохожих. Неужели она думала, что снова увидит Гиринга?

Вздохнув, Эдвард встал позади Элис, и, закрывая ее от колючего холода, взял за локоть.

— Но… где он?

Эл, словно очнувшись ото сна, с тревогой смотрела по сторонам.

— Пойдем, нам пора.

— Но куда он ушел? Это же…

— Я знаю, Агна.

Не желая идти, Элисон упиралась изо всех сил, и Эдварду пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуть ее с места, и притом не быть грубым. Может быть, это он не рассчитал силу, а может быть Элис, забывшись, слишком сильно вывернулась из его рук, но сходя с тротуара, она неловко повернулась и вскрикнула от боли в плече.

— Ты в порядке?

В голосе Милна послышалась тревога. Они остановились у машины, и посмотрели друг на друга. А затем Эл, взявшись поврежденной рукой за ручку автомобильной дверцы, рванула ее на себя. Новая волна боли пробила ее руку током, — от кончиков пальцев до самого плеча, — но Элис, упрямо храня молчание, села в машину, спрятавшись в самом дальнем от водительского места углу. Убежище было смехотворным. Тем более, что у Эдварда не было никакого намерения говорить с Элисон. Но, если подобрав под себя ноги и свернувшись в комок, она чувствовала себя лучше, что ж, пусть.

Развернув «запрещенный» автомобиль, Харри помчался в фешенебельный район Груневальд, где у новоиспеченной четы Кельнер был шикарный дом.

* * *

На часах было без четверти девять, когда Элис, одетая в темно-зеленое длинное платье, вышла из своей спальни, и с решительным видом направилась к радиоприемнику. Она долго искала нужную волну, но когда нашла, не услышала ничего, кроме музыки Вагнера.

— Опять!

Девушка с такой злостью раскрутила ручку приемника, что гостиная наполнилась звуками радиопомех, извещая всех, кто только мог быть в доме, что на данной частоте нужные ей эфиры отсутствуют.

— Иди к черту!

Ударив по крышке приемника правой рукой, Эл поморщилась от боли. Когда она уже запомнит, что утром повредила именно эту руку? Словно отвечая на шум, вторая дверь, ведущая из гостиной в другую спальню, открылась, и на пороге показался Эдвард. Застегнув запонку, он осмотрел гостиную, в которой Элис воевала с радио.

— Агна?

Эл оглянулась на Эдварда. Ей хотелось сказать, что она никакая не Агна, но вовремя спохватилась.

— Эфир закончился.

— Да, только что. Я послушал музыку.

— И что же?

— Я не стану тебе отвечать, когда ты так злишься. Кроме того, нам пора.

— Ты все время говоришь одно и то же: «нам пора», «нам надо идти», «пойдем»… Мне это надоело!

Выражение лица Милна не изменилось, не считая того, что одна бровь немного приподнялась, напоминая крышу домика с детского рисунка. И если бы Элис знала Эдварда лучше, она бы поняла, что это забавное изменение в его лице — ничто иное, как предупреждение. Но фрау Кельнер была слишком увлечена собой, чтобы заметить в этот момент что-то еще. Ступая бесшумно, Милн подошел к бару, спрятанному в большом глобусе, отвел крышку назад и уставился на графины и бутылки со спиртным разных видов и сортов.

— Сегодня важный вечер, Агна. Вполне вероятно, что от того, как он пройдет, будет зависеть очень многое. Поэтому, если ты и дальше намерена вести себя как маленькая, капризная девочка, то тебе лучше остаться дома.

— Я не хочу быть фрау Кельнер! — с горечью произнесла Элисон.

— Что ж… хотя бы в этом мы согласны друг с другом.

— Я могу помочь.

Элис остановилась за спиной Эдварда, наблюдая за тем, как он готовит машину к поездке.

— Я почти закончил.

Милн наклонился над пассажирским сидением, в котором обычно сидела Эл, и поднял с коврового покрытия крохотную, мятую ромашку. Выпрямившись, он покрутил цветок в руке, и аккуратно положил его между двумя камнями.

— Можешь садиться в машину, Агна.

Дверца приятно щелкнула, закрываясь за девушкой, и она принялась расправлять вечернее платье. Прошло несколько минут, и Элис подумала, что Эдвард ждет, пока она закончит возиться с нарядом, но он молчал, задумавшись о чем-то своем.

— Харри, что случилось?

Эл коснулась локтя Милна, но он резко отдернул руку в сторону. Послышался глубокий, медленный вдох.

— Сегодня утром, возле мэрии, мы с тобой видели Херманна Гиринга, «министра без портфеля», рейхсминистра авиации, или, что еще проще, — того, кто входит в ближайший круг Грубера. Сейчас мы едем в дом другого приближенного…

— Министра пропаганды, который тоже входит в этот круг, — в тон Эдварду продолжила Элисон. — Зачем ты говоришь мне все это?

— Я хочу быть уверен, Агна Кельнер, что вы в полной мере понимаете, куда именно мы сейчас отправимся.

Милн так пристально посмотрел на Элисон, что она не выдержала его взгляда и отвела глаза в сторону.

— Ты все помнишь?

— Да. Я — Агна Кельнер, твоя жена. Сегодня утром мы поженились в мэрии, а в конце церемонии купили это.

Элис ткнула пальцем в книгу с заголовком «Mein Kampf» и угодила прямо в глаз Груберу. — Ты — Харри Кельнер, сотрудник…

— Где твое кольцо? — резко спросил Милн, прерывая Элисон.

Послышалось тихое «merde!», и зеленое платье исчезло в темноте. Элисон вернулась очень быстро. Вытянув вперед левую руку, она продемонстрировала Эдварду массивное обручальное кольцо, закрывшее всю фалангу ее безымянного пальца. Оно было сделано в форме ромба. Острые вершины расходились вверх и вниз, а центр кольца, где соединялись грани, выполненные из золота и серебра, украшало множество бриллиантов.

Милн коротко кивнул и поднес руку к замку зажигания, когда Элисон спросила:

— Как мне себя вести?

— Просто хорошо сыграй свою роль. И притворись, что любишь меня.

* * *

Особняк на Рейсхканцлер-платц светился огнями, когда Харри и Агна Кельнер шли к широкой мраморной лестнице. Харри подал руку, и Агна, улыбаясь, сжала его ладонь.

— Я была влюблена в тебя. То Рождество, помнишь? И потом, долго после него.

Черные, блестящие ботинки Кельнера застыли на месте.

— Я хотела, чтобы…

Громадная входная дверь особняка медленно отъехала в сторону, и слова Элис, сказанные шепотом по-французски, исчезли в темноте. Служанка с дежурной улыбкой смотрела на то, как они медленно приближаются к дому ее хозяина, Йозефа Гиббельса.

Фрау Кельнер любезно улыбнулась женщине, а Харри, сняв с плеч своей супруги накидку, расшитую золотой нитью по темно-зеленому бархату, застыл на месте, уставившись на спину Агны. На обнаженную красивым вырезом спину Агны.

Почти соприкасаясь с краями выреза, по спине девушки спускалась вниз тонкая золотая цепочка. Харри пробежал взглядом по спине девушки, удивляясь тому, как точно все грани цепочки образуют идеальный золотой треугольник, и, посмотрев на его перевернутую вершину, увидел ответ: внизу, в той точке, где сходились грани, раскачивался маленький бриллиант. Сверкая разноцветными огнями, он едва касался ложбинки на спине фрау Кельнер, и снова уходил назад, создавая эффект драгоценного маятника, к которому неизменно возвращался взгляд стороннего наблюдателя.

Тихо выругавшись, Кельнер прикрыл глаза. А открыв их, увидел как Агна, улыбаясь, идет навстречу Гирингу, который уже заметил и ждал ее. Левая ладонь министра скользнула по спине девушки и вернулась обратно, вытягиваясь вдоль толстого тела своего хозяина. Харри быстрым шагом прошел по гостиной, остановился рядом со своей женой и обнял ее за талию.

— А вот и он!

Министр, страдая манерами устаревшей театральности, широко улыбнулся Кельнеру, и, изучив его лицо за пару секунд, энергично выбросил вперед правую руку для приветствия. — А я подумал, вы не придете.

— Мы не могли оставить без внимания такое приглашение, — ответила Агна.

Ее голос прозвучал так близко, что Харри почувствовал дыхание девушки. Фрау Кельнер перевела взгляд на мужа, и чудесно улыбнулась ему.

— Рад это слышать, фрау Кельнер. Такой случайностью нельзя пренебрегать, тем более в день свадьбы.

Оркестр заиграл «Ich Steh mit Ruth gut», и последние слова Гиринг прокричал, наклонившись вплотную к Агне. Затем он отошел к большой группе гостей и Харри пригласил жену на танец.

Незатейливая песня звучала в точности как рождественские мелодии, и Агна очень старалась танцевать как можно лучше, хотя все время, что длился танец, ее не покидало ощущение нереальности происходящего. Музыка еще звучала, когда Гиббельс кривой, дерганой походкой подошел к Кельнерам, и остановил их танец. Не утруждая себя приветствием или хорошими манерами, он остановился в двух шагах от Агны, подробно рассмотрел ее фигуру мертвым взглядом темных глаз, и сказал очень громко, чтобы его слышало как можно больше гостей:

— Кто вы?

Повернувшись к Гиббельсу, и едва успев посмотреть на Харри, Агна ответила:

— Здравствуйте, министр. Я Агна Кельнер, а это мой супруг, Харри.

Восхищенный взгляд первого карлика третьего рейха остановился на темно-рыжих волосах девушки.

— Я знаю, что вы приехали в Берлин только сегодня утром. Для чего?

— Я назначен на должность в одном из филиалов фармацевтической компании «Байер», министр, — учтиво ответил Харри, переводя внимание министра пропаганды и просвещения на себя. — Супруга сопровождает меня в поездке. К тому же, мы не могли отказать себе в удовольствии пожениться в таком прекрасном городе, как Берлин.

Пепельно-черный взгляд Гиббельса обратился к Кельнеру, и в эту минуту к ним присоединился Гиринг.

— В самом деле, Йозеф! Я могу сам рассказать тебе о них буквально все!

Грузный министр рассмеялся собственной фразе, проверяя взглядом наличие улыбок на лицах Кельнеров. Их лица действительно улыбались, а большим пальцем левой руки, которую она завела за спину, Агна не переставая трогала обруч своего кольца.

Министры заговорили, и медленным шагом ушли в противоположный угол зала. Отвечая своему коллеге по партии, Гиббельс вдруг оглянулся на Агну, и вновь остановил на ней свой выжженный взгляд. Кольцо на безымянном пальце фрау Кельнер снова сдвинулось в сторону.

* * *

Элисон забежала в свою комнату, на ходу закрывая дверь перед Милном. Но это не помогло: стеклянная дверная ручка, ударившись о стену, разбилась на мелкие осколки.

— Ответь мне!

— Нет, я не стану с тобой говорить, когда ты так злишься.

Элис вернула Милну его же слова, сказанные им несколько часов назад, и теперь смотрела на него в ожидании ответной реакции.

— Как ты могла надеть такое платье?! Это безумие!

— Неужели? А по-моему, всем оно очень понравилось!

Девушка попыталась пройти мимо Эдварда, но он преградил ей путь.

— Что ты сказал перед тем, как мы поехали туда? «Сегодня важный вечер, Агна. От того, как он пройдет, будет зависеть очень многое».

Элисон так точно изобразила голос Эдварда, что он забыл о своем гневе, и в удивлении посмотрел на нее.

— И вечер прошел так, как было нужно, Харри Кельнер. Спроси у Гиринга.

— Лучше у Гиббельса.

Лицо Милна скривилось в отвращении.

— Он не отстанет от тебя, Эл. И может случиться так, что никто не сможет тебя от него защитить.

Эдвард почувствовал рядом с собой движение, мгновенно проснулся, выхватил из-под подушки нож, и со свистом рассек им ночную темноту. Нож разрезал воздух, но не встретил никакой преграды. Спрятав лезвие, Милн поднялся с кровати. Элис стояла перед ним в длинной белой сорочке, застегнутой под самым горлом. Ее правая рука заметно, сильно дрожала.

— Ты… они убьют нас, да? Убьют, Эд?

В глазах Элис блестели слезы, и у нее никак не получалось сфокусировать взгляд на фигуре Эдварда: вместо того, чтобы быть высокой и четкой, она расплывалась и распадалась на светлое и темное пятно.

Девушка почувствовала, как Эдвард обнял ее, и заплакала еще сильнее. И если бы он не обнимал ее так тепло, и так крепко, кто знает, сколько бы еще она мучилась от того жуткого страха, что не давал ей заснуть, напоминая о том, что Милн, конечно, оказался прав: ей не стоило надевать то зеленое платье. Спокойный, глубокий стук его сердца, и слова, которые Эдвард шептал ей, постепенно успокоили Эл, вытаскивая ее из омутов бесконечного страха. Обняв Милна, она вдруг почувствовала, как сильно устала, и, глубоко вздохнув, уткнулась носом в грудь Эдварда, который, подхватив Элисон на руки, отнес девушку в ее спальню.

Паркет под ногой скрипнул, и Элис вздрогнула от собственного движения. Опустившись в кресло, она медленно осматривала гостиную своего нового дома. Камин с черной решеткой, зеркало в тяжелой золотой раме над ним… Взгляд девушки задержался на картинах с изображением лесных пейзажей и сцен охоты, а потом снова вернулся к Эдварду.

Он спал, положив голову на спинку дивана. На коленях Милна лежал новый номер Volkischer Beobachter, а простой карандаш, которым он, очевидно, делал какие-то заметки, по-прежнему был зажат в правой руке.

Во сне Эдвард выглядел не таким суровым, и светлая прядь волос, упавшая на лоб, придавала его лицу больше мягкости, отчего он казался почти ровесником Эл.

Рассматривая его лицо, девушка улыбнулась. Ей вдруг захотелось прикоснуться к этой пряди волос. Она поднялась из кресла и уже сделала шаг вперед, протягивая руку к лицу Эдварда, как он открыл глаза, с удивлением рассматривая ее туманным ото сна взглядом. Эл неловко улыбнулась и отошла назад.

Полы ее шелкового халата едва слышно прошелестели, когда она, по своей привычке устраивалась в кресле, подогнув под себя ноги. У нее оказалось еще несколько секунд, пока Эдвард приходил в себя, окончательно просыпаясь, и Элисон, может быть впервые с момента их встречи в Лондоне, открыто посмотрела на Милна.

— Если будешь и дальше на меня так смотреть, я спрошу у тебя то же, что спросил Рочестер у Джен Эйр.

Эдвард наклонился вперед, к Элисон, и, подражая ей, начал внимательно рассматривать лицо девушки.

— А что он спросил у нее? — смущенная улыбка приподняла уголок полных губ Элис.

— Находит ли она его красивым.

Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за ней, и румянец неровными пятнами побежал по щекам Эл.

— И что она?

— Ответила, что он нисколько не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно, ведь руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.

Милн, зная, что его взгляд очень смущает Эл, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя, как в свете солнечных лучей меняется цвет зеленых глаз Элис. Посмотрев в окно, девушка опустила голову вниз, а затем снова взглянула на Эдварда.

— Хорошо, что у тебя голубые глаза.

Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.

— Звучит вполне в духе Джен Эйр.

— Прости, я не… Ты красивый, очень, но их требования…

Девушка поднялась из кресла и встала напротив Милна. Но даже выпрямись она, как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эда.

— Все в порядке. Для сегодняшней Германии это действительно большая удача.

Эдвард отошел к камину, и достал из кармана сигареты Amateur. Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, в гостиной запахло сигаретным дымом.

— Нам нужно многое обсудить.

Милн говорил не оборачиваясь, и Эл, смущенная, смотрела на его спину, отмечая про себя, как ровно, — на одном уровне, — закатаны до локтей рукава белой рубашки Милна. — У нас будет домработница, и…

— Я могу все делать сама!

— Нет, не можешь.

Эдвард оглянулся на Элисон и отрицательно покачал головой.

— Не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.

Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Милн продолжил:

— Гиринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди министра.

Последнюю фразу Милн произнес с более явной усмешкой.

— То есть мы не можем…

— Нет, Агна, не можем. И поэтому у нас будет общая спальня.

Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:

— Как я уже сказал, ты можешь мне доверять. Здесь тебе бояться нечего. Но одна из наших задач — правдоподобно изобразить семейную пару, поэтому…

— Я и не боюсь! — Элисон торопливо прервала Эдварда, и посмотрела на него. — Это… понятно.

Он кивнул, и сказал, — так задумчиво и медленно, словно вовсе не хотел, но вынужден был это сделать:

— Вчера вечером ты сказала, что была влюблена… в меня.

Элисон бросила на Эдварда быстрый, взволнованный взгляд.

— Да, я… давно… — девушка нервно вздохнула. — Спасибо за вчерашний вечер. И за то, что когда я пришла ночью, ты… Я еще не привыкла ко всему этому, но обещаю…

— Привыкнуть? — подсказал Милн, и улыбнулся, умалчивая о том, что к той постоянной опасности, в которой они теперь находятся, если и можно привыкнуть, то, кажется, не так скоро, как хотелось бы.

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о новом, тысячелетнем рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, — начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, — было не более, чем началом игры.

Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, тогда этого не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, — иной раз под совершенно невероятным углом, — все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой поставленной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера — «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным.

Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или — не хотел замечать.

…Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения: мы были для них развлечением, — незнакомым, забавным, и, что лучше всего, — новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими тогда мы выглядели в глазах Гиринга, было само по себе весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию.

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и — собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И что нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет — не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов.

Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей новой жизни, в которой у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер. С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево. С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении. Мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит.

Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл довольно неплохо разыгрывали свои партии влюбленных супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей. Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась этим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных — к спасению заключенных из этих лагерей, стала обустраивать и прибирать нашу спальню.

Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, — тайная, скрытая толстыми, дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл.

Кстати, об Эл.

Помня тот взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я подумал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, — даже если он запущен тобой, — никак не удается поймать.

Я видел, что ей мало нравится дом, и что в нем ей вряд ли будет комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, — часто слишком сильно — за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру. Позже мы отправлялись на прогулку, подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли.

Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас действительность с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен.

* * *

Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог был более, чем веский, — Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных, рыжих волос должны были сделать модную, короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы, несомненно, попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь — такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно, и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые. Но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас.

Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих — мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутала Берлин со всех сторон, растворилась. Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей. Именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил — мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего на вершине купола огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. А это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, — которого многие считали неуравновешенным пироманом, — казнили. Отсечение головы. Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки. Так начались массовые аресты и были открыты «дикие тюрьмы». Именно это стало началом настоящего террора.

Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился, и закрыл глаза, что-то прошептал. А я, от волнения, никак не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной. Который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.

— Где ты была?

Вопрос Эдварда прозвучал громко и резко, но Элисон этого будто не слышала.

— Рейхстаг горит, — только и смогла сказать она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась. Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его! Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать настоящим разведчиком. И тогда… кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Девушка отошла от радиоприемника, и не глядя села на край дивана.

— Я видела их. Грубер, Гиббельс, Гиринг. Гиринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это поджог?

— Поджог? Возможно.

Эдвард спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис. Черная, плотная юбка закрывала ее колени, спускаясь до пола. А пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Но, несмотря на неудобную позу, Элис выглядела так, словно совсем ее не замечает. Она по-прежнему смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, — только заметно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.

Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.

— Я был там.

Прошло несколько секунд, прежде чем Эл ответила.

— Зачем?

Взгляд зеленых глаз, которые в полумраке показались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Гиббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эл гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» — так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Эл, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Грубер в разговоре с Гирингом.

Вернувшись в Груневальд, Милн передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Грубера. Подробности позже».

Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?

— Искал тебя.

Губы Эдварда были все еще растянуты в улыбке. На лице Элис появилось выражение, похожее на изумление. Она помолчала, прежде чем ответить.

— Мне кажется, я отвлекаю тебя.

Девушка посмотрела на Милна, и не увидела в его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: у Эдварда была только безрадостная усмешка, застывшая на тонких губах.

— Да. Пожалуй, даже слишком.

— В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.

Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.

— Ты не можешь, Эльза придет утром! — с раздражением ответил Эдвард.

Элис ушла, ничего не ответив.

* * *

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы мерзли на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.

Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой на аресты для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, — «дяди Херманна» — очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей, — добродушного толстяка, — быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города. Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.

Пиромана ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Грубера, Гиринга, Гиллера и Гиббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а, обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина: ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа.

Годы спустя, когда отгремит по всему миру война, выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию Гиринга.

Но тогда, в тысяча девятьсот тридцать третьем, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, — то было только на руку новой правящей партии.

Поразительно, но, несмотря на все знаки тех дней, даже горящий Рейхстаг не стал для большинства обывателей предостережением. Грубер кинул в протянутые тарелки обещание побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное обязательство спортивными праздниками, салютами, ночными, восторженными

шествиями с факелами, и словами, — множеством слов и криков, — об исключительности «арийской» расы. О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них — острые ножи, уже замазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал. А те, кто думал — бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин еще оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.

Поморщившись от утреннего света, Элис открыла глаза и вздрогнула: перед ней, одетая в черную форму с белым накрахмаленным фартуком, стояла Эльза, и изумленно смотрела на фрау Кельнер, спящую в библиотеке, на кушетке. Взгляд домработницы был настолько красноречивым, что Элис показалось, будто вся ее фигура тоже изогнулась в форме вопросительного знака. Не сдержавшись, девушка весело рассмеялась, пожелала домработнице «доброго утра», и вышла из кабинета. В поисках своего мужа она обошла весь дом, но, как выяснилось, «герр Кельнер полчаса назад отбыл на завод компании «Байер» и вернется только во второй половине дня».

Эдвард вернулся около шести часов пополудни. Столкнувшись в дверях с Эльзой, чей рабочий день уже закончился, он поздоровался и сразу же попрощался с ней. А между этими словесными ритуалами успел выдержать въедливый взгляд прислуги и выслушать подозрения, произнесенные шепотом: фрау Кельнер, судя по всему, ночевала в библиотеке, потому что утром, придя на работу, Эльза лично застала фрау спящей на кушетке у окна в одежде — черном костюме, состоящим из пиджака, черной, узкой юбки, и белой шифоновой блузки с воротником жабо.

Кроме того, заметив Эльзу, хозяйка рассмеялась, пожелала ей «доброго утра» и вышла из комнаты. Почти весь день фрау провела дома, исключение — поездка в Берлин, время отсутствия составило 2 часа 10 минут. Завершив свой доклад, Эльза, явно очень довольная собой, кивнула и вышла из дома на Хербертштрассе, 10.

Все время, пока Милн слушал прислугу, он внимательно рассматривал ее лицо и фигуру с высоты своего роста, с интересом думая о том, что в голове или в организме иного человека отвечает за это свойство человеческой природы — донос, прикрытый самыми лучшими и благородными, — по мнению обладателей этого качества, — целями?

Когда за домработницей закрылась дверь, он снова напомнил себе, что с ней нужно быть как можно внимательнее, и поднялся на второй этаж, в спальню, где, к его удивлению, была Эл. Сидя на кровати, она что-то увлеченно писала, а закончив, подошла к Милну, и протянула ему записку. Не глядя на девушку, Эдвард повернулся к большому напольному зеркалу, медленно развязывая темно-красный галстук.

— Я запрещаю тебе ночевать в любой другой комнате, кроме этой.

— У тебя нет права запрещать мне что-либо, ты мне никто.

Стоя за спиной Эдварда, Элисон буравила взглядом его широкую спину.

— Ошибаешься, Агна. Здесь я твой муж. И в нашей паре именно я — старший агент. И если еще раз в отчете праведной Эльзы о твоем дне я услышу ее сомнения в благополучии брака Агны и Харри, я сделаю то, что тебе не понравится.

Эдвард посмотрел на Элис через зеркало, и успел заметить, как она вздрогнула от его слов. Но, сжав руки в кулаки, тут же высоко подняла голову.

— И что же?

Элисон держала голову так высоко, словно на ее шее затягивали веревку, а ей хотелось хотя бы еще на мгновение продлить свою жизнь. Это движение Милн уже не раз замечал в ней раньше, и, оглянувшись, с удивлением посмотрел на девушку.

— Узнаешь, если не послушаешь меня.

— Это угроза?

— Предупреждение, Агна. Проверять не советую. К тому же, ты как-то сказала, что тебе вполне понятно все, что от тебя требуется… в новых обстоятельствах.

Не отвечая, Элис подошла к Милну, и протянула ему записку, которую все это время она сжимала в руке. Развернув листок, Эдвард пробежал взглядом написанное, и улыбнулся. Повысив голос, он выразительно прочитал вслух: «Рейхстаг горел сегодня ночью. Сейчас пожар потушен. Великолепная четверка подозревает коммунистов, но это провокация Гиринга. В городе беспорядки, сотни задержанных и убитых. Точных данных еще нет». Милн иронично посмотрел на Элис, прочитал текст еще раз, а затем, подойдя к камину, порвал записку и бросил ее в огонь.

— Если это и поджог, то доказательств этому нет. К тому же, все уже отправлено, а твое сообщение слишком длинное, и эпитет про четверку излишне пышный.

Элис сердито посмотрела на Милна, и, проходя мимо него, шепотом сообщила ему, что он дурак.

На следующее утро Агна заставила себя лежать в кровати до прихода Эльзы, и, убедившись, что прислуга заметила, как она выходит из спальни, снова пожелала ей доброго утра и улыбнулась. За завтраком, накрытым по случаю воскресенья в большой столовой, царила тишина, нарушаемая только звоном столовых приборов и шелестом страниц главной нацистской газеты «Фолькишер беобахтер», которую Харри Кельнер читал каждое утро. На первой полосе сообщалось о том, что в этот день Грубер выступит на площади Груневальда. А значит, Агна и Харри Кельнер будут там.

В день выступления Грубера на площади Груневальда собралось не менее тысячи человек. И многие из них приехали специально, чтобы услышать новую речь того, кого позже, с легкой руки одного из приближенных назовут, — и будут звать до конца, — «фюрером», что означает «вождь».

Он уже бился в громких призывных конвульсиях, в эффекте которых были заметны уроки актерской игры (к решению и этого вопроса Грубер подошел со всей возможной педантичностью, обучаясь ораторскому и актерскому мастерству у оперного певца Пауля Девриента), когда Агна и Харри Кельнер вошли в людское море, застывшее в порыве обожания перед своим хозяином. Его руки еще не тряслись и не дрожали, и лоб пока не был изрезан глубокими поперечными морщинами. И многие из тех, кто, как жертвы, — вполне возможно, что и ритуальные, но об этом лучше всех знал «верный из вернейших», Генрих Гиллер, первый мистик и основатель концентрационных лагерей, в которых одних только евреев было уничтожено более шести миллионов человек, — будут убиты, — правда, позже, — сейчас, вполне возможно, были среди тех, кто с замиранием сердца слушал недавно избранного ими рейхсканцлера.

В сухом и холодном ветре этого мартовского утра, который, как кинжал, врезался в каждого прохожего, срывающийся голос Грубера звучал особенно громко. Позже его советники введут в обыкновение разъезды своего кандидата, — в рамках предвыборной кампании, — на самолете, чтобы он мог донести свое слово до всей паствы. Но сейчас этого еще не было, и, окружив импровизированную сцену, люди с радостью внимали всему, что он им обещал.

Стоя рядом с Харри, Агна застыла под холодным, пронизывающим ветром. Она так крепко сжимала меховой воротник элегантного темно-голубого пальто, что, если бы не черные перчатки, то наверняка можно было бы увидеть, как от усилия побелели костяшки ее пальцев. Вокруг царило безмолвие, и Агна, оглянувшись, поморщилась, все чаще замечая на лицах окружавших ее людей бесконечный восторг. Боковым зрением она отметила, как при очередным призыве оратора рука Харри дернулась, и ладонь сжалась в кулак. Затем пальцы медленно выпрямились, и левая рука Кельнера спряталась за спину. Агна заглянула в его лицо, желая узнать, какое оно в этот момент, но рядом с ней раздался какой-то неясный мычащий звук, и справа от нее возникло тело толстого Гиринга. Вернее, его часть, — насколько могла заметить Агна, еще не успев повернуть голову в сторону министра, одно воспоминание о котором приводило ее в ужас с того самого дня, когда она и Харри впервые встретили его в день своей свадьбы на Александерплатц.

Сердце дернулось, когда девушка поняла, что перед ней действительно стоит Гиринг. Широкая улыбка на его лице скрывала зубы, и для полного сходства с нелепой ухмылкой шарнирной марионетки, — каких иногда рисуют дети, — ей не хватало только скобок, разбросанных по углам глумливого рта. Несколько мгновений министр молча смотрел на Агну, продолжая улыбаться, а затем назвал ее и Харри по именам, слегка склонив голову в приветствии. Рукопожатие министра и Кельнера вышло неловким. Словно против своих ожиданий, Гирингу не удалось пожать руку Харри так, как он, должно быть, привык, — накрывая протянутую ладонь сверху. От неожиданности его глаза расширились, быстро окидывая высокого Кельнера удивленным взглядом. Но в следующую секунду они снова приняли свое обычное, скользкое выражение, и вернулись к Агне, которая, даже не желая того, притягивала к себе взгляды окружающих, а сочетание темно-голубого вельвета, из которого было сшито ее приталенное пальто, и темно-рыжих волос, завитки которых задорно выбивались из-под шляпки, делало ее еще заметнее.

— Что за неожиданная встреча!

Голос Гиринга прозвучал так радостно, словно он был старым другом Кельнеров, который наконец-то встретил их после долгой разлуки.

— Не ожидал вас здесь увидеть.

В улыбке министра показались блестящие слюной зубы, и он довольно рассмеялся.

— Мы не могли пропустить выступление.

Харри произнес фразу так легко, словно он был первым поклонником Грубера. Агна опустила голову вниз, рассматривая камешек, лежавший на земле рядом с ее ногой в бархатной туфельке.

— Да-да, как же! Это я уже слышал от вашей очаровательной супруги, не правда ли, фрау Кельнер?

Агна ответила не сразу.

— Да, рейхсмаршал.

— Когда же вы мне это сказали?

Блестящие смехом глаза министра поползли вверх, будто отыскивая нужное воспоминание в памяти своего хозяина.

— На вечере в доме министра пропаганды.

Голос Агны, смешиваясь с голосом оратора, прозвучал тихо, и Гиринг снова, как и тогда, наклонился к ней.

— Да, конечно, как я мог забыть! Гиббельс! Он там, видите?

Не оглядываясь, Гиринг наклонил голову вправо, и прямо за его плечом девушка снова увидела эти мертвые глаза. Гиббельс стоял в нескольких метрах от них, и говорил с Гиллером. Мог ли он почувствовать на себе ее взгляд так быстро? Агна не успела ответить себе на этот вопрос: коротышка пристально посмотрел на нее, заново разглядывая своим пронизывающим взглядом каждую черту ее лица. Затем он улыбнулся, отчего его бледное лицо с черными глазами стало только страшнее, и попытался завершить разговор, но Гиллер остановил его жестом, и беседа, к огромной досаде хромого министра, продолжилась.

Ему пришлось продолжить разговор, но с того момента, как он заметил Агну в толпе, его взгляд то и дело возвращался к ней, и горя ярким блеском, останавливался на ее стройной фигуре. Наслаждаясь смущением девушки, которая быстро отвела глаза от заметившего ее Гиббельса, Гиринг рассмеялся и спросил, как у них, — супругов Кельнер, — дела? Рейхсминистр авиации заверил, что это не праздное любопытство: ему стало известно, что фрау Кельнер уже однажды ночевала в библиотеке своего роскошного дома в Груневальде, по улице Херберштрассе, что совсем недалеко отсюда. В библиотеке, а не в одной постели со своим красивым мужем, чью внешность успела отметить первая красавица третьего рейха, и, к слову, жена Гиббельса, — Магда. Так все ли у них хорошо?

Агна оглянулась на Харри, и, чувствуя себя персонажем замедленной фантастической съемки, кивнула. Да, у них все хорошо, в тот вечер они просто немного поспорили, что случается со всеми супругами, не только с молодоженами. Выдержав лукавый взгляд Гиринга, девушка улыбнулась как можно убедительнее. На этом встреча с огромным министром, — он «совсем забыл», что ему уже пора идти, — закончилась, и «дядя Херманн», — учитывая его внушительную комплекцию, — на удивление легко снова исчез в толпе. Агна дождалась, когда он уйдет как можно дальше, и протиснулась сквозь плотное кольцо людей, к выходу из толпы.

* * *

Эдвард легко догнал Элис, и, перейдя на шаг, взял ее за локоть, уводя в сторону леса. Они молча и долго шли рядом, но как только мост через реку Хафель остался позади, Эл выдернула руку и побежала прочь. Теперь, вдалеке от посторонних глаз, она, наконец, могла дать волю своему страху, но… ничего не происходило. С гримасой боли и отвращения, Элис схватилась за горло и опустила руки вниз. Так продолжалось довольно долго: она то останавливалась на месте, то делала несколько шагов, безуспешно пытаясь восстановить ровное дыхание. Может быть, если бы она умела плакать, ей стало бы легче. Но про себя Элис знала, — еще с того дня, когда тетя сообщила ей, что ее папа и мама умерли от испанки, — что слезы ей не помогают, не приносят облегчения. Боль засела внутри, скатываясь в громадный ком. В такие минуты она не могла дышать, и только в панике хватала себя за горло, словно хотела вскрыть кожу, и задышать полной грудью.

Эдвард с тревогой смотрел на Элис, и не понимал, что ему следует делать? Женщины, которых он знал, не только умели плакать, но и умело пользовались этим весьма сомнительным оружием в своих целях. Но с Эл все было не так. Девушка двигалась резко и быстро, и в том, как она повернула шею, Эдвард снова узнал то же, что уже замечал раньше, — движение, похожее на то, какое делает человек, желая освободиться от удавки, уже накинутой на его шею.

Эл затихла, стоя на одном месте, спиной к Милну. Солнечный луч, проходя сквозь листву, переносил на ее спину причудливые тени, сотканные из очертаний первых весенних листьев, которые уже успели появиться на ветках берез и хвои. Эдвард подумал, что опасность миновала, но вдруг Эл сбросила пальто на землю и медленно пошла вперед. Он догнал ее и набросил пальто на плечи в тот момент, когда она делала новый шаг. Это сбило ее с ритма, и, не удержавшись на каблуках, она крепко схватила Милна за руку, и с удивлением взглянула на него, — так, словно видела впервые в жизни.

— Пусти, — глухо прошептала Элис, отпуская рукав темного пальто.

Она начала падать, но Милн успел подхватить ее. Девушка была без сознания.

В окружающей темноте мартовской ночи высокое окно в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он опустился на пол из высокого венского кресла, прополз по ковру, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замер на несколько минут. Потом все повторилось снова и снова.

Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации третьего рейха, бравый Херманн Гиринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать точно. В подобные этой минуты уединения, тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Херманна, красавицу Карин, «тонкую и изящную», как он сам ее называл.

Может быть, это было интересно, — узнать, от чего именно Гиринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, — даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, — страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в пах, или от стыда?

Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны. Тогда наркотик еще помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме. Впрочем, в новой Германии это никого не смущало. И Гиринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Грубера был целый набор шприцов, изготовленных из золота.

Ни один из допингов, который колол себе «дядя Херманн», не давал ему того, что он жаждал — облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо. А ведь это было только начало, — всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам Грубер.

Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, и просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который был ему нужен только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало Груберу пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в теплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность. Может быть, это же вызвало в нем и желание проверить на любимой собаке яд, и тем самым убить ее?

Но Гирингу требовалось что-то новое, другое. По его подбородку текла теплая, густая слюна. Идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде Херманна успел показаться след мысли. Он все решил. Он знал, кто ему нужен, — этот тощий Кельнер, чья фамилия нелепо перекликается с названием служек в пивных и кафе.

Гиринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, — к этому он мог вернуться в любой момент, — то главное прочно засело в его памяти: Кельнер был не кем-нибудь, а сотрудником берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин. Рейхсмаршал улыбнулся, как мог: решение было найдено, Кельнера стоило пригласить в дом Гиббельсов еще раз. К тому же, маленькая Агна Кельнер, эта прелестная девочка, весьма понравилась ему. Но, — тут от беззвучного смеха тело Гиринга заколыхалось, — малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Гиринг не сомневался, — он видел, каким вожделением горели глаза Гиббельса, когда он смотрел на фрау Кельнер.

Заметил он и то, как Гиббельс, уверенный, что в толпе Груневальда он останется незамеченным, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел гораздо большего — завладеть душой, высосать ее, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором лично его, Гиринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет сердце. Если же сердца, как в случае с «великолепной четверкой» нет, — то желание греться у этого пламени меньше не становится. Напротив, в том, чтобы погасить такой чистый свет, заключалась своя особая, извращенная прелесть и привилегия.

* * *

Свет в кухне зажегся, и Эл порезалась и вскрикнула, поднося палец к губам.

— О, черт, Агна, прости! Я не знал, что ты здесь.

Брови Милна сложились домиком, и Элис, глядя на него, не смогла сдержать улыбку.

— Все в порядке, это всего лишь небольшой порез. Я разбудила тебя?

Милн обвел взглядом кухню и лукаво улыбнулся.

— Тем, что резала в темноте яблоко? Да, определенно, стук ножа разбудил меня.

Его глаза блестели весельем.

— С тобой все в порядке?

— Да, Харри Кельнер, как и несколько часов назад, когда ты спрашивал меня об этом.

Элис прошла мимо, и он уловил легкий аромат ее духов.

— Тогда поговори со мной.

Милн остановился рядом с девушкой, наблюдая за тем, как она криво режет остатки яблока.

— О чем?

Нож стукнул о разделочную доску, и Эл, выбрав самую косую яблочную дольку, начала медленно ее грызть.

— Например, о твоем обмороке.

— Мне стало страшно и плохо, только и всего. Так иногда бывает. Я не люблю находиться в толпе.

Девушка оглянулась на Милна.

— Все в порядке. Прости, если испугала тебя. И спасибо за помощь.

— Эл?

Понизив голос, Эдвард выразительно взглянул на девушку.

— Хорошо! — Элисон положила нож, и повернулась к Эдварду. — Что ты хочешь знать?

— Что стало со Стивом и твоими родителями?

Элис покачала головой и медленно отошла к окну.

— У Агны Кельнер нет никакого Стива.

— Брось, Эл! Сейчас ночь, мы здесь одни. Расскажи мне.

Нолан и Эрин Эшби умерли от испанки в 1920 году, когда Стиву было четырнадцать, а Элисон — пять. Они жили в поселке Килтама ирландского графства Мейо, — там же, где и родилась Ли́са (как называл Элисон Стив). Дом, в котором жили Кэтлин Финн, сестра Эрин, и семейство Эшби, стоял на берегу озера Лох-Конн. Он был просторным и уютным, а еще из его окон были видны самые высокие клифы во всей Ирландии.

Маленькая Элис могла день и ночь рассматривать их, а каждого, кто пытался отвлечь ее от этого занятия, уверяла, что в этих обрывах, разрушенных прибоем, живут древние эльфы и феи. По ночам они поют чудесные изумрудные песни, волшебный свет которых окутывает собой всю Ирландию, именно поэтому ее называют Изумрудным островом. И потому, что песни эти волшебные, и услышать их может только тот, кто чист сердцем. Так это было или нет, нельзя сказать наверняка.

В конце 1919 года, понимая, что оставаться в Ирландии, где тогда бушевала война, дольше нельзя, Нолан и Эрин уехали в Великобританию, откуда глава семейства руководил новой железнодорожной компанией, дававшей баснословную прибыль. Стива и Элис временно оставили на попечение Кэтлин, но уже в январе 1920 года, после трагической смерти Нолана и Эрин от свирепой испанки, она стала их единственным опекуном, и, рискуя, все же отправилась в Ливерпуль, туда, где их должны были ждать Эшби.

Дети не были на похоронах своих родителей, и не видели, как их опускают в землю. И может оттого Элисон всегда казалось, что они не погибли, а просто уехали далеко-далеко, — туда, где не ходят поезда новой железнодорожной компании, которой управляет ее папа. Для нее, тогда еще маленькой, родители остались большими эльфами из графства Мейо. И она отдала бы все на свете, чтобы они вернулись с той стороны Луны. Но, как бы долго она ни ждала, они все не возвращались, и свое детское одиночество, огромное, как весь земной шар, и бесконечное, как красота ее любимой Ирландии, Эл запомнила на всю жизнь.Удивительно, но ни Стива, ни Элисон испанка не коснулась. Может быть, потому, что забрав с собой сразу обоих родителей, она насытилась и намеренно обошла их стороной. После похорон родителей Стив оставался в Ливерпуле совсем недолго, — уже в феврале он уехал в Итон, в котором ему предстояло четырехлетнее обучение и дружба с Эдвардом Милном, долговязым и худым мальчишкой с блестящими глазами, чьих густых светлых волос с лихвой хватило бы на троих.

После смерти отца и матери Стив чувствовал себя ответственным за маленькую Лису, и потому ему было особенно тяжело расставаться с ней в день отъезда в колледж. Но на протяжении всех лет, что он был в Итоне, они много и часто переписывались, и, хотя были далеко друг от друга, все равно росли вместе, сумев с помощью писем стать по-настоящему близкими друзьями. Благодаря письмам Стива у Лисы, которой тогда было двенадцать, неожиданно появился еще один друг, — тот самый Эдвард. Конечно, сам он ей писем не писал. Но о нем много писал Стив, сообщая об их «мужских делах», как он это в шутку называл.

Но иногда этот «далекий друг», — как Элис про себя звала Эдварда, — писал для нее несколько забавных фраз в конце писем Стива: «Завтра мы устроим розыгрыш мистеру Беллоузу, он очень похож на фазана, и кричит так же отвратительно, как эта упитанная птица… Здравствуй, Лиса! Как ты? Надеюсь, ты помнишь про фей, которые живут в клифах? О них нельзя забывать». Такими, — короткими и забавными, — были послания Эдварда. А незадолго до того, как Стив и его друг приехали на Рождество в Ливерпуль, брат в письме отправил Элис фотографию, на которой был он и Эдвард. Эл очень ее любила, и всегда носила с собой. Влюбившись в Эдварда, — что было совсем несложно, — она много раз представляла, как он спасает ее из лап какого-нибудь ужасного чудища, и поражает его мечом, а ее берет в жены, и они живут вместе долго и счастливо.

Приезд друзей оказался тем более внезапным, что Элисон была уверена — это Рождество 1928 года, как и все другие, она будет встречать вместе с тетей Кэтлин. И когда за окнами их дома послышался веселый смех, а вслед за ним в гостиную, стряхивая снег с длинных пальто, вошли Стив и Эдвард, Элис была невероятно счастлива. В рождественские дни ей казалось, что она отлично скрывает свои чувства, но вот настал тот самый момент, когда, Эдвард, которому тогда было двадцать два (ужасно много!), окончательно завороженный светом зеленых глаз Эл, обнял ее и нежно поцеловал. Воспоминания о том Рождестве были самыми радостными для Элисон, и, уезжая в январе нового года учиться в Cheltenham Ladies' College, девочка надеялась, что, несмотря на расстояние, она будет видеться и со своим братом Стивом, который теперь должен был вступить в права наследования компанией отца, и с Эдвардом. Но время распорядилось иначе, и когда в 1932 году Элисон Эшби успешно окончила колледж, она уже знала, что станет разведчиком. Только так, по ее мнению, она могла найти брата, от которого давно не было никаких известий.

— Но почему ты уверена, что с ним что-то случилось, и что эта работа поможет тебе найти Стива? — спросил Эдвард, наблюдая за тем, как Элис беспокойно ходит по кухне.

— Молодой человек, который в один прекрасный день забирает у компаньона отца прибыльную железнодорожную компанию, принадлежащую ему по праву, не может исчезнуть просто так!

Элисон с силой ударила рукой по столу, отчего из раны на пальце снова потекла кровь.

— Черт!

Она остановилась и с изумлением посмотрела на Милна.

—…Ты думаешь, это не поможет?

— Я этого не сказал, Агна. Я лишь спросил о том, уверена ли ты, что…

— Забудь, я сама его найду! А еще научусь составлять правильные, не слишком длинные и не слишком пышные сообщения!

Девушка вышла из кухни и бегом поднялась по лестнице на второй этаж. Слушая, как хлопает дверь спальни, и как Эл ходит по комнате, Эдвард сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Настало время признать очевидное: для выполнения нынешних заданий и работы с Элис ему нужно обзавестись таким терпением, которым он вовсе не обладает.

Рид Баве был очень доволен. В самом деле, отправляя Эшби и Милна в Берлин, он и подумать не мог, что результат окажется столь быстрым и восхитительным: первый же день в городе принес им неожиданное знакомство с самим Гирингом. Конечно, отдавая приказ о приобретении Merсedes Benz-770 для их поездки, Баве рассчитывал на то, что это произведет эффект. Но такой? Нет, на столь большую удачу генерал и не надеялся. А может быть, — подумал он, — все дело в том, что он давно разучился мечтать?

Баве откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и блаженно улыбнулся. Ставка сделана, дорога открыта. Было ли ему страшно? Ничуть. Как и не было иллюзий о том, что происходило сейчас в Берлине. Его даже не удивляла та молниеносная скорость, с которой Грубер и его приспешники разворачивали по всей стране красные лоскуты своих флагов. Им требовалась жертва. Много жертв. А каким числом, сбитым из самых обычных людей, жертва будет принесена на общий алтарь их раненого, изнеженного самолюбия, на деле не способного вынести ни единой капли критики, значения не имело.

Но Баве был доволен: он не ошибся в Милне. Удивительно, как этот парень снова и снова выкручивается из поворотов, которые не пощадили многих других. Да, — с усмешкой подумал генерал, — сейчас ему еще сложнее, чем раньше. Ведь теперь он отвечает не только за себя, но и за Эшби, которой Баве по умолчанию отвел в этой миссии, не имеющей конца, роль сладкой приманки. И, — Рид растер ладони от удовольствия, — его расчет оказался более, чем верным. Из сообщений агентов он знал все: о пожаре в Рейхстаге, судилище над группой «виновных», главой которых так удобно было считать — и по указке власти его именно таким и считали — безумного ван дер Люббе, «диких тюрьмах» гестапо, которая пока не осмелела настолько, чтобы выставлять свои деяния напоказ, а потому проводила «допросы» в подвалах, и… Дахау.

Для многих и многих людей это слово вплоть до 1945 года будет означать название баварского города, но Баве знал: за почти безгласными намеками и знаками новой германской власти стоит гораздо больше, чем утоление жаждущего, «оскорбленного» в первой войне, самолюбия. Совсем скоро Дахау-город в сознании тысяч людей уступит место Дахау-лагерю-смерти. Первому в веренице подобных. Тому, с которого в дальнейшем коменданты будут брать пример издевательств, зверств, травли, «медицинских» экспериментов и… применения газа в «душевых», на дверях которых, — для большего правдоподобия,— будут прибиты таблички. «Brausebad».

Обо всем этом разведка Великобритании узнавала напрямую во многом благодаря Элисон Эшби. Баве знал, что нацисты неравнодушны к женской красоте. Более того, для них красота лица была единственным и настоящим достоинством женщины. Если она красива, так чего же еще желать? Поэтому срочное сообщение Эдварда Милна, полученное всего лишь полчаса назад, где он в кратких, но резких выражениях просил генерала отменить для Эшби миссию в Берлине и вернуть ее в Лондон, еще раз подтвердило то, что ставки в этой игре им, Баве, были сделаны самым лучшим образом.

Элисон Эшби, несмотря на отсутствие профессионального и жизненного, — по причине своей молодости, — опыта, прекрасно справлялась с заданием. Баве даже хотелось узнать, что именно она сделала для того, чтобы очаровать не только Гиринга, но и Гиббельса? А впрочем, какие могут быть усилия, если речь идет о красивой молодой девушке, чья неопытность и чистота сами по себе служат великолепной приманкой? Даже для больших и хищных рыб. Нет, поправил себя генерал, — тем более для больших и хищных рыб. Отбивая такт по крышке полированного стола, Баве сбился с ритма. Но улыбка так и осталась на его лице. Он был доволен, очень доволен.

* * *

«…Мне очень страшно. Я ничего не понимаю! Совсем, совсем ничего! Знал бы ты… Но как это объяснить? Я вынуждена играть роль, много ролей. Улыбаться, когда улыбаются они, смеяться, когда они шутят. Даже если это «шутки» о том, из какой кожи лучше всего сделать плеть — из кожи гиппопотама, «как у фюрера» или… из человеческой? Поверить не могу, что я пишу это всерьез. Боже. Куда, в какой мир мы попали? Знаешь, мне кажется, я — это уже не я. Я кончилась. Иссякла. Даже кукла выглядит живее меня, Стив. А ведь мы здесь только четыре месяца. Иногда мне кажется, что это никогда не закончится, и тьма проглотит меня. Когда я смеюсь над их шутками, я думаю о том, а что если я — такая же, как они?

Оглядываясь по сторонам, я вижу роскошь и богатство. Уют и негу. Золото затмевает своим блеском все. Даже шприцы для инъекций — из золота. Г. сидит на наркотиках. Я знаю. А Гиб. смотрит на меня так… и они знают, Стив! Они все о нас знают: где мы живем, и что мы едим, и как мы спим. Иногда, по ночам, я просыпаюсь с мыслью о том, что вот сейчас они зайдут в наш дом, и начнут нас допрашивать, проверяя, насколько хорошо мы знаем друг друга… А я не знаю Эдварда. И мне страшно. Я часто веду себя с ним так глупо. Я могла бы с ним поговорить, ведь он столько раз спрашивал о тебе, и я помню, как ты говорил, что он — первый, кому я могу полностью доверять. Первый, после тебя. Но где ты?

Сейчас май, Стив. Самое начало месяца, первые числа. Странно видеть, как красиво в Груневальде, и в лесу, когда за всем этим… Я мало говорю с Эдвардом. Потому что, мне кажется, не знаю о чем. Разве нужно ему знать, как мне страшно? Как вся наша совместная, выдуманная жизнь, смущает меня? Я даже не могу долго находиться с ним наедине, потому что все острее чувствую напряжение между нами, которое с каждым днем становится только больше. Я вижу, и, даже, несмотря на то, что у меня нет в этом опыта, знаю, что́ значат его взгляды. Вижу, как чуть-чуть дрожит его рука, когда, в присутствии Эльзы, мы изображаем супругов, и он нежно гладит меня по щеке. Вижу, как меняется его взгляд, когда он смотрит на меня.

Но я не могу ему ответить. Никому не могу. Я как будто ничего не чувствую. Так стало в тот день, когда тетя Эрин сказала, что папы и мамы больше нет. Мое сердце как будто застыло. Но я не могу жаловаться, Стив. Я живу в роскоши. И я — живу. Грузовики гестапо проезжают мимо нас, мы слишком выделяемся, чтобы сейчас попасть в группу риска. Тем более, мы подходим под описание арийцев. Особенно Эдвард. Я вижу, как женщины смотрят на него. Так же, как на меня смотрят мужчины. Нас оценивают по цене лошадей, которых при случае можно забить, если мы не научимся искусственным, должным аллюрам. Той самой плетью из кожи гиппопотама. Но мы научимся, Стив. Обещаю. Пусть иногда мне кажется, что это не закончится, но мы должны сделать все, что возможно. Все, что в наших силах, правда? Я постараюсь быть с Эдвардом мягче, он очень заботиться обо мне, и я хочу, чтобы он знал, что…».

* * *

Когда Харри и Агна Кельнер пришли на вечер, гостей в доме Гиббельса почти не осталось. Парадная музыка, которую исполнял живой оркестр, звучала уже приглушенно, отчего одна из мелодий казалась и вовсе траурной. Вдоль стен большой залы бесшумно скользили официанты в белой, праздничной форме. Улыбаясь всем без исключения одинаковой улыбкой, они замирали на мгновение возле гостя, — если он снимал с серебряного подноса бокал с холодным шампанским, — и так же механически продолжали свой путь после, отчего казалось, будто они могут ходить сквозь белые стены. Не потому ли и форма их такая белоснежная?

Агна медленно обходила зал, разглядывая замысловатую лепнину на потолке и ряд высоких зеркал, в каждом из которых отражалась ее фигура в золотом платье. Она делала вид, что с удовольствием рассматривает свое отражение, на деле же ряд вычурных зеркал позволял ей почти непрерывно наблюдать за Харри, с которым вот уже двенадцать минут Гиринг вел беседу. О чем? Фрау Кельнер не знала наверняка, но догадывалась, что это связано с работой мужа. Рейхсмаршал, по своей привычке, близко наклонился к собеседнику, хотя,— Агна была в этом уверена, — и без того никто бы не решился нарушить их разговор.

Не желая привлекать излишнее внимание, девушка вышла из залы и неторопливо пошла вперед, с интересом рассматривая закрытые двери. За одной из них оказался небольшой кабинет, в углу которого стоял шкаф с редкими книгами. Несколько томов были раздвинуты в стороны, уступая место великому книжному труду фюрера, возложенному на золотую подставку. Для полного сходства с импровизированным алтарем этому сооружению не доставало свечей. Агна почти коснулась книги, написанной двумя литературными «неграми», — из которых только один, когда Грубер зачищал за собой путь, смог избежать смерти, — как за ее спиной раздался тихий голос:

— Вы сияете словно золото!

Гиббельс подошел к ней так близко, что она почувствовала его дыхание на своей шее. Агна замерла, не зная, что ей делать, и отдернула руку от подставки с книгой.

— Не нужно так резко, фрау Кельнер!

Обнимая девушку со спины, Гиббельс взял ее правую руку в свою, и положил на обложку книги, плотно прижимая ладонь к названию, высеченному готическими буквами, и покрытыми позолотой.

— Это похоже на клятву, не правда ли?

С каждым словом дыхание министра становилось все горячее, и Агне казалось, что его левая рука, которой он с силой держал ее за талию, прожигает шелк платья. Агна сделала глубокий вдох и закрыла глаза. И почувствовала, как ее разворачивают в другую сторону.

— Посмотри, посмотри на меня! Посмотри своими глазами!

Нервное дыхание Гиббельса обдало жаром, а влажные поцелуи оставили на ее коже слюну. Коротышка, словно не до конца доверяя выпавшей удаче, совершенно обезумев, пытался руками, взглядом и губами охватить как можно больше тела Агны, столь желанного для него, что министра затрясло, словно в лихорадке. Девушка открыла глаза и, вытянув шею, посмотрела вверх. Горячая слеза скатилась по ее щеке, упала вниз. А потом Агна перевела взгляд на Гиббельса и увидела в его черных глазах то же, что и прежде, — пустоту. В приступе страсти карлик сжал ее лицо обеими руками, с силой опуская вниз вздернутый подбородок девушки. И в тот момент, когда Агна подумала, что больше не выдержит, дверь в комнату распахнулась, ударилась о стену, и она услышала:

— Министр?

В следующую секунду вокруг нее появился воздух. Теперь можно было дышать, и Агна сделала жадный, нервный вдох, словно издалека, медленно наблюдая за тем, как смущенный министр без слов выбегает из комнаты. А она впервые так ясно видит перед собой Эдварда.

Желтоватый свет настольной лампы освещает его высокую фигуру, и углы высоких скул выделяются особенно резко. Он берет ее за руку, потом под локоть, обнимает и крепко прижимает к себе. Слева, со стороны сердца. А ведь сказал ей, когда она искала в карманах его пальто записку от Баве, — «здесь ничего нет». Агна улыбается, все шире растягивая губы в закрытой улыбке. Ее обнаженное плечо постепенно согревается, соприкасаясь с тканью черного фрака Кельнера, и она, повернув голову, с величайшим вниманием следит за тем, как в нагрудном кармане, от твердого шага Харри, чуть-чуть вздрагивает белоснежный, остроконечный платок.

К горлу подступает дурнота, и Агна с силой сжимает руку Кельнера, которой он держит ее за талию. Они очень медленно проходят через всю залу, и фрау Кельнер слышит, как Харри прощается с веселым Гирингом, выражающим крайнее сожаление о том, что их визит оказался столь непродолжительным. Все выглядит так благопристойно, что Агне непременно хочется спросить: они смогли выдержать все светские приличия? Харри и Агна сделали все, как нужно? Но она не спрашивает. Не может. Хочет, но не может разомкнуть губы и начать говорить. Тело не слушается ее, переходя из жара в холод, и обратно. Агна улыбается собственной впечатлительности, и думает о том, что вот сейчас, в том кабинете, она с треском провалила задание, для которого ее подобрал Баве. «А могла бы узнать гораздо больше, — с издевкой над самой собой, думает она. — Может быть, могла бы…». Они подходят к входной двери, и та самая служанка, которую Агна запомнила в прошлый раз, подает накидку. Харри набрасывает ее на плечи Агны, а в руке фрау Кельнер откуда-то появляется сумочка. Маленькая, лаковая, очень красивая. Агне она нравится.

Гравий приятно зашуршал под колесами «Мерседеса», и фары выхватили из темноты угол дома в кирпичной кладке, когда Кельнеры подъехали к своему особняку на Херберштрассе, 10. За всю дорогу Элис не сказала ни слова. А Эдвард, сжимая руль все крепче, и оглядываясь на девушку снова и снова, очень старался не перебивать ее молчание. Получалось не очень, с громадным трудом. И с постоянным, физически ощутимым, диким желанием обнять Эл, и защитить ее от зла всего мира.

Автомобиль остановился на подъездной дорожке и плавно покачался, сообщая пассажирам, что они достигли пункта назначения. Агна и Харри вышли, сделали несколько шагов и, зайдя в дом, укрылись за входной дверью. Потом молча поднялись на второй этаж, в спальню, где в свете уличных фонарей, у дома напротив, легко можно было различить очертания мебели. Эдвард сел в кресло и тяжело вздохнул. Он слышал, как Элисон включила воду в ванной комнате, а потом все звуки, кроме бьющейся о мрамор воды, надолго стихли.

…На ней был белый, шелковый халат. При каждом движении Элис ткань оживала, то обнимая, то скрывая ее тело. Сколько прошло времени? Эдвард не знал. Не помнил. Он отключился сразу же, — заснул в нелепой позе, наклонившись вперед, с лицом, закрытым ладонями. А теперь, очнувшись, видел перед собой Эл. Остановившись в нескольких шагах от него, она молча наблюдала за ним, и, заметив, что он открыл глаза, сделала шаг навстречу.

— Агна? Что такое?

Шелк закачался совсем близко, ласково касаясь его руки. Теперь и для него, — как для Агны несколькими часами ранее, в небольшой комнате фешенебельного дома по Рейсхканцлер-платц, — пространство неожиданно сузилось до одной человеческой фигуры. Милн удивленно посмотрел на девушку, но в темноте не смог различить ее взгляд. Тонкие пальцы Эл запутались в волосах Милна, белый шелк стал еще ближе.

Опираясь ладонями на плечи Эдварда, девушка отклонилась на расстояние вытянутой руки, и посмотрела на него, отмечая долгим, пристальным взглядом блеск его глаз и все тот же изгиб высоких скул, что так четко запомнился ей впервые, — совсем недавно, в той комнате.

А потом все стало быстрее. И когда Эдвард отстранил ее от себя, Элисон отступила назад только на один маленький шаг, и снова приникла к нему. Она видела, как поднявшись из кресла, он старается не смотреть на нее и намеренно отводит взгляд, желая, — как и она в той комнате, — освободиться. Нелепая мысль о том, что она может быть для Эдварда тем же, чем крохотный карлик Гиббельс был для нее, ужасно ее рассмешила. И она засмеялась. И смеялась очень долго. До слез. Но вдруг ей стало все равно, и смех прервался. Она попытается еще раз. А если он ее не захочет?.. Мысль вызвала усмешку на губах Эл. Пожав плечом, она осторожно провела кончиками пальцев по губам Эдварда, и, поднявшись на носки, поцеловала его. Он застыл на месте, а потом с силой разомкнул ее руки.

— Нет.

Элис не ответила, и, вывернув запястья из его рук, снова потянулась к нему, прошептав:

— Покажи мне…

Шепот коснулся его шеи, вызывая в Милне волну возбуждения, но он сказал в ответ:

— Я не хочу. Не так, Эл.

На этот раз она услышала его и отшатнулась, произнеся с усмешкой:

— А он хотел!

Губы Элис снова растянулись в широкой улыбке, но вот уголки ее дрогнули, и она начала осыпаться, ломаясь в одну жуткую, кривую линию. Белое лицо спряталось за тонкими пальцами, плечи вздрогнули, застыли и остались вздернутыми, а из груди Элис вырвался стон, полный такого отчаяния и боли, что Эдвард не выдержал.

Он обнимал и целовал ее, и, подхватив на руки, понес Эл к широкой кровати. Целуя на ходу, сбиваясь с ее губ на нежную кожу шеи, плеч и груди, он снова возвращался к губам. Приникнув к ней, он уже не мог остановиться.

Встреча с Гирингом снова не состоялась. Но что случилось на этот раз? Прикуривая сигарету, Эдвард подумал, что рейхсмаршал, несмотря на всю свою эксцентричность, вряд ли был из тех, кто пропускает важные переговоры. А в том, что это было важно, у Милна сомнений не осталось: на вечере в доме Гиббельса, узнав, что Харри Кельнер, по праву службы, имеет доступ к героину, Гиринг выразил желание встретиться с сотрудником филиала «Байер», и подробно обсудить «наши дела».

На первые две встречи министр не явился, но через несколько дней, когда Эльза на серебряном подносе подала Кельнеру только что полученную записку, Харри узнал, что сегодня Гиринг будет ждать его в центре Берлина, в тупике рядом со знаменитым «Романским кафе», в котором еще собирались многие интеллектуалы, — поэты, актеры, журналисты, декаденты, — словом, так называемые «инакомыслящие». Может быть, уютные бархатные интерьеры кафе с позолотой, где было множество затемненных ниш и уголков, создавали у них ощущение безопасности, а может они, как и тысячи остальных берлинцев считали, что ничего серьезного не происходит, и даже уже произошедшее сожжение книг на площади Опернплац в Берлине, — это не более, чем игра или праздник: с факелами, музыкой, песнями и «огненными речовками».

Как бы то ни было, но факт оставался фактом — многие берлинцы не боялись событий, организованных новой властью, которая, как она уверяла, преследовала только мирные цели, направленные на процветание германского народа, «достойного не поражений, но своей великой судьбы». В чем состояло величие этой судьбы, было продемонстрировано недавно, десятого мая, когда тысячи книг, сваленных на площади столицы в бесформенные кучи, подожгли.

Эрих Кестнер, бывший свидетелем сожжения своих произведений, уже назвал ветер, бушевавший тогда над городом, «похоронным», а Оскар Мария Граф, чьи книги, наоборот, попали в список рекомендованной нацистами «народной» литературы, обратился к власти с письмом, чей заголовок, — «Сожгите меня!», — без всяких сомнений указывал на то, о чем и было сказано в тексте: «Я не заслужил такого бесчестия!.. Всей своей жизнью и всеми своими сочинениями я приобрел право требовать, чтобы мои книги были преданы чистому пламени костра, а не попали в кровавые руки и испорченные мозги коричневой банды убийц». Банда убийц. Некоторые писатели рисковали говорить больше, чем следовало бы, но многие из них по-прежнему молчали. Молчали и обычные берлинцы, очевидно, готовясь к выборам в рейхстаг, которые должны были состояться через два месяца.

Серый пепел от сигареты упал на булыжную мостовую. Выбросив окурок, Эдвард твердым, широким шагом направился к своему дому. «Герр Кельнер, я должна сообщить вам, что фрау Кельнер каждое утро уезжает из дома, и иногда возвращается только к обеду». Вспомнив слова Эльзы, которая неустанно следила за Элисон, Милн криво усмехнулся. Очевидно, их домработница, прекрасно осведомленная об общении Гиринга и Кельнера, хотела выслужить себе еще больше похвалы в глазах «преемника фюрера», и заодно указать ему, Харри, на непозволительное поведение Агны. Все еще размышляя над фантасмагориями последних дней, каким-то невероятным образом втиснутых между крышами берлинских домов, и ставших их привычными буднями, Эдвард подошел к особняку четы Кельнер, и вдруг заметил Элисон. Она вышла из своего автомобиля, оглядываясь по сторонам.

— Агна?

При звуке его голоса Элис вздрогнула и, не оборачиваясь, пошла к дому. Эдвард удивленно смотрел, как быстро закрывается за ней тяжелая входная дверь. Замок громко щелкнул, и во дворе перед домом снова воцарилась тишина, которую нарушали только трели ранних птиц. Новый черный Horch, купленный для фрау Кельнер на автомобильной выставке, сиял на солнце.

Власть рейха уверяла, что женщина должна быть полноправной участницей не только общества, но и дорожного движения. Однако большинство машин, как и этот «Хорьх», в управлении больше подходили мужчинам, чем женщинам. Несмотря на это, Агна была очень довольна покупкой: теперь она могла выезжать в город самостоятельно, без сопровождения Харри, который целыми днями был занят на работе. У фрау Кельнер стало больше свободы. Конечно, Харри просил Агну быть осторожной, и без особой необходимости не выезжать в Берлин. Эта просьба часто становилась причиной их ссор, и некоторые из них случались даже в присутствии Эльзы. В такие моменты домработница скромно улыбалась, опуская лицо вниз, но Агна видела, как ее сухие губы кривились в улыбке, такой отвратительной, словно она приняла яд.

Милн знал, что Элис его не послушает. С того вечера, когда Гиббельс попытался ее изнасиловать, она была сама не своя. Эл не плакала и не причитала, она… Ничего об этом не говорила. Именно это настораживало Эдварда больше всего.

На утро после той ночи, которую они провели вместе, Эдвард проснулся один, и сторона кровати, на которой к рассвету уснула Элисон, была холодной. Правда вечером того же дня, после ухода Эльзы, она, ужасно смущаясь, шепотом поблагодарила его. Ее лицо горело ярким румянцем, и фразы были такими официально-церемонными, что если бы Милн не знал, о чем именно идет речь, то решил бы, что он принимает участие в разговоре об удачно совершенной сделке.

Эд был настолько обескуражен словами Элис, что не нашелся с ответом. Хотя сейчас, вспоминая об этом моменте, Милн думал, что должен был повести себя иначе, и, несмотря на все смущение Элис, поговорить с ней откровенно. «Назвать вещи своими именами» — фраза скользнула в его мыслях, и удивленно, с ироничной улыбкой, уставилась на Милна, спрашивая, не этого ли он желал?

Эдвард выругался, достал из пачки новую сигарету, но тут же сломал ее и выбросил в урну. Он хотел Эл. По-настоящему, всю. Но решение этой задачи, похоже, было сложнее всех тех, с которыми он сталкивался до сих пор. Ко всему прочему, теперь он вынужден был слушать отчеты домработницы о распорядке дня фрау Кельнер, — которые она с недавних пор решила сделать еще подробнее, — и сохранять внешнее спокойствие. Ситуация осложнялась тем, что Харри Кельнер был очень занят в «Байер»: его диплом об окончании факультета медицины и нейробиологии в университете Гейдельберга был подлинным, и он действительно был сотрудником берлинского филиала.

И чем больше указаний от своего руководства он получал, тем больше был убежден в том, что в заключении масштабной и очень выгодной сделки между «Байер» и нацистами заинтересованы обе стороны. Интерес Гиринга к фармацевтической компании в целом, и к Кельнеру в частности, был только одним из нюансов масштабного промышленного контракта, причем нюансом тайным. Явная же сторона сделки состояла в том, чтобы полностью обеспечить Германию перед скорой войной, — к которой страну уже готовили и перевооружали нацисты, — горючим и каучуком, без которых ведение боевых действий, тем более масштабных, было бы невозможно. И Кельнер был одним из тех, кто отвечал за это обеспечение. Военная Германия Грубера не могла позволить себе импортировать, — а значит, зависеть от других стран, — горючее и каучук.

Дисциплина и установленный в этом вопросе порядок были невероятными, часто доходящими до абсурда и идиотизма. К тому же, требовалось найти способ применения разработок, совершенных «Байер» в области химии и фармакологии, в отношении того, о чем Генрих Гиммлер позже скажет: «Появился метод, который нашел весьма удачное применение». Частью этого «метода» было ничто иное, как газ, «Циклон-Б».

— Для чего его хотят использовать? — спросила Элис, когда однажды ночью Эдвард рассказывал ей о своих предположениях относительно сделки.

— Явно не для того, для чего он был изобретен, — с осторожностью заметил Милн. — Но если мои предположения верны, то им он нужен для того, чтобы людей… не было.

После этих слов он замолчал, рассматривая языки маленького огня, сжирающего обрывки листа с очередным заданием Баве, в котором он приказывал узнать больше подробностей о лагере в Дахау. Элисон вскрикнула и зажала рот ладонью. В услышанное было трудно поверить, тем более, когда все вокруг казалось мирным, и няни в полдень гуляли со своими воспитанниками в прекрасных парках, овеянных теплом и светом летнего солнца.

— Как нам попасть туда? — Элис посмотрела на пепельницу, произнося вслух то, о чем думал Эдвард.

Лоскуты белого листа, брошенные в глубокую пепельницу, почернели и съежились, а дым тонкими струйками поднялся вверх.

— Гиринг выйдет на связь снова, я уверен. Ему нужны наркотики, и он входит в число тех, кто иногда посещает лагерь, хотя идея о его создании принадлежит Гиллеру.

— Но мы не можем поехать с ними, нас не допустят!

Эдвард посмотрел на Элисон с печальной улыбкой.

— Мы поедем не с ними, а за ними.

…Это было несколько дней назад. А сейчас, разглядывая металлическую фигурку на блестящем бампере Horch — «птицу со сломанным крылом», — так, кажется, сказала о ней Элис, Эдвард подумал о том, что ехать вместе с Эл в Дахау слишком опасно.

— Что…— начал Харри, но вовремя остановился, заметив любопытный взгляд домработницы. — Эльза, — Кельнер кивнул в знак приветствия.

— Герр Кельнер, — потрескавшиеся губы женщины разомкнулись. — Добрый вечер.

Эльза быстрым взглядом осмотрела высокую фигуру Харри в ожидании вопросов или распоряжений, но когда он сказал, что она может идти домой, и, — что было совсем немыслимо! — взять себе два выходных дня (и это посреди рабочей недели!), ее глаза расширились, и в этот момент стали так похожи на бессмысленные выпуклые окуляры рыб, что Кельнер едва удержался от смеха.

После новости о том, что Харри и Агна на два дня едут в Мюнхен по рабочим вопросам Кельнера, — фрау Агна, конечно, его сопровождает, ведь она так давно мечтает увидеть этот знаменитый город, — растерянность домработницы, судя по выражению ее лица едва не обернувшаяся безумием, сменилась привычной педантичностью. На предложение помочь с дорожными сборами верная осведомительница Гиринга получила очень вежливый отказ, и, пожелав своим хозяевам приятной поездки в город, так много значивший для их любимого фюрера, ушла.

— Я хочу ее уволить! — Агна с такой горячностью произнесла фразу, что сама удивилась своему тону.

— Боишься, что она знает больше, чем ей следует?

Харри внимательно посмотрел на девушку, наблюдая за выражением ее лица.

— Что это значит?

Агна резко повернула голову в сторону Кельнера, и слегка прищурила глаза, но это ей не помогло, — Эдвард успел заметить ее испуг, и устало произнес:

— Не знаю, Агна. Мне тоже хотелось бы это знать. Куда ты уезжаешь по утрам?

Фрау Кельнер опустила голову вниз, убирая за ухо волнистую прядь волос.

— Так я и думал.

Харри вплотную подошел к жене, и она почувствовала горьковатый аромат его одеколона.

— Знаешь, Агна, очень трудно вести разговоры с тем, кто не желает говорить. Я не хочу тебя к чему-то принуждать, но так продолжаться не может.

Кельнер помолчал.

— И будь осторожна в своих тайных путешествиях, фрау Кельнер. В случае твоей неудачи мы оба и наверняка перестанем жить. Они уже открыли, по крайней мере, один лагерь, и кто знает, на что они способны еще.

Высокая тень, отраженная на стене, отделилась от маленькой, и медленно пошла по лестнице наверх. В спальне шаги Эдварда стихли, часы в гостиной звонко пробили пять пополудни, а Элисон по-прежнему стояла на месте, опустив голову вниз. И вдруг, в одно мгновение, маленькая тень тоже сорвалась со своего места на стене и побежала вверх.

— Я хотела… — Элисон забежала в спальню, и, в смущении остановилась, заметив, что на Эдварде, который стоял перед зеркалом, нет рубашки.

— Агна, выйди.

Не глядя на девушку, Милн ловко подхватил свежую сорочку, просунул руки в рукава и принялся поправлять светло-голубой воротничок.Элисон посмотрела на Эдварда и отвела взгляд в сторону. Милн снова, как несколько минут назад, подошел с ней.

— Ну?

От внезапной робости, которая возникла, стоило Эл вспомнить их прошлую ночь, она не решилась посмотреть на Эдварда прямо, и взгляд девушки остановился в той точке на груди Милна, которая была на уровне ее глаз. Длинный шрам пересекал ключицу и уходил за ткань расстегнутой рубашки.

— Что это?

Элисон вытянула руку вперед, осторожно прикасаясь к шраму дрожащими пальцами. Не услышав ответа, она подняла глаза вверх. Милн с язвительной улыбкой наблюдал за ней, но когда Элис отвернула в сторону ворот рубашки, чтобы увидеть, где заканчивается шрам, Эдвард отступил назад и вернулся к зеркалу. Дверь громко хлопнула, он остался один.

Посмотрев в отражении зеркала на закрытую дверь, и отметив про себя, какой растерянной выглядела Эл перед тем, как ушла, Милн собрал необходимые вещи в дорожную сумку и спустился вниз, чтобы убедиться, что автомобиль готов к поездке в Дахау. «Мерседес» и без того был занудно-чистым, в проверке не было никакой необходимости, но Эдвард педантично осмотрел салон, проверил стрелку на датчике топлива, открыл багажник, аккуратно уложил вещи, отмечая, что там уже была небольшая дорожная сумка, которую Эл обычно брала с собой. До отъезда оставалось чуть более получаса, и он решил еще раз просмотреть схему завода по изготовлению боеприпасов, на месте которого теперь располагался концлагерь. В ходе одной из прошлых операций, Милн уже бывал там, и это, безусловно, могло помочь ему лучше сориентироваться на территории нового нацистского «учреждения», призванного отныне перевоспитывать «неугодных элементов общества».

Из выступлений Гиллера, который в последние дни неустанно звучал по радио, срывая голос до хрипоты, Эдвард знал, что «в среду, 22 марта, близ города Дахау будет открыт первый концентрационный лагерь. В нем будет размещено 5000 узников.

Планируя лагерь такого масштаба, мы не поддадимся влиянию каких-либо мелких возражений, поскольку убеждены, что это успокоит всех, кто уважает нацию, и послужит к их пользе». Подпись: «Генрих Гиллер, действующий начальник полиции города Мюнхена».

А если совсем коротко, — инициатор создания концентрационных лагерей, среди огромного множества которых Дахау так и останется первым, «образцом для подражания», площадкой для «стажировки» надзирателей всех остальных центров убийств и смерти. У одного только лагеря в Дахау будет сто двадцать три филиала, а общее число нацистских лагерей, разбросанных по всему земному шару, с ходом войны, преодолеет отметку шестьдесят, и уйдет далеко вперед.

* * *

Проходя мимо гостиной, Эдвард напомнил Элис, что они выезжают ровно в 21:00. Потом он снова поднялся наверх, зашел в кабинет, закрыл дверь, достал из кармана брюк маленький листок с истертыми на сгибах линиями, чтобы вновь подробно рассмотреть собственный чертеж, который, впрочем, он и так помнил наизусть. Губы Милна беззвучно шевелились, когда он повторял расположение входов. Откинувшись на спинку кресла, он закрыл глаза, прогоняя в мыслях то, что ему предстояло сделать.

Он едет в лагерь Дахау с пистолетом Вальтер Р-38. Такой же есть у Эл, но в эту поездку они возьмут только один, который, как надеялся Эдвард, ему не придется использовать по назначению. А дорога до городка Дахау? Он всего в семнадцати километрах от Мюнхена. Эта поездка, по приблизительным расчетам Милна, займет около пяти часов в одну сторону.

Говорить было не о чем. Вернее, Эдвард и Элис старательно делали вид, что так оно и есть. Тяжелая тишина прервалась лишь однажды, когда Эл неловко завела разговор о том, для чего она уезжает по утрам из дома.

— Я надеюсь узнать хотя бы что-нибудь о Стиве. Ты должен меня понять, тем более, фрау Берхен…

— Фрау Берхен?! — крик Эдварда был таким громким, что Элисон вздрогнула. — Агна, ты в своем уме?! Ты хотя бы немного представляешь, какая это опасность? Или мне рассказать тебе о том, где разгружают грузовики гестапо, и что становится с теми, кого сажают в них как… — Эдвард был в такой ярости, что не смог закончить фразу.

Немного остыв, он спросил:

— Долго ты хотела молчать и об этом?

Милн посмотрел в зеркало заднего вида.

— Что?

— Ты же молчишь обо всем, уходишь и молчишь!

— Спасибо, что…

— «Спасибо»? Снова?

Голос Милна оборвался. Эдвард долго молчал, а потом рассмеялся, переходя от беззвучного смеха к хохоту. Ему даже пришлось остановить машину, чтобы не съехать с пустынной дороги. Но веселье прекратилось так же внезапно, как и началось. Остаток пути они проехали в полной тишине.

Оказавшись в Дахау, Милн съехал с дороги, уводя автомобиль в лес, — их ни в коем случае не должны были заметить. Отъехав на достаточное расстояние, Эдвард включил карманный фонарь, вышел из машины, открыл багажник, за ним — свою дорожную сумку. После нескольких минут тишины он оглянулся, отыскивая в непроглядной темноте Элисон, хотя в этом не было необходимости — девушка стояла напротив Милна и ошеломленно смотрела на него. Китель штандартенфюрера ладно облегал его фигуру, делая Эдварда практически неузнаваемым. Осветив светом фонаря Элисон, Эдвард кивнул: темно-серые брюки из грубой шерсти, белая рубашка, застегнутая под самым горлом и черный пиджак тоже поразительно изменили Эл. Если не вглядываться в ее красивое, бледное лицо, то она вполне может сойти за ту, кого ей предстояло изобразить — новую сотрудницу концлагеря в Дахау. Но им нужно было спешить, — короткая летняя ночь начинала таять. Они остановились, обмениваясь пристальными взглядами.

Наконец Милн, крепко сжав руку Элисон, тихо поднялся на дорогу, и, освещая путь карманным фонарем, мягко зашагал вперед. Элисон шла следом за ним, шаг в шаг.

До бетонного забора они дошли довольно быстро, но гораздо больше времени у них ушло на поиски входа. Благодаря своим источникам в Берлине, Эдвард знал, что Вэккерле, — первый комендант лагеря, — уже был с позором уволен, а новый, — Эйке, пока находился в сумасшедшем доме в качестве пациента, и еще не мог знать, что скоро сам Гиллер вытащит его оттуда и переведет на должность коменданта в Дахау, где его остервенелая преданность и дотошность недавно установленным идеалам впечатлит даже покровителя, и в историю он войдет как один из самых жестоких и беспощадных преступников, от рук и распоряжений которого погибнет множество людей самых разных национальностей, точно сосчитать которое будет не под силу и через десятилетия после падения режима.

Время убегало вперед, а Эдвард и Элис все никак не могли найти способ проникнуть в лагерь. Отдышавшись, они снова пошли вдоль бетонного забора, как вдруг их настиг свирепый собачий лай и окрик охранника, вероятно, совершавшего обход.

Прозвучал звук взведенного оружейного курка, и дуло уперлось в живот Милна. Элис охранник осветил невыносимо ярким светом фонаря, и довольно улыбнулся. Их затащили на территорию лагеря и приказали стоять на месте. В окружающей темноте и бликах света Эдвард пытался поймать взглядом лицо Эл, но ему никак это не удавалось. Вдруг дуло ружья отвели от Милна, и охранник, вытянувшись по стойке, щелкнул каблуками, воздевая руку вверх под углом в сорок пять градусов. Верный сын нацистов, онемевший при виде самого штандартенфюрера, он безумно пялился на высокого блондина, наверняка сгорая от страха за то обращение с высоким чином, которое он, по незнанию, смел себе позволить. Эдвард посмотрел в выпуклые глаза охранника, которому было от силы лет двадцать, и усмехнулся.

* * *

Когда первый шок прошел, охранник с ненавистью уставился на девушку, снова, без всякой на то необходимости, ослепляя ее ярким светом ручного фонаря с большим внешним стеклом. На уличных празднествах обновленной Германии огромные прожекторы, бьющие в небо столпами света, были обычным явлением. Подобные световые трюки очень быстро стали одним из первых атрибутов нацистов: слишком яркий свет ослеплял, сбивал с толку, делал из человека жертву. Выставляя руку вперед, в желании защититься от пронзительного луча, он уже признавал свою вину. А дальше… оставалось совсем немного, — до того момента, как он, ослепленный, бледный, схваченный ночью из постели, готов будет признать все, что делал, и все, о чем даже не думал. Излишне говорить, что недостатка в «признаниях», выбитых нацистами в подобных условиях, в стенах подвалов и тюрем, а теперь и лагерей, не было.

По лицу охранника расплылась улыбка. Коротко взглянув на девушку еще раз, он замахнулся, чтобы ударить ее прикладом ружья.

— Стоять!

Штандартенфюрер одним броском перехватив руку мальчишки, выдавил из его онемевших пальцев оружие.

— Вы с ума сошли, юнкер? Это новый сотрудник лагеря.

Голос начальника прозвучал так вкрадчиво и тихо, что по спине солдата прошла волна озноба. Кельнер отпустил охранника и рывком оттолкнул его в сторону. Солдат пошатнулся, но сумел удержаться на ногах. Штандартенфюрер взглянул на новую сотрудницу лагеря и снова перевел взгляд на незадачливого юнкера.

— Даю вам минуту на доклад об обстановке. Я слишком устал по дороге сюда. Довольно того, что моя машина заглохла, и я приехал в лагерь так поздно.

Охранник выпрямился по стойке «смирно», желая снова отдать фашистское приветствие, но, запутавшись в своих двух руках, так и не смог решить, какой же из них стоит зиговать. Громко сглотнув, он поправил воротник формы и начал сбивчивый доклад:

— Герр Вэккерле уволен с должности коменданта, господин штандартенфюрер, сейчас лагерь временно перешел под командование его первого заместителя. На сегодняшний день в лагере содержится шесть… нет, с-семь тысяч заключенных, яростных врагов рейха! Почти каждый день поступают новые, которым необходимо перевоспитание…

— В каких условиях они содержаться?

— Б-ба-бараки, штандартенфюрер. Они живут в бараках. Неплохо живут. Исправившихся мы освобождаем, но если выяснится, что они так и не исправились, нанесли Германии новый вред, их снова привозят сюда.

— Кто среди узников?

— Политические, штандартенфюрер. Яростные противники фюрера!

— Наказания?

— Д-да…

Охранник осмелился поднять глаза на высокого начальника, но так и не смог разглядеть его лица, наполовину скрытого козырьком фуражки.

— Там.

Солдат ткнул пальцем в сторону и опустил руку. Резким кивком головы штандартенфюрер дал понять, что он намерен осмотреть место, где наказания приводятся в исполнение. Охранник судорожно дернулся, пробежал небольшое расстояние, затем резко перешел на шаг. Новая сотрудница лагеря, прибывшая в сопровождении начальника, молча шла за ними.

Позади двух бараков было наспех сколоченное подобие виселицы. Оно вполне могло пригодиться средневековой испанской инквизиции, но, за неимением таковой, трудную и тяжелую работу по возвращению заблудших в лоно чистого разума, — теперь, правда, нацистского, — приходилось выполнять работникам этого концентрационного лагеря. Человек, подвешенный за руки, вывернутые в суставах, слабо пошевелился. Штандартенфюрер подошел к нему, внимательно рассматривая его тощую фигуру. Лицо мужчины было залито кровью, и больше походило на месиво.

— За что осужден? — в ночной тишине голос прозвучал особенно громко.

— Коммунист!

Охранник остановился перед начальником в ожидании указаний.

— Снимите его и отнесите в барак.

С готовностью кивнув, солдат бросился к виселице, торопливо отвязывая тощее тело, которое через несколько минут мешком упало на землю. Он с трудом дотащил буйного коммуниста до деревянных трехъярусных нар барака, и поспешно вернулся к ожидавшему его начальнику.

— Надеюсь, при следующей встрече вы будете вести себя как должно солдату рейха, юнкер. Иначе мне придется доложить о вас. Проводите.

Охранник кивнул, схватился за горло и побежал к главным воротам лагеря, уже украшенным фразой, которую вряд ли кто-то, из видевших ее, когда-нибудь забудет. «Arbeit macht frei».

* * *

Оказавшись за воротами лагеря, Элис и Эдвард пошли молча. И когда зловещая пустынная площадь лагеря Дахау осталась далеко позади, Милн оглянулся на притихшую Эл, чье лицо было бледным и замкнутым. Как и прежде, он взял девушку за руку, желая скорее уйти из этого рукотворного ада. Солнце неспешно просыпалось ото сна, когда они вернулись к «Мерседесу». Где-то вдалеке запели ранние птицы. И впервые за все время, что длилась их вылазка, Элисон посмотрела на Милна.

— Ты в порядке?

Густые рыжие волосы упрямо закачались из стороны в сторону, и в следующий миг оказались под руками Эдварда, словно багряный шелк, разлитый в солнечном свете. Элис крепко обняла его, и застыла на месте, смотря невидящим взглядом в далекий обломок летнего неба, с белеющим на его краю кучерявым, пышным облаком.

Эдвард не помнил, когда улыбался так в последний раз, а Эл, сидя за столиком кафе напротив него, сказала, что он похож на мальчишку, укравшего сладости и далекого от раскаяния за свое преступление. Он рассмеялся, и его яркие глаза засветились настоящим теплом.

— Харри?

Если бы не Элисон, которая первой обернулась на женский голос, Милн вряд ли бы расслышал свое немецкое имя, — так он был увлечен тем, что происходило в настоящую минуту. Высокая блондинка подошла ближе, с улыбкой рассматривая Кельнера. Проследив за взглядом Элис, Эдвард наконец-то вернулся в реальность.

— Ханна?

Блондинка засмеялась и закружилась. Пышный подол белого платья, сделав несколько кругов, плавными волнами опустился вокруг ее стройной фигуры. Несколько секунд Харри, — серьезно, — и Ханна, — с полуулыбкой, — молча смотрели друг на друга.

— Познакомишь меня? — спросила девушка, указывая взглядом на Агну.

— Агна Кельнер, моя жена. Агна, это Ханна Ланг…

— Любовница Харри Кельнера.

Блондинка сверкнула глазами, оглядывая фрау Кельнер пристальным взглядом, и с сомнением, словно не веря словам Харри, рассматривая ее.

— Я работаю в больнице лагеря Дахау, я…

— Бывшая любовница. Все в прошлом, мы давно расстались, — уточнил Харри, перекрывая голос Ханны, и, кажется, не слишком удивляясь подобному поведению яркой блондинки. Поднявшись из-за стола, и не дожидаясь, когда им принесут заказ, Харри сказал, смотря на жену:

— Агна, пойдем. Нам пора.

Фрау Кельнер не сдвинулась с места, и посмотрела сначала на Харри, а затем на Ханну Ланг. Изящно встав со стула, Агна, глядя на блондинку таким же пристальным взглядом, каким та пыталась зацепить ее несколько минут назад, отчетливо произнесла:

— Какое интересное у вас прошлое, фройляйн Ланг.

Ханна, которая забыла, что умеет краснеть, возмущенно вспыхнула. И пока она искала подходящий ответ, Харри и Агна вышли из кафе, а потому адресовать его стало уже некому.

Был дождь, самое начало рассвета. Солнце поднималось алым и темным, и его густой цвет, так похожий на глубину раскрытого сердца, окрашивал своим светом все, что было вокруг. Трава, деревья, углы домов, — все стало красным. Капли дождя мелкой дробью били по лицу и быстро сбегали вниз, скатываясь в густую траву. Вот большая капля зависла на краешке его длинных ресниц и упала. Эдвард очень устал, — Элисон это знала. И не могла перестать смотреть на него, — таким невероятным было его лицо в ту минуту. Усталость снесла последние барьеры между ними, и в глазах Эдварда она снова увидела отстраненность, которую уже много раз замечала раньше. Но тогда она быстро пряталась, — за улыбку или за взгляд, отведенный в сторону. Теперь же ей ничего не оставалось, как выйти к восходу солнца, и дать Милну время. На вдох и выдох. Усталость обнажила его лицо, глубокий взгляд голубых глаз больше не избегал ответного взгляда Элисон. И Эл боялась только одного: что каким-то неловким движением она спугнет эту крайнюю искренность, острую и пронзительную, увидеть которую случается не всем, но увидев однажды, забыть ее уже нельзя.

Нахмурившись, Элис тряхнула головой, отгоняя воспоминание. Она чувствовала, как влюбляется в Эдварда, влюбляется против своей воли, и это не нравилось ей. Потому что вместе с влюбленностью приходила ревность, у которой было лицо Ханны Ланг. Да, она помнила слова Милна о том, что та история в прошлом, но…

Вспоминая разговор с Эдвардом о той ночи, которую они провели вместе, она понимала, что ведет себя глупо, — говорит и делает не то, что нужно. А что «нужно»? Элис покраснела, стараясь отбросить навязчивые мысли. Ее «спасибо», вызвавшее у Эдварда сначала недоумение, а затем нервный смех, относилось не к тому, что произошло между ними. Сказав это, она хотела поблагодарить его за ту постоянную заботу и поддержку, которыми он, даже, несмотря на все колючие моменты в поведении и характере Эл, окружал ее. Спасибо — за то, что спас ее от Гиббельса, из рук которого, — Элис это прекрасно понимала, — она бы не смогла выбраться. Если бы не Эдвард.

Но их разговор вышел не таким, как она хотела. Ничего не вышло. Они не знали и не поняли друг друга. Глупо! Как глупо и нелепо все получилось, как стыдно! И как это объяснить Эдварду? И можно ли это как-то объяснить? Элис вздохнула и снова перевела взгляд на журнальную страницу, пытаясь уловить смысл напечатанных слов. Дверь в библиотеку тихо открылась, пропуская Милна.

— Не спишь?

Голос прозвучал совсем близко. Милн, задержавшись, поцеловал Элис в щеку и взъерошил волосы, чем вызвал забавное выражение на лице девушки. Каждое утро она с трудом укладывала непослушные пряди в прическу, и при этом так смешно надувала щеки, что после слишком долгого дня, проведенного в компании нацистов, посещавших с визитами заводы концерна «ИГ-Фарбиндустри», в число которых входила и компания «Байер», — где трудился Харри Кельнер, — Эд не мог отказать себе в удовольствии немного и беззлобно задеть Элис. От возмущения, в такие минуты, ее взгляд переливался блеском и темнел, и Милну очень нравилось наблюдать за тем, как меняется цвет ее изумительных, зеленых глаз.

— Читаю новый номер.

Девушка приподняла журнал «StyL» и улыбнулась.

— Что пишут?

Эд вальяжно устроился в кресле напротив, с удовольствием вытягивая вперед длинные ноги. Элисон быстро пробежала взглядом цитату из речи Гиббельса, но вслух прочитала только заголовок статьи:

— «Немкам — немецкую одежду!». Пишут, что французские фасоны наносят вред как физическому, так нравственному здоровью немецких женщин.

Эдвард усмехнулся, слушая голос Элисон, полный откровенной иронии.

— Ты не обязана была соглашаться на предложение Гиббельса о работе в ателье его жены.

Элис покачала головой.

— Другого выхода не было, ты знаешь. Я не могла отказаться.

С легким плеском глянцевых страниц девушка захлопнула журнал мод, и посмотрела прямо перед собой. В памяти все еще мелькали слова из речи министра пропаганды, процитированные в статье: «Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое — на самом деле, чересчур глубокое — декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен».

То же самое он говорил ей во время медленного танца на недавнем вечере, — очередном, на который Харри и Агну Кельнер снова пригласили. Сказав эти слова, министр оглядел Агну, неуклюже пытаясь обнять и притянуть ее к себе.

Элисон много раз представляла тот момент, когда она снова встретится с Гиббельсом лицом к лицу. Как ей следует вести себя? Что сделать и что сказать? Каким будет ее лицо в эту минуту? Выдаст ли оно то отвращение, которое она испытывала к нему? Какой будет эта встреча?

Нелепой, вот какой она была. Гиббельс улыбался, и, глядя на эту улыбку, можно было подумать, что взгляд его черных глаз стал мягче. Но на самом деле, эти глаза продолжали гореть неутоленной похотью, ведь он не получил то, чего хотел.

Может быть, продолжая преследовать эту цель, во время танца Гиббельс и предложил Агне Кельнер выгодное место в доме мод его супруги, фрау Магды.

Жена министра была первой, и, пожалуй, самой влиятельной женщиной в рейхе, а дом мод находился в самом центре Берлина, на Унтер-ден-Линден. Агна Кельнер не могла отказаться от такого места, не вызвав подозрений. К тому же, она устала от «бесполезного», — как ей казалось, — времяпрепровождения, а с помощью этой работы она наверняка узнает то, от чего Баве уже не сможет молча отмахнуться, — как он уже сделал это при получения нескольких шифровок, отправленных ему агентами.

Если бы он только не верил им, это было бы не так страшно. Но Баве фактически проигнорировал все, что они сообщили за последнее время: о готовящемся перевооружении Германии и о лагере! Тысячи пленных, люди, умирающие под пытками. Он же сам просил их подтвердить эту информацию. И они, рискуя жизнью, все проверили и отправили подтверждение этих негласных слухов. Но Баве молчал. Только однажды, уже спустя какое-то время после получения серии донесений от Эдварда и Элисон, выдавая им очередное задание, он убежденно заметил, что «…это слишком невероятно, у Германии проанглийская позиция, мы в хороших отношениях с их посольством. Таких лагерей просто не может быть».Просто не может быть. Эл со злостью растерла щеки.

На их предположения о том, что Дахау — лишь один из лагерей, и что в дальнейшем их может стать больше, — слишком уж удобной для Грубера и его сторонников была эта «мера воздействия», — Баве тоже ничего не ответил. Элис помнила, как прочитав отвлеченный ответ начальника, из которого следовало, что все сделанное ими было пустой тратой времени и сил, она заплакала. А потом пришла в такое бешенство, что когда услужливая Эльза спросила перед уходом, что фрау Кельнер хотела бы на завтрак, Элисон слишком спокойным тоном сообщила домработнице, что Агна и Харри Кельнер в ее услугах более не нуждаются.

При этих словах фрау Агны женщина побледнела, рот ее смешно раскрылся, видимо, желая произнести какие-то слова, а потом так же беззвучно закрылся, — словно у глубоководной рыбы, которая из-за давления воды живет с выпученными глазами, и оттого выглядит особенно глупо.

Вполне возможно, что Харри остановил бы Агну в этот момент. Но его не было дома, и бедная Эльза вынуждена была уйти из особняка Кельнеров с мыслями о том, что, окажись хозяин дома, он непременно бы поставил свою жену на место, защитив ее, Эльзу, от несправедливости злой фрау. Узнай она, что новость о ее увольнении действительно не обрадовала Кельнера, она наверняка была бы счастлива. Но недолго. Потому что злая маленькая фрау, даже не дослушав предостережение супруга о том, что это решение может иметь «последствия», стремительно подошла к Харри, и пылко сказала:

— Может быть, ты и привык, что за тобой следят. Но я не привыкла к тому, что, стоит мне выйти из спальни, она бросается в комнату, чтобы проверить простыни!

На этом их разговор об Эльзе закончился. Харри нечего было возразить. Помолчав, он только спросил о новой прислуге, и Агна сухо сообщила ему, что знает девушку, которая с радостью согласится на эту должность. О том, что эта девушка — еврейка, которой уже однажды грозило гестапо, она тактично умолчала. Эдвард знал, что Элисон была права, уволив протеже Гиринга. Но он так же знал и то, что министр может воспользоваться этим в своих целях. Вот только в каких и — когда? Это мог знать только сам рейхсмаршал.

— Агна? — Милн наклонился вперед.

Зеленые глаза посмотрели на него сквозь пелену далеких мыслей.

— Пожалуйста, будь осторожна.

Элис улыбнулась.

— Буду.

…Их пост в долине Уэргла блокировали рифы. В войне Франции и Марокко рифов называли «повстанцами», французов — «легионерами», а Эдварда Милна, которому тогда, в 1925 году, было девятнадцать, знали под именем Себастьяна Трюдо. И если верно, что по владению сложным, — из-за его фонетики и своеобразного звучания, — французским языком проще всего вычислить «не француза», то у Милна не было с этим проблем: он родился и до двенадцати лет жил в Париже, а значит, был настоящим фарангом.

…Годы спустя историки подсчитают, что в той страшной битве рифы блокировали более шестидесяти французских постов. Но командование было уверено в силе своей армии, ведь уже около года солдаты строили здесь укрепления, которые, по донесениям их генералов, могли выдержать любую атаку «повстанцев», не желавших более находиться под гнетом Франции. Донесения были лихими, а путь к водоводу был отрезан три бесконечных дня назад. И Себ уже не мог держать оборону поста так, как следует. Так, как того требует командование. Потому что у него не осталось воды.

Ни капли.

Трюдо уже знал, как мучительна такая смерть. Медленная, она сводит человека с ума. Но, может быть, он зря волнуется, и все закончится гораздо быстрее, чем он думает? На чудо в виде французской авиации, сбрасывающей лед прямо на блокированных противниками французов, он не очень надеялся. И вот еще вопрос, — думал Себ, сползая в пыльный, песчаный окоп, — какая смерть лучше: от жажды или от удара куском льда, который иногда, падая с большой высоты, попадал солдатам прямо в голову?

Глядя в ночное небо, Трюдо улыбнулся. Звезды мерцали подобно карте. И если эти звезды станут последним, что он увидит на земле, что ж, значит, так тому и быть. Он не был фаталистом. Как и не был хорошим солдатом. Он часто со смехом думал о том, что стреляет хорошо только в сравнении с рифами, — к которым у него не было даже легкой неприязни, — потому, что они чертовски плохо управлялись с захваченными у них, французов, пулеметами.

Но неужели это — все? Его плечи в светлой форме, облитой чаем для лучшей маскировки несколько дней назад, затряслись от беззвучного смеха. Он рос в Париже, потом — в Ливерпуле. С успехом и прилежанием окончил один из лучших колледжей Великобритании, и… сидел в окопе на краю земли, окруженной людьми, которые всего лишь выполняли свой простой человеческий долг, — пытались защитить свою землю от захватчиков. В плотной ночной темноте Себ тщетно пытался рассмотреть чайные пятна на своей форме. Каким же безумцем нужно быть, чтобы вот так глупо использовать чай! Чай — это почти вода, его можно пить. В Великобритании его пьют часто и много, из крохотных изящных чашечек, которые так задорно звенят, когда ударяются о блюдце.

Дзинь!

В ушах зазвенело, голова дернулась в сторону. Он упал. На левую сторону. Жалко, что все — так. Жарко! В Итоне ему прочили «большое, светлое будущее». А умирать приходится в полной темноте. Вот бы собрать ее в кулак и обменять хотя бы на глоток чая. Хотя бы один глоток. Но вряд ли это получится, — его манеры теперь далеки от прошлого изящества. Но, будь у него чай, он выпил бы его очень медленно, пробуя каждую каплю на вкус, так, чтобы она пропитывала губы. Мысли путаются, он снова улыбается. Как странно, что он думает о чае, правда? Раньше Милн считал, что в последнюю минуту «вся жизнь проходит перед глазами», но нет, — только чай. О воде он думать боялся. При мысли о чистой, пресной, прозрачной воде можно было сойти с ума.

А еще было страшно думать о маме. Он хотел думать о ней, но не мог. Это было почти так же мучительно, как мысли о воде. Поэтому он думал о чае. Это почти вода. Его можно пить.

В голове Трюдо, ставшей от жажды такой глупой, была еще одна мысль. Но теперь это не важно. И все же, если вернуться к ней? Вот она, висит на крючке, как красивая белая шляпа с широкими полями.

Любовь.

Не подумайте ничего такого, конечно у него были девчонки. Когда стал старше — девушки. Ему хотелось вспомнить хотя бы одно из их лиц, но перед глазами была только темнота. «…Все репрессии должны проводиться немедленно и сурово. Нельзя останавливаться перед сожжением деревень и посевов, так как опыт показал, что великодушие истолковывается как слабость и побуждает марокканцев к новым нападениям». Так воевала французская армия. И он, Себастьян Трюдо. Или Эдвард Милн?

Дзинь!

Новый залп. Теперь ближе. Значит, скоро рифы придут за ним. Ярость их так огромна, что они наверняка станут его пытать, только вот вряд ли он сможет им что-то сказать, даже если захочет, — языком уже не пошевелить. Но, может, они просто застрелят его? Это будет настоящим милосердием с их стороны. А ведь это забавное совпадение: французы отрезали рифов от их пастбищ, отчего скот, который они успели спасти, умирал без воды, а теперь рифы перекрыли французам доступ к воде, отчего теперь умирают они. Выходит, нет никаких различий между животными и людьми, и все они — скот? Вода. Нет, о ней думать нельзя. Себ потрогал шрам на шее. Первый. В память о Марокко. Рука безвольно падает на песок, глаза закрываются. А все-таки странно, что ночи здесь, в Марокко, холодные. Он думал, они будут теплее. Он вообще много о чем думал…

Дзинь!

Эдвард рывком сел на кровати. Опять этот сон. Его тогда спасли, он остался жить. Теперь он на другом конце земли, а Марокко далеко.

Нет.

Всегда близко.

Милн нервно выдохнул, прислушиваясь к ночной тишине. Эл спала, повернувшись к нему лицом. Уличный фонарь по-прежнему бросал свой свет в окно их спальни, и в его электрическом свечении шелковая сорочка Эл казалась жемчужной. Зажигалка приятно щелкнула, выкидывая язычок огня вверх. Эдвард жадно затянулся сигаретой. Кто его вытащил из песчаного окопа? Он не знает. И снова возвращается взглядом к Эл. Как хорошо, что она мирно спит. Докурив сигарету, протяжными, длинными глотками он пьет воду из стакана, с наслаждением чувствуя, как она мягко обволакивает горло, и одна капля остается на губах. В свете фонаря вода тоже кажется жемчужной. И мысль о том, что из-за нее может идти война, не кажется Эдварду глупой: тогда, в долине Уэргла, так и

было. Бретелька от сорочки падает с плеча Эл. Осторожным движением он поправляет ее, ложится на спину, закрывает глаза. Разъяренные рифы еще далеко, и пока он может поспать.

Рабочий день в Deutsche Modeamt подошел к концу. Девушки — швеи, или, как их называли раньше «модистки», расходились по домам. Был конец ноября, и на улицах главного имперского города темнело так рано, что благоразумные фройляйн и фрау мечтали поскорее оказаться дома. Конечно, с появлением гестапо само понятие безопасности, как, впрочем, и индивидуальности, стало весьма условным, но, все же, выбирая между центральной улицей Курфюрстендамм, — ее берлинцы сократили до более легкого Кудамм, — и трамваями, которые в вечерние часы были похожи на быстроногих огромных светлячков, дамы выбирали последнее.

Агна задержалась, поправляя брошь в виде скарабея на темно-синем пальто, и увидела в зеркале Магду Гиббельс. Глядя на фрау Кельнер, статная блондинка неспешно приблизилась к ней, и, помолчав, заметила:

— Вы неплохо справляетесь, фрау Кельнер. Для такой молодой женщины, как вы, совсем неплохо…

Супруга министра сделала круг, осматривая лицо и фигуру Агны.

— Я понимаю, что в вас нашел мой муж.

Увидев, как вспыхнуло лицо девушки, она поспешно добавила:

— Не пугайтесь, Агна. Я не в претензии к вам. Напротив, чем больше нового поколения мы создадим во славу рейха, тем лучше. Конечно, вы совсем не похожи на арийку, — рука фрау Гиббельс коснулась светлых волос своей хозяйки, уложенных в высокую прическу, — но глаза у вас… удивительные.

Женщина взяла Агну за подбородок, всматриваясь в ее лицо, и начала новый круг возле жены Кельнера.

— Мне очень жаль, что я не похожа на истинную арийку.

Подбородок Агны устремился вверх, она внимательно смотрела на Магду Гиббельс.

— Да, жаль. Но ваш муж… Ваш муж очень красив. И я рада, что он встречается с Ханной Ланг: она блондинка, весьма привлекательна, и хорошо, что вы понимаете, насколько нашему рейху нужны новые люди. Уверена, вы не в претензии в сложившейся ситуации, и понимаете, как это важно для нашей великой страны, — делиться кровью и способствовать появлению на свет большего количества правильных людей, истинных арийцев.

Фрау Гиббельс посмотрела в зеркало на лицо Агны, медленно закурила сигарету и отвернулась, уходя прочь. Изящный знак рукой, который она оставила на прощание, означал лишь одно — аудиенция окончена, слуги могут идти домой.

* * *

Выйдя из здания модного дома на бульвар, Агна на мгновение задохнулась от порыва холодного ветра и плотнее завернулась в пальто. Черный «Хорьх», припаркованный через дорогу, послушно ждал ее, чтобы отвезти домой. Звонкий стук ее каблуков стих: девушка остановилась у машины, и, достав ключ, поднесла его к автомобильной двери. Но открыть замок никак не получалось, и маленький блестящий ключ снова и снова падал на булыжную мостовую. Агна, наконец-то вставив ключ в замочную скважину, уже почти повернула его, когда за спиной раздался голос:

— Фрау Кельнер!

Она узнала его. Такой вкрадчивый, обволакивающий голос она слышала только у одного человека. Александерплатц, первый день в Берлине.

— Господин рейхсмаршал? — Агна повернулась, отвечая на приветствие улыбкой.

— Маленькая фрау Кельнер!

Мужчина приблизился к ней, и в ярком свете уличного фонаря высветилась правая половина лица Херманна Гиринга. Агна почувствовала сильный запах алкоголя, но лицо ее не изменилось. По крайней мере, она очень надеялась на это.

— Не ожидал вас здесь увидеть!

Толстая фигура министра покачивалась, словно гонимая ветром, но фосфорический блеск его лукавых глаз означал, что любимец публики, дядя Херманн, накачан наркотиками до отказа. Решив, что для вступления слов вполне достаточно, он прямо заявил, что ему нужен Харри Кельнер.

— Видите ли, фрау-у-у…

Влажные губы Гиринга сложились в трубочку у самого лица Агны.

— Мне он очень нужен, фрау Кельнер. Видите ли, когда я принимаю наркотики, то становлюсь крайне нетерпеливым. Но когда у меня нет наркотиков…

Голос мужчины сорвался, и министр перешел на шепот, наклоняясь к девушке.

— Это… чрезвычайное положение, требующее чрезвычайных… мер…

Гиринг помолчал, улыбаясь испуганной девушке, и прижал ее к машине, с силой заводя правую руку Агны ей за спину.

— Я могу… я все, все могу, знаете ли… я…

Свободной рукой Гиринг рванул Агну к себе, и пуговицы от ее пальто, как звонкие мячики, запрыгали по бульвару.

— Я докажу, что и это я мо…

Рядом с ними раздался дребезг велосипедного звонка, и секунду спустя бравый летчик грузно упал на дорогу, сильно ударившись головой о землю. Две пары испуганных глаз следили за недвижной, толстой фигурой: зеленые и карие. Мальчишка, свалившийся с велосипеда и протаранивший Гиринга, в ужасе смотрел на Агну, ожидая ругани и криков. Но она, тряхнув головой, с силой зажмурила глаза, а открыв их, увидела все то же: Гиринг, сбитый резвым велосипедом, лежит на центральной улице главного города мира без движения. Изо рта его текла тягучая слюна, но он был вполне жив. Не то, чтобы кто-то из этих двоих стал проверять пульс рейхсмаршала, но для того, чтобы покалечить такого великого человека, нужны были еще как минимум десять таких же взбесившихся велосипедов. И десять мальчишек, которые не умеют ими управлять, но, чтобы этому научиться, выезжают на Кудамм вечером, когда прохожих меньше, а шансов на успешное вождение великов — больше.

Мальчик наблюдал за растерянными движениями Агны и молчал. Девушка, очнувшись, отыскала на земле свою сумочку, достала из нее кошелек, а из него, — о чудо! — настоящие бумажные купюры, рейхсмарки, много рейхсмарок! И вот он, мальчишка с велосипедом, держит в руках мятый денежный шар. А девушка… Девушка обнимает его и крепко целует в обе щеки. На них остаются ее слезы, она оглядывается по сторонам, быстро забирается в блестящий, черный автомобиль и газует так резко, что белый пар вонючим облаком обдает на прощание толстого человека, который уже приходит в себя и что-то бормочет про то, что он может.

Мальчишка, как и Агна, не стал выяснять способностей толстяка. Он оглянулся на жертву дорожного инцидента еще раз, засунул деньги в карманы, и исчез в темноте вместе со своим диким велосипедом так же быстро, как и появился, с надеждой на то, что улица на самом деле была такой пустынной, какой и выглядела.

Приехав домой, он с порога прокричал маме, что фея с зелеными глазами отдала ему все свои деньги, хотя до Рождества был еще целый месяц. О том, что фея поцеловала его, — даже дважды, — он промолчал, решив, что теперь это будет его тайной. Такой же невероятной, как его мама, которая так сильно заплакала при виде рейхсмарок, что лицо, искаженное радостью и болью, словно отделилось от нее. Она погладила его по темным волосам, нежно поцеловала в макушку и сказала, что завтра у них будет настоящий, вкусный хлеб.

* * *

Среди встречающих в лагере Дахау делегацию НСДАП Харри сразу заметил Ханну. Она выделялась на фоне других людей, хотя на ней был точно такой же белый медицинский халат, что и на других работниках исправительного лагеря, в котором заключенных, — с момента последнего визита Кельнера, — стало гораздо больше.

Первые бараки были переполнены узниками, и хотя их обещали выпустить из лагеря в скором времени, Харри знал, что все это ложь: фундаментов для новых бараков было подготовлено слишком много, чтобы этому можно было верить.

Отойдя от основной массы прибывших делегатов, Харри медленно шел вперед, заложив руки за спину и глядя в землю. Вот носок его ботинка, сшитого на заказ из натуральной кожи, ушел вниз, погружаясь в мелкие камешки, ходить по которым бесшумно могли, верно, только ангелы, но не люди. С июня здесь многое изменилось. Виселиц, подобных той, что он и Агна видели той ночью, стало больше: их ряды были выставлены за бараками, а на некоторых из них и сейчас едва заметно корчились обессиленные подобия людей, залитые собственной кровью.

Устрашение и животный ужас, — такова была цель нацистов. Дрожь и страх при виде идеально скроенной, стильной формы с «зигами» и черепом на фуражке, дрожь и страх при звуке подъезжающих к дому машин и лае собак, дрожь и страх каждую ночь, — и уже было не важно, действительно ли испуганные люди слышат топот многочисленных черных сапог, отдающих раскатистым эхом на пустых улицах, или это им только кажется. «Только кажется», между тем, тоже служило главной цели, — так в сознание по капле закладывался страх, разъедая волю и разум человека, который теперь, легко пробежав по мостовой, вполне мог забежать на улицу принца Альбрехта, в дом номер восемь, и рассказать офицерам гестапо об изменниках родины. Ну а если не забегал он, то забегали о нем, — рассказать, шепнуть, доложить и сдать. Люди боялись и несли доносы, а значит, скрупулезно выстроенная система гестапо работала.

Ханна остановилась за спиной Кельнера, и он, почувствовав чье-то присутствие, повернулся.

— Ты оглянулся. Значит, как и раньше, чувствуешь мой взгляд.

Она радостно улыбнулась, быстро посмотрев по сторонам.

— Я рада тебя видеть, Харри. Я очень скучала.

Кельнер промолчал, уставившись на носки своих ботинок.

— Значит, ты здесь, с ними?

Он понял ее вопрос: «насколько высокое у тебя положение?» — вот, что она спрашивает на самом деле. Не желая говорить, Харри посмотрел на белый халат девушки и перевел взгляд на ее лицо.

— Может, встретимся?

Ханна выжидающе наблюдала за ним, но он, ничего не ответив, усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Я женат, Ханна.

Кельнер показал левую руку, на которой блестело кольцо.

— Я в это не верю! Слышишь? Я поверить не могу, что ты женат на этой мелкой девчонке! Ты же говорил, — помнишь наш последний разговор, после которого ты бросил меня? — что не хочешь семьи, и никогда не женишься «ни на какой женщине»! — Ханна перешла на крик. — Так что изменилось, Харри Кельнер? Что?!

Харри посмотрел по сторонам, радуясь тому, что у этой сцены нет ни одного свидетеля, кроме него и фройляйн Ланг, и спокойно сказал:

— Женщина.

Ланг недоуменно взглянула на него.

— Я этому не верю. Нет!

— Ты не веришь этому, а я не верил, что ты будешь устраивать дешевые сцены. Тогда, в кафе, и сейчас.

Харри посмотрел на девушку.

— Все в прошлом, Ханна. Все кончено. Не вмешивайся в мою жизнь.

Он уже сделал несколько шагов, когда снова услышал голос Ланг.

— А что ты сделаешь, если вмешаюсь? Что ты сделаешь?!

* * *

Тем вечером в «доме на Кудамм» людей было гораздо больше, чем он мог в себя вместить. В огромных залах стоял невероятный шум, — переплетение тостов, смеха, пьяных голосов, сальных анекдотов и всего того, что обычно произносят люди, изображающие излишнюю радость при виде шнапса, шампанского или друг друга.

Для Харри и Агны Кельнер вечер был очень удачным: никого из тех, кто своим взглядом отмечал в невидимом журнале их присутствие, не было. Гиринг, Гиллер, Гиббельс, и даже его жена отсутствовали, и все выглядело так, будто никто не знал, где они.

Уходя из дома, в котором Кельнеры пробыли около часа, Агна услышала, как чей-то пьяный голос сказал: «Наверное, они опять в своем за… замке».

Эдвард удивленно наблюдал за тем, как Элис вытянула из его портсигара сигарету и наклонилась к огоньку зажигалки, прикрытому от ветра его рукой. Сейчас они были далеко и от Кудамм, и от Груневальда, — где-то на ночном, загородном шоссе. Элис даже не знала точно, где именно.

— Давно ты встречаешься с Ханной?

Она посмотрела вверх, чтобы поймать взгляд Эдварда, что было совсем не трудно, потому что он сам непонимающе смотрел на нее, сведя брови на переносице.

— Мы встречались раньше, примерно полгода.

Пламенный кружок сигареты Милна описал в темноте траекторию, и застыл на месте.

— А ты? Давно куришь?

— С сегодняшнего дня.

Элисон прошла вперед, развернулась, и медленным шагом вернулась к Милну.

— Если ты хочешь быть с ней, я…

К удивлению Элис, ее голос сорвался, и она не смогла договорить.

— О чем ты?

— Магда Гиббельс видела вас. Правда, она не уточнила подробностей, но, думаю, все и так ясно.

— Агна, послушай…

— Не трогай меня!

Эл закричала, когда Эдвард коснулся ее руки.

— Меня никто не смеет трогать! Никто!

Выкрикнув слова излишне четко, она обошла Эдварда, и побежала к машине.

— Кто он? — спросил Милн, когда Элис перестала плакать.

Ему, не раз видевшему, как могут вести себя иные мужчины с женщинами, не нужно было объяснять, что за словом «никто!» стоит вполне конкретный кто-то.

— Кто он? — вопрос прозвучал настойчивее.

— Ты ничего не сможешь ему сделать, и он… не успел.

* * *

Они вернулись в Груневальд ночью. Эл, измученная переживаниями, заснула мгновенно, а Эдвард, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, переоделся и вышел из дома Кельнеров, и на скорости более ста километров в час погнал «Мерседес» к дому № 34 на Кайзердамм. После долгих расспросов Элис наконец-то назвала имя, а потом обняла Эдварда, и только это немного замедлило его гнев. Теперь же, круто разворачивая «Мерседес» на площадке перед домом Гиринга, Милн был очень рад, что сейчас его никто не задерживает. Он удивительно легко, — до абсурда, — проник в комнаты министра. Хотя «проник» — это, пожалуй, слишком громкое слово. Просто по пути на второй этаж фешенебельного дома ему никто не встретился.

Может быть потому, что охранять дядю Херманна было не самым приятным занятием, а охранять пьяного дядю Херманна, обколотого наркотиками, — тем более. Невменяемый министр, — вот что увидел Милн, когда остановился у края красивого персидского ковра. Золото, хрусталь и снова золото, — такими, в общем обзоре, были покои рейхсмаршала, давно переставшего быть героем войны. Пара золотых шприцов с остатками наркотика валялась возле его толстого тела, нелепо растянутого на ковре рядом с кроватью.

Несколько минут Эдвард молча смотрел на него, решая, что именно стоит с ним сделать, как вдруг тело у его ног пошевелилось, собралось с силами и бессвязно пробормотало:

— Ка-а… Ка…рин…

Рука с толстым запястьем потянулась к ноге Милна, и на удивление крепко вцепилась в лодыжку блондина.

— Ка-а-а…

— Нет, Херманн, это не Карин.

Взгляд Гиринга никак не мог сфокусироваться на высоком человеке в черной одежде, но он без слов понял не прозвучавший вопрос, сказав:

— Потому что она умерла. Умерла, слышишь!

Рука медленно разжалась, выпуская ногу Милна, и Гиринг зашевелился в тщетных попытках узнать автора этих слов или хотя бы голос, который их произносил. Эдвард, опустившись на колено, крепко схватил его за волосы, и произнес тихо, вдавливая каждое слово в мозг министра, разъеденный наркотиками:

— Ты понял меня, Гиринг?

Эдвард с ненавистью посмотрел в плывущие перед ним глаза. Вялый кивок головы, и губы, сложенные трубочкой беззвучно ответили «да», и Милн продолжил:

— Если ты еще раз тронешь Агну Кельнер, я сдам твое секретное досье фюреру, а потом вобью гвозди в твою голову и подвешу тебя на Александерплатц, пока твои руки не выйдут из суставов, и ты не попросишь меня о смерти.

Он с отвращением отбросил в сторону голову Гиринга, которая без его поддержки замоталась из стороны в сторону, и на мгновение закрыл глаза. Снова наклонившись к министру, Милн прошептал:

— Я очень надеюсь, Херманн, что ты запомнил мои слова.

Рыбий бессмысленный взгляд, такой лукавый без наркотиков, наконец-то остановился на лице Милна, и тонкие губы министра произнесли:

— Да… Гейдрих. Но моя Ка-рин…как она могла…

Эдвард не стал его слушать. Он вышел из дома Гиринга так же свободно, как и вошел. И, садясь в «Мерседес», точно знал, что министр услышал и понял его. Да, Гиринг принял его за Гейдриха. И так даже лучше. Ибо Гейдрих был самым лютым из всех возможных нацистов рейха. Тем, кого боялся не только Гиринг, но даже сам невозмутимый Гиллер.

После порывистого холодного ветра над Берлином рассыпались крупные хлопья снега. И когда Эдвард вернулся в Груневальд, площадка у дома, где он обычно оставлял машину, была покрыта тонким, снежным ковром. Удивленно оглянувшись по сторонам, он заглушил мотор автомобиля и ступил на снег, с забытым радостным чувством разглядывая след, оставленный его остроносым ботинком на белой поверхности. Ветер легко растрепал волосы Милна, и щедро осыпал их снегом до тех пор, пока он не зашел в дом. Оказавшись в прихожей, он не сразу смог разглядеть обстановку дома, уже ставшую привычной.

Круглый деревянный столик на изогнутых ножках, покрытый лаком. На нем, в высокой вазе с бело-синим орнаментом, всегда стояли свежие цветы. Чаще других — темно-красные розы, они нравились Эл больше всего. Даже привыкнув к полумраку, Эдвард не сразу открыл глаза. Сначала в памяти мелькнуло воспоминание: Элисон благодарит его за розы, с радостной улыбкой берет цветы в руки, и, вдохнув их аромат, говорит, что это, конечно, «ужасно банально» — любить розы, но что же делать? Слегка пожав плечом, она уходит в гостиную за вазой, но остановившись через пару шагов, оглядывается на Эдварда, улыбаясь широко и счастливо, совсем по-детски. От воспоминания по губам Милна скользнула теплая улыбка.

В окружающей тишине гостиной, ведущей в столовую, он с опозданием различил щелчок. А когда узнал этот звук, застыл на месте, медленно поворачивая голову в сторону, и заводя правую руку за спину, где был спрятан пистолет.

Затвор точно такого же вальтера, который Милн достал из-за спины, снова щелкнул. Эдвард был уверен, что слышал, как внутри пистолета звякнула возвратная пружина, надетая на ствол.

— Элисон, положи пистолет.

Милн медленно вывел правую руку вперед, раскрывая ладонь.

— Я Агна, Харри. Пожалуйста, отойди, я совсем не хочу тебя ранить. 

Девушка повернула голову вправо, и подняла ее высоко вверх, крепче сжимая рукоять вальтера. Пожалуй, слишком высоко, подумал Эдвард, отмечая  про себя, как лихорадочно пульсирует вена на шее Эл. Кровь толчками билась в вене, словно живое, отдельное от нее, существо. Эдвард нервно выдохнул воздух из легких, делая два плавных шага вперед.

— Что ты делаешь?

Он знал, что фраза звучит нелепо, но именно такие вопросы часто помогали ему отвлечь человека с оружием в руках от намерения выстрелить. Тонкие пальцы Элис снова перехватили рукоять, крепче сжимая пистолет.

— Я подумала, что мне нужно больше упражняться в стрельбе, Харри. Но ты не бойся, — Элисон перевела на него блестящий взгляд, — я здесь еще не стреляла. Хотя, — девушка улыбнулась, — я должна быть готова, когда они снова подойдут ко мне.

Она посмотрела в зеркало, висевшее на стене с каким-то странным выражением, — то ли ненависти, то ли отвращения. Рассматривая свое лицо в блестящей поверхности, Элис упустила момент, когда Милн беззвучно подошел к ней и встал под дуло пистолета, закрывая ее отражение в зеркале.

— Стреляй, Эл.

Голос был сухим, почти беззвучным, и плотная ткань черного пальто, еще блестящая от растаявших снежинок, закрыла круглое выходное отверстие вальтера.

— Что ты делаешь?! — Элисон вздрогнула. — Отойди!

— Ты когда-нибудь стреляла в человека, Эл? — Эдвард смотрел на нее, не отрываясь. — Может быть, убивала?

Ее правая рука дрогнула, хватка слегка ослабла, но этого было вполне достаточно: Эдвард легко, — и так ловко, что Элисон даже не успела различить его движений, — забрал у нее пистолет, нажал на кнопку внизу рукояти, и, сбросив на свою ладонь магазин с патронами, спрятал его в кармане пальто.

— Они не придут за тобой, Эл. Я обещаю.

Не глядя на Милна, Эл беззвучно заплакала.

— Со мной что-то не так, да? Со мной что-то не так… Тебе не кажется?

Элисон посмотрела на Эдварда глазами, полными слез, и снова вернулась к своему отражению в зеркале.

— Я так хотела его найти, Харри. Так  хотела! Помнишь, ты разозлился на меня? Ты…. — тяжелый вздох ненадолго остановил быстрый поток слов, — …злился на меня, потому что я искала фрау Берхен, помнишь?

Эдвард кивнул, ожидая продолжения.

— Я нашла ее. Но она… сделала вид, что не понимает меня. Не захотела помочь. Людям очень страшно. Я даже не могу найти его, я бесполезна! И ты…— Элис повернулась к Эдварду, не замечая, как слеза бежит по щеке, — …рискуешь из-за меня своей жизнью… Ты был у него, да?

Милн кивнул. Его лицо исказилось от боли, словно муки Элисон стали его собственным кошмаром.

— Он не придет и не тронет тебя. Ни он, и никто другой.

Девушка вздрогнула, широко раскрыв глаза, и Милн, продолжая тихо говорить, приближался к Элисон до тех пор, пока не зашептал ей на ухо, склонив светлую голову вниз, и обняв за девушку плечи:

— На всякое зло, Эл, есть зло большее, но иногда оно может служить добру. Все они боятся Гейдриха, и Гиринг принял меня за него. Он не посмеет больше подойти к тебе, обещаю.

Каждое слово Эдвард произносил так убежденно, как только мог. Горячий шепот вылетал из его губ, касался кожи Эл, и постепенно успокаивал ее. Остановив на лице Эдварда блестящий от слез взгляд, она решилась сказать о том, что не давало ей покоя:

— Прости меня. Прости, что повела себя так глупо, это «спасибо» тогда…

Окончательно смутившись, Эл провела рукой по горячим щекам и опустила голову вниз, растирая ладонь о ткань домашнего платья.

— …Я хотела поблагодарить тебя за то, что ты всегда мне помогаешь, за то, что ты спас меня из той комнаты, а не за то, что… я не хочу, чтобы ты думал, что я о чем-то жалею.

Эл посмотрела на Эдварда, не позволяя себе отвести взгляд от его лица, и боясь того, что увидит в глазах Милна осуждение или злость.

— Я ни о чем не жалею, и я не хочу, чтобы ты думал, что я использовала тебя тогда! Я не…

Милн смотрел на нее с такой теплотой и сочувствием, что сердце Элис замерло.

— Я не думаю об этом, Эл. И никогда так не думал.

— Правда?

— Правда.

...Они говорили обо всем на свете, и еще о большем молчали. Темнота помогла расслабиться, а в тишине спальни, в отсветах уличного фонаря, который то и дело заглядывал в окно, их глаза светились, встречаясь друг с другом. Эл, набравшись смелости, спросила о Ханне, и узнала, что после той встречи в кафе Мюнхена, она и Эдвард виделись лишь однажды.

— Сомневаюсь,  — отозвался Милн, прикуривая сигарету, — что встречу в лагере можно считать «свиданием», как тебе о том сказала Магда Гиббельс.

Выдохнув сигаретный дым, он с улыбкой посмотрел на Элисон.

— Ханна в прошлом, фрау Кельнер. Я влюблен, и это безнадежно.

— Почему? — Эл затаила дыхание, чувствуя, как на щеках выступает румянец.

— Она очень строптива, и я не уверен, что это взаимно.

Облако сигаретного дыма поднялось вверх, и теперь медленно таяло в розовом луче близкого солнца. Легкий шорох смолк совсем близко. Холодные пальцы Элис осторожно очертили контур его высоких скул. Эдвард улыбнулся, поймал руку Эл, и поцеловал раскрытую, едва дрожащую ладошку.

— Спасибо, Кайла.

Элисон с улыбкой посмотрела на домработницу и поднесла руки к чашке с горячим чаем, наслаждаясь ощущением тепла, которое медленно разливалось по телу. Вздохнув, девушка рассеянно взглянула в окно. Голые ветки деревьев, похожие на длинные, тощие руки, тянулись к небу, словно умоляя его о чем-то. Вчера Эдвард спросил ее, загадает ли она желание на Рождество? Элис только улыбнулась в ответ. Ее по-прежнему не переставало удивлять, как Эд, который до того, как они начали работать вместе, уже успел стать опытным разведчиком, мог так беспечно и легко радоваться предстоящему празднику. Еще совсем недавно она обязательно сказала бы, что это невозможно — говорить о Рождестве и о подарках, когда вокруг происходит настоящий террор.

Werner-Voss-Damm 54а. Темные подвалы двухэтажного, внешне ничем не примечательного здания с узкими, словно растянутыми вверх и вниз пустыми глазницами-окнами. Тюрьма для СА, штурмовиков, чьим лидером был Эрнст Рем.

Грузный, почти одного роста с Грубером, настоящий герой войны: трижды раненный, с изувеченным осколком снаряда лицом, награжденный орденами, — и даже железным крестом первой степени, — вот кому, как считали многие, фюрер тайно и сильно завидовал, вот кому вскоре он лично бросит халат с криком «одевайся!», перед этим избив своей плетью из кожи гиппопотама юного графа фон Шпрети, с которым Рем провел ночь.

Если у истории есть ирония, то она не смывается даже кровью. Потому что Эрнст Юлиус Гюнтер Рем останется в памяти многих современников действительным героем военных действий, тогда как Грубер, при всех своих стараниях, во времена первой войны так и не поднимется выше ефрейтора.

Эл сделала глоток чая, думая о том, что единственным, в чем противники не уступали друг другу, была зверская жестокость расправы с теми, кто находился по другую сторону политических баррикад. «Ночь длинных ножей», которая завершится убийством Рема в тюремной камере, была еще впереди. Но уже сейчас, в канун нового, 1934 года, можно было увидеть и почувствовать, как затягиваются невидимые узлы и взводятся многочисленные курки. Они стреляют сейчас. Об этом же, спустя много десятилетий после окончания второй войны, скажет секретарша Грубера, Траудель Юнге: «Если захотеть, то можно было распознать то, что тогда происходило».

Да, Эл и Эд были агентами, и, — к счастью или, к сожалению, — знали многое из реального положения дел, но Рождество оставалось Рождеством, и у Элисон было одно желание, которое она хотела загадать сегодня в полночь. Ну а сейчас осталась ровно одна минута до передачи новой шифровки от Баве. Элис поднялась из-за стола, проверила, заперта ли дверь в библиотеку, и снова села в высокое кресло. В приемнике зазвучали первые аккорды мелодии Шопена.

* * *

Харри Кельнер очень спешил на встречу со своей женой. Они договорились встретиться недалеко от модного ателье, в котором работала Агна. В канун Рождества на этом месте, как и на многих других улицах Берлина, нацисты организовали пункты выдачи подарков нуждающимся, и со всем радушием, на какое они были способны, — например, поднятой вверх рукой, — приветствовали верных общему делу добровольцев, которые вызвались раздать рождественские сувениры беднякам. Среди этих добровольцев были фрау и герр Кельнер. Вот только Харри опаздывал.

Огибая на бегу угол громадного дома, чье строительство вполне могло сослужить честь главному архитектору рейха, Шпееру, — если бы он не был уже построен, — Кельнер, благодаря своему черному расстегнутому пальто, полы которого от ветра развевались в стороны, был похож на огромную врановую птицу, которая торопится на важное птичье собрание. Впрочем, в собравшейся на тротуаре толпе его интересовала только одна дама. И, если продолжать не слишком оригинальное рассуждение о птицах, то Харри сказал бы, что она похожа на колибри радужного цвета, которую пугает всякое резкое движение, но которая бесконечно красива настоящей, неподдельной красотой.

Агна заметила мужа, когда он, осмотревшись по сторонам, перебегал дорогу. Несколько секунд спустя Харри остановился рядом с ней, радостно улыбаясь. Женщины с интересом оглянулись на него, позабыв о коробках с подарками, на крышках которых был изображен огромный знак свастики.

— Пойдем, — Агна взяла Харри под руку, — все подарки уже раздали.

— Извини, я опоздал, — Кельнер накрыл руку девушки ладонью в перчатке и проследил за отъезжающей от ателье машиной. — Но у меня есть для тебя подарок.

«У меня для тебя тоже», — подумала Элис, вспоминая текст шифровки Баве.

«Продолжайте наблюдение рад что Агна остается в Берлине вы оба нам нужны доложите обстановку».

Эдвард выругался и ударил кулаком в стол. Черт бы побрал этого Баве! Зачем нужно было упоминать о Берлине, тем более в таком тоне? Как будто он или Элисон могли по своему усмотрению просто выехать из города и легко вернуться в Лондон!

— И давно ты хотел от меня избавиться? — Элисон остановилась за его спиной, скрестив руки на груди.

— Я не хотел и не хочу избавляться от тебя.

— Именно поэтому ты просил Баве отозвать меня, не сказав мне об этом?

Эдвард разрезал воздух рукой, и уточнил:

— Сообщение с просьбой отозвать тебя в Лондон я отправил давно, до поездки в Дахау. Потому что я боюсь за тебя. Или ты хочешь сказать, что, учитывая недавние события, я зря беспокоюсь? — Эдвард оглянулся, чтобы увидеть Элисон.

Выражения ее лица часто помогали ему понять то, что она чувствует. Честно говоря, он даже гордился своим умением читать лицо Эл, как открытую книгу. Но сейчас это умение ему не помогло. Девушка подошла к нему, и, смотря прямо в глаза, произнесла медленно и четко:

— А я не верю тебе, Харри Кельнер. О тебе и Ханне Ланг в ателье фрау Гиббельс ходят удивительные разговоры. О том, как славно, что вы снова встречаетесь, ведь вы оба так красивы, и даже похожи. И о том, какими красивыми будут ваши белокурые дети, «настоящий подарок фюреру».

На слове «дети» Элис остановилась и приложила ладонь к животу.

— Ты же понимаешь, что это просто сплетни?

Милн посмотрел на Элисон, будто спрашивая ее, как она может верить таким глупостям.

— Неужели? Тогда что это?

Эл подошла к креслу, открыла сумочку, и протянула Милну черную бархатную коробку.

Открыв ее, он с удивлением уставился на серебряный портсигар, а потом устало прикрыл глаза, уже зная, что увидит дальше. От нажатия на кнопку крышка отскочила в сторону, и он прочел аккуратно выгравированные строчки:

If your spirits

Start to sag

Kiss the wife

And light a fag⁽¹⁾.

Под рифмованными строчками стояла дата — 15 февраля 1933 года. День, когда Агна и Харри Кельнер приехали в Берлин, день их свадьбы.

— Я бы могла подумать, что речь идет об Агне Кельнер, но вряд ли Ханна Ланг имела ввиду ее, когда лично попросила меня передать Харри этот забытый им подарок.

Эл печально усмехнулась собственной фразе, и заходила по комнате, обняв себя руками. Эдвард покачал головой и отбросил портсигар в сторону.

— Нет, нет и нет! Даты не было, это обман!

Голубые глаза встретились с зелеными, умоляя не верить в эту ложь.

— Это уже не важно, Харри. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я никуда не уеду, нравится тебе это или нет.

— Я не обманываю тебя! Это, — Милн кивнул, указывая на портсигар, — Ханна подарила мне, когда я уезжал, но я не принял подарок. Тогда там была только надпись, очевидно, дату она просила сделать позже. Черт возьми, Агна! Не верь им, прошу тебя! Ты же знаешь, что там все неправда, только сплетни и грязь!

Светлая прядь упала на лоб Эдварда, и Элис подумала, что впервые видит его таким взволнованным. Она кивнула, соглашаясь:

— О романах Рема с юными мальчиками, о недовольстве фюрера, о накрашенных мальчиках в притонах Кудамм и пристрастиях Гиринга… Да, знаю. Знаю уже слишком хорошо, Харри. Но дело как раз в том, что не все, о чем распускаются сплетни — ложь. Элисон остановилась, размышляя о чем-то. Потом она перевела на Эдварда взволнованный взгляд, и сказала тихим, сорвавшимся голосом:

— Я беременна.

Останавливая изумленного Эдварда, потянувшегося к ней, Элис прошептала:

— Надо убрать елку, я просила Кайлу не украшать ее. И игрушки с их знаками. Этого в моем доме не будет.

---

1) "Если вам станет грустно, поцелуйте жену и выкурите сигарету.

Вернуться к тексту

Милн замер, словно проверяя, верно ли он расслышал слова Элисон. Улыбка, не успев начаться, соскользнула с его губ, и через мгновение он уже кружил Элис по комнате, смотря на нее, — впервые, — снизу вверх. От неожиданности она вскрикнула, крепко схватила Эдварда за плечи и растерянно улыбнулась. Но вот кружение кончилось так же внезапно, как и началось. Эдвард осторожно, будто в один миг Эл стала хрупкой фарфоровой куклой, опустил ее на ковер, с нежностью глядя на нее.

— Я дурак! Наверное, тебе вредно…

Его голос снизился до шепота, от волнения он задерживал дыхание и, сам того не замечая, говорил обрывками фраз, снова и снова глядя на Эл. Длинные пальцы Эдварда осторожно обводили каждую черту ее лица, неровное дыхание едва уловимыми волнами касалось кожи.

— Боже мой, Эл, малыш!

В уголке его глаза собралась слеза и быстро, — он не успел заметить как, — упала вниз.

Элисон дотронулась до слезы, стирая ее след, как делал Эдвард, если она плакала. Но когда Милн потянулся к ней, чтобы поцеловать, узкие ладони легли на его грудь, устанавливая барьер между ними. Светлая бровь нахмурилась, удивляясь этому жесту, голубые глаза непонимающе взглянули на девушку, которая отрицательно покачала головой.

— Разберись с Ханной, сейчас я ничего не могу тебе обещать.

Уголок ее полных губ приподнялся в неловкой улыбке, как если бы хотел извиниться за такое поведение, и опустился вниз, мелко вздрагивая. Элисон вышла из библиотеки и скоро в гостиной послышался звон, — фрау Кельнер, как и обещала, добралась до новогодней ели, и теперь быстро снимала с ее раскинутых в разные стороны веток игрушки.

Когда Эдвард быстрым шагом вошел в гостиную, елка была почти полностью освобождена от стеклянных шаров и мишуры. Элисон, не заботясь о сохранности украшений, которым нацисты так старательно пытались придать новый особый смысл, разводя по радио долгие эфиры о древнем значении света и огня, встав на стул, сбрасывала в коробку все, что попадалось ей под руку. Огромная ель быстро становилась такой, какой была до всего этого маскарада — темно-зеленая, с пушистыми, бархатными ветками, она вызывала улыбку и восхищение. Вот только бы Элисон смогла дотянуться до огромной уродливой звезды на верхушке! Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост, привстала на носки, — еще чуть-чуть, и она схватит прозрачную вершину, в неровной поверхности которой ее лицо отражалось одним огромным выпуклым глазом… Нога подвернулась, она падала назад, и, не окажись Милна рядом, Элисон угодила бы прямо в коробку с елочными игрушками, среди которых было заметно множество черных крючьев свастики.

Эдвард снова, почти так же, как несколько минут назад, аккуратно поставил Элисон на пол, быстрым взглядом проверяя, все ли с ней в порядке, и только после этого выдохнул, — долго, нервными толчками.

Смутившись, она отошла к столу, который Кайла уже накрыла к праздничному ужину. Уверенная, что хозяйке это понравится, домработница выставила в центре стола большое блюдо с печеньем, форма которого напрочь отбила у Элисон остатки аппетита. Покрытые шоколадной глазурью, мелкие свастики, выпеченные в специальных формах, чей выпуск был увеличен специально к Рождеству, полностью повторяли черные знаки с флагов, развешанных по всему Берлину буквально на каждом шагу. Прежде чем начать говорить, Милн прочистил горло, но на первых словах его голос все равно звучал хрипло.

— Мне нужно уехать, я вернусь к полуночи. Постарайся за это время не навредить себе и… ребенку.

Элисон слышала, как он вышел в прихожую. За плотным шуршанием пальто вскоре послышался ласковый щелчок дверного замка. Элис выпустила из пальцев печенье, упираясь рукой в белую скатерть. Левая ладонь накрыла правую, стараясь унять дрожь.

* * *

Если бы ему сказали, что этот маршрут преодолеть менее, чем за шесть часов невозможно, он оскалил бы свои белые зубы, — в насмешку над теми, кто не верит в способности «Мерседеса», — точно такого же, как у маленького фюрера с черной челкой, слетавшей на его круглый лоб нелепой кляксой всякий раз, когда он мотал головой из стороны в сторону.  Пятьсот четыре километра по прямой, разделяющие Берлин и Мюнхен, Кельнер преодолел за два часа пятьдесят минут. Еще две минуты и тридцать секунд ушло на то, чтобы доехать до того кафе, в котором он и Агна останавливались на обратном пути в Берлин, после посещения лагеря в Дахау.

Ханна Ланг.

Харри не знал, где именно он сегодня найдет ее, но в том, что найдет, лично у него сомнений не было. Словно следопыт, идущий тропами, на которых только он способен был видеть оставленные знаки, Кельнер зашел в кафе и остановился на пороге, тяжелым взглядом осматривая зал. Его ноздри раздувались от быстрого дыхания, словно он уже учуял запах добычи. Впрочем, так оно и было, потому что Ханна Ланг стояла у барной стойки, справа от него. Улыбаясь бармену, она слегка вытянула губы, очевидно, произнося слово «zwei», потому что после этого слова она оглянулась на девушку, сидевшую за столиком позади нее.

Кельнер бесшумно подошел к Ханне и остановился за ее спиной так близко, что она едва не облила его светлым пивом, когда повернулась, намереваясь вернуться на свое место за столиком. Пена в кружке качнулась в сторону Харри и лизнула его черное пальто своим белым задорным язычком, оставляя на память о себе пивной запах. Перекрывая Ханне путь, Кельнер внимательно вглядывался в ее лицо. Когда-то оно казалось ему красивым, но теперь в этом и было препятствие: оно было слишком красивым. Приторным, как сладкая вата, которую так хочется попробовать в начале, но от которой еще скорее хочется пить. Усмешка растянулась на губах Харри, — с жаждой у него были особые отношения. После Марокко он не подпускал ее к себе, предпочитая и вовсе не есть сладостей, тем более тех, к которым так быстро теряется вкус и желание. Ханна радостно улыбнулась ему, точно такой же улыбкой, как тогда, в Дахау.

— Харри!

Она растерянно, с радостью, посмотрела на Кельнера, и, наконец, сообразив, поставила кружки с пивом на соседний столик, улыбаясь еще шире.

— Как я рада тебя видеть! Выпьешь с нами?

Ханна кивнула в сторону своей знакомой, и перевела вопросительный взгляд на блондина.

— Нет времени. Мне нужно поговорить с тобой.

Светлые глаза фройляйн Ланг весело блеснули, она быстро прошла к столику, сняла со спинки стула пальто, и что-то коротко шепнув девушке, ожидавшей ее, улыбнулась, подхватила сумочку и прошла мимо Харри, останавливаясь впереди него. Взгляд через плечо, и вот уже Кельнер следует за ней. Как легко!

— Где мы можем спокойно поговорить?

Ханна наслаждалась хмурым видом Харри и не спешила с ответом. Подойдя к нему совсем близко, она чуть-чуть приподнялась на носки. Под черными туфельками зашуршал гравий. Губы в красной помаде, оставляя на мочке его уха легкие следы, с жаром прошептали:

— У меня.

Кельнер кивнул, и пошел к «Мерседесу». Открыв дверь с пассажирской стороны, он подождал, пока Ханна, которую роскошный автомобиль привел в громкий восторг, устраивалась на сидении. Она разглядывала отделку автомобиля, прикасалась к каждой детали и радостно улыбалась, снова и снова обращая свое лицо к Харри. Деревянные панели, кожаные сидения, музыкальный проигрыватель, — Ханна прикоснулась ко всему. На лакированных деревянных панелях от ее изящных пальцев оставались легкие следы, которые, впрочем, мгновенно исчезали, стоило им только отразиться на поверхности.

В какой-то момент руки Ханны обвились вокруг Харри, и в темноте автомобиля послышался шепот:

— Так о каком срочном деле ты хотел со мной поговорить, если не удержался, и приехал ко мне в Рождество… — красавица поцеловала Харри в шею, отчего вена на ней напряглась и дернулась, —…оставив свою маленькую жену дома? — она рассмеялась, слегка покусывая мочку его уха.

Харри шумно вдохнул воздух, отодвинулся от Ханны и достал из внутреннего кармана пальто коробку с портсигаром:

— Это ты сделала?

Серебряная крышка переливалась в отблесках уличного света. Губы Ланг довольно изогнулись, она стукнула острым ногтем по крышке и взглянула на сосредоточенный профиль Кельнера.

— Отвези меня, пожалуйста, домой, я очень устала. В лагере сегодня был трудный день. Улица Таль, 19. Холодный дом.

Сглотнув, Кельнер нажал на кнопку зажигания, и мотор «Мерседеса» довольно зарокотал.

Дорога до старого центра Мюнхена заняла совсем немного времени, и скоро Харри и Ханна остановились у нужного дома, расположенного сразу за старой ратушей. Ее острый шпиль по-прежнему указывал в небо. Переживший несколько веков, начиная с четырнадцатого, и огромное множество людей, которые с большой высоты неизменно, на протяжении сотен лет, выглядели по-прежнему крохотно, шпиль молча приветствовал незнакомую пару, до которой, впрочем, ему тоже не было никакого дела. Стоило входной двери закрыться за ними, как круглые часы на вершине башни пробили полночь.

— Выпьешь?

Ханна прошла в комнату, на ходу снимая туфли и отбрасывая их в сторону. Харри отрицательно покачал головой.

— Нет времени.

— О, это я уже слышала, Кельнер! Блондинка откинулась на спинку высокого кресла и со смехом посмотрела на мужчину. — Какой ты стал скучный, Харри! Раньше ты был гораздо веселее… ладно-ладно!

Ханна улыбнулась, когда Кельнер сделал по направлению к ней пару шагов.

— Это я привезла в модный дом портсигар. Согласись, это хороший подарок. Мне обидно, что ты забыл его, когда уезжал от меня в прошлый раз. Поэтому… — блондинка выставила вперед длинные ноги и спустилась в кресле еще ниже, правой рукой расстегивая полупрозрачную блузку. — … я попросила Альму передать подарок тебе.

Блестящие голубые глаза, смеясь, смотрели на Кельнера. При виде его плотно сжатых губ, они заискрились еще больше.

— Агна. Мою жену зовут Агна.

— Пусть так, — прошептала Ханна,  вытягивая ногу и касаясь пальцами стопы Харри. — Но я все равно не верю, что ты женат на ней. Она же совсем еще девочка, почти ребенок. А я, — Ланг наклонилась вперед, чтобы Харри лучше рассмотрел ее грудь, — нет. Помнишь, как мы занимались любовью в том доме, прямо на ковре, у камина? Я тогда снова зашила твой шрам, который тебе разрезали в уличной драке, а ты… Тогда ты был гораздо сговорчивее, Харри. И веселее. Гораздо…

Кельнер прикрыл глаза, и резко наклонившись к Ханне, прижал ее к спинке кресла.

— Да что с тобой?! Что с тобой стало?

Он тряхнул ее за плечи, и женский хохот раскатился по комнате. Несколько минут Ханна молча изучала злое лицо Кельнера, а затем отвернулась, стягивая на груди расстегнутые половинки блузки.

— Все меняется, Харри. Я изменилась тоже.

Кельнер замотал головой, словно отгоняя ее слова.

— Я ничего не хочу знать о тебе, Ханна.

Быстро осмотрев богато обставленную гостиную, он в упор посмотрел на бывшую любовницу.

— У тебя ни черта не получится. Я люблю ее, и с этим ни ты, и никто другой ничего не сделает. Мы оба прекрасно знаем, что у тебя есть довольно состоятельный любовник, чтобы… — Харри махнул рукой в сторону, будто адресуясь к комнате. — … содержать тебя и все это. Так было во время наших встреч, так, уверен, есть и сейчас.

При слове «любовник» Ханна изменилась в лице и нервно сглотнула.

— Именно поэтому ты меня бросил, Харри. Прошу тебя, пожалуйста...

— Нет! — лицо Кельнера исказилось. — Не смей подходить к моей жене. И оставь свои дешевые трюки для того, с кем ты спишь. Понятно?

Харри резко выпрямил руки и вытянулся во весь рост. На его высоких скулах горели красные пятна. Ханна нервно сжалась в кресле, и в комнате повисла тишина.

— Да, — губы со смазанной помадой разлепились, и он скорее понял, чем расслышал ответ.

Кельнер прошелся по большой гостиной, одернул воротник пальто, и снова вернулся к Ханне. Она по-прежнему сидела в кресле, неуклюже сжавшись, только теперь обнимая себя за плечи.

— Он заставляет меня, Харри.

Глаза, полные слез, с отчаяньем посмотрели на Кельнера. Харри присел перед Ханной.

— Кто?

Теперь его голос звучал тихо и так мягко, что слезы быстро-быстро побежали по щекам Ханны. Кельнер осторожно положил руку на ее плечо.

— Я могу тебе помочь?

— Нет! Нет, не можешь! Он готовит что-то страшное, Харри. Они, они-и-и-и-и…

Ханна крепко обняла Харри и громко заплакала. И вдруг, замерев, с силой оттолкнула его от себя, отчего он едва не упал на спину.

— Уходи! Уходи сейчас же! Они там!

Взгляд Ханны стал безумным, она толкала и била Харри.

— Они там! Ты должен быть дома!

* * *

«Ты должен быть дома!».

Эдвард все еще бормотал эту фразу себе под нос, когда вламывался в дом Харри и Агны. На первом этаже особняка было темно и тихо. Он поднес левое запястье к лицу, но в окружающей тьме не смог различить положение стрелок на часах.

«Ты должен быть дома!».

Ступеньки лестницы скрипнули под его тяжелым шагом и затихли. В правой руке Эдварда узким лучом засветился карманный фонарь. Ступая как можно тише, он обошел все комнаты второго этажа, начиная со спальни. Ничего.

И никого. 

Его Эл исчезла.

Милн сбежал по лестнице вниз, рванул дверь на себя, и замер на пороге, едва не врезавшись в двух мужчин. Один из них выкинул горящую сигарету в сторону и посмотрел на Эдварда с улыбкой. Харри Кельнер не успел ничего спросить, — когда его руки одним ловким движением оказались завернуты за спину и скованы наручниками, вопросы задавать больше не требовалось.

Забранные решетками окна высокого грузовика не позволяли хорошо рассмотреть дорогу, по которой его и еще семерых человек, среди которых было две женщины, везли. И без того шаткий грузовик сильно трясло на булыжных мостовых, отчего скованные по рукам узники сильно бились о стены, разбивая лица в кровь.

Улица Принца Альбрехта, 8.

Огромное здание, где уютно расположилась тайная государственная полиция, в желтых отблесках ночных фонарей казалось еще внушительнее, чем при свете дня. Плачущих женщин выволокли на улицу первыми. Передав их в руки охраны, ожидавшей у входа в здание, которое, как и все в тысячелетнем рейхе, призвано было поразить воображение зрителя своим масштабом, конвоиры вернулись за мужчинами. Кельнера вывели последним и толкнули в спину. Под кольцами наручников его запястья давно стерлись, а из губы, разбитой в дороге, еще сочилась кровь, но все это было неважно перед одной мыслью.

«Где Эл?».

Кельнер послушно молчал, осматривая по  пути, — насколько позволяло зрение, — коридоры гестапо, где усердно боролись с противниками режима. До той части здания, где проводили допросы, преимущественно ночные, было еще далеко. Но его вели именно туда, потому что чем дальше они продвигались по многочисленным коридорам, тем чаще и отчетливее были слышны сначала выкрики, а потом и хрипы допрашиваемых. Он и двое его конвоиров шли по огромному залу. Громадные окна, справа и слева от которых были развешаны флаги со свастикой, сочились темнотой. 

Харри прошел мимо бюстов Грубера и Гиринга, на секунду задержав взгляд на ухмылке последнего, учредившего славную тайную полицию почти год назад. И снова вспомнил Эл: то, как дрогнула ее рука, когда он предложил ей выстрелить в него после нападения пьяного рейхсмаршала.

«Где ты?».

Должно быть, эти слова Харри произнес вслух, — один из полицейских ударил его прикладом в спину и дернул в сторону.

— Schweigen!

И он снова замолчал, морщась от боли и спрашивая себя снова и снова — где Эл, где Эл, где Эл? Словно отвечая на его мысли, из коридора, ведущего направо, послышался женский крик, и сердце Кельнера сжалось. Он потерял контроль, ему казалось только одно — они мучают Эл, и все крики, доносящиеся из бесчисленных, — близких, далеких и подвальных камер, — это все она, это ее голос!.. Когда новый женский всхлип донесся до него, он быстро обернулся, словно действительно ожидал увидеть Элисон Эшби. Белое платье и шляпка с вуалью. Но ее не было. Никого не было. Только призрачный ночной крик. Может быть, последний, — столько боли и нечеловеческого страдания было в нем.

Сколько пыток способен вынести человек? От чего это зависит? Он хотел задать этот вопрос своим охранникам, но они не удостоили его взгляда, — лишь втолкнули в одну из камер и, встав на пороге, сообщили о доставке на допрос Харри Кельнера. Те, кто был в комнате, ждали его. Эдвард запомнил улыбки на их лицах и в следующую секунду уже забыл о них и обо всем на свете. Справа от него, на стуле, сидела Эл. Милн счастливо улыбнулся и замотал головой, пытаясь этим движением откинуть с лица растрепавшиеся волосы. И когда ему это удалось, он, наконец, смог рассмотреть фигуру Элисон.

Темно-синее платье с белой линией на воротничке, которое она так часто носила дома, было расстегнуто до талии, а вырез белой сорочки засыпали капли крови. Милн или Кельнер, словно раздваиваясь, зашевелил губами, надеясь привлечь ее внимание, но услышал только одно:

— Schweigen!⁽¹⁾

Человек в черной форме, проследив за взглядом блондина, подошел к стулу, на котором сидела Элисон, и ударил коленом по его спинке, отчего она выпрыгнула вперед, неестественно выгибая спину девушки. Скованные за спиной руки Элисон напряглись еще сильнее, до предела. Из ее груди  вылетел хрип.

— Я Харри Кельнер, сотрудник компании «Байер» в Берлине. На каком основании вы задержали меня и мою жену?

Эдвард неотрывно смотрел на офицера в черной форме, уговаривая себя не поворачиваться вправо, чтобы еще больше не навредить Эл, себе и… ребенку.

— Ну да, а я — Херманн Гиринг!

Офицер рассмеялся, и присел на край письменного стола, наблюдая за Кельнером.

— Приятно познакомиться, герр Кельнер, я — рейхсминистр авиации!

Тонкая рука взлетела вверх, выдавая в воздухе движение, с каким много веков назад поданные кланялись королю.

— Кто вы? — мишура слетела с голоса, теперь он звучал чеканно, словно единый шаг сотен ног на очередном праздничном параде.

— Я уже сказал вам, что я — Харри Кельнер, сотрудник фирмы «Байер» в Берлине.

Офицер наклонился вперед.

— Надо же! Посмотри, Шульц, как они разговаривают, и какие только знают слова: «на каком основании», «задержаны»…

Снова послышался смех, раскатистый и громкий, на два голоса, — полицейский, стоящий у двери, вторил смеху первого. Должно быть, это и был тот самый Шульц. Кельнер повернул голову, чтобы посмотреть на него, когда получил мощный удар в висок слева. Его голова дернулась и наклонилась вперед. Пачкая кожу и белую рубашку, из раны на виске побежала кровь. Первый гестаповец зло выругался, рассматривая замазанный кровью Кельнера кастет.

— Ублюдок!

Рука в черном кителе размахнулась, ударяя Кельнера по другому виску. Голова Харри, которая под светом яркой потолочной лампочки казалась неестественно белой, снова дернулась. Светлые волосы быстро пропитались кровью. Теперь ее было так много, что офицер, изобразив на своем лице крайнюю брезгливость, отошел от блондина  подальше.

Опустившись на стул, он подал знак Шульцу, и тот, подняв с пола ведро, облил Харри ледяной водой. Кельнер задохнулся и закашлялся, пытаясь увернуться или закрыться руками. Но руки были по-прежнему скованы наручниками, и потому он только нелепо скорчился на стуле, западая на правую сторону. Подождав несколько минут, первый офицер положил на стол грязный кастет, и снова вернулся к Харри. 

— Я рад, что вы усвоили урок, и больше не задаете вопросов. Все… — он принялся ходить вокруг блондина, с улыбкой рассматривая неподвижную фигуру Агны. — …рано или поздно усваивают урок. Вот и ваша жена его тоже усвоила. Я надеюсь.

«Гиринг» подошел к девушке, которая все еще была без сознания. Отдав новый знак Шульцу, он подождал, пока тот подтолкнул стул с Агной к столу, и направил слепящий свет от настольной лампы ей в лицо. Девушка медленно пошевелилась, дернула скованными руками и посмотрела туда, где должно было быть лицо полицейского, хотя слишком яркий свет мешал ей разглядеть его. Офицер долго рассматривал Агну, будто решая какую-то занимательную задачу, и взяв ее за подбородок, повернул голову девушки из стороны в сторону. Кровь уже перестала бежать из раны над бровью, но глубокий порез сильно изменил ее лицо, отчего, должно быть, лже-министр счел фрау Кельнер некрасивой, и потому вряд ли достойной быть изнасилованной истинным арийцем.

Железный колокол настольной лампы отвернулся от лица девушки, и она прерывисто вздохнула, даже попыталась улыбнуться, но разбитые губы, слипшиеся от крови, почти не шевелились.

— Скажите, что же мне с вами сделать, фрау Кельнер? Вы и ваш муж ужасно несговорчивые, я бы даже сказал, скучные: говорите одно и то же, повторяя без конца: «Байер», «Кельнер», «Кельнер», «Байер»…

Гестаповец поднес указательный палец к губам и замолчал.

— Придумал! Шульц!

Он азартно взглянул на второго полицейского.

— Включите обогреватель, пусть он немного согреет фрау, она наверняка продрогла в камере, все-таки четыре часа…

«Гиринг» отошел к дальней стене и с интересом следил, как его коллега ловко включает обогреватель на полную мощность. Когда тот раскалился до предела, и Шульц с шипением отдернул руку от защитной решетки, Агну сняли со стула, уложили на живот рядом с обогревателем, предварительно развернув ее голову в сторону решетки, и снова защелкнули железные наручники за спиной. Когда она с неясным звуком попыталась отодвинуться в сторону, Шульц занес над ней ногу в черном блестящем сапоге.

И замер.

«Гиринг», увлеченно наблюдавший за происходящим, громко выругался, и быстро зашагал к двери, на ходу ругая того, кто посмел мешать ему во время допроса.

Дверь резко дернулась, и теперь уже друг Шульца застыл по стойке «смирно», провожая огромными от страха глазами секретаря самого Рудольфа Дильса, руководителя гестапо. Секретарь передал офицеру обрывок белой бумаги, дождался, пока тот прочел слово, написанное от руки, вскинул руку в нужном жесте, и удалился.

— Освободи!

«Гиринг» скомкал листок и швырнул его в мусорное ведро под столом.

— Обоих!

Шульц непонимающе взглянул сначала на напарника, а потом на Агну Кельнер, которую ему не удалось вдоволь помучить, хотя он очень этого хотел, ведь это он привез ее сюда. Вздохнув, он наклонился к девушке, освободил ее от наручников и вывел в полутемный коридор, где она медленно начала оседать вниз, стоило ему отпустить ее.

— Этого тоже! Они не те!

Первый офицер пнул стул, на котором сидел Харри, и, сжав руки на груди, отвернулся к стене, а затем раздраженно взъерошил волосы, отчего идеальный пробор сломался и спрятался где-то в жидких волосах, слишком сильно смазанных бриолином. Шульц вытолкал Кельнера в коридор, и, быстро подхватив под руку Агну, поволок их к выходу из здания. Они долго шли — полутемными, темными и слишком яркими коридорами. Смрадный воздух кружил вокруг, создавая иллюзию свежести. Но, может быть, именно благодаря ему, Харри начал приходить в себя, с трудом поворачивая голову из стороны в сторону, и пытаясь понять, что происходит. Ему повезло больше, чем Агне, которую Шульц тащил с явным усилием, очень досадуя на это обстоятельство.

К тому моменту, когда гестаповец выбросил их на улицу, к Харри вернулось достаточно сил, чтобы попытаться смягчить удар, который Агна получила при падении на булыжную мостовую.

* * *

Говорят, страх удивительно действует на человека. Эдварду Милну было плевать на это, он не думал о том, что именно заставило его преодолеть собственную боль, и, сцепив от напряжения зубы, оторвать Элисон от стертых до блеска камней.

С разбитой головой и с залитым кровью лицом он тащился по алой от восхода улице, изредка посматривая на Эл, — в надежде, что она уже пришла в себя. Высокая арка между двумя домами отчего-то показалась ему знакомой, и он медленно повернул к ней. Время ужасно сжалось, убегая вперед, и на путь, который он раньше легко преодолел бы за минуту, сейчас ушло целых одиннадцать. Если быть точным, как самый настоящий немец, — одиннадцать минут и девять секунд: он проверил время по циферблату разбитых наручных часов. Наконец, полумрак арки вновь сменился светом красного солнца. Судя по тому, как медленно оно поднималось в небо, ему вряд ли хотелось светить в этот день над Берлином, который и без его багряных красок все больше становился красным.

У подъезда старого двухэтажного дома Харри встретился какой-то старик, всплеснувший руками при виде двух окровавленных фигур. Кельнер медленно поплелся по направлению к нему, губы его шевелились, пытаясь произнести «я — немец!»: он рассчитывал, что эта фраза успокоит встречных людей, и они помогут Эл, которая по-прежнему лежала на его руках без сознания.

Но вот старик развернулся, ударил толстой палкой в землю и нелепо побежал прочь. Из переулка выглянула женщина с пустой корзиной, но заметив страшную пару, скрылась в том же направлении, что и седой старик. Ноги Харри задрожали, и он резко упал на колени, склоняясь над Эл. Если бы не кровь и раны на ее лице, могло показаться, что она просто спит. Кельнер прижал девушку к груди, накрывая ее своим телом, и затрясся в беззвучных, страшных рыданиях.

Его слезы падали на лицо Элисон, отчего застывшая кровь на ее коже ожила, и мутными, розовыми каплями побежала вниз. Эдвард гладил девушку по волосам и лицу, раз за разом повторяя нелепые слова: «Прости меня… я… немец… помогите… прости… не-не…мец… по-мо...по-мо…».

Он не знал, сколько прошло времени — минута или целый день, когда женская рука опустилась на его плечо. Легкое прикосновение ничего не дало, — сгорбленный мужчина с грязными волосами не обратил на него никакого внимания. Тогда рука отпрянула от его плеча, отошла в сторону, быстро-быстро махнула, и вернулась к Милну. Какой-то мужчина подошел, и попытался забрать у него Эл, но Эдвард лишь в безумии вцепился в девушку, отказываясь разжать руки. И только после того, как женские ладони осторожно обняли его за голову, а голос несколько раз настойчиво и спокойно повторил, что перед ним — Кайла, и она хочет помочь ему и Агне, Эдвард Милн медленно расцепил пальцы, и разрешил мужу Кайлы забрать у него Элисон Эшби.

---

1) "Молчать!"

Вернуться к тексту

Ветер мягкими, незримыми волнами окутывал лицо Харри, когда он подошел к Дану и остановился позади него. Кельнер глубоко вдохнул свежий январский воздух и закрыл глаза, наслаждаясь тем, как раннее солнце прикасается своими лучами к его коже. Время замерло, и только робкие трели утренних птиц напоминали о том, что оно движется. Вот к резкому выкрику сойки присоединился хор каких-то птиц, голосов которых Харри не смог различить.

— Уезжайте.

Голос Дану прозвучал ближе, и Харри показалось, что муж Кайлы повернул голову вправо. Он нехотя открыл глаза, щурясь от ярких солнечных лучей.

— Я пришел сказать вам спасибо, Дану. Вам и Кайле. Если бы не вы…

— Уезжайте скорее! Вы здесь уже три дня!

Дану оглянулся на Кельнера, втаптывая в землю носком старого ботинка сигаретный окурок. Глаза его горели ненавистью, когда он перевел взгляд на блестящую обувь немца.

— …Ребенок не выжил бы.

Лицо Харри вытянулось, и он посмотрел прямо в темно-карие глаза Дану, чуть наклонив голову вниз.

— И Агна тоже. Спасибо вам, вы нас спасли.

— Велика радость, — спасать нацистов!

Мужчина зло смотрел на блондина, буравя взглядом его худое, осунувшееся лицо до тех пор, пока Кельнер сам не отвел глаза в сторону, может быть, пытаясь различить в дали линию горизонта. Потом тощий кивнул, будто признаваясь в чем-то, и к удивлению Дану, хлопнул его по плечу, наклоняясь к нему так близко, что сказанные слова были слышны только им двоим.

— Если мы такие нацисты, то почему мы попали в гестапо?

По лицу Харри расплылась широкая улыбка, чуть подрагивающая в уголках тонких губ, и Дану со страхом подумал, что о Кельнере у него сложилось верное мнение: псих — он псих и есть.

— Спасибо за помощь, Дану. Я ваш должник.

Немец снова, на этот раз еще сильнее, хлопнул мужа Кайлы по плечу, и пошел обратно, к их дому, в котором он и Агна провели несколько дней, приходя в себя после посещения тайной полиции.

Дану Кац обернулся, удивленно разглядывая высокую фигуру Харри. Пиджак, вычищенный Кайлой от крови, висел на его широких плечах, а из висков все еще сочилась кровь, проступая небольшими пятнами через белую повязку на голове. Кац вспомнил то утро, когда торопливо занес его маленькую жену в их бедный дом.

Она была без сознания, и при каждом шаге Дану ее тело подрагивало в его руках, словно фигурка обездвиженной куклы. Сначала ему не было жаль их, — он оставил бы их там же, где они и были, — прямо на зимней улице, в порывах холодного ветра, который становился сильнее с каждой минутой, и осыпал пешеходов крупными хлопьями снега. Но Кайла… Кайла была такой упрямой! И слишком доброй. Если бы не она, он оставил бы их на улице, честное слово! Дану и его жена были евреями, и неприятности им были не нужны. А чего еще можно ждать от этих нацистов? Дану долго препирался с Кайлой, прежде чем подойти к Кельнерам, у которых она работала уже несколько месяцев. И она не выдержала: закутавшись в платок, выбежала на улицу, и косо, под порывами сильного ветра, побежала к чему-то, лежащему на земле.

А потом звала его, — кричала и махала руками. Дану не хотел идти, — им не нужны неприятности, но Кайла! Она все стояла и стояла там, у какого-то черного мешка на земле, и звала мужа по имени, хотя ее голос уносил ветер, и его совсем не было слышно.

Чертыхнувшись, Кац все-таки вышел во двор дома, и быстрым твердым шагом пошел по направлению к Кайле. Она перестала звать его и махать рукой только тогда, когда увидела коренастую фигуру мужа прямо перед собой.

Короткая радостная улыбка на миг осветила ее смуглое лицо, и взглядом больших карих глаз она указала на мешок, который, — когда Дану наклонился ближе к земле, — оказался человеком. Дрожащий, в крови и слезах, он что-то судорожно сжимал в руках, и Дану все еще хорошо помнил, как из разбитых губ сгорбленного над землей «мешка», вместе с кровью и слюной вылетали какие-то звуки, похожие на бред сумасшедшего.

— По-мо-по-мо… а-а-а…

Кац не был сентиментальным, но даже ему стало не по себе, когда он услышал эти, едва похожие на речь, стоны. А когда, присев перед окровавленным человеком на корточки, он различил в его скрюченных до судороги руках тело девушки, Дану почувствовал, как глаза его от изумления становятся больше, и кожа на макушке отъезжает назад. Может быть, именно тогда ему стало жаль этих пришельцев. Может быть.

— Быстрее, быстрее!

Кайла торопила Дану, размахивая руками. Она явно хотела помочь мужу, но не знала, с какой стороны подступиться к троице: дрожащему блондину, чьи волосы и лицо были залиты кровью, девушке, лежавшей у него на руках без сознания и онемевшему в удивлении мужу.

Наконец, Дану пришел в себя, оглянулся по сторонам, придвинулся к блондину и попытался забрать у него девушку. Но это оказалось не так легко, как рассчитывал Кац. Мужчина, еще недавно издали показавшийся Дану мешком, с какой-то невероятной силой вцепился в ее тело, притягивая его еще ближе к себе, и закрывая собой от посторонних глаз.

Первая попытка.

Вторая.

Третья.

В растерянности Кац развел руками в стороны и посмотрел на Кайлу, жестом подтверждая, что он ничего не может сделать с этим раненным психом, который отказывался от какой-либо помощи, и только сильнее сжимался в нелепую фигуру, сидя прямо на земле. Если бы не Кайла. Дану молча наблюдал за тем, как она наклоняется к раненному, и что-то тихо шепчет ему в лицо. Блондин пытался отвернуться от Кайлы, но она поймала его голову, и, крепко обняв руками, вынудила посмотреть ей в глаза. Немец дернулся, как от удара, — Кайла задела его раны на висках, не нарочно причиняя ему острую боль, от которой незнакомого Дану мужчину пронзило, словно током.

Он слышал, как Кайла, испугавшись, назвала блондина по имени, извиняясь за то, что сделала ему больно, а потом быстро-быстро зашептала ему какие-то фразы, которые Дану не смог разобрать. Должно быть, они успокоили пришельца, потому что он наконец-то разжал руки, пусть медленно и нерешительно, но достаточно для того, чтобы Кац сумел забрать из его скрюченных пальцев девушку.

Взяв ее на руки, Дану удивился тому, какая она легкая. Скосив блестящие глаза на лицо девушки, которое, как и лицо незнакомца, было в крови, он быстро отметил про себя, что она рыжая, и еще скорее побежал к дому. Хотя, если честно, он не рассчитывал, что она жива. Почему он положил ее на большой деревянный стол? Дану не знал. Не мог объяснить. Наверное, сумасшествие пришельца передалось и ему. Он едва успел поправить голову девушки, как в доме послышались торопливые шаги Кайлы и тяжелые, шаркающие — того психа. Когда в ярком свете кухонных ламп показалась его высокая, тощая фигура, в голове Дану мелькнул вопрос: как в таком состоянии он смог дотащиться до них, да еще и с девушкой на руках?

Кац чуть не спросил об этом вслух, но Кайла громко крикнула, привлекая его внимание. Вода, полотенца, бинты! И следить за тем, чтобы раненный псих не потерял сознание.

Последним ему совсем не хотелось заниматься, и Дану застыл на мгновение, обдумывая, как лучше отказаться от этой обязанности. Но Кайла крикнула снова, и он побежал. Споткнулся на пороге кухни, и чуть не упал, но, ощущая страх жены, который явно слышался в ее голосе, Дану быстро выпрямился и убежал в комнату.

Когда он вернулся, блондин сидел на стуле, и, не шевелясь, в упор смотрел на рыжую девушку. Изредка он переводил взгляд на Кайлу и на быстрые, уверенные движения ее рук. Посмотрев на немца, Кац поразился взгляду его глаз.

Невероятно яркие даже в залитой электрическим светом кухне, они горели каким-то неистовым светом. Белки глаз неровно окрасились кровью, должно быть, от ран на висках, подумал тогда Дану, внимательнее рассматривая блондина, что-то беззвучно шептавшего перед телом девушки, которая все еще была без сознания. А потом случилось то, о чем предупреждала Кайла: псих начал терять сознание. Глаза его медленно закатились вверх, и он бесформенно осел на стуле, свесив руки вдоль тела. Кайла не заметила этого, слишком занятая осмотром рыжей, а Дану, опасаясь гнева жены, все-таки пришлось подойти к блондину, и встряхнуть его за плечи. Но это не помогло, — Кац только замазался кровью, когда от толчка голова психа повернулась в его сторону, оставляя на руке мужчины кровавый, смазанный след. Тогда Дану пришлось, тяжело вздохнув, наклониться над психом, и отхлестать его по щекам, на которых уже была видна мелкая, светлая щетина.

Если бы кто-нибудь спросил Дану, он ответил бы, что приводил нациста в чувство не без удовольствия: удары по щекам были достаточно резкими и сильными, чтобы после нескольких пощечин блондин смог очнуться.

— Слава богу!

Голос Кайлы, полный облегчения, разнесся по кухне легким эхо, и она с улыбкой взглянула на мужа.

— С ней все будет хорошо. И с ребенком тоже.

Кац недоуменно посмотрел на жену.

— С ребенком? Но… — он указал рукой на блондина, подтверждая, что здесь нет никакого ребенка.

— Дану, она беременна!

Кайла на мгновение закрыла глаза, прошептав, как показалось Дану, что-то вроде благодарности, и велела ему отнести рыжую девушку в их спальню. Снова взяв незнакомку на руки, Кац заметил, что ее запястья перевязаны, а рана над бровью обработана какой-то жирной мазью. Им очень повезло, подумал он, что Кайла — профессиональный врач. И пусть сейчас, благодаря новым порядкам, она не могла работать по профессии, и нанялась домработницей в дом этих богатых нацистов, врачом она была хорошим. И если Кайла сказала, что с девушкой все будет хорошо, значит, это правда. Дану осторожно уложил девушку на кровать и вернулся на кухню, где на этот раз его жена ухаживала за раненным психом.

Он знал, что блондину хорошо досталось еще до того, как Кайла сказала, что его голова сильно разбита. Женщина легко двигалась вокруг раненного, умело обрабатывая раны сначала на одном, а потом на другом виске. Когда Кайла уже заканчивала бинтовать голову блондина, который по ее словам был не кем-нибудь, а самим Харри Кельнером, в доме которого она работала, псих вдруг странно дернулся и посмотрел на Кайлу снизу вверх, долгим, неотрывным взглядом. Губы его что-то шепнули, и из внешнего угла глаза быстрой строчкой вниз побежала капля. Дану видел, как Кайла взглянула на блондина и прошептала:

— С ней все хорошо. Агна жива, и ребенок тоже.

Псих еще немного посмотрел на Кайлу, а потом закрыл глаза и улыбнулся, коротко кивнув. Лицо его сморщилось от боли, что могло значить, что адреналин, бушевавший в крови все последние часы, начал утихать. Кельнер явно хотел что-то сказать, но не смог, и, опустив взгляд вниз, удивленно рассматривал свои запястья, которые были перевязаны в точности так же, как у Агны. Закончив, Кайла положила на кухонный стол остатки бинта, и оглянулась на Дану, который и без слов понял все: белого психа нужно было отвести в спальню и тоже уложить на кровать.

Если бы не Кайла.

Крякнув под тяжестью Кельнера, который неожиданно для Дану оказался очень высоким, — хотя может быть, так ему показалось в сравнении с его собственным ростом, — Кац медленно повел его в направлении своей супружеской спальни.

Уложив длинного психа на белое покрывало, и поморщившись при виде двух перевязанных людей, неровно дышавших рядом друг с другом на их с Кайлой кровати, Дану вышел из комнаты и облегченно вздохнул. Странно, что он так устал, ведь на самом деле с того момента, как они обнаружили недалеко от дома эту пару, прошло чуть больше часа. Дану снова выругался, напоминая себе, что это не просто «пара», а пара нацистов. Стало быть, у бога все хорошо с иронией, если в Рождество он привел их сюда, в еврейский дом. И заставил Дану помогать им.

— Спасибо! — Кайла обняла и поцеловала мужа. — Они хорошие люди, поверь мне. Это о них я тебе рассказывала.

— Они нацисты! — прошипел Дану, и осекся, замечая печальный взгляд жены.

— Вряд ли настоящие нацисты берут на работу бедную еврейку в отличие от всех остальных, — Кайла строго посмотрела на мужа. — Не будь дураком, Кац. Если бы не они, мы бы давно умерли с голоду!

Она отошла от него, побросала в медицинский лоток инструменты, остатки ваты, бинтов и пластыря, и вышла из кухни, зло стуча каблуками туфель.

* * *

Никаких вещей у Харри и Агны с собой не было, а потому сборы были недолгими. Харри как раз подошел к полуоткрытой двери спальни, чтобы сообщить, что их уже ждет такси, когда услышал:

— Он знает?

Кельнер различил голос Кайлы, и остановился у двери, сам не зная, почему ждет от Агны ответа на вопрос, содержания которого он даже не понимает. В пространстве между дверью и косяком он увидел профиль жены — кончик носа, склоненный вниз и задорные темные кудряшки. Они затанцевали из стороны в сторону, когда девушка отрицательно покачала головой:

— Нет. Я боюсь сказать ему.

Согнув указательный палец, Харри звонко постучал в дверь и остановился на пороге. При виде Кельнера Кайла покраснела, и, опустив голову вниз, вышла из спальни так быстро, что ему даже не нужно было просить ее оставить его наедине с Агной, которая сидела все в том же положении, — задумчиво глядя на свои руки и полукружья глубоких следов, оставленных наручниками на запястьях. Под весом Милна кровать прогнулась, и Эл почувствовала, как его прохладная рука коснулась ее щеки.

— Все хорошо? — Эдвард говорил шепотом.

Он всегда так делал, когда они оставались одни. Элисон любила эти моменты: ей казалось, что у них есть общая тайна, известная только им двоим, и больше никто не способен ее разгадать. А еще она думала, будто шепот Эдварда защищает ее от всего зла, которое только может быть в этом огромном, странном мире. Но так было раньше, а теперь она едва удержалась, чтобы снова не заплакать, сама не зная от чего именно: физическая боль уже меньше тревожила ее, а сердце… В него она еще не заглядывала.

Элисон кивнула, и крепко обняла Эдварда. Вдох застрял в груди, и она никак не могла сделать выдох, — получалась только какая-то рваная, нервная судорога. И только когда Эд положил ей руку на спину, между лопаток, она смогла выдохнуть. И все-таки заплакать. Они надолго обняли друг друга, а потом Эдвард, немного отстранившись, положил руку на живот Эл, и осторожно погладил его. От этого прикосновения девушка сжалась, и, опираясь на руки, отодвинулась от Милна.

— В чем дело? Тебе больно?

Он отвел руку в сторону, рассматривая бледное лицо Элис. Кудряшки снова отрицательно заплясали в разные стороны. С улицы послышался клаксон такси, и Кельнеры, поправив покрывало на кровати Кайлы и Дану, вышли из спальни, снова поблагодарили хозяев, и выглянули из маленького дома на улицу, где их нетерпеливо дожидался таксист.

Дорога до Груневальда заняла около тридцати минут, — время, которого было вполне достаточно для разговора. Но сколько бы Милн не порывался задать Элисон мучивший его вопрос, он этого так и не сделал. Однако стоило им зайти в гостиную дома Кельнеров, как слова вылетели сами собой.

— О чем ты говорила с Кайлой?

Девушка медленно повернулась к Эдварду, и устало посмотрела на него.

— Мы можем поговорить позже? Я очень устала.

Милн знал, что Элисон говорит правду, и лучше было бы не настаивать на разговоре именно сейчас, но ему не терпелось услышать ответ. Она крепче взялась за витые деревянные перила лестницы и поднялась на первую ступеньку.

— Пожалуйста, ответь мне, — Милн подошел к девушке, и крепко взял ее за руку. — Я помогу.

— Ты и так делаешь для меня слишком много, Харри. Помогаешь, даже когда я не прошу о помощи. И я очень благодарна тебе. Но сейчас… — Элисон провела пальцами по вершине скулы Милна, — …ты не можешь помочь, мне просто очень страшно.

— Они не тронут тебя! — с жаром шепнул Милн, сжимая руку Элис.

— Ну да… — она печально улыбнулась, оглядываясь на входную дверь. — Знаешь, мне кажется, что чем чаще я встречаюсь с ними, тем меньше боюсь. Хотя… — девушка прикоснулась к следам на запястьях, выглядывающих из-под рукавов пальто. — Может, мне только так кажется. Но дело не в них, Харри.

Обескровленные губы Элисон сжались в одну узкую линию, и до слуха Милна донеслись быстрые слова:

— Я боюсь рожать ребенка здесь.

Все так же стоя на ступеньке лестницы, девушка вытянулась, словно кто-то невидимый приказал ей встать по стойке «смирно!», и робко посмотрела на изменившееся лицо Эдварда. Он замолчал на несколько долгих, длинных минут, медленно прошелся по гостиной, и вернулся к ней, остановившись перед ступенькой, на которой она стояла не шевелясь.

— Что ты говоришь, Агна?

Милн покачал головой из стороны в сторону, и его виски пробил новый приступ боли, от которого он болезненно поморщился, а между его бровями пролегла ломаная линия.

— Что ты говоришь? Как ты можешь?

Эдвард взял Эл за плечи, и с такой силой тряхнул ее, что голова девушки закачалась из стороны в сторону.

— Как ты можешь?!

От крика в ушах зазвенело, и Элисон едва не упала, вовремя успев схватиться за край широких перил. Эдвард смотрел на нее в упор и не видел ее лица. Взгляд голубых глаз, сгорая тем же огнем, что уже раньше испугал Дану, смотрел в открытую только ему даль, не замечая ни Эл, ни всего остального, что окружало Милна.

— Признайся, — его голос стал вкрадчивым, и по спине девушки пробежала волна страха. — Ты просто не хочешь ребенка от меня, да? В этом все дело?

Эдвард навис над Элисон, и рассмеялся, проведя большим пальцем по ее сухим губам.

— Считаешь себя лучше меня?

Девушка нервно вздохнула и покачала головой.

— Мне страшно рожать ребенка здесь, Харри!

Эдвард был так близко к ней, что Элисон не хватало воздуха. Как не хватало сил хотя бы на попытку отодвинуть его в сторону, чтобы вздохнуть полной грудью. Голова Эл начала сильно кружиться, и она заговорила очень быстро, чтобы успеть сказать все, что тревожило ее, о чем она постоянно думала, начиная с того момента, когда узнала о своей беременности.

— Если… родится мальчик, он попадет в «Груберюгенд», а если де-е-вочка… она… станет потом рожать арийцев, словно племенная кобыла, радуясь любому, кто ее захочет и-ли… изнасилует. Ты знаешь, каково это, Харри? Тебя когда-нибудь пытались изнасиловать? Н-не… не смотри на меня так, я знаю, что многие из них… они… — не ты. Они не защищают, Харри, они калечат и бьют. И… война…

Элисон облизала пересохшие губы. Взяв Милна за воротник пальто, она слабо потянула Эдварда на себя.

— А если будет война… как думаешь… наш мальчик выживет? А девочка? Что… что ты молчишь, Кель… что ты…

Элисон смолкла, и с трудом наступив ногой на следующую ступеньку, начала медленный и шаткий подъем вверх по лестнице.

* * *

— Черт возьми, чем они заняты, Баве?!

Начальник внешней разведки развел руками.

— На связь не выходят, информацию не предоставляют. Сколько они находятся в Берлине?

— Го-о-д. Почти…

Рид Баве прочистил горло и ослабил узел галстука.

— В этом месяце будет год, как Эдвард Милн и Элисон Эшби находятся в Берлине.

Генерал обвел покрасневшими от бессонницы глазами кабинет начальника и снова посмотрел на свои руки.

— И за этот год мы не узнали ничего ценного, Рид! Ни-че-го! Вот я и спрашиваю тебя: чем занимаются твои агенты под самым носом у Грубера?!

Голос начальника взревел, поднимаясь к высокому потолку кабинета.

— Мы урежем их содержание в Берлине. Да-а-а, да!

Хью Синклер утвердительно кивнул головой и довольно скрестил руки на животе.

— Сэр, это ни к чему не приведет, — начал Баве после небольшой паузы. — Финансово эти резиденты мало зависят от нашей разведки. Все, чем они обязаны нам, фактически сводится к тому, что перед поездкой в Берлин им был предоставлен в пользование так называемый Grosser Mercedes, анонимно заказанный нашими людьми у Daimler-Benz AG. Не скрою, автомобиль шикарный, в точности такой же, как у Грубера, но…— Рид развел руки в стороны, — это все. Оба резидента — из состоятельных семей, и…

Синклер торопливо взмахнул рукой, приказывая своему подчиненному молчать.

— Перед их назначением в Берлин ты сказал мне, Рид, — проницательные глаза сэра Хью обратились к генералу, — что Милн — один из твоих лучших агентов. Так что же он за все это время сообщил нам? Про девчонку я не спрашиваю, насколько я помню, это ее первое задание, смешно было бы ожидать от нее хоть что-то вразумительное.

Баве снова ослабил галстук и нервно сглотнул слюну.

— Довольно много, сэр. Я бы сказал, — с учетом нынешней обстановки, — очень много. Я напомню вам, что в первый же день своего пребывания в Берлине агенты столкнулись с министром Гирингом. Из их последующих донесений я делаю вывод, что они, вернее, Элисон Эшби… понравилась рейхсмаршалу, иначе бы он не стал приглашать их на вечера, где собирается только избранный круг Грубера. Может быть, это, как и предполагают сами резиденты, было сделано только ради забавы, но на сегодняшний день они лично знакомы с приближенными фюрера. Милн занимает должность сотрудника филиала фармацевтической компании «Байер», влиятельной в плане промышленности Германии настолько, что, по сути, ее руководители, вместе с Круппом и небольшим кругом других промышленников, диктуют Груберу свои условия. Милн также предполагает, что Карл Дуйсберг, глава «Байер», наряду с руководителями других компаний, спонсирует партию Грубера, НСДАП. Но власть его еще не настолько прочная, чтобы…

— Короче, Рид.

Синклер поднялся из кресла и отошел к высокому окну, из которого открывался великолепный вид на город. Но короче не получилось, потому что Рид Баве, — неожиданно для самого себя, — подробно рассказал сэру Хью Синклеру обо всем, что ему следовало знать относительно пребывания Милна и Эшби в столице Германии.

Кроме того, напомнил он, — будто это могло быть не очевидно для руководителя внешней разведки Великобритании, — разведчика, чья работа часто не бывает быстрой, нигде не ждут. Тем более его не ждут в Берлине, к которому сейчас, так или иначе, приковано внимание всего мира, хотя он, этот мир, старательно делает вид, что это совсем не так. Все это сказано к тому, заметил Баве, что присутствие иностранных нелегалов-разведчиков в нынешней Германии, а тем более с таким заданием, какое получили эти двое — попытка внедрения в ближайший круг Грубера, — чрезвычайно опасно, и не может быть выполнено «быстро» просто потому, что никто не может знать, насколько это в принципе возможно. У этих разведчиков, — подчеркнул Баве, указав на папки с личными делами Милна и Эшби, — все получается гораздо лучше, чем можно было бы ожидать, а потому сокращение бюджета, выделяемого на содержание агентов или, что многократно хуже, закрытие миссии и отзыв агентов из Берлина, лишит МI-6 одного из главных источников оперативной информации о том, что сегодня происходит в столице рейха.

Увлекшись рассказом, — что с генералом бывало не так уж часто, просто потому, что ему было скучно, а разведка и опасность, пусть и преследовавшие уже других, а не его лично, убивали эту скуку, — Рид Баве разложил перед адмиралом наиболее важные, на его взгляд, донесения агентов: описание верхушки Рейха, от Гиринга и до Гиббельса, вплоть до того момента, как последний, танцуя с Эшби на одном из вечеров, предложил ей работу в доме мод, который курирует его супруга, красавица Магда; вылазка Эдварда и Элисон в лагерь Дахау и далее, далее, далее, — вплоть до новой шифровки Милна, полученной сорок минут назад, в которой он сообщал, что в ближайшем кругу Грубера все последнее время обсуждаются одни и те же слухи относительно подготовки чрезвычайной, масштабной операции. Никаких точных данных у Милна еще не было, но слухи о ней повторялись разными людьми настолько часто, что, по его мнению, к ним стоило прислушаться.

— А этот лагерь, в Дахау. Что ты думаешь об этой информации?

Синклер подошел к Баве, и остановился перед ним, скрестив руки на груди.

— Возможно ли, чтобы лагерь, такой, как его описывают твои агенты, был создан за столь короткий срок? Менее чем за два месяца с момента прихода Грубера к власти. И насколько вероятно, что там происходит именно то, о чем они сообщают?

— Если честно, адмирал, сведения о лагере и мне кажутся преувеличенными. Власть может быть жестокой, но не настолько. Тем более, в целом у нас очень хорошие отношения с Берлином…

Баве вытянулся перед адмиралом и щелкнул каблуками.

— Да, да… ну что ж, у каждого бывают ошибки.

Глаза Синклера, похожие на глаза мудрой жабы, позволили себе немного улыбнуться.

— Мы оставим агентов в Берлине, но прежде вызови их сюда под предлогом того, что их миссия окончена. Посмотрим, что они еще нам расскажут, если их напугать.

* * *

Первая полоса «Фолькишер беобахтер» молчаливо поприветствовала Харри огромной фотографией фюрера и жирным готическим шрифтом, после которого следовала статья о том, как славно было отмечено первое Рождество третьего рейха.

— Je t’emmerde!

Фрау Кельнер смяла главную нацистскую газету и отшвырнула подальше от себя, вздрогнув при виде мужа.

— Обычно ты говоришь «merde!», — Кельнер рассмеялся.

— Тебе лучше знать, Харри.

Губы девушки растянулись в искусственной улыбке, она поднялась из-за стола, оглянулась по сторонам, и, убедившись, что Кайлы нет в столовой, наклонилась к нему.

— Ты отправил сообщение?

Голова Харри утвердительно опустилась вниз.

— Надеюсь, ты не сообщал о том, что я беременна? — Агна опустила ладонь на край стола и тяжело вздохнула. — Это мое личное дело.

— Нет… Твое личное дело?

Светлая бровь поднялась и застыла на занятой высоте.

— Да! Мое личное дело, Кельнер. Но спасибо, что не сообщил. И да, в следующий раз, когда будешь отправлять информацию в Центр, потрудись сказать об этом мне.

Девушка начала обходить стул, на котором сидел Харри, когда он резко схватил ее за руку.

— Что это значит, Агна? Что ты придумала?

— «Что это значит, Агна?», «Как ты можешь, Агна?», «Что ты говоришь, Агна?», «Считаешь себя лучше меня, Агна?», «Что ты придумала, Агна?»

Фрау Кельнер попыталась вывернуть руку из хватки мужа, но у нее ничего не вышло, и она звонко рассмеялась.

— Слишком много вопросов, герр Кельнер, но… — она с улыбкой наблюдала за тем, как Харри быстро поднимается и снова, как несколько дней назад, нависает над ней. — … у тебя ничего не получится, я тебя не боюсь.

Резко опустив локоть вниз, Агна освободилась от руки Харри, и вышла из дома.

Глаза Кельнера сузились. От удара по столу фарфоровый сервиз задрожал и зазвенел на разные голоса, а Харри молча наблюдал за тем, как Агна садиться в машину и выезжает на дорогу.

Рабочий день Агны в доме мод, впрочем, как и день Харри на заводе «Байер» прошел до идиотизма нормально. Каждый из них придумал несколько причин для своего недавнего, трехдневного, отсутствия. Но на заводе, похоже, всем было на это плевать, — подчиненный Кельнера встретил Харри так же, как и всегда: пожав руку, он коротко и четко доложил ему о том, что поставки героина и аспирина в аптеки города планируется увеличить. Далее следовал подробный и скучный доклад о повседневных рутинных делах, и беспокойство Кельнера о том, почему его отсутствие было воспринято так спокойно, если не исчезло вовсе, то, по крайней мере, стало меньше.

И пока он выслушивал монолог о том, какие бумаги ему следует подписать в первую очередь, его жена, утверждая окончательные эскизы новой, весенне-летней коллекции для женщин, с удивлением отметила про себя, что даже Магда Гиббельс не выказала никакого недовольства по поводу ее отсутствия в модном доме.

Наоборот, при виде Агны супруга крохотного министра улыбнулась, — видимо, настолько доброжелательно, насколько позволял ее характер, но ее глаза по-прежнему остались «ледяными», — как однажды о них сказал какой-то эсесовец. В конце дня, привычно обходя свои владения, Магда спросила у Агны, все ли с ней в порядке. И, получив утвердительный ответ, кивнула, возвращаясь в кабинет. И когда Элисон уже показалось, что все события этого дня исчерпаны, а впереди ее ждет только поездка в Груневальд и вкусный ужин, приготовленный Кайлой, она столкнулась с Гирингом: на том же самом месте, что и в прошлый раз.

Правда, теперь она успела сесть в салон «Хорьха», но при виде тучной фигуры поднялась с сидения, придерживая рукой дверцу автомобиля. Один только взгляд на министра, медленно подходившего к ней, заставил ее нервничать. Ладони Агны вспотели, сердце забилось гулко и часто, но уличные фонари все еще горели очень ярко, и когда Гиринг остановился напротив нее, она еще успела подумать, что, может быть, на их свет не стоит слишком рассчитывать.

— Добрый вечер, фрау Кельнер.

Гиринг, по своему обыкновению, церемонно произносил слова. В вечерней темноте Агна видела лишь половину его лица, но, — она была уверена, — глумливая улыбка, как и прежде, исказила в этот момент его тонкие губы.

— Приношу вам мои извинения.

— Ваши… что?

Голос девушки прозвучал хрипло, может быть, от огромного удивления. В конце концов, не каждый день от учредителя тайной полиции можно услышать извинения, по крайней мере, словесные. Козырек форменной фуражки Гиринга блеснул в луче электрического света, и Агна почувствовала, как по ее щеке проходит волна от его дыхания.

— Мне сказали, вы были в гестапо. Прошу извинить моих ребят, они ошиблись. У них сейчас очень много работы.

Улыбка, показавшаяся на рыхлом лице министра, должно быть, могла обворожить многих женщин. Тех, кто на многочисленных шествиях и парадах, захлебываясь слезами и настоящими истериками, вытягивал руки вперед, — в нацистском приветствии, и в надежде на то, что, может быть, именно сегодня им удастся прикоснуться к одеждам того, кого они боготворили. Агна не нашлась с ответом и только коротко кивнула, делая шаг к открытой дверце «Хорьха». Гиринг смерил ее довольным взглядом, прикоснулся к краю козырька, и, по своей привычке, исчез в темноте. Фрау Кельнер долго вглядывалась в вечернюю темноту, — туда, куда ушел рейхсмаршал.

Волна судорог, начавшись с лодыжек, прошла по ее ногам, выкручивая мышцы. А потом резко заболел живот, и Агна, вскрикнув, упала на водительское сидение.

* * *

— «Ты должен быть дома!»

Харри влетел в квартиру Ханны так быстро, что она едва успела отойти в сторону.

— «Он готовит что-то страшное». Так ты сказала в прошлый раз. Почему?

Кельнер резко развернулся, рассматривая лицо Ланг.

— Я… я не одна, Харри!

Блондинка плотнее запахнула шелковый халат с рисунком из темно-розовых пионов, и испуганно посмотрела на бывшего любовника.

— Не ври мне. Ты слишком долго шла к двери. Что вполне достаточно для того, чтобы успеть поправить волосы и накрасить губы.

Мужчина с ухмылкой наблюдал за тем, как наигранный страх расслабляет лицо красавицы, и на ее губы наползает улыбка.

— Так что все это значит? Кто «он» и что «страшное» он готовит?

Вместо ответа Ханна подошла к Кельнеру и прикоснулась к его вискам.

— У тебя кровь. Что случилось?

На этот раз испуг блондинки выглядел убедительнее. «Какая разница, настоящий ее страх или нет?» — подумал Харри.

— Что тебе известно?

«Я тебя не боюсь!».

Ханна медленно зашагала по комнате, зная, что Кельнер внимательно наблюдает за ней, и мысленно радуясь тому, что сейчас, — она это знала, — она выглядит очень соблазнительно. Помедлив несколько минут, Ланг вернулась к Харри, медленно прошептав ему на ухо:

— Па-па.

Кельнер непонимающе взглянул на Ханну.

— Ну же, Харри! Теперь ты и загадки разучился отгадывать?

Глаза Ланг горели насмешкой.

— Мне, как ты говоришь, известно кое-что, как раз то… — ее пальцы медленно развязали пояс халата, а потом пробежали по груди Кельнера, быстро снимая с его плеч пальто и плотный пиджак, остановились на шее и снова побежали вниз, расстегивая маленькие белые пуговицы рубашки, — …что тебе нужно. Ты знаешь, кого называют «папой»?

Ханна рассмеялась, глядя на замкнутое лицо Харри.

— Хочешь, я дам тебе подсказку?

Ее поцелуй оставил на шее Кельнера красный след от помады, и она довольно улыбнулась, когда услышала хриплое:

— Хо… хочу.

— Там я ношу белый халат, а «папа»… придумал все, что там есть.

«Мне страшно рожать малыша здесь, Харри!».

— Лагерь Дахау? Эйке? — Кельнер отодвинул от себя Ханну, приподнимая ее лицо за подбородок. — Это он готовит что-то страшное?

Красавица кивнула, снова обнимая Харри.

— Им кое-кто мешает, мой дорогой. Им мешает Рем… и они готовы его убрать.

Ханна в замешательстве посмотрела на мужчину, и снова улыбнулась.

— Но не будем о грустном. Это их игры, пусть делают, что хотят. А я буду делать то, что хочу я.

Ее рука легла на обнаженную грудь Кельнера и начала медленно спускаться вниз.

«Я боюсь рожать ребенка… это мое личное дело!».

— Я хочу тебя. А она… Она тебя хочет?

Ланг расстегнула пояс его брюк и страстно поцеловала Харри в губы.

Нет.

Харри обнял Ханну и ответил на ее поцелуй.

Ты должен быть дома!

Ступеньки лестницы скрипнули под его тяжелым шагом, и затихли. В правой руке Эдварда узким лучом засветился карманный фонарь. Ступая как можно тише, он обошел все комнаты второго этажа, начиная со спальни. Ничего. И никого. Его Эл исчезла. Улица Принца Альбрехта, 8.

Где Эл?

Человек в черной форме, проследив за взглядом блондина, подошел к стулу, на котором сидела Элисон, и ударил коленом по его спинке, отчего она странно выгнулась вперед, неестественно выгибая спину девушки. Скованные за спиной руки Эл напряглись еще сильнее, до предела. Из ее груди  вылетел хрип.

Ну да, а я — сам Гиринг!

Schweigen! Schweigen! Schweigen!

Это похоже на клятву, не так ли?

Агна делает глубокий вдох и закрывает глаза.

Посмотри, посмотри на меня! Посмотри на меня своими глазами!

Нервное дыхание Гиббельса обдает ее жаром, а влажные поцелуи оставляют на коже слюну. Не веря собственной удаче и совершенно обезумев, он пытается руками, взглядом и губами охватить как можно больше тела Агны, и от дикого вожделения его трясет, словно в лихорадке. Вот Агна открывает глаза и смотрит вверх, вытягивая шею. Горячая слеза катится по ее щеке и падает вниз. В приступе страсти карлик сжимает ее лицо обеими руками, с силой опускает вниз вздернутый подбородок… Ее спина неестественно выгибается вперед, Эдварду остается до нее пара шагов, он хватает Гиббельса за ворот пиджака, стягивая его на худой шее министра… Жажда душит Милна, как удавка. Тело Себастьяна Трюдо скорчено судорогой на холодном песке.

Ты хочешь жить, мальчик?

Плеть в руке Гиринга заносится над ним, но он не чувствует удара. Только кивай головой Себ, только кивай головой. Рейхсмаршал смотрит на него черными глазами и безумно хохочет, а там, справа от него, они мучают Эл. Себ переводит взгляд на Гиринга, — по лицу министра потоком бежит кровь, марая парадный, белый мундир.

Его любимый, такой никто еще не носил!

Женщина опускается на колени перед маленьким Херманном, ласково гладит его по волосам.

Мой дорогой сын станет великим человеком. Или великим и добрым, или великим и злым.

Гиббельс склоняется над обнаженной Элис. Его Элис!

Эдвард тянет к ней руку, но горло ссохлось от жажды, язык отказывается ему служить.

Хрип-хрип-хрип…

Ты хочешь жить, мальчик?

Концом свернутой плети Гиринг приподнимает за подбородок голову Себастьяна Трюдо.

У тебя кровь, что случилось?

Эдвард прикасается к разбитым вискам. Слишком много крови! Она бежит красной волной на его руки, на холодный ночной песок… Яркий прожектор бьет потоком света ему в глаза. Справа от него в голодном безумии трясется овчарка.

Что ты хочешь, мальчик?

Он хочет, чтобы Эл отпустили.

Ответ неверный, Эдвард Милн. Скажи мне лучше, а она тебя хочет?

Светлые волосы Ханны Ланг выглядят совсем белыми в свете лагерного прожектора. Она смеется, глядя на Кельнера и на его потрескавшиеся от жажды губы.

«Я боюсь, Харри! Ты хочешь воды?Ты должен быть дома!».

Ланг склонилась над ним, закрывая обзор.

— Ты хочешь воды?

Кельнер рывком садится в постели, одним резким движением прижимая Ханну за горло к белой простыни. Она хрипит, бьется в испуге, и он ее отпускает.

— Харри, что с тобой?!

Ее глаза блестят, она ничего не понимает, только пугается, и молча наблюдает за тем, как он быстро поднимается с постели, натягивает брюки и рубашку, поднимает с пола пиджак, пальто, ботинки. Хлопок по карманам, кивок светлой головы и, несколько секунд спустя, — шум отъезжающей от дома машины.

* * *

— Автомобиль фрау обнаружили недалеко от нашей больницы. Мы предполагаем, что часть пути она смогла проехать самостоятельно, но когда фрау Кельнер стало совсем плохо, и она уже потеряла сознание, ее заметил мужчина. Он и привез вашу жену к нам. Сейчас она вне опасности, но, к нашему огромному сожалению, ребенка спасти не удалось. Просто удивительно, как она смогла сама…

Харри Кельнер с трудом понимал слова врача. На дорогу от дома Ханны Ланг до Груневальда у него ушло два часа и сорок пять минут. На пять минут меньше, чем в прошлый раз. И точно так же, как в прошлый раз, гостиная в доме Кельнеров оказалась пустой, — только на блестящем столике у двери лежала записка от Кайлы: «Фрау Агна в «Шарите», я еду туда». Написано торопливо, с ошибками.

Заводя «Мерседес», Милн посмеялся над собственной педантичностью: даже сейчас его наблюдательность, заточенная годами разведки, продолжает верно служить ему. В больнице он встретил плачущую Кайлу Кац. Это нормально, напомнил он себе, глядя на ее опухшее от слез лицо. Нормально, когда люди плачут, — они плачут, когда им страшно. Кайла плакала. А Элис научилась этому только недавно. Она сама сказала об этом однажды, и улыбнулась, все еще шмыгая носом.

Кайла рассказала, что пришла к ним домой раньше обычного, — трамвай приехал в Груневальд необычно быстро, и, чтобы не ждать на улице, она позволила себе воспользоваться давним предложением Агны, и зашла в дом. Потом зазвонил телефон, усталый мужской голос со вздохом сообщил ей, что фрау Агна Кельнер поступила в больницу «Шарите» в тяжелом состоянии. С тех пор прошло двенадцать часов.

И вот теперь врач, может быть, тот самый, что звонил к ним домой, сказал Харри, что ребенок погиб. Но Эл жива.

Мозг Милна работал против него. Так, сопоставив события минувших вечера и ночи, он с детальной педантичностью сообщил Эдварду, что, по его расчетам, в то время, когда

Элисон стало плохо, он занимался сексом с Ханной Ланг.

— Je t’emmerde!

— Простите?

Врач вопросительно взглянул на Харри.

— Герр Кельнер, вам плохо?

Нет, нет, заверил его Харри, — с ним все в порядке. Он просто изменил той, которую любил, потерял ребенка и едва не потерял ее. Но с ним все в порядке, ведь он все еще хороший разведчик. С новым заданием от Баве в кармане, которое он успел расшифровать перед тем, как поехал сюда: «Приезжайте в Лондон. Срочно».

Элисон вздрогнула и проснулась. Солнечные лучи резко светили в узкое больничное окно, заставляя ее открыть глаза и осмотреться: белые стены, белый потолок.

— Видишь, ничего необычного… — тихо прошептала она сама себе, снова закрывая глаза.

Странные сны не оставляли ее ни на секунду, и у нее не было сил с ними бороться. Рука Эл скользнула вниз, упираясь во что-то. Нужно было снова открыть глаза. Поморщившись от боли во всем теле, Элисон медленно повернула голову влево. В этой стороне солнца было меньше, и она облегченно вздохнула, ускользая от лучей, и чувствуя, как они, не дотянувшись, оставляют ее в покое прохладной тени.

С третьей попытки ей удалось сфокусировать взгляд на стенах палаты, неотличимых друг от друга. Если бы не дверь, которая, впрочем, была такой же белой, она не знала бы, как отсюда выбраться. Но как она попала сюда? Голова заболела, стоило ей начать вспоминать о том, что было до того, как она оказалась в больничной палате. Пустая попытка. «Лучше просто осмотреться», — подумала она. Ее взгляд остановился на спящем Милне. Он заснул сидя на стуле и наклонившись вперед, — положив голову на кровать, рядом с ней. Элис осторожно улыбнулась, надеясь, что хотя бы это движение не вызовет в теле ноющей боли, и погладила Эдварда по волосам, долго наблюдая за тем, как светлые на кончиках, они постепенно меняют тон, темнея у корней и напоминая оттенком полевой мед. Эл наслаждалась ощущением того, как они мягко скользят сквозь ее пальцы. А потом она посмотрела на узкую, бугристую полосу.

Шрам.

Едва касаясь, она осторожно очертила его пальцем, ведя от окончания шрама — к виску, туда, где он когда-то начался, и почти вплотную подходил к новым ранам Милна, оставшимся после допроса в гестапо. Следы от кастета заживали быстро, но все еще немного кровоточили, частично покрытые багровой коркой. Медленно наклонившись вниз, Элис поцеловала шрамы, и откинулась на подушки, снова закрывая глаза, — голова даже от небольшого наклона сильно закружилась, а низ живота стянуло спазмами, словно железными обручами, снова опрокидывая ее в ноющую, медленную боль.

…Это все были глупости, — она и сама не понимала, почему так ведет себя с Эдвардом, и когда через несколько минут после его ухода в дверь постучали, Элис радостно подумала, что это он: вернулся, и передумал уезжать в Рождество. Быстро повернув ручку на входной двери, Эл застыла, не успев ничего сказать. Зато двое мужчин в черной, красивой форме, похоже, чувствовали себя прекрасно, когда, оглядев ее с ног до головы, медленно прошли в дом, и остановились так близко от нее, что в ярком свете электрических ламп она не могла четко рассмотреть их лиц. Вместо того, чтобы ясно осветить их, лампы скрадывали углы и овалы гестаповских ищеек. Так, у одного из них, черные провалы, казалось, высосали левый глаз и всю левую половину лица, а у второго закрались под нижние веки, высвечивая их чернотой, и делая глаза такими же черными.

Это заняло всего несколько секунд, но ни тогда, ни потом Эл не могла сказать, почему она так четко запомнила именно этот момент. Может быть, размышляла она, это потому, что в следующий миг все изменилось: и ее, резко развернув лицом к стене, обыскали?

По крайней мере, так это назвали они. Элисон успела заметить, как красиво переливаются серебряные нашивки на их черной форме, а потом, все еще удивляясь этому дикому сочетанию зла и красоты, почувствовала, как руки одного из гестаповцев скользят по ее телу, задерживаясь на груди и талии.

— Дай я!

Голос прозвучал совсем близко, и руки другого полицейского ощупали ее тело, скользя и поднимая темно-синюю ткань платья. К горлу подступил ком, и Элис попыталась сглотнуть его как можно тише, ничем не нарушая почти полную тишину, в которой слышались только движения мужчин, скрип сапог и едва различимое шуршание от соприкосновения мужских рук с ее платьем, на котором не было ни одного кармашка, а единственными «потайными» отделами можно было считать разве что белый кружевной воротничок с брошью у длинной шеи и такие же манжеты на рукавах.

Она хорошо помнила, как ее снова ловко повернули, и сально усмехаясь в испуганное лицо, бросили в нее пальто, резко сорвав его с вешалки, отчего петля на воротнике порвалась, и оно упало к ногам Эл черной, бесформенной лужей. Она ничего не спрашивала. Это было ни к чему, и, к тому же, огромный страх, скрутивший горло, и, — как казалось Эл, — все внутренности, не давал ей говорить. Страх проговориться. Сказать не то. Быть понятой не так.

Девушка с трудом надевала пальто, долго путаясь в рукавах, чем изрядно разозлила поздних гостей. Не выдержав, один из них шагнул к ней и ударил по лицу. От тяжелой пощечины левая половина лица разгорелась огнем, на глазах выступили слезы, но Эл выдержала первую волну боли, запрещая себе прижимать ладонь к щеке: ей казалось, что так она покажет им, что ей больно, даст повод для смеха. Поэтому она, смирив желание прикоснуться к щеке, только посмотрела на ударившего ее мужчину блестящим взглядом, и крепче сжала губы.

— Пойдем, некогда! — крикнул второй, и Агну Кельнер выволокли из дома, предварительно защелкнув на ее запястьях наручники.

Этот щелчок от двух замков она слышала и сейчас, беспокойно мотая разгоряченной головой из стороны в сторону, в больничной палате «Шарите». Потом ее, и еще нескольких людей, бывших вместе с ней в кузове грузовика, долго везли в главное здание гестапо.

Элис видела, как от тряски на булыжных мостовых люди болтались по кузову из стороны в сторону, и была рада тому, что, сидя спиной к окну, она успела зацепиться пальцами за какую-то железную перекладину, которая теперь не давала ей пораниться. Да, перехватывать поручень приходилось очень часто, — судорожно и быстро, больно выворачивая в сторону правую руку, но Элисон считала, что ей очень повезло, и всю дорогу старалась думать только об одном: они успели схватить Харри Кельнера, или он уехал до их прихода?..

* * *

— Какая ты глупая, Элисон Эшби! — со смехом сказала высокая темноволосая девочка, вырывая у одной из одноклассниц, окруживших их, тетрадь, в которой были личные записи Эл.

— Только послушайте!

Скривив мокрые губы, тощая громко произнесла: «А потом он меня поцеловал! Знаю, это такие глупости, но все теперь кажется таким невероятным… Может быть, он тоже меня любит?». От хохота волосы на голове одноклассницы Элисон, — которую про себя она называла Шваброй,— упали назад, за спину своей хозяйки.

Благодаря эху, в коридоре с высокими сводами колледжа Челтенхэм, раздался оглушительный смех семи девчонок. Одернув форменную клетчатую юбку, Элисон сделала новую попытку вырвать из костлявых рук Швабры свой дневник, но ей это не удалось. Зато веселье одноклассницы стало еще громче.

— Смотри, Марта, она хочет забрать у меня свой дневник!

Швабра помахала тетрадью перед лицом Элисон, злорадно улыбаясь, и прекрасно зная, что невысокая Эшби не сможет ей помешать.

— Ты правильно сделала, когда взяла у нее эту тетрадь. Теперь наша милая Элли будет знать, что доверять никому нельзя… Да и кому можно доверять, если тебя никто не любит? Правда, мисс Эшби, психованная сиротка? Родители умерли, брат бросил, а теперь и Эдвард! — Темноволосая произнесла это имя с приторным придыханием, видимо, претендуя на искусную актерскую игру. — Ты, правда, думаешь, — Швабра скривилась, наклоняясь к Элисон и высовывая язык изо рта, — что тебя может кто-то любить?

Эшби схватила одноклассницу за длинные распущенные волосы, и со всей силы дернула вниз. А когда Швабра, ошалевшая от боли и неожиданности, начала клониться в ее сторону, рыжая девчонка толкнула ее коленом в живот.

— Дрянь! — Эшби с ненавистью посмотрела на Швабру, скрюченную от боли.

Обведя бешеным взглядом всех ее подруг, Элис добавила:

— Не смейте меня трогать!

Клетчатая юбка задела Швабру по лицу, и исчезла из поля зрения. Маленькие каблуки черных лаковых туфель отдавались гулким эхом в ушах онемевших девчонок: оно стучало дробью все время, пока Эшби грозно шагала по галерее, сжав в руке тетрадь с голубой обложкой.

Оказалось, она провела в подвальной камере гестапо четыре часа: Эл помнила, как один из тех двоих, что забрали ее из дома, сказал об этом.

Шульц.

Это он с усмешкой смотрел на нее. Это он бросил в нее пальто. Это он дал ей пощечину, от которой на щеке Эл остался четкий след от его толстых пальцев. Это он запер ее в камере. Хотя в этом не было особой необходимости: люди, с которыми она оказалась заперта в душном подвальном квадрате, были больше похожи на бесплотные тени, чем на тех, кто способен устроить мятеж и выбраться на свободу. Новенькие, как она, еще пытались быть поплотнее, оставаться людьми, но их спесь быстро сбивали. Палками, плетью, ремнями.

В соседней камере вместо стен была решетка. Она позволяла не только хорошо слышать, но и видеть то, что происходило за ее толстыми, железными прутьями. Тактика устрашения гестапо. Человек на стуле. Его руки связаны так же, как скоро будут связаны руки Агны Кельнер, — за спиной. Чтобы мог дернуться, но — не вздохнуть. Вместо голоса — бормотание воды в горле, и отчаянные попытки избавиться от железной воронки, вставленной в рот. Человек захлебывается и шипит. Пытается что-то сказать, но на самом деле только стонет и мычит.

Когда Элис, неотрывно следившую за ним воспаленными глазами, выталкивают из камеры, он все еще жив: она слышит, как он хрипит, пытаясь увернуться от воды. Но вот цвет стен постепенно меняется, — от темных, много раз крашенных, — и все-таки тайно-кровавых под многими слоями краски, — они становятся сначала синими, а потом невероятно белыми. «Значит, здесь не убивают…» — скользит в мыслях Эл.

Агну Кельнер приводят в кабинет, сажают на стул, пытаются завести скованные руки за спину. Но тот, кто позже назовет себя «Гирингом» и будет много смеяться, — «прямо как Швабра», — крикнет на Шульца и добавит:

— Не ломайте руки! Она нам нужна!

«Вы с ума сошли, юнкер?» — звучит в ее памяти голос Эдварда.

Элисон морщится, пытаясь вспомнить, когда он сказал эту фразу. Ну, конечно. Дахау. Она видела, как он испугался, когда охранник замахнулся на нее, и с какой силой он вцепился в руку мальчишки. Еще чуть-чуть повернуть, и… «Гиринг» ударил ее, рассекая бровь, и теплая кровь невесомо побежала вниз, красиво приземляясь каплями на белый воротник платья.

Кап-кап.

Как, как?

— Как вас зовут?

«Министр» ходил взад и вперед как метроном, — так громко стуча сапогами, что ей хотелось попросить его сесть. Она как раз собиралась сказать ему об этом, как дверь открылась, и в затхлый смрад кабинета ворвался воздух из коридора. Эл постаралась повернуть голову влево, ближе к зазвучавшим голосам. Опять не получилось. Почему он ей не верит? Агна, Агна, Агна. Она уже столько раз назвала свое имя, и так громко, как только могла. Слушая свой голос, говорящий про Агну-Агну-Агну, Элис мысленно хвалила себя: только Агна. Эл нет. Эл никто не любит.

Они, одноклассницы, долго дразнили ее. Как тогда, в галерее. Всегда примерно также: иногда больше, иногда меньше. «Психованная сиротка». Эл казалось, что это слишком длинно для удачного прозвища. То ли дело «Швабра»: коротко, и сразу понятно, о ком речь. Они не пытались с ней дружить, и она долго этому удивлялась — «почему?», «за что?» — такие вопросы она снова и снова задавала себе, гуляя в свободное время по галереям и паркам, разбитым рядом с колледжем. Сначала ей казалось, что с ней не дружат, потому что она из богатой семьи. Потом, — потому что она хорошо учится. Или потому, что все вокруг часто говорили ей, что она очень красивая.

— Ты странная, Эшби. Психованная сиротка, вот ты кто! Никто не хочет с тобой дружить!

Тогда Швабра выхватила у нее из рук новый учебник, пытаясь разорвать его. Но прежде, чем ей это удалось, Элисон схватила с парты ее книгу и ударила одноклассницу по голове.

— Эшби! Вон из класса!

Учительница развернула указку в сторону Эл, словно длинный деревянный перст, и держала ее так до тех пор, пока Элисон, зло сверкнув зелеными глазами, не ушла.

— Дрянная девчонка! — раздалось ей вслед.

Однажды Эл перестала их слушать. Время шло, а они говорили одно и то же, редко меняя даже интонации, с которыми выкрикивали оскорбления в ее адрес. И все было бы хорошо, ведь чем старше становилась Элис, тем более замкнутой, и вместе с тем независимой, она росла. Но… «психованная сиротка!». На «психованную» ей было плевать, — она и сама знала, что у нее взрывной характер, который, впрочем, служил ей отличной защитой от нападений: хоть сверстников, хоть старших, — неважно. Она не боялась отвечать взрослым на равных, она даже перестала бояться Швабру. Но она боялась одиночества. Может быть, это было странно — быть всегда одной, и бояться этого, и все же…

«Гиринг» уже дважды ударил Эдварда, а она все еще была без сознания. Ну же, Эл! Где твои силы? Почему ты такая слабая? Вынырнув из обморока, она увидела комнату. А чуть ниже, там, дальше — Эдварда. Может быть, он тоже меня любит? Какая ты глупая, Элисон Эшби! Она повернула голову влево, чуть-чуть, но достаточно, чтобы видеть, как шевелятся в шепоте его губы. Что ты говоришь, Эд? Скажи громче, я не слышу. Горячая слеза опять бежит по лицу. Эл, ну же! Сколько можно плакать? Перестань, иначе он подумает, что ты плакса!.. «Так оно и есть, я — плакса…».

Почему ее уносит от Эдварда? Это река? Она тонет? Чьи-то руки опускают ее вниз, и внезапно тело расслабляется. Странно, что нет больше ненастоящего Гиринга или Шульца, — куда они ушли? Она смогла сбежать? Жар электрических ламп. Это хуже воронки с водой?

...Она просыпается от прикосновения. Белая рука гладит ее по щеке. Когда взгляд проясняется, она снова видит перед собой Эдварда, и слабая улыбка растягивает ее губы в стороны. Почему-то он весь — белый. Кроме белых волос — белая голова, а теперь и руки. Не плачь, Эдвард, все хорошо. И все было хорошо: они остались целыми, вернулись домой. Да, глупо поссорились, но она не хотела причинять вред ребенку.

Вред? Рука Эл опускается на живот. Перед тем, как заснуть под наркозом, она смотрит на врача. Он старый и сморщенно-белый. Совсем седой. А глаза — удивительные. Добрые и мудрые. Глаза, которые говорят то, что пока не могут произнести губы. Вот и он, седой лунь, горько качает головой, когда медсестра спрашивает его про их малыша. Медленный поклон над Эл, и перед тем, как она закроет глаза, Элис еще успевает заметить, как светло-голубой глаз доктора подергивается слезой. Как морская волна. Интересно, знает ли он, что седой лунь — это хищная птица? Эл знает. Знает, что малыш не выжил.

Неужели он плачет из-за меня?

— Какая ты глупая, Элисон Эшби! Тебя никто не любит, это ты во всем виновата!

Элисон согласна. Она кивает головой и закрывает глаза.

— Харри? — Агна остановилась на нижней ступени лестницы, удивленно глядя на мужа. — Что ты делаешь?

Плечи Кельнера чуть вздрогнули при звуке ее голоса. Обернувшись, он с улыбкой ответил:

— Я думал, что успею до того, как ты спустишься вниз.

Внимательно осмотрев новую входную дверь, которая теперь украшала их дом в Груневальд, и проверив замки, он поднялся с колен, поправил рукава рубашки, подвернутые до локтей, и подошел к Агне.

— Не совсем такая, как в твоей лондонской квартире, но тоже с витражными стеклами. И замки. Новые, мне сказали, очень надежные.

Девушка улыбнулась, разглядывая красивое лицо Харри.

— Выглядит так, словно узор рисовали эльфы. Сначала пианино, сделанное на заказ, теперь витраж… герр Кельнер, вы странно себя ведете. Что происходит?

— Я… — Харри посмотрел вниз, избегая взгляда Агны. — Я хотел сказать тебе… — отстранившись, он положил руки на плечи ее плечи, снова и снова нервно проводя большим пальцем по бархатному рукаву ее платья.

— Что? Что случилось?

«Я переспал с Ханной», — фраза мелькнула перед мысленным взором Милна, и убежала, обжигая его стыдом. Натянуто улыбнувшись, Кельнер проговорил вслух:

— Ночью ты опять говорила во сне.

Агна опустила голову вниз.

— Что я сказала?

Теперь она отклонилась назад, сжимая губы в жесткую линию.

— Агна, это не твоя вина.

— Харри, что я сказала?

Голос Милна прозвучал нехотя, совсем тихо:

— «Это я его убила».

Помолчав, он горячо сказал:

Ты ни в чем не виновата, слышишь? Ни в чем! Это просто случай!

— Случайностей не бывает, Харри. Я боялась его появления, и потому он умер. Это я виновата. Прости меня!

— Нет! — Кельнер упрямо затряс головой. — Мы говорили об этом столько раз! Это не твоя вина! Не твоя!

Обняв ее, он нервно выдохнул, крепче сжимая Агну в объятьях. Так, словно хотел собрать ее в одно целое, и цельность эта зависела лишь от силы его рук. Кайла, выглянув из кухни, смущенно посмотрела на них, и, встретившись взглядом с Кельнером, кивнула, давая понять, что завтрак готов. Ему пришлось отпустить Агну, но во взгляде, которым он посмотрел на нее, идущую на шаг впереди, смешались горечь, стыд и что-то вроде пары капель облегчения.

Завтрак прошел в молчании, под звон столовых приборов фирмы «Золинген». Тяжелые, с позолотой, они вызывали улыбку и восхищение, их было приятно держать в руках, а красота, с которой они были сделаны, будила смутную надежду на то, что люди, способные ее создать, не способны на нацизм.

Положив белую салфетку на край стола, Агна отодвинула стул.

— Я хочу поговорить с тобой вечером.

Она поцеловала Харри, и направилась к двери, но, не дойдя до нее нескольких шагов, остановилась, поворачиваясь к нему.

— Напомни, что ты сказал про меня в доме мод фрау Гиббельс?

— Что ты в больнице, — последовал быстрый ответ.

— И больше ничего?

— Ничего. Я не говорил, что… — Кельнер замолчал, не зная, как закончить фразу.

Но этого и не потребовалось: Агна коротко кивнула, сказала «спасибо», и вышла из дома. А Кельнер снова остался в столовой, как в тот самый день, когда после мелкой ссоры, за которую он себя до сих пор не мог простить, она точно так же, как сейчас, села в машину и поехала на работу. Только платье на ней было другое. И ребенок был жив. И Эдвард еще не предал ее.

С той ночи, которую Харри провел с Ханной, прошло несколько недель. Его можно было бы счесть педантом, но дело было не в этом, — он считал время по привычке. Но если бы его спросили, зачем он это делает, вряд ли бы он смог ответить. После ночи в Холодном доме он больше не встречался с Ланг, и она перестала искать встреч с ним, что привело его к мысли о четком плане, который был у нее относительно него.

Мысль о том, что его использовали, мало занимала Милна: в конце концов, в этом он с Ханной был на равных. Но все прошедшее с тех пор время показало Эдварду то, о чем он не мог забыть: он предал Эл. Неумолкающий стыд, следующий за этим фактом, бил в его памяти и сердце нудным и мерным колоколом, не разрешая забывать и о том, когда именно он предал Элис.

Не желая скрывать правду он, тем не менее, все чаще откладывал признание. Сначала повторяя себе, что Эл все еще слишком слаба после допроса в гестапо и выкидыша, а позже, когда ее выписали из больницы, — что ей нужно время, чтобы прийти в себя.

На самом деле, он просто боялся. Он очень любил и очень боялся потерять Эл.

После того, как Агна уехала, Кельнер еще долго сидел за столом, расчерчивая по скатерти рукоятью столового ножа какие-то знаки. Движения были резкими, обрывистыми. В какой-то момент, уже находясь в глубокой задумчивости, которая недавно так испугала Эл, — в эти минуты он словно смотрел сквозь людей и само пространство, — Харри поднес лезвие ножа к руке, остановив его чуть ниже сгиба локтя. Надрез можно было сделать мгновенно: рукав рубашки был по-прежнему закатан, а фирма «Золинген» славилась тем, что их лезвия, — будь то лезвие бритвенного станка или столового ножа, — одни из самых острых. Хорошо различимая вена была прямо под ножом: стоит только посильнее надавить, и… Харри со злостью отшвырнул в сторону нож, и он, слетев со стола, звонко упал на паркетный пол. Резко подняв голову, Кельнер с отвращением взглянул на свое отражение в зеркале, и, опрокинув стул, вышел из дома.

* * *

Вечером, после ухода Кайлы, Милн, уже по давней привычке, обошел весь дом в поисках подслушивающих устройств. Ничего не найдя, он вернулся в библиотеку, где Элис читала книгу. Услышав Эдварда, она спросила:

— Что ты знаешь о Стиве?

Заметив его непонимающий взгляд, девушка добавила:

— Может, он что-то говорил о своих планах после окончания Итона или… Каким он был?

Эдвард внимательно посмотрел на Элис.

— Обычным, Эл. Он был обычным. Говорил, что хочет возглавить фирму вашего отца. И, насколько я знаю, он это и сделал, и все шло хорошо…

Элис вздохнула.

— Я знаю только, что после Итона он вернулся в Ливерпуль, чтобы занять в компании место, которое раньше принадлежало папе. Он писал мне письма, когда я училась в колледже, рассказывал, что если дело пойдет дальше так же успешно, то «железные дороги довезут тебя до самой луны, Эл»…

Она устало опустилась в кресло, закрыла глаза и продолжила:

— Но они не довезли… Стив управлял компанией вместе с компаньоном папы, Джорджем Стивенсоном, и сейчас я все чаще думаю…

Здесь ее голос дрогнул, и она замолчала на несколько секунд, но, упрямо покачав головой, заговорила снова, резким движением убирая за ухо непослушную прядь волос.

— …Думаю, что… Если Стивенсон не захотел делить управление компанией со Стивом, и… и… убил его?

Она закрыла лицо руками и замолчала.

— Это только страх, Эл, — прозвучал рядом с ней голос Милна. — Ты действительно считаешь, что Стивенсон мог так поступить? Да он был бы первым подозреваемым, если бы все случилось так, как ты говоришь!

Эл покачала головой.

— Я не знаю, что думать. И что делать...

— Иди ко мне.

Эдвард наклонился и обнял Элис. Ее ладони, за которыми она спрятала свое лицо, уткнулись в плечо Милна, и после нескольких всхлипов Эл надолго затихла, а Эдвард не торопил ее. Она отклонилась назад, только для того, чтобы крепко обнять его, — и снова затихла, крепко сжав в кулак ворот его рубашки, расстегнутой у горла. Прошло много времени, прежде чем Эл отпустила его, и Эдвард шепнул:

— Ты об этом хотела со мной поговорить?

— Да.

Девушка уперлась подбородком в плечо Милна и медленно открыла заплаканные глаза.

— Если хочешь, мы можем поехать в Лондон, а потом, после разговора с Баве, — в Ливерпуль. Ты сможешь увидеться со своей тетей и узнать, есть ли новости о брате.

Элис отклонилась назад.

— Правда?!

Ее взгляд заблестел радостью, но вот в зеленых глазах скользнула какая-то мысль, и улыбка слетела с лица.

— Ты сам сказал, что уже отправил Баве шифровку с отказом от поездки в Лондон. Это и правда очень опасно, и… Что мы скажем здесь? Какой предлог придумать для этой поездки? А если нас не выпустят?

— Эл, — Милн мягко взял ее за подбородок, заглядывая в глаза. — Они не могут нас не выпустить, все получится, решайся!

— Нет! — Элисон резко поднялась из кресла. — Это очень опасно, мы не можем! Не можем!

— Эл…

— Нет, ничего не выйдет! Даже если у нас получится уехать и вернуться, они потом придут за нами снова, и снова заберут в гестапо, и это уже не будет «ошибкой», как сказал Гиринг. Хотя я и в нее не верю.

* * *

— Как это «не приедут»?! — Рид Баве уставился на офицера. — Коттлер, вы идиот?! Как они могут не приехать, когда я отдал им приказ?!

Генерал развернулся в кресле, и кожаная обивка с готовностью отозвалась на его движения противным скрипом, который разнесся по всему кабинету. Лицевой протез Баве начал медленно ползти вниз, обнажая разъеденную газом половину лица.

Он получил ранение в апреле 1917 года, в той самой «бойне Нивеля», когда против официальных ста шестидесяти трех тысяч погибших немцев одни только англичане потеряли сто шестьдесят тысяч человек, не считая ста восьмидесяти — союзной Франции, и пяти — русского экспедиционного корпуса. Риду было тогда двадцать три. Он добровольцем ушел на фронт, и с нетерпением рвался в каждую битву, пока звон в ушах, контузии, пули и осколки не выбили из него всю эту бравадную муть. Выходит, он был немногим младше сегодняшнего Милна, этого сумасшедшего, который смеет ему, генералу Баве, ветерану Великой войны, присылать на протяжении двух месяцев одну и туже дрянную шифровку: «приехать не можем». Да кем он себя возомнил, кретин?!

Баве снова возмущенно поерзал в кресле, но с усмешкой подумал о том, что у этого агента крепкий удар и выдержка, — ведь хватает же ему наглости не подчиняться приказам начальства. А если он что-то знает о поручении Синклера?.. Но откуда?

— Прочитай еще раз, полностью.

Генерал махнул рукой в сторону застывшего в страхе офицера, и сигаретный пепел серо-белой крошкой просыпался на паркет.

— «П-п-приезд в Аа-а-аннн..» — снова, с возрастающим страхом начал секретарь.

Баве закатил глаза, спрашивая всех богов мира о том, почему ему все чаще попадаются такие идиоты, как этот Коттлер?! Что он, Рид Баве, не сделал не так, в чем виноват? Слишком часто ходит в бордели? Забыл подать милостыню уличному попрошайке? Не попробовал пирог жены?

— Громко и четко! Читай, черт тебя подери!

«Приезд считаю невозможным из-за сложной обстановки в Берлине. Уехав отсюда, мы рискуем потерять или нарушить нынешние связи, и навлечь на себя подозрения. В гестапо уже были, не понравилось. Грубер готовит убийство Эрнста Рема, о сроках пока неизвестно. В Лондон не приедем.

Француз».

— «В Лондон не приедем»… как же! — Рид хлопнул в ладоши и посмотрел на мальчишку-докладчика. — Когда мы отправляем им следующую шифровку?

— В смысле, от-т-вет? — запинаясь, уточнил бедолага.

— Это они отвечают мне, а я, я — задаю вопросы и отдаю п-п-п…!

Баве взбесился так сильно, что гневная тирада закончилась сильным кашлем. Когда приступ утих, он продолжил чуть тише.

— Так когда?

— Не ранее, чем через три дня, генерал! — Коттлер щелкнул каблуками сапог, пытаясь произвести хорошее впечатление.

— Три дня… много, Коттлер, много… но! — Баве засмеялся. — Делать нечего, придется ждать. Свободен!

Офицер направился к двери, но Баве остановил его.

— Коттлер, напомни, сколько раз мы получаем от них подобные ответы?

— Этот пятый, мой генерал!

Рид махнул рукой, наконец-то выпуская офицера из своих мягких генеральских лап.

— Пятый раз…сукин ты сын!

А в это время «сукин сын», — Эдвард Милн для Великобритании, Себастьян Трюдо для Франции или тот, кого в Берлине знали как Харри Кельнера, стоя на углу Александеплатц, выбирал букет для своей жены. Выбор был обычным: темно-красные розы.

Переступив с ноги на ногу, Харри подумал, что, может быть, следовало выбрать другие цветы, но Эл любила именно такие розы, и даже если они будут выглядеть банально, она все равно его извинит, тем более сегодня, — 15 февраля, когда Харри Кельнер пригласил Агну Кельнер в лучший берлинский ресторан, Zur letzten Instanz, чтобы отпраздновать первую годовщину со дня их свадьбы. Солнце светило Кельнеру прямо в лоб, и он был совершенно ослеплен предвкушением прекрасного вечера. Ресторан располагался на Вайзенштрассе 14-16 и славился сначала своей давней историей, которая началась в 1621 году, и успела накормить очень многих исторических лиц, в том числе самого Наполеона, а потом и великолепной кухней: суп с креветками, свиная рулька с гороховым пюре, яйца, фаршированные ветчиной, домашний яблочный пирог с ванилью и холодным кремом… Вне всяких сомнений, — это будет замечательный вечер.

Перебежав узкую дорогу, Харри остановился, поправил волосы, и, перепрыгнув ступеньку, вошел в ресторан, где его уже ждала Агна. Осмотрев зал, Кельнер улыбнулся при виде жены. Она сидела за дальним столиком у стены, в центре которого уютно горела белая свеча, а чуть дальше, за ее спиной, на окне стояла фигура какой-то богини: Харри было лень разбирать какой именно, — ее левая рука была поднята вверх, а меч, зажатый в правой, упирался в землю.

Увидев Харри, Агна мягко улыбнулась, и сердце Кельнера-Милна, которого и в Берлине и в Лондоне считали сумасшедшим, забилось летучим стаккато. Легкий поцелуй в губы, смешанный с улыбками Харри и Агны, еще не закончился, а услужливый официант уже стоял позади них, с вазой, наполненной водой.

— Для букета фрау, — с торжественной улыбкой добавил он, и, отчего-то изобразив неловкий поклон, протянул им меню.

Рассмеявшись, Агна поблагодарила официанта, и принялась изучать предложенный список, а Харри украдкой наблюдая за ней, весело хмыкал каждый раз, когда, — видимо, встретив в меню блюдо, которое ей не нравилось, — она забавно морщила нос, и опускала глаза вниз, в поисках чего-нибудь другого.

Вскоре на столе появился заказ: домашний яблочный пирог перед Агной и свиная рулька — перед Харри. Из напитков они выбрали «Зект», вернее, — как дотошно напомнил Харри слишком услужливому официанту, который принялся было подробно рассказывать им обо всех существующих видах шампанского, — «Винцерзект».

— Отличный выбор, герр…— у Харри не было никакого желания называть свою фамилию, и официант в отчаянии замолчал, переводя взгляд на его красивую спутницу. — Шампанское мы подаем в узких высоких бокалах. Какие вы предпочитаете, фрау, — прямые или в форме тюльпана?

Прижав пальцы к губам, чтобы не рассмеяться и не обидеть официанта, которого, судя по значку, прикрепленному к форме, звали Людвиг, Агна, едва сдерживая смех, ответила:

— В форме тюльпана, пожалуйста.

Людвиг просиял, улыбаясь в ответ. И кто знает, сколько бы еще продлилась возникшая пауза, если бы не красноречивое хмыканье неприветливого спутника фрау. Извинившись, Людвиг направился к барной стойке, успев прошептать: «Mein Gott, надеюсь, он ей не муж!». Агна, услышав замечание, развеселилась еще больше, и, запрокинув голову вверх, звонко рассмеялась, привлекая внимание окружающих, а Харри, пробурчав что-то в ответ, занялся поисками сигарет.

— Я забыл спички, сейчас вернусь.

— Харри…— начала Агна, показывая на зажженную в центре столика свечу, но он был уже далеко и не услышал ее.

— Вы так очаровательны, фрау Кельнер!

Фройляйн Ланг остановилась рядом с Агной, и ядовито улыбнулась, успев оценить все, что только может заинтересовать одну женщину в другой: фигура, красная помада и красное платье, сияющее счастьем лицо, и, наконец, цветы. От взгляда Ханны ничто не ускользнуло, и, завершив свое небольшое исследование, она снова взглянула на жену Кельнера.

— Наверное, у вас особый случай, если Харри дарит вам цветы? По крайней мере, мне он ничего не дарил во время нашей недавней встречи, хотя мы провели ночь вместе, и я сообщила ему весьма ценную информацию.

Ланг протянула руку к букету роз, и, нежно погладив краешек бордового лепестка, оторвала и скомкала его. Заглянув в глаза Агны, она медленно произнесла:

— Так похоже на кровь на висках Харри! Ну, знаете, эти раны… Как, уже зажили?

Губы Агны открылись и закрылись, не выдав никакого вразумительного ответа, а на щеках выступили яркие пятна румянца.

— Вижу, для вас это стало новостью? Это, должно быть, не слишком приятно, — узнавать об измене мужа?

Блондинка рассмеялась, довольным взглядом наблюдая за все большим смятением Агны.

— Следите за Харри лучше, моя дорогая.

Наклонившись к фрау Кельнер, Ханна с удовольствием добавила, что желает ей и Харри приятного вечера.

Аромат приторно-сладких духов Ланг еще витал в воздухе, когда Кельнер вернулся к столику с зажженной сигаретой. Он сел на свое прежнее место, напротив жены.

— Сегодня замечательный вечер, не находишь?

Харри посмотрел на Агну, любуясь тем, как пламя свечи отбрасывает тени на ее лицо. Она кивнула, растягивая губы в закрытой улыбке, и встала из-за стола. Сняв с вешалки черное пальто, девушка неторопливо надела его, тщательно завязала широкий пояс на талии, и, посмотрев на удивленного мужа, тихо сказала:

— Лучше не бывает.

Массивное обручальное кольцо Агны засверкало потоком искр, когда она аккуратно сняла его и положила на стол перед Харри. Девушка не торопясь вышла из ресторана и резко побежала по улице, стуча каблуками туфель. Тряхнув головой, и что-то прошептав себе под нос, Кельнер выбежал за ней, осматривая бульвар и противоположную от ресторана улицу, но Берлин, ставший ужасно шумным и многолюдным с тех пор как Грубер пришел к власти, спрятал ее от него.

* * *

Агна бежала изо всех сил, не разбирая дороги. Перебежав мост, она резко остановилась, не в силах двигаться дальше: от слишком быстрого бега дыхание сбилось, а область под ребрами словно пронзило острыми иглами. Она согнулась пополам, и ее вырвало, — только желчью, потому что поужинать в ресторане она так и не успела, лишь выпила бокал шампанского. Достав из сумочки платок, она тщательно вытерла губы, медленно выпрямилась и огляделась. Перед ней величественной панорамой расположился Старый музей.

Подойдя ближе, Эл начала читать надпись, вынесенную на фасад здания: «Omnigenae et artium libera…». Ее губы медленно шевелились, пока она читала фразу на латыни, пытаясь вспомнить перевод. Буквы и слова сливались в одно целое, и она, разозлившись, подумала, что никогда не любила латынь. «Это Эдвард знает этот мертвый язык».

Закусив губу до крови, Эл направилась к широкой лестнице, но когда, наконец, дошла до нее, поняла, что у нее нет сил подняться по ступеням. Солнце горело нещадно, словно прожигая кожу на голове, и Эл вспомнила, что ее шляпа осталась в ресторане. Махнув рукой, она сделала шаг в сторону и споткнулась. Какая-то женщина посмотрела на нее, и даже что-то начала говорить, но Элис не поняла слов: все окружающие звуки слились в жуткую какофонию, летая над ее головой словно рой назойливых пчел. Она с трудом села на скамью, и, опустив голову вниз, закрыла уши руками.

Когда жужжание пчел стихло, Элис поднялась и зашагала в сторону отеля, который был совсем близко. За год, проведенный в Берлине, она сумела неплохо изучить город, а чтобы не привлекать внимание во время наблюдений за берлинцами или за тем, кто казался ей подозрительным, и мог, как она думала, следить за ней, Агна всегда носила с собой карту города. Свернутая в несколько раз, она была не больше четверти газетного листа, и не раз выручала ее. Именно из этой карты она узнала о Старом и Бранденбургском музеях, и об отеле, до которого теперь ей осталось дойти всего несколько шагов.

Переступив порог отеля, поприветствовавшего ее звоном дверного колокольчика, Агна почувствовала новый приступ слабости. К счастью, метрдотель, заметив ее состояние, не стал задавать лишних вопросов, и, быстро оформив нужные бумаги, протянул ей ключ от номера.

Дверь плавно закрылась за ее спиной. Сумочка упала на пол, туфли удалось снять с третьей попытки, а пальто так и повисло на плечах. Агна легла на кровать, медленно перевернулась на спину и развязала пояс на талии. Голова снова ужасно кружилась, глаза закрывались сами собой, но ей казалось, что пояс нужно непременно развязать: это он, как змея, сдавливает ее живот, скручивая все внутри одним невыносимым жгутом. Но вот ей становится легче, она медленно дышит и проваливается то ли в обморок, то ли в сон.

Эдвард обыскал все ближайшие переулки и арки. Подъезжая к светофору, он вдруг понял, где может быть Элис, и, не дожидаясь зеленого сигнала, круто развернул машину, оставляя за собой след от шин, сумасшедший слитый звук автомобильных клаксонов и недвусмысленную ругань водителей.

Кайла открыла дверь и поежилась от порыва ветра. Перед ней был Кельнер. Задыхаясь, он пробовал что-то спросить, но дыхание было слишком сбивчивым, и он долго тянул только одну букву: «Ааа…!». Она подумала, что он снова ранен, и шагнула ему навстречу, но он вытянул руку вперед, останавливая ее. Наконец, у него получилось договориться с собственными легкими, и он хрипло выдохнул:

— А…гна… здесь?

Кайла обеспокоенно покачала головой.

— Ее здесь нет, герр Кельнер. Если хотите, осмотрите дом.

Она уже развернулась, отступая в сторону и пропуская Харри вперед, но он, отмахнувшись, пошел прочь. Мотор «Мерседеса» взревел, Кельнер умчался прочь.

…Он искал ее всю ночь, но так и не смог найти, снова и снова, как заезженную пластинку, повторяя одни и те же вопросы: «Куда ты пошла? Куда ты могла пойти?».

Не различая времени, Эдвард кружил на машине по беспокойно спящему Берлину. Солнце проснулось и разбудило первых людей, медленно ползущих по тротуарам улиц, а он, смотря на себя в зеркало, начал говорить сам с собой. Получалась, конечно, одна чушь, — невразумительная, как у пьяного. Бензина в баке не осталось, и мотор «Мерседеса» заглох, не довезя водителя до дома. Выйдя из машины, Милн со всей силы пнул колесо автомобиля, зашипел от боли в ноге и поплелся домой.

Поднимаясь по лестнице, он думал о том, где сегодня станет искать Элис, и застыл на верхней ступени, глядя на приоткрытую дверь спальни, где Эл, стоя посреди комнаты, разбрасывала в разные стороны свою одежду. Сделав вдох и выдох до предела легких, Эдвард резко зашагал в сторону спальни, но, будто передумав, остановился на пороге, достал сигареты и закурил, сквозь дым рассматривая фигуру Элис, завернутую в белое полотенце.

В свете раннего солнца, уже заглянувшего в окно, ее мокрые волосы казались темнее обычного, а вода, собираясь на кончиках, падала вниз, оставляя бесцветные, блестящие капли на плечах и спине Элис.

— Может, объяснишь, что происходит?

Вздрогнув от голоса Милна, Эл молча продолжила разбирать одежду.

— Агна?

Эл, не взглянув на Эдварда, вернулась к раскрытому шкафу. Остановившись перед ним, она упорно делала вид, что рассматривает одежду, и по-прежнему чувствовала на себе взгляд Милна. Пристальный, в первые минуты он медленно осматривал ее, а теперь застыл в одной точке на спине Эл, — между лопаток, на небольшом пространстве нежной кожи, прикосновение к которой всегда действовало на Элис успокаивающе. Милн, конечно, знал об этом. Именно его прикосновение к этой точке всегда утешало ее, помогая ей дышать и легче переживать острую боль. Элис заставила себя стоять на месте. Смотреть на Эдварда она не могла.

Одна минута.

Две.

Три.

Пять.

Надежда на то, что Милну надоест ждать, и он просто уйдет, оставит ее в покое, не оправдалась. Он был здесь, за ее спиной. Безмолвный, как всегда бесшумный, злой и надменный. Закрыв глаза, Элис сделала глубокий вдох и такой же глубокой, очень медленный, выдох. Не поворачиваясь, она, как можно спокойнее, произнесла:

— Выйди, мне нужно одеться.

Фраза прозвучала так, как хотела Эл: отстраненно, спокойно, холодно. И это можно было бы считать маленькой победой или свидетельством того, что она смогла успокоиться, если бы ее рука, которой она держалась за шкаф, не дрогнула, выдавая невероятное волнение. Посмотрев на руку, Элис резко вытянула ее вдоль тела, но тут же схватилась за узел полотенца, завязанного на груди.

— Одеться? — Милн переспросил так, будто стал глухим. — Ты убегаешь из ресторана, не сказав ни слова, неизвестно где проводишь ночь, появляешься утром и говоришь, что тебе «нужно одеться»?! Я объехал весь город, пока искал тебя!

— Выйди!

Эл бросила на Милна блестящий взгляд, отвернулась, сорвала с плечиков блузку, и брезгливо посмотрев на нее, швырнула на кровать.

Старательно размяв сигарету в пепельнице, оставленной на тумбочке с той стороны кровати, где он спал, Милн, быстро взглянув на Элис, подошел к ней и грубо схватил за руку, разворачивая лицом к себе.

— Какого черта, Эл?!

От неожиданности ее повело в сторону, и она наконец-то посмотрела на Милна, хотя в этом взгляде было больше растерянности и удивления от грубого жеста, чем злости. Элис поморщилась от боли, и нервно сглотнула, спрашивая хриплым, сорвавшимся голосом:

— Ты спал с Ханной, когда мы были женаты?

Хватка на руке ослабла. Эдвард беспомощно и нелепо оглянулся по сторонам, опустил голову вниз, потом вдруг резко поднял ее, и посмотрел на Эл.

— Да.

— Когда?

— Ли́са, не надо.

— Когда?

Она вплотную приблизилась к нему, схватила за рубашку, и потянула вниз.

— Это ничего не значит!

— Когда?

Милн шумно вздохнул и медленно произнес:

— В тот вечер, когда ты потеряла ребенка.

Повисла долгая пауза. Милн видел, как в глазах Элис собираются слезы, — словно мелкие волны у моря, с каждым мгновением они становились все больше и больше, а потом вышли за край, — прозрачные, соленые и горячие.

— Прости меня! — зашептал Эдвард, проводя дрожащими пальцами по ее щеке.

— Не смей называть меня «Ли́са», так звал меня только Стив!

Встряхнув Милна, — как ей показалось, сильнее, — Элис другой рукой схватилась за полотенце, которое уже сползло вниз, обнажая ее маленькую, красивую грудь. Взгляд Эдварда загорелся, и он застыл на месте, завороженно глядя на Эл. Глаза его с великой и печальной нежностью медленно скользили по фигуре и груди Элис, по ее светлой, нежной коже. Не смея коснуться, Милн приблизил руку к плавному плечу девушки, но когда она, смутившись, поправила полотенце, он отвел глаза в сторону.

Элис отпустила Эдварда, и его рубашка теперь выглядела так, будто из нее хотели надуть воздушный шарик, но ткань оказалась слишком тяжелой для этого, и, зря скомкав, ее бросили и убежали дальше, в поисках более подходящего материала.

* * *

Эдвард надеялся, что они смогут поговорить на следующий день, когда первая злость Элис утихнет. И не то, чтобы он сильно ошибся, — скорее, не слишком хорошо предугадал ее действия, потому что в следующие несколько дней, — к его немалому удивлению, — она выстроила свой распорядок дня так, чтобы как можно меньше встречаться с ним. Теперь он завтракал без нее, и на все его вопросы Кайла отвечала одним или двумя-тремя словами: «уехала», «будет поздно», «ничего не сказала». Конечно, о том, куда она уезжает с утра пораньше, он мог спросить и саму Эл, но для этого ему сначала нужно было ее увидеть. Что теперь, учитывая недавний разговор, стало большой редкостью.

В один из таких дней Эл приехала домой раньше обычного. Радостная и возбужденная, она тихо напевала какую-то песенку, когда столкнулась в коридоре с Эдвардом. Улыбнувшись чему-то, она оглянулась, остановила взгляд на газете, зажатой в его руке, и хмыкнула, словно спрашивая: «Как тебе не надоело таскаться с этой нацистской чушью?». Проследив за взглядом, он тоже посмотрел на газету с жирными готическими заголовками, положил ее на столик и пошел следом за Элис, которая уже настраивала радиоприемник на волну, где передавали музыкальные концерты. Время шло, а концерт все не начинался. Вместо этого Кельнеры долго слушали, как где-то далеко, надрываясь в механических радиоволнах, Йозеф Гиббельс выступал с новыми воззваниями.

Повернувшись, Эл взглянула на закрытую дверь, заметила Эдварда и пожала плечом. В правой руке у нее был зажат листок с какими-то записями. Она перечитала написанное, зажгла спичку, и, положив листок в глубокую пепельницу, медленно подожгла его с двух сторон. Язычки пламени, переходя из синего в желтый, резво побежали по плотной бумаге, и скоро от написанного ничего не осталось. Высыпав пепел в камин, Элис присела перед ним, перемешивая пепел. Потом поднялась, расправила широкую юбку и шагнула вперед, где Милн, словно часовой на посту, стоял без движения.

— Я видел записку. О какой поездке в Лондон идет речь?

Элис подняла на него глаза и весело рассмеялась:

— Харри, ты говоришь как телеграфный столб. — Она улыбнулась. — Я уезжаю в Лондон, герр Кельнер. И так как возвращаться сюда не планирую, то…

Эшби помолчала.

— … Была рада познакомиться. Не могу сказать, что работать с вами мне понравилось, но было довольно занимательно. Обещаю, — голос Эл зазвучал торжественно, словно было Рождество, и она обращалась к гражданам Соединенного Королевства вместо королевы-матери, — что никому ничего не скажу!

Эдвард скрестил руки на груди и прислонился к двери.

— Не припомню в сообщениях ничего подобного.

— И не нужно, Кельнер. Я вернусь в Лондон, скажу, что не хочу больше служить на благо отечества, и вы снова будете работать в гордом одиночестве. Надеюсь, останетесь здесь и разделите свою жизнь с Ханной Ланг.

Глаза Элис заблестели, она даже попыталась сделать книксен, но запуталась в своих двух ногах и эффектно упала на пол, громко хохоча.

Милн наклонился над ней, пытаясь поднять, но она оттолкнула его руки, и осталась лежать на ковре, устраиваясь поудобнее.

— Жаль, что ты мне не веришь, Харри. Я же не могу врать тебе, — старшему, такому большому агенту!

Элис подняла руки и попыталась изобразить в воздухе необъятную, — судя по изображенным очертаниям, — фигуру Эдварда, но снова рассмеялась, раскинув руки в стороны.

— Сама фрау Гиббельс отпускает меня, Кельнер. Представляешь, она помнит, — тут Эл подняла руку, вытягивая вверх указательный палец, — что Агна мечтала пройти обучение у Аликс Бартон!

Девушка приподнялась, опираясь на локти, и улыбнулась все еще немому Эдварду.

— Это модельер, если ты вдруг не знаешь. И вот Агну Кельнер официально отпускают в Лондон. Поэтому скоро я уезжаю.

Последнюю фразу Эл произнесла шепотом, затем поднялась и подошла к двери, рассматривая лицо Эдварда. Он отошел в сторону, пропуская ее, и о чем-то сосредоточенно размышляя.

* * *

Харри Кельнер успел на рейс Берлин-Лондон только благодаря тому, что самолет задержали на четыре часа. А за эти четыре часа он, — благословение полному баку и быстрым шинам «Гроссер-Мерседеса», — узнал, что несколько работниц дома мод Магды Гиббельс, среди которых была фрау Агна Кельнер, действительно сегодня вечером вылетают в Лондон, для того, чтобы принять участие в обучении, организованном Аликс Бартон.

Позже она станет легендой модного мира, — мадам Гре, — и войдет в историю как «королева драпировок». И если к каждой складке на платье, носившим ее имя, мадам предъявляла строгие требования, заключавшиеся в красоте и элегантности, то Милну уже на втором отрезке его внезапного маршрута потребовалась молниеносная скорость, — как физическая, так и мыслительная. Именно благодаря последней он вспомнил о командировке в Лондон, в которую никто не горел желанием отправляться. Несколько дней назад решать нудные дела о взаимных поставках лекарственных препаратов поручили его коллеге, с которым теперь Кельнеру очень нужно было поменяться местами. К удаче Харри, этот вопрос решился легко и быстро, — начальство не было против, а коллега, узнав, что остается в Берлине, пожал Харри руку, и горячо поблагодарил за избавление от нежеланных обязанностей.

Подбегая к центральному входу в аэропорт, Кельнер был уверен, что достиг цели. Но когда выяснилось, что все билеты на нужный ему рейс проданы, и что, даже заплатив тройную цену, он не сможет вылететь этим рейсом в Лондон, Харри заметно притих. Даже мысли, такие быстрые и находчивые на протяжении всего этого пути, теперь отказывались помогать ему.

Пассажиры рейса «Берлин-Лондон» уже выстраивались в ленивую очередь, медленно подползая к выходу из терминала, а герр Кельнер все еще был без билета.

Фройляйн за стойкой регистрации, которую он до этого несколько раз уговаривал помочь ему вылететь в столицу Королевства, вздохнула при виде беспокойного мужчины и закрыла окошко перед его носом.

Отказываясь верить, что сегодня вечером, через несколько часов, именно ему не суждено увидеть Биг-Бен, Харри подбежал к упитанному мужчине, который десятью минутами ранее, благодаря его же заботам, уже разбогател, и вновь взмолил о помощи. Но верный служитель аэропорта только развел пухлыми руками в стороны, потому что заоблачная для него сумма уже звенела у него в кармане, а взять еще больше у сумасшедшего блондина ему не позволили ошметки совести.

Кельнер медленно выдохнул и растер лицо ладонями. Он как раз начал думать, что «все кон...», как вдруг кого-то, кто стоял в черепашьей очереди на нужный ему рейс, вырвало. Прямо на блестящий, подобно зеркалу, пол шикарного и самого большого аэропорта Темпельхов, который останется берлинцам на очень долгую память и будет катать их по миру до невероятного 2008 года.

Звук, который услышал Харри, — да и все, кто был поблизости, — прозвучал так, что Кельнер не сомневался: человек, издавший его, сначала вывернулся наизнанку, а потом ввернулся обратно. Так оно было или нет, он, конечно, проверять не стал. Но убедившись, что теперь одно место в самолете будет свободным, он ринулся к стойке регистрации так стремительно, что девушке, которую до этого от него спасало закрытое окошко, не оставалось ничего иного, как оформить Харри Кельнера на рейс до Лондона, и, указав на все такую же медленно ползущую вперед очередь, радоваться, что этот белый высокий псих с блестящими от беспокойства глазами, наконец-то от нее отстал.

* * *

Похоже, пассажир, который в последние минуты перед вылетом рейса Берлин-Лондон решил вывернуться наизнанку в аэропорту нерушимой Германии, продолжал приносить Милну удачу: его место в салоне самолета, располагалось рядом с тем, где сидела Эл. Он наблюдал за ней, не рискуя быть замеченным, — еще до того, как шасси оторвались от аэродрома в Темпельхов, она заснула и проснулась только тогда, когда стюардесса попросила пассажиров пристегнуть ремни и приготовиться к посадке в аэропорту Кройдон.

Милн догнал Элис на выходе из терминала, и предложил проводить домой, но она, посмотрев на него как на вездесущего призрака, появления которого в эту минуту точно не ожидалось, смерила его острым взглядом, и после короткого молчания объявила, что он может ехать куда угодно, — она отправляется на встречу с Баве. И Эдвард Милн, который, к слову сказать, был вполне осязаемым, — по меньшей мере, потому, что окружающие люди видели его предельно четко, — поймал высокое темно-синее такси Austin, и предложил Элисон Эшби, — если, конечно, ее это не слишком сильно убьет, — доехать до генерала в его компании. Судя по тому, что Элисон села в такси, — правда, проигнорировав галантно протянутую ей в помощь руку, — умирать она не планировала.

Лондон шумел голосами прохожих, громкими фразами уличных торговцев и автомобильными клаксонами. Взрослые люди и непоседливые мальчишки почти так же, как в Берлине, переходили улицы с одной стороны на другую, но во всем этом было одно невидимое отличие от столицы третьего рейха: тишина. Лондон мог шуметь как угодно громко, — голосами людей, лаем собак, руганью продавцов или плачем детей, но в сравнении с Берлином он оставался таким тихим, что в первые минуты Элис, словно зачарованная, медленно следила за всем, что происходило по ту сторону автомобильного стекла, не понимая толком, что случилось. А дело заключалось просто в том, что в Лондоне не было Грубера и калеки, министра пропаганды, орущего на Берлин и всю Германию день и ночь напролет.

Генерал встретил их излишне радостно, в той привычной для него эксцентричной манере, которую Эдвард и Элис уже успели забыть. По тому, как они зашли в кабинет Баве, было видно, что большие дороги и перелеты давно стали для Милна обычным делом. Но Элис выглядела так, как будто переступив порог кабинета Баве, она оказалась в ином, потустороннем измерении. Ее лицо было серьезным и растерянным, но, даже несмотря на некоторую бледность, Эшби вызвала в Баве непривычное даже для него оживление, и когда он подошел к ней, чтобы потрясти ее руки в приветствии, обнять и поцеловать в обе щеки, внешне она не высказала никакого удивления, все еще оглядываясь по сторонам просторного кабинета.

Оставив вступления и громкие слова соплякам-офицерам или самым высшим эшелонам власти, Рид Баве перевел оживленный взгляд с Эшби на Милна, и, растерев ладони, приготовился слушать новости, доставленные прямо из Столицы Мира.

Все еще удивляясь отсутствующему взгляду Эл, Милн начал свой доклад об обстановке в Берлине с общих сведений, которые наверняка уже были известны генералу.

— Оставшиеся противники Грубера ждут смерти президента Гинденбурга: они надеются, что это поможет свержению фюрера. Учитывая состояние здоровья, ждать им осталось не так уж долго…

— А Грубер? — быстро спросил Баве, подгоняя Милна.

— Ему нужна поддержка армии и штурмовых отрядов, иначе оппозиция может стать опасной.

— Насколько сильно нужна?

Генерал сомкнул руки в треугольник, увенчав его вершину своей круглой головой. Эдвард прочистил горло, помолчал, взвешивая каждое последующее слово, и, посмотрев на Рида Баве в упор, четко произнес:

— Позарез. Как и Эрнст Рем, начальник штурмовиков. Уже сейчас ему подчиняется более трех миллионов человек, а это значительно превосходит те силы, которые служат Груберу.

— Великолепно!

Баве всплеснул руками, перевел взгляд на молчаливую Элисон, и снова спросил Милна:

— А Гиринг? Я помню, вы — он сделал непонятное движение руками по кривому кругу, которое, видимо, означало, что он говорит о Милне и Эшби, — много сообщали о нем, особенно в первое время.

При имени рейхсмаршала Эл резко повернула голову в сторону Эдварда, а он, наклонившись вперед, ровно ответил:

— Сейчас ему подчиняется только гестапо в Пруссии, все остальные подразделения этой организации взял под свое начало Генрих Гиллер. По сведениям, которые мне удалось достать, — на этих словах Эл, подразумевая Ханну Ланг, коротко рассмеялась, внимательно рассматривая свои руки, — Грубер дал главе гестапо личное поручение: собрать компромат на Рёма и его друзей.

— Но зачем же? — протянул Баве, поднося палец к подбородку.

— Генерал, вы правда такой идиот, или настолько плохо играете свою роль? Если так, то вам стоило бы взять уроки актерского мастерства у Рудольфа Валентино. Жаль, что он уже умер.

Если бы громы и молнии могли разрываться в тишине, то это был бы тот самый случай. Рид Баве и Эдвард Милн в немом изумлении уставились на Элисон, повернув головы в ее сторону как по команде, одновременно. А она продолжила:

— Грубер хочет избавиться от Рёма, только и всего.

Поморщившись, Элисон грациозно поднялась со стула и надела пальто, явно собираясь уходить.

— Мне это все надоело, я ухожу из МI-6.

От этих слов Баве, еще не успевший реанимироваться после первого словесного выпада в свою сторону, окончательно растерялся, теряя на глазах все свое достоинство начальника.

— Зачем же вы приехали?

— Сказать, что я больше не работаю в разведке.

— Но-о… по-почему?! А как же мое объявление о том, что ваше задание окончено, и вы должны вернуться из Берлина в Лондон?

Генерал расставил руки в разные стороны, что выглядело так, будто через секунду он рухнет на колени прямо посреди кабинета и начнет молиться господу богу.

— Что?! — на этот раз не сдержался Милн, поднимаясь со стула и вытягиваясь во весь свой великанский, — с точки зрения небольшого Баве, — рост. — Задание окончено?! Да вы тут что, с ума сошли?! Выдернуть нас из Берлина, чтобы сказать, что все закончено, вот так, без предупреждения?!

Мужчины пораженно смотрели друг на друга, пока с той стороны, где стояла Эшби, не раздался веселый хохот.

— Ну… во-о-от, видите-е-е, — задыхаясь от смеха, пыталась сказать она, — все-е-е к лучшему!

Приступ веселья внезапно стих, и в абсолютной тишине она повторила:

— Генерал, я не шучу. Можете закрывать это задание или придумывать новое, мне наплевать. Из меня вышел плохой агент, я ничего не умею, и если бы не Милн, я провалила бы все ваши поручения еще в январе прошлого года. Поэтому я ухожу из разведки. Наверняка нужно подписать бумаги об увольнении, это я сделаю позже. Сейчас мне нужно уехать.

Резко развернувшись на каблуках, Элис вышла из кабинета. Не говоря ни слова, Баве грузно опустился в кресло, открыл тумбочку, и, плеснув в бокал бренди, залпом осушил его, жестом приглашая Милна присоединиться к нему. Но тот отрицательно покачал головой и, снова посмотрев на дверь, через которую только что вышла Эшби, предпочел закурить, затянувшись до треска сигареты.

— Ты знал? Что происходит?

— То же самое я хотел спросить у вас, генерал, — медленно протянул Эдвард, отвечая на второй вопрос. — Вам не кажется, что это очень дурная шутка: закрывать задание в Берлине?

Маленький генерал замахал руками на Эдварда.

— Ладно-ладно, признаю, это было слишком. Все дело в том, что Синклер поручил мне «проверить» вас. Согласен, — он тяжело вздохнул. — Это была глупость… Но если я пошутил, то она?..

Милн покачал головой не вынимая сигареты изо рта.

— Как бы там ни было, ваше задание продолжается, и эта девчонка мне нужна в Берлине. Поэтому делай что хочешь, но верни ее. — Рид замолчал, чему-то улыбнувшись. — Не знаю, что ты там с ней сделал, или она сразу такой была, но, — он пошло рассмеялся, — девчонка просто огненная!

— Это очень забавно, генерал.

— Уверяю тебя, если бы я все еще мог бегать так же быстро, как раньше, она бы от меня не ушла.

Рид налил новую порцию виски, но пить не стал, судя по его мечтательному взгляду, очарованный какими-то своими фантазиями.

— Я о том, как настойчиво вы и многие другие, даже в Берлине, отказываетесь видеть в Грубере опасную, реальную силу.

— Он всего лишь ефрейтор, временно получивший власть!

Усмехнувшись, по привычке, краем губ, Милн внимательно посмотрел на Баве.

— Знаете, что недавно сказал пьяный Рём?

Генерал отрицательно закачал головой, и Эдвард продолжил:

— «То, что рассказал этот смешной ефрейтор, нас совершенно не касается! Если мы не сработаемся с Грубером, то прекрасно обойдемся и без него». Вам не кажется, генерал, что все это может обойтись слишком дорого?

* * *

В Ливерпуле было только шесть утра, когда Элис постучала в дверь дома, в котором она провела свое детство. Сначала послышался звон разбитых тарелок, а потом — приглушенные причитания ее тети. Кэтлин Финн открыла дверь, растерянно глядя на раннего гостя, и закричала так громко, что Эл вздрогнула и рассмеялась.

— Элис?! Моя Элис?

Кэтлин крепко обняла Эл и надолго замолчала, но, опомнившись, отошла назад.

— Ах, я глупая! Что же мы стоим здесь, на пороге? Проходи, проходи скорее! — приговаривала она, взяв племянницу за руку.

Элис улыбнулась, чувствуя, как наворачиваются слезы. Она не была в этом доме шесть лет, и, глядя сейчас на Кэтлин, думала, что за это время здесь вряд ли что-то изменилось: все тот же уютный солнечный свет, скользящий сквозь низкое окно, укладывает свои лучи на кресло, в котором тетя любит заниматься рукоделием. «Мои глаза уже не те!» — часто говорила она, сетуя, что не может вышивать так же быстро, как раньше. Словно отвечая на мысли Эл, с кухни потянулся знакомый аромат.

— Сконы! Ты по-прежнему печешь их каждое утро?

Кэтлин задорно рассмеялась, глядя на племянницу.

— А как же иначе?

Она подошла к девушке и крепко сжала ее руки.

— Я так рада тебя видеть, так рада, что ты дома!

На ее глазах выступили слезы, и она быстро смахнула их рукой.

— Я тоже, тетя, я тоже…— прошептала Элис, крепко ее обнимая.

Они долго пили чай на кухне, и, забыв о завтраке, все больше болтали и смеялись, пересказывая друг другу то важные новости, то воспоминания из детства Эл и Стива. Узнав, что Элис пробудет в Ливерпуле «всего неделю!», Кэтлин успела и расстроиться из-за столь короткого визита племянницы, и обрадоваться тому, что снова может обнять эту рыжую непоседу, кудряшки которой она раньше так долго по утрам пыталась заплести в аккуратные косы.

— Ты очень изменилась, — заметила как-то Кэтлин.

— Это хорошо или плохо? — с веселым смехом спросила Эл, сама не сумевшая разобраться в тоне ее голоса.

Тетя отложила вышивку в сторону, и внимательно посмотрела на девушку.

— Моя дорогая, что у тебя случилось?

Элис попыталась улыбнуться, но почувствовала, как к глазами поступают слезы. «Прекрати, Эл!» — мысленно ругала она себя, крепче сжимая руки, но слезы все равно бежали по лицу все чаще и чаще.

— Не нужно прятаться.

Кэтлин положила теплую руку на судорожно сцепленные пальцы Элис, и мягко попросила:

— Расскажи мне о нем.

Эл взглянула на нее огромными от удивления глазами, и женщина мягко засмеялась:

— Я уже слишком старая, чтобы не понять, что происходит на самом деле.

Она замолчала, но увидев, что племянница все еще не решается довериться ей, добавила:

— Ты с детства была такой: маленькая, колючая и замкнутая для большого мира, но, — она похлопала девушку по руке, — я знаю, что ты очень добрая, ранимая и отважная.

На переплетенные женские руки закапали слезы. После долгого молчания Кэтлин услышала:

— Я очень хочу рассказать тебе, но я… не могу. Не могу, понимаешь?

— Скажи мне только, ты его любишь?

Горло Эл перехватило судорогой, и женщина сильнее сжала ее руки, наклонившись вперед, почти касаясь лбом ее головы.

— Любишь?

— Да!

Это слово, такое маленькое, с тяжелым, горячим вздохом слетело с губ Эл, вызывая улыбку на лице ее тети.

— Тогда все будет хорошо, маленькая Ли́са.

Кэтлин произнесла это точно так, как это делал Стив, и плечи Эл задрожали. Из ее груди вырвался стон, и женщина изумилась тому, как долго, и как много девушка могла держать замкнутой в сердце такую боль. Когда дыхание восстановилось, Эл робко посмотрела на тетю.

— А Стив? Он был здесь?

Вместо ответа Кэтлин заботливо погладила ее по волосам, и, решившись, произнесла:

— Нет. Но он писал мне, спрашивал про тебя.

Предупреждая поток слов, вот-вот готовый сорваться с раскрытых в удивлении губ Эл, она добавила:

— Про него ходят скверные слухи.

— Какие слухи? О чем? Он жив?!

— Жив, конечно, жив. С ним все в порядке, насколько мне известно. А слухи…— тетя помолчала, — после окончания Итона он вернулся сюда, начал управлять компанией вашего отца наравне с его компаньоном, Джорджем Стивенсоном. Но два года назад мистера Стивенсона убили, виновных так и не нашли, а со временем имя Стива начало обрастать разными слухами. Говорят, что он сейчас в Европе, может быть, даже в Италии. Или во Франции, связался с кем-то… В убийстве подозревают его, считают, что тогда, после большого скандала с мистером Джорджем он не сдержался и…

Кэтлин отпила воды из стакана, и торопливо продолжила:

— А год назад я получила от него письмо. Он спрашивал о тебе, о том, где ты. Мне показалось, что он хотел тебя увидеть.

Элис встала из высокого кресла и медленно прошлась по комнате. Обняв себя за плечи, она, наконец, спросила:

— Но почему он сам мне не написал?! Я уже два года ничего не знаю о нем! Убийство?! Стив?

Подбежав к тете, Эл опустилась перед ней на колени.

— Неужели ты думаешь, что он мог убить? Это же Стив! Он всегда защищал меня в детстве, говорил, что я могу ему доверять!

Тетя хотела обнять ее, но Эл, смотря в какую-то точку за ее плечом, говорила все быстрее и быстрее.

— Он любит футбол и твой вишневый пирог, он… Он научил меня стрелять из рогатки и играть в футбол… Нет, не может! Он не может сделать ничего такого, Кэтлин, ничего такого!

— Я знаю, моя дорогая, я знаю, — повторяла тетя, обнимая Элис. — Стив был хорошим мальчиком.

— Он и сейчас хороший! — с горячностью заявила Эл.

— Конечно. К тому же, не стоит верить всему, что говорят.

Весь следующий день Эл ходила по дому не находя себе места. Письмо Стива, которое он написал тете, она успела выучить наизусть: «…Как там Эл? И где она сейчас? В этом году ей исполняется восемнадцать, совсем взрослая!». А на вопрос о том, почему Кэтлин раньше не сообщила ей новости о брате, услышала: «Я и подумать не могла, что он перестал отвечать на твои письма из колледжа, а потом… Милая, я и сама не знала, где ты».

Вечером, не выдержав в Ливерпуле и трех дней, Элис быстро собрала свои немногие вещи, и, поцеловав на прощание расстроенную тетю, уехала в Лондон, где вот уже несколько дней ее выжидал Эдвард. Все его догадки о том, куда она могла поехать, оказались ложными, и все, что он мог делать, — это подпирать своими широкими плечами дверь ее квартиры на Клот-Фэйр-стрит.

* * *

Милн проснулся от громкой музыки. Растерев глаза, он вытянул руки вверх, почти сразу же упираясь ими в крышу автомобиля и сонно отметил про себя, что если Эл не вернется, и он продолжит спать в машине, то совсем скоро водительское кресло станет для него удобнее кровати. Стрелка на циферблате часов застыла на цифре «4», а музыка продолжала звучать легкой, красивой волной, выбегая на улицу, — как теперь заметил Эдвард, наклонив голову, — из приоткрытой двери в квартире Элис.

Переступая порог дома, Милн засунул руку в карман пальто и вытащил пистолет, готовый к выстрелу, — стоило только снять его с предохранителя. Ступая мягко и беззвучно, он быстро обошел первый этаж, но не заметил ничего необычного. Половица на верхней площадке второго этажа скрипнула под его весом, и, отойдя ближе к стене, он заглянул в спальню.

Мелодия, похожая на сказочную, продолжала звучать из большого граммофона, который стоял прямо на полу. Милн успел заметить уголки конвертов, в которых продавали пластинки, и перевел взгляд вправо, где были разбросаны осколки тех пластинок, которым повезло меньше. Вдруг на черные, острые осколки, подсвеченные электрическим светом откуда-то сверху и справа, наступила нога, оторвалась от пола и исчезла из поля зрения Милна. Через несколько секунд в комнате раздался оглушительный грохот, и первое, что увидел влетевший в спальню Эдвард, была Элис. Сильно покачиваясь на стуле, она вцепилась рукой в дверцу шкафа и удивленно смотрела вниз, на большой деревянный короб. Разбившись при ударе об пол, он щедро рассыпал перед Эдвардом ноты, записные книжки, тетради и письма, целое море писем.

Спрыгнув со стула, Эл прикоснулась к разбитому виску, с выражением досады смотря на свои пальцы, измазанные в крови.

— Черт!

Оглянувшись по сторонам, она не нашла ничего, чем можно было бы промокнуть рану, и, махнув рукой, опустилась на пол рядом с разбитым ящиком.

Эдвард, которого она до сих пор не заметила, хотел дать знать о своем присутствии, но что-то в движениях и в выражении лица Элис насторожило его, и он тихо опустил руку, уже занесенную для стука в дверь, продолжая наблюдать за девушкой. Мелодия, которую он услышал еще на улице, закончилась, и пластинка с недовольным шипением закрутилась в проигрывателе.

Выпустив из рук письма, Элис повернулась к граммофону, встала на колени и передвинула иглу. Черный блестящий диск закружился снова, в комнате зазвучала новая мелодия, — светлая и печальная, она гораздо больше подходила к этому странному раннему утру в Лондоне.

— Это Элгар. Его тоже зовут Эдвард, как тебя.

Элис посмотрела на Милна большими блестящими глазами и продолжила перебирать конверты с письмами. Сделав шаг вперед, он присел перед ней, прикасаясь к ее ране на виске.

— У тебя кровь, Эл.

— А у тебя? Твои раны зажили?

Она придвинулась к Эдварду, положила руки ему на голову, склоняясь по очереди к вискам, сначала слева, потом справа. Наслаждаясь ее прикосновением, Эдвард устало закрыл глаза.

— Ханна спросила меня в ресторане, как твои раны, и я поняла, что не знаю, как они теперь. — Элис выпрямилась, возвращаясь в прежнее положение. — Когда вернешься, передай ей, что все в порядке.

Резко вытащив из открытого конверта письмо, она начала его читать, беззвучно шевеля губами.

— Ты тоже должна вернуться, Эл. Разреши мне тебе помочь, — сказал Милн, имея ввиду кровь, все еще бежавшую по ее лицу.

— Нет, — она покачала головой. — Лучше скажи, зачем ты пришел?

Неестественно блестящий взгляд пробежал по лицу Милна в ожидании ответа. Какое-то смутное предчувствие нашло на него, когда он внимательнее всмотрелся в эти чудесные, темно-зеленые глаза.

— Чтобы сказать, что ты не можешь уйти. Баве против. И я… Я хочу, чтобы ты осталась.

Элис поднялась на ноги.

— Подожди, мне нужно кое-что сделать.

Она вышла, шлепая босыми ногами по полу, и Милн, который и без ее просьбы не собирался никуда уходить, тяжело вздохнул, снова осматривая комнату. Здесь был беспорядок, но какой-то странный, как будто случайный, похожий на тот, — в их спальне в Груневальд — разбросанная одежда, разбитие пластинки, ящик с письмами… Взгляд Эдварда зацепился за угол тетради в голубой обложке, похожую на те, в которых он писал в колледже.

«…Сегодня я получила письмо от Стива! Но его я прочитаю потом. Сначала, как всегда, я прочитала записку от Эдварда Милна. Помнишь, он обещал, что напишет мне правила игры в футбол? Так вот, он выполнил обещание, и теперь у меня есть его забавный рисунок, где нарисовано футбольное поле и игроки обеих команд…»

Запись оборвалась, а внизу этого же листа рукой Эл было аккуратно выведено «Элисон Милн». Эдвард долго смотрел на запись, перечитывая ее снова и снова, и почти физически ощущая, как давняя головоломка, которую он уже и не думал собрать, начала сама подбирать нужные детали. Неужели Эл действительно была влюблена в него? А он?..

Он не помнил ни своего обещания написать ей правила игры, ни своих рисунков, вложенных в письмо Стива. Но он до сих пор отчетливо видел Элис такой, какой она была в первый день их встречи здесь, в Лондоне. Утром того дня он едва успел вернуться из Берлина, где снова разыгрывал из себя Харри Кельнера, который тогда и не подозревал о том, что скоро ему предстоит жениться.

— Ты читаешь мои дневники?

Элис остановилась на пороге комнаты.

Посмотрев на нее, Эдвард отметил, что волосы на виске девушки стали влажными, а следы крови исчезли. Но вот из раны снова, друг за другом, побежали вниз узкие красные капли.

— Да, — хрипло ответил он, и мысль о том, что с девушкой что-то не так, снова забилась где-то в глубине его сознания.

Эл стала бледной и еще более беспокойной, на лбу выступили крупные капли пота, а блестящие глаза хаотично осматривали комнату. Облизав сухие губы, она подошла к Эдварду, вытащила из его руки тетрадь со своими записями, отбросила ее в сторону, прильнула к Милну всем телом и поцеловала в губы.

Кровь забилась в его голове горячими волнами. Крепко обняв Эл, он приподнял ее, сцепил руки, почти слепо, на ощупь, пронес по комнате, пока ее спина не коснулась дверцы высокого шкафа, — того, с которого совсем недавно упал тяжелый деревянный ящик.

Эдвард торопливо расстегнул лиф ее платья, жадно покрывая поцелуями тело Элис. Прерывистое дыхание коснулось его лица. Она целовала его медленно, — и страстно, и нежно, и в какой-то момент Эдварду показалось: его сердце не выдержит этих безумных, прерывистых тактов, сбивающих вдох и выдох в рваную нить. И чем дольше она целовала его, тем больше он желал продлить это безумное наслаждение, которое, казалось, рушило все преграды, отделяющие одно сердце от другого.

Не заметив, как поцелуи Эл изменились, Милн продолжал целовать ее в ответ, все крепче сжимая в объятьях. И вдруг Элис, больно укусив его за губу, открыла глаза и, смеясь, оттолкнула Эдварда, расслабленного нежностью и лаской, от себя.

— Ее ты целовал так же? Или так ты реагируешь на каждую?

Глаза Эл разгорелись ярче. Прерывисто вздохнув, дрожащими пальцами, она начала застегивать пуговицы на платье, когда Эдвард, ошеломленно, — как будто издалека, — смотря на нее, коснулся ее руки, — там, где от его пальцев остались следы с момента их утреннего разговора в Груневальде.

— Прости меня.

Эл неловко наклонилась, пытаясь пройти под рукой Милна, и из кармана платья что-то выпало, укатилось за ворох бумаг. Со страхом посмотрев на Эдварда, она начала разбрасывать в разные стороны письма, ноты и осколки разбитых пластинок, но он оказался быстрее, и прочитав надпись на найденном флаконе, побледнел.

— Решила стать наркоманкой, Эл? Ты хоть знаешь, как на организм действует эта дрянь?! Где ты взяла первитин?

— Слишком много вопросов, Эдвард. Это же ты учился на врача, изучал химию, вот и расскажи мне про эти таблетки, которые, кстати, в Берлине никто не называет наркотиками! Их даже выписывают кормящим матерям, и считают обыкновенным крепким кофе.

— Но у тебя нет ребенка! — резко сказал Милн и замолчал.

Но было уже слишком поздно.

— Не смущайся, Эдвард!

Элис засмеялась, останавливаясь, и завела руки за спину. Затянув платье на спине, она продемонстрировала абсолютно плоский живот и тонкую талию.

— Ребенка, и, правда, нет. Сначала был, а теперь нет…

Она замолчала, опустив глаза вниз.

— Ничего не получилось, Эдвард… Почему ты мне ничего не сказал? Ждал, когда я все узнаю от нее? Или наоборот надеялся, что я ничего не узнаю?

— Элис, пожалуйста! Давай…— Эдвард остановился, пытаясь подобрать нужные слова. — Я не знал, как сказать тебе, я… струсил. Я боюсь тебя потерять! Но я хотел, чтобы ты знала правду, я собирался…

Зеленые глаза с усмешкой взглянули на него.

— Решил облегчить свою совесть за мой счет, Милн? Рассказать «правду»? Я надеюсь, это вся правда или есть что-то еще?

Элис устало закрыла глаза, обнимая себя за голову и пытаясь унять боль.

— ...Вряд ли у нас что-то получится, Эдвард. Понимаешь, я совсем не умею любить.

— Но здесь ты… — Милн отыскал все ту же тетрадь в голубой обложке. — …Ты пишешь, что любишь меня. Это — правда?

— Да, — Элис говорила, не отводя от его лица пристальный взгляд. — Но это было очень давно, а сейчас слишком больно. И я не знаю, не понимаю, что происходит.

Она провела рукой по плечу и задрожала. Сделав круг по комнате, Элис резко остановилась.

— Ты сказал, что хочешь, чтобы я осталась?

— Да.

— Я вернусь, но при одном условии.

Эдвард облегченно вздохнул и улыбнулся, но стоило ему услышать следующую фразу, как улыбка сползла с лица.

— Харри и Агна Кельнер должны развестись.

Вздохнув, Эл перевернула подушку на холодную сторону, и устало закрыла глаза. Она снова не могла заснуть. Сквозь неплотно задернутые шторы в окно проникал свет от электрических фонарей. Преломляясь в темноте спальни, он становился светлее, укладываясь на ковре и стенах комнаты мягкими, светлыми линиями. И длинными, словно лучи прожектора. Элис следила за одним из таких лучей.

Пробежав сквозь стекло в оконной раме, луч осмотрелся в окружившей его тьме так робко и бледно, словно боялся, что черный цвет поглотит его и заставит исчезнуть. Но проходили секунды, за ними — минуты, а он все не таял и не исчезал. Задумчиво остановившись на месте, в круглом светлом отблеске на ковре, луч подбежал к дверце шкафа, и, осмелев, — ярко, со всей силы, на которую, может быть, он был способен, — высветил ее своим сиянием: лаковый угол приоткрытой дверцы, за которой жили платья Элис, и красивую резную ручку на двери платяного шкафа.

Проследив за электрическим лучом блестящими глазами, Элис отвернулась. Но луч не был глупым: он успел заметить этот тревожный взгляд. Может, именно этой девушке принадлежал ковер, и даже весь этот шкаф, и, увидев, что он без приглашения проник в ее спальню, она разозлилась? Беззвучно пробежав по стене, луч остановился прямо над темными волосами девушки. Конечно, в темноте все могло казаться черным, но отчего-то луч был уверен, что ее волосы темные, но не черные. Желая это проверить, он наклонился ближе, и высветил кончики коротких волос. Увидев, что волосы — темно-рыжие, как густой огонь, луч восхищенно вспыхнул и разгорелся еще ярче. Ему хотелось зашипеть, хотя бы чуть-чуть, чтобы выразить свой восторг и дать ей знать, что ее волосы — такого чудесного цвета, который ему еще не приходилось освещать прежде.

Да, наверняка все дело было в его молодости и неопытности, ведь он стал заглядывать в это окно совсем недавно, — чуть больше месяца назад, после установки нового высокого уличного фонаря, от которого он мог тянуться в разные окна, проникать сквозь стекла в рамах, и путешествовать по комнатам. Но ни этой девушки, ни ее оранжевых кудряшек он отчего-то раньше здесь не замечал.

Луч задумчиво постоял на месте, и скользнул еще дальше, к лицу Элис. Ему стало любопытно, как она выглядит, и он засветился на месте, осторожно, чтобы не испугать ее своим слишком ярким свечением. Протянувшись вперед узкой линией, он загорелся в полную силу, выхватывая из темноты бледную кожу девушки. Луч очень долго наблюдал за ней, а вот она все никак не отзывалась на его свечение.

Это его удивило. Ведь обычно люди, и большие, и маленькие, — стоило ему проникнуть в их комнаты, — быстро просыпались от его света и недовольно морщились в темноте, закрывая руками сонные, помятые лица. Но это лицо не было помятым, и не было сонным. Оно было только отчего-то очень грустным и печальным. Луч понял это, когда зацепился за каплю на щеке девушки. Капля медленно скатилась вниз, пересекая его свечение, а потом девушка быстро смахнула ее куда-то в сторону, и она исчезла. Но на ее месте появилась новая, а за ней — еще и еще. Они бежали по лицу неровными прозрачными дорожками, — вниз и в сторону, и, оставляя за собой следы, снова и снова исчезали за ладонью девушки с бледной кожей и темно-рыжими, как огонь, волосами.

Луч подкрался ближе, отмечая своим сиянием ее красивые глаза, которые от слез поменяли цвет, и стали еще ярче. Теперь они светились темно-зеленым, как густая трава, растревоженная порывами ночного, грозного ветра. А потом… Луч исчез, потому что несмотря на темноту комнаты, за оком стало светло, и фонарь, от которого он разбегался по комнатам дома на Клот-Фэйр-стрит, выключили.

* * *

Эдвард заметил Эл сразу, как только она вышла из-за угла дома. На ней было черное платье с вышитым красным цветком и светлое пальто. Здесь, в Лондоне, она почему-то перестала носить шляпки, и, отходя от стены здания, которое в это утро он выбрал в качестве наблюдательного пункта, Эдвард с удовольствием наблюдал за тем, как рыжие волосы Элис блестят в лучах утреннего солнца.

На какое-то время она пропала из виду, скрытая толпой прохожих, но через несколько секунд он снова ее увидел, быстро отмечая про себя все детали внешнего облика: торопливый шаг, большую папку, которую Элис прижала к груди и держала за край, очевидно, для того, чтобы ее содержимое не выпало на тротуар, и улыбку, с которой она смотрела в сторону, на девушку, шагающую рядом с ней. Они увлеченно о чем-то говорили, — пару раз до Милна донесся их громкий смех, — а потом он вышел вперед, и Эл, которая до этого момента его не замечала, врезалась в Эдварда. Смех оборвался, папка упала на землю, укрывая ее рисунками, нанесенными на большие, белые листы.

— Ты?..

В первую секунду, от неожиданности, Элис посмотрела на Милна растерянно. Но вот взгляд переменился, стал печальным, злым и замкнутым. Она замолчала и присела, торопливо собирая рисунки. А ее знакомая с интересом смотрела на блондина, который, присев напротив Эл, помогал ей собрать бумаги. Аккуратно сложив листы, он протянул папку Элис, и она вырвала ее из его рук.

— Агна, ты нас не представишь? — спросила девушка, рассматривая лицо Милна, который при звуке псевдонима Элис удивленно, с улыбкой, посмотрел на «фрау Кельнер».

— Нет времени, — резко ответила Эл, избегая внимательного взгляда голубых глаз. — Пойдем, мы опаздываем.

Эшби обошла Милна и успела сделать пару шагов, когда услышала за своей спиной вежливую фразу:

— Харри Кельнер. Приятно познакомиться.

— Как… а разве…

Девушка перевела удивленный взгляд с блондина на Агну, которая, недвусмысленно посмотрев на Кельнера, добавила, разглядывая его лицо:

— Случайность. Однофамильцы.

— Но, может быть, пригласим его на сегодняшний вечер?

Не дождавшись ответа Агны, которая ушла вперед, и теперь ожидала зеленого сигнала светофора, ее знакомая быстро пояснила, доставая из сумочки приглашение и протягивая его Харри:

— Прошу простить ее, обычно она… сегодня в Кенсингтонском дворце состоится торжественный вечер, приходите! Я тоже там буду!

Девушка покраснела и оглянулась в поисках Агны, которая успела уйти далеко вперед.

— Я обязательно приду, спасибо!

Кельнер улыбнулся, наблюдая за тем, как его однофамилица быстро шагает по противоположной стороне улицы. Он перехватил ее взгляд, когда она украдкой взглянула на него. Отвернувшись, Элис побежала вперед, вспугнув стаю утренних птиц, завтракавших хлебными крошками у пекарни, и, испугавшись поднятого ими шума, который состоял из клокотанья и резких взмахов множества крыльев, скрылась за поворотом.

* * *

Залы Кенсингтонского дворца, открытые для посещений королевой Викторией еще в 1899 году, были залиты светом. Немногочисленные гости, приглашенные на закрытый вечер модельера Аликс Бартон, — будущей мадам Гре, — который она устроила в завершении своего курса для начинающих модельеров из Великобритании и нескольких других европейских стран, неспешно скользили по блестящему паркету парадных комнат, любуясь их роскошным убранством. Показав на входе приглашение, любезно подаренное ему сегодня утром, Эдвард прошел через главные двери дворца, надеясь перед началом вечера найти Элисон и поговорить с ней. Отвечая улыбками на приветствия незнакомых ему людей, он обошел несколько комнат, но ни Элис, ни той девушки, которую он видел с ней сегодня утром, Милн так и не нашел. Когда время аперитива подошло к концу, гостей пригласили в небольшую залу, где по случаю торжества была установлена сцена, окруженная столиками.

На некоторых из них Милн заметил таблички с цифрами от одного до пяти. На столиках поменьше, очевидно, предназначенных для гостей, не было никаких обозначений, и, оглянувшись по сторонам, он сел за один из дальних, под номером двадцать семь. Официант, до этого безмолвно стоявший у двери, подошел к нему, интересуясь, не желает ли он заказать что-нибудь из напитков, и Милн попросил принести бутылку шампанского и два бокала.

«В форме тюльпана, пожалуйста».

Верхний свет погас и теперь лица и фигуры гостей освещались только небольшими светильниками, установленными в центре каждого стола. На сцену вышла невысокая женщина. Остановившись у стойки с микрофоном, она неторопливо осмотрела зал строгим взглядом темно-карих глаз, и, помолчав, начала свою речь, в которой, после того, как Аликс Бартон, — а это была именно она, — представилась, было сказано о моде как об искусстве.

— …Мода способна удивительно тонко передать любовь. Любовь к красоте человеческого, женского тела. На протяжении нескольких недель я обучала начинающих модельеров тому, что умею и люблю сама, прививая им любовь к изысканному стилю и навыки скульптурного обращения с тканью. В последние годы некоторые известные кутюрье, такие как Мадлен Вионне и Жан Пату, ввели популярную сейчас технику, основанную на драпировке по косой. Тому, насколько чувственным может стать наряд благодаря умелой драпировке, и посвящен сегодняшний вечер. Я привыкла драпировать ткани на моделях, а не на безжизненных манекенах, и то, что сейчас вы увидите как самые обычные, на первый взгляд, отрезы материи, станет на ваших глазах великолепными платьями. Наряды, в которых девушки выйдут на сцену, сделаны ими, а я, если сочту платье достойным, добавлю к нему драпировку. И прежде, чем мы начнем, я прошу поднять руки тех гостей, которые желают выступить в качестве жюри этого небольшого конкурса.

Мадам Бартон замолчала в ожидании ответов, а гости, удивленно переглядываясь, начали обсуждать это неожиданное предложение, которое застало Милна как раз в тот момент, когда официант принес его заказ, — ведерко с шампанским, засыпанное крупными кубиками льда, и два высоких бокала. Следуя интуиции, на секунду остановившей его пульс, Эдвард вскинул руку вверх, и стал первым среди жюри конкурса. Он неторопливо прошел по залу под общие аплодисменты, занимая место за центральным столом в первом ряду, на котором были разложены те самые таблички, которые он уже заметил раньше. Перевернув одну из них, он увидел цифру «5», и модельер, словно прочитав его мысли, пояснила, что на табличках указаны баллы, которые члены жюри должны будут выставить каждому из семи представленных сегодня платьев. Примеру Милна последовали еще несколько человек, и скоро все свободные места в жюри были заняты. Вечер объявили открытым.

Девушки выходили на сцену поочередно. Сначала они делали полный проход перед гостями, демонстрируя свои собственные платья, созданные под руководством Аликс Бартон, и, вернувшись к центру сцены, останавливались. Их педагог, критично осмотрев платье, либо объясняла, почему на той или иной модели сделать драпировку невозможно, либо, — что служило негласным признанием способностей ученицы, — подходила к девушке, и, похожая на бойкого маленького воробья, добавляла к платью драпировку. Пальцы мадам Бартон колдовали над тканью так быстро, порывисто и страстно, что даже если у дам, бывших среди гостей, и возникало желание подсмотреть данную технику, чтобы позже применить ее для своих нарядов, это казалось едва ли возможным.

Агна Кельнер была последней, седьмой участницей показа. Она вышла на сцену в длинном вечернем платье ярко-оранжевого цвета. Левое плечо осталось обнаженным, а на талии уже была сделана небольшая драпировка, в которой основная, оранжевая ткань платья была переплетена в широкие жгуты с темно-фиолетовой тканью той же фактуры. В полной тишине девушка медленно прошла по сцене и, вернувшись к ее центру, остановилась прямо напротив Милна, замершего на своем месте с тех пор, как она вышла из-за кулис.

Сердце громко отбивало глубокие удары где-то в груди, и они были такими шумными, что Милну казалось, будто их слышат все вокруг. Весь его мир вытянулся в линию. На одном конце этой черты была Элис в чудесном платье, подчеркнувшим ее редкую, аристократичную красоту, — светлый тон кожи и рыжие волосы, которые в сочетании с платьем казались огненными, и в отблесках мягкого света блестели темно-красными и желтыми искрами. А на другом окончании черты стоял он сам, Эдвард Милн, — неотрывно наблюдающий каждое движение Эл, — от первого плавного шага до легкого, едва заметного, дрожания тонких пальцев, когда мадам Бартон, рассмотрев ее платье, подошла ближе, и начала делать драпировку на груди.

Эдвард видел, как при первом прикосновении модельера к платью, Элисон вздрогнула, закрыла глаза и что-то прошептала. И в этот миг, — каким бы пошлым и изношенным ни было это сравнение за все время, что существует мир, и каким бы новым оно не казалось для того, кто полюбил впервые, — для Эдварда Эл была подобна божеству, — неземному, невероятно прекрасному. И наблюдать за ней здесь, на земле, было сродни галлюцинации или разгоряченному наваждению, а может, и тому, и другому одновременно.

Милн нервно сглотнул, когда Аликс Бартон, отступив в сторону, показала зрителям свою драпировку. Сплетенная из тонких, узких складок ткани, она начиналась на правом плече Эл, и, пробегая по лифу платья наискосок, великолепно, идеально вплеталась в драпировку, уже сделанную «фрау Кельнер» на талии. Зал зазвучал аплодисментами, а модельер и модель улыбнулись зрителям со сцены. Когда овации стихли, жюри выставили оценки последней конкурсантке, и, по итогам показа, именно она стала победительницей этого маленького показа мод. В завершение вечера мадам Бартон объявила танец, и ушла за кулисы.

Милн подошел к сцене, намереваясь пригласить Элис, но перед ней уже стоял другой мужчина. Вытянув руку вперед, он как раз был в процессе произнесения долгого и галантного приглашения на танец. Оглянувшись на Милна, и сбитый со взятого им тона сначала хмыканьем блондина, а потом и его взглядом, в значении которого можно было ошибиться только будучи полным идиотом, мужчина неловко отошел в сторону, освобождая путь. Эдвард, как и его предшественник, протянул руку Элис, но она, проигнорировав его жест, подошла к лестнице и, приподняв подол платья, спустилась со сцены.

— По-прежнему не оставляете другим выбора, герр Кельнер? Убеждены, что из всех будут выбирать только вас?

Элис усмехнулась и прошла мимо. Она была в центре зала, когда Эдвард взял ее за руку и увел в танец. Окруженная другими парами, Эл не успела понять, что происходит, и машинально положила руку на плечо Милна. Обнимая ее за талию гораздо сильнее, чем того требовал танец, Милн неотрывно смотрел на Элис. На ее плотно сжатые, полные губы, и глаза, направленные вверх и в сторону, — куда угодно, только чтобы избежать его взгляда; на ямочку у основания шеи, в которой быстрыми толчками бился пульс, и которая, — когда Элис повернулась, — выделила на шее изящную линию, уходящую вверх; на грудь, которая от прерывистого дыхания поднималась слишком часто, и светлую кожу, — обнаженную на плече, и бледную, — на красивом лице, созданным из тонких черт.

— Выслушай меня, Эл. Пожалуйста.

Темно-зеленые глаза посмотрели на Милна.

— Теперь ты хочешь со мной говорить?

Элис убрала руку с плеча Эдварда, выставляя ее как барьер между ними, и почти вырвалась из его объятий, когда к ним подошла Аликс Бартон.

— Простите, что помешала. Агна, я приношу вам свои извинения. Когда вы появились в моей учебной группе, я была настроена к вам весьма скептически, даже враждебно. Виной всему мое неприятие… Германии, — мадам Бартон помолчала, — сегодняшней Германии. Но вы, — она окинула острым взглядом фигуру девушки, — приятное исключение. У вас есть чувство красоты и вкус. Для модельера это очень важно, и я желаю вам удачи.

— Спасибо, мадам!

Агна радостно улыбнулась, с благодарностью смотря на педагога. Аликс кивнула и перевела взгляд на блондина.

— Вы очень красивый мужчина, — позвольте говорить без обиняков.

Мадам Бартон сделала шаг вперед, собираясь уйти, но, повернувшись к застывшей на месте паре, добавила:

— А вместе вы просто прекрасны.

Темные глаза Аликс внимательно разглядывали Агну и Харри.

— Берегите друг друга.

После этих слов женщина обошла танцующих и вышла из залы, а Элис, растерянно улыбнувшись, посмотрела на Эдварда.

— Я выслушаю тебя. Только не здесь.

Она оглянулась на дверь, которая выходила в сад. Обрадованный переменой, Милн крепко сжал ее руку, и повел за собой.

* * *

Как только они вышли, Элис, отстранив руку Милна, пошла впереди, останавливаясь у высокой живой изгороди, и проводя кончиками пальцев по мелким бутонам цветов. Эдвард, не успев остановиться, и больше не сдерживая себя и не делая паузы, быстро проговорил:

— Я люблю тебя, Эл. Всегда любил, с первого дня нашей встречи, здесь, в Лондоне.

Он остановился рядом с ней.

— Я не хочу, не могу без тебя. Ты мне очень нужна. Я скучаю по тебе.

— Этого мало, Эдвард.

— Что?

Милн нахмурился, непонимающе глядя на нее.

— «Я люблю тебя». Этого мало. Ты говоришь, что полюбил меня в первый же день. Если это правда, то почему твоя любовь ко мне не помешала тебе переспать с Ханной? — глухим голосом спросила Элис, сосредоточенно рассматривая цветы.

֫— Это ошибка, Эл. Моя страшная, глупая ошибка. Я предал тебя, и мне очень жаль. Не проходит ни дня, чтобы я не думал о тебе, о нашей жизни в Берлине. Мое предательство не дает мне покоя, и я это заслужил.

Элис сорвала крохотный темно-розовый бутон, и посмотрела на Милна через плечо блестящими от слез глазами.

— Это всегда так, да?

— Как?.. Что, Эл?

Дрожащие губы Элис растянулись в мучительной улыбке, едва успевшей показаться на ее лице.

— Это. Все это… Измена, ложь, признание, боль, раскаяние, слезы, и прощение… Это всегда так, да? Всегда, Эдвард?

— Я… — растерянно, шепотом протянул Милн, не находя слов, не зная, что сказать.

— С начала времен, для всех и всегда, правда? Ничего нового, «с кем не бывает!», да? — Элис посмотрела на Милна, и горько заплакала, прижимая руку к груди. — А я не хочу так, Эдвард, не хочу! Не хочу этой боли, не хочу, чтобы ты просил у меня прощения, не хочу, чтобы ты ждал его или считал себя обязанным. Зачем причинять такую боль, если любишь?... Это так больно, так больно!

Элис задрожала и схватилась рукой за изгородь, удерживая равновесие.

Почувствовав, что Эдвард обнимает ее, она сжалась всем телом, отстраняясь от него как можно дальше. Милн отступил назад, с болью наблюдая за ней.

— В тот вечер я потеряла нашего ребенка. Я знаю, это моя вина, хотя ты и говорил обратное. Но мысль о том, что он умер, когда ты…

Элис замолчала, не в силах закончить фразу. Горло свело судорогой. Наступила долгая, мучительная тишина, прерываемая только хриплым дыханием Эл. Придя в себя, она быстро, единым дыханием, произнесла:

— Когда ты спал с ней, с этим… — она оглянулась на Эдварда, — я не знаю, что делать. И я не знаю, как верить тебе. Ты просил верить тебе, но я не могу, у меня больше не получается.

Снова послышались судорожные, рваные всхлипы, после которых Элис, собрав силы, сказала:

— И нет больше никакой нашей жизни в Берлине. Этот город… он… как будто на другой планете, кровавой и мрачной. Я туда больше не вернусь. Нет!

Элис покачала головой, убирая волосы от лица.

— Эл, прошу, прости меня!

Девушка посмотрела на Милна, и в ее взгляде было столько боли и горечи, столько сочувствия к себе, к нему, к ним обоим, запутавшимся во всем, что у Милна перехватило дыхание.

— Эл…

— Знаешь, что самое гадкое?

Проследив за тем, как по лицу Эдварда скатилась и упала слеза, Элис сдавленно прошептала:

— Я не могу тебя ненавидеть, Эдвард Милн. У меня это тоже не получается. — Элис усмехнулась. — Я пробовала.

Она подняла глаза вверх, заглядывая в бледное, больное лицо Милна.

— Ты еще любишь ее?

— Нет! — Эдвард так резко затряс головой, словно это движение могло помочь ему уничтожить даже само предположение о том, что он любит Ханну. — Я никогда ее не любил. Мы поссорились с тобой в тот вечер, ты сказала, что боишься рожать, боишься за ребенка, и я…

Он сделал глубокий вдох, быстро, одним ударом, заканчивая фразу:

— Решил, что ты не любишь меня, и не хочешь этого ребенка, потому что он — от меня, и я…

— Ты…— Эл задохнулась и схватилась за горло. — …Так меня понял, да?! Я сказала, что боюсь за него, но не говорила, что не хочу его!

— Я знаю, Эл, знаю! Прости меня!

Элис засмеялась, и почувствовала, как огромная усталость наваливается, вытягивая из нее силы.

— Я не успокоюсь, пока ты меня не простишь, — горячо прошептал Милн, глядя на нее.

— Делай, что хочешь, ты абсолютно свободен. Скоро ты уедешь в Берлин, а оттуда тебе будет довольно сложно следить за мной, как было неделю назад или сегодня утром.

По молчанию Эдварда Элис поняла, что застала его врасплох.

— Или ты думал, я ничего не замечаю?

Милн закрыл глаза и с отчаянием спросил:

— Тогда зачем ты назвалась Агной Кельнер здесь, в Лондоне, если не хочешь возвращаться в Германию?

— Потому что это Агна Кельнер ходила на занятия к мадам Бартон. И потому что будет жаль, если у Харри Кельнера, когда он снова приедет в Берлин, будут неприятности из-за такой ерунды. Хотя гестапо достаточно и меньшего, сам знаешь. — Эл передернула плечами от холодного ветра. — Просто скажи им, что с Агной что-нибудь случилось, или что она оказалась негодной женой, изменявшей Харри, истинному арийцу, с каждым встречным… Недавно я слышала, как Магда Гиббельс сказала, что с точки зрения настоящего патриота Германии бесплодие женщины недопустимо. Скажи им это, они проглотят.

— Нет! Эл!

Заметив, как она вздрогнула от холода, Милн снял смокинг и укрыл им Элис, задерживая ее в своих руках как можно дольше, чтобы успеть достучаться до ее сердца.

— Что мне сделать, чтобы ты простила меня?!

От подступившей боли ее лицо снова исказилось. Элис отошла от Милна, взглянула на него, и убежала.

Было около шести утра, когда Элис вошла в кабинет генерала Баве. От стука каблуков и громких торопливых шагов Коттлера, бежавшего следом за ней, Рид вздрогнул и случайно сбросил со стола свой лицевой протез. Накладка, днем закрывавшая половину его лица и раздробленный нос, похожая на бабочку плавной, причудливой формы, со стуком упала на пол.

— Какого чер… — Баве сонно посмотрел на Эшби, перевел взгляд на протез, и резко отвернулся. — Вас не учили хорошим манерам Эшби?! По какому праву вы врываетесь в мой кабинет без предупреждения, в такую рань?!

Генерал кричал, сидя на стуле. Его очки, как и протез, лежали на полу, и Баве слепо шарил рукой по паркету, раздражаясь с каждой секундой все больше.

Быстро обогнув стол, Элис присела перед генералом, протягивая ему в одной руке протез, а в другой — очки. Руки ее слегка дрожали, когда она вытягивала их вперед.

— Прошу простить, что испугал вас своим внешним видом!

Рид хлопнул себя по ноге, вырывая у Элис протез и очки. Снова отвернувшись от нее, он молча смотрел на свои руки. В правой — очки, в левой — эта чертова маска, похожая на кусок пластилина, выдержанный в формальдегиде. Она казалась слишком бледной, но, на самом деле, ее цвет «идеально повторял тон кожи» Баве, как заверила его Анна Лэдд, — скульптор, изготовившая ее для него по индивидуальному заказу.

Индивидуальный заказ.

Битва при Сомме, газ в Ипре, сжигающий внутренности, — это ведь тоже «индивидуальный заказ»? Черт бы подрал этих немцев! Уйдя вслед за своими мыслями, Баве долго, недвижно сидел в своем генеральском кресле. Наконец, тихие шаги Эшби вернули его из воспоминаний в действительность, и он быстро нацепил прохладную маску на лицо, и сверху, — на появившийся благодаря ей нос, — очки.

— Извините, генерал. Мне не стоило приходить так внезапно.

Элис остановилась перед Баве, и в поле его зрения появился подол платья, напомнивший ему своим цветом кожуру спелого апельсина.

— Да, вам не стоило!..

Рид закашлялся и наклонился вперед. Апельсиновое платье почему-то не исчезло, а, наоборот, даже, кажется, приблизилось к нему, покачиваясь перед ним яркой, мягкой волной. И откуда-то сверху, — как знать, может, с самого неба? — до него долетел вопрос:

— Я могу вам помочь?

Ему хотелось выругаться. Закричать во всю силу поврежденных хлором легких, чтобы она проваливала отсюда к чертовой матери! Выругаться грязно, по-солдатски. Как тогда, в окопах, среди таких же, как он, измазанных грязью, кровью и мочой, новобранцев.

Рид сделал глубокий вдох. С тех пор прошло много лет. Он даже умудрился стать генералом. А генералы тем и отличаются от перепуганных солдат, что ругаются не всегда, как того хочется.

Мутные ото сна глаза Баве остановились на Элисон Эшби. Губы, отказавшись подчиниться генералу, довольно чмокнули, когда мозг, быстро проанализировав ее внешний вид, доложил ему по всей форме, что она по-прежнему весьма привлекательна. Впрочем, он это помнил еще с первой встречи. Вот она, стоит перед ним, чуть наклонившись вперед, и смотрит на него с таким выражением, словно и правда хочет помочь. Не отвечая на ее вопрос, Рид трясет тяжелой головой, и спрашивает именно то, что интересует его в этот момент больше всего на свете:

— Вам разве не страшно?

Его рука рисует в воздухе поломанный круг, пытаясь адресоваться к увечьям лица, уже скрытым полумаской и очками так искусно, что их почти не видно. Но апельсиновая девочка молчит, смотрит на него все с тем же вроде-бы-сожалением, и чуть-чуть качает головой. Нет.

Генеральские полные губы, которые только что вынесли ее внешности высокую оценку, растягиваются в стороны. Он бы очень хотел поговорить об этом «нет», и о том, что она смотрит на него вот так, слишком пристально. Настолько, что это он, — пошлый, старый и грузный, испытывает от ее взгляда что-то чужеродное, вроде забытого в далекой юности смущения, и потому отводит глаза в сторону. Нужно сделать что-то, прекратить этот въедливый взгляд пытливых зеленых глаз! Рука генерала касается лба, покрытого каплями холодного пота, проводит по нему, и указывает куда-то вперед и в сторону.

«Да, именно так. Отойди от меня, апельсиновая девочка. Так ты не сможешь пялиться на меня своими глазами».

Она уходит, садится на стул, прежде расправив платье, вздрагивает и ведет плечом в сторону. Переводит взгляд за окно, пытается в нем что-то рассмотреть, но, набрав в легкие побольше воздуха, — Рид отметил, как ее грудь поднялась чуть выше, — говорит:

— Я хочу подписать бумаги о моем увольнении.

Позвольте, как? Увольнение?

А как же разведка, задание, на худой конец, — служение Ее Величеству и Великобритании?

Нет.

Баве кричит Коттлера, который, запнувшись обо что-то, подобно косой пуле, влетает в его кабинет. Генерал не лишен вежливости, а потому он предлагает Элисон Эшби чай.

И как бы ей не хотелось быстрее уйти, она натянуто улыбается, остается.

One cup of tea.

Идиот Коттлер хочет уйти, но вовремя слышит шипение генерала, и, — о чудо! — правильно его понимает! Слушает пару слов, сказанных ему на ухо, и мгновенно исчезает за дверью. Конечно, чтобы через несколько минут принести блестящий серебром чайный сервиз, свежий чай и бисквиты. Рыжая девочка удивленно смотрит на них и отказывается попробовать. Изящно берет в руки только крохотную чайную пару, и отпивает крохотный глоток черного чая.

Свет, проходя сквозь окно, красиво высвечивает ее фигуру и лицо. Все портит только какой-то неудачный, неуместный черный пиджак, вернее, смокинг, — слишком большой, чтобы она могла носить его всерьез. Рид объявляет ей, что документы почти готовы, нужно только чуть-чуть подождать. Быстро кивнув, она ставит чашечку на блюдце и потом, — на маленький столик слева.

Готовится ждать, догадывается Баве, и довольно улыбается. Ему нравится наблюдать за этой девочкой. Есть в ней что-то помимо красоты… То, ради чего можно претерпеть многие и многие трудности.

Неужели сердце?

Забавно.

Она морщит носик в ответ на какие-то свои мысли, взгляд из задумчивого и ожидающего становится тревожным, возвращается в кабинет Баве. И вот она хлопает ладонями по карманам странного большого смокинга, накинутого на плечи, словно чужое врановое крыло, и достает из правого кармана сигареты и зажигалку. От звонкого щелчка и вспыхнувшего за ним огонька сигарета зажи… нет. Рука застывает в воздухе, недоуменно останавливаясь на полпути, и отходит назад. Блестящие зеленью глаза внимательно рассматривают узкую серебряную зажигалку, и рука снова подносит ее к кругу сигареты.

Слышится легкое шипение, за которым следует дым и неловкий кашель того, кто курит в первый, самое большее, во второй раз. Часы на стене услужливо тикают, носки туфель, выглядывая из-под платья девушки, нетерпеливо раскачиваются, и Баве смотрит на дверь, которая, — то ли сама по себе, то ли от силы наложенного на нее генералом гипноза, — наконец, открывается, тихо пропуская высокого блондина и мелкого, костлявого даже в военной форме, Коттлера.

Рид умудряется одной рукой раздать знаки обоим мужчинам, — высокому и худому «проходите, скорее!», а костлявому и неуклюжему — «вон отсюда и не мешать!». Послушные люди, словно шахматные фигурки, занимают предложенные им места.

Вот он, Милн. Про таких говорят «статный». Тот, кто, появляясь в комнате, притягивает к себе внимание, которого становится все больше потому, что таким как он, — кажется, всегда выдержанным, с ироничным отношением ко всему, — оно не нужно.

Про таких говорят… Про таких много всего говорят. Дамы сплетничают и шепчут, мужчины часто завидуют, — легкости, небрежности, какому-то неуловимо-наплевательскому шарму, которого у них, почему-то, нет, а вот у него, почему-то, есть. Короче говоря, такие, как Милн пользуются успехом в человеческом обществе. Этакий Ретт Батлер на службе Ее Величества. Только без усов и бриолина, и вообще, — блондин. Но зажечь спичку о подошву ботинка наверняка сумеет. Как и сломать челюсть, если что-то пойдет не так. Рид видел, как однажды, на тренировочных занятиях, этот агент, — тогда еще курсант, которого только планировали привлечь к какому-нибудь делу, а пока просто хотели посмотреть, на что он способен, — по-видимому, не рассчитав силу, сломал челюсть своему сопернику. Парня вынесли из зала двое. А этого с тех пор некоторые стали обходить стороной. Мало ли что.

Баве повернул голову, рассматривая Милна. Поглощенный своими мыслями, он, тем не менее, моментально почувствовал на себе взгляд генерала, и вопросительно посмотрел в ответ. Что ж, действительно пора.

— Эшби, вы хотите уйти из разведки, не так ли?

Торопливый кивок головой.

— Я не могу вас отпустить. Видите ли, я против.

Присев на край стола, Баве сводит пальцы пирамидой, и с готовностью смотрит на Элисон. Опять она хмурится. Не понимает! Теперь улыбка растягивается на лице генерала.

Но когда становится ясно, что к ней он не прибавит ни единого слова, Эшби задает новый вопрос, и голос ее в начале дрожит и сбивается:

— Что это значит?

Господь всемогущий, сколько раз он слышал подобное! Рид вздыхает, опуская голову вниз, и неторопливо рассматривает свои руки. Подышав на ухоженные ногти, он проводит ими по мундиру, демонстрируя своей широкой улыбкой, что вся эта ситуация ему очень нравится.

— Ровно то, что все это, — он обводит руками свой кабинет, — значит. Я вас никуда не отпускаю. Вы мне нужны. Мне нравится, как вы работаете.

Хмыкнув, Эшби неуверенно смеется.

— Что за вздор, генерал? Я не умею работать в разведке. Спросите хотя бы моего напарника.

Баве согласно кивает, бормочет «спрошу, спрошу» и начинает свой первый круг возле Эшби.

Пташка весьма напугана. Крутится, вертится на стуле.

Боится, что не выпустят.

Правильно.

Она выглядит уже не так уверенно, как прежде. Даже не поправляет большой смокинг, который тихо сполз с ее плеч и уютно устроился за спиной, словно черный, блестящий кот.

Когда Баве делает второй круг, с удовольствием рассматривая ее обнаженное вырезом платья плечо, она неотрывно следит за ним. Еще чуть-чуть, и слова сами сойдут с ее губ.

— Вы не можете держать меня силой!

Поцокав языком, генерал кивает, — что правда, то правда, не может. Опять возникает длинная пауза. Как длиннота.

Неудобная.

Неловкая.

Вязкая.

Очень тяжелая, — не вздохнуть.

Завитки ее рыжих волос, темнея у шеи, легко покоряются его дыханию, когда наклонившись, он медленно произносит:

— А как же ваш брат?

Вот оно!

Испуганный, взволнованный, резкий взгляд!

— Вы еще хотите его найти?

Она кивает прежде, чем он успевает закончить вопрос. Ну ладно, для первого раза довольно. Хлопнув в ладоши, генерал возвращается к столу.

— Это ты рассказал?!

Лицо рыжей девочки резко поворачивается в сторону Милна, на которого она до этой минуты даже не смотрела.

— Элисон, успокойтесь, милая! К чему такие нервы?

Елейный голос Баве перебивает ее гнев.

— Агент Милн ничего мне не говорил. Да и зачем, если я все знаю сам? У вас есть брат, и вы его ищете, что вполне похвально, семья — это очень важно. Может быть, это и есть та самая причина, по которой вы сейчас находитесь здесь, в нашем скромном мужском обществе?

С губ Элисон срывается какой-то неразборчивый хрип, она хватается за горло, и на несколько секунд закрывает глаза. А когда снова смотрит на генерала, — ему кажется, что как-то неоправданно зло, — то быстро спрашивает:

— Что вам нужно?

— Ну, наконец-то! Поговорим о деле!

Предвкушая, Баве растирает ладони и делает энергичный вдох.

— Вы оба возвращаетесь в Берлин как Агна и Харри Кельнер, и продолжаете сообщать мне все, что касается Грубера и его окружения. Ну а я, — Рид эффектно бьет себя в грудь, — помогаю вам найти брата, Стивена Эшби. Ну как? Правда, хорошо я придумал?

— Генерал, я…

— Та-та-та-та-та! — Баве отрицательно качает головой, призывая Милна молчать. — Элисон, вы согласны?

Зеленые глаза смотрят на Баве, на Милна и снова — на Баве.

— С одним условием.

Ну и характер! Но так даже интереснее. Разведенные в стороны руки генерала готовы принять новый пас.

— Я вернусь в Берлин как Агна Кельнер, но Агна Кельнер разведется с Харри Кельнером.

— C'est impossible, mon chère!

Генерал всплескивает руками и после короткого смешка снова переходит на английский.

— Иначе мое обещание отменяется. Да и где вы, моя милая, видели разводы в нынешнем Берлине, а? Хотя… Милн, что вы скажете? Агна Кельнер может развестись с Харри Кельнером?

— Мне не нравится этот разговор, генерал.

— Это хорошо, очень хорошо! Не все же нам должно нра… правда, Элисон Эшби?

Улыбка спадает с лица Баве как ненужная ветошь, и его голос срывается в истерический крик.

— А мне не нравится, когда мне ставят условия, понятно вам?!

Прокричав фразу над Элисон, вздрогнувшей от его резкого голоса, и по-прежнему сидящей на стуле, Баве подносит указательный палец к шее, отодвигая в сторону жесткий воротничок мундира. Вернувшись к своему креслу, он устало сваливается в него и в этот момент Элисон резко поднимается на ноги.

— «Все, что касается Грубера»?!

Она зло смотрит на Баве, и так же, как и он, переходит на крик.

— Я могу вам сообщить кое-что прямо сейчас, генерал! Гестапо, тайная полиция, становится с каждым днем сильнее. Доносы среди рабочих, доносы за «неверно» сказанное слово, — вот их метод! Любимый прием — похищение людей. Например, Джон Шеер, глава компартии, был выкраден ими из тюрьмы, где он дожидался суда, и убит штурмовиками Рёма, которого самого скоро, вероятно, вздернут! Одна из самых страшных тюрем Берлина называется «Бункер», там пытают и убивают людей! Заслуги… Элис нервно втянула воздух в легкие.

— …Измеряются числом арестованных. У штурмовиков и эсесовцев есть свои лагеря, где находятся тысячи людей. Просто так, без суда и следствия, как враги нового режима! Если вы спросите мое мнение, то я думаю, что их просто убьют. Всех. И…— голос сорвался, вынуждая Элисон сделать паузу и восстановить дыхание, —… Лагеря штурмовиков эсэсовцы закрывают не потому, что там убивают людей. А потому… потому что они принадлежат штурмовикам, с которыми СС ведет борьбу за власть!

Эшби судорожно дышит, обводит тяжелым взглядом Баве и Милна. Эдвард поднимается, подходит к ней, но она качает головой, предупреждая, чтобы он к ней не приближался. Затем Элисон устало опускается на стул и уже тише, почти шепотом, продолжает:

— Знаете, что написали в еженедельнике «Ринг» о пожаре в рейхстаге?

Эшби облизала пересохшие губы.

— «Как это возможно? Неужели мы действительно являемся нацией слепых баранов? Где искать авторов этого преступления, так уверенных в том, что они делают? Может быть, эти люди из высших немецких или международных кругов?».

В глазах Элисон блестят слезы, и она тихо спрашивает Баве:

— Генерал, вы знаете клич нацистов?

Когда он растерянно трясет головой, Элисон отвечает сама.

— «Да сдохнет жид!».

Помолчав, она снова обращается к генералу.

— Почему вы нам не верите? Думаете, все это можно выдумать?

— Поймите, я должен… проверять информацию. Я… я не могу верить всему.

Голос Баве зазвучал изумленно, словно с каждым своим словом он стал все больше и больше удивлялся тому, что он, генерал Рид Баве, существует. Элисон провела рукой по платью, сжимая ткань в кулаке.

— Я вернусь в Берлин, сделаю все, как вы говорите. Но вы выполните свое условие и поможете мне найти брата!

Застигнутый врасплох такой наивной горячностью и верой в то, что он сдержит обещание, Баве утвердительно кивнул. Милн, подойдя к Элисон, наклонился над ней, и протянул стакан с водой. Неловко сжав его, она жадно выпила всю воду, и взяла из руки Эдварда белый платок. Промокнув губы, Элисон благодарно кивнула, не осмеливаясь смотреть на него.

— Эдвард, у меня к вам несколько вопросов, — все еще неуверенно протянул Баве, осторожно посмотрев в сторону притихшей Элисон. — То, о чем говорит Эшби, правда?

Милн, оглянувшись на Элис, подошел к Баве и утвердительно кивнул.

— Кроме того, в сентябре прошлого года антифашистский комитет организовал здесь, в Лондоне, международную комиссию по расследованию поджога рейхстага…

— Да, я знаю, прокурором был Стеффорд Крипс.

— Именно. Помните, что он сказал?

Баве вопросительно посмотрел на Милна, и тот процитировал:

— «Имитация этого судебного разбирательства не имеет юридической силы, и проводится с целью выяснить истину из-за определенных обстоятельств не способную проявиться в самой Германии».

— Вы думаете…

— Я думаю, что все мы недооцениваем Грубера. Это надолго, генерал. С учетом уже пролитой им крови, да. Уверен. И я не знаю, насколько сильно мы сможем помешать его планам. Если вообще сможем.

Баве покрутил головой из стороны в сторону, и, не найдя подходящих слов, предпочел сменить тему.

— А как ваша командировка от «Байер»?

— Харри Кельнер рекомендует руководству заключить выгодный контракт с фармацевтической компанией в Лондоне, The Beecham Group или просто The Beecham.

— Это не вызовет подозрений там?

Баве кивнул в сторону окна, словно нацисты из концерна «Фарбениндустри» сидели в глубокой засаде под окнами его кабинета и слушали их разговор.

— Я предложу им таблетки Бичема[ Слабительное, которое производилось компанией The Beecham.], — Милн беззвучно рассмеялся, и вдруг серьезно добавил. — Мы улетаем в Берлин сегодня ночью. Шифровку отправлю как обычно.

Баве снова безмолвно кивнул, на этот раз в сторону Элисон:

— Я не слишком?.. Никогда не понимал женщин. То плачут, то смеются, а то задыхаются от нежности в твоих объятьях.

Лицо Милна чуть вытянулось, но он предпочел не комментировать это замечание. Впрочем, не лишенное своей верности. Накрыв плечи Элисон смокингом, Милн протянул ей руку. Взгляд Эл пробежал по длинным пальцам его руки. Крепко сжав ладонь Эдварда, она поднялась со стула, и, задержав взгляд на хмуром лице Рида, вышла из кабинета в сопровождении Милна.

* * *

Всю дорогу до дома Элисон на Клот-Фейр-стрит они шли молча. Утро просыпалось все ярче, солнце становилось сильнее, и в переулках Лондона освещало их фигуры багряно-солнечным, прозрачным в тишине и высоте неба, светом. В прозрачных лучах блестели фары автомобилей и углы зацепленных солнцем домов. Мечта Эдварда сбылась, — он снова оказался перед дверью, ведущей в дом Элис. Той самой, с изразцовыми, разноцветными осколками-стеклами, будто сотканными из небесной радуги.

И Элис была рядом с ним: стояла тихо и молча, думая о чем-то своем, а перед входом в дом сняла с плеч смокинг, сложила его половинками внутрь, и протянула Милну.

Он накинул его на сгиб руки, коснувшись внутренней стороны ворота, сшитого из черного шелка. Нежная, блестящая ткань еще хранила тепло Эл, и от этой мысли Эдвард улыбнулся, — просто и чуть-чуть, как будто хотел сохранить эту минуту на память.

— Ты совсем не спала?

Черный блестящий ботинок с острым носком шумно проехал по гравию взад-вперед, отвлекая на себя внимание Милна, который внимательно следил за своим собственным движением, не поднимая взгляд на Элис.

Она пожала плечами, и тихо проговорила:

— Я давно хотела тебе сказать… Мне жаль, что ты видел меня такой.

Милн вскинул голову, непонимающе смотря на Эшби.

— Когда я приняла те таблетки.

На лбу Милна пролегла складка. Наверняка сейчас он понимал Элис не больше Рида Баве, который в ней не понимал ничего.

Отличие между ними было, пожалуй, в том, что генерал, давно разочаровавшись в окружающем мире, поддерживал себя только иронией, которая, — если смешать ее с большим количеством алкоголя и сальной пошлости,— легко переходила в горький сарказм, отравлявший, прежде всех, его самого. А Милн, полюбив Элис, хотел узнавать и разгадывать ее снова и снова, день за днем, — каждое утро и каждую минуту, которые где-то, может быть, отмерены им, и ссыпаны золотыми, легкими искрами в большие песочные часы. Только бы песка в верхней половине часов было больше…

Сердце Эдварда вздрогнуло глухой надеждой, когда Элис сказала, что им нужно «определить правила».

— Правила?

— Да. Если мы продолжим работать вместе, то должны делать это по правилам.

— Вот как?.. И какие правила у тебя, Агна Кельнер?

— На людях я обещаю быть идеальной женой, но ты должен знать, что между нами больше ничего не будет.

— Ты настаиваешь?

— Что?

— Да. Что, Эл?

Милн зашагал широкими шагами, а потом резко развернулся, возвращаясь к Элис.

— Ты можешь говорить все, что угодно, я все равно буду ждать, когда ты простишь меня, и я знаю, — он повысил голос, перебивая возражения Эл, — что простишь. А пока, Агна Кельнер, я буду помнить, как вот этими руками, — Эдвард вытянул руки вперед, — я вынес тебя из гестапо тем утром, и нес так долго, как только мог. Я до сих пор не понимаю, как я оказался перед домом Кайлы, но я знаю, что ты тогда умирала у меня на руках. Я бы разорвал всех, кто причинил тебе боль, Эл, не раздумывая! Но я? Все, что я мог, — это держать тебя крепко, чтобы больше никто, никто, во всем этом мире не смог причинить тебе вред! И я держал, Эл, держал! И разжал руки только для того, что тебя спасли, и я рад, что успел!

Милн посмотрел на Элис в упор.

— И эти воспоминания ты не сможешь забрать у меня, что бы ты сейчас не говорила. Хочешь играть? Что ж, давай, я согласен. Только и ты будь готова к игре, и к тому, что Баве не поможет тебе найти Стива! Но только ты не обижайся на него, потому что, Элисон Эшби, война и грязь меняют людей, и не самым лучшим образом!

Эдвард снова заходил по той же, видимой ему одному, траектории, а потому не сразу услышал вопрос Эл.

— Ты был на войне?

— Был.

Милн тяжело вздохнул, начиная, — по давней привычке, — искать в карманах сигареты и зажигалку, но не найдя их, опустил руки вдоль тела, растерянно и с горечью смотря на Элис. Так, словно она увидела и узнала то, что ей не следовало.

— Я хотел быть архитектором, — Эдвард поднял голову, осматривая высокий белый дом. — Хотел строить красивые здания, в которых люди станут жить счастливо.

— Но оказался в разведке?

Милн усмехнулся.

— Я вырос, и мои архитектурные идеалы разбились об однообразную застройку Лондона, мисс Эшби. Авантюризм в крови, и больше ничего. С ним я и пришел в разведку.

— А война? Как ты оказался на войне?

Эдвард посмотрел на Элис.

— Я рад, что ты осталась.

Смущенная теплотой, прозвучавшей в голосе Милна, Эл уточнила:

— Я осталась, чтобы найти Стива.

— Да, конечно. Я так и понял, Эл. Все по правилам Агны Кельнер.

Эдвард посмотрел на циферблат часов, и улыбнулся.

— Я заеду за тобой вечером.

* * *

Поезд, спотыкаясь, остановился у станции, и протяжно, глубоко чихнул, выпуская к ногам встречающих высокие клубы сизо-серого пара.

Ливерпуль.

Один из городов, где он раньше жил. Совсем недолго, — немного с родителями, пока они не погибли в автомобильной аварии, и немного — один, когда, оставшись без них, еще не знал и не понимал, что ему теперь делать и — зачем?…

То одинокое лето пролетело как один ослепительный солнечный день, напрочь вырезав из его памяти последовательность событий. Даже сейчас, стараясь вспомнить себя в те далекие дни, он упирался в подобие глухой стены: он был, жил, ходил, гонял на «трещотках», но всего этого словно и не было. А ведь он, как разведчик, должен обладать хорошей памятью.

Поезд снова выдохнул пар, подгоняя высокого блондина к выходу.

Подхватив легкий чемодан, Эдвард Милн спустился на перрон, вдохнул полной грудью разряженный зимний воздух и расстегнул пальто, отмечая боковым зрением, как удивленно посмотрела на него женщина в шляпке с пером. Губы ее округлились, и она то ли выдохнула, то ли высказала вслух свое крайнее изумление при виде молодого, очень загорелого человека, которому в снежном, рождественском Ливерпуле вдруг стало жарко.

Милн все еще чувствовал на себе этот взгляд, но уже спешил дальше, — к центру города, где в одной из гостиниц он забронировал номер на несколько дней. В его светловолосой голове, покрытой частыми невесомыми снежинками, мелькнула мысль о том, как, должно быть, удивилась бы та женщина, стань ей известен тот факт, что в этом городе его ждет собственный, просторный дом, которому он предпочел небольшой номер в гостинице. Она наверняка заморгала бы своими большими глазами еще чаще, чем сейчас, но для Эдварда это решение было самым обычным: дом, владельцем которого теперь был он, на самом деле принадлежал его родителям. Ему одному там делать нечего.

Впрочем, скоро все это потеряет всякую важность, — дом, архитектурное бюро его отца, все имущество, которое находится в этом городе, — он его продаст, осталось только завершить сделку с покупателем, «ударить по рукам», как говорят дельцы. И вот тогда Ливерпуль, — а за ним и вся остальная Великобритания, — снова надолго растворятся в вездесущем тумане. И, может быть, больше никогда не появятся перед ним.

— Вы уверены в принятом решении?

Мужчина с сомнением посмотрел на молодого голубоглазого парня, и прищурился.

— Отменить сделку будет невозможно. Это, сынок, не так просто.

Эдвард поморщился и передернул плечами.

— Давайте обойдемся без приторных обращений, мистер Гиббс. Я продаю вам архитектурное бюро отца, дом на Ларк-Лэйн и две квартиры на Мэтью-стрит. Цена, несмотря на ваши просьбы о снижении, остается прежней. Если вы согласны — подписывайте бумаги, если нет — я продам имущество другому покупателю.

Гиббс снова прищурился и наклонился, чтобы лучше рассмотреть лицо наглого парня. Его тон не нравился Гиббсу, — сам себя он давно считал почетным гражданином города, к слову, настолько состоятельным, что только ему — на его личный взгляд — было дозволено вести сделки в подобном тоне. Но, как бы не претил ему этот тощий нахал, одно они знали точно: имущество Элтона Милна, выставленное на продажу его сыном, было слишком большим и лакомым куском, отказаться от приобретения которого мог только полный болван. Гиббс пожевал губами, желая затянуть время, но когда парень не попался и на эту уловку, — и только нетерпеливо покачал ногой, еще раз подсказывая своему оппоненту, что сделка может прерваться в любую минуту, — мужчина громко хлопнул в ладоши, и задал вопрос, который мучил его все время, что между ними шли переговоры:

— Позвольте узнать, а почему вы сами не продолжите дело своего отца? Жить в таком прекрасном особняке с женой и детьми, управлять прибыльным бизнесом — это…

— Меня не интересует.

Милн отвел взгляд от окна, разрисованного морозом в затейливые узоры, и посмотрел прямо в лицо Гиббсу.

— Вы покупаете?

— Да-да, я… покупаю!

Парень кивнул и поднялся из мягкого кресла.

— Мой адвокат свяжется с вами через полчаса, чтобы уладить все детали. До свидания.

Вслед за этими словами послышалась дробь широких шагов, приглушенных толстым ковром, и Милн вышел из кабинета, оставив Гиббса в нелепой позе, — с рукой, вытянутой для рукопожатия, отвечать на которое было уже некому.

* * *

Вечерний Ливерпуль хрустел снегом под ногами многочисленных прохожих, звенел детским смехом в переулках домов и светился фарами блестящих автомобилей. Снег быстро таял и снова сыпался к ногам поздних пешеходов, перебегающих дорогу с елью наперевес. Пушистые и тощие, ветки праздничного дерева тряслись над блестящей в вечерних огнях булыжной мостовой в такт бегущему, оставляя на земле неприметные в окружающей полутьме темно-зеленые иголки. Пожелтевшие на кончиках — от старых елей, бархатные и длинные — от тех, что по уверениям уличных торговцев были «в самый раз!», они усыпали улицы тонким игольчатым ковром, шагая по которому каждый желающий мог безошибочно найти дорогу к своему рождественскому дереву.

Эдвард Милн тоже шел по этому острому пути. Сбитый с толку окружающей какофонией звуков, слитой из клаксонов, сирен, выкриков и смеха в провалы между церквями, домами и магазинами, он хмуро озирался по сторонам. Этот Ливерпуль так отличался от Марокко, где он пробыл последние несколько лет, что Эдвард был ошеломлен и подавлен его многозвучием и толпой.

И хотя сейчас, в декабре, в Марокко тоже был снег, а пронизывающие холодные ветра Феса Эдвард помнил очень хорошо, он все же неуютно передернул плечами и оглянулся по сторонам в поисках менее шумного места, которое, обретая облик паба, приветливо пропустило его внутрь зала с высокими потолками, стоило ему толкнуть тяжелую входную дверь.

Отыскав взглядом неприметный столик в глубине зала, Милн снял заснеженное пальто, бросил его на спинку стула и сел за стол. Подошедший официант начал торжественно озвучивать меню, в котором были традиционные рыба с картофелем фри, пудинг из мяса и почек, пирог со свининой, кеджери, суп из бычьих хвостов, воскресное жаркое, но, не дождавшись от посетителя ни ответа на вопрос о том, что он желает попробовать, ни хотя бы тени энтузиазма при перечислении блюд, молодой человек растерянно замолчал и посмотрел по сторонам, как будто искал посторонней помощи в общении с неприветливым посетителем. Вытянув руки вдоль тела, официант задержался рядом со столиком Милна, и, покачавшись на каблуках, сделал шаг в сторону барной стойки, когда услышал хриплое:

— Два стакана воды и скотч… солодовый.

Когда с подноса на стол перекочевали два больших стакана прозрачной воды и порция шотландского скотча, Милн уставился на напитки тяжелым, сумрачным взглядом. Несколько долгих минут прошли в тишине, нарушаемой только нетрезвыми фразами посетителей паба. Впрочем, они были далеко от Эдварда, — в самом начале зала, и не могли ему помешать.

Милну вообще было трудно помешать, — настолько замкнутым в своей тягостной задумчивости было его лицо. Светлые брови, изогнувшись, почти сходились на переносице, тонкие губы, выпуская воздух, шептали что-то едва слышное. Но глаза… Глаза смотрели в иной мир, явно нездешний, — тот, что не поместился ни в этом, и ни в каком другом пабе, ни в Ливерпуле, ни в Великобритании, черт бы ее побрал. Милн был далеко, — среди песчаных бурь и холодных ночных песков, смешанных со снегом и ледяным ветром.

Марокко, Фес, Танжер.

Трупы, танки, окопная вонь.

И невозможность избавиться от постоянного страха. Пальцы не слушаются, плохо держат ружье, и от свистящей пули погибает не он, но тот, кто только что был рядом с ним, и кричал ему, Милну, известному в песках как Себастьян Трюдо, что нужно подтащить еще мешков, и сделать новый ряд для укрытия. Пуля прошивает тело солдата в грязной форме, и он неловко падает на утрамбованный сотнями мальчишеских ног, песок. На лице его, за мгновение до смерти, появляется изумление, и так и застывает на нем навсегда. Смерть приходит мгновенно, и это, может быть, настоящее милосердие с ее стороны. Лучше так, чем пытки рифов.

…Но вот, Трюдо, война закончилась. И ты, — в насмешку ли над ней? — выжил.

— От тебя пахнет трупами, Себ.

Оглушенный началом контузии, звенящей в ушах нарастающим гулом, ты утыкаешься носом в собственное плечо, и не можешь различить запах. Он повсюду, он пропитал тебя… Но когда война закончилась, его нужно было забыть и смыть. И ты смывал, как все другие. Под ледяной, теплой, горячей водой, бьющей сверху с таким громадным напором, чтобы — по твоим расчетам выжившего, — этот запах вышел из тебя. Вышел из твоего тела и разума, как гниль и вонь неисчислимых болот, поглотивших мирные воспоминания. Каким был мир до этой войны? Милн почти не помнил, но всей своей сутью знал непреложно — эта война — такая же, какие были до нее, и какие будут после. Бесконечный ужас, пополняемый душами и кровью новых поколений мальчиков. Его отец был на Первой войне, вернулся оттуда внешне живым и сумрачным. Эдварду в ее начале было только восемь, но когда мама, провожая отца, сказала, что он должен с ним попрощаться, Эд нахмурился, и, сжав руки в кулаки, ни за что не хотел «на прощание» целовать отца в щеку или жать ему руку. Так он и стоял — на краю пыльной, подбитой солнцем дороги, с плотно сжатыми губами. Отец подошел к нему сам, вскинул на плечо, крепко-крепко обнял и очень бережно поставил на землю. Взлохматив светлые волосы сына, он крепко поцеловал его, и, резко развернувшись, пошел от дома прочь, чтобы через год вернуться живым, но сильно раненным и мрачным.

Милн все еще сидел в пабе, когда кто-то хлопнул его по плечу, зайдя со спины.

— Эдвард? — Стивен Эшби широко улыбнулся. — Вот так встреча! Как ты здесь?

— Поездом… — устало протянул Милн и криво усмехнулся. — Присоединяйся.

Он показал на свободный стул и снова посмотрел на пустые бокалы рокс, недавно заполненные виски.

— Дегустация идет полным ходом, да? — Эшби сел напротив Милна. — Или ты опять переводишь благородный напиток?

Вместо ответа Эдвард отпил из бокала глоток, задержал виски во рту и медленно проглотил. Несмотря на количество выпитого алкоголя, он был абсолютно трезвым.

— Я думал победить эту чертову аномалию моего организма, Стив. Как себя чувствуешь, когда пьянеешь?

— Лицо становится не таким жестким, как у Эдварда Милна, да и в целом все… гораздо легче.

Стив коротко рассмеялся.

— Что с тобой? Твоим лицом можно резать людей, приятель.

Милн, все это время задумчиво крутивший бокал в руках, откинул голову назад, громко захохотал и резко прервал смех.

— С этим точно нет проблем, Стив.

Эшби задумчиво посмотрел на Милна, отмечая блестящий, замкнутый взгляд, которого не встречал у него раньше, и прежде чем Эдвард успел снова погрузиться в свое море молчания, быстро произнес:

— Пойдем, паб — не место для сочельника.

Милн посмотрел на друга, взял из уже оставленных им на столике денег монетку и ловко подбросил ее вверх. Медный кругляшок прозвенел в воздухе, и упал в ладонь Эдварда решкой. Набросив пальто на плечи, он пошел вслед за Стивом.

Толкая и обгоняя друг друга, Эдвард и Стив почти одновременно подбежали к двери двухэтажного дома. Отстучав короткую дробь медным молотком, Эшби вытянулся и, все еще смеясь, покосился на Милна, которому зимний воздух наконец-то пошел на пользу, обдавая его лицо с высокими скулами горячим румянцем. От веселья голубые глаза Эдварда разгорелись ярким светом, и хотя он был все тем же молодым человеком, который сошел этим утром с поезда на платформу Ливерпуля, блеск глаз, оживляя его красивое лицо, забрал прошлую суровость и задумчивость, показывая Милна таким, каким он был или мог бы быть без войны — молодым и веселым, живущим без долгих планов на будущее.

Кэтлин Финн открыла дверь и замерла на пороге.

— Стивен? Это, правда, ты?!

— Да, тетя, я, — Эшби рассмеялся и обнял маленькую женщину. — Ты стала еще меньше.

— А ты — еще выше, — глухо заметила Кэтлин, выдыхая слова в плотное пальто Эшби. — Как тебе не стыдно, не был дома столько времени!

Кэтлин подняла голову и сурово посмотрела на племянника.

— Эл совсем…

Но никто не успел узнал, что случилось с Эл, — мелкий ураган, прогремев по ступеням лестницы, врезался в Стивена, только по какой-то случайности не задев Кэтлин и Эдварда.

Тетя испуганно вздрогнула и прижала руки к груди, успокаивая себя тем, что это «Элис!» а не злой лесной дух, решивший, может быть, поживиться рождественскими подарками, коробки с которыми были красиво разложены у основания огромной пушистой ели, установленной в главной комнате дома. Девочка крепко обняла брата и застыла на месте, уткнувшись носом в черное пальто Стива.

— Ли́са!

Эшби тихо позвал Элис, но она ничего не ответила, только сильнее сжала кольцо рук вокруг старшего брата.

Стивен опустил руки на плечи Эл, стараясь отстранить ее от себя, или вывернутся из цепкой хватки. Элис повернула голову влево, в ту сторону, где стоял Эдвард.

И Милн, окинутый сердитым, невидящим его взглядом темно-зеленых глаз, устремленных в невидимую даль, почувствовал, как его сердце резко дернулось и забилось глухими, тяжелыми ударами. Длинные, темные ресницы поднялись вверх, и теперь девочка посмотрела прямо на Эдварда. В ярких, острых глазах быстрым, едва уловимым лучом пробежала обида, — словно это он, Милн, был виноват в чем-то перед рыжей, длинноволосой девочкой.

Но вот след горечи, полоснувший Милна по лицу, спрятался в глубине девичьих глаз, она избавила брата от своих объятий, и Эдварду стало ясно, что затаенная боль, показавшаяся на миг в ее взгляде, никого не обвиняла и никому, кроме самой Ли́сы, не предназначалась.

Девочка опустила голову вниз, посмотрела на свое домашнее, темно-синее платье и босые ноги, и резко откинув густые волосы назад, тихо сказала, обращаясь к брату:

— Я рада, что ты дома.

Робкая улыбка нерешительно дрогнула в уголке ее полных губ. Элис перевела взгляд на Эдварда.

— Простите.

— Лиса, это Эдвард Милн, мы учились вместе.

Стивен поправил ворот рубашки и улыбнулся.

— И вместе писали тебе письма, — в тон другу заметил Эдвард, тоже приветливо улыбаясь.

— Да, я п-помню… Извините меня.

Элис неловко развернулась и убежала наверх, в свою комнату.

* * *

Было около пяти часов утра, когда в предрассветных, неясных сумерках Эдвард Милн возвращался к дому Эшби. В расстегнутом, легком пальто, с тихой улыбкой на лице, он был похож на чудака, который непременно есть в каждом городе, и одно из любимых занятий которого — прогулки в слишком ранние часы. Милн завернул за угол, и перед ним снова возникла панорама красивого двухэтажного дома, традиционного для Англии в плане архитектуры, но от этого не менее уютного. За домом был разбит большой сад, в котором, должно быть, особенно красиво весной и летом.

Удивляясь собственным беззаботным мыслям, Милн подходил к крыльцу, когда услышал неясный звук справа от себя. Звук повторился, и Эдвард машинально провел рукой по карману в поисках оружия, которого, конечно, не было, и здесь быть не могло. Да и против кого он собирался его использовать? Против Элисон Эшби, которая, расчертив сухой веткой на земле снежные квадраты, играла в классы, с приглушенными хлопками перепрыгивая с одного квадрата на другой?

Усмехнувшись своей глупости, Милн наблюдал за тем, как девочка, стоя на одной ноге, наклонилась вперед, отодвинула в сторону керосиновый фонарь, — отчего его мягкий свет уже не так четко светил на цифры “2” и “4”, и прыгнула дальше. Налетевший порыв ветра закружил в воздухе хлопьями снега, и Элисон, прикрыв уши руками в теплых варежках, радостно засмеялась. Выпрыгнув из квадрата, она схватила фонарь и прижала его к груди.

— Это…

Ветер уносил слова, и Милн подошел ближе к Элисон Эшби. Почувствовав движение рядом с собой, девочка оглянулась, крепче сжала фонарь в руках, но не вздрогнула и не испугалась, — только с удивлением посмотрела на высокую фигуру с белыми, заснеженными волосами. Откинув длинные пряди распущенных рыжих волос за спину, Элисон улыбнулась.

— Это «летучая мышь», такой фонарь не погаснет, — закончил фразу Милн.

— Спасибо, я знаю, — просто ответила девочка.

В подтверждение своих слов она стянула варежку с правой руки и показала на тонкое металлическое ушко на крышке фонаря, которая берегла огонь от всякой непогоды.

— Доброе утро.

— Да-а, конечно… их придумали в Германии… Доброе утро.

Эдвард улыбнулся, задерживая взгляд на ее выразительном лице, усыпанном веснушками. Темно-зеленые глаза с интересом наблюдали за ним. Ветер подул с новой силой, обдавая их фигуры холодом и снегом. Милн запахнул полы пальто, и сделал еще один шаг к Элисон, закрывая ее от морозного воздуха. Она подняла голову вверх и посмотрела на него.

Ее спокойный взгляд ни о чем не спрашивал, ничего не ожидал, и, к изумлению Милна, подействовал на него успокаивающе. Несколько долгих секунд зеленые глаза с тихим интересом наблюдали за переменами его лица. Но было в этом взгляде что-то еще, нерешительное и робкое, словно девочка не была уверена, что ей это позволено, что-то большее, неуловимое…

— Fledermaus, — донеслось до Милна издалека.

— Что, прости?

— Fledermaus. Название фирмы, где придумали этот фонарь. Я всегда беру его с собой, если играю на улице.

— В классы? — уточнил Милн, кивнув в сторону квадратов, уже стертых снегом и ветром.

— В снежные классы.

Элисон улыбнулась и смущенно замолчала, чувствуя, как краснеет под внимательным взглядом Эдварда. Между ними снова возникла странная тишина, разрушать которую не хотелось и было… нельзя. Улыбаясь, они молча смотрели на друг друга. Мгновения текли и длились, а когда Эдвард вспомнил о цели своей прогулки и похлопал ладонями по карманам пальто, Элис позвали из дома.

— Иду! — не отводя радостный взгляд от лица Милна, крикнула она громче, чтобы тетя ее услышала.

Добежав до ступенек крыльца Элис остановилась, повернулась к Милну, и весело крикнула ему:

— С Рождеством!

* * *

Праздничный ужин накрыли в гостиной. Кэтлин сама готовила все блюда, и служанкам, — не говоря уже о неугомонной Элис, то и дело спрашивающей, можно ли ей помочь, — оставалось только не мешать хозяйке и четко выполнять строгие указания. Если бы не приезд Стива и его друга, это Рождество прошло точно так же, как и все другие, — тихо, уютно, радостно и… скучно.

Стоило едва наступить полночи и настоящему Рождеству, тетя вручила бы Ли́се красивый кружевной воротничок или какое-нибудь другое украшение к одному из ее платьев, сшитое или связанное самой Кэтлин. Элис подарила бы ей в ответ что-то вроде вышитой гладью картины, сыграла бы на фортепиано музыкальные этюды, которые любила ее мама, Эрин, и на этом встреча Рождества была бы окончена. После игры на фортепиано Кэтлин подходила к Элис, нежно целовала ее в лоб, поздравляла с новым Рождеством, и уходила спать. Так, за исключением не слишком значительных деталей, они встречали праздник на протяжении нескольких лет. Но сейчас... все было иначе, должно было стать иным!

К восторгу Элисон прежние тихие праздники, — благодаря неожиданному появлению Стива, — были отменены по умолчанию. Накануне Рождества, несмотря на поздних гостей, она, Кэтлин, Стив и Эдвард вместе украсили дом к празднику, а потом Эдвард Милн, поднявшись из-за стола, быстро накрытому к ужину, извинился перед ними за внезапное вторжение и за то, что не приготовил для миссис Финн и мисс Эшби подарки. Сама Элис считала это совершенно неважным, — тем более, что главный подарок, — приезд Стивена на Рождество, — уже никто не мог отменить. А судя по тому, как тетя, посмотрев на Эдварда Милна с мягкой улыбкой, успокоила его, для нее вопрос с подарками тоже был решен.

В ту ночь Ли́са долго пыталась заснуть, но это никак не получалось. От одной мысли о том, что Рождество она встретит вместе с братом, которого почти не видела после того, как он окончил Итон, в груди разливалась радость. Насладившись представлением о том, каким будет завтрашний день и сам праздник, Элис повернулась на бок и закрыла глаза. Неспешно побродив между подарками, и тем, каким по-настоящему праздничным теперь выглядел их дом с приездом брата, ее мысли снова вернулись к Эдварду Милну. Если быть совершенно откровенной, то она часто представляла себе их встречу, и то, как они улыбаются друг другу, и ее красивое платье... А на самом деле все вышло совсем не так. И Элис, босая, в обыкновенном домашнем платье, даже не оглянувшись по сторонам, пробежала мимо него… Что он теперь о ней подумает? Курносый нос в частых веснушках поморщился. Да и станет ли он о ней думать? Он взрослый, у него тоже, как и у Стива, наверняка много «важных дел»… А тут она, глупая, рыжая девчонка.

Воспоминания о том, как часто, — чаще писем Стива — она перечитывала редкие и короткие записки Эдварда, обожгли ее стыдом. «И если бы только это!» — закрыв лицо руками, успела подумать Элис и заплакала. В сердце поднялась, и легко вышла за его пределы другая горячая волна, которую она боялась называть по имени. Разбившись на множество мелких волн, она уносила Элисон с собой, накатывая все новым и новым прибоем, против которого у нее очень скоро не осталось сил.

А когда не осталось и слез, Элис закрыла глаза и подумала о том, что эта волна, и все эти волны снова оказались гораздо сильнее ее. Она хотела сказать самой себе, что все это глупости, но провалилась в сон. Густой румянец медленно догорел на ее щеках и высоких скулах, оставляя Эл в покое до завтрашнего дня.

Украшенный живыми цветами и тонкими, высокими свечами, праздничный стол выглядел великолепно. Ужин подходил к концу, и Элис, улыбаясь, наблюдала за тем, как брат обнимает тетю. Стивен покрутил в руках золотой портсигар, подаренный Кэтлин, и засунул его во внутренний карман пиджака.

— Ли́са, а ты?

Кэтлин посмотрела на племянницу и отошла в сторону, уступая ей дорогу. Чувствуя, как от волнения ладони становятся влажными, Элис быстро вытерла их о столовую салфетку и встала из-за стола. Подойдя к брату, она протянула ему маленькую коробочку с серебряными запонками, на каждой из которых была изображена ирландская арфа.

— С рождеством, Стив!

Элис с волнением посмотрела на брата, в надежде, что ему понравится подарок.

— А, ирландские мотивы… спасибо, Ли́са!

Эшби потрепал сестру по щеке и повернулся к Милну, продолжая перерванный разговор:

— Я хочу, чтобы ты поехал со мной, твоя помощь нам очень пригодится.

— Куда поехал? — быстро спросила Элис, переводя взгляд со Стива на Эдварда.

Но вспомнив, как брат не любит ее вопросов, осеклась.

— Простите, я не должна…

— Вот именно, Элисон, ты не должна!

Стив строго посмотрел на сестру, и, заметив в ее руке еще одну коробочку, спросил:

— Что там у тебя?

— Это…

Девочка обошла стул, на котором сидел брат, и повернулась к Милну.

— Это вам.

Чуть дрожащей рукой она отдала Эдварду подарок и отдернула руку, вытягивая ее вдоль тела.

— Спасибо…

Милн удивленно посмотрел на Элисон и медленно открыл картонную коробочку, на дне которой лежал белоснежный платок с вышитыми инициалами «Э. М.».

— Спасибо, Элисон, это чудесный подарок, я буду носить его с собой!

Эдвард широко улыбнулся. Отклонившись на стуле назад, Стив заглянул за плечо сестры.

— Опять эти твои штучки, Элисон! Все вышиваешь, как старая дева!

Он рассмеялся и растрепал рыжие волосы девочки.

Элис сердито, широко раскрытыми глазами, посмотрела на него. Губы ее задрожали, но, ничего не сказав, она выбежала из комнаты.

— Зачем ты так, Стив? — с горечью спросила Кэтлин. — Она так тебя любит!

— А зачем отец разделил свое состояние между нами поровну? Теперь я не могу распоряжаться капиталом в полную силу, а когда ей исполнится восемнадцать, она сама вступит в управление своей долей! Что мне с этим делать, Кэтлин?... А она здесь, навязывается мне!.. А, неважно! Ничего твоей Элис я не сделаю, у меня и без нее много дел, важных дел!

Стив махнул рукой и отвернулся от тети.

— Раньше ты таким не был! Ты обещал заботиться о ней, помнишь?

— Сейчас, — резко начал Эшби, — дорогая тетя Кэтлин, все изменилось. А раньше… Раньше я действительно не знал, что все это — поганый заговор масонов и евреев… все они заодно! Элисон… Элисон взрослая, через неделю, насколько я знаю, она уезжает в колледж. Пора прекращать эти сопливые церемонии, ей уже не пять лет, когда умерли отец и мать!

Эшби со злостью покосился на Кэтлин, и стукнул себя по колену.

— Как мне все надоело!

— Рискую показаться «старой девой», но… — Милн жестко посмотрел на Стивена, — ты ведешь себя как ублюдок. Что с тобой стало? «Масоны и евреи»? Что за чушь?

Эшби рассмеялся.

— Ну, не все такие храбрые и добрые как ты, Эдвард!... Ты серьезно? Я от тебя такого не ожидал… Я думал, у нас общие дела, мы… Мы не виделись четыре года!

Стивен заискивающе и зло посмотрел на друга.

— И не зря.

Милн поднялся из-за стола, и, подойдя к Кэтлин, добавил:

— Спасибо вам… Рано утром я уеду.

* * *

Ступенька лестницы громко скрипнула, когда Элис осторожно спускалась вниз. В гостиной никого не было, и от призрачного белого света, исходившего от снега за окном, в комнате стоял приятный полумрак. Холодный, строгий, но уютный, — словно луна, устав от работы, решила вздремнуть в большом, мягком кресле, и разрешила волшебству, — на время своего сна, — немного побыть здесь.

Гирлянда на елке горела разноцветными огнями, и Элис подошла ближе, к окну, чтобы выключить ее, когда заметила мягкий свет керосинового фонаря, который вчера утром она брала с собой на улицу.

— Fledermaus. Я запомнил.

За спиной Элис послышался мягкий шелест перевернутой страницы, а затем хлопок от закрытой книги. Девочка повернулась спиной к окну и крепко обняв себя руками, молча смотрела за тем, как Эдвард встает из кресла и подходит к ней. Он остановился в шаге от нее, с сочувствием разглядывая ее припухшие от слез глаза. Стараясь не встречаться с ним взглядом, Элис оглянулась и увидела отражение Милна в окне. За ним горел неяркий свет фонаря, а контуры его фигуры, раздваиваясь, причудливо соединялись и переплетались в оконном отражении. Вот оно стало еще ближе, и сердце Эл тяжело забилось. Милн осторожно положил руки на сведенные плечи Элисон, и тихо сказал:

— Не бойся Стива, ничего не бойся. Мы уезжаем утром, в одно время.

— Вы едете с ним?

Ее большие, зеленые глаза, ставшие почти черными в окружающем мраке гостиной, напряженно остановились на лице Эдварда, и он почувствовал, как под его руками плечи Эл вздрогнули.

— Нет, у меня свои дела.

— Конечно!

Элис растянула губы в улыбке, — может быть для того, чтобы выглядеть не такой испуганной и печальной, — но улыбка тут же слетела с ее лица, не успев начаться. Эдвард провел большими пальцами по ее плечам и хрипло произнес:

— Элис…

— Да?

Его лицо стало ближе, и она замерла на месте, боясь пошевелиться. В волнении, чувствуя, как сердце, разлетаясь по телу на миллионы частиц, гулко стучит в каждой клетке, Эл закрыла глаза. Целую секунду ничего не происходило, — в тишине был слышен только звук их пересеченных друг с другом прерывистых дыханий… Но вот оно, — нежное, невесомое касание до горящей огнем щеки Элис.

Ее огромные, блестящие глаза смотрят с непониманием, и последнее сомнение осыпается сухим песком под палящим солнцем, когда она едва наклоняет голову. Эдвард целует ее осторожно и очень нежно, но когда Элис поднимает руки и обнимает его, поцелуй становится настоящим. Где-то на краю ускользающей памяти Эл тревожным напоминанием бьется страх о том, что вот сейчас, в эту самую минуту их увидит Стивен… Но поцелуй длится, увлекая ее вслед за собой, и она, еще вчера пытавшаяся прогнать из памяти все мысли об Эдварде Милне, никак не может до конца поверить в то, что это происходит с ней, с ней, с ней… Они долго обнимают друг друга, недвижные, как единое целое, у чудесной, рождественской ели, на которой так и остались гореть разноцветные огни новогодней гирлянды. Элис крепче обняла Эдварда и потерлась щекой о его мягкий свитер. Она не доставала до подбородка Эдварда, и, наклонив голову, он поцеловал ее мягкие волосы, и замер, может быть, тоже не веря в происходящее и так же, как и Элис, боясь его спугнуть.

— И все-таки, зачем…

Агна оглянулась, прижала ладонь к губам Харри, и с тревогой осмотрелась по сторонам. В доме что-то изменилось, что-то было не так. Но что?

Посмотрев на жену, Кельнер, не оборачиваясь, тихо закрыл входную дверь, и, мягко ступая, вышел вперед, закрывая собой Агну. Взведенный курок вальтера плавно щелкнул в тишине гостиной. Прежде чем пойти вперед, Харри знаком приказал Агне оставаться на месте. Девушка молча кивнула, с волнением наблюдая за тем, как он уходит все дальше, вглубь дома.

Под подошвой ее черной туфельки что-то негромко хрустнуло. Взгляд зеленых глаз зацепился за маленький осколок знакомого стекла, оставленный на ковре.

Ваза. Та самая, в которую она каждое утро ставила цветы, подаренные Харри. Теперь ваза была разбита, и то место на маленьком деревянном столике, где она стояла, зияло пустотой. Агна застыла на месте. Мерное звучание больших напольных часов, казалось, было единственным звуком в трехэтажном особняке респектабельного берлинского района. Где-то вдалеке, очень отдаленно, будто они проходили через десятки слоев плотной ваты, звучали сигналы автомобилей и поездов. Харри долго не было. Сняв туфли на каблуках и тихо отставив их в сторону, Агна начала обходить комнаты первого этажа.

Ни звука. Ни движения. Ничего.

Только предчувствие того, что что-то — не так. Кто-то заходил в дом Кельнеров, когда их здесь не было. Вернувшись к тому месту, на котором она остановилась, когда только вошла в дом, Агна еще раз внимательно осмотрела все вокруг. И нашла то, что искала. Круглая медная пуговица закатилась за ножку деревянного столика. На ее внешней стороне не было никаких знаков: толстая и ровная, она тускло заблестела в ладони Агны, и перекатилась в ее узкой руке, показывая то, о чем фрау Кельнер уже догадалась.

Тем рождественским вечером, когда ее забирали в гестапо, она успела хорошо рассмотреть эти круглые пуговицы. На короткое мгновение Агна прикрыла глаза, разрешая воспоминаниям показаться в памяти. Да, именно такие. Круглые, медные, с двойным «ϟ» на внутренней стороне, обведенным в круг. Пуговица от формы СС.

Девушка шумно сглотнула, рассматривая пуговицу со сломанным ушком, и беззвучно шевеля губами, проговорила номер, — 1194/39. Послышались шаги, и она, испуганно зажав находку в руке, быстро положила ее в карман платья.

Это был Харри.

Он посмотрел на Агну, и она поняла, что в доме никого нет. Но это ее мало успокоило. По-прежнему тихо ступая по паркету, она направилась в библиотеку.

Харри последовал за ней. Широкая дверь шумно ударилась о стену, и Агна едва не подпрыгнула на месте от испуга, мысленно отругав себя за трусость.

Осмотрев большую комнату с множеством книг, она какое-то время размышляла над тем, с чего лучше всего начать поиски, и, отметив в дальнем конце библиотеки передвижную лестницу, с помощь которой она раньше часто доставала книги с верхних полок, направилась к ней. Забравшись на верхнюю ступеньку, она оглянулась на Харри, который стоял на том же месте, и удивленно наблюдал за ней.

Взглянув на него, Агна отвернулась к полкам, продолжая поиски того, о чем, кажется, знала только она. Кельнер с хмурым видом сложив руки на груди, наблюдал за тем, как девушка, встав на носки, передвигает книги на верхних полках, медленно и монотонно, одну за одной. Книга за книгой, полка за полкой, — Агна что-то настойчиво искала, и, кажется, даже не думала отдыхать после перелета из Лондона в Берлин.

Послышался какой-то неясный то ли шорох, то ли скрип, Агна повернулась к Харри и приподняла тонкую бровь. Кельнер подошел к ней как раз в том момент, когда она начала спускаться с лестницы. Сжав его руку, она спустилась на нижнюю ступень, и через несколько секунд стройные ноги, затянутые в черные чулки с тонким швом, который, по верному расчету продавцов, то и дело притягивал к себе внимание, мягко опустились на ковер. В правую руку Кельнера Агна положила маленькую черную вещицу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась новой моделью потайного микрофона.

Именно такие гестапо массово устанавливала с прошлого года в домах обычных немцев, даже тех, кто был приближенным фюрера. Харри быстро взглянул на Агну, и долго, с нескрываемым удивлением, принялся изучать найденную прослушку. Закончив осматривать микрофон, Харри, как и Агна несколькими минутами ранее, положил находку в карман, и начал свои собственные поиски.

На проверку всего дома у них ушло около четырех часов, и к концу поисков каждому из них казалось, будто они заново рассмотрели каждый миллиметр пространства и окружающей их обстановки, которой, впрочем, до этого никогда не уделялось столько внимания. Ковры, книги, диванные подушки, папье-маше, шахматы, одежда, письменные принадлежности, шкатулки с драгоценностями Агны и запонками Харри, камины, ключница, посуда, ящики со столовыми приборами, стопки белоснежных полотняных салфеток и носовых платков, комоды и шкафы с одеждой и бельем, ящики со спальными принадлежностями, коробки со шляпами и перчатками, ковровые дорожки на лестницах, круглые набалдашники на перилах, под которыми были деревянные полости… Даже внутренняя сторона великолепного рояля фирмы «Бехштейн», который незадолго до внезапного отъезда в Лондон Харри подарил Агне, и на котором она так и не успела ничего сыграть, — все в доме № 10 с синей крышей по улице Хербертштрассе, было досконально осмотрено, открыто, проверено, перевернуто и возвращено на место.

Харри сел на лестничную ступеньку рядом с Агной, медленно вытягивая вперед длинные ноги. Оба тихо и тяжело дышали, застыв в неудобных позах. Казалось, ни у кого из двоих не осталось сил на еще хотя бы одно движение, и лестница, ведущая на второй этаж, вполне могла стать для них кроватью. Положив голову на ребро верхней ступени, и чувствуя, как нижние остро впиваются в спину, Кельнер облегченно вздохнул, поворачиваясь к Агне, которая сидела у стены без единого движения.

— Какая ты умница, Эл! Как ты поняла?

Она медленно повернулась к Харри и разжала ладонь, на которой было пять мелких, черных микрофонов. Когда он, повторяя за ней, раскрыл свою ладонь, на ней оказалось восемь таких же, похожих на скрюченных, толстых червяков.

— Не знаю. Просто показалось, что здесь что-то не так. Когда в доме бывает кто-то другой, это всегда… чувствуется. А в доме мод Гиббельс я однажды случайно увидела, как полицейский ставил прослушку.

Эдвард устало улыбнулся, рассматривая сосредоточенный профиль Элис, выпрямился, и, помедлив секунду, — словно расценивая риски, — нежно провел пальцем по ее щеке. Кожа под его рукой покрылась красными пятнами, Эл отвела его руку в сторону и отодвинулась ближе к стене. Кривая усмешка напополам с сожалением показалась на его лице.

— Нужно проверить Кайлу.

— Вряд ли она станет рисковать своей работой.

Элис достала из кармана платья пуговицу с дробным номером и показала ее Милну. Он аккуратно взял находку за сломанное ушко, и поднял выше, рассматривая в свете раннего солнца.

— Это Гиринг? — голос Элис снизился до шепота,.

Эдвард отрицательно покачал головой.

— И да, и нет. Все, что касается гестапо и прослушек — в его ведомстве. Но я очень сомневаюсь, что он отдал личное распоряжение. Министр слишком занят сейчас. А вот его ищейки свободны… — задумчиво протянул Милн.

Подбросив пуговицу в руке, он поймал ее и положил в нагрудный карман рубашки, закатанной на локтях.

— Похоже, нас здесь очень ждут, Эл. Возможно, новые знакомые. Нужно быть осторожнее.

Несмотря на ее недавний молчаливый протест, Милн снова приблизился к девушке, обнимая за плечи. Темно-рыжие волосы мимолетно коснулись его лица, когда она поворачивала голову. Посмотрев на него, Эл опустила взгляд вниз. Сняв руку Эдварда с плеча, она поднялась и ушла наверх.

* * *

Фрау Кельнер была занята выкройкой, когда Магда Гиббельс накрыла ее руку своей, останавливая движения девушки. До того, как она посмотрела на жену министра, Агна успела заметить безупречный ярко-красный маникюр и массивные кольца с драгоценными камнями, украшавшими красивую руку женщины.

— Фрау Кельнер, это Рудольф Биттрих. Он будет курировать модный показ.

Гиббельс улыбнулась, переводя взгляд холодных светлых глаз с Биттриха на Агну.

— Фрау Кельнер!

Молодой эсесовец в безупречной форме с нашивками выкрикнул ее имя и отсалютовал по новой моде, не забывая после щелкнуть каблуками сапог. Агна замешкалась, лихорадочно раздумывая над тем, как ей ответить на подобный жест, а эсесовец, широко улыбнувшись, поймал ее руку и крепко поцеловал, чем немало удивил обеих женщин.

— Рудольф! — супруга главного хромого в третьем рейхе изумленно всплеснула руками.

И по тому, как неловко она это сделала, Агна поняла, что не ошиблась в своем мнении: столь бурное проявление эмоций было не свойственно фрау Гиббельс.

— Фрау Гиббельс! Виноват! Я… я… — эсесовец замотал головой из стороны в сторону, поправляя жесткий форменный воротник. — …Не ожидал, что фрау Кельнер окажется настолько красива. Мне говорили, но… рыжие волосы…

К концу своей страстной речи Биттрих затих, и с сожалением взглянул на блондинку. Гиббельс ответила ему строгим взглядом, который, впрочем, немного смягчился, стоило ей заговорить о предстоящем в начале июля показе мод.

— Фрау Кельнер, вы подготовите платья для показа, — ее глаза блеснули, когда она посмотрела на девушку. — Сделайте так, как вас научила Аликс Бартон. Мы должны знать и видеть, для чего вас отправляли в Лондон. Коллекция должна быть готова к первому июля. Герр Биттрих — куратор этого показа, по всем необходимым вопросам обращайтесь к нему.

Закончив говорить, Магда Гиббельс развернулась на каблуках и ушла, оставив Агну и ее нового знакомого наедине.

— Я буду счастлив помочь вам в подготовке показа во славу нашего рейха! — с чувством произнес Биттрих, снова уставившись на фрау Агну голубыми, выпуклыми глазами.

— Это… большая честь для меня… — девушка взглянула на воротник черного мундира, где была нашивка с тремя квадратами, идущими наискосок от верхнего угла к нижнему, — …оберштурмфюрер!

Биттрих просиял.

— Сегодня я провожу вас домой, фрау Кельнер! То есть… Разрешите проводить вас! В такой день!

— «Такой день», господин оберштурмфюрер?

Агна старательно выговаривала слова, надеясь, что ей удается контролировать выражение своего лица так же хорошо, как она об этом думала. Тренировки перед зеркалом не должны пропасть зря.

— Ваш день рождения, фрау Кельнер. Сегодня, 22 марта!

Биттрих вытянулся в полный рост, и на этот раз Агне не пришлось изображать никаких эмоций, — ее удивление было искренним потому, что Элисон Эшби совсем забыла о дне рождении фрау Агны Кельнер. Приоткрытые губы девушки растянулись в извиняющейся улыбке:

— Прошу меня извинить, господин оберштурмфюрер. Ночной перелет из Лондона был очень утомительным.

Биттрих так резко кивнул, что на долю секунды Агне показалось, будто от такого рвения его голова оторвется, упадет с плеч и укатится к дверям ателье фрау Гиббельс, которая будет шокирована этой очередной, неслыханной дерзостью молодого полицейского. Уголки полных губ Агны едва заметно дрогнули при этой мысли.

— Я понимаю, фрау Кельнер, не думайте, что не понимаю! Вы тоже трудитесь на благо рейха… своими силами!

— Мне нравится моя работа, господин оберштурмфюрер. Мода — это очень красиво.

Агна сказала правду. Мир моды увлекал ее красотой и изысканностью, помогая отвлечься от мрачных мыслей и окружающей обстановки. А с того времени, как их отношения с Харри становились все сложнее и запутаннее, это была ее единственная, — за исключением музыки, — отдушина. И сейчас, узнав о показе, фрау Кельнер была искренне рада той долгой работе по созданию коллекции платьев, что ожидала ее впереди, и для которой оставалось не так много времени, — чуть больше трех месяцев. Да, работы будет очень много, но тем лучше для нее: у Агны не останется возможности думать о своих проблемах. Только нужно быть очень внимательной и осторожной. Всегда. И с этим Биттрихом — особенно.

— Рад это слышать, фрау Кельнер! Я провожу вас в Груневальд.

Биттрих склонил светловолосую голову, и с готовностью взглянул на Агну, которая, оглянувшись на выходивших из ателье девушек, с удивлением поняла, что рабочий день закончен, и ей действительно пора домой.

* * *

Харри Кельнеру, сотруднику фармацевтической компании «Байер», повезло гораздо меньше, чем его жене. И в тот момент, когда галантный молодой эсесовец в великолепной форме от Хуго Босс, провожал Агну домой, Харри сидел на стуле, пытаясь увернуться от слишком яркого света настольной лампы, чья медная, черная шляпка была развернута в его сторону.

— Отвечайте Кельнер! Почему вы задержались в Лондоне? Эта командировка предполагала отсутствие на две недели, а вас не было в Берлине 22 дня.

— То есть три недели и один день, — спокойно уточнил Кельнер, щуря светлые глаза.

— Я знаю, что 22 дня — это три недели и один день! Где вы были? Вы — шпион? Сотрудничаете с Великобританией?!

Эрих фон дер Хайде, сотрудник разведки концерна «Фарбениндустри», в состав которого входила компания «Байер», схватил Кельнера за рубашку и потянул на себя. Его мутные глаза были заполнены злостью и усталостью. В конце рабочего дня ему хотелось ужина, пива и секса с женой после, — к тому же сегодня она приготовила его любимые клецки со свининой, шкварками и луком, — а вместо этого ему приходилось сидеть здесь, в подвале, и допрашивать этого разряженного блондина. Если бы это зависело от Эриха, он бы просто прибил Кельнера, — хотя бы за эту самодовольную улыбку, с которой тот смотрит на него. Но начальник контрразведки «Фарбен» приказал, для начала, его только допросить.

Эриху это совсем не нравилось, и потому он решил, что если и допрашивать Харри Кельнера, то — с пристрастием. Надо сказать, Эрих очень старался, — заломив Харри руки, он свел их за спинку стула и громко защелкнул наручники на запястьях. Вообще, Эриху страсть как хотелось досадить Кельнеру как можно больше: за все, что ему не нравилось в блондине, и за испорченный вечер — в том числе. Но Хайде медлил, и пока не бил Харри, — хотя и едва сдерживал себя.

За целый час разговора по душам ему не удалось вытянуть из Кельнера ничего интересного. А это значит, что допрос затянется, и когда он, Эрих, наконец-то доберется до дома, клецки будут холодными. От этой мысли Хайде стало совсем тоскливо, и потому он, зайдя за спину Харри, приложил его о железный стол со всей силой, на какую был способен. Послышался стон, за ним — тяжелое дыхание. Кельнер сплюнул кровь на бетонный пол и оглянулся на Эриха. Из рассеченной брови по лицу Харри побежала бурая кровь. В одной и той же точке на лице Кельнера она останавливалась, смешивалась с кровью из разбитых губ, и темным, густым потоком бежала дальше, закрашивая своим цветом Харри и подвальный пол.

Не делая попытки убрать кровь, Кельнер выпрямился, передернул онемевшими руками, и замер на стуле, чувствуя, как постепенно, — капля за красной каплей, — воротничок его светло-голубой рубашки, идеально выглаженной сегодня утром и недавно помятой Эрихом, пропитывается теплой кровью.

— Ну?! — Хайде заходил вокруг Кельнера. — Что ты теперь скажешь?

Харри молчал, наклонив голову вправо, чтобы свет от лампы слепил его не так сильно. Наконец, он разлепил испачканные кровью губы, и хрипло проговорил:

— Я был в Лондоне по поручению компании, Эрих. Ты это знаешь.

Губы Кельнера дрогнули. Он сухо сглотнул, чувствуя, как резко пульсирует и бьется в ранах кровь. Головокружение, путая его сознание, становилось все сильнее.

«Надо выбираться отсюда…» — подумал Харри, наблюдая левым глазом за Хайде. Правый глаз заплыл и не открывался.

— И какое поручение вы выполняли?

Эрих повернулся к Харри, сложив толстые руки на груди.

— Заключение контракта с фармацевтической компанией в Лондоне.

— Как она называется? Компания?

Хайде отошел к письменному столу, взял небольшой листок и что-то записал.

— М-м-м… — протянул Кельнер от боли, и медленно продолжил, — «Бичем». The Beecham Group. Интересная для нас компания. Помимо таблеток Бичема, глюкозного напитка Lucozade и зубной пасты Macleans она… занимается… исследовательской деятельностью, что может быть полезно для «Байер» и «Фарбениндустри» в целом.

Эрих свирепым взглядом вгляделся в разбитое лицо Кельнера, и тот медленно пояснил:

— В рейхе должно быть все самое лучшее, герр фон дер Хайде.

— Конечно.

Толстый дознаватель подошел к Кельнеру и шепнул:

— А что если я сдам тебя в гестапо, а? Они быстро собьют с тебя все твое спокойствие.

Харри покачал головой, снова морщась от боли. Отек с каждой минутой все сильнее менял его лицо, которое так раздражало Эриха.

— Конечно, но…

Харри все-таки улыбнулся. И за раздвинутыми в улыбке губами фон дер Хайде увидел измазанные в крови ровные зубы, на которых мелко пузырилась кровь.

— Дело в том, что я уже был в гестапо, и меня отпустили в тот же день, Эрих. Сам Рудольф Дильс. Ты же знаешь, кто это, правда? Он лично отпустил меня. Потому что на меня ничего нет. И если ты сдашь меня в полицию, то они снова ничего не найдут, потому что я… верен фюреру, а тебе… тебе придется везти меня туда, сдавать им, потом возвращаться сюда и делать полный доклад начальству о моем допросе. А это очень утомительно и долго. А как ты будешь чувствовать себя, когда подтвердится, что все твои подозрения на мой счет, — ложные?

Кельнер снова улыбнулся, и от этой улыбки, больше похожей на оскал, Хайде стало не по себе.

— Это будет значить, что ты ошибся, плохо сработал. А я потеряю время, которое могу использовать для заключения контракта с компанией «Бичем». Ее наверняка уже проверили, иначе я бы не смог поехать в Лондон и вести переговоры с британцами. Нужно взять у них все, что может пригодиться нам, Эрих. Взять все!

На последней фразе Харри в упор посмотрел на Хайде, и тот машинально кивнул, отходя подальше от блондина. Эрих, уже не возражавший против того, что этот идиот зовет его по имени, надолго задумался. Самодовольный блондин был прав. К тому же, Хайде, прекрасно знавшему весь широкий арсенал пыток, совсем не хотелось вызвать на себя гнев начальства, и оказаться на деревянном стуле, подобно Харри, — лишь потому, что он проявил ненужное рвение в этом допросе. Обдумав все еще раз, Хайде решил отпустить Кельнера. В тишине подвала раскрытый замок наручников щелкнул особенно звонко. Растерев сбитые запястья, Харри Кельнер вскинул на прощание руку вверх, выкрикнул два слова, и пошел к лестнице, ведущей наверх.

* * *

Эдвард нашел Элис в спальне. Она спала, откинувшись на подушки, с карандашом, зажатым в руке. На коленях лежала папка с листами плотной бумаги, предназначенной для эскизов. Один из рисунков, — с силуэтом женской фигуры, — съехал вниз, и лежал рядом с Эл. Милн подошел к девушке, любуясь ее лицом, во сне спокойным и безмятежным. От дыхания, ровного и глубокого, ее грудь плавно поднималась через равные промежутки времени. Его взгляд остановился на кружевном вырезе ночной сорочки, и он вспомнил, как в первую ночь, которую они провели в этом доме, Эл пришла к нему, напуганная своей новой жизнью в нацистской Германии. Тогда на ней была другая сорочка, с глухим плотным воротом, но даже через ее плотную ткань, обнимая Элис, он тогда ощутил тепло ее тела. Милн усмехнулся и тут же поморщился от боли. Где Эл взяла ту сорочку? Он готов был биться об заклад, что она была сшита еще во времена Джен Эйр.

С момента их первого приезда в Берлин в январе прошлого года прошло уже слишком много времени, и много событий, которых хватило бы на несколько жизней. Теперь же, ко всем существующим нюансам жизни в столице рейха, добавилась еще одно.

Слежка.

Кто за ними следит? Ответ «гестапо» Милна не устраивал. Ему нужен был конкретный человек, из плоти и крови. Тот, кто разбил вазу и оставил свою пуговицу на ковре дома Кельнеров. Тот, с кем он готов был говорить также, как сегодня Эрих фон дер Хайде говорил с ним. Вот только Эдвард, в отличие от него, не отпустит своего визави.

Поглощенный своими невеселыми мыслями, Милн не заметил, как Эл открыла глаза и теперь со страхом смотрела на него, зажав рот рукой. Он наклонился, на эскизе с женским силуэтом растеклась кровавая капля, и Эдвард вспомнил, что поднялся в спальню как был, — в пальто, сразу после встречи с Хайде.

— Что с тобой? Что случилось?! — Эл соскочила с кровати и подошла к Милну. — Гестапо?!

Милн помотал головой и сел на кровать, чувствуя, как его уводит в сторону. «Не хватало только упасть», — подумал Эдвард, и тяжело вздохнул, закрывая глаза, и надеясь, что кровь перестанет так оглушительно стучать во всем его теле.

— Не-е-ет, Агна, это старина Эрих!... Мы встретились с ним вечером после работы, немного поболтали…

Голос Милна зазвучал глухо и хрипло, но, наблюдая за тревогой Элис, Эдвард не мог перестать улыбаться.

— Эд, перестань паясничать, и скажи, что случилось!

Элис сердито посмотрела на него, пытаясь взглядом призвать к серьезности и порядку.

— Однажды ты запретила называть тебя «Эл», а сама зовешь меня, как хочешь? Фрау Кельнер, это нечестно!

Лицо девушки не изменилось, и Эдвард объяснил:

— Меня допросил сотрудник контрразведки «Фарбен», Агна.

— Что он хотел?

Элис протянула руку к лицу Милна, но отдернула ее и крепко обняла себя за плечи. Распознав ее жест, он тихо рассмеялся, и кривая ухмылка, красная от крови, запекшейся на губах, выглядела так жутко, что по сердцу Элис прошла волна страха.

— Интересовался моей поездкой в Лондон. Думаю, он не отстанет, и будет следить за мной дальше.

Эдвард поднялся, медленно снял пальто, бросил его на кресло и направился в ванную комнату. Из зеркала на него посмотрел бледный, но в целом, — как считал он, — не слишком пострадавший человек. У него бывали дни и похуже. Да, глаз жутко заплыл, бровь была рассечена, губа и нос — разбиты. Хотя нос, — Милн аккуратно ощупал его пальцами, — не сломан, это уже хорошо. Промыв раны от крови, он снял рубашку и вернулся в спальню, доставая из тумбочки набор из иголок и тонких нитей, которыми раньше уже зашивал себя. Элис остановилась перед ним, вытягивая руку вперед.

Когда пластмассовая коробочка оказалась у нее в руке, она замешкалась, оставила ее на прикроватной тумбочке, вышла из комнаты и вернулась, захватив с собой аптечку и спиртное.

Эдвард сидел на краю кровати. Элис подошла к нему, и он выпрямился, вытягиваясь вверх как струна, и поднимая голову выше, чтобы ей было удобнее зашивать бровь.

— Выпьешь? — Эл протянула ему красивую металлическую фляжку. — Виски.

Молча кивнув, он сделал один большой глоток, и медленно проглотил обжигающую жидкость. Подождав, пока он выпьет, Элис вплотную приблизилась к нему, и сказала:

— Я помыла руки.

Послышался негромкий смешок, после которого Милн медленно протянул:

— Это очень хорошо… Агна.

Обработав бесцветной перекисью рассеченную бровь, Эл сосредоточенно следила за белой пеной, образовавшейся внутри раны, и, вытянув губы, с силой подула на разорванную кожу.

Милн дернулся пару раз, когда перекись пробила рану электрическим током, и зашипел от боли. Медленно и очень осторожно Элис промокнула остатки перекиси и пены ватой, и подготовила иголку с ниткой. Ее тонкие пальцы чуть-чуть дрожали, и чтобы отвлечься от того, что ей предстояло сделать, она тихо спросила:

— Как ты? Очень больно?

— Нет, — глухо раздалось после паузы. — Ты зашивала раньше?

— Нет, — ответила Элис, снова начиная нервничать.

— Не бойся. Просто обработай иголку, сделай глубокий выдох, и зашей.

Голос Милна, глухой и далекий, придал Эл смелости. Не отдавая себе в том отчет, она нежно провела рукой по его волосам и лбу, делая так, как он говорил, и, посмотрев на раскрытую рану еще раз, поднесла иголку к ее внешнему краю. Эдвард закрыл глаза.

Пройдя первый край раны, игла дернулась, причиняя ему боль, и Элис вскрикнула:

— Прости, пожалуйста, прости!

Чувствуя, как сильно дрожат ее руки, Эдвард сказал как можно спокойнее:

— Тише, Эл, тише. Все хорошо. Возьми иголку и проведи через второй край. Я в порядке.

Элис кивнула и тут же вздрогнула.

— Я боюсь сделать тебе больно, я делаю тебе больно!

По тону ее голоса Милн понял, что Элис начинает паниковать, а этого нельзя было допустить.

— Ли́са, успокойся! Успокойся… вот так… вдох и выдох, вдох и выдох… Не думай о том, что мне может быть больно. Не думай о том, что зашиваешь рану. Просто зашей, стежок за… да, так… за… стежком…ты шьешь очень красивые платья, Ли́са, с этим ты…тоже…справишься.

Дыхание Элис было все еще нервным и сбивчивым, но теперь иголка двигалась гораздо легче и увереннее, от одного края раны до другого. Когда все было готово, она осторожно убрала иголку, закрепляя кончики ниток. Пальцы Эл были сухими и холодными. Отстранившись, она внимательно осмотрела шов, не зная, что сказать. Эдвард посмотрел на нее, и ободряюще улыбнувшись, подошел к зеркалу в ванной, выкрикивая в комнату:

— Отличная работа, фрау Кельнер!

Когда он вернулся в комнату, Эл там уже не было. Спустившись по лестнице, она забежала на кухню, и, спрятавшись в темной нише, заплакала, закрыв лицо руками. Смешные звуки босых ног, шлепающих по полу, затихли рядом с ней, и сильные руки крепко обняли ее, отгоняя страх.

Эл заплакала и крепко обняла Эдварда. И отстранилась, — с тревогой заглянув в его глаза, — когда почувствовала, как он вздрогнул.

— Тебе очень больно? — она судорожно вздохнула, рассматривая его лицо.

— Если бы я знал, что разбитая бровь поможет мне тебя обнять, то давно бы вызвался на допрос к старине Эриху, — с мягкой усмешкой произнес Милн в полумраке, глядя на девушку.

— Тебе смешно? Думаешь, это хорошая шутка, Эдвард? — Элис сердито посмотрела на него.

— Конечно нет, Эл. Прости. У меня проблемы с чувством юмора. Может быть потому, что обо мне очень давно никто не беспокоился. И не спрашивал, больно ли мне.

— Почему?

Не отвечая, Милн взял ее за руку.

— Пойдем со мной.

Ступени узкой деревянной лестницы, на которых они сидели совсем недавно, снова скрипнули, провожая своими негромкими голосами две пары босых ног. Эдвард привел Элис в их спальню, и, не выпуская ее руки, включил лампу на прикроватной тумбочке. Комната озарилась мягким, уютным светом.

— Почему никто не заботился о тебе?

Снова игнорируя вопрос, Милн подвел Эл к кровати, на которой было разложено платье.

— Это же платье от Аликс Бартон! Откуда оно здесь? — восхищенно прошептала девушка.

— Купил, — Эдвард пожал плечом и смущенно улыбнулся. — Тебе нравится?

Он кивнул в сторону платья, взъерошил волосы на затылке и тут же снова их пригладил, поморщившись от боли.

Элис с нескрываемым восхищением рассматривала платье. Длинное и элегантное, оно было не лишено некоторой экстравагантности: узкие полосы драпированной ткани желтыми и темно-фиолетовыми жгутами переплетались, оставляя красивый вырез под грудью, справа и слева. А сверху зеленые и красные полосы той же материи набегали на них, словно волны, перекрывая друг друга, — как будто они вели постоянный спор о том, кто из них ярче и красивее, — и плавно спускались вниз, образуя в переплетениях разноцветный подол платья, который, казалось, отвечал на малейшее прикосновение.

Эл взглянула на платье, поднесла к нему дрожащую руку, и осторожно провела пальцами по нежной материи. На глаза навернулись слезы. Она прижала ладони к губам, молча рассматривая неожиданный подарок. Эдвард зачарованно следил за ее движениями, переводя усталый и радостный взгляд с платья на Эл.

— Оно такое красивое! Как ты узнал…

— В тот вечер ты так на него смотрела, что все было понятно без слов.

— Но Аликс шьет платья индивидуально… Она не шила его для меня!

Элис, перевела взволнованный взгляд с платья, — похожего на застывшую жар-птицу, — на довольного Милна.

— Да, но когда я сказал, что хочу купить это платье для тебя, она переделала его по твоей фигуре.

— Спасибо! Оно такое чудесное!

Эдвард остановился за спиной Элисон, и, наклонившись к ней, прошептал:

— Надень его, пожалуйста.

Вздрогнув от близости Эдварда и его шепота, теплой волной коснувшегося шеи, Эл улыбнулась, аккуратно взяла платье и ушла в гардеробную. В доме стало тихо. Тишина, нарушаемая только легким, едва уловимым шелестом ткани, длилась несколько минут.

Элис медленно вышла из комнаты, и, остановившись в дверном проеме, смущенно улыбнулась.

— Кажется, Аликс все-таки переоценила мой рост.

Она посмотрела вниз, на подол платья, который, скрыв ее ступни, расстелился на ковре разноцветным веером. Эл медленно, чтобы не запутаться в платье, подошла к Эдварду.

— Спасибо!

Долгая улыбка, застывшая на ее лице, задрожала в уголках полных губ. Девушка повернулась к Милну спиной.

— Помоги, пожалуйста. Никак не могу застегнуть крючки.

Пальцы Эдварда, дрогнув, коснулись двух половинок платья. Задержавшись на первом потайном крючке, они быстро заскользили вверх, скрепляя корсет. Застегнув последний из них, его руки застыли, беззвучно отошли в стороны, и тут же с жаром обвились вокруг Эл, снова расстегивая лиф платья.

— Не могу без тебя!.. — выдохнул он, покрывая поцелуями ее шею и спину.

Эл застыла на месте, наслаждаясь нежностью его прикосновений. Закрыв глаза, она прерывисто задышала, повернулась в руках Эда, и осторожно, пытаясь не причинить боль, поцеловала его. Поцелуй длился, уводя их все дальше и дальше, когда в памяти Элис возникли голоса. Сначала — голос Ханны, а за ним — Эдварда. И если первый из них лишь замедлил движения Эл, то голос Милна, напомнивший о том, что он подумал, будто она, Элис, его не любит, и потому он переспал с Ханной, окончательно отрезвил ее, в один миг выводя Эл из неги и нежности. Дыхание Эдварда перехватило судорогой, — это было так похоже на долгожданное счастье, на целый мираж из воды и света, который после долгого пути видит пустынный пришелец. Уже успевший забыть вкус воды, он, наконец, обретает возможность приникнуть к ней иссушенными губами, и пить, пить, пить…

— …Эдвард? — донеслось до его слуха.

В ушах звенело.

Ничего не понимая, он потянулся к Эл, не понимая, почему поцелуй прервался, и почему она снова так далеко.

— Хочу тебя… — зашептал он, обнимая Элис.

Она закачала головой.

— Нет, не надо! Пожалуйста, отпусти меня!

Слова не доходили до Эдварда, и только когда Элис вывернулась из его рук, он остановился, пораженно рассматривая ее лицо, по которому бежали слезы.

…Тяжелое дыхание снова забивает его легкие. Кровь мощными, звенящими ударами стучит в голове. Вот ее губы что-то говорят ему. Говорят, что он должен остановиться. Его Элис плачет и снова отворачивается от него. Сведенное болью, ее тело складывается пополам, а он, большой и взрослый, стоит перед ней как потерянный мальчишка, не знающий, что ему делать. «У Трюдо контузия!» — кричит кто-то над ним. Вспоминай, что делают при контузии, Себастьян Трюдо, Эдвард Милн! Та мина в Танжере была твоей! Это ты, а не тот, другой, должен был погибнуть! Но что делать? Что сделать, чтобы больше не было больно? Он не слышит их. Ни себя, ни Эл. Только смотрит на нее, и вытягивает руки, идет тяжело и нелепо, словно вышагивая по морскому дну в громадном, железном скафандре. Уютный свет лампы гаснет, день уходит, и они остаются в темноте.

* * *

— Ты спишь?

Эдвард ответил, не открывая глаз.

— Нет.

— Как ты себя чувствуешь?

— Что такое, Эл?

— Что это было? Сейчас, с тобой? — Эл повернулась, внимательно наблюдая за Милном в темноте.

— Осталось после… — начал Эдвард, и замолчал. — Контузия.

— С тобой это часто бывает? — продолжала допытываться Элис, и услышала в голосе Эдварда раздражение:

— Не беспокойся, Элисон, так иногда бывает. Ты еще что-то хотела узнать?

Элис кивнула, не обращая внимания на его сарказм.

— Ты сказал «обо мне очень давно никто не беспокоился, и не спрашивал, больно ли мне». Что это значит?

— Именно то, что я сказал.

— Но как?.. — Элис замолчала, подбирая слова. — Почему?

— Тебя это удивляет? — Милн повернулся к Элис, неторопливо рассматривая ее профиль. — Ты же оттолкнула меня сейчас, сама. А теперь спрашиваешь, почему?

— Я спрашиваю не об этом! Я спрашиваю о том, что было с тобой раньше! — Элис села в кровати, обняв колени. — И ты знаешь, почему я сделала так сейчас.

Милн усмехнулся.

— А если не знаю?.. — он помолчал. — Так почему, Элис?

— Потому что мне больно. И потому что я не могу простить тебя, — прошептала Эл сдавленным шепотом, — и представляю тебя с ней, и…

Милн тяжело вздохнул.

— Я не понимаю тебя, Эл. Сначала ты убегаешь после разговора, а на следующий день сама приходишь к Баве рано утром, когда он еще толком и не проснулся, и соглашаешься на возвращение в Берлин, который до этого, похоже, вызывал у тебя только страх.

— Это сделка с Баве только для того, чтобы найти Стива, я говорила об этом!

— Правда? И больше нет никаких причин, Агна Кельнер?

Эдвард замолчал, ожидая от Элис ответа, но она отвернулась от него, ничего не сказав.

— Ты могла найти Стива сама, без Баве и… всего этого.

Эл ощущала почти физически, как он рассматривает ее в темноте. Вздохнув, Милн прикурил сигарету, и очень медленно лег на спину, добавляя примирительным тоном:

— Расскажи мне о нем, Эл. Что тебе известно?

Ты могла найти Стива сама.

Ты могла найти Стива сама!

Сама!

Эл молчала, пораженная этой мыслью.

«Глупая, глупая Элис! Как ты об этом не подумала?! Ты могла сейчас быть в Италии или во Франции, искать брата, — действительно искать его, а не изводить себя мыслями о том, где он, и все ли с ним в порядке! Да, может быть, это заняло бы много времени, — больше, чем ты предполагала, — но ты была бы свободна в своих поездках, словах, мыслях… а Эдвард? Он все равно был бы здесь? Харри Кельнер, кочующий с одного допроса на другой, где каждый, по своему желанию, может избить и изуродовать его посильнее, с какой-нибудь новой жестокостью, до которой пока не додумались другие?...».

От этой мысли, при воспоминании о том, как она сама зашивала рану на его лице, обезображенном очередной жестокостью, ставшей уже обыденностью здесь, в Берлине, живот скрутило тошнотворной судорогой. Эл согнулась пополам и медленно опустилась на кровать. Голова начала сильно кружиться.

«Ты, Эдвард. Ты — настоящая причина».

Эта новая мысль пробежала перед Элис так быстро, чтобы она не успела поймать ее и остановить. Волнуясь, она хрипло ответила:

— Он… жив.

Элис растерянно посмотрела на Милна, чувствуя, как вдруг, осознав настоящую причину своего возвращения в Берлин, — которая была вовсе не в Стиве, — она снова чувствует смущение перед Эдвардом. Дождавшись, когда волнение станет тише, она пересказала Милну то, что узнала о Стиве от своей тети, когда была в Ливерпуле.

* * *

— Доброе утро, — Агна отодвинула стул, усаживаясь за обеденный стол напротив Харри. По давней привычке, он что-то сосредоточенно читал в новом выпуске нацистской газеты, но услышав ее голос, опустил «Фолькишер беобахтер» вниз, и с улыбкой посмотрел на жену.

— Доброе. Хорошо спала?

— Да… теперь по утрам слышно птиц, — фраза прозвучала напряженно, удивляя саму Агну, и она подумала, что можно было бы придумать что-нибудь получше.

Кайла поставила перед ней тарелку с овсяной кашей и налила в чашку горячий черный кофе.

— Спасибо, Кайла.

Домработница кивнула, и, придерживая кофейник левой рукой, на которую было накинуто полотенце, хотела оставить его на столе, когда, сложив газету, Кельнер спросил:

— Кайла, в наше отсутствие в доме было что-нибудь необычное? Может, кто-нибудь приходил?

Яркие глаза Милна пристально всмотрелись в лицо женщины, отслеживая каждую его перемену. Кайла, и без того не слишком разговорчивая, долго молчала, избегая прямого взгляда хозяина. Но когда их глаза встретились, — робкие темно-карие и внимательные светло-голубые — она сжалась при взгляде на его раны, и тихо произнесла, оставляя кофейник на столе:

— Не-е-е-т, герр Кельнер. Никого не было. Я приходила сюда каждый д-д-д-е-нь за время вашего о-о-тсутствия, но здесь всегда все было в порядке.

Заламывая от волнения руки, Кайла запиналась едва ли не на каждом слове. Скомкав салфетку, Агна осуждающе, — в упор, — посмотрела на Харри, и поднялась со стула. Она осторожно обняла Кайлу за плечи, и женщина снова вздрогнула. Ее голова затряслась, теперь она смотрела только на свои ноги, не смея поднять взгляд выше.

— Кайла, все в порядке, успокойся. Герр Кельнер просто интересуется тем, что происходило здесь за время нашей поездки. Я увидела, что ваза, которая стояла на столике в прихожей, разбилась, вот и все.

— Я-я-я, ничего не знаю, фрау. Когда я д-д-д-елала уборку в доме, перед вашим возвращением, она была на месте, а с-с-с-егодня я сама заметила, что ее нет…

Женщина замолчала. Дрожь, пробегающая по ее телу, становилась меньше, но Кайла все еще так сильно, непроизвольно дергала головой, что Элис с ужасом подумала о том, что именно могло стать причиной такой реакции пусть на заданный жестким тоном, но, все-таки, только вопрос? А потом она вспомнила, как Кайла сказала однажды, что она и Дану «тоже были в гестапо».

— Кайла, тебе нужно отдохнуть. Я отвезу тебя домой, хорошо?

Хотя девушка и задала вопрос, для себя она уже решила, что сама отвезет Кайлу, которая молчала, не давая никакого ответа.

— Пойдем, машина здесь, возле дома.

Женщина машинально кивнула, и Агна, все так же обнимая ее за плечи, вышла вместе с ней в прихожую, чтобы накинуть легкое пальто. Фрау Кельнер поправляла воротник, когда Кайла, внезапно оживившись, посмотрела на Харри, и сказала:

— Герр Кельнер, я вспомнила! Вспомнила! Приходил!

Она торопливо подбежала к Харри.

— Только я не уверена, что это то, ч-ч-что нужно, но вчера фрау проводил домой по-по-лицейский, в этой ч-ч-черной форме…

Рука Кайлы затряслась где-то на уровне груди, когда она попыталась изобразить черный китель эсэсовца.

— Но больше… больше никого, ничего не было.

Глаза Милна сузились, в комнате повисла тишина.

— Я, я… сделала что-то не так, фрау? — со страхом спросила Кайла, оглядываясь на Агну.

— Все в порядке. Пойдем, я отвезу тебя домой.

Послушно кивнув, Кайла пошла вслед за девушкой. Они уже были у черного блестящего «Хорьха», когда Харри выбежал из дома, и сказал, что сам отвезет Кайлу. Женщина так же безропотно, как и минуту назад, побрела к «Мерседесу», заднюю дверь которого Кельнер уже держал для нее открытой. Все время, пока Кайла шла к машине, и садилась в нее, он смотрел на Агну. Захлопнув заднюю дверцу, он отошел назад, и открыл переднюю, на этот раз — для нее. Агна ответила ему не менее внимательным взглядом, и, не говоря ни слова, села в «Мерседес».

* * *

На протяжении всего пути в машине была тишина. Когда «Мерседес» с шумом затормозил во дворе, Харри помог Кайле выйти, и проводил ее до дома, где в дверях ее уже ждал взволнованный Дану. Мужчины пожали друг другу руки, и Кельнер вернулся к «Мерседесу».

— Поверить не могу, что ты это сделал! Она же ни в чем не виновата! — с упреком сказала Агна.

— Я должен был в этом убедиться. Это моя работа. Не смешивай работу и свое личное отношение к Кайле.

Рассмеявшись, Агна повернулась к нему, разглядывая его профиль.

— Не смешивать? И это говоришь ты? Может быть, мне тоже следует давать тебе отчет во всем, что делаю я?

— Неплохая идея. Я был бы не против узнать, кто провожал тебя вчера домой. — Кожа, которой был обшит руль, заскрипела под рукой Кельнера. — О ком говорила Кайла?

Агна вздохнула.

— Рудольф Биттрих, оберштурмфюрер СС. Магда Гиббельс представила его вчера, и поручила мне сделать коллекцию платьев в стиле Аликс Бартон. Он назначен куратором модного показа, к нему я должна обращаться по любым вопросам, связанным с этим мероприятием. Вчера он проводил меня до дома, это все.

— Все? — уточнил Харри, разворачивая машину.

— Да. Но он знает обо мне, об Агне очень много, — где я живу, когда у меня день рождения…

— Завтра я отвезу тебя в ателье и встречу после работы.

— Не надо, Харри, ничего не случилось.

— К тебе приставлен личный, мать его, эсесовец, Агна. Вот, что случилось. Поедем вместе, это не обсуждается.

Кельнер почувствовал, как Агна смотрит на него, но предпочел не реагировать, и сосредоточился на дороге. Если она была зла на него, то он был напуган. «Пусть лучше она злится, но будет в безопасности», — подумал Милн.

— Иногда ты бываешь невыносимым, Кельнер!

— Именно поэтому, моя дорогая Агна, я до сих пор жив.

Он включился в рифскую войну на ее издыхании, в предпоследний, четвертый год. Ему самому было только восемнадцать. Первое задание внешней разведки — сыграть французского солдата. Правда, играть пришлось в настоящей войне. Но если верно, что война — одна из игр, в которые играют люди, пусть и самая страшная, то…

Они сражались вместе: уставшие испанцы, обстреливаемые рифами уже несколько лет и новенькие французы. Молодые, звонкие мальчики. Их тоже быстро присыпало белым жарким песком, раскаленным под солнцем Марокко. Присыпало и разбросало. Иногда так, что на утро, — после очередной песчаной бури, — найти блокпост не могли, как бы не искали, просеивая солнечный песок сквозь мальчишеские, еще тонкие, изящные пальцы.

Себастьян Трюдо тогда ходил в белом. Светлом. Только так можно было выжить в палящем зное подольше и — получше. Он научился маскироваться чаем, прятаться за мешками, уложенными высоко, — сначала горизонтально, потом вертикально, и так — сколько хватит взгляда.

В небо. Голубое, от солнца особенно яркое. Лазоревое, нежное, манящее… Оно не могло обмануть, такая красота не заключает в себе зла, и сила ее так велика, что при взгляде в далекое небо от восторга становится больно и сладко. А потом… Французские самолеты с ипритом сменяют друг друга. Летят шумно, неуклюже, ссыпают газ на марокканцев, которые до последнего отказывались сдавать свою землю в колонию — Испании или Франции. Сидя в окопах в ожидании огня или раскуривая сигареты, к которым он пристрастился именно на той войне, он часто слышит от союзных испанцев одно: хорошо, что вы, французы, пришли к нам на помощь. Иначе бы мы не вытянули эту войну…

Аппетит колониальной империи поглотил ее, а сил на битву не осталось. Потому в Испании вербовали и гнали на войну в Марокко не богатых парней, — они могли откупиться, что с успехом и делали, — а нищих мальчишек. Бесплатное мясо. Дешевая кровь. Она омоет древние камни своим алым цветом и скроется в вечных песках. Никто не узнает, сколько мальчишек здесь умерло или еще умрет. Никто не узнает о том, какими они были. Они были бедными, и точка. Империи с колониальными замашками этого вполне довольно для того, чтобы загнать их на войну. Умрут? Ну и пусть. Родятся новые.

Солдаты. Мальчики. Мужчины.

…Хорошо, что вы, французы, пришли. Иначе бы нам не уйти от рифов. Сражаются за свою чертову пустыню до скрипа зубов и запаха сгоревшей кожи… Слушай, Сэб, а как там во Франции? Что ты молчишь? Правда, что есть Париж? И Эйфелева башня? Я где-то читал, что сам Эмиль Золя ненавидел ее, но приходил обедать в ресторан на Башне. Это, говорил он, — единственное место во всем Париже, где ее не видно. Скажи, Трюдо, это правда? Ну, что же ты?... А девчонки, Сэб? Девчонки, француженки? Расскажи о них! Правда, что они маленькие и изящные, тоненькие, словно фарфоровые… эх, я бы сейчас затащился в какое-нибудь варьете! Сам черт меня оттуда не вытащил бы, пока я каждую не…

…О том, что это Испания, — империя, издыхающая в собственном смраде, разинувшая рот на Марокко, — сама пришла забрать у рифов их пустыни, — здесь никого не интересует. В ходу табак. И здорово, если ты умеешь ловко крутить сигареты. Себ умеет. Он быстро учится, даже несмотря на то, что — такой высокий и худой, — выделяется на фоне большинства мелких однополчан как острый, неудобный угол, который никуда не спрячешь. Неплохой парень. Только… кто его разберет? То ли угрюмый, то ли сам себе на уме: другие слышали, как он напевает какие-то песенки себе под нос, когда строит укрепления, таскает пыльные мешки или прочищает ружье от белого, повсеместного песка. От него, песка, просто некуда деться, как не старайся. Засыпается в глаза, уши, ноздри. Глаза воспаляются, краснеют. Их нужно промывать… а как? Три дня назад рифы перекрыли путь к воде. Они, французы и испанцы, начинают медленно сходить с ума от жажды. Положение немного спасает покрытая голова.

Вон, этот Трюдо, смотри. Сам — белый и — в белом.

Похож на высокого неуклюжего призрака. Только глаза горят как-то… слишком ярко, что ли… и смотрит хмуро. Странный, все-таки, парень. Может, он такой, потому что ему всего восемнадцать? Все же — война, как никак. Хотя многие умирают гораздо раньше его восемнадцати лет.

Когда они, солдаты и офицеры постарше, позируют для фото с отрубленными головами грязных марокканцев, и улыбаются, этот чудной Сэб отказывается встать с ними в одну шеренгу. Не хочет держать в руках отрубленную косой саблей, кровавую голову рифа. Не хочет даже стоять с ними рядом.

Как будто он лучше них. Подумаешь!

И не таких здесь ломало.

Просто, на щелчок пальцев.

Когда в небе летит «Голиаф», и заходит на новый круг, они машут ему руками, в надежде, что им сбросят, — нет, не воду, — а хотя бы острую, прозрачную и грязную глыбу льда. Если она не прибьет их с высоты, и их головы останутся целы от упавшей в темноте подачки, они, наверное, смогут дождаться, когда лед станет водой. Но когда лед станет водой, — слишком долго ждать. Их рты измучены жаждой и пустыней. Нет, они не думают, что рифы, — доберись они до их поста, — будут к ним снисходительны. Испанцы рубили головы рифов. А рифы… В ответ на это они не хоронят своих врагов. Их тела разлагаются и гниют под иссушливым солнцем пустыни. Песок забирает кровь, и воздух наполняется удушающим, непереносимым смрадом гниющего человеческого тела. Вонь стоит в воздухе как стена.

Плотная.

Тошнотворная.

Сладкая.

Отвратительная.

От нее, — и от жажды — хочется зарыться в песок. Не чувствовать. Не слышать. Не осязать ее, как горечь смерти.

Но рядом с их постом есть несколько убитых. Они убиты давно и жестоко. В отместку за нарушение границ той страны, где живут рифы. Ни испанцы, ни французы уже не знают, зачем они здесь. Солнце сушит, отупляет, искажает мозг.

Вот, посмотри, — Белый Трюдо, как они его прозвали: бредит и ходит по белому песку.

Пока может ходить. Пока длинные костлявые ноги держат его высокое тело.

А когда ходить уже не может — ползет. И уже не разобрать, что бормочут его потрескавшиеся губы — то ли песня, то ли бред, то ли мечта.

Или молитва.

Все одно.

Все сливается, сваливается в солнечный зенит.

Ярко-голубые глаза, которые он еще недавно промывал водой, — когда у них была эта роскошь, — блуждают в высоте. Где-то рядом с солнечными лучами. Щурятся от солнца, закрываются тонкой, загорелой ладонью. Если правда, что это его первое задание, то, скорее всего, и последнее.

Солдат становится все меньше. Они умирают от жажды. Кто-то стонет, а кто-то зовет близких, — мама, любимая, жена… Слышишь меня, через эти бесконечные пески? Что мы делаем?

…Остов и край ярого, василькового, неба — это все, что видят некоторые из них. Если так, значит, они умерли днем. Надо думать, ночью умирать легче. Ночью в пустыне холодно. Прохладно. Если не будет песчаной бури, то, может, бесконечный песок дарует тебе долгожданный ветер. Он овеет потрескавшиеся, иссушенные, искусанные в кровь губы, и умирать будет не так тяжело: ты сможешь дышать напоследок свободнее.

Завалившись за мешки, которые обозначают их пост, Трюдо разрывает рубашку.

Расцарапывает на груди кожу.

Дышать.

Очень трудно.

Воздух сухой, он не приносит облечения даже ночью. В нем только песок и сухая смерть. Если бы он знал, что так будет… Что тогда, Сэб? Ты бы струсил? Но, право, кто же знал, что первое задание будет таким? Хорошо, все-таки, что ты, Эдвард Милн, вырос в Париже: если начнешь бредить вслух, а не как сейчас, — беззвучно или шепотом, то бормотать свои сумасшедшие бессвязности станешь на родном французском.

…Je suis un garcon

Je suis blond

Je suis grand

Parfois charmant, parfois méchant⁽¹⁾

Не то, чтобы кто-то тебя мог здесь услышать и «сдать», но легенду нужно соблюдать. Тебя же так учили, да, Сэб?... Он мотает головой на песке. Белый Трюдо не в себе, у него продолжается бред. Он уже не ищет лед. Не ждет воду. Руки и ноги, — такие костлявые и сухие, что их стало тяжело поднимать. Потом, в сводках с этой далекой, невидимой войны скажут, что «марокканцы не хоронили тела врагов, оставляя их гнить там, где они были убиты».

Это была правда. Площадь перед крепостью Монте-Арруит усыпана полусгнившими трупами испанцев. Франция еще не вступила в войну с «грязными мароканцами», и Испании приходится действовать буквально на износ: отправлять бедных молодых парней на войну, потому что богатые парни откупаются от этой сомнительной чести, затыкать роптания в самой Испании, — впрочем, они были не слишком большими, — ведь большинство испанцев понятия не имели, почему их страна воюет с далеким Марокко. И изо всех сил стараться победить в этой рифской кампании.

А еще — форсировать реки танками, рисовать карикатуры на марокканцев, не желающих сдавать свою страну в руки очередных захватчиков. На этих карикатурах шеи темнокожих рифов протыкают штыки испанских ружей, и отрезают, отрезают, отрезают головы...

Враги не уступают друг другу в искусстве зверств и расправ: Белый Трюдо, которому в память о рифской войне навсегда останутся два шрама, один — длинный и тонкий по голове; а другой — глубокий и большой, пересекающий ключицу, как реку, видел, как испанские солдаты с готовностью, с улыбками на лицах, позируют для фотографа, выставляя вперед или в сторону от себя отрезанную голову «врага».

Раз. Два. Три. Четыре.

Пять голов.

По крайней мере, так он помнил тот день сейчас.

А тогда?.. Кто считал убитых?

Родина Себа, Франция, вступила в войну с рифами за два года до ее конца, в 1925-м, и благодаря своей авиации и тяжелым бомбардировщикам «Фарман-Голиаф», засыпала марокканцев горчичным газом, ипритом.

Вспоминая об этом, об истерзанных газом телах, Эд горько усмехался иронии человеческой истории: горчичный газ, впервые примененный немцами в Первой войне против англо-французских войск возле бельгийского города Ипр в 1917 году, теперь сами французы применяли против марокканцев. А еще говорят, что французы и немцы плохо ладят…

— У иприта нет антидотов, Трюдо, ты знаешь?

…Je suis une fille

Je suis blonde

Je suis grande

Parfois charmante, parfois méchante⁽²⁾

Да, он знает.

И пусть тогда у него еще не было медицинского образования, — обучение в университете Гейдельберга начнется для него позже, и он, перестав быть Себастьяном Трюдо, впервые станет Харри Кельнером, — Милн и без профессоров знает о том, как действует этот газ, если его сбрасывать на людей в виде бомб: поражение слизистых оболочек глаз, носоглотки, верхних дыхательных путей, язвы с мелкими пузырями, с прозрачной жидкостью внутри. Когда пузыри лопаются, на их месте появляется язва. Она заживает очень долго. Если вообще заживает… Милна-Трюдо проносит мимо иприта, которого досталось очень многим, — и рифам, которых они должны были убить, и у которых не было ничего против французской авиации, и им, «правой» стороне.

Его проносит мимо той смерти, когда голова раздавлена сброшенным кубом льда, его проносит… Но жажда остается навсегда. Как маяк, к которому даже после всего вынесенного им в пустыне, и высеченного ранами на теле, ему очень страшно приближаться. А еще он никак не может понять и вспомнить, кто вытащил его из тех песков? Белый Трюдо остался жить. Зачем?

Его родители погибли через год после того, как они переехали из Парижа в Ливерпуль. Автомобильная авария. Погибли на месте, на загородной ночной дороге. Потом полицейские скажут, что его отец не справился с управлением. Эдвард никогда не верил этому. Слишком абсурдно, чтобы быть правдой. Сначала он хотел там побывать, — встать ногами на ту точку земли, которая унесла жизнь его родителей. Маму он очень любил. Веселая и нежная, она учила его не быть категоричным, и не лезть в драку, не разобравшись. Но он все равно лез, из одной — в другую. Мама говорила, что сила ничего не решает, а он просто хотел, чтобы отец видел и знал, — он, Эдвард Милн, растет настоящим мужчиной.

Светлые волосы и голубые глаза — это от мамы. Высокий рост — от отца, строгого и немногословного. Эд его таким и запомнил: сосредоточенный, вытянутый вверх, вечно занятый своими архитектурными делами. Он тоже хотел стать архитектором, — строить новые здания как новые миры. Порталы, ведущие в иные измерения.

Но когда родители погибли в аварии, он забыл о своем желании. Изгнал из памяти. Отец умер, и грандиозные здания из белого камня скрылись в темноте. Строить их стало некому и не для кого. Элтон и Мадлен Милн умерли в мае, накануне последнего лета, которое оставалось у Эдварда перед поступлением в Итон. Обязанности по его воспитанию перешли к брату отца. Но тому было плевать на Эда. Зачем ему воспитывать мальчишку, от огромного состояния которого он ни черта не получит? Впрочем, Милн-младший отвечал дяде взаимностью.

По завещанию отца, которое тот обновлял каждый год, — словно предчувствуя что-то? — Эдварду Милну в случае смерти Элтона Милна в личное распоряжение переходили ценные бумаги, движимое, недвижимое имущество, архитектурное бюро… Словом, все, что принадлежало Элтону, и в случае трагедии или иной его смерти, становилось собственностью Милна-младшего.

За лето 1919 года Эдвард сделал то, что обещал самому себе: перешел в стан мужчин и принял участие в первых, более менее профессиональных, — а на деле просто безумных по скорости и опасности, — гонках. Сначала он научился гонять на «трещотках», специальных облегченных мотоциклах с мощным двигателем и низкой посадкой. Тормозов у них, как и у сменивших их первых автомобилей, попросту не было.

Как не было и защиты во время гонок, где скорость, которую он, как гонщик, развивал на борд-треке, переходила все разумные пределы. Даже пилоты, уже ставшие победителями в гонках, несмотря на опыт, в новом заезде могли легко разбиться. И разбивались.

К тому же, деревянный настил круглого трека позволял сохранять полную скорость даже на поворотах. А это значило, что скорость была запредельной, и во время гонок в воздухе летали щепки и цельные доски от разбитого мотоциклами деревянного настила.

Дважды Милна, все-таки, выносило за пределы деревянной трассы. Но то ли потому, что для него было приготовлено что-то другое, то ли от силы остервенения и ярости, с которыми он снова и снова возвращался на гонки, травмы его были легкими, по меркам же гонок на борд-треках они и вовсе отсутствовали. Для Эда все могло закончиться точно так же, как ночная дорога на загородном шоссе — для его родителей. Если бы не остановка, на которой ему пришлось выйти.

Итон.

Не то, чтобы колледж его «спас». Скорее, притормозил. А вот такого понятия как «спасение» тогда в словарном запасе Эдварда не существовало. Все, чего он хотел — это гоняться по деревянному борду без остановки, день за днем. Так быстро, чтобы даже сам дьявол не сумел догнать его. Спросите, как его, тринадцатилетнего, допустили до гонок? Деньги быстро решили все возникающие вопросы даже у тех, кто хотел это знать. Но большинство — не хотело. А ему, Милну, нравилась дикая скорость, в бреющих потоках которой он пролетал один круг за другим, даже не различая человеческих фигур в одной сплошной, ревущей перед глазами, разноцветной ленте зрителей.

Теперь он точно знал, что не погибнет в автомобильной аварии, — он очень хорошо управляет автомобилем, и умрет не так, как умерли родители.

…До начала учебного года еще оставалось немного времени, и Милн целых две недели августа потратил на встречи с девчонкой, с ней же лишился девственности. Девочка смотрела на него круглыми немигающими глазами и слушала все, что он ей говорит. Впрочем, слушать было особо нечего, — в этом он тоже, может быть, и сам того не подозревая, был очень похож на отца: говорил скупо, редко и мало, только «по делу».

Конечно, мама учила его совсем иному в обращении с девочками, но какой теперь в этом был прок, если Мадлен Милн, вылетев из машины во время аварии, умерла? Единственное, на что еще годилась их машина после аварии, — быть сброшенной в пропасть, как груда металла, не подлежащая восстановлению.

Эд был на месте аварии. И на похоронах родителей. Стоял в черном пиджаке и белой рубашке как вытянутый циркулем клоун, — с длинными руками, которые не знал, куда деть. На следующий день после похорон он, никому ничего не сказав, снова поехал на место аварии. Стоял там, где они разбились, пока не наступила ночь. И молчал.

День клонился к закату, а он все стоял и смотрел на пятна крови, разбросанные по асфальту. Они были повсюду, похожие на темно-красные жарки́. Или просто безумные кляксы. Это было до появления пятен Роршаха, а то бы Эд непременно спросил его, — что могут диагностировать эти кляксы?..

Эдвард Милн проучился в Итоне целых пять лет, завел друзей и приятелей, знакомых и полузнакомых, но никому из них, даже Стивену Эшби, он не рассказал о своих родителях.

О маме с небесными глазами. О немногословном, строгом отце. Не знал — как. Как рассказать? И зачем? Жалости к себе он не терпел, и вызывать ее не собирался. Пусть так будет и дальше, — зоной молчания, за пределами сердца.

Стивен рассказал ему о смерти своих родителей, когда они уже стали друзьями: гоняли футбольный мяч, боксировали друг против друга в шуточных поединках. Одним апрельским теплым утром, когда они вышли на ринг и натянули перчатки, Стив так и сказал:

— Знаешь, мои родители умерли несколько лет назад. От испанки.

Вытолкнув эти слова изо рта, он замолчал. Закрыл глаза, опустил голову вниз, и долго стоял так, чувствуя, как солнечные лучи греют его спину своим теплом, проникая сквозь пыльные подвальные окна. Эд едва не сказал то же, о своих маме и папе. Но промолчал. Только подошел к Стиву, и похлопал его по плечу, сбивая боксерской перчаткой боль с давней раны. И тоже долго молчал, наблюдая за ярким, белым и прозрачным солнечным светом, в лучах которого медленно кружились невесомые пылинки.

По письмам друга он уже был знаком с маленькой Элис, — даже писал ей какую-то веселую, легкую чехарду. Может быть, больше для себя, чем для нее. Но тогда, остановившись на ринге, он прежде пожалел о ней, не о Стиве. О том, что ей тоже нужно вынести такую же боль, что была у него. Это было так удивительно и непонятно. Почему он вспомнил о ней? Жалел ее первую, а не Стива?..

Мама говорила Эдварду, что девочки слабее мальчиков, и что о них нужно заботиться. И ему вдруг захотелось, чтобы эта девочка, которую он, может быть, никогда не увидит, была сильнее своей боли. Ради этого он даже готов был поговорить с богом, в которого не верил. Интересно, бог принимает мальчишеские просьбы, скупые и горячие, как ночная молитва?

Милн плохо спал. Бредил от раны, бормотал во сне. Элис тоже теперь спала плохо, — чутко, урывками, прислушиваясь к рваному дыханию Милна, и посвящая все свое время работе над эскизами будущих платьев, которые она должна была сшить в ближайшие три месяца. Ее тревожил не сам показ, но платья. Сможет ли она сшить их в манере Аликс Бартон? А если нет, что они тогда сделают?.. Волнуясь, она намотала тонкую нить на указательный палец, чувствуя, как постепенно немеет рука. Минуты шли, но Элис не двигалась, — только ее глаза беспокойно перебегали с одной вещи на другую.

Напольное зеркало в тяжелой деревянной раме, уголок яркого ковра, шкатулка… Кровь в перетянутом ниткой пальце забилась сильнее, и Элис удивленно посмотрела на руку. Дурацкая привычка, оставшаяся с детства. Вздохнув, она взглянула на спящего Эдварда.

Раны сильно изменили его лицо, явственно разделив его на две половины. При взгляде на ссадины и зашитую бровь где-то в животе Эл проскользнуло липкое чувство страха и холода.

Эл тихо поднялась с кровати, обошла ее и склонилась над Эдом. Протянув руку к его виску, она хотела коснуться раны, но остановилась, вовремя вспомнив его веселое «это очень хорошо, Эл», — сказанное в ответ на ее объявление о том, что она помыла руки перед тем, как зашить его бровь. Осторожно коснувшись губами горячего, пульсирующего шва, она выпрямилась и вышла из комнаты, чтобы через несколько минут вернуться с тем же набором: вата, перекись и мазь, которую для них сделала Кайла после того, как они побывали в гестапо, и которой обрабатывали свои порезы и ссадины.

Обтерев рану смоченной в воде губкой, Элис аккуратно промокнула салфеткой несколько оставшихся на коже капель воды, и обработала шов, прикасаясь к нему как можно легче. Кожа вокруг шва воспалилась и начала стягиваться, очевидно, причиняя Эдварду дискомфорт. В какой-то момент он вздрогнул, но потом медленно расслабился, пробормотав: «они не видят это… хорошо». Эл почти закончила наносить густой слой мази на шов, когда Эдвард открыл глаза и сонно, с удивлением, посмотрел на нее.

— Доброе утро.

От неожиданности она чуть вздрогнула.

— Испугал?

— Немного. Я стала слишком пугливой. Как себя чувствуешь? Сильно болит? Выпьешь обезболивающее?

Милн улыбнулся и поморщился.

— Слишком много вопросов, Эл. Я еще не знаю.

Он замолчал, разглядывая ее встревоженное лицо, и тихо прошептал:

— Спасибо.

Элис отвела взгляд в сторону и поднялась с кровати, но он сжал ее руку.

— Ты покраснела.

— Нет, мне… — оглянувшись, она зацепилась взглядом за свои эскизы, и с облегчением выдохнула, — …нужно работать. До показа осталось всего три месяца.

Милн улыбнулся.

— Брось, Эл! Смотри, какое солнце. Поехали на озеро. Будем гулять, кататься на лодке.

Чувствуя, что она хочет отказаться, Эдвард вытащил последний козырь.

— У нас всего один выходной в неделю. Возьми свои рисунки с собой, если хочешь.

— Какое озеро?

— Выбирай любое, — с усмешкой сказал Эдвард.

* * *

— Фрау Кельнер?

Рудольф Биттрих прервал беседу с эсесовцем, и удивленно посмотрел на супругов.

— Не знал, что вам нравится озеро Ванзее.

Харри и Агна изобразили идиотское приветствие, но Биттрих, как и прежде, склонился над рукой фрау Кельнер.

— Вы очаровательны, фрау.

— Благодарю, оберштурмфюрер. Это мой супруг.

— Харри Кельнер, сотрудник нашей компании «Байер», — закончил за Агну Биттрих, надменно рассматривая блондина. — Что с вами произошло, герр Кельнер? Что с вашим лицом?

— Неудачный боксерский раунд, оберштурмфюрер.

— Так вы боксируете? Судя по всему, не слишком удачно?

Биттрих улыбнулся, и по быстрому движению его бледных глаз было видно, что он ищет фразу для продолжения разговора.

— Я, знаете ли, тоже. Может быть, однажды мы с вами сойдемся в поединке?

— Как вам будет угодно, — Кельнер вежливо улыбнулся, разглядывая Биттриха.

— Хотя это вряд ли возможно, Кельнер. Как сотрудник СС я не могу позволить себе сражаться с тем, кто ниже меня и к СС не относится.

— Не все удостоены такой чести, оберштурмфюрер.

Харри говорил ровно и отвлеченно, и Агна вспомнила, что давно не слышала у него такого тона. С ней он всегда говорил иначе.

— Так вы, стало быть, убеждены, что быть членом СС означает отсутствие достоинства?

Глаза Биттриха прищурились, вгрызаясь взглядом в Кельнера, и он вплотную приблизился к Харри.

Агна с тревогой взглянула сначала на Биттриха, потом на Харри, и, зайдя на полшага за спину мужа, сжала его руку. По лицу Харри прошла вежливая, закрытая улыбка.

— Я сказал не об этом, господин оберштурмфюрер. Это решать не мне. Только фюрер способен дать единственно верный ответ, достоин ли я быть в рядах СС. Принцип фюрерства…

— Гласит, что фюрер всегда прав. Да, Кельнер, именно так. И все-таки, я бы хотел…

— Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, что прерываю ваш разговор, но могу ли я показать вам эскизы, которые я успела сделать?

Агна разжала пальцы Харри, и, подняв голову вверх, поднесла руку ко лбу, защищая глаза от яркого солнца, и очаровательно улыбаясь Биттриху. Эсесовец растерянно посмотрел на Агну и улыбнулся ей в ответ.

— К-конечно, фрау… пройдемте.

Биттрих указал жестом вперед, и Агна, быстро взглянув на Харри, пошла за ним.

Пройдя несколько шагов, они остановились, и Кельнер увидел, как Агна раскрыла папку с эскизами и протянула Биттриху верхний листок. Оберштурмфюрер долго рассматривал рисунок, не прикасаясь к нему, потом что-то коротко сказал Агне. Она достала другие рисунки, поочередно показывая каждый из них Биттриху.

— Я изумлен, фрау Кельнер. Не думал, что вы так серьезно отнесетесь к этому заданию.

Биттрих улыбнулся, вплотную подходя к девушке.

— Я люблю свою работу, господин оберштурфюрер.

— Это я уже слышал, Агна. А вашего мужа? Вашего мужа вы тоже любите?

Эсесовец преградил дорогу, закрывая ее от взгляда Харри.

— Я…

Агна в замешательстве посмотрела на Биттриха, и, опустив глаза вниз, начала быстро собирать рисунки в папку, надеясь, что это отвлечет его.

— Впрочем, это не важно. Любовь, как и всякие иные чувства — это пережитки прошлого, мы же — герои, залог прогрессивного будущего. Женщина третьего рейха не может принадлежать одному мужчине, не так ли?

Он едва успел сжать ее руку, как до них донесся оглушительный крик лодочника, от которого Биттрих вздрогнул.

— Чертов идиот!..

— Прошу прощения, господин оберштурмфюрер, лодка готова. Я хотела бы успеть посмотреть на малое озеро.

— Я не смею вас задерживать, Агна. Ваши рисунки очень… — Биттрих замолчал, очевидно, снова подбирая слова, — …техничные. Обсудим это завтра, в ателье.

Поцеловав руку Агны, — а на деле неуклюже ткнувшись в нее носом, — оберштурмфюрер быстро ушел вперед, продолжая ругать лодочника, который решил объяснить Кельнеру, как он будет управлять лодкой, и какие сложные места могут встретиться им на реке Хафель по пути на озеро Малое Ванзее.

Агна, подойдя к Харри, с улыбкой поблагодарила лодочника и сказала, что они справятся сами, и его услуги им сегодня не понадобятся. Она села в лодку и взялась за правое весло, аккуратно двигая им, и прислушиваясь к тому, как тихо скрепят железные петли. Когда Харри сел рядом, они отчалили от берега и первое время правили лодкой в полном молчании.

Солнце сопровождало их, согревая воду лучами. У дальних берегов лениво плавали лебеди и утки, — царственные и шустрые в середине озера, они шумно дрались друг с другом из-за хлебных крошек, которые дети бросали им в воду. Все вокруг дышало мирным спокойствием, и, рассматривая окружающую их красоту, Эл завела весло в лодку, встала со скамьи, и, покачиваясь, ушла к носу маленького судна. Сбросив туфли, она перебросила ноги за борт, но уже через минуту свернулась на деревянном дне лодки, угрюмо смотря вперед.

— Как это существует рядом? Вся эта красота и черная форма? — медленно прошептала она, услышав за спиной шаги Эдварда, и поворачивая голову в его сторону. — Ты сегодня говорил во сне, сказал «они не видят это…». О ком это? — Элис положила голову на сложенные руки.

Эдвард посмотрел на нее долгим, внимательным взглядом и растянул губы в закрытой улыбке. Эл видела, как она быстро сползла с его губ, и лицо снова стало серьезным.

— Не знаю, — ответил он, смотря вдаль.

Эл покачала головой.

— Знаешь. Только не хочешь сказать.

Она произнесла это легко, без всякого упрека, меняя тему разговора.

— Я думаю, тебе стоит извиниться перед Кайлой.

— Нет. Это моя обязанность: знать, причастна ли она к установке прослушки.

— И тебя не волнует ее состояние? Она же дрожала от страха, когда ты ее допрашивал! — Элис прислонилась спиной к внутренней стороне борта, и сердито посмотрела на Милна.

— Не сгущай краски, Агна. Это не был допрос. Допрашивают совсем иначе, и ты это знаешь. Я не думал, что Кайла так отреагирует на мои слова, и мне жаль, что так вышло, но извиняться перед ней я не стану.

— Но…

— Я сделал то, что должен был. Здесь я верю только себе и тебе, опасность слишком велика, чтобы можно было…

— Вести себя по-доброму? — колко закончила фразу Эл.

Посмотрев ни Милна, она отвела взгляд, быстро моргая длинными ресницами.

— Сегодня нам нужно отправить ответ. Что мы сообщим?

— Что Агной Кельнер увлечен оберштурмфюрер, и что Харри Кельнер, может быть, должен вступить в СС, — Милн произнес фразу ровным голосом Кельнера, но пульсирующая вена на виске выдала его.

— Он не…

— Он хочет тебя. Я видел, как он на тебя смотрит. Что он сказал на берегу?

Элис проводила взглядом мягкую волну, и тихо ответила:

— Думаю, ты и так знаешь.

---

1) Я мальчик, я блондин, я высокий. Иногда добрый, иногда озорной.

Вернуться к тексту

2) Я девочка

Я блондинка

Я высокая

Иногда обаятельная, иногда вредная

Вернуться к тексту

Агна закрепила на безголовом манекене подол будущего платья, и отошла назад, оценивая сочетание лифа и юбки. «Пожалуй, юбку следует сделать еще у́же и длиннее, — подумала она, — это же не платье дирндль». Сшей она всю коллекцию в подобном, «истинно германском стиле», ее ждал бы успех, но… Девушка вернулась к манекену, на шее которого было отпечатано «DM» — Deutsche Modeamt⁽¹⁾, и сделала несколько узких складок на левом плече. Темно-розовая ткань послушно согнулась в узкие, — не более полутора сантиметров, как учила их мадам Бартон, — полоски, и замерла под ее пальцами. Это была последняя из десяти моделей, которые Агна готовила к показу.

Когда подготовка к показу только началась, она, обеспокоенная тем, что драпировки Аликс, о которых было уже так много сказано, и которые лично ждала супруга «усохшего германца»⁽²⁾, у нее не получаются, решила, что на всех моделях будут только два вида сложения ткани: небольшая по объему драпировка, подчеркивающая какую-то одну деталь платья, и та, для которой нужны более объемные, широкие складки.

Филигранные узкие полоски, которые на протяжении всего пути Бартон, — будущей мадам Гре, — будут отличать ее платья от всех других, у Агны так и не выходили. Она была уверена в этом, и после нескольких неудачных попыток уже больше не возвращалась к этому, самому элегантному на ее взгляд, виду драпировки. К тому же, для изготовления такого украшения требовалось гораздо больше того времени, что оставалось у нее до дня проведения показа.

Нервничая с каждым днем все больше и больше, Агна считала оставшееся до показа время. И именно в эти дни драпировки, как ей казалось, получались еще хуже прежнего. От волнения ее пальцы часто дрожали, и потому даже небольшие по объему сложения ткани она переделывала бесчисленное множество раз. Ко всему прочему, назойливость Биттриха, который, как ей казалось, постоянно присутствовал рядом, — стоя за спиной или просто разглядывая ее, когда она работала, изрядно действовала Агне на нервы.

Другие девушки, с которыми Агна работала над подготовкой платьев, уже давно разошлись по домам, но она, по привычке, сложившейся за последнее время, осталась в модном доме, чтобы успеть доделать модели к вечеру, который должен был состояться уже через несколько дней, и на который, — девушка знала это от Биттриха, приходившего в дом мод почти ежедневно, — приглашены «первые люди рейха». При мысли об этом Агна нервно сглотнула, и начала делать новую драпировку на лифе.

Был конец июня. За окнами кружилось, переливаясь солнечно-изумрудными красками, прекрасное берлинское лето. Поздним вечером тепло дня сменялось прохладой и свежестью, и каждый день, уходя из ателье последней, Агна наслаждалась вечерней прохладой. За эти недели она успела особенно полюбить работу в тишине вечернего здания, — минуты, когда она была наедине с собой, могла думать и выглядеть так, как ей захочется, без оглядки на царившие вокруг красно-черные порядки. Закончив работу, она закрывала двери модного дома на ключ, садилась в черный, блестящий «Хорьх», и неспешно вела его в Груневальд, к трехэтажному дому с синей крышей.

В один из таких вечеров, остановившись у высоких ворот дома Кельнеров, украшенных витыми железными узорами, она долго смотрела в небо. Темное и синее, иногда, на несколько мгновений, оно становилось червонным. Похожее на перевернутое море, вечернее небо светило Эл далекими звездами, подмигивая ей то крупной и желтой, то мелкой, почти белой, звездой. Элисон долго, безмолвно смотрела в небо, завороженная его красотой. Первая мысль, промелькнувшая в эту минуту, была о том, что так любить небо она научилась у Эдварда. Вторая — о том, что именно здесь, в высоком доме с горящими теплым светом окнами, она впервые чувствует себя дома, показалась сумасбродной: как это возможно? Этот Берлин — ее дом? В замешательстве Элис тряхнула головой, отгоняя от себя нелепую мысль, но уже тогда знала, — это правда. Именно Берлин, Груневальд, а за ними и этот красивый особняк, стали для нее тем самым домом, который она так давно хотела найти. Да, здесь было опасно. Да, за ними, как и за любым другим человеком в Германии и за ее пределами, — если вы были эмигрантом, — могли прийти в любой момент, тогда, когда им будет угодно.

Они могли установить новую прослушку под видом проведения в доме ремонтных работ, могли — и уже наверняка собрали — на них самое подробное из всех возможных досье, не брезгующее никакими сведениями. В нем, по привычке нацистов, было все: от даты рождения и до того, когда и с кем вы сначала спали, а потом, может быть, завтракали.

О чем говорили и о чем молчали, — тайная полиция хотела знать все. И часто многое знала, уверенная, что благодаря ей нацистская Германия становится день ото дня сильнее и несокрушимее.

Но против этой, звездной, простой и вечной красоты, даже нынешняя Германия ничего не могла предпринять. А если так, то звезды будут светить всегда, и в самой промозглой тьме. Тогда, улыбнувшись своим наивным мыслям, Элис еще раз взглянула на небо, и пошла к дому.

* * *

Дверь, ведущая в ателье, негромко хлопнула. Различив в наступившей тишине знакомые шаги тяжелых сапог, Агна вплотную приблизилась к манекену, сделала глубокий вдох и на секунду закрыла глаза.

— Фрау Кельнер!

В пустом зале ателье восклицание прозвучало оглушительно, с характерным для этого голоса присвистом, и девушка выпустила ткань, вытягивая руку вдоль тела, — в ожидании обычного для Биттриха приветствия, которое он всегда совершал с величайшей неловкой церемонностью: как если бы внезапно открытый, затхлый сундук решил поразить воображение дамы пылким галантным приветствием, прибитым сверху густыми комьями свалявшейся, серой пыли.

— Оберштурмфюрер, добрый вечер.

Агна быстро улыбнулась, и по привычке перевела взгляд на точку между белыми, едва заметными бровями эсесовца: так он был уверен, что она смотрит ему в глаза, а она могла избежать встречи со слишком пристальным взглядом его светлых, вечно изучающих ее, выпуклых глаз.

— Сколько раз я говорил вам, чтобы вы называли меня по имени!

Его вытянутое, слишком ассиметричное лицо, недовольно уставилось на Агну. Нижняя губа, полная и блестящая, опустилась вниз.

— Прошу прощения… Рудольф.

Чужое имя прозвучало слишком официально. Так огромные камни, падая на землю с большой высоты, режут своими острыми гранями сухую землю, поднимая за собой столбы пыли. Но эсесовцу, судя по его ухмылке, такое обращение понравилось.

К тому же, его никогда не интересовала ответная реакция девушки. Он хотел Агну Кельнер, но пока не достиг поставленной цели. Несмотря на все свои усилия, Биттрих не мог сдерживаться в ее присутствии, и вел себя с Агной неровно и нервно. Постоянно думая о жене Кельнера, в один день он то порывался непременно, — сегодня же! — получить, а если потребуется, то взять ее силой, и тем самым снять мучившее его вот уже на протяжении нескольких месяцев тягостное вожделение, — которое не проходило даже после его частых визитов в берлинские ночные притоны, — то вдруг, сидя за столом в своем кабинете на улице принца Альбрехта, 8, и допивая вторую чашку обжигающего черного кофе, — его Биттрих непременно смешивал с первитином, — он напоминал себе, что торопиться не стоит: пренебречь его, оберштурмфюрера (и это в 27 лет!), знаками внимания, Агна Кельнер все равно не может. А желание утолить жажду порой стоит столь долгого ожидания.

Маленький рот Биттриха довольно расплылся в улыбке. Поцеловав руку фрау Кельнер, он сжал ее сильнее, внимательно изучая длинные пальцы.

— Я вас прощаю, Агна. Но знаете, что меня больше всего интересует?

Он повернул ее руку ладонью вверх, медленно проводя по ней пальцами.

— Как ваш муж мог изменить вам с Ханной Ланг? И почему вы не носите обручальное кольцо?

Бледные глаза Биттриха внимательно посмотрели на Агну. При упоминании имени Ханны она вздрогнула и отвела взгляд в сторону, чувствуя, что краснеет. Именно в этот момент Агна и заметила, что на кителе эсесовца не хватает пуговицы.

— Позвольте, я пришью пуговицу на ваш мундир? — спросила девушка, поднимая глаза на эсэсовца.

Она широко улыбнулась, радуясь найденному предлогу для смены разговора, и не подозревая о том, что именно эта улыбка делает ее особенно красивой, придавая взгляду легкость и теплоту. Биттрих, который и без подобной улыбки с первого дня их встречи здесь, в ателье, вел себя с фрау Кельнер как идиот, — и ругал себя за это на чем свет стоит, бормоча себе под нос что-то про «бурю и натиск», правда, не в отношении поэтических обществ, которых, к тому же, сейчас существовать не могло, — замер на месте совершенным болваном. Когда оцепенение прошло, он разозлился и снял черный мундир, разрешая Агне пришить пуговицу с индивидуальным номером — 1194/39. Круглая медная пуговица легко перекатилась в ее ладони. Совсем как тогда, в гостиной их дома. Правда, у той пуговицы было сломано ушко, а эта была целой, но номер — тот же: Агна помнила его слишком хорошо. Вытащив из подушечки, закрепленной на запястье, иголку, Агна продела в нее нитку, ловко пришивая пуговицу. Едва она успела оборвать оставшуюся нить, как Биттрих резко выхватил мундир из ее рук.

— Так почему вы не носите обручальное кольцо?

— Оно слишком массивное, оберштурмфюрер, я снимаю его, когда работаю.

В подтверждении своих слов, Агна поднялась со стула и повернула голову, взглядом указывая на безмолвный манекен. Биттрих схватил ее за подбородок, разворачивая красивое лицо к себе.

— Называй меня «Рудольф»!

Выплюнув фразу в лицо Агны вместе со слюной, он наклонился и поцеловал девушку, — грубо, неумело, слишком торопливо, — выходя за контур ее губ, и размазывая слюну по лицу. По телу оберштурмфюрера прошла дрожь, и он сильнее схватил Агну, не замечая выражения боли на ее лице и того, что, как и прежде, она деревянно застывает в его руках, стоит ему приблизиться к ней. Подобные излияния чувств со стороны Биттриха происходили все чаще. И по тому, как его трясло, стоило эсесовцу поцеловать ее в очередной раз, Агна знала, что долго это не продлиться, — он потребует большего. И думать об этом ей было страшно.

Поэтому тревога росла, лишала Агну сна, будила среди ночи. В такие минуты девушка молча рассматривала плотную ночную темноту спальни, слабо надеясь на то, что Биттрих откажется от своей цели. Минуты перетекали в часы, и, чтобы успокоиться, девушка заставляла себя сделать несколько глубоких вдохов и выдохов. Повернув голову, привыкшим к темноте взглядом, она смотрела на Эдварда, спящего рядом. А если за окном уже светился рассвет, то Агна тихо наблюдала за тем, как лучи окрашивают стены их комнаты алым, а потом касаются Эда, и кожа его становится золотисто-оранжевой, а волосы — почти багряными… Эдварду она ничего не могла, не хотела говорить про Биттриха. И судя по тем взглядам, что он останавливал на ее лице, Милн прекрасно понимал происходящее. Отвечая на взгляды Эдварда, Элис смотрела на него вопросительно. Он же, заметив это, крепче сжимал губы и отворачивался к окну, или вовсе, бросив газеты, выходил из комнаты, громко хлопнув дверью.

Первые поцелуи Биттриха доводили Агну до слез, вызывая особенно сильное отвращение. И потому она решила ни единым словом или жестом не поощрять его, надеясь, что такое поведение с ее стороны остановит эсэсовца. Но, судя по сегодняшнему поцелую, она снова ошиблась, и теперь совершенно не знала, что ей делать. Как отвлечь внимание Биттриха от себя, не становясь при этом шлюхой, выставленной в витрине, — какой ее, наверное, с самого начала видел Баве? Когда эсэсовец, наконец, отстранился от нее, его глаза горели огнем. Он смотрел на Агну, и не видел ее.

— Скоро, скоро! Через шесть дней Рем сдохнет!

Осмотрев фрау Кельнер все тем же взглядом, он безумно улыбнулся, и резко развернувшись на каблуках сапог, быстро вышел из ателье.

* * *

Хлопнув дверью, Элис вбежала в библиотеку на первом этаже дома Кельнеров, прошла мимо Эдварда, и, толкнув один из книжных стеллажей, скрылась в потайной комнате, которую они обнаружили больше года назад, когда только поселились в Груневальде. В этой маленькой комнате хранился чемодан с радиопередатчиком, который они использовали для отправки сообщений в Центр. Книжный стеллаж плавно открылся, выпуская ее, и снова бесшумно вернулся на прежнее место. Элис подошла к столу и осторожно опустила на него тяжелый чемодан. Щелкнув кодовыми замками, она открыла его, удостоверилась, что все нужное для передачи сообщения оборудование на месте, провела рукой по черным блестящим наушникам, и закрыла крышку.

— Нужно передать сообщение. Срочно.

Эдвард, наблюдавший за ней все это время молча, кивнул и выжидательно посмотрел в глаза Элис. Она резко подняла голову, отвечая ему каким-то странным, разгоряченным взглядом, и добавила шепотом:

— Рёма убьют тридцатого.

— Откуда? — так же тихо спросил Милн, вплотную подходя к ней.

— Биттрих, — произнесла Эл, выплюнув фамилию эсесовца, и снова посмотрела на Милна тем же воспаленным, как ему показалось, вопросительным и осуждающим взглядом, значение которого он понял только после следующих слов Элис.

— Он знает все, знает про тебя и Ханну.

Сказав это, Элис стащила чемодан со стола и пошла к двери.

Летний вечер, наконец, наступил, и это позволило Кельнерам под видом прогулки по лесу Груневальда, передать шифровку в центр. Аккуратно расправив провода, Милн зацепил их за ветки ели, и вернулся к «Мерседесу», открытому с пассажирской стороны, где сидела Элис.

— Уверена, что справишься?

Она все так же резко подняла голову, и на мгновение в ее глазах блеснули слезы.

— А ты?

Эл отвернулась прежде, чем Эдвард успел хоть что-то спросить, и положила пальцы на черный передатчик. Милн посмотрел на наручные часы, фиксируя положение стрелок на циферблате.

— Начали!

Послышался знакомый прерывистый звук блестящей, черной лапки передатчика, которому позже охотники из гестапо придумают отдельное название. Внимательно глядя перед собой, Элис быстро и сосредоточенно отстукивала короткое сообщение для разведки Ми-6 в Лондоне: «Убийство Рёма назначено на 30 июня, информация точная. Подробности позже». Передача шифровки заняла несколько секунд. За это время, отведя взгляд от циферблата часов, Милн успел быстро взглянуть на напряженное лицо Элис.

Ее губы, четко очерченные и бескровные, были плотно сжаты, глаза горели ярче прежнего, и в его мыслях снова мелькнул вопрос о том, что с ней случилось? Никогда прежде он не видел ее такой: движения были очень четкими, но резкими, а вся она походила на плотно сжатую пружину, готовую ударить любого, кто рискнет к ней прикоснуться или же просто поднести руку.

Завершив передачу, Элис сняла наушники и положила их перед собой на колени, ненадолго закрыв глаза. Ее тело дернулось, она выпрямилась на автомобильном сидении, разобрала передатчик, проверила сохранность всех деталей, и плотно закрыв крышку кожаного чемодана, замерла. Внезапно порывы прохладного ветра сменились густыми сумерками и ливнем, косо залетавшим в открытое окно «Мерседеса». Он хлестал Эл по лицу, оставляя на нем и на ее плаще темные следы разбитых капель, но девушка будто ничего не замечала, — только крепче обнимала тонкими руками чемодан, и по-прежнему молчала, глядя прямо перед собой.

Вот рука Эда протянулась рядом, чуть задевая пояс ее плаща, — отчего Элис, погруженная в свои мысли, вздрогнула и вжалась в спинку сидения, — и легла на рычаг для регулировки оконного стекла, расположенного на дверце, с ее стороны. Подняв стекло до упора, Милн посмотрел на Элис близко-близко, — она чувствовала его непонимающий взгляд на своем лице, он был тяжелее обычного, — слишком внимательный, будто мог вызнать у нее все, что она желала бы скрыть. Ничего не сказав, Милн вернулся в свою сторону, и повел автомобиль к дому с синей крышей, под которой жили Агна и Харри Кельнер.

* * *

Обняв спящую Элис, Милн медленно поцеловал ее, наслаждаясь теплом нежной кожи. Повернувшись к нему, Эл улыбнулась, все еще пребывая на невидимой грани между явью и сном, и открыла глаза. Сон окончательно рассеялся, и она почувствовала, как приглушенная тревога, ставшая ее привычной и постоянной спутницей, напомнила о себе. «Он знает про тебя и Ханну…Черт бы побрал эту твою мягкость, Эл! Почему ты называешь вещи не своими именами? Почему просто не сказать — измена? Тебе все еще больно говорить об этом, вот почему. Надеешься, что сможешь сбежать от своих чувств и остаться с Эдвардом, не смешивая, как он сказал, личное и работу? Тогда почему сейчас ты замираешь от его поцелуев, и не торопишься их прервать? Уже забыла, простила? Значит, тебе можно снова изменять, и ты не будешь против? А они все знают, Эл, они все знают…».

— Нет, — Элис выпрямила руки и попыталась встать, — перестань!

Эдвард тяжело вздохнул.

— Черт, Эл! Я так больше не могу! Не могу быть рядом с тобой, и не сметь прикоснуться к тебе. Я скучаю по тебе, я хочу тебя, — он сжал ее руку, измеряя любимое лицо горячим взглядом. — Скажи мне, скажи сама, что ты меня не хочешь!

Элис долго смотрела на него, переводя взгляд от одной черты лица к другой, снова и снова разглядывая растерянное лицо, искаженное отчаянным, разгоряченным взглядом, который, казалось, обладал физически ощутимой силой. В выражении ее глаз что-то изменилось, протест сменился растерянностью, и стена отчуждения, построенная Эл, начала рушиться, — Эдвард видел, чувствовал это! Сгорая от желания услышать ответ, Эд приподнял голову чуть выше, повторяя губами движения губ Элис, с которых, — подожди он еще одно мгновение! — сойдет ответ…

Во входную дверь громко постучали.

— Нет, Эл, нет!

Элис растерянно улыбнулась.

— Надо открыть.

— Пусть уходят, пусть идут к черту! Не уходи!

Она посмотрела на часы, которые показывали половину седьмого. Громкий стук повторился. Элис поднялась с постели, завернулась в шелковый халат и пошла к лестнице.

На пороге дома Кельнеров, вытянувшись так сильно, словно перед этим он проглотил почетный кинжал, которым награждали каждого полноправного члена СС, стоял оберштурмфюрер Рудольф Биттрих.

Когда Агна открыла дверь, он вздрогнул, и для большей уверенности лихо щелкнул каблуками все тех же черных сапог. Лицо его было по-прежнему слишком ассиметрично и чрезвычайно серьезно, и если бы не вена на шее, бьющаяся под воротником мундира слишком быстро, девушка решила бы, что перед ней — тот самый идеальный, непогрешимый сверхчеловек, о выведении которого в массовое производство мечтал мелкий припадочный нацист с усами и челкой.

Установленная самим Биттрихом церемония целования руки фрау Кельнер в этот раз почему-то не задалась, и Руди отчего-то изменил себе, застыв на месте столбом, и не делая попыток склониться к ее руке. Как бы то ни было, но в одном, — а именно в пошлом рассматривании Агны Кельнер, одетой на этот раз в шелковый длинный халат, — он не смог себе отказать. И если бы не Харри Кельнер, вдруг возникший за спиной своей жены, это утро могло, по убеждению самого оберштурмфюрера, сложиться для него гораздо приятнее. Но Кельнер все испортил. Он подходил к Агне и стоявшему за порогом Биттриху слишком медленно, эсесовец даже мог бы сказать «развязно». Уже одно это не понравилось Руди. Он считал такое поведение недопустимым, и потому зло уставился на блондина, надеясь хотя бы уничижительным взглядом, который он выработал в себе, находясь на почетной службе в СС, поставить Харри Кельнера на место. Но дело заключалось как раз в том, — мелькнуло в воспаленном мозгу Биттриха, — что Кельнер и был на своем месте. Да, это он, Харри Кельнер, владел той, кто пока, — это был лишь вопрос времени, — не принадлежала Биттриху, это он… Биттрих помотал головой, возвращаясь в реальность, и уставился на блондина, чья рубашка, расстегнутая на груди, завершала непозволительно разнузданный облик.

От возмущения Биттрих зажмурил глаза, стараясь не думать о том, что он видит сейчас, и о том, почему, почему оба они выглядят так, так… будто за минуту до этого там, наверху, в их спальне… Оберштурмфюрер раздраженно оборвал отвратительную мысль, но желание быть любезным прошло, — хватит, он и так старался слишком долго. Строго посмотрев на расслабленного Кельнера, Биттрих хотел было призвать его к порядку. Но тот, видимо, возомнил, что если он находится в своем доме, то может делать все, что пожелает.

Стоило оберштурмфюреру подумать об этом, как рука Харри легла на плечо жены.

И тогда Биттриху не осталось ничего другого, как сообщить ему, что он хочет поговорить с фрау Кельнер наедине. Конечно, он мог бы приказать, ведь на нем была элитная форма СС, ослушаться самого вида, а тем более приказа которой не мог никто, но даже в ограниченном уме Рудольфа что-то ядовито шептало ему, что этот Кельнер его не послушает.

Харри коротко приобнял Агну за плечи и ушел куда-то в сторону, даже не отсалютовав эсесовцу по установленному порядку. Биттрих пообещал себе, что запомнит это. На то, что сам он пренебрег поднятием руки во славу фюрера, эсесовец не обратил внимания. И даже если так, то ему это можно извинить: слишком важна цель его визита, чтобы… Впрочем, к делу. Высоко подняв голову, закрепленную на тонкой шее, Биттрих сообщил, что в ближайшие дни он настоятельно не рекомендует фрау Кельнер покидать дом, в котором она живет. Гордясь своей проницательностью, и не дожидаясь вполне понятного вопроса от Агны, он односложно пояснил, что в эти дни в Берлине будет нестандартная обстановка.

— Я рекомендую вам оставаться здесь, Агна. По моему распоряжению модный показ перенесен на неопределенный срок. Используйте время с умом, фрау Кельнер, и ни о чем не беспокойтесь, — фрау Магда Гиббельс знает о моем решении, и полностью его разделяет. Я сообщу вам о дне показа, как только определю новую дату.

Агна улыбнулась, крепче сжимая ворот халата и поблагодарила его за сообщение. Оберштурмфюрер вполне мог бы гордиться собой, — ведь он только что спас ее, предупредил. Она обязана ему жизнью! Разве не так поступает истинный ариец, защищая достойных? А она, безусловно, достойна его, просто потому, что он сам так решил.

Единственное, что смущало Биттриха в Агне, — это ее яркие рыжие волосы. Разве такие могут быть у истинной арийки?

Это был риторический вопрос, и все же, после предстоящих ему в ближайшие дни важных дел, Руди решил найти и проверить досье на фрау Агну Кельнер. А заодно и на ее мужа. Да, Кельнер выглядит так, как они хотят, но всегда может обнаружиться что-то ранее неучтенное, правда? Совсем как их развратный внешний вид, который так поразил его несколько минут назад. Сжав губы, Биттрих мысленно вернулся к этому моменту и, сам того не замечая, взялся за рукоять небольшой черной плети, которую с недавних пор постоянно носил с собой. Задумавшись, Руди вытащил хлыст и ударил себя по ноге. Не сильно, но вполне достаточно для того, чтобы район Груневальд огласил разъяренный крик. Оставаться на месте после этого оберштурмфюрер больше не мог, и с шипением ретировался.

Когда Биттрих ушел, Элис заглянула в столовую. Эдвард сидел за обеденным столом, и, глядя прямо перед собой, довольно улыбался.

— Ты ведешь себя как мальчишка, — Эл подошла к противоположному краю стола. — Не зли его, он… — она покрутила пальцем у виска, добавляя: — это он установил прослушку.

На последней фразе улыбка сползла с лица Милна, и он недобро хмыкнул:

— Я разберусь, Эл. Я разберусь.

* * *

В середине июня Грубер посетил Италию. Правда, от этой поездки было мало пользы. И потому, что Муссолини отнесся к нему снисходительно, и потому, что позже, в речи, которую произнес вице-канцлер фон Папен, — а написал, как выяснила за прослушкой гестапо, адвокат доктор Эдгар Юнг, — временные сторонники фюрера, которые помогли ему получить власть, — консерваторы и буржуа, обеспокоенные нападками главы штурмовиков Эрнста Рема на них, требовали… его головы.

Игнорировать подобные желания Грубер не мог, иначе он лишился бы еще нужной ему поддержки. Ему мешал Рём. Тот самый, который, благодаря своим «коричневым рубашкам», — штурмовикам, — привел Грубера к власти. Но предупреждение было вынесено, речь фон Папена газетам публиковать запретили, а те, в которых подобные публикации уже вышли, конфисковали. Началось предисловие к убийству главы штурмовых отрядов, Эрнста Рема.

Но для начала нацисты убили Эдгара Юнга, написавшего речь для фон Папена. С момента ее оглашения прошло четыре дня, Юнг остался дома один всего на пару часов. И гестапо вполне хватило этого времени для того, чтобы похитить его. О том, что с ним произошло его жена, вернувшаяся в пустой дом, узнала случайно, — на стене ванной комнаты он успел выцарапать слово «гестапо». Домой он больше не вернулся.

А тридцатого июня, в тот день, когда убили самого Эрнста Рема, тело Юнга нашли в придорожной канаве возле Ораниенбурга. Только спустя много лет удалось выяснить, что после долгих допросов и страшных пыток он был убит в тюремной камере. С убийства Юнга началась новая кровавая жатва Грубера. Одна из первых, но далеко не последних, она позволила ему под видом наведения «порядка» убить всех своих прежних сторонников, которые были нужны ему в 1933 году, а в этом, 1934-м, стали тягостной обузой, которая к тому же, порой отличалась несдержанностью, и могла рассказать о том, как именно фюрер и его сторонники пришли к власти.

В памяти обывателей на месте имен тех, кто поджег Рейхстаг, до сих пор стоял знак вопроса. И это несмотря на то, что сумасшедший Маринус ван дер Люббе, выданный за главного поджигателя огромного здания, которое поджечь в одиночку так быстро, как это было сделано, физически невозможно, давно уже был порублен на куски и сброшен в какую-нибудь яму, наверняка не сильно отличавшуюся от той, где нашли тело Юнга.

Таким было начало ответа тем, кто усомнился в правлении Грубера, и в установленной им однопартийной системе.

Пока возбужденные слишком вольным поведением Рёма консерваторы, промышленники и буржуа еще вели счет обидам, полученным от него, в «Институте Херманна Гиринга», который занимался повсеместной прослушкой, — но услышанным далеко не всегда делился даже с гестапо, — искали нужные данные для досье на Эрнста Рема. И оно было скоро составлено: из многомесячной слежки, установленной за ним, банальных разговоров, выхваченных фраз, заметок, текстов, визитов, встреч… Все это, по мнению ближайших соратников Грубера, должно было призвать его к расправе над своим бывшим единомышленником, чего он до сих пор избегал, потому что численный перевес подчиненных людей и сил был не на стороне экзальтированного человека, способного за одно публичное выступление потерять несколько килограмм веса, а на стороне грузного Рема.

Эрнст Рем, герой Первой войны, чье лицо было изрезано шрамами, а нос расплющен, почуял опасность. И распустил своих штурмовиков в месячный отпуск, о чем не забыл сообщить в «Фолькишер беобахтер», ежедневные выпуски которой Харри Кельнер и без того читал постоянно, а в эти дни и вовсе не выпускал из рук, пытаясь за напечатанными на газетной бумаге колонками рассмотреть реальную суть происходящего.

Но у вождя германского народа, ведущего этот самый народ к светлой, великой цели, пока не было никакого действительного замысла. Решение о ликвидации Рёма он откладывал до последнего. И Гиллер, Гиббельс и Гиринг, — может быть единственный раз за все время своей совместной работы впавшие в тотальное единодушие, — давили на него все больше и больше. Изобразив Рема предателем, который готовит государственный переворот, и вместе со своими многотысячными штурмовиками вот-вот раздавит фюрера, они донесли об этом плане Груберу, и принялись ждать. По его указанию Гиринг и Гиллер должны были руководить репрессиями в Берлине. Сам же Грубер, сопровождаемый усохшим германцем, отправился в Мюнхен. Недалеко от этого города, в маленьком курортном Бад-Висзее, расположенном на берегу озера, отдыхал Рем, — подтверждая то, что он действительно находится в отпуске, о котором писала нацистская газета.

Убийства штурмовиков начались рано утром тридцатого июня, в отеле «Гензльбауэр», где остановился сам Рем и его товарищи. Караул штурмовиков, охранявший отель, был арестован свитой Грубера, состоящей из агентов гестапо, военных и эсесовцев, без сопротивления. Первым, кого встретил фюрер в отеле, был юный граф фон Шпрети. Чрезвычайно красивый, он был адъютантом Рема и одним из многочисленных красивых мальчиков, которыми тот себя окружал. Позже историки станут повторять, — в этот момент Грубер ударил графа по лицу хлыстом из кожи гиппопотама с такой силой, что у того хлынула кровь. Далее фон Шпрети занялись эсесовцы, а фюрер уже арестовывал едва проснувшегося, полуголого Эрнста Рема. Походя, в соседней комнате, прямо в своих постелях были убиты обергруппенфюрер, друг Рема, Хейнес и его шофер, которого присутствовавший в отеле Гиббельс назвал «мальчиком для радостей». Они пытались защититься, но были застрелены на месте.

Отряд штурмовиков, прибывший для смены охранного караула, был разоружен без единого выстрела. Так, арест «заговорщиков», который позже назовут «заговором засонь», занял всего несколько минут, после чего Рема и его сторонников повезли в Мюнхен.

По пути к городу свитой Грубера были остановлены несколько машин с другими руководителями штурмовиков, которые ехали в Бад-Висзее на банкет, объявленный ранее Рёмом. Их, как и других арестованных, среди которых было много тех, кто не имел никакого отношения к штурмовикам, доставили в тюрьму Штадельхейм, где Рем не внял намеку на самоубийство, и вечером того же дня был застрелен в камере Теодором Эйке, главой концлагеря в Дахау, которого однажды Гиллер лично вытащил из сумасшедшего дома, и назначил на эту почетную должность.

Несмотря на то, что Рем был убит, репрессии и аресты по спискам, составленным Грубером, Гейдрихом, — за которого однажды одурманенный Гиринг принял Харри Кельнера, — Гиллером и Гирингом, продолжались следующие два дня.

Именно так, под шум о заговоре штурмовиков были убиты около 1500 человек, среди которых было много случайных жертв. Людей расстреливали на улицах, на пороге их собственных домов, в подвалах гестапо или в квартале Лихтерфельде, где перед тем, как выстрелить, осужденные к расстрелу яростно выкрикивали клич «Хайль Грубер! Это нужно фюреру!». Людей из расстрельных списков для большей секретности обозначали номерами, а после их смерти эсесовцы, — по уже устоявшейся привычке, — называли убитых «боровами».

Сотрудники СС, разбитые на двойки, расстреливали неугодных целыми семьями, как было с семьей генерала фон Шлейхера, или — в кабинетах, на улицах, в лесах и переулках, часто подводя массовые расстрелы под фразу «убит при попытке к бегству». Точное количество таких «пытавшихся сбежать» осталось неизвестным, но числа выдвигались разные, — от тысячи до полутора тысяч за сорок восемь часов, что велись убийства. Позже некоторые скажут, что такая масса крови была преувеличением даже для Грубера и его сторонников, приходивших в оживление при виде расправ и возможности убрать «врагов», будь то очередной концентрационный лагерь или же сама вечность.

Массовые расстрелы закончились первого июля, после полудня, а уже на следующий день нацисты занялись придумыванием официального обоснования произошедшего за последние два дня.

Газеты, — в том числе иностранные, — успевшие выпустить спецвыпуски «по горячим следам», ждали объяснений и задавали неудобные вопросы, на которые нацистам, при всем их словоблудии, было не так просто ответить. Глашатаем официальной версии выступил Херманн Гиринг. Облаченный в любимый им белый мундир, он долго и крайне неубедительно говорил о предотвращении государственного переворота, о недопустимости сексуальной распущенности Рема и его сторонников. Убийства были узаконены третьего июля, когда министры поблагодарили Грубера за спасение Германии от революционного хаоса и единодушно приняли закон, единственная статья которого гласила: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 года и направленные на подавление попыток совершить предательство и государственную измену, расцениваются как срочные меры национальной обороны». Все документы, в которых была зафиксирована хотя бы самая малая часть этой «национальной обороны», подлежали немедленному уничтожению.

Президент Гинденбург, который оставался единственным препятствием на пути нацистов к абсолютной власти, — и смерти которого они с нетерпением ждали, — выразил беспокойство произошедшим. Советники уверили его, что данные меры были абсолютно оправданными, и потому Гинденбург подписал Груберу поздравительную телеграмму, составленную самим Грубером. Там говорилось о «решимости и храбрости фюрера», его смелости в ликвидации изменников и прочем, прочем, прочем… Тринадцатого июля фюрер выступил с речью. Слушатели ждали обличения почившего Рема, подробностей ужасного заговора, но получили только невнятные защитительные слова о предотвращении «национал-большевистской революции», которые были встречены очень прохладно. Военные, поддержавшие нацистов в расправах над людьми, были уверены, что Грубер подчиняется им, а гестапо, — несмотря на все проделанное ею, — еще не считали серьезной организацией.

* * *

Эл все еще удивлялась предупреждению Биттриха, а события в Берлине и, как выяснится позже, в Мюнхене, развивались с невероятной для обычного человека, но привычной для нацистов, скоростью. На следующий после неожиданного визита эсесовца день, армия получила приказ о боевой готовности. Увольнения были отменены, офицеры отозваны из отпусков. Отряды мотоциклистов, подчиненные нацистам, вооружили карабинами, пехотные части СС — винтовками со ста двадцатью патронами на каждый ствол, поставленными из арсенала самой армии.

Но об этом Агна и Харри узнали позже, а сейчас, как бы Кельнеру не претило назойливое присутствие Биттриха рядом с его женой, он был согласен с ним в том, что в ближайшие дни, — это было ясно хотя бы из одних газетных публикаций и растущих с каждым часом слухов и домыслов, — необходимо быть особенно осторожными.

Сам Харри продолжал исполнять обязанности сотрудника компании «Байер», но и здесь обстановка, — притихшая, необычно приглушенная, — снова и снова возвращала его к мысли о том, что речь идет не только убийстве Рема, но о чем-то гораздо более масштабном. В конце концов, сама численность штурмовых отрядов была огромной, вызывающей трепет даже у отъявленных нацистов. В своих попытках узнать больше о происходящем, Харри был предельно аккуратен, но, несмотря на все старания разузнать в эти дни что-то еще из того, что выпускалось в официальной печати, у него так и не получилось. Атмосфера была душной и удушающей. Дни он проводил на работе, а вечерами спешил в Груневальд, волнуясь за Элис, которая оставалась дома совсем одна, — Кайла, по их общему решению, в эти дни к ним не приходила, рисковать было ни к чему. И хотя Элис неизменно говорила, что ей ничего не угрожает, и сегодняшний день прошел точно так же, как и вчерашний, по выражению ее лица, по скупым, обрывистым фразам и движениям, он видел, что ей тоже страшно. И потому старался отвлечь ее от тревожных мыслей, вывести из молчаливого ступора, в который она иногда впадала, даже во время их редких разговоров.

Впрочем, ему тоже было не по себе. Предельно собранный и сосредоточенный, в эти летние дни он походил на воина, который держит оборону в открытом поле. И напасть на которого могут с любой стороны. Он знал это состояние, со временем даже научился определять его приближение, и сохранять максимально возможное хладнокровие даже в самых неопределенных и опасных условиях, какие были раньше, — при его прошлых заданиях в Германии, Франции и на войне в Марокко.

Но Эл. Думая о ней, Эдвард все чаще ощущал новую, незнакомую ему, тревогу. Она переливалась и уклонялась, стоило ему приблизиться к ней, чтобы разобрать на части, сделать из нее точку опоры, а не беспокойства, — так он всегда поступал прежде, и так не мог сделать теперь, как бы ни старался. Избегая его внимания, эта тревога, которую Эдвард представлял в виде серебристой и гибкой, обманчиво податливой змеистой ртути, лишала его привычного спокойствия, говорила ему в темноте, ночами, когда Элис тихо спала рядом, что он не всесилен, что он не сможет ее защитить, что вчера, — и она знает, что ему это известно, — когда они все же рискнули недолго прогуляться рядом с домом, недалеко от них, в тех самых лесах Груневальда, где им так нравилось гулять весной, расстреляли какого-то человека. Его тело нашли у старой липы. Человек лежал лицом вниз, и по ранам на спине любому было ясно, что его просто-напросто изрешетили пулями.

На этом прогулки были закончены. По крайней мере, до того момента, пока в городе не станет спокойнее. Эдвард вспомнил, как вздрогнула Эл, узнав об этом человеке. Вздрогнула и сильнее сжала его руку. Их пальцы крепко переплелись, Агна и Харри сделали два, три шага, а потом девушка остановилась, посмотрела под ноги, на свои красивые лаковые туфельки со звонкими каблуками, и вдруг крепко-крепко прильнула к Кельнеру, спрятав лицо за линией его плеча. Он знал, что ей очень страшно. Но эта неожиданная нежность и беззащитность наполнили его сердце страхом и горькой радостью. Вот только бы он смог ее защитить…

За эти безумные летние дни Эл снова стала нежной с ним, но нежность ее была отчаянной, с примесью крайнего страха. Она больше не отталкивала Эда от себя, не устанавливала между ними прежних барьеров, и, засыпая вечером, и ночью, во сне, крепко держала его за руку и тихо спала, положив голову ему на плечо. Они мало говорили о происходящем или о чем-то другом, — в эти дни они словно совсем перестали нуждаться в словах, чтобы понять друг друга. А дни стояли солнечные и молчаливые, кристально-чистые, с ярким небом и густыми облаками, подхваченными теплым солнцем.

Все стало ясным между ними. Так было раньше, в их счастливые дни, и так снова стало теперь, когда поздними вечерами они оставались в библиотеке и тихо читали друг другу книги. Эл полюбила читать рядом с Эдом, положив голову ему на грудь. В эти минуты ее сердце, волнуясь, билось часто-часто, а его — замирало. Он не спрашивал ее о том, что она не сказала ему в то утро, когда Биттрих пришел в их дом, но знал, что скоро узнает об этом. Впервые за все время их отношений он решил не торопить Эл. Если она чему и научила его, то это уважению к свободе другого. К свободе того, кого любишь.

Позже, из болтовни пьяных нацистов, случайно услышанной им, Кельнер узнает, что решение об убийстве Эрнста Рёма Грубер принял 29 июня в городке Бад-Годесберг, в окружении своих ближайших поборников, когда погода была такой же, как в эти напряженные, молчаливые и смутные дни июня-начала июля: стояла жара, небо было покрыто тучами и гроза приближалась. К вечеру она разразилась, и на землю обрушился ливень. Именно тогда Грубер принял решение, отдал короткие поручения Гиллеру и Гирингу о репрессиях в Берлине, а сам улетел в Мюнхен, навстречу Рёму, которому, как и сотням других людей, оставалось жить всего несколько часов.

* * *

Биттрих позвонил по телефону третьего июля, рано утром. Трубку сняла Агна, и потому он смог отбросить в сторону часть ненужных словесных церемоний, приготовленных им на случай, если он услышит голос Кельнера.

Оберштурмфюрер сообщил, что он не может долго говорить, потому что очень занят, и что показ, отложенный на несколько дней по объективным причинам, состоится завтра, в восемь часов вечера, в доме Гиббельсов. После этого голос в трубке замолчал, перебиваемый телефонными помехами, и звонок прервался. Волнение Элис о том, как пройдет показ, ставшее в прошедшие дни немного слабее, проснулось с новой силой. Она вернулась за стол, к оставленному завтраку, но аппетит совершенно пропал, и потому она, быстро сменив домашнее платье на выходное, сказала, что едет в модный дом.

Эдвард кивнул, положив салфетку на стол.

— Я еду с тобой.

— Не…

— И встречу после работы.

Проходя рядом с Элис он сказал с легкой улыбкой, глядя в ее побледневшее лицо:

— Все будет хорошо.

В ателье модного дома все было точно таким же: скрепленное на манекене платье по-прежнему висело в ожидании, когда Агна Кельнер доделает небольшую драпировку на лифе, игольница и серебряный наперсток, которыми она пользовалась во время работы, лежали на столе. Набрав в грудь побольше воздуха, Агна перешагнула порог мастерской. До вечернего показа оставалось всего десять часов, за которые она должна была закончить работу над последним платьем и проверить, все ли девушки-манекенщицы, лично отобранные Гиббельсом, готовы к показу.

Предосторожность была излишней, она прекрасно понимала это. Участие в таком вечере автоматически привлекало внимание к каждой модели. Кроме того, все десять девушек внешне абсолютно соответствовали установленным в Третьем рейхе стандартам красоты — высокие, статные блондинки с голубыми глазами, они были очень похожи между собой. Во время показа у каждой из них будет табличка с именем. Прикрепленная на груди, слева, она познакомит зрителей с моделью, и наверняка поможет высокопоставленным нацистам быстрее и лучше определиться в вопросе выбора той или иной девушки.

То, что показ устраивается, главным образом, для подобных целей, Агну давно уже не удивляло, но один вопрос пока так и оставался без ответа: действительно ли девушки, отобранные для таких вечеров, искренне рады вниманию высокопоставленных нацистов? Да, она «судила» их по себе, — одна мысль о том, что ей, может быть, придется быть с кем-то, кроме Эдварда, вызывала острое отвращение, доходившее до тошноты, — подтверждением тому служил Биттрих. Да, она сама не раз слышала всю ту чушь, которую многократно распространяли нацисты с трибун, в газетах и по радио: долг германской женщины состоит в рождении как можно большего числа воинов для Рейха.

Под воинами, конечно, подразумевались мальчики. Девочки, если и воспитывались, то для все тех же целей — «родить ребенка фюреру», родить как можно больше истинных арийцев от истинных арийцев.

Первое считалось честью, и многие женщины, то ли завороженные магнетизмом Грубера, то ли сами искренно думающие так, стремились к этому, мечтая выйти за него замуж. Второе в реальности Рейха было вполне естественным: женщина, главным достоинством которой, по словам самого фюрера, была внешняя красота, не могла и не должна была рожать только от своего мужа. Вопросы морали, конечно, никого при этом не интересовали, потому что самой морали не стало. Как не стало и семьи в ее традиционном понимании. Более того, верность супругов друг другу, само существование взаимной симпатии между ними или, — что по новым стандартам считалось совсем смехотворным, — любви, выглядело пережитком ненужного прошлого, отправленного нацистами в утиль.

Этот день в ателье модного дома пролетел молниеносно. Но все было готово, и как бы Агна ни волновалась, она сделала все возможное для того, чтобы показ прошел на должном уровне. Времени осталось только на то, чтобы приготовится к вечеру, и она, в ожидании, пока Харри заедет за ней, вышла на улицу.

Скоро из-за угла дома засветили яркие фары «Мерседеса». Подъехав ко входу в ателье, Кельнер остановил машину, обошел ее и открыл дверь перед Агной.

Пока она удобно устраивалась в автомобиле, он улыбнулся, вспомнив, как даже по этому поводу они однажды умудрились поспорить: Эл тогда заявила, что подобная предупредительность совсем не обязательна и старомодна, а он, рассмеявшись, ответил, что оно и понятно, — ведь он сам старый, а значит, подобные нафталиновые манеры ему простительны. Элис фыркнула и засмеялась, а он, довольный, промолчал. Ему просто очень нравилось ухаживать за ней.

* * *

Блестящий «Мерседес» Кельнера мягко выскользнул из вечерней темноты, останавливаясь перед домом Гиббельса на Рейхсканцлер-плац. Недалеко от них светилась белизной мраморная лестница, по которой сегодня пройдут десятки гостей, — модный показ был устроен с особым размахом, — об этом можно было судить хотя бы по количеству машин, уже припаркованных возле особняка министра пропаганды.

Агна шла плавно, легко держась за руку Харри, и думая о чем-то своем. Кельнер, одетый в смокинг с белой бабочкой, сделал несколько шагов и остановился. Он смотрел прямо, в какое-то невидимое пространство.

В памяти всплывали отрывки далекого дня. О том, как они уже были здесь, — поднимались по этой же лестнице, так же, как и сейчас, — медленно шли к большому дому. История повторялась. На том вечере Гиббельс едва не изнасиловал Элис. И наверняка сделал бы это, если бы Милн, повинуясь какому-то смутному предчувствию, не пошел искать ее. Выйдя из большой зеркальной залы, он почему-то уверенно свернул направо. Шел прямо, по длинному и узкому, кишащему темнотой, коридору.

Из-под двери, третьей по правой стороне, выбивался слабый, желтый луч света. Остановившись перед ней, он помедлил секунду, прислушиваясь к неясным шорохам и шепоту, которые еле просачивались изнутри, но все-таки, в окружавшей его темноте, в дали от большой залы, их можно было расслышать.

Эдвард до сих пор помнил, как резко открыл дверь, назвав имя Гиббельса прежде, чем понял, что маленькая скрюченная спина в черном пиджаке, зависшая перед ним, — именно он. Не обращая внимания на желтый полумрак маленького кабинета, Эдвард выхватил взглядом только одно — лицо Эл, искаженное страхом. Он и сейчас помнил его так ясно, как будто это было только вчера.

История повторялась.

Опять это смутная тревога, зацепившая свой железный крюк за край его сердца. Эдвард посмотрел вдаль, оглянулся по сторонам. Летний сумрак давно поглотил все окружающие краски. Вдали, в неразличимой темноте, шелестели листья деревьев. Никогда до этой минуты он не испытывал такого острого желания не приходить туда, куда обязан был прийти. Его взгляд остановился на лице Элис. Сегодня на ней было то самое платье от Аликс Бартон, которое он купил для нее во время их сумасбродной поездки в Лондон. Эл укоротила подол до нужной длины, и теперь он чуть-чуть накрывал лаковые носки ее вечерних туфель. Милн хотел сказать, что она очень красивая, но слова почему-то упрямо оставались при нем, — невысказанные и, как ему казалось, — банальные, потому что в этот вечер Элис была не просто красива, от нее шло какое-то волшебное, необъяснимое сияние.

Невидимое, оно окружало ее, подобно ореолу, — он ощущал его почти физически: протяни вперед руку, и на ладони останется золотое сечение ее красоты.

В памяти Милна назойливо кружилась фраза, которую она сказала тем давним вечером: «Я была влюблена в тебя, Харри. В то Рождество, помнишь? И потом, долго после него». Почему он забыл, не вспомнил ее слова тогда, когда поехал в Мюнхен, продолжая, после их ссоры, убеждать себя в том, что Элис к нему равнодушна?..

— Харри?

Он поднял на Элис далекий от воспоминаний взгляд..

— Пойдем? — Эл кротко улыбнулась, и добавила:

— Все будет хорошо.

* * *

Дом Гиббельса, подобный улею, жужжал десятками голосов. Официанты в белом, поднимая подносы с бокалами шампанского высоко над головой, медленно текли сквозь людскую толпу. Кто-то требовал закуски, кто-то, уже опьяневший и прибитый душным воздухом залы, слишком громко смеялся фразам, сказанным шепотом. Высокопоставленные гости, среди которых чернели мундиры СС, часто посматривали на длинный и узкий подиум, установленный в центре для прохода моделей.

В начале вечера Элис ушла к подиуму, чтобы проверить все еще раз. Поправляя холодными пальцами платье на одной из красавиц-моделей, она услышала за спиной голос Биттриха.

— Вы обворожительны, Агна.

— Благодарю, оберштурмфюрер.

Фраза далась ей тем легче, что, занятая нарядом, она могла позволить себе не смотреть на эсесовца. Но если бы она все-таки взглянула на него, то наверняка заметила бы в нем необычную даже для него нервенность. Как будто спазмы, скрутившие его изнутри, управляли им так, как им хотелось, и в одно мгновение Биттрих мог выглядеть и обеспокоенным, и задумчивым, и неправдоподобно веселым, а в следующую секунду он срывался с места, и громко чему-то смеясь, хватал с подноса очередной бокал шампанского или даму, оказавшуюся рядом. Он принимался лихорадочно что-то шептать, и если бы не предшествующие модному показу события, можно было бы подумать, что он попросту пьян или накачан наркотиками. Но подобная экзальтация, — тяжелая и мрачная, — зависла этим вечером над всей залой в доме хромого министра.

Через несколько секунд свет погас, и по освещенному ярким белым светом подиуму плавно зашагала первая модель. Ее соблазнительная походка в сочетании с открытым платьем, вызвала шепот среди толпы. Где-то были слышны мужские посвистывания и обрывки недвусмысленных фраз. И если до этого момента Агна еще удивлялась тому, что от торжественного открытия вечера и приветственного слова отказались в последний момент, предпочитая просто выпускать девушек на сцену, то теперь в этом тоже не было ничего удивительного. Показ был привлекательным предлогом для выбора сексуальных объектов, а убийства, накрывшие Берлин и Мюнхен, и законченные только вчера, усиливали нужный эффект, действуя на собравшихся как наркотик.

Моделей встречали аплодисментами и выкриками, а когда показ закончился, и Агна Кельнер, подталкиваемая Магдой Гиббельс, — и представленная как автор платьев, — прошла по сцене, остановливаясь у ее края, десятки сальных и пьяных мужских глаз уставились на нее.

Зала снова осветилась электрическим светом, музыка заиграла слишком бодро и быстро, закручивая пары в танце. Более расторопные нацисты успели отобрать для себя моделей, на которых все еще были надеты платья, сшитые Агной.

К ней же, едва успев остановиться, подошел Биттрих. Пошатываясь, он, пьяный и взмокший до волос, глядя на фрау Кельнер лихорадочно-блестящими глазами, постарался выглядеть галантно, и, неловко изогнувшись, схватил ее за руку.

Сорвав с руки Агны кружевную перчатку, он развернул руку девушки запястьем к себе, и приник горячими, мокрыми губами к ее коже. Растерянная, Агна осмотрелась по сторонам в поисках Харри, но его нигде не было видно. Боковым зрением она отметила в толпе белый китель, и в следующий миг встретилась взглядом с умным, дьявольским взглядом пьяного Гиринга.

Заметив Агну Кельнер, он широко улыбнулся, вытянул губы вперед, отправляя ей воздушный поцелуй, и приподнял бокал с прозрачным напитком.

Агне стало жарко, к горлу подкатила тошнота, а Биттрих, еле оторвавшийся от ее руки, и, похоже, стоящий на ногах только благодаря этой сомнительной опоре, закружил девушку в лихорадочном танце, от которого ей стало только хуже. Агна пыталась освободиться от его рук, но он снова и снова хватал ее, даже несмотря на то, что сам едва держался на ногах. Вдруг он резко дернул девушку на себя, рассмеялся ее испугу, и потащил из толпы, в сторону стеклянных дверей, которые вели ко второму выходу из дома.

Путаясь в подоле длинного платья, Агна пыталась освободиться из цепких рук Биттриха.

Удивительно, но она не кричала, только снова и снова пыталась разжать его пальцы, побелевшие от напряжения, сжатые на ее предплечье. Гравий под туфлями громко шуршал, и ей совсем некстати вспомнилось Ирландское море, которое она видела, когда была еще четырехлетней девочкой, и ездила с родителями в город Дандолк. Море тогда показалось ей совершенно бесконечным и волшебным, и она долго представляла его в виде огромного морского великана, повелевающего всеми кораблями на свете.

Агна тряхнула головой, как делала всегда, когда старалась отогнать ненужные мысли, и снова посмотрела на спину и профиль Биттриха. По его правому виску бежали крупные капли пота, он тяжело, со свистом, дышал. Кое-как спустившись с нескольких ступенек и стащив вслед за собой Агну, Биттрих упорно шел в ту сторону, где были припаркованы автомобили. Подойдя к одному из них, он рванул переднюю дверь на себя и довольно оскалился. Мутный взгляд скользнул по Агне, он грубо притянул ее к себе, стараясь поцеловать. Но передумал, оттолкнул ее, и, отойдя назад, открыл заднюю дверь автомобиля, пытаясь затолкать девушку внутрь.

— Нет, послушайте! — она крикнула, и удивилась собственным словам.

Что он должен был «послушать»?

— Я давно ждал, я за… служил за-а-а-служил тебя… ты д-д-олжна, я — элита, элита… Громко выкрикивая слова, Биттрих не услышал звук взведенного курка.

— Отойди от нее.

Оберштурмфюрер удивленно попятился, раскачиваясь на нетвердом гравии, плывущим под его ногами, и увидел Кельнера. Он что-то держал в руке, и это крайне заинтересовало Биттриха. Не отпуская Агну, он сделал пару шагов вперед, и радостно выдохнул:

— Вальтер! К-к-к-к… как давно я тебя не видел! А мне, К-к-ельнер, представляете, для рас-стрелов выдали позавчера только винтовку д-девяносто восьмого к-к-к-алибра… нет, ей совсем неплохо вышибать мозги, я не жа-луюсь, я неплохо повеселился, но старина вальтер, с-с-с-тарина вальтер!

В словах Биттриха о пистолете было столько сентиментальности, что он вполне мог расплакаться от умиления или тоски. Кельнер перевел дуло пистолета на лоб Биттриха.

— О-ой! — оберштурмфюрер картинно вскинул свободную руку вверх, и рассмеялся. — Что, х-х-очешь ее… да? Обратно хочешь? Н-е-е-е-е-ет, сначала я, а потом т-т-ты, давай по очереди, только тебе п-п-п-ридется мне уступить!

Биттрих начал вытягивать руку по направлению к Харри, и резко выхватил из-за пояса табельный пистолет.

— Ч-ч-то, не д-д-у-мал? «М-м-оя честь — м-м-моя верность», Кельнер. Так записано на на-шем о-о-оружии.

Агна, все это время наблюдавшая за происходящим в молчаливом страхе, пришла в себя, и попыталась вывернуть руку из хватки Биттриха. Почувствовав движение, он схватил ее еще крепче, и вывел вперед, закрывая себя ею, как щитом.

Узкое дуло табельного оружия уперлось в ее висок. Зеленые глаза недвижно смотрели на Харри. Биттрих довольно смеялся, то отводя пистолет от Агны, то снова подводя его к ней.

— Боишься, Кельнер? А почему ты молчишь, со-о-всем не г-г-г-оворишь со мной?

Харри посмотрел на Агну и снова перевел взгляд на Биттриха. По его виску скатилась первая капля пота. Звон в ушах — первый признак близкого приступа контузии, — становился все громче.

— Нет, не сейчас! — зло прошипел Кельнер, зажимая левой рукой ухо.

— Что? Что ты сказал?

Похоже, ситуация распаляла в Биттрихе азарт, и он трезвел, говоря с каждым разом все громче и четче.

— Знаешь, Кельнер, мне все это над-д-д-оело! Ты скучный!

Оберштурмфюрер снова отвел Агну в сторону от себя, с силой ударяя ее о машину, в которую он только что пытался посадить девушку. Убрав от нее руки, он с любопытством взглянул на согнувшегося от какой-то невидимой боли Кельнера, и повторил:

— Meine Ehre heißt Treue!⁽³⁾

Курок пистолета отчетливо щелкнул, и он подвел оружие к Кельнеру.

Раздался неясный звук, Агна схватила Биттриха за шею: положив левую руку на его висок, правой она попыталась как можно сильнее сдавить шею у основания. Удивленный, Биттрих хотел дотянуться до нее, обхватить руками, но его пальцы цеплялись только за подол длинного платья. Захват оказался неожиданно крепким, ее пальцы до судороги сцепились вокруг головы Биттриха: Агна сдавливала шею эсесовца с какой-то невероятной, неправдоподобной силой. И пистолет в руке Биттриха дернулся, выпуская пулю.

Агне казалось, что прошло очень много времени, прежде чем раздался второй выстрел, и оберштурмфюрер начал заваливаться на нее. Она хотела зацепиться за машину, бывшую совсем рядом, к тому же, двери ее были распахнуты, но вот рука Харри увела Агну в сторону от падающего Биттриха. Тело эсесовца упало на гравий. С левой стороны, из той точки, где обычно бьется человеческое сердце, растекалось и ширилось кровавое пятно, пока не слишком заметное на черном мундире.

Кельнер застыл, все еще зажимая ухо левой рукой, и со страхом глядя на Агну.

Его дыхание сбилось, дышать стало очень трудно. Крепко прижав Агну к себе, Кельнер замер, смотря перед собой невидящим взглядом. Девушка отстранилась, быстро рассматривая его лицо и фигуру, провела руками по плечам и рукам, и облегченно закрыла глаза, — пуля Биттриха его не задела. Биттрих.

Это был первый мертвый человек, которого она видела. Блестящие глаза Агны, в темноте казавшиеся огромными, неотрывно смотрели на мертвого эсесовца. Она хотела что-то сказать, но язык не слушался, и вместо слов из горла вырывались только невнятные звуки.

Позже, этим же вечером, когда они останутся наедине, в относительной безопасности дома Кельнеров, она скажет, что эти мгновения показались ей часами. Но на самом деле стычка с Биттрихом уложилась в несколько минут. Агна помнила, что после выстрелов она осталась стоять у машины, молча рассматривая то свои руки, то место на земле, где только что стоял еще живой Биттрих, а Харри, оглянувшись по сторонам, убедился, что они совершенно одни, — по крайней мере, в обозримом для глаз радиусе, — схватил ее за руку и быстро повел к «Мерседесу», оставленному с другой стороны дома Гиббельса.

* * *

Никто из них не помнил в точности и до конца, как они добрались до дома. Этот поздний вечер, который уже перешел в ночь, когда они въехали в гараж особняка Кельнеров, позже вспоминался им отрывками. Они молчали, крепко обняв друг друга. Эдвард неотрывно смотрел на Эл, и долго гладил по волосам, — медленно, с какой-то величайшей нежностью, от которой ее сердце то замирало и останавливалось, то билось так быстро, словно могло вырваться из груди и улететь в летнее небо. Он целовал каждую черту ее лица: веки, щеки, скулы, кончик курносого носа, покрытый задорными веснушками, которые весной и летом были особенно заметны, полные нежные губы, ямочку на тонкой шее, — чувствуя, как сильно бьется ее пульс под его губами. Спустившись ниже, долго ласкал небольшую грудь, наслаждаясь ощущением того, как она заполняет его ладони. Закрыв глаза, Элис выгнулась навстречу его движениям, но стоило Эдварду поцеловать ее живот, как она уперлась руками в его плечи, и попыталась сесть. Глаза их встретились, по телу Элис прошла судорога, и она заплакала.

Милн лег рядом, снова крепко ее обнимая. Руки нежно гладили обнаженную спину и острые лопатки. При каждой новой волне судороги они двигались под его рукой подобно сложенным крыльям, — немного резко и порывисто, но с каждым разом все тише и тише.

Боль постепенно умолкала, отходила в море.

Теплая ладонь легла на ее живот, осторожно погладила его. Элис попыталась улыбнуться, но улыбка вышла неловкой, еще ломанной от слез. Ее пальцы коснулись его щеки, поднялись вверх, осторожно касаясь длинного, узкого шрама. Накрыв рукой ладонь Элис, Эдвард мягко сжал ее, отстраняя.

— Прости меня! Пожалуйста, прости!.. Я не заслужил…

Слеза косой строчкой сползла по щеке Эда, упала на руки. Элис нежно коснулась его лица, замыкая губы в поцелуй. Ладонь легла на его грудь, накрывая шрам, который Эдвард получил в Марокко. Очертив его от начала и до конца, — пройдя от шеи, через ключицу и чуть ниже, — тонкие пальцы Эл остановились. Элис поцеловала шрам так осторожно, что Эдвард, никогда не знавший подобной нежности, закрыл глаза и замер, ловя каждое касание ее губ на своей коже.

---

1) "Бюро моды рейха"

Вернуться к тексту

2) прозвище Геббельса

Вернуться к тексту

3) «Моя честь — моя верность!» — девиз, высеченный на клинках кинжалов СС.

Вернуться к тексту

Агна сжала мел в руке, и он треснул, рассыпаясь на ткань ее платья мелкой, белоснежной крошкой.

— Фрау Кельнер?

Высокий голос Магды Гиббельс возвращает ее в реальность. Агна растягивает губы в улыбке, которой пользуется на публике, — вежливая, внимательная, не слишком широкая и не скупая. Одним словом, умеренная и смеренная по всем параметрам улыбка, пригодная для тех, кто решает ничего не замечать, или играть, как Элисон Эшби — в Агну Кельнер.

— Да, фрау Гиббельс.

Голос Агны звучит приветливо, в меру заинтересованно. Боковым зрением она замечает движение справа, и вот перед ней появляется мужская фигура.

Выдвинувшись на шаг вперед, она приближается к Агне, рассматривает ее лицо умным, задумчивым взглядом темно-карих глаз и, к удивлению фрау Кельнера, как-то нехотя салютует по заданной форме, медленно вскидывая руку вверх. «Недостаточно резко!» — сказал бы иной ретивый нацист. Но этот продолжает с какой-то отстраненной грустью смотреть на Агну, и словно не торопиться соответствовать моде даже в присутствии жены министра пропаганды. Человек в форме сам называет себя.

— Георг Томас, — он протягивает руку девушке, и в ответ слабо пожимает кончики ее пальцев.

Взгляд его снова ускользает из настоящего момента, отчего Агне кажется, что в обычной одежде, без мундира, он наверняка больше походит на флегматичного писателя, чем на начальника штаба артиллерийско-технического снабжения армии.

Фрау Гиббельс заметно нервничает, крепко сцепляя пальцы правой руки на массивных кольцах левой. Может быть, ей хочется прервать этот вялый разговор, но она не может этого сделать. Как не может и поторопить будущего генерала в выражении своих мыслей. А потому ей приходиться почти смиренно ожидать, пока Томас, снова вернувшись от своих соображений к настоящему моменту в холле модного дома, спрашивает, будет ли Агна присутствовать на партийном съезде, который откроется завтра в Нюрнберге?

Жена Кельнера почти слышит, как шипит супруга министра. Ее большой нос с тупым концом возмущенно ворочается из стороны в сторону: как можно предположить, чтобы посторонние присутствовали на съезде, которым руководит сам фюрер?!

Словно распознав ее немое возмущение, Томас растягивает полную нижнюю губу в извинительной улыбке, и тихо, скомкано завершает разговор с Агной.

Проводив Магду Гиббельс и будущего генерала пехоты взглядом, девушка возвращается к выкройке для новой модели.

* * *

Тяжелая деревянная дверь модного дома Modeamt беззвучно закрывается за Агной. Перебегая дорогу, она смотрит вправо, на секунду задерживает взгляд на припаркованной у тротуара машине.

…В тот вечер ее «Хорьх» стоял на этом же месте. Она собиралась домой. Но из темноты беззвучно, словно он был ее порождением, вышел Гиринг. Одного взгляда на его глумливое, страшное и притягательное лицо хватило для того, чтобы Агна сильно испугалась, — безотчетным, внутренним страхом. И потеряла ребенка. Она смутно помнила тот вечер. И если бы кто-нибудь видел ее тогда, она бы хотела у него спросить: «Как я оказалась в больнице, как я осталась жива?».

Воспоминания показывают ей одни и те же разрозненные детали: Гиринга поглощает темнота, она падает на сидение машины, ничего не соображая от боли, сквозь которую не может пробиться ни одна разумная мысль. Тело не слушается ее, выходит из строя. Загребая ногами землю, Агна затаскивает в салон автомобиля сначала одну ногу, потом другую. А они, словно деревянные грубые палки, как назло, цепляются за край широкой автомобильной подножки. Высокий бортик зеленых туфель замазан землей, вверх от него по чулку, — от лодыжки и выше, — рваными петлями бежит стрелка. Пот тяжелыми каплями падает со лба на руки и одежду.

«Ну же, Эл!».

Элис пытается помочь себе руками, но боль, от которой ее рвет изнутри, с каждым движением забирает все больше сил. Наконец, она закрывает черную лакированную дверь автомобиля, и четко вставляет ключ в замок зажигания. Это — благодаря Эдварду. Мутно-белая капля пота медленно катится по виску, когда Элис, откинув голову на спинку сидения, вспоминает, как он настоял на том, чтобы она научилась быстро заводить машину. Краешек ее губ дрожит в измученной улыбке.

Она тогда стала с ним спорить, все спрашивала, почему он так настаивает на том, чтобы она умела заводить «Хорьх» «быстро, даже если тебе завяжут глаза!»?..

Для этого?.. Чтобы суметь повернуть в замке блестящий металлический ключ даже сейчас, когда — она знает, — внутри нее умирает малыш?.. Мальчик или девочка?..

Набрав в легкие воздух, Элис резко выпрямляется на зеленом кожаном сидении, четко и быстро вставляет и поворачивает ключ вправо.

«Где ты сейчас?».

Автомобиль негромко урчит, послушно отъезжает от тротуара, и везет ее по прямой. Сложнее всего останавливаться перед светофорами, и потому Агна Кельнер не тратит на них время. Минуты медленно утекают, и где-то им наверняка ведется обратный отсчет. Ее личный «золотой час», в который ей и ребенку еще можно помочь, истаивает… Ветер обносит лицо холодом, на кончике заостренного от боли сознания она помнит, что забыла поднять крышу автомобиля, но теперь на это нет времени.

«Пусть мне будет холодно, а он выживет».

Она не говорила об этом Эдварду, но ей казалось, что это мальчик. Крошка, зацепившаяся за край жизни. Руки Эл соскальзывают с узкого руля, безвольно падают на сигнал, отчего улицы, крутящиеся вокруг ее черного «Хорьха», оглушает резкий крик клаксона. Она поворачивает налево, — до клиники «Шарите» остается не так много, но тело снова отказывается ей служить. После единственной остановки на светофоре, «Хорьх» плавно трогается на первой передаче, и перестает урчать. Остановка. Дверь открывается, нос черного ботинка блестит на подножке ее автомобиля, и кто-то плавно, словно в воде, уложив ее на попутное течение реки, выносит Элис прочь. Ее глаза закрываются, но она успевает почувствовать, как слезы, крупные и горячие, какими она до этого никогда не плакала, выкатываются из-под ресниц. Справа и слева. Они бегут вниз, по скулам, огибая черты ее лица. Какой-то свет недолго слепит ее даже через закрытые веки, отчего перед глазами все становится кроваво-красным…

Провал.

Движения.

Далекие голоса.

Снова слепящий свет. Много точек света, белого света. Они складываются в линию, пробегают через нее, через ее закрытые, кроваво-красные глаза… там, с внешней, другой от нее стороны, кто-то волнуется, повышает голос. Кричит и зовет. Она летит прямо, потом направо, прямо как в «Хорьхе». Но Элис больше не в автомобиле, потому что улица перестает звучать. Прохлады, захватывающей ее своими крыльями с обеих сторон, больше нет. Внутри все сжалось. И высохло. Она тянется рукой к животу. Там много крови? Они знают, что она беременна? Надо им сказать, иначе они потеряют время на ненужный осмотр, и не смогут его спасти. Крошка, зацепленная за край жизни. Она катится по белой льняной салфетке вниз, — это Элис смахнула ее, не заметив.

…Из красного появляется лицо. Старое, сморщенное, доброе. Оно трясется над ней, рот открывается, наверное, он хочет что-то узнать, но Элис ничего не знает. Глубокие линии этого старого лица еще какое-то время нависают над ней, закрывая от нее невыносимо-яркую, кипельную потолочную лампу, а потом снова исчезают. Ей становится не больно, она скатывается в провал. И только белый-как-лунь доктор маячит над ней дальним светом.

* * *

Агна идет прямо. Через два дома, в переулке, стайка мальчишек гоняет мяч. Их громкие голоса, сплетаясь звонкой трелью, уносятся в небо. Прислонив ладонь ко лбу, она радостно улыбается, когда один из футболистов, сказав что-то на бегу остальным, спешит ей навстречу, широко раскинув руки.

Вечернее солнце освещает его невысокую фигурку бликами теней и остатками света. Тощие ноги со съехавшими вниз гольфами темнеют ссадинами. Еще одна секунда, — последняя и самая радостная, — и тонкие детские руки крепко обхватывают ее талию. Мальчик врезается в Агну с разбегу, отчего она теряет немного равновесия, и замирает, прислонившись кудрявой, темной головой к ее животу. Он молчит, и Агна молчит тоже. Из всех встреч это мгновение — ее любимое: у них еще есть несколько минут, и пока не нужно расставаться.

— Мариус…

Тихий, ласковый голос Агны приводит мальчишку в движение. Он отпускает девушку, с любопытством смотря на нее снизу вверх. И вот фея, которая однажды, — под самое Рождество! — отдала ему все свои деньги, опускается перед ним, и улыбается широкой, красивой улыбкой. Край ее белого платья касается земли, и Мариусу жаль, что оно, такое красивое и воздушное, станет грязным от дворовой пыли. Фея чуть-чуть покачивается на каблуках, а он хватает ее за руку, — не грубо, но крепко, чтобы удержать, если она начнет падать. Мариус не очень много знает из всяких волшебных дел, но если красивые рыжие феи, такие как эта, могут жить среди людей и даже общаться с обычными, как он, «грязными мальчишками», то и упасть они наверняка тоже могут. Поэтому он держит ее за руку. Очень аккуратно, так, чтобы грязь с его ладони не слишком сильно замарала ее светлую-светлую кожу.

Мариусу очень нравятся их редкие встречи. Они всегда разные. Иногда совсем короткие, на несколько минут, иногда длинные. Но фея всегда разрешает ему себя обнять, и обнимает его в ответ. И почему-то плачет, тоже всегда. То прозрачными слезами, — и тогда она вытаскивает из сумочки платок, и вытирает глаза мягким белым уголком, — то, как это Мариус объясняет себе, «одними глазами», — это когда слезы не успевают еще перебежать на щеки, и только-только собираются в зеленых, феиных, глазах.

Сейчас она тоже плачет. Не одними глазами, а прозрачными слезами, бегущими по лицу быстрыми строчками. Фея улыбается, не обращая на них внимание, и раскрывает ярко-зеленую, похожую на солнечный бархат, сумочку. Мариус ждет, когда из-за темно-желтого медного бортика покажется привычный белый уголок платка. Но в этот раз вместо него она снова достает деньги. Это значит, что у нее мало времени, и на платок нет ни секунды. Мариус застывает в волнении, что происходит с ним всегда, когда фея дарит ему банкноты, свернутые пополам. Он никак не может привыкнуть к этому, предвкушая бессловесную от слез радость мамы, которой Мариус отдает хрустящие бумажки.

Фее даже не нужно просить его о том, чтобы он держал их встречи в тайне, — он и так это знает. И хотя Мариус отдает маме все деньги, отчего потом в их доме появляется свежий хлеб и даже мясо, себе он оставляет самое ценное: знание о том, как выглядит фея.

Она гладит его по голове, по густым кудрявым волосам, и улыбается в ответ на его улыбку. Он говорит, что у него все хорошо, и спрашивает, когда она снова придет? Фея ничего не отвечает, и, выпрямившись, поправляет подол платья. Ее рука исчезает за бортиком кармашка, по белому краю которого вышиты мелкие синие цветы. Заметив внимательный взгляд, она шутливо нажимает на кончик его острого носа, и говорит, что это — васильки. Потом протягивает Мариусу шоколад в золотой обертке, крепко целует в пыльную щеку, и, стерев следы красной помады, прощается с ним, обещая, что скоро они снова увидятся.

Мариус кивает, говорит «спасибо!» и наклоняет голову вниз, потому что это очень стыдно, — когда от поцелуя на щеках выступают пятна, ведь он уже взрослый, ему почти семь: еще немного и взрослый мужчина. Но каждый раз ему становится жарко, когда она целует его и смотрит в карие глаза с волшебной улыбкой на губах. В такие моменты он начинает думать, что, может быть, в нем есть что-то необычное, если такая красивая фея приходит именно к нему?.. Мариус убегает обратно, к мячу и мальчишкам, и все-таки еще раз оглядывается на фею, с которой теперь разговаривает высокая женщина с белыми волосами.

— Фрау Кельнер! Какая неожиданная встреча!

Ханна Ланг растягивает слова в своей привычной манере, и выжидательно смотрит на девушку.

Агна оглядывается, чтобы убедиться, что Мариус теперь — не более, чем отдаленная, неразличимая в толпе мальчишек, точка, звонко кричащая «гоооол!». Это значит, что уже он далеко, и Ханна их не заметила.

— Правда, фройляйн Ланг? — Агна поворачивается к блондинке, и ее зеленые глаза темнеют.

— Как Харри?

Вопрос поднимается вверх, зависает в воздухе грозой, разыгранной как по нотам. Ханна уверенно смотрит на Агну. Вот она, перед ней: рыжая, маленькая, вряд ли чем-то примечательная, кроме своего лица.

Смех Агны начинается внезапно. С улыбки, скользнувшей по губам, он вырастает в тихий, беззвучный смех, и превращается в хохот. На глазах выступают слезы. Плечи мелкой фрау еще дрожат, когда она, шагнув по направлению к Ханне, пытается унять веселье и задать вопрос одной фразой. Но это не получается, — губы то и дело уходят в улыбку, растягиваются в стороны, обнажая белые зубы.

— Интересуетесь чужим мужем, фрау Ланг? Накануне собственной свадьбы?

Глаза Агны искрятся таким весельем, что сама Ханна улыбается. Сначала дежурно-непонимающе, потом — со страхом. И когда в ее взгляде мелькает быстрая тень удивления, Агна хватает ее за ворот платья, явно сшитого на заказ, и четко шепчет:

— А Георг Томас знает, кто ты?

Ханна, которая при желании могла бы довольно легко освободиться от хватки Агны, замирает под ее свирепым взглядом.

— Знает?!

Агна притягивает Ханну с такой силой, что под ее цепкой изящной рукой платье haute couture трещит по швам.

— Попробуй еще хотя бы раз подойти ко мне или к моему дому, и я расскажу твоему будущему мужу о тебе все, что знаю!

Агна со всей силы отталкивает Ханну от себя, и добавляет чуть громче:

— Я знаю много, Ханна. Сама понимаешь, — модный дом, высокие гости, новые слухи…

— Ты!.. — Ханна взмахивает над Агной рукой.

Вдруг плечи ее замирают, а глаза, до этого смотревшие на соперницу высокомерно, теряют всякое человеческое выражение, становятся смиреннее самых последних, собачьих, молящих глаз, и она шепчет:

— Умоляю, не говори. Не говори ему!

Смерив Ханну взглядом, Агна улыбается и быстро уходит вперед, не оглядываясь.

…Агна знает, что Ханна наблюдает за ней. За каждым ее шагом, движением, жестом. За тем, как она перебегает дорогу, подходит к «Мерседесу», в котором ее ждет Харри, садится рядом с ним, и, не давая времени произнести приветствие, долго его целует.

— …Нам нужно в Нюрнберг, Агна, — медленно шепчет Кельнер, удивленный таким пылким поцелуем.

Она не отвечает, — только улыбается ему и своим мыслям, неведомым Харри, и потому он все так же удивленно уточняет:

— Все в порядке?

Агна переводит на него озорной и лучистый взгляд, и, не в пример выражению своих глаз, покорно отвечает:

— Все хорошо, Харри. Значит, поедем в Нюрнберг.

Кельнер молча кивает, и медленно отъезжает от здания модного дома. Если у него и есть догадки о причинах столь неожиданного поведения Агны, то он скоро забывает о них, верно чувствуя, что ни одна из этих версий не имеет ничего общего с настоящей причиной, о которой, она, конечно, не говорит.

* * *

Генрих Остер, член правления IG Farben был предельно краток. Раскурив сигару, он откинулся на спинку кожаного кресла, и, посмотрев на стоявшего перед ним Кельнера через облако дыма, произнес:

— Вы едете в Нюрнберг.

Харри молчал, ожидая продолжения, которое последовало после того, как Остер, отплевавшись от табачной крошки, сморщился и с яростью затушил сигару о дно большой пепельницы.

— Как вы знаете, в сентябре тысяча девятьсот тридцатого мы оказали партии большую услугу.

Кельнер согласно кивнул, уточняя:

— Пожертвования.

Указательный палец Остера повернулся в сторону блондина.

— Именно! С тех пор…

Генрих с трудом вылез из глубокого кресла, — все-таки нервная работа и неразбериха на местах давали о себе знать.

— …Мы всегда оказываем нашим друзьям различного рода услуги. Конечно, выгодные для нас. Вскоре нам предстоит заключить соглашение о поставке никеля с нашими канадскими партнерами, что позволит сэкономить валюту, тогда как остальной никель мы получаем из Англии.

Увлеченный собственными мыслями, Остер ненадолго замолчал, и, улыбнувшись чему-то, коротко и жестко рассмеялся.

— Эти идиоты даже не представляют, во что они ввязались по своей воле, Кельнер! Даже не представляют!... — он резко хлопнул в ладоши. — Но что можем сделать мы, если наши партнеры хотят с нами сотрудничать и получать деньги, правда, Харри?

— Полагаю, ничего, — ровно заметил Кельнер, не меняя положения.

— Именно! Ну а пока ведутся переговоры и готовятся необходимые бумаги…

Остер остановился напротив Харри и положил руку ему на плечо, что, по его задумке, наверняка должно было свидетельствовать о доверии, которое он оказывает сотруднику берлинского филиала «Фарбен», и этот жест мог бы стать таким, если бы Генрих не был на голову ниже Кельнера. Сообразив, наконец, что его жест в сочетании с разницей в росте выглядит скорее комично, чем доверительно, Остер поспешно убрал руку с плеча блондина, и растер ладонь о полу пиджака, стирая с нее капли пота.

— Вы едете в Нюрнберг, где завтра открывается съезд. Побудете там, разведаете обстановку, выразите, если представится случай, наше дружественное расположение партии, и вернетесь сюда. От вас после Нюрнберга я жду отчет.

Прежде чем ответить, Кельнер прочистил горло.

— Я думал, герр Остер, мы доверяем членам партии, ведь речь идет о самом фюрере.

Генрих с утешающей улыбкой посмотрел на наивного Харри, и ласково произнес:

— Конечно, мы им доверяем! И членам партии, и самому фюреру, конечно… но никогда не стоит забывать о своих интересах, правда? Вы слишком молоды для того, чтобы все понять, но я скажу вам одно, Кельнер: это все, — Остер сделал несколько шагов назад, и обвел руками воздух, — большая игра, Кельнер, большая и-г-р-а… и мы с вами будем играть по своим правилам: при удобном случае объединимся с теми, кто нам нужен, как, например, Грубер и Рем в самом начале, или… оасстанемся, как случилось совсем недавно с беднягой Эрнстом в тюрьме… — заметив, как вытянулось от удивления лицо подчиненного, Остер снова рассмеялся.

— Как, вы не знали? Ладно, скажу вам по большому секрету: Рема убил Теодор Эйке. Оно и понятно, нельзя же доверять случайному человеку столь важное дело. Но Эйке таким образом доказал свою верность, Кельнер. Он честно служит партии, выполняя трудное дело: пытаясь наставить на правильный путь предателей партии, направленных в лагерь Дахау. Кстати!

Остер взмахнул руками

— После Нюрнберга я даю вам отпуск, о котором вы спрашивали, а потом вы снова поедете в Дахау, надо кое-что… ну да ладно! Довольно пустой болтовни!

— Могу я поехать в Нюрнберг со своей супругой?

— О… — Остер сделал вид, что раздумывает над вопросом, — с вашей рыжей красавицей? Конечно, Харри, возьмите ее на праздник.

Генрих улыбнулся, довольный собой и послушным, исполнительным сотрудником. Вскинув руку вверх, он попрощался с подчиненным, наблюдая за ним до тех пор, пока дверь кабинета не скрыла от него Харри Кельнера.

* * *

Эдвард подъехал к дому и заглушил мотор «Мерседеса». Разговор с Остером разжег его тревогу только сильнее.

«С вашей рыжей красавицей?».

Не стоило об этом спрашивать, не стоило привлекать внимание, лишний раз упоминая об Элис, Эдвард понимал это. Но только так отсутствие Агны Кельнер в Берлине на протяжении пяти дней, что продлится съезд, — на котором, судя по слухам, что ему удалось узнать, будет Освальд Мосли, глава британского союза фашистов, — не вызовет ни у кого подозрений.

Ни у кого. В том числе и у жены Гиббельса, с которой, — в этом Милн был полностью согласен с Эл, — следует быть предельно осторожными.

Он столкнулся с Элис на пороге дома.

— Я услышала, как ты приехал.

— Да, я… садись! — Милн забрал у Элис небольшую дорожную сумку, взял ее за руку и повел к машине.

— Что такое? — тихо спросила Элис, смотря на Милна снизу вверх. — Мы не едем в Нюрнберг?

— Едем, конечно, едем! Прямо сейчас. Ты собрала вещи, взяла самую простую одежду, как я просил?..

—…И предупредила Кайлу, да.

— Хорошо, это… хорошо, — Милн закрыл за Эл дверь автомобиля и сел за руль.

Когда их дом в Груневальд остался далеко позади, а стрелка на спидометре «Мерседеса», летящего по загородному шоссе дошла до 120 км/ч, Элис набрала в легкие побольше воздуха, и сказала:

— Это всего лишь съезд…

— Да? — с сомнением уточнил Милн, снижая скорость.

Остановившись на обочине, он заглушил машину и повернулся к Эл.

— На этом съезде будет Мосли[ Освальд Мосли — основатель британского союза фашистов.].

— И Диана Митфорд[ Любовница Мосли.], — добавила Эл, когда Эдвард удивленно приподнял бровь. — Я слышала в модном доме.

Они молча посмотрели на друг друга, прекрасно понимая, о чем идет речь.

— Нам нужно быть осторожными, Эл.

Эшби мягко улыбнулась, глядя в обеспокоенное лицо Милна.

— Ты всегда это говоришь. И мы всегда осторожны, — Элис мягко улыбнулась, стараясь разрядить обстановку, но Милн напряженно продолжил:

— После возвращения из Нюрнберга от меня ожидают доклад. И я почти уверен, что за нами будут следить.

— Почему ты так решил? Ты что-то заметил?

— Остер вызвал меня, и говорил слишком открыто, — Милн повернул ключ в замке зажигания и перевел «Мерседес» на первую передачу, — Нацистам, говорящим откровенно, не доверяют даже их коллеги по гестапо. Поэтому, когда мы будем в Нюрнберге, я буду держать тебя за руку.

Они въехали в город рано утром, пятого сентября. И если бы не улицы, кишащие огромными яркими полотнищами свастики и черной формой бесчисленных эсесовцев, Нюрнберг можно было бы счесть еще сонным, — на часах было только начало шестого.

Не проехав и десяти метров, «Мерседес» остановился. Черный эсесовец подошел к водителю и вскинул руку вверх. Ответив ожидаемым образом, Кельнер вытащил из внутреннего кармана пиджака документы, и протянул их форменному человеку, подумав, что он, — такой вышкаленный и усердный, — наверняка говорит все те фразы, которые Харри много раз слышал до этого от поклонников фюрера: слова о том, как это важно, — хорошо выполнить данный тебе приказ. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, ведь новый рейх, величие которого планировалось растянуть ни много, ни мало на тысячу лет, был выстроен на принципах «оскорбленной германской гордости», военной муштры и тотальной дисциплины. Мутные глаза уставились сначала на Харри, потом на Агну.

— Что вы делаете в Нюрнберге?

— Я прибыл на съезд, по поручению руководства компании «Фарбен».

— А она? — эсесовец выдвинул нижнюю челюсть вперед, очевидно этим движением желая указать на Агну.

— Моя супруга, сопровождает меня.

— Женщинам не положено быть на съезде! — отчеканила нижняя челюсть эсесовца, возвращаясь на привычное место.

— А как же жительницы Нюрнберга? Им тоже отказано в удовольствии услышать и увидеть фюрера? — спросила Агна, наклоняя голову и с улыбкой глядя на черную форму.

Глаза эсесовца сверкнули.

— Проезжайте!

Негромко хмыкнув, Агна посмотрела в окно на «Гранд-отель», мимо которого они проезжали. Им нужно было найти номер в Нюрнберге на те пять дней, что продлится съезд, но пока они только следовали от одной гостиницы до другой, раз за разом выслушивая фразы о том, что «свободных номеров нет». Элис улыбнулась, глядя на монументальное здание главного городского отеля, все комнаты в котором тоже были заняты.

Свободный номер нашелся в маленькой гостинице недалеко от центра города. Администратор Hotel am Josephplatz, построенного в 1675 году, с радостью взяла с очаровательной семейной пары тройную плату, которая обязана была соответствовать рейтингу Нюрнберга, что в дни партийного съезда вырастал до небес. Так, небольшой город, расположенный в федеральной земле Бавария, в одночасье стал самым известным и желанным среди всех немецких городов.

Хозяйка проводила пару до двери их номера, и, изломав тонкие губы в ехидной усмешке, ушла. После бессонной ночи, проведенной в дороге, «роскошная кровать с балдахином», преимущества которой Кельнерам расписала все та же услужливая дама, — подкрепив свои слова первой за этот день однозначной ухмылкой, — показалась Элис самым желанным, что только может существовать на свете.

Удобно устроившись на кровати, она наблюдала за Милном, дотошно осматривающим номер, а Эдвард, казалось, был абсолютно поглощен осмотром комнаты и ванной, — это было первым и постоянным пунктом в каком-то невидимом, одному ему известном списке дел, который он выполнял всегда, вне зависимости от своего состояния, настроения, времени суток или погоды за окном. «Осмотр номера на предмет прослушки», — так он это называл.

Стоило Харри и Агне выйти из отеля, как почти сразу же они оказались затянуты огромной толпой в общий, бурный водоворот, состоявший из взрослых и детей, мужчин и женщин, молодых и старых, — словом, всех, кто населяет любой город мира. Отличие заключалось лишь в том, что этот город в их сознании никогда не был, и не мог быть похожим на любой другой город мира. Это был Нюрнберг, — город, избранный фюрером, любимый город Грубера. Люди помнили об этом, гордились этим, и передавали друг другу одни и те же, давно уже всем известные, фразу по бесконечному кругу. Толпа кричала, пересказывая обрывки фраз, брошенные от одного ее конца к другому. Похожие на оголтелых тощих птенцов, которые ждут, когда мама принесет и разложит в их раскрытые клювы извивающихся жирных червей, люди без конца спрашивали, когда же они увидят вождя?

Было около полудня, солнце распекало многочисленные головы страждущих своими знойными, неотвязными лучами, а его все не было. Люди толпились на тротуарах, толкали друг друга локтями, в надежде занять лучшее место в первом ряду, и, одуревшие от шума и душного зноя, огрызались по сторонам грубостью и бранью.

От жары и скученности тел многим становилось плохо. Женщины обмахивались далеким подобием вееров, роль которых выполняли то какие-то буклеты, то бумажки, судорожно зажатые в руках, мужчины, кое-как отовоевав пространство, вытягивали из карманов носовые платки, облегченно утирая ими пот, бесцветными ломаными линиями бегущий по их лицам, лысым и бритым головам, затылкам и вискам.

Крепко сжав руку Агны, Харри медленно шел вперед вместе с толпой, внимательно отслеживая движение людской массы. По своему опыту, который он вывез из Марокко, Кельнер знал, что с толпой лучше не связываться, а все-таки связавшись, держаться ближе к краю, к «выходу» из нее, — на случай паники, бунта или неосторожно брошенного кем-то слова, которое может, как огонь — фитиль, спалить к чертям всю мнимую согласованность людей.

…Они были на тротуаре, в тесном втором ряду, когда «Мерседес» с открытым верхом, в котором Грубер стоял с задранной вверх рукой и с натянутой на лицо потной улыбкой, медленно проехал мимо. Приближение вождя, — как давление по барометру, — можно было точно определить по искаженным лицам людей: чем больше приближался их лидер, тем безумнее в своем слепом ажиотаже крутились по сторонам глаза, цеплялись друга за друга скрюченные, — а в следующий миг уже судорожно выпрямленные, — руки, и кричали сдавленные безотчетным восторгом, глотки. В глазах рябило от множества тел, тесно и нелепо скученных под палящим солнцем, скрюченных восторгом избранности.

Агна дышала с большим трудом. Подняв голову так высоко, как могла, она хватала ртом раскаленный воздух, и не чувствовала облегчения. Вот женщина из первого ряда, которая стоит прямо перед ней, прокричав что-то, бросает под колеса «Мерседеса», в котором едет Грубер, букет цветов. Быстрые черные эсесовцы скручивают ей руки, но увидев на брусчатке всего лишь чахлый букет, а не подозреваемую ими бомбу, теряют к фрау всякий интерес, и грубо вталкивают ее на прежнее место, перед Агной.

…Пробыв в толпе весь день, Агна и Харри медленно тянутся в сторону отеля Deutscher Hof, в котором остановился Грубер. Теперь главные празднества, — в виде речи вождя, ночного шествия под свет многочисленных факелов и живой музыки, — разворачиваются на небольшой площади перед отелем. Вождь, освещенный неровными огнями, высунулся в окно. Его слова, нервные, завывающие и припадочные, вызывают восторг толпы. Вокруг ночь, и от пламени факелов, дрожащих на ветру, она кажется еще темнее. Лица окружающих людей почти не видны. Как и днем, Харри держит Агну за руку, и иногда она сжимает его ладонь в бессловесной беседе.

Повернув голову вправо, за каким-то неясным движением, она застывает на месте. Это длится, должно быть, всего несколько секунд, но она уверена, знает, — лицо, мелькнувшее сейчас в толпе, принадлежит ее брату. Стив здесь! Агна тянет за руку Харри, жарко шепчет на ухо несколько фраз, но в общем безумии происходящего он мало понимает услышанное. Теперь она и сама сомневается в ясности того, что видела. Может быть, это только тень? Или кто-то похожий на Стива? Сердце сжалось и застучало громче, отдаваясь эхом в ушах. Да, наверное, она ошиблась.

Вот под окном, в котором трясутся руки и сальные волосы фюрера, блестит фраза, выдавленная на стене гостиницы круглыми металлическими кнопками: «Heil Hruber!».

Вся площадь перед отелем загружена людьми. Ночь и темнота приносят прохладу, но от множества человеческих тел как будто все еще несет дневным нестерпимым зноем. Оркестр бравурно рассекает ночь музыкой. Она звучит слишком громко, не давая толпе отдохнуть, помолчать, подумать или помыслить о чем-то ином, кроме того, что ей показывают. Недалеко от Кельнеров, в отсветах чадящих факелов, блестит каска дирижера. Она трясется, съезжает с его потной головы то вправо, то влево, несуразная и нелепая, как и статуя торговца, который держит в каждой руке по утке.

И если бы Элис не была так измучена длинным, навязчивым днем, она наверняка бы заметила, как все это нелепо. Потому что она всегда это замечает. И улыбнувшись, говорит об этом Эдварду. Он улыбается в ответ, а потом, в тишине и темноте спальни они много смеются над серьезностью лиц и поз, черными мундирами и спесью избранных, целуют и любят друг друга ночь напролет. Это помогает им дышать, жить и не сходить с ума.

* * *

…Многие люди идут до поля Цеппелина пешком. Гиринг, Гиллер, коротышка Гиббельс — все они рядом со фюрером, ревущим над стекающимся с разных сторон города, народом. Позже нацисты введут для обозначения людей термин «биологический материал», и станут применять его и в отношении «превосходных» эсесовцев, и тех, кого они начнут массово уничтожать.

Это наш второй день в Нюрнберге. Ты идешь рядом со мной, уставшая и жаркая от палящего солнца. Я замедляю шаг, чтобы тебе было легче, но это мало помогает. Твоя ладонь мокрая, с нее капают крупные капли пота, и я беру тебя за руку иначе, переплетая пальцы. Так надежнее. Сердце, избитое сумасшедшим ритмом, задыхается от жары. Мы продолжаем идти почти строем, в большой толпе, похожие на обезумевших фанатиков. Мы слушаем лай Грубера, стоя на поле Цеппелина. Над головой раскинуто бескрайнее, безумное в своей красоте, бирюзовое небо.

Именно на этом месте в следующем году, по проекту главного архитектора рейха, Альберта Шпеера, начнут строить трибуны для размещения «высшего руководства партии». Забравшись на специальное возвышение, Груберу станет еще удобнее сеять чернь в головах своих поклонников. А если запал иссякнет, и из вождя он вдруг превратится в смертного, то всегда сможет справить нужду в туалете, расположенном прямо за его спиной.

Практично.

Надежно.

По-немецки.

…Через много лет, когда война уже отгремит, ты увидишь в газете заметку. Не выдержав, начнешь читать вслух, дрожащим от горечи голосом: воспоминания немки о том, как ежегодные съезды партии в Нюрнберге, которые Грубер провозгласил «самым германским из всех городов», были для нее «самым главным и долгожданным праздником, таким же, как Рождество». Ты прочтешь это и заплачешь, закрывая лицо руками… за одну из них я держу тебя сейчас крепко-крепко.

Речь фюрера гремит долго, и солнце проявляет настоящую милость, уходя за крыши домов. Мы молчим, усталые и голодные, обессиленные не столько зноем, сколько дурманом трибунных речей. Я так сосредоточенно наблюдаю за происходящим, что не сразу чувствую, как мужчина в форме подходит ко мне и передает сообщение.

Меня ждут на закрытой встрече высших чинов партии с промышленниками. В этот раз моя роль усложняется, — на собрании я — один из представителей «Фарбен», а значит, если мне предоставят слово, я напомню друзьям партии, что с каждым годом, начиная с 1924-го, общие вложения американских и английских спонсоров нацистской партии становятся все внушительнее, переваливая за десятки миллиардов марок. Или сотни миллионов долларов, что, по сути, одно и то же.

Потом я расскажу, как «Фарбениндустри» снабжает рейхсвер взрывчатыми веществами, смазочными маслами и синтетическим горючим. И это только начало. Не удивительно, что по прошествии нескольких лет «Фарбен» дошла до разработки и чрезвычайно «успешного» применения «Циклона-Б» в концентрационных лагерях: разработки «чего-то похожего» ведутся уже сейчас, когда о явной войне, кроме кучки безумных кретинов, не знает еще никто. Все версальские договоренности давно нарушены, Германия готовится к новой мировой войне, спонсорами которой по своей доброй воле стали первые страны мира. И Великобритания, Эл, наша с тобой родина, тоже оказывает ей в этом громадную поддержку. Я наклоняюсь ближе, прошу тебя никуда не уходить, занудно напоминаю об осторожности, и обещаю скоро вернуться. Ты отвечаешь мне уставшим взглядом и наклоняешь голову в знак согласия. Шагая за мундиром, я оглядываюсь назад, но в плотной толпе уже не могу тебя различить.

…В «высоком» окружении время ползет и тянется. Крупп, прозванный «пушечным королем», радуется новым многомиллионным займам банка Сиднея Уорбурга, который уже имел честь встретиться с фюрером и его финансовым экспертом Хейдтом, директором банка Тиссена. Все идет как нельзя лучше, перевооружение третьего рейха набирает новые, мощные обороты, и, поздравив друг друга с этим замечательным фактом, мы, наконец-то, расходимся.

* * *

…Стоило Груберу закончить свою речь, как толпа понеслась к трибуне. Я видела, как многие плакали. Не только женщины, но и мужчины. Я всеми силами пытаюсь не поддаваться тому, что все мы слышим из уст нацистов, — круглосуточно, ежедневно, постоянно. Но иногда я с ужасом думаю, что, может быть, этот невидимый яд разъедает и мою душу?.. Людская масса сносит меня с места, тащит вперед. Ты еще не вернулся, но я стараюсь не паниковать, только теперь отчетливо понимая, что ты имел ввиду, когда говорил, что толпа может быть опасна.

Моя рука вытянута вперед и вставлена, словно трость, между двумя телами, трясущимися впереди меня. Попытки выбраться из центра толпы ничего не дают, я по-прежнему безвольно трясусь, следуя вперед.

Вот кто-то тянет меня. Словно морской волной, меня выносит вперед, только не к ногам рыбака со старой сетью в руках, а к группе людей.

Безотчетный, глубинный страх, скручивающий мое тело всякий раз, когда я встречаю Гиринга, мгновенно просыпается. Я еще не вижу, но уже чувствую его присутствие. Вот он, — в нескольких шагах от меня, смеется в компании друзей. Его змеиные глаза отдают хищным блеском, когда он замечает Агну Кельнер.

Пытаясь проглотить ком, застрявший в горле, я со страхом оглядываю окружающих его людей, и замечаю тебя. В первые секунды это кажется сном, который, наконец-то, сбылся. Все становится неважным, кажется, я не слышу даже обволакивающий голос Гиринга.

Ты все такой же: чуть выше Эдварда, легкий и громкий. Я не чувствую, как бьется мое сердце. Я только смотрю на тебя до боли в глазах, и не знаю, что говорить и что — делать. Муштра, ставшая моей привычкой за время, проведенное нами в Берлине, даёт о себе знать: я выпрямляюсь, смиряя движение, выражения лица и глаз. За каждым из нас наблюдают, и я вынуждена вести себя так, словно ничего не произошло и не происходит сейчас. Словно не было всего этого времени, и я не теряла, не искала и не отчаивалась найти тебя. Словно не было разведки, перевёрнутого германского  мира и бесконечной тоски о тебе, — тоски с липкими вопросами, на которые я так и не нашла ответы: где ты?

Что случилось? Правда ли то, что о тебе говорят? Почему ты не писал мне? Почему ты молчишь?..

Сотни и сотни раз я спрашивала себя об этом, но не находила ответа, и сейчас я здесь — в стране, из которой нельзя уехать, не вызвав подозрения. В стране, власть которой следит и находит тех, кто ее не признает. Безумно хочется к тебе: пробежать то немногое расстояние, что разделяет  нас, и обнять тебя крепко-крепко, прокричать, что это ты! Ты здесь, ты нашелся, Стив... Ты смотришь на меня, не отводя глаз. Пожимаешь руки рядом стоящим, но взгляд твой прикован к моему лицу. Не знаешь, что делать: улыбнуться, назвать по имени или оставаться серьезным? Мысль о моем имени действует как сигнальная вспышка, — что мне, Агне Кельнер, делать, если сейчас ты назовешь меня «Элис»?.. Я вскидываю руку вверх, и сознание прожигает стыд.

Невероятно, нелепо, невозможно, чтобы мы с тобой наконец-то встретились, и — так, вынужденные играть в абсурдную, ужасную игру. Меня называют Агной Кельнер, и твои брови поднимаются вверх. Но как бы сильно ты ни был удивлен, ты молчишь о моем настоящем имени, хотя вопрос едва не срывается с твоих губ. Пожимая мою руку чуть дольше обычного, ты сжимаешь кончики пальцев, как всегда делал в нашем детстве, желая приободрить меня. Я чуть-чуть улыбаюсь в ответ: явная радость, как и явная грусть здесь  вызывают вопросы, ответы на которые выбивает гестапо, а это, как сам понимаешь…

Окружающий разговор, может быть, от моего внезапного присутствия, быстро сворачивается, подобный закрытому на замок сундуку. Изображая любезный интерес, ты вызываешься проводить меня, «чтобы с фройляйн ничего не случилось». Я мысленно поправляю тебя, — это обращение ко мне уже не относится, и впервые за все время нашей встречи, я вспоминаю, что об этой перемене в моей жизни ты тоже пока ничего не знаешь. Как и не знаешь о том, кто мой муж.

Восторг и нетерпение душат меня, я едва удерживаю себя на месте, мысленно умоляя, чтобы вся эта официозная чушь поскорее завершилась, и мы смогли бы поговорить наедине.

Мы идем с тобой к выходу с поля. Вокруг нас толпы людей, но от радости кажется, что у меня выросли крылья, и теперь  я почти бегу, быстро иду впереди тебя, тяну тебя за руку. Несмотря на разницу в росте и силе, мне это неплохо удается, я не вижу твоего лица, но знаю наверняка, что ты улыбаешься.

Вытянув тебя с поля, я шагаю дальше, замечаю небольшой проход между домами, и тяну тебя туда. Может быть, это не самое удачное место для разговора, но времени нет, мне некогда ждать. Прислонившись спиной к кирпичной стене дома, я первые секунды молчу, и не могу унять улыбку, которая становится то тише, то громче. Но стоило тебе сказать «Ли́са», как я бросаюсь к тебе, обнимаю тебя изо всех сил.

Слезы бегут по щекам, сначала я смахиваю капли рукой, но потом их становится так много, что я перестаю заботиться о том, как выгляжу. Слезы пропитывают твою рубашку и пальто. Легкое, бежевое, оно тебе очень идет.

По привычке, взятой в модном доме, я провожу рукой по отвороту, наслаждаясь текстурой ткани. Ты смотришь на меня сверху вниз, улыбаешься и обнимаешь. Прижавшись к твоей груди, я слышу густой ритм твоего сердца. Наконец, неуклюже вытерев слезы, я заваливаю тебя вопросами: где ты был и почему не писал? Где ты живешь и откуда приехал? Навещал ли ты тетю? И правда ли… правда ли то, что о тебе болтают? Та история с компаньоном папы?.. Сейчас мне странно, что тогда я упустила самый главный вопрос: как ты оказался сегодня в Нюрнберге, в окружении нацистов? Но он не приходит мне на ум, я тороплюсь, волнуюсь, и отдаленно помню, что Эдвард уже может искать меня… Эдвард! 

— Стив, ты еще не знаешь главного!

Ты аккуратно снимаешь мою руку со своего плеча и отпускаешь ее.

— Ли́са, мне нужно идти, мало времени. Поговорим потом, ладно?

— «Потом»?! Но когда?! Я не видела тебя так долго, ничего о тебе не знала, думала, что ты… что ты умер! А ты говоришь «потом»?

Ты долго смотришь на меня и молчишь. Наконец, произносишь:

— Хорошо. Ресторан «Гранд-отеля», сегодня, в восемь.

Я киваю и улыбаюсь. 

— До встречи, Элисон.

— До встречи… Стив.

Ты уходишь, но пройдя несколько шагов, останавливаешься, и, оглянувшись на меня, задумчиво спрашиваешь:

— Кстати, а что ты сделала со своими акциями? Продала?

Я отрицательно качаю головой:

— Нет, нет! Они мои, они у меня! Это же компания папы, я не могу…

— Ладно, тогда до встречи.

Ты уходишь, а я долго смотрю тебе вслед, и ухожу только тогда, когда ты скрываешься из виду. Уже спокойнее, я возвращаюсь на поле Цеппелина. Оно почти безлюдно, и я сразу замечаю Эда. Остановившись в центре и прикрыв глаза ребром ладони, они оглядывается по сторонам. Заметив меня, машет рукой и спешит навстречу. Я тоже бегу к нему, и не слышу его первых фраз. Он проводит руками по моим плечам, улыбается и снова, — как и все эти дни в Нюрнберге, — берет меня за руку. Как и тебя, от нетерпения я тяну его за руку, выбегая вперед. Он что-то говорит, смеётся и нарочно замедляет мой шаг, притягивая меня к себе. Я тороплюсь, — не хочу начинать наш разговор на ходу, и радуюсь, что до «Мерседеса» остаётся совсем чуть-чуть.

Когда мы подходим к машине, Эд нарочито медленно открывает для меня дверь, веселясь моему нетерпению, от которого я едва не танцую на месте.

И когда он, наконец, садиться за руль и заводит мотор, я говорю ему, что нашла тебя!

* * *

— Стив здесь? — Эдвард с сомнением посмотрел на Элисон. — Ты уверена?

— Да! Как ты можешь мне не верить?! Я говорила с ним, видела его так же близко, как сейчас вижу тебя. Мы договорились встретиться сегодня в ресторане «Гранд-отеля», в восемь. Ты не рад?

Эдвард долго молчал, как будто сверяясь с чем-то, а потом сказал:

— Я верю, но… не знаю, Агна. Тебе не кажется это странным?

Он перевел взгляд сначала на сосредоточенный профиль Элис, по которому без всяких слов было понятно, что в появлении Стива она не видит ничего необычного, а потом на вид за стеклом. Поле Цеппелина совершенно опустело, и больше не производило того всепоглощающего впечатления, которое возникло у Эдварда в первые минуты груберовской речи. С неба накрапывал уютный мелкий дождь, и звук падающих капель напоминал помехи и шуршание, какие бывают, когда ставишь иголку граммофона на пластинку. Еще секунда, треск блестящего диска стихнет, и вокруг зазвучит, разливаясь, музыка… Отстучав на рулевом колесе мотив, Милн повернулся к Элис.

— Что он еще сказал? Может, что-то необычное?

— «Необычное»? Ты серьезно?

— Ну, или…

— Не смей! — Элис резко повернулась к Эдварду, и теперь он четко видел ее лицо. — Не смей, слышишь?! Я… — дыхание сбилось, вынуждая Эл на миг остановиться. — Я искала его, я думала, что он умер! Потом я думала, что он — убийца, я… так его ждала!

И сейчас ты, — она с возмущением посмотрела на Милна, — пытаешься сказать мне, что в его появлении есть что-то странное?!

В глазах Эл задрожали слезы. Одним резким движением она смахнула их с лица.

— Агна, подумай сама: он появился здесь, в Нюрнберге, на съезде, в окружении первых нацистов… это, по-твоему, не удивительно?

Эдвард посмотрел на Элис, и при виде ее слез, его внимательный, жесткий взгляд стал мягче. Он продолжил, но уже тише:

— Ты только что сказала, что он вел себя как обычно, и не выглядел шокированным, стоя рядом с Гирингом. Значит, он знаком с ним? Значит…

— Нет-нет-нет! — Элис закрыла руками уши, отказываясь слушать Милна. — Это нельзя, понимаешь? Это невозможно! Ты даже не спросил, как он, и все ли с ним в порядке! В чем ты обвиняешь его?!

Элис замерла, ожидая ответа, и в упор глядя на Милна.

— Ни в чем, Агна. Я лишь пытаюсь понять, что происходит. Потому что… — Эдвард набрал в легкие побольше воздуха, и произнес на выдохе, —… мы ничего не знаем о Стиве.

— Но он твой друг! Ты сам говорил, что он — твой друг!

— Да. Был. Но я ничего не знаю о нем уже десять лет, Агна! Десять! Где он был? Чем занимался? Зачем он здесь, да еще и в том кругу, в который, как ты знаешь не хуже меня, проникнуть просто так невозможно? А Мосли? Мосли здесь, Агна! Глава британского союза фашистов — здесь, и Стив — здесь! Это тебя не удивляет?

С силой стукнув по рулю, Эдвард отвернулся, рассматривая невидящим взглядом дождевые капли, бегущие вниз по стеклу. Повисла долгая тишина.

—…Ты думаешь, он — такой, как они, да?

Голос Эл сорвался и стих. Она резко покачала головой, и прошептала:

— Ты просто завидуешь ему.

— Что? — пораженно протянул Милн, снова поворачиваясь к ней. — Завидую? Я?

— Да, ты!

Элис выпрямила спину, и села на край сидения, сложив руки на коленях.

— Завидуешь, что он свободен, и ему не надо сверяться с глупыми шифровками, составленными по прихоти идиота-начальника! Ему не надо прятаться, ему не надо жить чужой жизнью! Он может уехать отсюда, когда захочет, а ты останешься здесь и будешь бояться дальше!

Эдвард в упор посмотрел на Элисон, и глухо, с расстановкой, спросил:

— И чего же, по-твоему, я боюсь?

— Своего прошлого! Настолько, что ничего не говоришь! Тебе интересно, чем он занимался? — Элис высоко подняла голову. — А чем занимался ты? Или ты лучше него? Герой? Кто ты такой, чтобы судить моего брата и обвинять его в связи с нацистами?

Эдвард громко сглотнул, тряхнул головой, провел рукой по белым волосам, и, вытащив из внутреннего кармана пиджака фляжку, открутил крышку, жадно припадая к горлышку. Протяжные, тяжелые глотки заполнили своим звуком гнетущую тишину.

— Да, конечно, самое время выпить!

Элис поморщилась, глядя на Милна. Выпив все до последней капли, Эдвард внимательно посмотрел на Эл, и глаза его заблестели. Он медленно опустил фляжку, наклонился вплотную к Эшби и прошептал:

— Я занимался войной, Агна Кельнер. Мне было восемнадцать, — совсем, как тебе, когда мы приехали сюда. Я был в Марокко, убивал местных. Я не рубил им головы, Элисон Эшби, и не фотографировался с ними на камеру, как другие, но я их убивал. Много!.. Эдвард  приподнял лицо Элис за подбородок, и, несмотря на ее сопротивление, повернул к себе.

— Тела тех, с кем я воевал в одном окопе, гнили на жарком солнце, Эл. Однажды я попал в окружение. Рифы, — марокканцы — были повсюду.

Кружили вокруг нас, как стервятники, хотя сами тоже были полудохлыми. Они защищались, защищали свою землю от нас. Я тогда пробыл трое суток без воды и почти сдох. Помнишь, ты спрашивала однажды ночью, занимаясь со мной любовью, что это за следы у меня на груди? Спрашивала?

Голос Милна стал мягким и вкрадчивым, и Элис, глядя на него огромными от изумления глазами, только молча кивнула.

— Я сам расцарапал свою чертову кожу, когда подыхал на песке. Поэтому…— Эдвард с улыбкой похлопал себя по карману, в котором была фляжка,— я пью, Эл. Воду.

Глаза Милна заблестели еще сильнее, и он тихо, жутко рассмеялся.

— Желаете еще чего-нибудь, мадам?

Вздрогнув, Элис со страхом посмотрела на Эдварда, и отбросила его руку от своего лица.

— Не приходи сегодня в ресторан.

Со стороны Эдварда послышался тихий, страшный смех.

— Хочешь убежать со Стивом? Думаешь, он возьмет тебя с собой?

— Да, хочу! И да, возьмет!

— Посмотрим, как вы уедете вместе, если даже сейчас он бросил тебя здесь, и не подумал спросить, как ты, и нужна ли тебе помощь.

— Эд…

— А вот про акции он помнит.

Не глядя на взволнованное лицо Эл, Милн завел автомобиль, и тихо пропел:

— Tu m'oublieras bien vite et pourtant

Mon cœur est tout chaviré en te quittant!

Je peux te dire qu'avec ton sourire

Tu m'as pris l'âme…⁽¹⁾

* * *

Эдвард переоделся и уехал из отеля, в котором они остановились, около шести вечера. После разговора в машине, Эл и Эд больше не сказали друг другу ни слова.

Элис, которая в это время только начала готовиться к встрече со Стивом, вдруг поняла, что она действительно едет в «Гранд-отель» одна. Раздражение на Эдварда за то, что он отказался ее понять, и острая боль, возникшая в сердце в тот момент, когда он говорил о Марокко, не оставляли ее в покое, и она никак не могла успокоиться. Закрыв глаза, Элис сделала глубокий вдох, стараясь привести мысли в порядок. Но перед глазами снова и снова возникало лицо Эдварда, искажённое горечью и болью.

«Мне было восемнадцать… я убивал их, много! Я подыхал на песке, я сам расцарапал свою чертову кожу!». Она очень хорошо знала эти шрамы на груди Эда. Но на ее вопросы о них он никогда прежде не отвечал, — только молчал, курил или переводил разговор на другую тему. И вот, теперь она знает… Элис села на кровать, свесив руки вниз, как плети. Зачем она сказала, что уедет со Стивом? Он ведь даже об этом не говорил. И что теперь делать? Выезд из Германии стал сложным, почти невозможным. И Элис прекрасно знала, что даже за эмигрантами, покинувшими страну, — вне зависимости от давности отъезда, — гестапо ведёт постоянную слежку. Она чувствовала, что Эдвард прав. И понимала, что никуда не уедет, не сможет бросить его. Эл посмотрела на себя  в зеркало. Разве она может? После всего? Боль снова стянулась в груди в один тяжелый ком. 

Нет! Не может. Но как быть со Стивом?.. Он наверняка спросит ее об Агне Кельнер. И что она скажет? «Я пошла в разведку, чтобы найти тебя. Кстати, я замужем за твоим другом»? Какая глупость! Поглощенная своими мыслями и переживаниями, Элис, казалось, совершенно забыла о встрече. Снова и снова она прокручивала в голове все возможные варианты, но так и не находила ответы. Что теперь делать? Она так переживала из-за Стива, так мечтала его найти, и совсем не подумала о том, что будет после того, как она его найдет! Элис горько усмехнулась, скользя взглядом по комнате.

Время шло, маленькие позолоченные часы пробили половину восьмого, и она вздрогнула от их звенящего боя, мгновенно вываливаясь из омута тревожных мыслей. Быстро натянув чёрное платье с высоким воротом, Эл бросила взгляд в зеркало, и выбежала на улицу, дробно постукивая каблуками туфель.

На ее удачу, одно из такси, стоявших возле отеля, было свободно, и водитель, с ухмылкой взглянув на взволнованную фрау, согласился отвезти ее по нужному адресу, выставив при этом двойную цену. 

...Элис вбежала в ресторан и остановилась, чтобы перевести дыхание. Осмотрев беглым, острым взглядом посетителей, она заметила Стива за угловым столиком, и почти побежала к нему.

— Стив? 

Стивен Эшби вздрогнул и резко повернулся, едва не ударив ее рукой. Эл удивленно посмотрела на брата, но промолчала.

— С тобой все хорошо? — спросила она, усаживаясь на стул.

— Более чем! — брат посмотрел на нее и рассмеялся. — Боже мой, да ты хорошенькая! Стив вплотную приблизил свое лицо к лицу сестры.

— Прости, ошибся! Ты красивая, сестра, очень!

— Спасибо… — с сомнением протянула Эл, глядя на него. — Что это?

Она поднесла салфетку к лицу Стива и смахнула остатки белого порошка с его верхней губы.

— Ему понравится, ему понравится!... Кстати, как ты? А наши акции? Давно здесь, в Германии, в Нюрнберге? Красиво здесь, правда?

Стив сыпал вопросами, поправляя то волосы, то ворот черной, наглухо застегнутой у горла рубашки. Его светло-карие глаза светились неестественным блеском. Ловко подхватив столовый нож, он поднес его к своей руке, и медленно провел по коже острым лезвием.

Выступившая кровь вызвала у него восторг, и он посмотрел на Элис. 

— Правда красиво? 

При виде раны Эл застыла на месте, не зная, что ей делать, и медленно выпрямилась, украдкой оглядывая зал.

— Стив, что происходит? Тебе нужна помощь?

Девушка положила руку ему на плечо, и вскрикнула от резкой боли, когда он с силой сжал ее выше локтя.

— Да, помощь нужна, Элисон! Нужна!.. Стой!

Стивен безумно посмотрел на нее.

— Ты же здесь не Элисон, правда? Ты… кто ты? А-а-а… как тебя назвал Херманн-Герман?.. Как?

Боль в руке становилась все сильнее, — Стив выворачивал ее, но выглядел так, как будто ничего не происходит. Элис, — как можно спокойнее, стараясь не привлекать ненужного внимания, — прошептала:

— Не з-здесь… Стив, мне больно!

— Точно, да! Да, ты права!

Стивен резко оттолкнул Элис, поднялся со стула, и пошел вперед, не оглядываясь на сестру. Казалось, Эшби и вовсе про нее забыл, но стоило им пересечь холл отеля и выйти через заднюю дверь в темный, пустой переулок, как он сказал:

— Прости, Лиса, прости! Сам не знаю, что на меня нашло! Я так долго тебя не видел, столько произошло…

— Что с тобой?

Элис старалась говорить спокойно, но никак не могла унять дрожь. Во всем происходящем было что-то скверное, но она никак не могла понять, что именно.

— Мне нужны деньги, Элисон! — Эшби с отчаяньем посмотрел на сестру и вцепился руками в свои волосы. — Много, много денег!

— Всего лишь, Стив? — облегченно выдохнула Элис, подтверждая улыбкой, что это ерунда.

— Много денег! Иначе…

Внутренний голос умолял Элис не подходить к брату, но она все-таки прошла несколько шагов, и осторожно обняла его.

— Я дам тебе деньги, только объясни, что случилось?

Вместо ответа Стив опустил глаза, рассматривая бледное лицо сестры, и поцеловал ее в губы. Сбитая с толку, она не сразу смогла оттолкнуть его от себя, но когда это получилось, Элис размахнулась, оставляя на щеке Эшби тяжелую, звонкую пощечину.

Он рассмеялся и, схватив ее, крепко обнял.

— О да… ты ему понравишься! Освальд любит темперамент, Элисон. Его сексуальные пристрастия несколько специфичны, но…

Он развернул ее спиной к себе, зажимая голову Элис локтем. Из ее горла вылетели сдавленные хрипы. Обезумевшие зеленые глаза Эл дико осматривались по сторонам в поисках помощи.

—…Это ничего, ты привыкнешь. Он даже трахает своих сестер, Элисон! Потому что все можно! Но… — Стив резко перешел на шепот, — Британия — прежде всего![ Лозунг британского союза фашистов.] Не надейся, что ради тебя он забудет самое главное, — свой долг!

— Ты… ты… не мой б-ра-а-а..т! — голос Эл, сбившись на хрип, был едва слышен.

— А давай спросим у Эдварда Милна?

Все также крепко удерживая Элис, Стив достал пистолет, взвел курок, приставил его к виску сёстры и сказал в темноту переулка:

— Эдвард-Эдвард, вы-хо-ди! Я вижу тебя, мой лучший друг! Довольно прятаться, пора нам встретиться!

Послышался неясный шорох, и в круг мутного уличного света выступил Эдвард. Он шел очень медленно, едва слышно, сжав «Вальтер» в правой руке. Прищурив глаза, Милн попытался сосредоточиться на фигуре Стива, но не удержался и посмотрел на Элис, встречаясь взглядом с огромными зелеными глазами, неотрывно следящими за ним.

— Браво, Харри Кельнер! Пришел снова спасать свою Агну?

Стив затрясся от смеха, безумно глядя на него.

— Дружище, ты видел? Я ее поцеловал! Кто бы мог подумать, что моя сестра станет такой красоткой, правда? Помнишь ее веснушки? Все лицо было в них, просто…

Эшби издал отвратительный горловой звук, и сплюнул на землю. 

В секундной тишине стало слышно, как плачет Элис.

— Нет-нет-нет, не плачь, сестренка! Ну, что такое?

Стив посмотрел на Элис, поправляя ее выбившиеся из прически волосы.

— Ты правда думала, я ничего не знаю? Думала, «Стив пропал!» и — все? Нет, я  жив, я ждал подходящего момента, и мне нужны твои деньги.

— Я о-о-о-от… 

— Конечно отдашь! Только сначала я заберу тебя с собой, чтобы ты переписала свою долю папашиных акций на меня. Это много денег, Эл, очень много! Тебе они ни к чему, а нам они очень нужны. Не можем же мы вечно просить деньги у Муссолини! Да и надоело ездить каждый год в Италию.

— Стив, — позвал Эдвард, — отпусти Элис.

— А «что мне за это будет», друг? Помнишь такую детскую игру?

Эдвард кивнул.

— Деньги.

— Хорошо, договорились! 

Ни Элис, ни Эдвард не поверили в это, но Стив действительно ее отпустил, толкнув вперед. Эл упала на колени перед Эдвардом. Милн посмотрел на нее, перевел взгляд на Стива, застывшего в нелепой позе, — со взведенным пистолетом в руке. Эдвард наклонился к Эл, помогая ей подняться, и крепко удерживая под руку. Она быстро взглянула на него, растягивая разбитые губы в подобии улыбки, от которой Милну стало не по себе: кровь смешалась со слюной, и когда Эл попыталась улыбнуться, на зубах показалась розовая пена. Ее сильно повело в сторону, и она удержалась на ногах только благодаря Эдварду.

— Про… прости…

Он хотел что-то ответить, но его прервал крик Стива.

— А знаете, я ошибся! — Стивен посмотрел на них. — Элисон, иди сюда, я рано тебя отпустил!

Эшби уставился на сестру, уверенный, что она вернется к нему.

— Иди к черту, Стив! Я никуда с тобой не пойду!

— Может быть, Лиса, но… мне нужны деньги. Вернись сюда!

Голос Стива зазвучал истерично, он топнул ногой. — Сюда!

— Стив, успокойся, — повысив голос, сказал Эдвард.

Эшби засмеялся, наклоняясь вперед.

— Вы очень смешные, разведчики «Ми-6»! Так уверены в себе, так… но что я вам скажу? А, вот! Мне, — пистолет в руках Стива начал переходить с Элис на Эдварда, и обратно, — нужны деньги! Лиса! Ты идешь со мной, иначе…

Дуло зауэра, сжатого дрожащей рукой Стивена, сдвинулось, прицеливаясь к груди Милна.

— А ты, «Кельнер», положи пистолет на землю.

Милн сделал так, как сказал Эшби. Вальтер стукнулся о брусчатку, и Эдвард выпрямился, глядя на Стива, и пытаясь увести Эл за свою спину.

— Не надо!

Элис дернулась вперед, и вырвавшись  из рук Эдварда, шагнула к брату.

— Умница!

Эшби улыбнулся и положил руку, в которой был зажат пистолет, на плечи сестры. Они прошли пару шагов, когда Эл оглянулась на Эдварда. Его пистолет по-прежнему лежал на земле, — зауер в любой момент мог ранить Элис, и Милн с диким отчаянием смотрел на нее. Он наклонился, чтобы поднять вальтер, но Эшби, проследивший за взглядом Эл, усмехнулся. В его глазах зажглась какая-то мысль.

— А знаешь… — зашептал он, поворачиваясь лицом к Эдварду, и поворачивая вслед за собой Эл, — … я все-таки убью его, он перестал мне нравиться.

Стив убрал руку с плеч Элис, и снова навел пистолет на Милна. Времени не осталось. Даже самое короткое слово не остановит пулю. И значит, время терять нельзя. Элис толкнула руку Стива и побежала к Эдварду. Схватив Милна за запястье, она развернулась и закрыла его собой. Пуля зауэра прошила воздух в миллиметре от предплечья Милна, оцарапывая щеку Эл. На втором выстреле пистолет дал осечку, но Элис хватило пары секунд замешательства Стива для того, чтобы поднять вальтер быстрее Эдварда, и выстрелить в брата. Пуля вошла в грудь Эшби. Он покачался, неуверенно переступил ногами, и медленно осел на землю. Из правого угла рта густой строчкой медленно потекла кровь. Эдвард и Элис ошеломленно смотрели друг на друга. За исключением разбитых губ Эл, и царапины на ее щеке, с ними все было в порядке. А вот Стивену Эшби повезло меньше: он умирал, повалившись на холодную землю «главного немецкого города».

Эдвард присел рядом с ним, пытаясь проверить пульс. А Элис, прижав ладони к искажённому лицу, опустилась на колени рядом с братом. Ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Собрав последние силы, Стив посмотрел на нее, и прохрипел:

— Мы по… бедим…

После этих слов он сделал ещё один вдох, и умер, остановив взгляд замерших, только что живых глаз, на чёрном небе, раскинутым надо всем миром.

Эл упала на его грудь и заплакала. Боль, скрутив ее, вырвала из груди страшный, отчаянный вой.

— Пойдем…

Эдвард обнял ее за плечи.

— Нет, нельзя… я… по-хо… по-хо...

Белая голова отрицательно закачалась, похожая на метроном. 

— Мы не можем его похоронить, Эл. Нужно оставить его здесь.

Она посмотрела в сторону Милна. От слез его фигура снова, — как тогда, в первую их ночь после приезда в Берлин, — стала ужасно размытой.

— Он замерзнет… у-у-уже холодно ночью…

Эл больше не могла говорить, но продолжала сидеть рядом с братом, осматривая пулевое ранение, а потом, — если поднять взгляд — лицо. Замершее, мертвое, уже холодное. Она наклонилась ближе, чтобы поцеловать Стивена в щеку, но ее губы сжались, затряслись,  и девушка смогла только провести рукой по его темным волосам и отвороту пальто, которым она любовалась сегодня утром. Судорога снова скрутила Эл, превращая ее тело в комок. Она сжалась на земле, рядом со Стивом, и закрыла лицо руками. Больше ждать было нельзя, их могли увидеть в любой момент. Эдвард поднял свой вальтер с земли, убрал пистолет в кобуру, и, снова наклонившись над Эл, взял ее на руки. Она уже не сопротивлялась, и не останавливала его. Руки Элис, которые Эдвард завел за свою шею, прежде чем оторвать ее от холодной земли, безвольно скользнули вниз, ссыпаясь, подобно сломанным веткам, между ними. Она тяжело дышала, раскрыв разбитые губы, а частые, недолгие судороги по-прежнему скручивали ее тело.

…Милн шел по аллее Нюрнберга, в конце которой был припаркован «Мерседес», когда Эл, сжав ткань его рубашки в комок, с силой потянула вниз, приближая его голову к своей. Он оглянулся по сторонам, но этим поздним вечером в парке уже никого не было. Тогда, подойдя к скамье, Эдвард аккуратно сел, бережно удерживая Элис на руках. 

Она скорее почувствовала, нежели поняла, что он остановился. Сжавшись, Элис судорожно обняла Эдварда, спрятав руки под его пиджак. Тепло его кожи, согревающее ее через тонкую ткань рубашки, действовало успокаивающе. На несколько минут Эл затихла, прижавшись ухом к груди Эдварда. Его сердце, которое сначала стучало быстро и дробно, замедлилось. Пульс стал размереннее и тише. Элис долго не размыкала рук, а Эдвард не смел пошевелиться, — только обнимал ее за спину и плечи, слушая, как медленно, очень медленно стихают обороты судорог в ее теле. Без них прошло целых пять минут, когда Элис резко села, посмотрела перед собой во тьму, и монотонно сказала:

— Я убила своего брата. 

Она перевела взгляд на Милна, и долго смотрела в его заостренное от волнений, лицо. Затем нежно провела пальцами по щеке. Судорожный глубокий выдох вырвался из его груди. Элис серьезно посмотрела на Эдварда и спросила:

— Пойдем?

Милн неуверенно кивнул, внимательно наблюдая за ней. 

…Забрав из отеля Нюрнберга те немногие вещи, которые у них были, Харри и Агна выехали в Берлин. Самые темные ночные часы они провели в дороге. Никто из них не спал, никто не сказал ни слова. На рассвете они остановились у своего дома в Груневальд, и долго сидели в машине, в лучах восходящего солнца. Оно щедро посыпало золотом все, к чему прикасалось. Оно видело все, и все знало. Мудрое и наивное, вечное и золотое, оно освещало мир с истока времен. Оно светило и сейчас, — далеким и длинным лучом, — двум дальним, маленьким людям, медленно бредущим к дому с синей крышей. Одному из них предстояло собраться заново, а другому — помочь собраться тому, кого он любил. Сердце одного было сломано, сердце другого — уже однажды собрано заново. И если первый из них не молился ни о чем, то второй впервые за очень долгое время, прошедшее с того дня, когда он просил невидимого бога помочь Элисон Эшби, недавно ставшей сиротой, обратился с горячей молитвой к небу. Он просил о помощи, и о том, чтобы у них хватило сил.

---

1) Вы забудете меня в ближайшее время,

Мое сердце перевернулось, оставив вас!

Я могу вам сказать с улыбкой,

Что вы взяли мою душу… Строчки из песни «Париж, я люблю тебя!» в исполнении Мориса Шевалье.

Вернуться к тексту

...Просвет фонаря, тупик. Я это плохо помню. Хорошо — тебя, твою кожу, кольцо твоих дрожащих, соскальзывающих, рук. Я целую твои горячие губы. Разбитые в кровь, они примешивают к нашему судорожному, полному безумия поцелую ноту безвкусия и стали. Рана на твоей разбитой губе пульсирует жаром, и я замыкаю ее в круг своими. Жажда спасти и спастись становится сильнее, я сжимаю тебя в руках так сильно, как только могу. Твоя близость пьянит, бьется каплей крови на границе сознания.

Я помню, что ты — хрупкая, тебя нужно беречь. Ты — нежная, маленькая, тонкая. Трепетная и теплая, близкая, как никто, никогда и нигде до тебя. Не был и никогда не будет, — я знаю, что говорю. Я не был фаталистом, но сейчас становлюсь им. Я влюблен в тебя.

Я знаю, что мы созданы.

Я люблю тебя до последней границы воздуха, заполняющего легкие.

Я могу без тебя дышать.

Я могу без тебя жить и не умирать.

Но без твоего присутствия цвет пропадает, проваливается в черные ямы забвения. И я — бесцветный, хотя и живой. Мир по-прежнему есть, — это глупости, если скажут, что без любви умирают. Нет, это не так. Просто без нее живут на половину сердца, на двадцать из ста, для сохранения фона.

Твоя горячность пьянит, сердце падает, и остается лежать там, у твоих ног. Горячее, раненое, замершее от любви, оно хочет слушать тебя, распознавать в твоих поцелуях нежность, какой никогда не было, которая нашлась только в тебе и — с тобой. Ты целуешь меня, и сердце так полно болью, горечью и настоящей любовью, что, еще мгновение, и кажется, — оно не выдержит, разлетится в разные части света. Если так станет, то я не буду его собирать, — все закончится сразу, от твоего присутствия, жара и поцелуя.

…Потом, отрезвев, успокоившись, оторвавшись от тебя, я скажу, что это было наваждение. Новая боль после смерти Стива объединяет нас, я хочу с тобой говорить, ведь я глупо убежден, что тебе нужно высказать боль, но ты не слышишь меня.

Не слушай.

Никогда меня, — такого — не слушай. Я не прав. Есть только одна правда. На границе времени и жизни она светится истиной, и я не могу оторваться от тебя.

Мне все в тебе нравится: прерывистое дыхание, наполненное и жаром, и холодом, твои горячие от смущения щеки. Если бы отсвет желтых фонарей был ярче, я бы увидел на них яркие красные пятна. Но темнота ланцетовидной арки скрадывает твою робость, топит волнение в поцелуе, и ты целуешь меня всей своей страстью.

Ты меня любишь.

Первая, из всех, — вот так: скупыми словами, резкими взглядами, чистой, высокой строгостью. Но когда мы вместе, беспредельно вместе, и пальцы переплетаются, ты открываешь мне свое сердце, и тогда я без слов понимаю, как ты меня любишь: так, как никто, никогда и нигде.

Твоя любовь дает мне жажду жизни, впервые за все время я не хочу, чтобы мир сжимался до нас двоих, — от полноты чувств, разрывающих меня изнутри, я хочу вечно носить тебя на руках. Хочу обнять весь мир, поцеловать всю его красоту, до основания, горизонта, экватора: все услышать, увидеть, понять, — до последней ноты в аромате твоей теплой кожи, особенно нежной под завитками рыжих волос. Я сумасшедший, совершенно сумасшедший тобой, — пульс бьется, а потом пропадает, — он не успевает звучать так быстро, как бежит кровь под моей кожей. Я хочу любить тебя вечно. Как весь этот великий мир, открытый мне с тобою. Отстраняясь от меня на мгновение, ты злишься, что между нашими телами есть границы, и крепко обняв меня, говоришь, что любишь.

28/IX/34

…Кто знает, вспомнишь ли ты эти дни, проведенные в Пирне, — маленьком городке на берегу Эльбы, в Саксонии, куда мы уехали на несколько дней, сразу после смерти Стива? Первые семь дней после его смерти. Мы могли бы уехать с тобой даже в Лондон, — нас выпускали. Но когда я сказал тебе об этом, ты промолчала. И только потом, проснувшись ночью от тяжелого сна, и резко поднявшись в кровати, ты сказала, что дома у нас больше нет, а значит, мы можем ехать «куда угодно». И мы поехали в Пирну. Два часа в машине, и вот мы здесь, — в крохотном, уютном городке, чья старинная красота заляпана свастикой, — как, верно, и во всяком другом городе Германии.

И сколько бы времени я ни провел в этой стране, меня до сих пор не перестает поражать молниеносная, «преображающая» черная сила нацизма: она уродует старинную красоту городов, лица людей, вектор морали… Если когда-нибудь это кончится, сколько времени понадобится нам всем на восстановление? И сможем ли мы вновь обрести человеческий облик и светлые, открытые лица, не таящие в себе жажды доноса и страха?..

29/IX/34

…Мы останавливаемся на въезде. Раннее,  морозное утро. Ты растираешь ладони, и не можешь согреться. Я беру твои руки в свои, и постепенно, медленно, кончики твоих пальцев становятся теплыми. Раньше ты наверняка улыбнулась бы, но не теперь. Все твои улыбки, какими я их помню, остались там, — до того дня, когда ты выстрелила в брата. Ты спасла меня. Я благодарю тебя за это, и понимаю, как это звучит для тебя, но ты отбрасываешь мои слова в сторону пассом руки, — как невидимый мяч.

Я очень надеюсь, что однажды ты снова сможешь улыбнуться. Но сейчас, в эти первые, особенно острые дни, ты все больше молчишь и тянешься ко мне в поисках опоры. И по тому, как судорожно и крепко ты обнимаешь меня, я чувствую, узнаю пустоту.

Она хочет поглотить тебя полностью, без остатка. Беззвучные слезы снова и снова катятся по твоим щекам. Твои глаза, твоя душа, вся ты — обнажены перед миром. Тебя ранит все, а твоя беззащитность ранит меня. Мое сердце сжимается комом, и я не знаю, как тебе помочь. В эти дни ты особенно остро нуждаешься в молчаливом присутствии. И мы долго, очень долго обнимаем друг друга. Ты судорожно сжимаешь пальцы на вороте моей рубашки, а я стараюсь быть осторожнее: глажу тебя по волосам и спине, мягко опускаю руку на дрожащие, острые лопатки. Ты расслабляешься, резко, со стоном, выталкиваешь воздух из легких, и снова делаешь короткий, рваный вдох, в котором очень много боли.

…Дни идут друг за другом: солнечные, холодные, ясные на восходе. Мы медленно бродим по городу, — от одного портала к другому. Ты отказываешься присесть на сидение в нише, и долго гладишь светло-серый камень портала, а окна в пузатом доме, который неправильным углом вывалился на улицу, вызывают у тебя слабую улыбку: они похожи на маленькие иллюминаторы нездешних подводных лодок, и, составленные из небольших стеклянных донышек зелёного цвета, так и просят прохожих остановиться, и посмотреть на них. Ты долго стоишь у такого окна, зачарованно проводя пальцами по переборам темно-зеленых сфер. «Дьявольский» эркер нравится тебе больше «ангельского». Когда мы приближаемся к нему, ты прежде всего читаешь фразу, оставленную богатым хозяином дома всякому, кто снова, как и тысячи людей до него, захочет спросить: почему здесь — лицо Мефистофеля? «Потому что я так хотел» — написал богач золотыми буквами на балконе эркера, и этим вызвал у тебя смех. Ты еще долго вспоминаешь этот случай, что-то обдумывая про себя. Я иду с тобой рядом. У потери есть своя деликатность, и я не смею ее нарушить.

30/IX/34

...На левой половине твоего лица, на верхней грани скулы, остался след от пули. Он не исчезнет,  и теперь будет всегда с тобой. Ты долго рассматриваешь свое худое лицо в зеркале, снова и снова прикасаешься к шраму. В эти минуты на твоем лице появляется страшная ухмылка: она собирается в уголках, постепенно проявляясь на губах все больше и больше. Именно в такие моменты, еще раз бросив на свое отражение в зеркале жесткий взгляд, ты поворачиваешься ко мне и говоришь, что ты — «такая же гнилая, как Стив»:

— Он меня пометил.

Ты отрывисто смеешься, задаешь мне все те же вопросы о Стиве: каким он был, когда мы дружили? К моменту выпуска из Итона? Почему я так мало тебе о нем говорю? Признаюсь, я отвечаю тебе нехотя, — из страха ранить тебя еще больше. Но ты не слушаешь меня, и снова бродишь по комнатам нашего номера. Я предлагаю тебе прогуляться, — кажется, это помогает тебе больше всего, и ты поворачиваешься так резко, что едва не падаешь, но, удержавшись на ногах, громко смеешься, рывком расстегиваешь ставшее тебе большим платье,  и сбрасываешь его на пол. Оно темной лужей падает к ногам. Ты не переступаешь за ее границы,  и долго, неподвижно, стоишь. По твоей коже пробегает озноб, но стоит мне подойти к тебе, как ты отталкиваешь меня и хохочешь.

Я все равно обнимаю тебя, — всю, как можно крепче и осторожнее. За эти дни ты стала еще тоньше и прозрачнее, Эл. Твоя рана очень сильно болит, и потому ты страшно, глухо плачешь, спрятав лицо у меня на груди. Я обнимаю тебя, словно собираю в целое, — то, какой ты никогда больше не будешь, потому что такая боль не проходит, — она сжигает часть сердца, навсегда оседая пеплом в душе.

* * *

Ханна уже давно наблюдала за Агной. Но девушка по-прежнему не шевелилась. Прохладный ветер причудливо играл тканью ее платья, кольцами коротких, кудрявых волос. Первые опавшие листья кружились у ее ног с тихим, неясным шорохом. Ничего. Ни одного движения. Только взгляд, все так же устремленный в землю, и руки, расставленные в стороны: ладони неудобно упираются в перекладины скамейки с такой силой, что костяшки пальцев побелели, а под светлой кожей Агны четкими синими линиями проступили вены. Ланг хотела уйти, и уже сделала шаг назад, когда девушка, за которой она наблюдала, согнулась пополам, словно от судороги, и упала на землю.

Не понимая, зачем она это делает, Ланг подбежала к ней и схватила за плечи. Агна оказалась довольно легкой. Во всяком случае, решимость придала Ханне еще больше сил, и она без труда посадила девушку обратно, на скамейку. Руки Агны снова судорожно сцепились на деревянных перекладинах скамьи, из ее горла вырвался стон. Не разделенный на слова, он был наполнен такой болью, что Ханна в страхе отшатнулась от фрау Кельнер. Ланг хотела остановить ее, попробовать заговорить с ней, но вот губы Агны, сведенные судорогой, задрожали, и из глаз потекли слезы.

Много, очень много слез. Они капали и капали, падали на зеленую траву тихого двора с нищими деревянными домиками, где, как уже знала Ханна, Агна часто встречалась с одним и тем же мальчиком лет шести-семи.

Тонкий и тощий, отчего его голова казалась еще больше, он начинал светиться каким-то внутренним светом, когда видел Агну. Словно при виде рыжей девушки внутри него загоралась лампочка, и стоило ему подбежать к Агне и обнять ее, как искусственный свет лампочки раскалялся до янтарного сияния бесконечного солнца, которое невозможно было спрятать или утаить за любой, даже самой огромной, тучей.

Ланг несколько раз была незримым свидетелем этих удивительных встреч, и всякий раз, наблюдая за Агной и мальчиком, внутри нее, в глубоко спрятанных, почти захороненных остатках ее души, что-то переворачивалось и даже против ее воли поднималось наверх, отражаясь в голубых глазах Ханны слабым, потаенным мерцанием света.

Так позже, в годы войны, не желая умирать и сопротивляясь, казалось бы, повсеместно установленному и принятому насилию, люди станут укрывать свой свет. Прятать за плотными, сцепленными по краям шторами, светомаскировочной тканью. И были те, кто подчинялся только внешне, принимая условия страшной, навязанной игры. Темнота маскировки укрывала их от тьмы, помогая сберечь свет.

Ханна неловко поерзала на скамейке, и, вытащив из сумочки белый, выглаженный платок, обшитый по краям узкой полоской шелкового кружева, молча протянула его Агне Кельнер, снова согнувшейся над землей так низко, что края ее острых лопаток можно было без труда различить даже под плотной тканью темно-коричневого пиджака. Агна не смотрела на блондинку, и рука с вытянутым в сторону платком, чьи белоснежные, закругленные вышивкой уголки, по своей прихоти трепал ветер, долго без движения висела в воздухе, похожая на выброшенный белый флаг, — как просьба о перемирии.

— Агна… — хриплый, нерешительный голос Ланг нарушил долгую, оглушительную почти до звона, тишину.

Девушка вздрогнула, но не отозвалась, продолжая смотреть в землю. В воздухе мелькнуло ребро ладони. Агна неуклюже, растягивая кожу на щеке, коснулась своего лица, смахивая снова набежавшие слезы в сторону. Тяжелый, больной взгляд темно-зеленых глаз, свет которых от слез стал еще более ярким и невыносимым, — и теперь жег как чистый огонь, — сдвинулся с незримой точки, и после незаметного, — таким медленным он был, — поворота головы, обратился к красивому лицу Ханны. Посмотрев в эти глаза, от боли лишенные всякой защиты, Ланг снова вздрогнула, чувствуя, как внутри оживает давно забытая, забитая горечь, и ее собственная, спрятанная боль. По-прежнему протянутая к Агне рука с платком дрогнула на весу, но Агна не обратила на нее никакого внимания. Ханна осторожно опустила платок на колени девушки, и быстро, будто испугавшись быть застигнутой за сочувствием, теперь так похожим на преступление против рейха, отпрянула назад.

Агна жутко улыбнулась.

— Я могу помочь? — все так же напряженно спросила Ханна, чувствуя, как от вида Агны ее кожа покрывается мурашками.

Фрау Кельнер хотела что-то сказать, даже сложила губы для ответа, но говорить не получалось, — стоило начать, или хотя бы попробовать произнести слова, как лицо и голос ломались, сведенные болью.

Но Агна нашла выход, и короткие кудряшки затанцевали в воздухе, отвечая Ханне вместо не сумевшего собраться в звук, голоса.

— С Харри все в порядке?

Новая судорожная улыбка, искривленная еще больше предыдущих, показалась на лице Агны.

— Только попробуй кому-нибудь сказать, и я…

Фрау Кельнер не договорила, неловко поднялась с парковой скамьи и медленно пошла вперед.

— Да, конечно… — беззвучно протянула Ханна, провожая соперницу беспокойным взглядом.

* * *

Железные ворота лагеря Дахау лязгнули за спиной Кельнера. Отойдя подальше от главного входа, он закрыл глаза, и тяжело втянул воздух через нос, до предела легких. В памяти, против его воли, возникли слова: «Одного знака, слова, крестика в документах гестапо было достаточно для того, чтобы отправить молодого, сильного парня в камеру низкого давления, где уже через несколько часов он будет выплевывать кусочки своих легких, или полную жизни юную женщину к медику, который стерилизует ее при помощи сильной дозы смертельно опасных лучей»[ Цитата из книги «История гестапо» Жака Деларю.]

...Стало больно, но Харри все держал и держал воздух в груди, медленно и неслышно выдыхая его маленькими клубками пара — в морозное осеннее утро. Ясное и чистое, сверкающее пением утренних невидимых птиц, должно быть, рассевшихся на ветках высоких деревьев, небо стелилось над головой пологом синевы и белыми облаками, такими чистыми, словно они были сотканы не для этой земли, но за невозможностью плыть по небу иным путем, молчаливо следовали единственно возможной дорогой.

Кто знает, что они думали, проплывая над Мюнхеном, Дахау, и — лагерем в нем?

Видели они, как он расползся внизу кишащей кучей, призванной «исправить неверных»? Это был всего лишь второй год из целых двенадцати лет нацизма, и из лагеря в Дахау еще выходили. Но уже — реже. Потому что он рос и распухал, питаясь кровью узников.

Вывернутые руки, виселицы в безмолвных дворах, стены домов, измазанные кровью, которую не всегда успевали, — да и не всегда хотели, — спрятать за новым слоем бесконечной побелки… А он, Кельнер? Снова прибыл сюда с «инспекцией». Позже это занятие станет одним из излюбленных у самого Гиллера. А где-то в сороковых, в разгаре и разгуле смерти, на краю очередного глубокого окопа, вырытого заранее для будущих трупов, — они сейчас еще живые, и потому стоят на краю огромной ямы, — он тоже будет там. Но, конечно, не рядом с ними, а напротив них. Та «инспекция» пройдет неудачно: Гиллер вдруг увидит, своими собственными стеклянными глазками, спрятанными за линзами круглых очков, как расстреливают девочек и женщин, и утратит свое хладнокровие. Даже, говорят, упадет в обморок.

…Выдохнув последний клубок пара в холодный воздух, Харри прикуривает сигарету и сильно затягивается, снова — до предела. Привычка, доведенная до автоматизма. Кельнер оглядывается на ворота лагеря, и его голубые глаза темнеют. Может быть, посещение лагерей для него тоже стало привычкой?.. Ведь служит же он в «Фарбен». Причем, как сказали бы иные, — исправно: заполняет бумаги, ходит в лаборатории, читает отчеты, приходит на заседания, перед тем усердно вскинув руку под нужным углом… чем не славный нацист рейха?

Иногда, — это с ним случалось после посещения лагерей в составе «инспекции», — тьма разливалась внутри с новой силой, поглощая и пожирая свет, но Харри всегда умел выплывать из этих темных вод. Правда, теперь подниматься на поверхность становилось все сложнее. Это просто, когда ты видишь маяк. У Кельнера был свой, — с прекрасными глазами густого, зеленого цвета.

В начале всей этой игры в разведку здесь, на германской земле, маяк светил ему особенно ярко. Дерзкий, он горел, преодолевая все преграды. Но сейчас маяк часто гас. Огонь его дрожал, трепетал от ветра, и Кельнер очень боялся, что — таял. По-настоящему. Необратимо. Поэтому порой Харри поддавался хаосу, и даже панике. В такие секунды его руки переставали зажимать длинную сигарету, и она могла упасть вниз. Тогда он ругался, придавливал ее носком дорогого кожаного ботинка к гравию или к булыжной мостовой, и доставал новую. Красные сигаретные пачки сменились белыми с золотыми буквами — Juno Josetti. Харри Кельнер был образцовым служащим фармацевтической отрасли, образцовым немцем 1934 года. Вся его внешность — абсолютное воплощение требований нацистов, — высокий рост, великолепное сложение, светлые волосы и голубые глаза. На него многие, даже мужчины, смотрели с завистью и восхищением. Кто знает, о чем они думали, долго рассматривая его красивое лицо? Может быть, мечтали срезать его с Кельнера и надеть на себя, чтобы уцелеть в накатывающем оглушительным валом безумии нацизма, какого мир не знал до сих пор?

Харри негромко выругался, тряхнул головой, и белые волосы рассыпались, падая на лоб. «Надо лучше следить за собой, — подумал он, — лучше, Кельнер, лучше».

Харри поднял голову к небу, снова закрывая усталые, покрасневшие глаза.Теперь ему было не до сна. Ночами он, снова превращаясь в Эдварда, баюкал на руках свою Эл. Она часто ходила во сне, дрожала, смеялась и плакала. Но когда он обнимал ее, закрывая сильными руками, она постепенно успокаивалась, и затихала. А он не спал. Боялся, что его Элис сойдет с ума. И потому он должен был стеречь и укрощать тьму вокруг нее. Он делал все, что мог, но…

Ветка звонко хрустнула под близким шагом. Харри бросил незажженную сигарету в чахлую листву, машинально втаптывая ее в землю, хотя это было лишним. Тонкая белая трубочка, так и не спаленная искрой огня, закатилась под бордовый лист, и, немного покачавшись в стороны, осталась лежать под ним. Какая-то птица, тяжело поднявшись в небо, оставила за собой подрагивающую ветку, и с протяжным воем неуклюже полетела прочь. Кельнер вытянул руки вдоль тела, чуть сжав правую в локте, плавно шагнул вперед, и остановился: шелест опавших листьев отлично выдавал его. Осмотревшись, он заметил слева полукружье чахлой, но ещё зеленой травы, быстро прошел по шуршащим хрупким листьям, и выбрался на остров блеклой полосы.

Сделав шаг вперед, Харри убедился, что она отлично скрадывает его шаги, и быстро, плавно, — словно в одно мгновение он стал канатоходцем, — пошел к деревьям, с которых начинался лес вокруг лагеря. Полуголые стволы осин, тщательно обнесенные холодным ветром, тихо впустили его в свой мир. Снова движение. Осторожное, неясное, тихое. По ту сторону либо бояться, либо следят. Согнув руку в локте еще больше, Кельнер делает пару  небольших шагов.

Тишина.

И только ощущение, — тонкое и замедленное во времени, как стальная проволока, натянутая от гранаты... Харри делает резкий выпад вправо: нажав на скрытую рукавом пальто кнопку, он с облегчением чувствует, как в его руку, гладкая и холодная, словно ящерица, спавшая в тени, проскальзывает сталь пистолета. Длинными пальцами он уверенно сжимает ребристую рукоять, удлиненную специальной вставкой снизу, — для мизинца и лучшей осадки в руке во время выстрела, и только потом смотрит прямо перед собой.

Бедное пространство осеннего леса, сморенного поздней осенью, проясняется. От узких и сухих, дрожащих от малейшего движения веток, отделяется фигура. Она приближается к нему, испуганно смотрит в глаза, и что-то беззвучно шепчет, прижав руку к груди.

— Ты! 

Он тоже говорит шепотом, — сухо и отрывисто, чувствуя, как пульс густыми волнами накатывает изнутри.

Ложная тревога.

Кельнер снова ставит пистолет на предохранитель, и по зигзагам металлической ленты, которая тянется от его правой руки, убирает оружие в рукав. Только после этого он снова поднимает глаза и удивленно смотрит на женщину.

— Ты… мог… убить меня?

Кажется, впервые за все время, что он ее знает, этот голос звучит так глухо и испуганно.

— Не говори глупостей.

Она едва улыбается и тихо произносит:

— Даже после того, что я сделала?

Ханна наблюдает за тем, как Кельнер поднимает воротник черного пальто, — он доходит до его лица, скрадывая резкие линии, — и идет прочь.

— Подожди!

Она хочет кричать, но не может, — недавний страх выплевывает из ее груди только свистящий хрип. Кельнер не слышит или не слушает ее, — только упрямо и молча шагает по той же тропе, которая привела его сюда. У кромки леса Ханна пытается поймать Харри за рукав, но его шаги слишком широкие и быстрые, чтобы она смогла это сделать. Девушка бежит за ним, сбившись в дыхании и движениях, и только у черной машины она догоняет его, судорожно вытягивает руку, преграждает путь. Кельнер мог бы легко ее обойти, но вместо этого он только смотрит на Ханну, резко и серьезно.

— Подожди… Я должна сказать!

Он ухмыляется, ждет и говорит медленно, очень тихо:

— Что-то еще, Ханна Ланг?

Между светлыми бровями Ханны пролегает глубокая кривая линия: она не понимает сказанного, и, нетерпеливо покачав головой, — отбрасывая его слова в сторону как разноцветные бусины, упавшие с разорванной нити, — хрипло, задохнувшись, произносит:

— Агна…

Имя действует на Кельнера как удар тока. Он мгновенно выпрямляется, еще больше расправляя плечи. Не приближаясь к Ланг, он, тем не менее, словно нависает над ней, и когда она, откинув назад светлые волосы, заглядывает в его лицо, то видит в нем только замкнутость и ярость. Голубые глаза Кельнера меняют цвет, снова темнеют. Воспаленные, с лопнувшими капиллярами, похожими на хвосты проплывающих у морских берегов медуз, его глаза становятся темно-синими. Грань между черными зрачками и радужкой больше не различить, и взгляд Харри горит такой злостью, что заглянув в знакомое лицо, Ханна осекается, делает неуверенный шаг назад. Она явно хочет уйти, но что-то останавливает ее. Набрав в грудь побольше воздуха, Ланг выдает слова на одном дыхании:

— Она плакала в парке, ей нужно быть осторожной. За ней могут следить, скажи ей…

Ханна чувствует, как Харри медленно подходит к ней, — гравий приятным шорохом сопровождает его шаги. Ее голова наклонена вниз, а потому первое, что она замечает, — темно-коричневые ботинки Кельнера. Хотя нет. Запах. Его запах, смешанный с холодным ветром, дымом от сигарет и пряной осенней листвой. Втянув запах поглубже в легкие, Ланг закрывает глаза, ускользая на несколько секунд от въедливого взгляда Харри.

— Ты опять следила за ней?

Страх привычным комом сворачивается в горле Ханны, когда она поспешно говорит:

— У меня мало времени. Я ждала тебя, чтобы предупредить…

— Только попробуй еще раз подойти к Агне…

Харри намеренно обрывает фразу, — знает, что и без окончания Ханна поймет его. На этот раз должна. Потому что его терпение на исходе, и если она его не услышит, то…

Расчет оказывается верным, Ланг нервно сглатывает слюну, хватаясь за открытое вырезом пальто горло, и кивает.

— Они ищут тех, кто знает о смерти Биттриха.

Кельнер долго молчит, прежде чем ответить, проверяя взглядом светлые глаза Ханны.

— Какого Биттриха?

Отклонившись назад, он отходит от Ханны, и, выдохнув в небо линию пара, идет к машине.

— Вы под подозрением!

Крик Ланг истеричным эхо разносится по пустынному лесному кругу, ближайшее строение к которому — лагерь Дахау, где есть только смерть и страдание. Ханна вскрикивает и закрывает рот рукой. Наплевав на страх перед Кельнером и тем, что он может ей сделать, она подбегает к нему, продолжая упрямо шептать:

— Они ищут, Харри! Ищут! Поверь мне! Допрашивают всех, кто был на вечере. Будь осторожен, прошу. Скажи Агне, пусть…

Тяжелый удар по двери машины служит ответом.

— Зачем ты подошла к ней?

— Я хочу помочь, я…

— Как ты смела тогда?!

Ханна судорожно, тяжело дышит. Долгое время слышен только ее хрип. Ни единого движения. Наконец, она начинает говорить:

— Я ревновала, я злилась. Она была такая счастливая, такая красивая, совсем еще юная девочка… прости… Это зависть, она… съедает меня… Меня никогда не любили. Ты меня так не любил!

— И ты ударила.

— Что? — светлые глаза Ханны со следами растекшейся туши растерянно посмотрели на Харри.

— Решила отыграться на ней?.. Знаешь, почему тебя не любили?

Не слушая ее невнятных возражений, Кельнер перекрывает слова Ханны своим громким голосом.

— Потому что ты не умеешь любить.

Если бы не откровенная злость и пренебрежение в его горящих глазах, может быть, она сказала бы иное, но вместо этого Ханна усмехнулась:

— А ты собирался остаться чистым? Промолчать, сделать вид, что ничего не было? Ты предал ее. Это очень страшно, Хар-ри… 

Отчетливо произнесенное имя того, кем он не был, и кем был только здесь. Злость прожгла Кельнера насквозь, как огненный набат, и в его груди разнесся звон:

Предал!

Предал!

Предал!

Почувствовав жар, Харри оглядывается, подносит руку к глазам, и удивленно смотрит на глубокий порез, сочащийся густой кровью. Нахмурившись, он внимательно разглядывает рану, из которой неровным углом торчит прозрачный осколок стекла, и снова — кровь. На его лице появляется удивленное выражение, похожее на досаду оттого, что порез, который появился совсем не вовремя, теперь требует внимания. Кельнер оглядывается, замечает разбитое стекло автомобиля, и медленно кивает самому себе. 

— Я знаю. Я сам знаю все, что я сделал. Это...

Он говорит медленно, неторопливо вытягивая из раны стекло. Ему удается полностью вытащить осколок, не повредив и не сломав его. С шипением, сморщившись то ли от боли, то ли  от вида окровавленного осколка, он швыряет его на землю, и обматывает руку белым платком. Харри долго молчит, наклонив голову вниз. Подняв на Ханну неправдоподобно яркие глаза, он хрипло шепчет:

— …Нельзя простить.

— О, боже!...— изумленный шепот срывается с ее губ.— Ты так ее любишь?!..

Ухмылка резкой линией тянется по его лицу, — вверх, в сторону, криво. 

— Иногда этого мало. Прощай, Ханна. Если подойдешь к моей жене, — я за себя не отвечаю.

Разговор закончен, и Кельнер, развернувшись, обходит «Мерседес» с водительской стороны. Он уже не слышит ее, но Ханна все равно говорит:

— А я тебя любила…

Ланг смотрит на него и плачет. Когда машина трогается с места и скрывается за поворотом, она падает на колени, закрыв лицо руками.

5/X/34

…Наш последний день в Пирне, ты невероятно взволнована: увидев издалека темно-красные, залитые лучами осеннего солнца, крыши замка Зонненштайн, говоришь, что нам нужно туда. Мы быстро идем, почти бежим к нему, но чем ближе становится замок, тем больше ты замедляешь шаг. В переулке, рядом с главной церковью города, ты останавливаешься, поднимаешь голову к высокому небу, и после долгого молчания говоришь:

— Он меня накажет.

— Нет!

Я почти кричу, трясу головой, как столетний старик, и уже спокойнее добавляю:

— Если так, то меня он тоже должен был наказать.

Ты поворачиваешься, смотришь на меня так, словно не узнаешь, и падаешь в обморок.

15/X/34

…Кайла подходит к тебе, чтобы помочь снять пальто. Увидев твое лицо и взгляд, она начинает плакать. Потому что ты похожа на маленький, иссохший призрак.

Потянув не за тот конец платка, ты с силой затягиваешь его тугим узлом вокруг шеи, и начинаешь задыхаться. Я подбегаю к тебе первым, цепляясь пальцами за перекрученный узел, который ты судорожно держишь в руках, и затягиваешь все сильнее и туже...

Я вырываю из твоих пальцев концы платка, а ты… Смотришь на меня измученным взглядом, полным непередаваемой боли, и хрипишь.

Опустив руки вниз, ты наблюдаешь за тем, как я торопливо, и в начале неловко, пытаюсь развязать узел. Из-под твоих закрытых, дрожащих век, одна за одной, бегут крупные слезы. Я смотрю на тебя, кажется, очень долго. Узел, наконец, поддается, и я развязываю его, но на твоем лице — все та же глубокая отрешенность…

Кайла спрашивает, можно ли ей проводить тебя в комнату, я механически киваю, неотрывно наблюдая за тобой. И в тот момент, когда она, осторожно обняв тебя за талию, идет с тобой к лестнице, ты поворачиваешься ко мне, и улыбаешься той самой, жуткой улыбкой, которая впервые появилась у тебя в Пирне.

21/X/34

…Я сожгу эти записи. Но сначала — закончу их. Они помогают мне держать равновесие, или, хотя бы, помогают думать, что я как-то его удерживаю. Здесь нет никакой строгой хронологии событий, — только несколько следов от первых двух недель после гибели Стива, о котором ты теперь не вспоминаешь, — по крайней мере, вслух, — и ничего не спрашиваешь. Странно было бы думать, что «дома» тебе станет лучше, — ведь мы оба знаем, где этот дом.

22/X/34

…Уже два дня ты очень тихая. Ты меньше и реже вздрагиваешь от резких звуков, — как было в самые первые дни, — и мне хочется думать, что постепенно, пусть и очень медленно, но хотя бы чуть-чуть, тебе становится легче.

25/X/34

...Погруженная в свои мысли, ты отдаляешься от меня, не разрешаешь прикасаться к тебе. Ночью, проснувшись, ты выскальзываешь из-под моей руки. Будишь меня, и, смотря в темноту широко раскрытыми, блестящими глазами, спрашиваешь, «ты снова будешь ездить к Ханне?». Пока я просыпаюсь и пытаюсь понять услышанное, ты говоришь, что «все это — ложь»... Твои слова прерывает сначала громкий стук во входную дверь, а секунду спустя — звук разбитого стекла.

Два шутце, — рядовых СС, — которых всего неделю назад поставили в конце пищевой цепочки гестапо, отбив подошвами черных, блестящих сапог осколки на входной двери дома Кельнеров, замялись на месте. Переступая с ноги на ногу, они спорили о том, кто первый войдет в богатый дом, самый первый в их будущем, — как они надеялись, — длинном списке «инспектируемых» домов. 

Вчерашние пимпфы⁽¹⁾, оба они были примерно одного возраста с Агной Кельнер, но — высокие, нескладные, с длинными, худыми руками, которыми они жестикулировали так часто, будто не знали, чем их занять.

Не договорившись друг с другом, они снова начали толкаться у деревянной створки, из которой только что с таким усердием вынесли витражное стекло. Идея открыть дверь, и войти в дом обычным путем либо не посетила их светлые головы, либо показалась скучной и непримиримо банальной для новеньких, и потому особенно ретивых, эсесовцев. Они долго мялись у двери, но когда стало понятно, что пролезть через выбитый проем может только один из них, высокий и тощий, замотанный в талии широким ремнем на два оборота, нехотя уступил место своему товарищу, — тот был ростом пониже и чуть плотнее. Довольно оскалившись, плотный пролез в щель, громко дробя каблуками сапог разноцветные осколки стекла, валявшиеся по обе стороны двери. Тощий последовал его примеру, и скоро они стояли в полутемной гостиной дома Кельнеров.

Позади них слышался неторопливый ход старинных напольных часов: тяжелый золотой маятник медленно раскачивался из стороны в сторону, всем своим видом и звуком сообщая дому незыблемость и прочность существования. 

Осмотревшись, шутце включили карманные фонари и синхронно шагнули вперед, желая немедленно произвести запланированный арест, но с верхней площадки лестницы, переступив несколько ступеней, к ним вышли  босые ноги в темно-синих пижамных штанах. Плавно спустившись по ступеням, они остановились перед рядовыми, которые, замерев на месте почти с открытыми ртами, с удивлением рассматривали сначала босые стопы, а потом и всю фигуру худощавого блондина в целом.

Он остановился на месте, скрестил руки на груди, и выжидательно посмотрел на рядовых. Один из них выхватил из кармана черной формы сигареты и зажигалку, и неловко закурил. Нужный эффект — устрашение и нагнетение страха за счет внезапного ночного «обыска» не был достигнут, и с невидимого счета юных элитных воинов чья-то рука уже сняла десятки очков. Шутце разозлились, и в первые минуты даже не знали, что им следует говорить или делать дальше, — кто бы мог подумать, что добыча обнаружит охотника прежде, чем он успеет сориентироваться на местности, а трафарет привычных действий с самого начала полетит к чертям. Выход нашелся неожиданно, — в полумраке гостиной, за спиной блондина, мелькнула тень.

В тусклых отблесках уличного света, который пробивался с улицы, она приобрела облик фрау Кельнер. Тощий рядовой довольно улыбнулся, направил на нее луч фонаря, и прежде, чем она успела отвернуться от слепящего света, выдохнул сигаретный дым в лицо девушке. Фонарик выпал из его скрюченных пальцев и быстро покатился по полу, — Кельнер заломил руку сопляка.

Конечно, второй черный мог помешать хозяину дома, в конце концов, из всех трех мужчин именно Кельнер был безоружным, но плотный гестаповец как-то испуганно сник, и неровно посветив на блондина фонарем, крикнул, переходя на визг:

— Вы должны пойти с нами! Это приказ!

Кельнер посмотрел на взволнованного шутце светлыми, блестящими глазами. Резко отпустив тощего, он сказал:

— Идем!

Харри пошел вперед сам, и один из эсесовцев, — очевидно вспомнив еще плохо выученные инструкции, — выпалил, что им запрещено брать с собой какие бы то ни было вещи.  Кельнер остановился  возле вешалки с верхней одеждой, оглянулся на молчаливую Агну, и помог ей надеть пальто. Когда его руки коснулись ее сведенных плеч, он почувствовал, как сильно она дрожит. Не обращая внимания на ночных гостей, он присел перед Агной, выбрал ту пару закрытых туфель, которые она носила чаще всего, и помог ей надеть обувь. Девушка закачалась из стороны в сторону, и схватилась за плечо Харри, удерживая равновесие. Быстро завязав шнуровку на туфлях, блондин кивнул самому себе, и выпрямился, незаметно для шутце сжав ладонь Агны. Она не ответила на этот, давно принятый между ними знак, продолжая рассматривать замысловатый узор на темно-красном ковре. Кельнер посмотрел  на свои босые ноги и пижамные штаны. Усмехнулся, засунул ноги в ботинки, накинул пальто, и, придерживая Агну за талию, открыл входную дверь.

Если бы Эл и Эд были близки как прежде, они наверняка бы потом посмеялись всему произошедшему, — тому, как оторопело уставились на Эдварда оба шутце, и как они, слушаясь его жеста, молча пошли вперед, отчего стало абсурдно, страшно и смешно одновременно… Но они не говорили об этом. Ни после возвращения Харри и Агны с ночного допроса, ни позже.

* * *

Как и в первый раз, их привезли в дом номер восемь по улице принца Альбрехта. Как и тогда, их снова сопровождала ночная темнота. В пути оба рядовых успокоились, пришли в себя и громким шепотом спорили о том, кто из них больше виноват в том, что это первое задержание, которое должно было пройти плавно, как по нотам, на деле рассыпалось кучкой праха, стоило им переступить порог дома в Груневальде.

Они спорили так увлеченно, что не сразу заметили, как остановились у главного отделения гестапо. Повернув головы в направлении центрального входа в здание, отмеченного полукруглой каменной аркой, они резко замолчали. Послышался звонкий шлепок, и один из шутце простонал:

— Не сюда!

С того места на узкой деревянной скамье, где сидел Кельнер, ему было отчетливо видно, как рядовой звонко, с силой, ударил себя по лбу. Харри опустил голову вниз и криво улыбнулся. Глупая привычка, которую многие другие уже подмечали в нем, — в момент опасности он часто неуместно веселился или улыбался вот так, — криво, смазанно, ломаной линией. Посторонние, в том числе и его сослуживцы в Марокко, глядя на него в такие моменты, именно из-за этой кривой усмешки и думали, что он поехавший, спятивший псих, и предпочитали с ним не связываться.

Кельнер сделал глубокий вдох. Очень хотелось курить. Его запястья были свободны от наручников, — в ажиотаже ночного ареста эсесовцы забыли даже об этом, —  и он мог достать из кармана сигареты и зажигалку, разложенные едва ли не в каждом его пальто, плаще или пиджаке, но, стукнув себя кулаком по колену, Харри посмотрел на Агну.

В черном грузовике их усадили рядом, на одну скамью. Но она, воспользовавшись спором рядовых и отсутствием наручников, при первой же остановке машины на светофоре, — когда их еще везли сюда, на улицу принца, — пересела на противоположную от Харри скамью, устроившись в самом дальнем, темном углу.

Всю дорогу Агна сидела почти неподвижно, опустив голову вниз. Уличные фонари, пробегая тяжелым светом по борту блестящего грузовика, бросали на ее спину желтые, мутные полосы, быстро исчезающие в глухой темноте спящего Берлина.

Харри они тоже выхватывали из темноты, светили ему в лицо внезапными всполохами электрического света, очень похожего на свет от карманных фонариков шутце, — правда, не столь яркий, и не так яростно разъедающий глаза. Машину круто развернули, отчего Агна и Харри резко съехали со своих мест в сторону. Выглядывая в узкое окно, забитое решеткой, Кельнер видел только ночную темноту и всполохи уличного света, и это никак не помогало ему определить новое направление, по которому их везли уже несколько минут.

Но вот машину подбросило на дорожной выбоине, водитель чертыхнулся, его сосед клацнул зубами, к тому же, — судя по стонам, — больно прикусил язык, и грузовик вынесло на одну из центральных улиц города. Кельнер закрыл глаза. Первый, второй, третий. Поворот. Прямо, налево, и… к воротам большого дома с мраморной лестницей, по которой он и Агна в качестве гостей поднимались уже дважды.

Машина остановилась, снова немного покачиваясь, и Харри открыл глаза. Он знал, где они. Железный засов на внешней стороне кузова загремел в ночной тишине особенно громко. Агна, бросив взгляд на створки дверей, быстро поднялась, но Харри опередил ее, и встал первым к выходу. Если эти щенки обозлились из-за собственной глупости, — оттого, что перепутали адрес доставки, — и потому захотят сейчас сорвать досаду на них, — он, по крайней мере, сможет затушить большую часть их злости о себя. Расчет Кельнера оказался верным. Когда двери кузова распахнулись, фосфорически-яркие лучи от двух фонарей снова забили светом ему в лицо. Его стащили на землю первым, и зашуршавший под ботинками гравий подтвердил то, что он уже знал: их привезли в его дом.

Рядовые не были злы. Они были очень расстроены своей неудачей, и все так же продолжали спорить шепотом друг с другом. Когда Харри, который держал сцепленные в замок руки за спиной, выпрямился, тощий шутце, по-видимому, все еще таивший на блондина злость за заломленную руку, замахнулся на него. Удар кулаком пришелся бы прямо по скуле, но второй гестаповец резким шипением осадил напарника, напоминая о том, что им пока «запрещено».

После этого напоминания с Агной они обошлись мягче, почти аккуратно. Она, как и Харри, завела руки за спину, и со стороны это выглядело так, будто двух людей, действительно закованных в наручники, ведут на допрос. И все было бы именно так, если бы в качестве места для допроса не выступал дом самого Гиббельса. Харри осторожно осмотрелся по сторонам, выхватывая из окружающего их пространства все, что могло бы дать ему больше информации о происходящем. Поднявшись по ступеням мраморного крыльца, он снова с облегчением подумал о том, что его отказ от побега во время перевозки был самым верным решением. Убежать от двух рядовых, поглощенных спорами друг с другом гораздо больше, чем схваченными людьми, было не сложно. Но последствия?.. Кельнер пока не много знал о том, как именно работает ночной механизм гестапо, но даже из той информации, что была ему известна, становилось понятно, что стражи тайной полиции Германии — не те ребята, которые оставляют дела незаконченными.

А знаком завершенного дела для них служила только кровь. Шутце потолще вежливо постучал в дверь и откашлялся в кулак. Входная тяжелая дверь медленно отъехала в сторону, и на пороге, выступая из-за двери только на половину, показалась все та же служанка Гиббельса, которую Харри и Агна видели раньше. Харри тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и украдкой посмотрел на Агну. В его взгляде мелькнуло беспокойство, но он смог быстро скрыть его от посторонних глаз. Может быть, он и правда был неплохим разведчиком, но в том, что касалось Эл, он часто терял голову, действуя слишком несдержанно или слишком прямолинейно. Словом, фраза Баве, сказанная Милну во время их встречи в Лондоне: «Никогда не понимал женщин: то они плачут, то смеются, а то задыхаются от нежности в твоих объятьях», идеально описывала настоящее положение дел.

Кельнеров завели в дом, и вели все время прямо, по коридору, который и Агна, и Харри очень хорошо помнили, — один поворот направо, в душную, маленькую комнату, заставленную слишком большим количеством мебели и вещей, и вот оно — подобие личного золотого алтаря Гиббельса, на вершине которого, — святая святых нацистов, — «Mein Kumpf». Книга, в представлении людей, написанная самим фюрером, но на самом деле — двумя «литературными неграми», с одним из которых под общий кровавый шум Груберу удалось неожиданно и удачно расправиться в пылу то ли «дела» ван дер Люббе, то ли в не такую далекую «Ночь длинных ножей». Второй «негр», через много лет после описываемых событий, будет убит в концентрационном лагере, — охрана из подразделения «Черная голова» проследит за этим особенно ретиво, потому что для тех, кого Грубер считал своими противниками, не существовало «срока давности», — они могли быть уничтожены в любой момент, который фюрер посчитает подходящим.

За небольшим столом, в уютном свете настольной лампы, сидел улыбчивый Йозеф Гиббельс, министр пропаганды и просвещения третьего рейха. Улыбка не шла ему, — ни его мелкой, узкой фигуре, словно сцепленной из острых углов и ломаных линий, ни его сосредоточенному, мстительному лицу с блестящими, черными, выразительными глазами и сжатыми в единую линию узкими, короткими губами. Улыбка не украшала, но уродовала это лицо: когда она выступала на сжатые губы, оно становилось подобно открывающейся двери, ведущей в огонь ада, — глаза светились фосфорическим блеском, и при взгляде в них пробирал страх, — такими жестокими, бесчеловечными, безумными и страшными они были.

Агну Кельнер завели в святыню министра первой, и хотя Харри не мог ясно видеть ее лица, он успел заметить, как она долго держала голову прямо, но в последний момент, — перед тем, как шутце надавил на ее плечо, с силой усаживая девушку на стул, — она резко повернула голову влево, в сторону «алтаря», в тот угол, где Гиббельс, известный своей похотью и охотой на женщин, однажды зажал ее в попытке изнасиловать.

Кельнера подвели ко второму стулу, поставленному напротив улыбчивого министра. Закрытые губы коротышки растянулись больше, а шутце, наконец-то угадавший и с адресом доставки «груза», и с поставленной задачей, ударил Кельнера прикладом по плечу. Блондин сморщился, оседая от удара, но сумел удержать равновесие, и медленно выпрямился, переводя острый взгляд на рядового. Он разжал руки, до сих пор сцепленные за спиной, и спокойно вытянул их вдоль тела. Гиббельс опустил взгляд и вскочил с места, указывая пальцем на свободные руки Кельнера.

— Что это?! — протяжно, по привычке, перенесенной им с официальных трибун, — прокричал Гиббельс.

Шутце развел руками, пытаясь понять, о чем его спрашивают. И понял только тогда, когда Кельнер, по-прежнему не отводивший взгляда от лица рядового, спокойно растер сначала одно запястье, а потом другое.

— Я-я-а-а-а… не могу знать, господин министр!

— Зато я знаю! Вы не исполнили приказ, не надели наручники! Я вас!..

Черные глаза «усохшего германца» впивались в лицо рядового с такой ненавистью, что, казалось, отнимали у него не только физические силы, но и саму душу.

Эсесовец зашатался, то хватаясь с силой за собственное горло, то поднося ладонь к виску и к краю черной фуражки.

Харри смотрел на него с удивлением и с некоторой долей сожаления.

— Вон! Во-о-он! Самих в карцер… обоих! Гейдриху! А если бы они… они сбежали!...

Маленький министр зашелся кашлем и слюной, и потому вынужден был замолчать. Оба рядовых безмолвно и быстро выбежали из кабинета, гремя подошвами тяжелых сапог.

Гиббельс тяжело опустился на стул, сцепил пальцы на хрустальном стакане с водой, и залпом осушил его.

— Харри и Агна Кельнер.

Взгляд министра, перейдя от блондина к девушке, опустился тяжелой завесой на ее белом лице.

— Я давно хотел с вами поговорить.

Коротышка указал на стул, и Кельнер сел, продолжая слушать его выразительный голос.

— Но все никак не мог найти подходящий случай.

Черные глаза Гиббельса снова вернулись к лицу Агны, и загорелись блеском.

— Спасибо.

Светлые брови Кельнера от изумления почти сошлись на переносице, а затем поднялись вверх, и Гиббельс пояснил:

— У вас была возможность сбежать, убить этих двух идиотов, но вы не сделали этого.

— Не думаю, что такая возможность у нас была, министр. Бегут те, кому страшно, нам же бояться нечего.

Кельнер говорил медленно, и голос его звучал учтиво: он знал, что эти люди дотошно ценят вежливость.

— А скрывать?

Пока Харри раздумывал над ответом, Геббельс резко хохотнул, наблюдая за ним:

— Вы, — он обвел взглядом Кельнеров, — убили Рудольфа Биттриха!

От имени назойливого оберштурмфюрера, которому слухи прочили блестящую карьеру, фрау Кельнер вздрогнула и подалась вперед, выходя из страха и глубокой задумчивости, которые  буквально парализовали ее с первой минуты, стоило ей увидеть шутце в своем доме.

— Его убили?..

Агна сжала в руке складки домашнего платья, которое успела надеть прежде, чем спуститься вниз, когда в дом Кельнеров явились эсэсовцы.

Гиббельс улыбнулся.

— Об этом вы мне расскажите, фрау Кельнер.

Продолжая смотреть на Агну блестящими глазами, карлик поднялся и наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть ее лицо. Но этого ему оказалось мало, и он торопливо вышел из-за стола, молча наблюдая за ней. В его жутких глазах засветился азарт, и он мог бы явить себя перед фрау очень эффектно, — полутьма душного кабинета помогала ему, но в последний момент, когда до стула, на котором сидела девушка, оставалось не более шага, министр неловко запнулся о складку ковра, и упал перед Агной на колени. Она вскрикнула и прижала ладонь к лицу.

Что-то пробормотав себе под нос, Гиббельс неуклюже поднялся, еще заметнее припадая на свою короткую ногу, и завопил, брызгая слюной:

— Признавайтесь! Вас последней видели с ним в тот вечер!

Карлик подскочил к фрау Кельнер, и встряхнул ее за плечи.

— Министр! — гигантская тень Харри растеклась по стене и потолку, и нависла над тенью Гиббельса.

— Молчать! С вами я буду говорить после! — он бросил злорадный взгляд на Харри. — Хотя… вы правы. В конце концов, однажды вы помешали здесь мне, теперь я…

Гиббельс не договорил, вернулся за свой стол, но остался стоять, отчего его голова, которая в сочетании с мелким ростом даже при свете дня казалась огромной, отбросила на стены едва освещенной комнаты фантастичные тени.

— Отвечайте быстро, у меня мало времени!

Гиббельс положил маленькую руку на телефонный аппарат, и повернулся к Кельнеру.

— Вы убили оберштурмфюрера Биттриха?

— Нет.

— Когда вы видели его в последний раз?

— В этом доме, во время показа.

— Вы видели, как Биттрих танцевал с вашей женой?

— Да.

— Вы ревновали?

— Нет.

— Почему?

Кельнер помедлил, удивленно смотря в черные глаза министра.

— Для этого были причины?

— Здесь я задаю вопросы! Почему вы не ревновали?

Харри посмотрел на Агну, снова перевел взгляд на Гиббельса, и спокойно ответил.

— Для этого не было причин, я доверяю своей жене.

Министр затрещал сухим, резким смехом. В наступившем веселье он, очевидно, хотел пройтись по комнате, но, вспомнив свое недавнее падение, к тому же перед женщиной, предпочел остаться под прикрытием стола.

— Доверяете? Даже тогда, когда он так настойчиво ухаживал за ней, приходил поздними вечерами в дом мод, где она подшивала его мундир? А когда он целовал ее? Провожал домой? Доверяете? 

Гиббельс сложил руки на груди, и, припадая на короткую ногу, с довольным видом стал прохаживаться вдоль стола. Он уже не торопил Кельнера с ответами, наоборот, — злорадная усмешка, растянутая на его сухих, узких губах, свидетельствовала о том, что происходящее ему очень нравится.

Поправив выбившиеся из влажной укладки волосы, он внимательно следил за Харри. Но Кельнер не сразу позволил ему увидеть свое лицо. Некоторое время он смотрел в сторону, зная, что так Гиббельс не сможет уловить выражение его глаз. Когда Харри был готов, он резко развернулся в сторону министра, и очень медленно сказал:

— Доверяю.

В кабинете повисла пауза. Даже министру стало душно, — он засунул указательный палец за ворот рубашки, стянутой у короткого горла узким галстуком, и снова посмотрел на Агну.

— Вы убили Биттриха?

— Нет.

— Зачем вы ездили в Пирну?

— Это был небольшой отпуск.

— Вам было плохо в Берлине?

— Нет, мне нравится этот город.

— А ваша работа?

— Я ее очень люблю.

— Биттрих целовал вас?

— Да.

— Он провожал вас домой?

— Да.

— Вы принимали его в доме мод?

— Он приходил в ателье, как ответственный за показ.

— Он трахал вас?

Дыхание Агны сбилось, она шумно сглотнула, и сделала глубокий вдох.

— Нет.

— Вы не похожи на немку.

— Я уже говорила вашей супруге: мне очень жаль, что я мало похожа на настоящую арийку, но, могу уверить вас, я истинная сторонница рейха.

Гиббельс резким движением развязал узел галстука, и сделал знак рукой. Черный эсесовец, все это время недвижно и неслышно стоявший в темном углу комнаты, за дверью, прошел по комнате и открыл окно. Почувствовав волну свежего, холодного воздуха, Агна облегченно вздохнула и прикрыла глаза.

— Вы знакомы с Ханной Ланг? Вам нравится ее внешность? Вы считаете ее красивее себя?

Фрау Кельнер улыбнулась, предельно выпрямляясь на стуле.

— Да.

— Что «да»?

— Я с ней знакома, мне нравится ее внешность, я считаю ее красивее себя.

Геббельс навалился на крышку стола.

— Как вы относитесь к тому, что у вашего мужа был роман с Ханной Ланг?

— Это было до нашей свадьбы, и значения не имеет.

— А его измена вам, когда вы уже были женаты? Кстати, когда состоялась ваша свадьба?

Агна смахнула капли пота, бежавшие по виску.

— 15 февраля 1933 года, — ответил за Агну Харри.

— Вы так хорошо помните, Харри Кельнер! Кстати, я так и не успел спросить, как вышло, что у вас та же модель автомобиля, что и у фюрера? Вы знаете, что это запрещено?

Харри глупо усмехнулся, развел руками и посмотрел на Гиббельса тем взглядом, который сообщил министру, что Харри очень неловко говорить об этом в присутствии жены.

— Это моя глупость, министр. Личная инициатива. Я потратил на покупку машины все деньги, что тогда у меня были, хотел впечатлить будущую фрау Кельнер.

— Удалось?

— Вряд ли.

Гиббельс смерил блондина долгим, пронизывающим взглядом. Тишина в кабинете перестала быть простой паузой, становясь физически ощутимой. Харри слышал, как в звенящей тишине Агна сделала несколько торопливых вдохов, последний из которых заглушил лающий хохот министра. Сухой, режущий ухо смех стих так же внезапно, как и начался. Гиббельс, все еще посмеиваясь, протянул «женщины!», и подал знак эсесовцу у двери. Тот остановился между Харри и Агной, и вытянул руки вдоль тела.

— Наконец-то нам удалось познакомиться с вами поближе, Харри и Агна Кельнер. Вы свободны.

От последней фразы глаза Агны расширились, она слишком резко поднялась со стула, и ее повело в сторону. Глядя на то, как Кельнер держит жену под руку, карлик негромко заметил:

— Истинная арийка не должна ревновать своего мужа, не правда ли, фрау?

— Не должна, — смотря в упор на Гиббельса, глухо ответила Агна.

Трое — Кельнеры и эсесовец были уже у двери, когда до них долетел голос министра пропаганды. Он говорил тихо и нараспев, словно никого, кроме него, в кабинете не было.

— За убийство эсэсовца любой понесет наказание… Кстати, вам нравилось внимание Биттриха? Он был хорошим воином, я рассчитывал на него, а теперь его кто-то убил…

Рассмеявшись сухим смехом, министр махнул рукой, эсесовец подтолкнул Кельнеров вперед, и они пошли к выходу из дома.

* * *

— Что ты делаешь?

Нитка, которой Эл до онемения замотала руку, порвалась, и она задумчиво наблюдала за тем, как к побелевшей части ладони снова приливает кровь.

— Переезжаю в другую комнату, — коротко бросил Милн.

Эдвард достал из открытого шкафа несколько плечиков, на которых была развешана его одежда, перебросил их через руку, забрал с прикроватной тумбочки сигареты и несколько номеров нацистских газет, и  пошел к двери.

— Значит, ты так решил?

— Да, — не поворачиваясь, ответил Эдвард. — Надеюсь, так тебе будет лучше.

Элис зло рассмеялась.

— Может, мне тебя пожалеть?

Милн повернулся к Эл и с болью посмотрел на нее.

— Мне очень жаль, что все это случилось с тобой. Я хотел бы забрать твою боль себе, но ты не выносишь ни моего присутствия, ни моего прикосновения, снова и снова спрашиваешь, когда я тебя «брошу», и сколько, и с кем буду тебе изменять… Ты не разрешаешь помочь тебе. Да, Эл, я страшно виноват. Я предал тебя, и я сам себя за это не прощаю, и знаю, что ты не можешь простить меня. И я… Я не знаю, как еще сказать тебе, и что сделать… Я люблю тебя. Я предал тебя, и я люблю тебя. Я хочу, чтобы тебе стало лучше. Но я не могу, не хочу больше так жить.

— Может, мне извиниться за то, что я переживаю визит в гестапо, смерть нашего ребенка и твою измену не так, как следует? Слишком остро?

— Нет. Но я тоже его потерял, Эл. Наш ребенок был и моим ребенком тоже.

На глаза Эл навернулись слезы, и она замерла, опустив взгляд вниз.

— Ты прав: я не разрешаю тебе помогать мне, я не выношу тебя и твои прикосновения… меня тошнит от всего этого! От всего тошнит!

Отбросив в сторону одеяло, Элис соскочила с кровати и подбежала к раскрытому шкафу. Обняв двумя руками все плечики, на которых еще оставалась одежда Эдварда, она с грохотом швырнула их на пол.

— Уходи! Ненавижу тебя!

Эдвард долго смотрел на нее, обводя медленным, блестящим взглядом всю небольшую фигуру Эл, — от кончиков босых ног до горящего гневом и болью лица. Он хотел что-то сказать, и даже начал говорить, но горло захрипело то ли стоном, то ли глубоко забитыми в него словами, которые он не знал, как произнести… И в эту секунду, со страшной, бесконечной очевидностью Милн понял, что больше — незачем. Его рука механически, с силой взъерошила на затылке светлые волосы, так, словно хотела вырвать их, потом резко нажала на дверную ручку, и Эдварда вынесло за дверь. Медленно спускаясь по лестнице, он слышал, как плачет Элис.

---

1) "выпускники" гитлерюгенд

Вернуться к тексту

Часы в доме Кельнеров неспешно пробили девять раз. Кайла смущенно посмотрела на Агну, которая за все время их долгого разговора почти не изменила позы, — погруженная в свои мысли, она, казалось, даже не слышала сказанного женщиной. Но стоило Кайле прервать свой рассказ, как Агна, повторила:

— Пожалуйста, продолжай.

И Кайла продолжала говорить о третьем случае, произошедшем с ней за последнюю неделю, когда ее остановили на улице и потребовали предъявить документы. Агна слушала не перебивая: про гестаповцев, обосновавшихся на улицах Берлина с еще

большей, чем то было раньше, уверенностью; про документы Кайлы Кац, на которые они даже не взглянули и швырнули ей под ноги, со смехом наблюдая за тем, как она поднимает их из уличной грязи. Особо ретивый поборник нацистского порядка наступил лощеным сапогом на удостоверение Кайлы, все больше заводясь смехом от того, что она пытается вытянуть корочку из-под его ноги. Дождавшись нужного момента, он отступил назад, и Кайла упала перед ним на колени. Послышался гогот двух арийских глоток.

Рука, сбивая шляпку с ее головы, схватила Кайлу за волосы, и с силой притянула женщину к черной форме с серебряными нашивками. Смачный плевок густой слюной, смешанной с табачной крошкой, залепил глаза Кайлы, но она не издала ни звука: дыхание сбилось от резкой боли, и она начала заваливаться назад, следуя за рукой полицейского.

Обшарив Кайлу, — ибо «обыском» это едва ли можно назвать, — они отпустили ее, посоветовав больше «не попадаться на пути».

Кожа на ребре изящной кисти, перевязанная множеством тугих нитей лопнула, и из раны на руке Агны потекла кровь. Она посмотрела на Кайлу жгучими зелеными глазами, полными слез.

— Как тебе помочь? — прошептала она, и положила порезанную руку на белую скатерть.

— Фрау Агна! — Кайла со страхом посмотрела на молодую женщину. — У вас кровь!

Агна медленно перевела взгляд на  свою руку, и молча наблюдала за тем, как на поверхности раны выступают красные капли.

— Оставайся здесь, Кайла… Оставайся в доме, прошу.

Женщина устало покачала головой.

— Нельзя, фрау, вы знаете.

В столовой повисла тяжелая тишина, нарушаемая церемонным, глубоким звоном старинных часов.

— Может быть… — начала Агна, но ее слова прервал стук входной двери.

— Герр Кельнер!

Кайла, смахнув слезы, оглянулась, и быстро встала из-за стола, вытягиваясь перед Харри.

— Добрый вечер, я…

Кивнув скорее голосу, чем самой женщине, Кельнер хрипло проговорил ответное приветствие, и быстро прошел мимо, даже не взглянув на нее.

— ...Уже ухожу, — тихо закончила фразу Кайла, и посмотрела на Агну. — Мне нужно идти, фрау Агна, Дану ждет меня, здесь, недалеко…

— Почему он не пришел сюда?

Кайла опустила глаза.

— Прости… Не нужно рисковать. Я опять тебя задержала…

Агна порывисто обняла Кайлу, и застыла, крепко сцепив руки на ее плечах.

— Прости… — ребром разрезанной ладони Агна машинально провела по щекам и скулам, смахивая слезы, отчего ее лицо, с размазанными по нему полосами крови, стало выглядеть еще более беззащитным и пугающим. Кайла положила руку на плечо девушки, и с сожалением оглянулась на нижние ступени лестницы.

— Все будет хорошо.

— Да, конечно.

Женщина с тревогой посмотрела на Агну. На ее слова она ответила слишком быстро. Слишком быстро для того, чтобы хотя бы успеть сделать вид, будто она сама верит в то, что говорит.

* * *

Элис поднялась на третий этаж дома, который до переезда Эдварда был пустым, и остановилась на верхней площадке лестницы. Все здесь было почти чужим. Она попыталась вспомнить, когда, — до их ссоры, с момента которой прошло чуть более полугода, — она была здесь последний раз, и память вернула ее ко дню свадьбы Харри и Агны Кельнер.

...Когда молодожены подъехали к своему дому по улице Херберштрассе, уже началась настоящая метель. Элис помнила, как Эдвард поднял воротник черного пиджака и с кривой улыбкой посмотрел на нее. А потом вынырнул в снежную берлинскую бурю, и быстрой черно-белой тенью обогнув «Мерседес», — который уже успел заметить сам Гиринг, — открыл перед Элисон дверь, вытягивая левую руку ей навстречу, и помогая молодой фрау Кельнер выйти из машины.

Воспоминания, словно кадры кинофильма, яркими вспышками скользили перед внутренним взором Элис. По телу пробежала дрожь, ее губы изогнулись в мягкой улыбке. Она вспомнила, как улыбнулась Эдварду в ответ, вложила свою руку в белой атласной перчатке в его раскрытую ладонь, и, придерживая маленькую круглую шляпку с вуалью, вышла из автомобиля, мгновенно подхваченная порывами сильного ветра, смешанного с крупными хлопьями снега. Взявшись за руки, они побежали по заснеженной дорожке к дому, а поднявшись на крыльцо, стали со смехом стряхивать друг с друга снег, который еще не успел стаять и превратиться в те капли воды, которые почему-то не впитываются в ткань и не скатываются вниз, но продолжают оставаться на занятых местах, — плечах, прядях волос и кончиках длинных ресниц...

Открыв входную дверь, Эдвард Милн, уже снова ставший Харри Кельнером, посмотрел на свою жену, крепко сжал ее руку, и повел за собой. Тогда они обошли весь этот дом, не спеша исследуя все его комнаты, повороты, пару тайных комнат, скрытых перегородками… Они были и здесь, — стояли точно на том же месте, где Элис замерла от воспоминаний теперь, и сразу, следуя молчаливому договору, решили, что пока не будут занимать этот этаж, — и без него в особняке им вполне хватало места.

Пока.

Элис тяжело вздохнула, проводя рукой по темно-рыжим, коротким волосам. Мысли беспокойно бились в голове. После ухода Кайлы она не раздумывая пошла сюда, намереваясь поговорить с Эдвардом. Но чем больше сокращалось расстояние до его новой комнаты, тем больший страх и волнение охватывали ее. Стоило все обдумать, — слова, фразы… Может быть, даже свой внешний вид, прежде чем приходить, но… времени не было. Возмущение и горечь, с подмешанным к ним волнением, торопили Элисон. Ей нужна помощь Эда, нужно знать, что он… Мысль оборвалась, когда она заметила, что дверь в комнату Милна приоткрыта.

Мягко ступая босыми ногами по паркету, Элисон остановилась на пороге, не решаясь войти в комнату, освещенную мягким светом настольной лампы, чей отсвет казался особенно ярким на фоне тьмы, уже спустившейся за окном. Эдвард, не заметив ее, быстрым шагом прошел по комнате и остановился возле письменного стола. Электрический свет неровным лучом упал на его обнаженную грудь и мускулистые руки, выхватил из полумрака край острой лопатки. Разложив на столе какие-то документы, он напряженно вглядывался в них. Элисон, все так же стоя на пороге, не могла различить, что было на тех листах, — текст, фотографии, схемы или что-то другое.

При виде Эдварда ее сердце сжалось и тяжело забилось в груди, разнося боль по всему телу. Она давно не видела его так близко, и сейчас с тоской и болью следила за его движениями, сосредоточенным взглядом, изгибом руки. Вот он передвинул несколько листов, пробежался взглядом по каждому из них, едва заметно, по давней привычке, кивнул, убирая со лба светлую прядь волос, и расставил руки по краям стола.

Эл судорожно втянула воздух в легкие, и неотрывно смотря на Милна огромными глазами, по которым легко можно было различить недавние слезы, сбитой, оглушительно-громкой в окружающей тишине, дробью, постучала в дверь. Она заметила, как Эдвард вздрогнул, перевел взгляд вправо, и посмотрел на нее. В последнее время его взгляд стал именно таким, — резким, быстрым, жестким. Молниеносно оценивающим обстановку, готовым к атаке или к ее отражению, нападению и защите.

Элис была уверена, что он не взглянул на нее, но выражение его  глаз переменилось, когда он понял, что это она. Взгляд стал отвлеченным и глухим, — к ней и ко всему внешнему миру. Его лицо едва заметно исказила боль, — как если бы Милну нанесли неожиданный, сильный удар, против которого он не успел выставить защиту, и потому она смогла проникнуть слишком глубоко, прошив его горячей волной насквозь. Руки Эдварда оторвались от стола, вытянулись вдоль тела. Он не спеша, уверенной и мягкой походкой, обычной для него, шел к Элис. Быстро улыбнувшись, девушка сбивчиво проговорила:

— Кайла… Нужна твоя помощь!

Замок закрытой двери плавно щелкнул, и Элис осталась в прохладной темноте коридора.

— Пожалуйста… — она провела рукой по двери.

По ту сторону не раздалось ни единого звука, — ни шагов, ни шороха от дыхания… Милн словно исчез из комнаты, и только слабый луч все той же настольной лампы тусклым далеким светом продолжал гореть, выбегая в коридор этажа через нижнюю дверную щель.

— Поговори со мной! Хотя бы раз за это время…

Элис нажала на изогнутую ручку, но дверь не поддалась.

— Ты не терпишь меня, но Кайле нужна помощь. Пожалуйста.... вспомни, она спасла нас.

Пружина в замке недовольно звякнула, извещая Милна, застывшего по другую сторону двери, что такое обращение с ней никуда не годится, и замолчала, — Эл ушла так же тихо, как и появилась. Еще долго после ее ухода Милн стоял на месте, уперев руку в дверь. Сомнение разгорелось внутри с новой силой, пожирая долго и тщательно выстроенные им барьеры с той же легкостью, с какой огонь сжигает сухую траву.

Он говорил себе не смотреть на нее, не сметь! Но на долю секунды его взгляд все-таки зацепился за край ее губ, не высохшие прозрачные строчки, какие бывают от недавних слез, и этого было достаточно.

* * *

— К тебе приехал этот… нацист.

Дану Кац недовольно махнул рукой в сторону двора.

— Герр Кельнер?

Кайла с тревогой, которая теперь постоянно звучала в ее голосе, выглянула в окно, наблюдая за тем, как Харри заглушает мотор мотоцикла и выправляет подножку.

— И сколько раз я просила тебя не называть его так!

Она возмущенно посмотрела на мужа, пристально рассматривающего темно-зеленый с оранжевыми обводами Harley Davidson Кельнера.

Перекинув белое кухонное полотенце через плечо, Кайла вытерла и без того сухие руки, и поспешила навстречу Харри.

— Что-то произошло? Что-то с фрау? Наверное, рука… — Кайла посмотрела на Кельнера.

— Рука? Нет, с фрау все в порядке… А вы?

Блондин кивнул в сторону дома и хмурого Дану, стоявшего за окном.

— Агна сказала, что  вам нужна помощь.

Смуглые руки Кайлы судорожно сжались в замок.

— Зря она сказала, вам нельзя мне помогать.

Кельнер тяжело и медленно вздохнул, мысленно, — хоть и без особого желания — соглашаясь с Элис.

— Когда я пришел сюда с Агной на руках, вы не думали над тем, стоит ли нам помогать. Вы просто помогли. — Его голос смягчился и стал еще тише, он положил руку на плечо женщины. — Кайла, скажите мне.

Она подняла голову вверх, и из ее глаз побежали слезы.

— Они останавливают нас на улице… обыскивают, смеются… За последнюю неделю меня останавливали трижды, — обыскивали, били, давали пощечины… Дану избили три дня назад, уже не так сильно, как в прошлый раз, но… Они говорят, чтобы мы не смели «попадаться у них на пути»… Что с нами будет?!... Нам запрещено… «евреям вход воспрещен»… Вы видели, правда?

Кайла обхватила себя руками и заплакала.

— Мою соседку ударили прикладом по голове… Днем, на улице, в центре… Она умерла там же, ей никто не помог, понимаете?... Как же так, герр Кельнер… Как же так?..

Харри осторожно обнял Кайлу, чувствуя, как сильно она дрожит. Когда первая волна слез немного стихла, и женщина задышала ровнее, Кельнер достал из внутреннего кармана пиджака узкие белые карточки с золотым готическим шрифтом.

— Кайла, послушайте меня.

Убедившись, что женщина его слушает, Харри тихо продолжил:

— Возьмите это, на первое время. Пока этого должно хватить, но я что-нибудь придумаю.

— Что это?

— Визитные карточки. Небольшая ценность, но, будем надеяться, что пока я ищу для вас более серьезную помощь, они обезопасят вас. Вас и Дану. Пусть скажет, что работает у меня… У нас.

Кайла посмотрела на белоснежную визитку из плотной бумаги с золотой окантовкой, повернула ее, и с недоумением взглянула на блондина. Отвечая на безмолвный вопрос, он пояснил:

— На обороте, в углу, указан номер. Вам не нужно знать, чей он и куда ведет. Но если вас или Дану снова остановят, покажите визитку им. Они все поймут сами.

Нажав на педаль мотоцикла, он дождался, когда мотор зарычит, сел за широкий руль, и, убрав ногой подножку, резким полукругом отъехал от дома семьи Кац, подняв за собой небольшой столб гравийной крошки.

— Герр Кельнер, вы ехали без шлема?!

Невысокая изящная блондинка со светло-серыми глазами изобразила на своем смазливом личике ужас, и крепче прижала папку с бумагами к груди.

— Доброе утро, Софи, — с расстановкой ответил Кельнер, стягивая мотоциклетные очки, от которых на его лице остались небольшие полукружья следов. 

Харри выпрямился на кожаном сидении и несколько секунд сидел молча, подняв голову к небу, медленно втягивая в легкие утренний воздух. Холодный и свежий, он тихо сообщал тем, кто не утратил наблюдательности, о близкой осени. Проследив за Кельнером, блондинка улыбнулась, сделала шаг вперед, и запустила пальцы в волосы Харри. 

— У вас такие красивые волосы, герр Кельнер… Не такие светлые, как мои, но с любопытными от-т-енками…

Секретарша Харри по привычке растянула последнее слово и однозначно посмотрела на своего начальника. Светлая бровь Кельнера чуть дрогнула, приподнимаясь вверх. Смотря на Софи, он сомкнул пальцы вокруг ее тонкого запястья с золотым браслетом, и аккуратно отвел руку девушки в сторону. Кисть, легко коснувшись бедра, обтянутого темно-коричневой юбкой, повисла вдоль тела Софи. Однако улыбка так и не сошла с ее лица, — лишь из игривой она быстро переменилась на вежливую и натянутую.

— Я подготовила экземпляры договоров, которые вам нужно посмотреть и подписать. Кроме того, вашего согласования ждут планы по разработке и поставкам лекарственных препаратов, удобрений и…

Софи замолчала, переводя дыхание, и перешла на шепот, — у нее не слишком хорошо получалось успевать за быстрыми и широкими шагами Кельнера.

—… Отравляющих веществ.

— Фройляйн Кох, — Кельнер повернулся к секретарше. — Вам следует знать, что подобная подача информации неприемлема. Будьте внимательны, подобного я больше не потерплю. Что-то еще? Важное?

— Необходимо знать, будете ли вы присутствовать на ближайшем вечере.

Светлые глаза Харри строгим взглядом прошлись по лицу Софи. По длинному коридору, ведущему к кабинету начальника берлинского филиала «Фарбен», он пошел один.

Одобрительные крики и высвисты, — благодаря отличному эху, — мощной волной разнеслись по подвальным помещениям, ударяясь о стены высокими волнами.

Зрители, допущенные на импровизированный боксерский бой, замерли, с азартом и напряжением наблюдая за лицами бойцов. Несколько мужчин, сложив руки рупором, задали новую волну зрительского нетерпения. Фройляйн Кох, напуганная криками, вздрогнула и плотнее вжалась в стену. Мужчины смотрели на нее горящими, жадными глазами, но Кох старательно игнорировала их, — она все еще находится на рабочем месте, пусть теперь это не кабинет секретаря, смежный с кабинетом Харри Кельнера, но, — Софи вскинула голову вверх, и платиновые волосы ярко вспыхнули в желтых и ослепительно-белых отсветах раскачивающихся потолочных ламп, — ее начальник — здесь, а значит, она должна вести себя должным образом.

Девушка перевела взгляд на Харри, который готовился к поединку с Эрихом фон дер Хайде. Кельнер вставил в рот защитную пластину, поправляя ее рукой, на которой еще не было перчатки. Его белые волосы сверкнули в электрическом свете так же ярко, как и ее, и Софи была уверена: она и Харри Кельнер очень похожи, у нее непременно все получится.

Девушка медленно, откровенно рассматривала его. Он был очень хорошо сложен: высокий, правда, — на ее вкус — излишне худой, с широкими плечами и рельефными мышцами, — полная противоположность крупному и приземистому, словно прибитому к земле мешком пыли, Хайде. В подтверждении своей мысли Софи перевела насмешливый взгляд на Эриха, сотрудника контрразведки концерна «Фарбениндустри», в состав которой входила и компания «Байер». Поморщившись, она с пренебрежением пробежалась взглядом по толстой спине мужчины, покрытой черными волосами, и прикрыла глаза. Какое счастье, что теперь всем понятно, как должен выглядеть настоящий, красивый мужчина, истинный ариец! Нельзя же допускать, чтобы всякий сброд… Но подобные экземпляры, вроде Хайде, были пока нужны, правда, годились они не более, чем на роль исполнителей. 

Серые глаза Кох снова вернулись к Кельнеру, и засветились тем самым огнем, которого так хотели от нее мужчины, испугавшие Софи своими недавними криками. Ухмылка легла на губы блондинки, она без всякого смущения прошлась пошлым взглядом по обнаженной груди Кельнера. А все-таки интересно, насколько правдивы те слухи, которые снова стали разносится с разных сторон, когда стало известно о поединке Хайде и Кельнера?

Говорили, будто бы Эрих допрашивал Харри, и сильно избил его, но не добился ничего, кроме смеха. А потом, — при мысли об этом сердце Кох замирало особенно сильно, — Харри засмеялся, и, сплюнув на пол кровь, приказал Эриху освободить его…

Лоб Софи наморщился: мысль о допросе, и о том, что Кельнер мог отдать приказ фон дер Хайде, как-то не укладывалась в ее голове.

Зачем терпеть побои, если можно их избежать, и сразу поставить этого жирного оборотня на место?.. Носик Софи поморщился, стоило ей подумать, что этот урод мог бить Кельнера, но вот рефери вышел на середину ринга, объявляя о начале боя, и Кох снова посмотрела на Кельнера.

* * *

— Меня в чем-то подозревают?

Агна Кельнер остановила пристальный взгляд на лице высокого полицейского, опережая его дальнейшие слова своим вопросом.

Сотрудник тайной полиции ответил девушке таким же внимательным, изучающим взглядом, широко расставил ноги, и, откинув вверх обложку маленького блокнота для записей, приготовился записывать показания фрау.

— Работаете на опережение, фрау Кельнер? — светлые глаза мужчины радостно сверкнули.

— Что?

— Задаете вопрос первой, надеясь выиграть время в разговоре, — терпеливо пояснил полицейский, помогая себе жестами. — Что ж, это даже забавно.

Он коротко рассмеялся, врезаясь проницательными взглядом в лицо Агны, покрытое веснушками.

...Свет ослеплял, и, казалось, нещадно жег кожу. Размяв шею, Кельнер легким, пружинистым шагом отошел от Хайде подальше. Пот застилал глаза, и проверять состояние старины Эриха Харри становилось все труднее. Главное, — не дать ему сбить ударом дыхание, и не сбиться с ритма самому. От вонючей смеси пота, духов и пива голова шла кругом. Эрих неслабо зацепил его двумя прямыми выпадами, — сначала по одному виску, потом по другому. Харри видел, что он метит в бровь, — туда, где по верным расчетам Хайде, должен проходить шов, оставшийся у Кельнера после их последней встречи, — допроса с не слишком большим, — при этой мысли Харри оскалился, — и даже маленьким пристрастием.

— Дата рождения? — эсесовец расставил ноги шире, прочно впечатывая их в подвальный пол модного дома фрау Гиббельс.

— 22 марта 1913 года, — медленно проговорила Агна, глядя на оберштурмфюрера снизу вверх, и удобнее села на стуле. — Что-то не так?

— Здесь я задаю вопросы, — мужчина в смерил ее взглядом очень светлых, почти прозрачных глаз, от пересечения с которыми Агне стало не по себе. 

— Но согласитесь, это довольно... удивительно: учинять допрос даме вот так, во время рабочего дня, в модном доме самой Магды Гиббельс.

Девушка повела плечами и улыбнулась широкой, красивой улыбкой, при которой правый уголок ее губ нервно дернулся.

— Вы, может быть, и не дама, фрау Кельнер.

Сотрудник тайной полиции с удовольствием посмотрел на молодую женщину.

— Ваш социальный статус теперь, с принятием новых нюрнбергских законов, под вопросом. И отсюда вы вполне можете отправиться сначала в гестапо, а потом в тюрьму. Все зависит от того, что мы решим. Из гражданки рейха вы станете «подданной»… вам понятно, что это значит?

Агна уставилась на полицейского огромными от удивления глазами.

— Неужели вы думаете, что я — ев… еврейка?

— Пока ваши слова и наша проверка не докажут обратное. Место рождения?

— Город Эссен, федеральная земля Северный Рейн-Вестфалия.

— Отец и мать?

— Погибли во время войны.

— Правда?

Агна изобразила волнение, и пристально посмотрела на эсэсовца. Так, что он не сразу смог отвести взгляд. Несколько секунд прошли в молчании.

— До войны отец работал на шахте Цольферайн. Мне было четыре, когда они умерли. Мама так и не смогла оправиться от смерти отца, умерла через полгода. 

Полицейский с улыбкой посмотрел на Агну, наклонился вперед, рассматривая ее как любопытного зверя. 

— И все-то они умерли… а вы — совсем одна, и такая храбрая, да?..

В тишине цокольного этажа раздался сухой хруст. Не отводя взгляда от лица Агны, полицейский поднес кулак к ее лицу, и разжал его. На ладони неровными обломками перекатывался черный карандаш. Вернее то, что от него осталось. Немигающим  взглядом Агна смотрела на обломки карандаша. Она попыталась улыбнуться, но вместо этого громко сглотнула. Мужчина довольно хмыкнул.

— Кто же тогда вас воспитывал?

— Те… тетка. Благодаря ее связям я поступила в Мюнхенскую академию искусств.

— И там же познакомились с вашим мужем.

— В Мюнхене, да, — фрау Кельнер резко выпрямилась, напрасно пытаясь увеличить расстояние между собой и оберштурмфюрером.

Полицейский, забавляясь, постучал блокнотом по колену.

— Как-то все очень складно, фрау Кельнер. Не кажется ли вам удивительным то, что вы познакомились с вашим нынешним мужем в декабре….

— Тысяча девятьсот тридцать второго года.

— И уже 15 февраля следующего года поженились. Не слишком быстро?

Агна коснулась рыжих волос и медленно отвела их назад. 

— Любовь, — глухо прошептала она, сжимая ладонь со следами, которые остались от нитей, в кулак.

— Давай, Эрих! Ну! Сам напросился на бой!

— Размочи его, как обещал!

— Или правду говорят, что это ты обмочил штаны, допрашивая Кельнера?!

— Эрих-только-на-словах-герой?

Совсем рядом загоготали глотки, докатываясь до слуха Кельнера отдаленной, глухой волной. Повернув голову вправо, он улыбнулся Эриху. Тот послушно и медленно шел прямо на него, подобный быку, приметившему красную тряпку, привлеченный то ли сумасшедшим оскалом Кельнера со смесью крови и слюны, то ли приглашающим знаком его руки.

Сюда, Эрих, ближе…

— Значит, вы утверждаете, что вы — арийка, не еврейка?

— Да.

— Что «да»?

— Арийка, не еврейка.

— Я плохо слышу.

Впившись ногтями в свежие порезы на руке, Агна Кельнер медленно и четко произнесла:

— Я — арийка, не еврейка. 

Эсесовец медленно втянул носом воздух у самого лица девушки, почти касаясь ее щеки своими губами.

— Чувствуете?

Не дожидаясь ответа, он увлеченно, со страстью, объяснил:

— В воздухе нет никакой вони, значит...

Расчет Кельнера оказался неверным. Почему-то старина Эрих оказался рядом с ним гораздо быстрее, чем он мог ожидать: последовал еще один прямой…

— А ты неплохо… спра… — простонал Харри, оседая на настил ринга. 

Лампочки заплясали над ним как сумасшедшие ведьмы, ускользая от его взгляда тонкими светлыми линиями. Он провалился в темную, красную тьму.

— …Может быть, вы и не еврейка. 

Круто развернувшись на звонких при ходьбе каблуках лощеных сапог, эсесовец облегченно вздохнул.

— Знаете, фрау Кельнер, я даже этому рад. Как представлю, что нужно вести вас наверх, через все ателье, на глазах у швей и клиенток сообщать самой фрау Гиббельс, что мы вас забираем, везти в гестапо, снова спускать вас в подвал, потом — поднимать на допрос…

Высокий блондин достал из кармана брюк платок и картинно утер им несуществующий пот.

— Вы можете идти, фрау Кельнер. 

Агна удивленно посмотрела на мужчину, и поднялась со стула, замедляя движения намеренно, — чтобы не показать ему свой страх, — и пошла к выходу из подвала.

Проходя мимо полицейского, она почувствовала, как он с силой сжал ее локоть, притягивая Агну к себе.

— Очень рад был познакомиться, фрау Кельнер. Очень. Рад.

...Предпоследний раунд, новые три минуты. На исходе предыдущей Эрих снова задел его, отвесив тяжелый удар в челюсть. И в ту секунду, когда перчатка Хайде смазала с лица Харри всякое выражение, он услышал женский крик, почти сразу заглушенный чем-то, может быть, ладонями. Узкими, тонкими ладонями, прижатыми к лицу с веснушками. 

Эрих начал новый круг, и в памяти Кельнера мелькнуло лицо Элисон Эшби — потерянное, горькое, с неловкой улыбкой. Элис пришла к нему за помощью. В этот момент она совсем не пыталась казаться красивой, и именно потому в глазах Эдварда была настолько красивой, что его сердце ожгло болью. Хайде снова вышел на первый план, отчего лицо Эл потерялось, стерлось из памяти, и разум Харри затмила ярость.

…Первый из двух финальных раундов он еще видел перед собой старину Эриха. Тот закрывался руками, — локтями и кистями рук, спрятанными в перчатках. Отходил назад и в стороны, задевая канаты. Толпа ревела. Почему? Кельнеру это было не важно. Ярость и долгая боль требовали выхода, и он бил, бил, и бил Хайде. В какой-то момент Эрих извернулся, отбросил высокого Кельнера на ограждающий канат, но это только подстегнуло Харри, выбрасывая его вперед, как освобожденную пружину. 

Раз, два, три… стой на месте, Эрих! Отвечай и стой! Не смей падать, не смей! Отвечай, отвечай на все вопросы! Говори, пока дикое одиночество не сожрет тебя. Говори, пока можешь, Эрих, и никогда, — слышишь! — ни-ко-гда не падай. Даже если все уйдут, исчезнут, умрут, разобьются, бросят, оставят и разделяться на красные куски, никогда, никогда, Эрих, не падай! Не смей, — ты должен держаться, такое было решение. Держись, Эрих! Только я сейчас не знаю, зачем? Не получилось так много, Эрих, так много! Я думал, — я вернулся к жизни, когда встретил ее. Я любил ее, как умел, но вышло все не так… а тебя, Хайде, твоя жена любит? Не ненавидит? Ее не тошнит от тебя? Она снится тебе ночами?…Я столько раз пытался понять, где ошибся впервые… Наверное, в самом начале, где были шляпка, вуаль, ослепительная улыбка ярких, зеленых глаз. Таких невероятных, что земля качалась под ногами, Эр… я стал пьяным ею, таким остервенело пьяным, что был уверен — она меня тоже любит. Ни одного сомнения, понимаешь? Только она, ее душа и тело, и моя дикая радость, — что снова могу дышать полной грудью, не опасаясь преследования приходящих во сне почти каждую ночь, мертвецов…

Бой еще не закончился, но Кельнер сбросил перчатку с руки, — отшвырнул ее сторону, — и с силой потянул обмякшего Хайде на себя.

Не смей падать, Эрих!

Харри хотел удержать Хайде, — чтобы он никогда не падал, но почувствовал, как его отвели в сторону, забрали у него соперника, отталкивая Харри к канатам, дальше и дальше.

Дальше и дальше.

Вперед и вверх.

Как было с мамой, когда она уже перестала дышать, а он все сидел рядом с ней, гладил мягкие, красно-белые волосы.

...Всякий звук замер, даже сам воздух, казалось, был недвижим. И Харри сделал вдох. Первый, настоящий — за все последние минуты боя. Растерев глаза руками, он постарался сфокусировать зрение на противоположном углу ринга. И увидел Эриха на полу. И кровь, и кричащих, взволнованных до истерики людей. Кто-то подскочил к рингу и схватил Харри за ногу. Послышались аплодисменты, хлопки, одобрительная ругань.

И Кельнер, наконец, увидел то, во что за последние шесть минут боя он превратил Эриха фон дер Хайде, сотрудника контрразведки концерна «Фарбениндустри». У того, кем в эту минуту был Эрих, не стало лица, — на его месте осталось только кровавое месиво, сплошное и неразличимое, скрадывающее собой все черты некогда человеческого лица.

Кельнер хотел поднять Хайде, но его снова остановили звонкими шлепками по обнаженной, потной груди.

— Полный нокаут, Кельнер! Полный! 

Его похлапывают по плечам, разбитую правую руку Кельнера по очереди трясет какая-то нескончаемая вереница людей. Адреналин медленно стихает, осаживая кровь вниз, и он чувствует привкус железа во рту, вязнет в нем, наблюдая, словно со стороны, за собой и за своим телом, часто раскрашенным в красный. Все ту же правую руку Кельнера резко поднимают вверх, а на краешке его памяти бьется старая, корчащая ему знакомые рожи, мысль: он убил человека. Еще одного.

Милн уезжал рано утром и возвращался поздно вечером, а в последнее время — все чаще ночью. Эл пыталась поговорить с ним, но он лишь бросал на нее мимолетные взгляды, и возвращался к своим делам, уходя от нее все дальше, — на свою немую, необозримую глубину. А стоило ей начать разговор о том, что произошло между ними, как она оказывалась перед такой глухой стеной остранения, что глядя на замкнутое и темное лицо Милна, можно было решить, будто Элис в одночасье сошла с ума, и теперь разговаривает сама с собой.

Со временем, когда первая острота стихла, Милн перестал размышлять над тем, как отправить Элис обратно, в Лондон: в целях ее безопасности, но больше для того, чтобы не видеть ее, и не мучить себя этой близостью.

Со временем он снова приучил себя находиться рядом с ней, смиряя себя и сдерживая, и вынужден был признать, что ее присутствие в Берлине необходимо, — оно по умолчанию отвечало на массу негласно заданных вопросов, и продолжало работать на пользу их общепринятой легенде о том, как девушка, следуя за возлюбленным, приехала в Берлин. И столица мира настолько понравилась им, что именно здесь они решили пожениться.

Первые месяцы после ссоры Милн избегал Эл всеми возможными способами, хотя «избегал», пожалуй, слишком сильное слово для того, кто исчезал из собственного дома гораздо чаще, чем оставался в нем. Исчезновение давалось гораздо легче с тех пор, как Харри Кельнер обзавелся мотоциклом Harley Davidson.

Элис не раз видела, как он гоняет без шлема, на бешеной скорости. И каждый раз, когда в ночной темноте раздавался оглушительный шум мотоциклетного мотора, она подходила к окну и облегченно вздыхала, — с Милном все было в порядке. По крайней мере, внешне. Об ином, — о том, что происходило с ним, — он, конечно, с ней не говорил, пресекая любые попытки вторжения Эл на свою территорию так яростно и так четко, что она испытывала искренний страх перед тем, как решиться на новую попытку разговора с Эдвардом. Если бы у них все было хорошо, она бы обязательно попросила его ездить медленнее и тише, — хотя в глубине души чувствовала, как это, может быть, глупо, — но «хорошо» у них, Эдварда и Элис, не было. Оно было только у Харри и Агны Кельнер: четко выверенное, смеренное мерной ложкой хорошее, показанное ровно настолько, чтобы о них не расползлись в разные стороны, — подобно щупальцам глубоководного осьминога, — неверные, ненужные слухи.

Но стоило вниманию окружающих отвлечься от них, переключиться на новые объекты светской игры, как между Харри и Агной вырастал незримый вал молчания и немоты. И если Элис со своей стороны снова и снова пыталась обрушить хотя бы каким-нибудь способом глухую оборону Милна, то он продолжал убеждать себя в том, что ему больше не нужна любовь Эл, что он оставил ее в прошлом и совсем забыл, и что он, Эдвард Милн, вполне сможет жить дальше так, как он жил эти шесть месяцев, и, может быть, — кто знает? — довольно неплохо, и даже радостно.

Эл тяжело вздохнула, вспомнив, как вчера утром они столкнулись в столовой. Агна села за стол, пожелав Харри доброго утра, а когда Кайла подошла к ней с кофейником в руках, чтобы налить горячий кофе, Кельнер оторвал взгляд от очередного номера нацистской газеты, и попросил Кайлу принести его завтрак в библиотеку. Просьба была сказана таким ровным тоном, словно он сказал о том, как неплохо было бы сегодня вечером разжечь камин по причине того, что вечером становится холодно и сыро. Агна долго смотрела на него в попытке вызвать ответный взгляд, но, почувствовав это, Харри резко поднялся со стула, и вышел из столовой.

Сколько еще это будет длиться? Что еще она может сделать, чтобы все исправить? Если это можно «исправить»… Все время их ссоры Эл намеренно не давала себе покоя мыслями обо всем, что произошло. Растравленная душевная рана сильно болела, но именно сейчас ей, как никогда раньше, нужно было все разобрать и понять. Мысленно она все чаще обращалась к детству, Стиву, первому знакомству с Эдом в Ливерпуле, затем — в Лондоне… Ко всему, что между ними было, и что произошло с тех пор и до сегодняшнего дня.

Эл тяжело задышала, скручивая в узел белую простынь. Сердце становилось тяжелее с каждым днем, и все чаще на нее накатывала внезапная паника: ничего не вернуть, она ничего не сможет исправить. Паника душила ее ночью, во сне.

И тогда Агна Кельнер просыпалась с криком на губах, упираясь рукой в холодную подушку на пустой половине кровати, в попытке поскорее очнуться или найти в новом, страшном сне, — где смешивался хохот выжившего Стива и звук медленно падающего на землю мертвого Харри Кельнера, — хотя бы крохотную точку опоры.

Но в иных снах земля буквально уходила у нее из-под ног: светлые, звонкие туфельки на тонком каблуке становились красными. Элис расстреливала брата в упор, снова и снова, разряжая основную, — а за ней и запасную — обойму вальтера в его грудь, в голову, в самое сердце…. А он истерично хохотал и не умирал. Он поднимался, вставал, взлетал с булыжной мостовой, кружил над ней в попытке увести ее с собой, и убивал, и ранил Эдварда, который пытался схватить Эл за руку…

Кошмары чаще всего стихали при первых лучах солнца, и Элис сама не заметила, как оно стало для нее залогом спасения и света. Она все чаще не спала, или спала урывками, не подпуская к себе настоящий, глубокий сон, и все больше думала о том, что осталась абсолютно, бесконечно одна.

Мучительнее всего было осознание того, что она сама во всем виновата. В этом признании не было самолюбования или попытки пожалеть себя, — только бесконечная, постоянная, полынная горечь, которую она не знала, как унять. Ей казалось, что за прошедшие месяцы она передумала обо всем, обо всей своей жизни, и теперь была уверена в том, что Стив ее не любил: только терпел, дожидаясь, пока она повзрослеет, в надежде на то, что она сама отдаст ему деньги, оставшиеся от родителей.

Элис вздрогнула и повела плечами, крепче обнимая руками колени. Сбежать от этих мыслей было невозможно, — она пыталась. Чем дальше шли дни, тем яснее становилось то, что ее слепота в отношении собственного брата грозит стать тем, что разрушит ее, и остатки их отношений с Эдом… но что она знала о Стиве? Элис нетерпеливо отбросила волосы со лба, и крепко обняла голову руками. В ее детских воспоминаниях Стива было совсем немного, — гораздо больше родителей, образы которых теперь, кажется, окончательно поблекли и выцвели, — даже несмотря на то, что она старалась запомнить каждую черту в их лицах.

Папа. Мама. Стив.

Когда, после смерти родителей, они приехали в Ливерпуль вместе с тетей, брат начал готовиться к отъезду в Итон. Ему было четырнадцать, ей всего пять… Можно ли надеяться на объективность детских воспоминаний?

Эл перевела задумчивый взгляд на оконную раму, за которой раскинулась еще одна черная ночь. Перед ее внутренним взором возник Стив, — такой, каким она запомнила его в день отъезда в колледж. Он показался ей тогда слишком высоким, с огромными руками, похожими на раскинутые в разные стороны сухие ветки. Вот он наклоняется к Элис, быстро целует ее в щеку, еще быстрее прощается с тетей, и входная дверь с грохотом закрывается, долго после ухода Стива позвякивая в наступившей тишине дома хрустальным, звенящим звоном витражного стекла.

От воспоминаний стало душно и неуютно. Частое, неглубокое дыхание мешало ей вздохнуть, и сердце билось быстрее и быстрее. Блестящие, большие глаза Эл с волнением разглядывали темноту. Она откинула одеяло в сторону, и снова крепко обняла голову руками. Что-то не давало покоя, словно она наконец-то, за все это медленное, долгое, мучительное время, нашла нужный, но смутный, пока едва уловимый, след.

Или — тень следа, ускользающее предчувствие. Громко сглотнув, Элис уставилась в одну точку. Она всегда воспринимала Стива как любимого старшего брата. Слышала, как мама — далеким, звонким эхо в отрывках ее памяти, — говорила Стиву, что он должен заботиться о ней, об Элис. Потом родители умерли. Эл, Стив и их тетя спешно вернулись в Ливерпуль из Ирландии. И волшебное время эльфов с их сказочными песнями и танцами в бирюзово-звонких зарослях леса, закончилось.

Стив уехал в Итон. Ей говорили, что он обязательно станет приезжать домой на каникулы. Но его не было. Элис долго списывала это на учебу, думая, что брат слишком занят. Ведь там, за окнами их уютного дома, — большая жизнь. «Это тебе не Ливерпуль!» — так Стив однажды написал ей. А она все равно продолжала его ждать, не замечая очевидного.

Он не приедет.

Он ее не любит.

Она ему не нужна.

Элис беззвучно, невесело засмеялась. В его любви к ней она никогда не сомневалась. Даже тогда, когда в Рождество, встретившись впервые за несколько лет, Стив оттолкнул от себя Эл, которой тогда уже было тринадцать, и теперь уже она готовилась к скорому отъезду в школу. Вечер сочельника отчетливой, яркой картинкой вспыхнул перед Элис. Она и не думала, что помнит те события так ясно. Воспоминания яркими кадрами сменяли друг друга. Вот она, слишком взволнованная приездом Стива, порывисто обнимает его, не замечая никого и ничего вокруг. Его руки больно упираются в ее плечи, — он не желает, чтобы она обнимала его, тем более так крепко, и освобождается от ее слишком назойливых, сопливых объятий. И она, почему-то, не удивлена этому. То есть, конечно, да… Но когда Стив отталкивает ее от себя, она жестко улыбается, только углом губ. Потому что она знает правду. Ее взгляд, не задерживаясь, скользит по высокой фигуре Эдварда Милна. Их еще не представили друг другу, но то же самое сердце, которое знает, что Стив на самом деле ее не любит, узнает Эдварда Милна в том высоком молодом человеке, который смотрит на нее очень внимательно, и, кажется, даже с сочувствием.

Она наконец-то осмеливается посмотреть на его худую, вытянутую вверх, фигуру. Быстро, не слишком подробно, — как будто она совсем на него и не смотрит, — и сердце срывается вниз, и в жар, и в холод.

Эл убегает в свою комнату, пытается заглушить беспокойство мыслями о том, что подарить Эдварду на Рождество, — у него обязательно должен быть подарок. Но ничего не приходит на ум. Ее мысли рваными обрывками носятся между братом и Эдвардом Милном, и сердце Элис уже тогда шепчет ей то, от чего еще долго взрослая Элисон Эшби будет отмахиваться: Стив не любит ее. Она ему не нужна. Он никогда больше не приедет домой, — даже если, как сейчас, будет сидеть на первом этаже их родительского дома, в большой, уютной гостиной, украшенной к Рождеству гирляндами и елочными игрушками.

Невидимая слеза скатилась по щеке девушки. Стив уехал так же внезапно, как и появился. От встречи с ним в сердце и в памяти Эл надолго остались недоумение и горечь: почему он так себя ведет? Почему, к концу своего обучения в Итоне, совсем перестает писать ей письма? Где он был эти несколько лет после колледжа? Почему не приехал домой? И почему, — а главное, как — появился тогда на съезде в Нюрнберге? Эдвард был прав?.. Элис скрутило судорогой.

Она села на кровати, стараясь прийти в себя. От резких выдохов кружилась голова, но она снова и снова возвращалась к одному и тому же моменту: Стив схватил ее и повел за собой. О чем она думала в тот момент? Боялась, что он действительно отдаст ее Мосли?

Воспоминание яркой картинкой поднялось перед Элис, подводя ее к самому главному… Нет, не к моменту выстрела, и не к глухому стуку, с каким уже мертвый Стивен Эшби упал на мостовую старинного Нюрнберга.

Глаза Эдварда. Стив ведет ее за собой, больно сжав плечо, но Эдвард остается там, за ее спиной. Вздрогнув, она поворачивается и смотрит на него. Неужели это — все? Конец? Им нужно прощаться?.. Все подчинилось одному порыву, — Эл вывернулась из хватки брата, побежала к Эдварду, и, непонятно как, но сумела выстрелить в Стива прежде, чем он убил ее или Эда.

Я люблю тебя.

Простая и сложная истина.

Вечная, как мир.

Неоспоримая правда.

За нее можно умереть, если так выйдет. Но главное — защитить того, кого любишь. Хотя бы постараться. Сделать попытку. Эл свою сделала. Они были живы, оба. Но теперь, из-за ее боли и слепого гнева, они разведены по разные стороны глухой стены. Путаясь в простыни, Элис сорвалась с места и подбежала к зеркалу. Ей нужно видеть свое лицо.

Элис, почему ты все убила?

Долго, с гневом, она всматривалась в свое отражение, и не находила слов. Губы ломались и дрожали под напором невысказанной боли, слишком поздних сожалений. Воспоминания волнами набрасывались на нее, стоило только обратиться к ним.

Вот она заявила Эду, что их ребенок — это «ее дело», вот сбежала в Лондон, едва ли понимая, чем это может грозить Агне и Харри Кельнер по возвращении в Берлин. А если бы у них не оказалось внешних, благовидных предлогов для поездки? А в начале? Стоило только остановиться здесь, в городе, как Эл бросилась искать фрау Берхен, надеясь, что она поможет ей найти Стива. Как она вообще думала просить ее о помощи?.. Стив. Стив. Стив. Даже он, — при мысли об этом Элис захохотала, скрючившись перед зеркалом, — совсем не виноват в том, что она успела натворить за все это время, прикрываясь его поисками.

Он просто был тем, кем был: перешедшим на темную сторону ублюдком, для которого не осталось никаких границ. Нацизм, партия Мосли отлично согласовывались с ним, а он — с ними. А что она, Элисон Эшби? Наивная и слепая, не желающая замечать очевидных вещей, слишком увлеченная поисками своего доброго брата, чтобы услышать и увидеть хотя бы часть из того, что говорил и делал для нее Эдвард. Элис тихо осела на пол и закрыла лицо руками. Она — сестра Стивена, у них одна кровь. Может быть она — такая же, как он? Тоже гнилая? А родители? Могли бы они подумать, что их сын станет таким? Или не «станет», а «был»? Всегда таким был? И Эдвард. Тогда, во время их разговора в машине, в Нюрнберге, он словно не был удивлен тому окружению, в котором Эл нашла брата… Эд знал? Он что-то знает?.. Он никогда подробно не говорил с ней о Стиве, только спрашивал. Снова и снова — медленно и терпеливо успокаивая все ее тревоги и необдуманные порывы. Черт бы их побрал! Черт бы побрал тебя, Элисон Эшби! Ты во всем виновата!.. Ты даже не подумала о том, что будешь делать, когда найдешь Стива. Уедешь с ним «домой»? Но для Стива родительский дом давно перестал существовать, теперь и у тебя нет дома, только видимость благополучия и роль Агны, от которой ты не имеешь права отступать.

Но все могло быть гораздо хуже, знаешь? Тебе очень повезло, Эл. Эдвард столько раз спасал тебя. Ты могла быть изнасилована Гиббельсом, Гирингом, Биттрихом… Пока судьба и Эд берегут тебя, но что может быть дальше? Черные в темноте, глаза Элис зло осмотрели комнату, останавливаясь на двуспальной кровати. Зато Стив, похоже, хорошо знал, что он станет делать с тобой. «Ты ему понравишься!». И поцелуй. Такой была его «братская» любовь. А если бы не Эдвард, кто знает, где бы сейчас ты была. Оставить Эдварда в Берлине, посреди всего этого, и уехать со Стивом? Элис резко покачала головой. Она могла заблуждаться в чем угодно, она могла упрямо продолжать любить образ своего брата таким, каким он был только в ее наивных воспоминаниях, но она знала, чувствовала точно — она не смогла бы оставить Эдварда. И все произошло так, как произошло: она убила своего брата в попытке защитить того, кого действительно любила, — неровно, неуклюже, жестоко. Ее любовь не грела, — теперь это тоже было ясно.

Элис запомнит тот выстрел на всю жизнь, — с того вечера в переулке Нюрнберга, и до конца. Это уже не изменить. Может быть, ей будет больно всегда. Но сейчас она очень далека от своей последней минуты. И может быть, у нее еще есть хотя бы маленький шанс исправить то, что она разрушила?

Эл поднялась, выпрямляясь во всю высоту своего небольшого роста, стянула с кресла плед и вышла из спальни. Эдвард Милн был единственным, кто любил ее. Даже вопреки самой Эл, ее безумной гордости, за которой пряталось много одиночества, страха и эгоизма. Она скажет ему об этом, попросит простить ее за все большие и мелкие раны, которые она нанесла ему, его гордости. Захочет ли он слушать ее? С учетом их последнего разговора, — вряд ли. Но она попробует. Подойдя к двери, ведущей в комнату Эдварда, Элис нажала на ручку.

* * *

Поднявшись на площадку третьего этажа, Милн остановился на месте, и, подойдя ближе, присел перед спящей Эл. Она сидела на полу, закутавшись в плед, и прислонившись спиной к запертой двери. Эдвард с любопытством посмотрел на нее и обернулся, провожая взглядом луч лунного света, протянутого через окно. Своим окончанием он освещал часть фигуры Элис.

Милн быстро поднялся, не сразу вспомнив, как именно он выглядит после поединка с Хайде. А выглядел он ужасно. Или, по меньшей мере, очень впечатляюще. Не успел он отойти от допроса, учиненного Эрихом, как уже встретил его на ринге. Наверное, единственным утешением могло служить то, что Хайде сейчас выглядел гораздо хуже Кельнера: Харри, по крайней мере, пришел домой на своих ногах, а Эрих... От резкого, необдуманного движения Милн зашипел и поморщился, прислоняя ладонь к голове, словно это могло унять звенящую боль и головокружение.

При повороте ключа замок громко щелкнул, уходя назад. От сухого, заряженного звука Элис вздрогнула и проснулась, сонно проводя рукой по обнаженному плечу, которое щекотал край пальто Милна. Подняв глаза на высокую фигуру, почти скрытую в темноте, она торопливо поднялась.

— Я ждала тебя.

Еще немного, — небольшой поворот головы, — и Эдвард посмотрел бы на нее. Но он намеренно остановил движение, толкнул плечом дверь, вошел в комнату.

— Нет, подожди! — Элис крикнула, останавливая его.

Голубые глаза скользнули по ее лицу. Пожав плечом, он прошел в комнату, и щелкнул настенным выключателем. Спальня резко осветилась ярким, почти белым, светом. Элис, как и в прошлый раз, нерешительно остановилась на пороге комнаты, с волнением наблюдая за тем, как Милн срывает с себя одежду.

Черный широкий шарф, темно-серое пальто, пиджак — все было сброшено на подлокотник темно-красного бархатного дивана, по верхней грани которого изящным узором бежала деревянная резная грань, покрытая блестящим лаком. Расстегнув верхние пуговицы рубашки, Милн вдруг остановился, и повернулся к Элис.

— Говори. Или это, — он вытянул голову вперед, указывая подбородком на место у двери, где по-прежнему стояла Эшби. — Все, на что тебя хватает?

Элис перевела на Эдварда быстрый, — растерянный и сердитый от прозвучавшей колкости, — взгляд, и испуганно вскрикнула.

— Что с тобой случилось?! Что случилось?

Подбежав к Милну, она прикоснулась к разбитому лицу Эдварда, но он поймал ее за запястье и отвел руку Элис в сторону.

— Тебя уже не тошнит?

Милн посмотрел на Эл одним, — не заплывшим, — блестящим глазом.

Если бы Эдвард мог, то он непременно улыбнулся бы и посмеялся над самим собой, над всей этой ситуацией и над тем, как намерение Эл поговорить не соответствует всему, особенно — его внешнему виду. Но у него была только боль. Он чувствует только боль. В лице, во всем теле. Если Элисон действительно хочет с ним говорить, то должна учесть настоящий момент, в котором лицо Эдварда Милна едва ли могло четко выражать какие-либо эмоции кроме боли и желания унять боль. Подняв голову вверх, Элис ответила Эдварду долгим взглядом. Наполненный волнением и страхом, он медленно скользил по лицу Милна, и оторвался от него тогда, когда глаза Эл наполнились слезами. Долго никто из них не говорил ни слова. Страшная улыбка кривила разбитые губы Милна, в углах которых то бежала, то останавливалась смазанная его рукой, кровь. Раны сильно ныли, — он часто касался разъеденных кровью губ языком, не давая красным каплям застыть на месте, или смахивая все новые и новые набегающие капли быстрым движением пальцев. Милн дернулся от непроизвольной волны боли, пробежавшей по телу, и опустил голову вниз.

— Это глупо.

— Я пришла поговорить, — упрямо сказала Элис. — И не уйду… Что случилось, Харри? Кто тебя избил?

Эдвард посмотрел на циферблат наручных часов.

— Через пятнадцать минут я уезжаю на встречу с руководством «Фарбен». Мое начальство настаивает на том, чтобы приглашенные сотрудники пришли в сопровождении своих любовниц или жен.

Элис покраснела.

— «Любовниц или жен»?

Милн пожал плечами, снова вздрогнув от боли.

— Можешь не идти… Плевать.

Он тяжело опустился в кресло, растирая шею разбитыми руками.

— Я пойду.

Элис ушла, и тишина снова, — как и раньше, на протяжении всех этих долгих месяцев, начала поглощать Милна. Он позволил ей забрать себя совсем немного, — не так, как раньше. Боль лизнула ярко-алые костяшки его пальцев и просительно уставилась на Эдварда щенячьими глазами. Не отозвавшись, он поднялся из кресла, запрещая горечи или любви касаться невидимых развалов. Может быть, все раны заживают.

Его сердце затягивалось. Пусть и очень медленно, но он учил себя быть рядом с Эл, и быть без нее. В конечном счете, жизнь без любви — не самое страшное, что может произойти. В этом он не был первым, и в этом не было никакой трагедии.

* * *

При виде Гиллера Агна крепче сжала бокал с шампанским и подняла подбородок чуть выше. Хозяин СС, которого в начале никто не воспринимал всерьез, подошел к ним твердым, уверенным шагом, и перевел свои маленькие глазки, — про которые говорили, что их взгляд невозможно поймать, поскольку они никогда не задерживаются на лице оппонента, — на раздутое лицо Кельнера.

Тонкие, бесцветные губы одного из главных «Г» рейха чуть изогнулись. Верхняя губа ненадолго уползла вверх, под аккуратно выстриженные, едва заметные усики. Несколько секунд Гиллер молча рассматривал Харри, добавив после осмотра:

— Вы провели сегодня блестящий бой.

— Благодарю, рейхсфюрер.

Кельнер кивнул, удерживая спину прямой, и Агна, наблюдавшая за ним, заметила, что он дрожит и старательно пытается это скрыть. Придерживая свою руку за локоть, Харри посмотрел на рейхсфюрера вопросительным взглядом, и главный агроном третьего рейха, — бредивший, между прочим, тем, что от всякой болезни должно найти природное, естественное, а не специально изготовленное фармацевтами средство, — сухо добавил:

— Гиббельс весьма впечатлен вами. Говорит, что со временем вы наверняка сможете обойти даже Макса Шмелинга.

— Это лестно слышать, но, думаю, мне очень далеко до него.

Гиллер помолчал, пожевывая губами.

— Даже мне понравилось то, что вы сделали: отправили в нокаут того, кто некогда допрашивал вас. Невероятно приятное ощущение, не так ли?

— Безусловно, — с обаятельной улыбкой отозвался Харри, старательно удерживая спину прямой. — Надеюсь, мой внешний вид не оскорбляет вас?

— Бросьте эти глупости, Кельнер. В сегодняшнем бою вы доказали главное — превосходство арийской расы над всякими другими. Вы — превосходный экземпляр, и я рад, что вы с нами. Хотя не всем везет так же, да, фрау Кельнер?

Гиллер осмотрел лицо и фигуру девушки.

— Вот вы, например. Рыжие волосы, маленький рост… Надеюсь, офицер гестапо, который допрашивал вас сегодня, разберется в вашей истории очень подробно. Мы не можем допустить, чтобы рядом с безупречным образцом чистой арийской крови были полукровки, подобные вам.

В разговоре возникла пауза. Харри вытянул руки вдоль тела и впервые за вечер открыто посмотрел на Агну, взглядом спрашивая о допросе. А Гиллер, который вовсе и не ждал комментариев к своим словам, подумав о чем-то, произнес вслух:

— Но я хотел говорить с вами о другом. Я не доверяю лекарственным препаратам, герр Кельнер. Все эти изобретенные лекарственные средства — профанация, отторгающая нас от естественной природы. Вот вы, например, этим и занимаетесь.

— Мне доверена работа в компании «Байер», рейхсфюрер.

— И весь этот аспирин… Считаете, что лучше выпить химию, таблетку, чем помочь самому себе, и снять боль природными средствами?

Кельнер набрал в грудь побольше воздуха, готовясь ответить, но в разговор вмешался звонкий женский голос.

— Прошу извинить… Добрый вечер, — протянула девушка, картинно надувая губы от осознания собственной вины. — Я не хотела мешать, только хотела сказать, герр Кельнер, как я рада вашей победе в сегодняшнем поединке! Вы были великолепны!

Агна посмотрела на Харри, переступила с ноги на ногу, и звонко стукнула каблуками вечерних туфель. Именно этот звук обратил на нее сухое внимание Гиллера и вопросительно-удивленное — только что подошедшей блондинки.

— О, я вас не заметила! Вы фрау Кельнер? Вы тоже были на поединке, видели этот восхитительный бой?

Светлые глаза Софи с улыбкой посмотрели на Агну, но в глубине этого взгляда мелькнуло едва уловимое выражение, и рука девушки легла на сгиб руки Харри.

Раздались первые аккорды музыки, Софи взглядом спросила Кельнера, не потанцует ли он с ней? Харри повернул голову в сторону рейхсфюрера, извиняясь за прерванный разговор, и, получил в ответ четкий кивок прилизанной головы.

— Фройляйн Кох, пожалуйста. Рад снова вас видеть, — Гиллер медленно улыбнулся, внимательно глядя на Софи. — Танцуйте, Кельнер, мы договорим позднее.

Харри кивнул, приподнимая согнутую в локте руку чуть выше, и Софи с улыбкой положила ладонь на рукав его черного пиджака.

Пара отошла в сторону танцевального круга. Около минуты Гиллер придирчиво рассматривал их первые движения в медленном танце, а после позволил себе еще одну, — более краткую, и едва заметную, — улыбку.

Что касается Агны, то она так пристально следила за Харри, что не заметила, как рейхсфюрер, довольный ее реакцией, тихо ушел, оставив фрау Кельнер одну.

Наконец, танец кончился. Софи улыбнулась Кельнеру, а он, коротко что-то сказав ей, отошел к группе мужчин, беседа которых прерывалась частым, громким смехом. Увидев Харри, они посторонились, пропуская его в свой небольшой круг, и одновременно вскинули руки вверх.

Покончив с приветствием, мужчины принялись хлопать его по плечу, по-видимому, поздравляя Кельнера все с той же победой в боксерском матче, о котором Агна узнала только несколько минут назад. Впрочем, этот неизвестный ей бой, который стольких людей вокруг приводил в восторг, — а Харри Кельнера сделал едва ли не героем сегодняшнего собрания, — был только малой частью того айсберга по имени «Эдвард Милн», о котором у нее, по большому счету, не было никакой информации.

Агна громко сглотнула, поморщившись от сухости в горле, и поставила бокал с шампанским на серебряный поднос. Та решимость, с которой она несколько часов назад сидела под дверью комнаты Харри, намереваясь поговорить с ним, почти исчезла.

А вот беседа, к которой присоединился Кельнер, с его приходом стала только оживленнее. Но, наблюдая за мужчинами короткими, не слишком частыми взглядами, Агна заметила, что их разговор, несмотря на бурное веселье, царившее среди них, шел на сниженных тонах. Так, что посторонний, даже если бы захотел, не смог понять или уловить суть беседы, а запомнил бы, в итоге, только одно — самих мужчин, ведущих веселый и легкий разговор. Взгляд Агны медленно и плавно скользил по комнате, отмечая людей, которые, как и Харри Кельнер, вели светские беседы в небольших группах.

С легкой, приветливой улыбкой фрау Кельнер посмотрела на редких, скучающих дам, которые, в отличие от мужчин, не разговаривали друг с другом, — самое большее, что они делали, — это измеряли друг друга колючими, высокомерными взглядами возможных соперниц.

Фрау Кельнер почувствовала на себе несколько таких, но продолжала держать на лице ничего не значащую улыбку, время от времени скрывая губы за высоким бокалом с шампанским, который она снова взяла в правую руку.

Блондинку, танцевавшую с Харри, больше нигде не было видно, и Агна облегченно вздохнула. Харри шел к ней, улыбаясь чему-то, но когда он остановился рядом с фрау Кельнер, улыбка сползла с его лица, и он лишь кратко сказал, что они могут уйти.

Девушка подняла голову и внимательно посмотрела на него. Но то ли от беспокойства, то ли потому, что в обезображенном сильными ударами лице Харри она, как ни старалась, не могла узнать прежнего Эдварда, Агна не смогла ничего рассмотреть в этих чертах. Ничего, что подсказало бы ответы хотя бы на малую часть тех вопросов, которые ее беспокоили. Агна кивнула и взяла Харри под руку. А когда ее ладонь легла на ткань его пиджака, в голове пронеслась ядовитая мысль о том, что точно так же он держал Софи. Отогнав раздражение, Агна втянула в легкие воздух, плотнее сжимая полные губы. Несколько шагов, звонкий стук каблуков по мраморному крыльцу, волна ночного воздуха охлаждает горячие щеки, — и дышать становится легче, волнение постепенно стихает.

А дальше — знакомое сочетание звуков и ощущений: все тот же «Мерседес», на котором Харри и Агна два года назад показались в центре Берлина, на Курфюрстендамм, привозит их к дому Кельнеров в Груневальд. В этом доме целых три этажа, — им есть, куда разойтись, — и синяя, — сейчас, в темноте, черная, — крыша. И все тот же шорох гравия под автомобильными шинами: звучит так, словно проникает внутрь тебя, заполняя, по камешку, грудную клетку и подступая к самому горлу.

Эдвард вышел из машины и широким, пружинистым шагом пошел к дому, не дожидаясь Элис. Милн явно торопился, — пройдя прямо в библиотеку, и плотно закрыв за собой дверь, он почти подбежал к невидимой створке. Она поворачивается, когда Эдвард нажимает на нужную кнопку, и пропускает его в небольшую комнату, из которой однажды Элис уже выбегала с чемоданом в руках. Именно с этим, — самым обычным на вид, в котором они по-прежнему хранят рацию для связи с центром.

Открыв чемодан, Эдвард быстрым взглядом осмотрел его содержимое, и звонко закрыл блестящие замки, установив на каждом из них два разных кода, известных только ему и Элис.

Все шло по плану: он закрыл дверь потайной комнаты, потом — дверь в библиотеку, после нее — входную, торопясь, перепрыгнул через ступеньки крыльца, резко открыл блестящую дверцу автомобиля, повернулся, и увидел плачущую Эл.

Раньше он бы успокоил ее, — судорога пройдет быстрее, если положить ладонь на спину Элис, в маленький невидимый треугольник между лопатками. Но так было бы раньше. А сейчас Харри, отводя глаза в сторону, скупо говорит, чтобы она шла домой.

— У меня дела, Агна. Нужно ехать.

Она подходит к нему близко-близко, поднимает голову вверх, со злостью смахивая слезы с лица, и смотрит прямо на него, в его разбитое, заплывшее лицо. Смотрит долго, блестящими, огромными глазами. И ничего не говорит.

Только продолжает вглядываться в его глаза, а потом обходит машину, и садится на сидение. Она едет с Харри, хочет он того или нет. Судя по выражению его лица, он совсем этого не ожидал. Наоборот, — рассчитывал, что Агна послушает его, вернется в дом, а он сам передаст срочное сообщение в Лондон. Но… не мог же он вытолкнуть ее из машины. Харри тяжело вздыхает, приглаживает волосы ладонью, и садится за руль. Он не может высадить Агну из машины. Потому что иначе он будет вынужден прикоснуться к ней..

* * *

Их дом и весь Груневальд давно остались позади. В машине повисла тишина, а Элис по-прежнему не знала, куда они едут. Глядя на полуголые ветки осенних деревьев, высвеченные из темноты полукружьем автомобильных фар, она испытывала что-то вроде завороженного страха. Неизвестность пугала, но Эл напоминала себе, что рядом с ней Эдвард, а значит, ничего плохого случиться не может.

Пару раз, когда машина приближалась к яркому уличному фонарю, — и в ту секунду, когда они скользили под этим потоком яркого, слепящего света, — она бросала взгляд на Милна. И вспоминала сегодняшний вечер, снова спотыкаясь о какую-то смутную тревогу, которую и сейчас не могла выразить в словах. Это было что-то мимолетное, — короче мгновения, — что она заметила в Эдварде. В его лице? Фигуре? Взгляде? Ответа не было.

Но Эл снова возвращалась к этому ощущению, надеясь распознать его. Как легко, как свободно он говорил сначала с Гиллером, а потом с другими нацистами. Даже несмотря на изувеченное лицо, от Харри Кельнера исходила волна уверенности и… азарта.

Элис хорошо помнила их первый «выход в свет» и те скупые, осторожные интонации, с которыми Харри произносил слова в разговоре с Гиббельсом. Но сегодня все было иначе. Ей вдруг вспомнилась та ирония в разговоре все с тем же министром пропаганды, когда Кельнер сказал:

— ...Я потратил на покупку машины все деньги, что тогда у меня были, хотел впечатлить будущую фрау Кельнер.

— Удалось?

— Вряд ли.

Элис передернула плечами, вспомнив, как захохотал Гиббельс, оценивший чувство юмора Харри Кельнера.

«Хотел впечатлить будущую фрау Кельнер».

«Хотел впечатлить будущую…»

«Хотел… будущую…»

Стоило ослабить внимание, как к горлу снова подступил страх. Нет, это невозможно, этого не может быть, — чтобы Эд… Но куда они едут? Элис не сразу поняла, что машина остановилась.

Вокруг них была тишина, и только слишком громкие, — в окружающем безмолвии, — звуки: от движений Эдварда, закрытого багажника, его шагов. Элис заметила в руках Милна чемодан, в котором они хранили передатчик, и облегченно вздохнула, сама не понимая, чего именно она так испугалась.

Положив чемодан на колени, Милн открыл его, быстрым взглядом проверяя все ли на месте. Соединив все детали, он надел наушники, еще раз посветил карманным фонариком на исписанный срочным сообщением лист, и тихо зашептал, очевидно, повторяя написанное, которое и без того наверняка отлично помнил наизусть.

Два пальца его правой руки, — указательный и средний, — зависли над черной, отполированной частыми прикосновениями лапкой переносной станции. В тишине Элис расслышала его глубокий, медленный выдох, и в следующую секунду в Лондон, по одной из радиоволн, побежало срочное сообщение:

«Отвечая на ваш вопрос, сообщаю, что мировой алюминиевый картель, созданный, по слухам, при участии Германии и США, действительно существует. В промежутке между 1928 и 1931-32 годами… все члены картеля, за исключением самой Германии, обязаны выдерживать политику ограничения производства небольшими масштабами… В картеле Германию представляют «Ферейнигте алюминиумверке» и «Алюминиумверке», вторая фирма — филиал «ИГ «Фарбениндустри», в состав которой входит и компания «Байер». Также…»

Эл вовремя заметила, что фонарь в руке Милна погас. Эдвард резко встряхнул его свободной рукой, но он, вспыхнув тусклым светом, погас. Милн швырнул его в сторону и на несколько секунд закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.

Надо что-то делать.

Нужен свет!

Время уходит!

Элис посмотрела назад, перегнулась через спинку переднего сидения. Если она правильно помнит… где-то здесь… должен… быть… ее пальцы уперлись в деревянный ящик, спрятанный в одной из секретных ниш автомобиля, которые чаще всего использовались для перевозки оружия. В точно таком же Grosser Mersedes Грубера, в тех же нишах, возили именно огнестрельное оружие. Элис усмехнулась в темноте, открывая ящик, — что только не узнаешь из разговоров посетительниц модного дома фрау Магды Гиббельс.

Холодный корпус нового фонаря приятно скользнул по руке Эл, она вернулась на прежнее место, и включила фонарь. Свет ослепил Милна, и он поморщился, закрывая тот глаз, который не заплыл от ударов Хайде. Милн выглядел растерянным. Но вот Эдвард посмотрел на Элис, и снова перевел взгляд на лист с сообщением. Передача возобновилась, прерванный звук передатчика торопливо отправлял последние данные:

«...Примерно год назад, в 1934 году, на одном из закрытых собраний, владельцы немецких фирм заявили, что намерены увеличить свое производство сверх установленной для них нормы… Им разрешили это с тем условием, что они обещают продавать излишки продукции только на внутреннем рынке, не вызывая волнений на мировом… В ответ на ваш вопрос об алюминии сообщаю, что это один из новых металлов, он имеет много преимуществ перед другими металлами… незаменим для ведения войны, к которой упорно готовится Германия, несмотря на все обратные заверения, которые звучат с этой стороны для других стран.

Француз».

Пауза из-за погасшего фонаря заняла двадцать секунд, передача всего сообщения, без учета перерыва, длилась одну минуту и пять секунд. Элис проверила время по часам, снова оглянулась по сторонам, и, откинувшись на спинку переднего сидения, громко выдохнула.

* * *

— Спасибо.

Слово прозвучало где-то высоко, над головой Эл. Милн прижал ладонь к лицу и отвел ее в сторону, хмуро рассматривая следы крови и сукровицы на коже.

— Нужно выпить обезболивающее, я принесу.

Элис пошла в сторону кухни.

— Нет.

Девушка остановилась и устало покачала головой.

— Почему ты такой?… Не разрешаешь помочь. Тебе же нужна помощь!

Глаза Милна заблестели, но он сдержался, ответив только:

— Беру пример с тебя. Не делай вид, что тебе не все равно.

— Я буду делать такой вид, какой захочу, и мне не все равно! — Элис кричала, четко выговаривая каждое слово. — Мне не нравится то, что происходит сейчас!

Милн уже занес ногу над нижней ступенькой лестницы, но остановился, насмешливо глядя на Элис.

— А что происходит сейчас?

Он повернулся спиной к перилам, опираясь на них, и скрещивая руки на груди.

— Ничего! Вот именно, что ничего! Неужели ты думаешь, что так можно?

В волнении Элис посмотрела на свою ладонь, изрезанную бледными линиями, — следами от ниток, которыми она часто заматывала руки,— и сжала правую руку в кулак, больно врезая ногти в кожу. Милн поудобнее переставил длинные ноги и выпрямился, немного покачиваясь из стороны в сторону.

— Я ничего не думаю, Агна. Мне плевать.

— Нет, неправда!... Полгода… Харри, пожалуйста, поговори со мной!

Милн отрицательно покачал головой, и повернулся, чтобы уйти.

— Я не верю, что тебе все равно!

— Мне плевать.

— Нет, неправда!

Элис крикнула и закрыла уши руками. Несколько секунд прошло в гнетущей тишине. Глядя в упор на Эдварда, она тихо и четко произнесла:

— Ты просто боишься говорить о том, что случилось!

Милн удивленно посмотрел на нее, а потом захохотал, разглядывая Элис так, что ее сердце похолодело от страха. Этот взгляд она уже замечала в нем, один или два раза. Он был точно таким же, как у них. Память услужливо показала Элис лицо ее брата за несколько секунд до смерти. В тот вечер, когда она выстрелила в него, эти секунды растянулись для нее на долгие, как жизнь дряхлого старика, часы.

Но это был обман памяти: на самом деле все уложилось в несколько мгновений. А до этого момента, на лице Стива в тот вечер она часто замечала именно это выражение: именно с ним он наклонился к ней в переулке, насильно целуя в губы. Именно с ним он осел на мостовую, раненный. Именно с ним он умер, сказав то, что она не могла вырезать из своей памяти: «Мы… победим!». Воспоминание обожгло Эл, и ускользнуло, вильнув на прощание острым, как жало, хвостом. Оно обязательно вернется. Потом. А сейчас она по-прежнему стоит перед Эдвардом Милном, и хотя смотрит прямо на него, его лица она не видит. Она видит только его ухмылку — как у них.

— Если тебя послушать, Агна, то я довольно скверный человек: то страшно завидую твоему брату, то боюсь разговоров.

Губы Милна дрогнули, уводя горькую усмешку в угол. Зажав рот рукой, Элис долго, до боли в глазах, смотрит на него, и, наконец, тихо произносит:

— Я сделала тебе очень больно… Прости меня.

Звуки доходят до нее издалека, будто поднятые со дна глухой волной. Плечи Эдварда все еще немного трясутся от стихающего смеха, который постепенно переходит в крупную дрожь. Она пробивает Милна насквозь, но он, старательно игнорируя ее, поворачивается и медленно шагает по лестнице. Эдвард тяжело заходит в спальню, на пути, с большими остановками, стягивая с себя одежду. Элис идет следом, останавливается за его спиной.

Услышав ее, Милн оглядывается, и с усмешкой смотрит на девушку, медленно приближаясь к ней.

Зажав между большим и указательным пальцем темно-рыжую прядь волос Эл, он наклоняется, с любопытством рассматривая испуганное лицо девушки. Блестящий взгляд Милна не спеша проходится по губам Эл, — за мгновение до сухого, жесткого поцелуя. Наклонившись, Эдвард отмечает, как красиво, — у краешек ее век, — блестят набежавшие слезы. Коснувшись губами губ Элис, он улыбается, — она не отстранилась. Наоборот, — ждала, хотела поцеловать. Но он сам прекратил поцелуй. Сохраняя прежний взгляд, который так напугал ее, Эдвард улыбается шире, и медленно проводит большим пальцем по влажным губам Элис. Она смотрит на него туманным, радостным взглядом, и шепчет:

— Прости меня, прости за все! Не знаю, как я…

Ее лицо покорно приникло к его ладони. Взгляд Эл скользнул по голой груди Эдварда, по багровому от ударов плечу.

— Я ошиблась. Во всем… Он никогда не любил меня, а я была упрямой и глупой, чтобы понять…

— Теперь у тебя есть много времени для этого…

Милн наклонился, отодвигая в сторону воротник платья Эл, и целуя ее шею.

— Я хочу все вернуть…

— Мы все вернем, Агна Кельнер, вот увидишь…

Восстанавливая молчание, Эдвард коснулся указательным пальцем ее губ, и снова склонился над ней, расстегивая лиф платья.

— Нам надо поговорить… Ты можешь простить меня?

В ее голосе звучала тревога, но Милн не слушал Эл. Девушка повернулась, пытаясь поймать его взгляд.

— П-потом… — глухо прохрипел он, целуя ее. — Потом…

Элис застыла и тряхнула головой, отгоняя дурман.

— Эд, Эдвард… подожди… остановись.

— Что такое… Агна? Больше… не хочешь?..

Голос Милна осел в долгих, хриплых паузах.

— Что?

— Ты можешь меня простить?

Элис осторожно, почти невесомо, прикоснулась к разбитому лицу Эдварда. Он проследил взглядом за ее рукой, отошел от девушки и остановился.

— Ты этого хочешь?

Элис кивнула.

— Мы можем неплохо провести время и заняться сексом, Агна. Или ты просто уйдешь отсюда. Но… — Милн сделал глубокий вдох, поморщившись от боли. — …Никакого «прощения», никаких разговоров о прощении. Я не хочу этого.

Элис собралась что-то сказать, но осеклась, с волнением смотря на Эдварда.

— Ты таким не был… Когда ты стал таким?

— Каким? — со смехом уточнил Милн, скрещивая руки на обнаженной груди.

— Как они! Твой взгляд!

— Хватит, Агна, довольно!..

Милн раздраженно посмотрел на Элис, но когда злость утихла, в его взгляде снова загорелось желание.

— Так что ты решила? Остаешься или, как всегда, убегаешь?

Элис подошла к двери и дернула за ручку. Но прежде, чем она вышла, вслед ей раздалось: — Я слишком хорошо помню, что ты меня ненавидишь… Эл.

Девушка застыла на месте. Повернувшись, она посмотрела на Милна, и медленно вернулась к нему.

— Это все, что ты помнишь? Из всего, что было, ты помнишь только это? Слова, сказанные мной через несколько дней после того, как я впервые убила человека, которым оказался мой собственный брат, найти которого я наивно мечтала все это время, и ради поисков которого оказалась здесь? А перед этим мы были на допросе в гестапо, потом я потеряла нашего ребенка и узнала о твоей измене, которая была тогда, когда я… — Эл задохнулась и остановилась на несколько секунд , — если так… Если это все, что ты предпочитаешь помнить, тогда…

Не оглядываясь, и не отводя взгляда от Эдварда, Элис отошла назад, беззвучно шагая по ковру босыми ногами.

— Наверное, мне стоит принять твое щедрое предложение?

Остановившись напротив Милна, она расстегнула платье, и отпустила тонкую ткань.

Платье черной, блестящей лужицей мягко скользнуло вниз. Переступив через нее, Элис остановилась и посмотрела на свои ноги и кружевной край нижней сорочки, едва прикрывавшей ее бедра.

При каждом шаге шелк мягко переливался, привлекая и без того прикованный к ней взгляд Милна. Эдвард следил за каждым ее движением с таким вниманием, что казалось, будто его взгляд проникает под кожу, становясь второй плотью, сотканной из боли и желания. Элис остановилась в шаге от Эдварда, ожидая его реакции, но он, тяжело сглотнув, только молча смотрел на нее горящим, воспаленным глазом, избежавшим удара Хайде во время боксерского поединка.

— Ну? Что ты?..

Голос девушки дрогнул, когда она, сократив оставшийся между ними шаг, прижалась к Эдварду всем телом, и положила его руку на свою талию. Рука соскользнула, стоило Эл отпустить ее.

— Или тебе больше нравится так?

Она снова сжала ладонь Милна, с силой прижимая ее к своей груди, очертания которой проступали через тонкую сорочку. Почувствовав, как он убирает руку, она схватила ее изо всех сил.

— Что ты?.. Бери!

Ей хотелось знать выражение его глаз, и она заглядывала в лицо Милна снизу вверх, — взглядом, не упускающим не единой перемены в его лице. Эл ждала, пристально рассматривая его лицо, но он опустил голову вниз и отвернулся.

— Прости.

Темно-зеленые глаза заблестели от слез. Предметы, Милн, она сама, — все рушилось, снова расплывалось в кляксы, и Эл сама не заметила, как отпустила руку Эдварда, поворачиваясь к нему спиной. Судорожно сглотнув, она с усилием подавила рыдания, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно тверже.

— Я пришла… просить прощения. У тебя. За всю боль, кот… которую причинила…—Элис вытерла слезы и посмотрела на Милна. — Прости. Ты можешь простить меня? Я не ненавижу… как я могу?.. Ты всегда был со мной, даже когда я была гадкой…

— Ты никогда не была гадкой, — тихо произнес Эдвард, нерешительно обводя дрожащие руки вокруг Эл, и аккуратно сжимая их вокруг ее тела, все еще не веря, что это происходит наяву.

Слеза пробежала вниз по его разбитому лицу. Это казалось уже невероятным, но снова, спустя столько долгих, мучительных дней, он обнимает Элис. Она что-то сказала, еще сильнее обнимая Эдварда, но слова заглушились о его грудь, и Эл крепко прижалась к нему, прислоняя мокрую щеку к его теплой коже, вздрагивающей от бешеного пульса.

— Я… так… больше не могу… я люблю тебя… ты сможешь меня простить?...

Ее дыхание, по-прежнему неровное и судорожное, горячей волной отдавало в ту точку на груди Милна, где билось сердце. Он долго молчал, чувствуя, как глухо, на безумных оборотах, оно бьется в груди, вздрагивая сильными, глубокими толчками.

Все это, все, о чем он думал и запрещал себе думать, — стоило прошлому возникнуть в его мыслях и памяти, — вновь стало его жизнью, реальностью, плотью. Кровь шумела, пульсируя в теле сумасшедшими волнами. Он ничего не слышал, не чувствовал кроме ее оглушительной жажды,— громадного, мощного вала, который, наконец, вырвался на свободу. Время шло, но боль не утихала. Она билась в ушах, набирая обороты, и разливаясь по венам, отравленным потоком памяти, почти лишая Эдварда рассудка, и сотрясая все его тело то слабыми, то сильными, — по своей собственной прихоти, — волнами.

Разбитые руки Милна дрожали, когда он обнимал Элис. Он вдруг стал совсем хрупким, его разум не верил Эл, подливая в мысли прежний яд, напоминая снова и снова ее лицо, голос, выражение глаз в тот момент, когда она кричала, чтобы он уходил, потому что она ненавидит его. А сердце молчало, переживая боль и счастье. Оно пережидало боль и сходило с ума, исходя дрожащей кровью, и тихо сшивая края громадной, глубокой раны, — чуть-чуть, самыми мелкими, острыми, робкими стежками.

— Я прощаю тебя, Эл. А ты? Простишь меня?

Ее лицо, тоже хрупкое в его ладонях, вдруг становится растерянным и тихим. Она смотрит на Эдварда, и не может говорить. И потому только закрывает глаза, а из-под мокрых, длинных ресниц снова бежит слеза. И время плавится в минуты, укладывается в долгие часы. Когда дышать становится легче, Эд шепчет, снимая указательным пальцем каплю с курносого носа Элис:

— Так больше нельзя, Эл. Иначе мы окончательно убьем друг друга.

Она вздрагивает и замирает, слушая его.

— Я очень сильно тебя люблю. Но так, как раньше, больше не будет. Я не могу требовать от тебя уважения, но…

Крепко обняв его, и прячась за расплывшимся углом багрового плеча Милна, Эл шепчет: — Я не умею любить. И мне страшно… Я знала, что веду себя скверно, но как будто не могла остановиться. Я не доверяла тебе, потому что я не знаю, как это. И мне было страшно, что ты меня обманешь.

— И я обманул.

Элис измученно улыбается и опускает голову вниз, переплетая их пальцы.

— Я прощаю тебя, правда.

Горячий взгляд больших, зеленых глаз обращается к его лицу.

— Я только боюсь, что не стану лучше… И часто мне кажется, что я не умею любить… Как будто не чувствую любовь.

— А что ты чувствуешь?

— Что я как зверь, — хочу любить и боюсь. Не могу без тебя, и боюсь все разрушить… Я ведь почти все разрушила, Эд! А если я снова все испорчу? Я буду всегда одна, всегда гадкая.

— Ты не такая, Эл. Откуда ты это взяла?

Не отвечая, она прячется в нем, утыкаясь в его грудь холодным носом, покрытым частыми веснушками. Осторожно улыбаясь, он шепчет, целуя ее волосы.

— Мы похожи, Эл. Я тоже не умею любить. И я тоже был один. До тебя. Почти всегда. И мне тоже хочется быть лучше.

— Расскажи мне о себе, я хочу знать.

Элис горячо шепчет, нежно обводя кончиками пальцев черты его лица.

— Не сейчас. Дай мне время.

Она кивает, когда обводит контур ключицы, и под ее пальцами Милн вздрагивает.

— Мы можем попробовать?

— Можем, — звучит хриплым выдохом голос Эдварда, который слышен только им двоим.

— Как думаешь...У нас получится?

— А ты хочешь?

— Да.

Он долго смотрит в пространство, прямо перед собой, и чуть заметно кивает.

— Да.