Пыль (гет)

Алексей

Когда следующим утром я пришёл в школу, нас ожидали перемены. Подбежавшая Юлька Янова, махая рукой, сказала, что наш директор временно отстранён, а исполняющим обязанности назначен Глеткин. Вика довольно сказала, мол, хорошо не Вера, и я был с ней полностью согласен.

— За что его сняли? — спросил Влад, вешая серое пальто. Кое-где на нем ты ли видны швы и заплатки.

— А кто знает? — Женька ткнул пальцем вверх. — Говорят, там решили!

Я задумался. Антон Юрьевич был старым большевиком. Ходили слухи, что он чуть ли не участвовал в обороне Питера вместе с Подвойским в конце 1917 года. Затем работал долго при Коминтерне, но с двадцать седьмого года возглавил нашу школу. Вика как проболталась, что его считали наверху зиновьевцев — наверное, услышала от матери. Но я тогда не придал этому значения. Ира, махнув нам, тоже вошла в раздевалку и повесила зеленое пальто с белым меховым воротником. После смерти она стала очень задумчивой, редко шла на разговор. Мы понимали, как ей больно, и старались не напоминать ей лишний раз о горе. «Главное, чтобы Ленка ее не тронула», — подумал я.

— А как его сняли? — вытянул шею Женька.

— Понятия не имею, — проворчал Влад. — Вроде вчера общее собрание было в учительской.

— Не в учительской, а в партбюро, — назидательно сказала подошедшая Марина Князева.

Я присмотрелся. В последнее время Марина стала проявлять сильный интерес с общественной работе. Иногда она начинала и подменять Иру, уходящую в себя из-за горя. Я не успел ничего ответить Маринке. Сверху по ступенькам бежала Вика и отчаянно махала мне рукой.

— Леша… Зайди к Вере скорее. Она ждёт!

— А алгебра? — спросил я с легкой растерянностью.

— Сказали, тебя освободят! Разговор будет долгий…

— Ого! — Женька удивлённо посмотрел на меня. Вслед за ним на меня уставилась и Марина.

Я вошел в учительскую. Однако Вера Сергеевна сидела не за общим учительским столом, а в маленькой комнате — за столом, покрытым синим бархатом. Рядом с ней сидел невысокий рыжий человек в форме НКВД. Я вспомнил, что видел его весной, когда обсуждался вопрос об исключении Мишки. Я вытянулся и с уважением посмотрел на чекиста.

— Заходи, Суховский, товарищ Никольский из НКВД хочет с тобой поговорить.

Я вытянулся. В глазах Никольского мелькнул веселый огонек.

— Не волнуйся, у меня на тебя Алексей самые положительные отзывы. Я хочу только уточнить некоторые моменты.

— Алексей, что ты слышал об Объединённой оппозиции? — Никольский постучал ручкой пера по столу.

— Что Троцкий объединился с Каменевым и Зиновьевым против советской власти. Их разбили в двадцать седьмом, — не задумываясь ответил я.

Вара посмотрела на Никольского, словно желая сказать: «А я вас предупреждала!»

— Верно. Но я имел ввиду не вообще, а в разговорах, — кивнул Никольский.

— — Слышал от отца, — кивнул я.

— Где? — насторожился Никольский.

— Пять лет назад. Мы ехали на море с отцом Насти Майоровой, и они говорили в купе про неё. Что Троцкого разбили на Пятнадцатом съезде, и это было связано с Китайской революцией.

— Так… говорили со Всеволодом Эмильевичем Майоровым? — уточнил чекист

— Да. Они какую-то статью про Китайскую резолюцию обсуждали.

— Статью Троцкого? Или Бухарина?

— Вот это не знаю. Мама дверь купе закрыла, а я в коридоре был, — потупился я.

Жаль… — посмотрел в блокнот Никольский. — А не упоминали ли они какие-то фамилии?

— Бухарина точно упоминали. И Троцкого… — вспоминал я.

— А кого-то пониже? Может, из французов? — присмирел он на меня.

— Готье кажется… да, Готье! — вспомнил я. — И ещё назвал этого негодная Суварина!

Должно быть это прозвучало слишком патетически. Никольский с интересом посмотрел на меня и поднял брови.

— Ты знаешь о Суварине?

— Знаю! — Выпалил я. И тут же осекся: в самом деле, кто, кроме чекиста, может мне помочь? — Он выступал на Пятом Конгрессе Коминтерна и. вредил моему отцу!

Никольский улыбнулся, словно задумался о чем-то. Потом что-то пометил в блокноте.

— Ты уверен? — спросил он.

— Да это известно! Отец готовил тезисы против него, а с ними что-то случилось… — немного растерялся я

— Такие слухи в самом ходили в то время, — кивнула Вера. — Я слышала об этом от Серова.

Мне показалось, что у меня зазвенело в ушах. Серов… Ведь эта фамилия было в письме моего отца матери Вики! Серову или Звездинскому — только им одним она могла отдать бумаги. Вера знала Серова, причём в то самое время… эх, была не была — другого шанса у меня не будет…

— Серов из Наркомата иностранных дел? — спросил я. Мне не надо было разыгрывать удивление.

Никольский оторвался от блокнота и резко спросил:

— Тебе знакома фамилия Серова?

— Да… в детстве пара раз слышал дома. — Сейчас я и сам не знал, соврал я или нет: это все было закрыто для меня, как туман.

Постарайся вспомнить, в аком именно контексте ты слышал про Серова.

— У нас гости, вот они и упоминали… Но точно не помню! — махнул я головой. — Вот Зворыкин…

— Фамилия Зворыкина тебе тоже известна? — спросил чекист. Его голос был монотонным, но жестким, как сверло.

— Не только знакома, но я и видел его! В Алупке… Незадолго до смерти отца. Они тогда про войну говорили, и Зворыкин доказывал, что Германия наш враг.

— Ну, а твой отец?

— А отец говорил, что не немецкие коммунисты не допустят войны, — так же спокойно ответил я.

— Хорошо. Постарайся вспомнить: не говорил ли что-то Зворыкин про товарища Сталина? — постучал пером Никольский.

— Говорил. Что товарищ Сталин и Бухарин должны будут считаться с германской угрозой… А отец процитировал ему товарища Сталина, что преувеличивать германскую угрозу — это недооценивать угрозу британскую…

— Понимаю… А конкретно про нашу политику что-то? Может, Зворыкину что-то конкретное в ней не нравилось? — наводил он меня.

— Да, про Триандафиллова говорил. Что его глубокая операция не очень хорошая. Вот, армию разгромили, а польский народ будет против…

— Запомнил? — вдруг с улыбкой посмотрел на меня Никольский.

— Да, ответил я. — А Суварин…? — спросил я с надеждой.

— О Суварине мы с тобой отдельно потолкуем, — по-дружески махнул рукой следователь. — Бери бумагу и подпиши, — протянул он мне лист.

Я, метели взглянув на лист бумаги, поставил незадумываясь подпись.

— — Молодец! Ступай, — махнул следователь. — О Суварине мы с тобой обязательно поговорим, обещаю!

— До свидания, — пробормотал я.

Выходя из учительской, я услышал треск телефонного аппарата и голос Никольского:

— Грамиков? Это Никольский. Подготовьте на проверку дело Майорова! Буду к обеду, удачи!

* * *

Мои показания оказались весьма выгодными для Никольского, хотя, понятно, я понятия не имел об этом в то время. Сталин уже заявил о виновности троцкистов и зиновьевцев в убийстве Кирова. 28 декабря в Ленинграде должна была пройти выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством Василия Ульриха, там должны были рассмотреть дела Николаева и ещё 13 подсудимых, включая поэта Мандельштама. Вопрос об аресте Каменева и Зиновьева был уже решен политически. Никольский, действуя снизу, придавал дело объемность, реалистичность.

Вот, например, показания мальчика Алексея, что Зворыкин говорил, будто германская угроза важнее британской. А ведь Зворыкин был зиновьевцем! Случайно ли, что он говорил это в двадцать девятом, через два года после военного кризиса с Великобританией? Нет, не случайно. Зиновьев был заинтересован в дискредитации внешнеполитического курса СССР. Алексей говорит, будто он упоминал Сталина и Бухарина. Прекрасно. А мог упомянуть и Зиновьева, да ребенок просто забыл. Добавим в показанию фамилию Зиновьева. Алексей подписал — молодец, верный мальчишка. Вот, связка уже появилась…

На слова Зворыкина можно посмотреть и с другой стороны. Суховский-старший напоминал ему о мощи германской компартии. Зворыкин кривится: мол, при любом режиме Германия нам будет врагом. Значит, против поддержки немецкого рабочего движения! А кому выгоден развал немецкого рабочего движения? Только Зиновьеву. Вот мы уже и получаем интересный поворот. Ответят и Зворыкин, и Зиновьев — будь на то политическое решение!

Или, например, недовольство Зворыкина нашей доктриной «глубокой операции». Зиновьев и его люди против доктрины Красной Армии? А ведь ее отец Владимир Кириакович Триандафиллов погиб в загадочной авиакатастрофе 1931 г. У Триандафиллова были трудные отношения с Тухачевским и Зиновьевьев ким блоком. Теперь у нас есть слова, что Зиновьевец недоволен его «глубокой операцией». Не вернуться ли к делу Триандафиллова на новом этапе? Впрочем, это решать Молчанову…

И, наконец, самое интересное. Майоров, бывший заместитель Аметистова, говорил в поезде с Суховским-старшим про Объединенную оппозицию! Да не просто говорили, а еще и упоминали Андре Готье из Французской Компартии. А ведь Готье был в хороших отношениях с тем самым Сувориным на Пятом конгрессе Коминтерна! Майорову интересны французские троцкисты? А почему? Он ведь не московский журналист, которому троцкисты интересны, тем, что они есть. Он не дипломат во Франции, изучающий расклад ее политических сил. Он не профессор истории, занимающийся вопросами партийной борьбы. Майоров был близко к Кирову. И дочка защищала активно сына оппозиционера Иванова. Пора посмотреть по-другому на столь интересные факты.

* * *

Даже с Якиром был знаком Павел Сергеевич…

В двадцать шестом году, когда он, выпускник академии, был направлен в Харьков, в штаб Украинского военного округа, его, только начавшего работать в оперативном управлении штаба, вдруг вызвал командующий — Иона Эммануилович Якир. Войдя в кабинет командующего, Щебинин увидел за столом моложавого лобастого человека с приветливым лицом и густой темной шевелюрой, с четырьмя ромбами в малиновых петлицах. Это и был Якир. Он поднял голову, посмотрел на Шебинина изучающим взглядом и легко встал из-за стола. Не дослушав рапорт, подал руку. Сели друг против друга за длинный стол, покрытый зеленым сукном.

— Товарищ Щебинин, — заговорил Якир, — я знаю, что вы превосходно окончили академию, имеете командирский опыт. Скажите, что вы думаете о будущей войне?

Щебинин шевельнул плечами, не сумел скрыть своего удивления.

— Понимаю, — упредил Якир. — Одной фразой на такой вопрос не ответить, тем более что вопрос поставлен общо.

— Конечно, — растерянно усмехнулся Щебининю — Этот вопрос, как и ответ на него, состоит из многих слагаемых.

— Меня вот что интересует: вы можете предполагать, что в случае войны нам придется вести боевые действия не только на территории врага, но, возможно, и на нашей территории?

— Безусловно, — с убежденностью ответил Щебинин. — При нынешней маневренности войск можно создавать перевес сил на самых неожиданных направлениях.

Якир вздохнул и встал из-за стола.

— Сейчас наш генштаб в восторге от Триандафиллова с его «глубокой операцией». Идя взломать фронт противника на узком направлении за счёт скоординированного удара всех родов войск и выйти на оперативный простор. Глубина — двести пятьдесят километров… Красивая формула, я не спорю. Только наш дорогой Владимир Кириакович не учитывает, что не всегда жизнь равна математике. Тысячи обстоятельств могут помешать нашим планам.

— Книга Триандафиллова уже переводят на немецкий и французский, хотя только вышла, — улыбнулся Щебинин.

— Верно. Владимир Кириакович в самом деле талант оперативного искусства. Но весь свой талант он бросил на разработку наступательной операции. А как же оборона? — Нахмурился Якир. — Есть ли гарантия, что нам придётся проводить только глубокую операцию?

— — Глубокая операция Триандафиллова направлена против Малой Антанты, — сказал осторожно Щебинин.

— Знаю, знаю, — вдруг бодро заговорил Якир. — Триандафиллов в двадцатом был под Перекопом. Вот и страдает, что не на войне с Польшей. Вот и мечтает: «уж я бы вас, паны проклятые!» Только если паны будут не одни, тогда как? — резко спросил Якир. — — Глубокая операция основана на идее разгрома Польшм и Румынии до вмешательства французов.

— — Нейтралитет немцев как-будто гарантирован, — пожал плечами Щебинин.

— Именно как-будто, — нахмурился Якир. — Наши дипломаты уже год обшаривают Штреземана на просто так…

Щебинин нахмурился. Слишком хорошо он помнил, что его друг Валериан Суховский сейчас в Берлине. А ещё доверяет Ленке, хоть и дипломат. Зачем доверяешь бывшей? С чего ты взял, что Ленка тебя не предаст? Нет, уверен в ней чуть ли не больше, чем в жене. А ведь берлинские переговоры со Штреземаном ключевые для нашего военного планирования!

— Но я сейчас опасаюсь другого, — вздохнул Якир. — Наши конники, — качнул он головой в сторону двери, словно намекал гостю о чем идёт речь, — могут только схватить идею глубокой операции без материальной базы. С танками знаете ситуацию?

— Через год пустим первые.

— И договариваемся с американцами, чтобы закупить танки «Кристи», — вздохнул Якир. — Лицензию на их производство. А скажи, что нужна полная механизация, так тебе в ответ: «Но как можно заменить коня машиной?»

Щебинин завидовал друзьям белой завистью: Сева Майоров женат, у Виталия Примакова уже вторая жена. А он к сорока так и не нашёл своего счастья — остался холостым. Были попытки завести романы, да как-то не задавалось: и сам весь в работы, и на работе кругом одни мужчины, а женщин свободных почти нет. Все откладывал на потом, утешал себя, что любовь ещё впереди, да так той любви и не дождался. В тридцать пять махнул рукой: живи, мол, как живётся. Но все равно, слушать рассказы Севы о счастливой семейной жизни всегда было: нет, не грустно, но словно маленькая иголка колола сердце. Мол, я-то никогда этого не узнаю. Восток Востоком, а женской заботы Павел Сергеевич не знал никогда: стирать и гладить вещи отдавал дворничихе за неплохую плату, а завтракал дома всегда стоя — торопился.

Это только кажется, что семью завести — раз плюнуть. Это в юности. А как перевалило за тридцать, так начинаешь понимать, как это трудно. На работе весь день. Компаний нет — почти все товарищи женаты и проводят время семьями. Свободных женщин тоже почти нет: кто замужем, кто в разводе, но надеется на примирение с бывшим, кто ждёт развода любимого. И тв никак не вписываешься в этик систему отношений. Да и будет ли тебе место в этой чужой жизненной системе? Одно дело влюбится в двадцать, где все с белого листа, другое дело в тридцать пять, где все не просто. Любовь любовью, а любая мать выберет ребёнка и семью, а не любимого мужчину. Да ведь ещё ее надо найти, та свободную женщину! Не выдешь же на Арбат с плакатом: «Ищу жену!» Павел Сергеевич сам улыбнулся при этой мысли.

Сейчас, думая о будущей войне, Щебинин снова мысленно возвращался к давнему разговору с Якиром. В конце концов, что он тогда не догадался обобщить опыт забайкальских и дальневосточных партизан? Уж он бал знаком Павлу Сергеевичу, как никакой другой. Хотя все же опыт на Дальнем Востоке не очень сгодится для Европы, особенно Киевского округа. В Забайкалье японцы уже стояли, когда поднялись красные партизаны. В Киевском пришлось бы строить базы для партизан на границе, что требует иной тактики. И даже китайцы нам тут не в помощь…

Павел Сергеевич посмотрел в окно и поморщился: по Арбату приезжал похоронный катафалк. После Японии наши похороны с гробами, венками и плачам касались ему дикостью. То ли дело смерть в Стране Восходящего Солнца! Привозят из больницы в трупный зал, затем все желают тебе доброго пути, в тело отправляют в печь крематория. Ни рыданий у могил, ни поцелуев трупа — благородная маленькая урна с прахом. Вот бы советская власть ввела такой же чудесный обычай… Как-будто ты все же победил смерть: на земля забрала тебя, а все равно твоя урна в стене, над ней, и ты смотришь на землю сверху.

А вот японский опыт был бы ой как нужен Красной Армии! Японцы медленны в наступлении, но прекрасны в обороне. Именно японцы изобрели сплошной фронт — оборону линии в сто пятьдесят километров с помощью непрерывных траншей. Сколько бы царская армия не штурмовала их позици на реке Шахэ, но прорвать глубину японской обороны так и не сумела. Взяли Путиловскую сопку, да ослабили части для наступления. Вот бы и нам разработать формулу не только глубокой операции, но и глубокой обороны. Павел Сергеевич все хотел написать статью об в «Военную мысль», да сейчас ведь могут и не пропустить…

С Майоровым, как обычно, встретились возле «Военторга». Зима выдалась теплой, и снег таял под ногами, смешиваясь с водянистым дождем. Всеволод Эмильевич обнял друга, а затем сразу заговорил:

— Еле вырвался. У нас объявлено чрезвычайное. Мне тольео из-за вызова Орджоникидзе разрешили.

— Ты уже из Наркомата? — механически уточнил Щебинин. Мимо спешила толпа, раскрывавший по-осеннему зонты.

— Прямо оттуда. Серго убит — потерял лучшего друга.

— Сталин всегда удивлялся их дружбе, -уточнил Щебинин. — Друюба между между политиками редкость.

— Это известно? — быстро прервал друга Майоров. Ему, кажется, не пришлись по душе чуть уловимые критические нотки о Сталине, или он просто хотел что-то уточнить.

— Это никогда не было тайной, — спокойно ответил Павел Сергеевич. Сейчас в форменной шинели он казался выше, чем обычно.

Они помолчали, понимая, что о самом важном можно говорить только на улице, а не в кафе.

— Серго удивлен, что уже вынесено решение до окончания следствия о вине Зиновьева. Я, признаюсь, тоже, — осунулся Всеволод Эмильевич.

— Удивлен? Он мог вполне позвонить Ягоде и спросить его. У Орджоникидзе, как наркома, есть право обращаться с запросом в аппарат НКВД, — в голосе Щебинина послышалась нотка насмешки.

— Думаю, он понимал, что в таких делах обащаться бесполезно.

— Тогда тем более не стоит сожалеть, — машинально пожал плечами Щебинин.

— Паша, давай начистоту. Я не могу поверить, что Каменев и Зиеовьев могли пойти на такое! — Майоров словно почувствовал, что наконец может сказать близкому человек о наболевшем. — Каменев и Зиновьев делали революцию вместе с Ильичем!

— Сейчас тебе ответят, что они выдали план восстания, — закурил Шебинин.

— Да, выдали. Ильич на них обрушился в печати, — Майоров последовал примеру друга. — Но они сделали это не со зла! Они ожидали, что власть возьмет Съезд Советов. Они следовали тактике социал-демократов, и Ленин не исключил их из партии.

Щебинин пожал плечами: мол, к чему обращать внимания на дела давно минувших дней!

— Они старые соратники Ильича, осуждали троцкизм. И Зиновьев столько лет возглавлял Исполком Коминтерна! Да, они могли оступится, занять неправильную политическую позицию, — продолжал Майоров. — Но пойти на такое злодейство? И ради чего? Неужели Каменев и Зиновьев не понимали, что подозрение падет именно на них?

— Что я могу сделать? — Щебинин втянул табак, словно давая понять: пора переходить к делу.

— Может быть позвонишь Тухачевскому? Или Рудзутаку? — с надеждой спросил Всеволод Эмильевич.

— Смысл? — его собеседник выпустил табачное облако.

Эта фраза, казалось, стоила целого приговора. Майоров слегка осунулся.

— Ладно, оставим… — махнул Щебинин. — Как Жданов, наследник?

— Пока только вступает в должность. Мое дело затребовали наверх, — ответил бодро Майоров.

— Если предложат место Аметистова — согласишься? — бросил Щебинин. Зимний день, перевалив далеко за полдень, начал сгущать сумерки, поглощая густым туманом арбатские дома.

— Думаешь, предложат так высоко? — с легкой насмешкой спросил Всеволод Эмильевич.

— А почему бы и нет? — закурил следующую папиросу Щебинин. — Только не говори, что ты сторонник оставить Каменева и Зиновьева на свободе!

— Мы уже не имеем право высказывать свое мнение? — фыркнул Майоров.

— Если так пойдет, то от ленинской системы в партии не останется абсолютно ничего!

Щебинин щелкнул портсигаром и посмотрел на красноватый силуэт кинотеатра «Художественный».

— Я встречался с Аметистовым в сентябре, — спокойно сказал он. — Мне показалось, что мы поняли друг друга. Полагаю, кое-что еще можно сделать.

— Запорожец накануне всех событий был выведен из подчинения Ленинградского управления НКВД, — вздохнул Майоров.

— Тогда мы бессильны с тобой что-либо сделать, — насмешливо ответил друг.

Всеволод Эмильевич посмотрел на друга, слегка нахмурившись. Он знал, что Щебинин в оппозиции к Сталину, но такой неприкрытый намек на свою оппозицию казался ему излишним. Все-таки сейчас при всех разногласиях партия — это сталинская линия, и выступление против нее — антипартийное выступление. Черный автомобиль с запасной шиной на дверке припарковался возле кинотеатра. «Пашина линия закончилась!» — подумал Майоров.

— От меня кому зайдешь?

— К Пятакову. Визу поставить.

— Не советую, — заметил Щебинин.

— Не советуешт сходить к замнаркома? — удивился Майоров.

— Не советую. Лучше добейся приема у Рудзутака. Пятаков, как ты помнишь был участником «Объединенной оппозиции»…

— Ну и что? Не могут же они задушить всех кто протестовал на Пятнадцтаом съезде? — кашлянул Майоров. В Москве всегда давала знать о себе накопившая в легких Балтийская спросить.

— Пятаков еще и знал о закрытом заседании ЦК в январе, — напомнил Щебинин.

— Я всё же в него не верю! — покачал головой Майоров.

— А ты поверь… Поверь, Сева, — Щебинин хлопнул друга по плечу. — Прости, мне пора! — развернулся он, и, махнув рукой, помчался к кинотеатру.

Майоров посмотрел ему вслед, стараясь изо всех сил запомнить Пашу. Какой-то неприятный голос щептал ему, что эта их встреча последняя. Всеволод Эмильевич качал головой, гоня прочь глупую мысль, но на сердце поселился странный червь, подсказывавший, что больше они он увидятся. По крайней мере, в этой жизни.