Жанна (джен)

Хоть бы Молла успел передать ее приказ до того, как Грейг пересечёт ворота государственной тюрьмы, — думала Жанна, направляясь к комнатам своего мужа. Стоило порадовать его известием, что Риу жив-здоров и в настоящую минуту, вероятнее всего, уже покинул Ньевр.

Не то чтобы Жанна верила в серьезный интерес Генриха к судьбе лорда Риу — в пустой голове ее супруга мысли о таких вещах обычно не задерживались, — но всё-таки Генриху, по какой-то одной лишь ему ведомой причине, вздумалось после истории с Франциском заступаться за её бывшего фаворита (кажется, он находил идею удушить Франциска прямо в государственной тюрьме забавной), и теперь обычная любезность требовала известить его о судьбе Грейга. Маленькая вежливость, которая ей абсолютно ничего не стоит, но которая позволит Генриху считать, что Жанна считается с его мнением.

Для человека, который, похоже, чувствовал себя разочарованным собственной ролью при ее дворе, это может быть ценным жестом. Генриху необязательно знать, что его мнение было последним, что на самом деле волновало Жанну при решении этого дела. Умение вовремя потрафить самолюбию людей, которые в другое время должны поступаться своим мнением и молча принимать твои решения, порой способна творить чудеса — в этом Жанна неоднократно убеждалась за то время, как в ее руках сосредоточилась высшая власть.

...И все же — хоть бы Алессандро удалось нагнать отряд, сопровождавший Грейга, ещё внутри города! Если комендант Алой башни примет узника из рук его конвоя, то потом он, чего доброго, не захочет снова отпустить его, и пошлет во дворец за подтверждением приказа — совершенно не уместная в подобном деле проволочка, которая даст Ксаратасу понять, что королева передумала, и может побудить его к каким-нибудь активным действиям. Что было бы совсем некстати. Сейчас его бдительность усыплена идеей, что Риу находится под стражей и никуда от него не денется, поскольку должен будет оставаться в Алой башне до суда — и новый поворот событий ему совершенно точно не понравится.

Впрочем, на Моллу всегда можно было положиться. Если он сказал, что догонит охрану Грейга — значит, так оно и есть. Жанна не могла вспомнить случая, чтобы Молла не выполнил обещанного, даже если дело представлялось совершенно безнадежным — вроде обещания провести своих спутников через заснеженные перевалы Аламата.

Занятая этими мыслями, Жанна не обратила внимания на необыкновенно безлюдную приемную принца и странные звуки, доносившиеся из гостиной ее мужа — она просто пересекла первую из анфилады его комнат и толкнула дверь. В первый момент представшая перед ее глазами сцена показалась ей такой далёкой от заботивших ее вещей, что Жанна удивлённо замерла возле двери, глядя на ворох колыхающихся юбок и на непристойно обнажившиеся ноги, между которых пристроился ее супруг.

Женщиной, которую Генрих усадил на свой письменный стол, подаренный ему когда-то Жанной — сегодня этот массивный стол, должно быть, в первый раз служил чему-нибудь полезному — оказалась её маленькая фрейлина Агнесс. Хотя из-за плеча кронпринца было видно только ее взмокший лоб, Жанна сразу узнала эти золотисто-рыжие кудряшки. Других девушек с подобным цветом шевелюры в ее свите не было.

Жанна изумлённо выдохнула. Этот звук заставил Генриха с Агнесс, наконец, осознать, что они не одни, и в комнату вошел кто-то ещё. Генрих раздражённо обернулся, явно полагая, что им помешал какой-нибудь неосторожный паж — да так и замер с приоткрытым ртом и нелепо приспущенными панталонами. Агнесс, увидев королеву, придушенно пискнула, как кролик, попавший в силок.

Встретившись взглядом с мужем, Жанна чуть было не рявкнула — "ты что творишь?!", но вовремя сдержалась, прикусив себе язык. Агнесс было шестнадцать лет, и ко двору она, скорее всего, прибыла невинной, но все же о растлении, а уж тем более грубом насилии тут речь не шла.

Формально королева отвечала за всех своих дам, особенно — за незамужних девушек, но всё-таки Агнесс наверняка сама охотно позволила Генриху забраться ей под юбку. Может быть, мелкая дурочка даже гордилась тем, что среди всех придворных дам, изо дня в день строивших глазки рослому голубоглазому кронпринцу, Генрих выбрал именно ее. Как будто бы неясно было, что мужчина вроде Генриха в конце концов переберет их всех, и вряд ли стоит так уж сильно волноваться из-за места в этом списке…

Боже, да даже Франциск, по сравнению с Генрихом, смотрелся выигрышнее в качестве ухажера! Во всяком случае, он давал себе труд изобразить немного куртуазности — мог сочинить очередной возлюбленной пустой, но, по крайней мере, правильно составленный сонет, потратить время на ухаживание — танцы, подарки, недомолвки... намекающие на внезапно вспыхнувшую страсть девизы, покрывающая колет вышивка, в которой наметанный взгляд придворных сразу узнавал намеки на герб выбранной Франциском дамы… Словом, когда узурпатор желал добиться какой-то женщины, то он, во всяком случае, умел обставить это с некоторым изяществом. Генрих же действовал напролом, словно какой-нибудь крестьянин, и считал, что одних только взглядов и улыбок с его стороны уже вполне достаточно, чтобы порадовать его избранницу, и после этого сразу же можно перейти к ощупыванию чужой груди.

Неудивительно, что, строя глазки всем подряд, ее супруг в конце концов остановился на Агнесс. В шестнадцать лет страстного взгляда в самом деле может быть достаточно, чтобы поверить в чью-то страсть, и даже, может быть (кто знает?) напридумывать себе каких-то глупостей о неземной любви. С молоденькой девчонкой, которая была в полном восторге от него и смотрела на коронованного возлюбленного снизу вверх, ловя каждое его слово, словно перл неизреченной мудрости, Генрих должен был чувствовать себя гораздо более уверенно, чем с собственной женой…

Фрейлина, покраснев, как мак, судорожно и безуспешно попыталась привести в порядок свой растерзанный костюм, не прекращая бормотать какие-то бессвязные оправдания и извинения — как будто бы после той сцены, которую застала Ее величество, еще могли остаться какие-нибудь сомнения в сути произошедшего! — а под конец, совсем забыв придворный этикет, и вовсе развернулась и сбежала, чуть не налетев на королеву. Жанне даже показалось, что она видела слезы, брызнувшие из глаз незадачливой избранницы кронпринца — то ли от потрясения, то ли от страха, то ли от стыда.

Девчонку было почти жаль. Во-первых, Агнесс теперь вряд ли решится поднять глаза в ее присутствии, а про себя будет с замирающим от страха сердцем ждать, как королева обойдется с любовницей своего супруга. И отсутствие каких-то явных кар ее не успокоит, а совсем даже наоборот — только заставит думать, что Жанна решила отложить свое возмездие, чтобы обойтись с ней, в конечном счете, еще более сурово.

Ну не объяснять же ей, действительно, открытым текстом, что Ее величеству нет никакого дела до этой новой «влюбленности» её супруга, и что на нее — в отличие от Генриха — она совсем не злится.

Да и в его случае ее злило вовсе не то, что он завел интрижку с ее фрейлиной, а неспособность мужа соблюдать приличия и лучше прятать свои похождения от посторонних глаз. Даже с учетом того, что всех мужчин по умолчанию считают как бы полоумными и не способными держать в узде свои инстинкты, так что на любые плотские грешки с их стороны смотрят сквозь пальцы, все-таки публичная измена — это проявление неуважения к супруге. А интерес к другим женщинам в то время, когда Генриху бы полагалось уделять все свое время молодой жене, и вовсе ставит под сомнение способность королевы разжечь страсть в сердце мужчины и удержать собственного мужа от измен хотя бы в первый год супружества. Это было еще одно сомнительное и постыдное «достоинство» из числа тех, которых ждут от женщины — и, хотя Жанна за ним вовсе не гналась, его отсутствие способно было подорвать её заслуженный ежедневным трудом, решительностью и осведомленностью авторитет.

Генрих, надо признать, в этот критический момент повел себя даже глупее, чем Агнесс — сначала стал просить прощения, а потом, когда Жанна попыталась положить конец этой нелепой сцене и уйти, и вовсе опустился на колени и стал, покрывая ее руки поцелуями, объясняться жене в любви. Она, мол, самая прекрасная и самая желанная женщина из всех, кого он знал за свою жизнь, и Генрих постоянно ощущает, что он ее недостоин…

«Что ж — я вижу, вы, по крайней мере, приложили все усилия, стараясь стать достойным!..» — съязвила она, выдернув руку, и ушла, оставив мужа стоять на коленях и гадать, удалось ли ему хотя бы немного смягчить ее этим уничижением и лестью.

В этот вечер Генрих не стал пить вино в компании своих приятелей, как обычно делал по вечерам, и за совместным ужином вел себя как никогда предупредительно. Он проявил несвойственный ему в другое время интерес к ее решениям и сам расспрашивал ее о том, что обсуждалось на совете — словом, он был так внимателен и чуток, как бывает либо сильно влюбленный мужчина, либо мужчина, чувствующий себя в чем-то виноватым.

Жанна в ответ обливала мужа ледяным презрением и едва отвечала на его расспросы, но в душе испытывала облегчение. Значит, сегодня вечером она может, не вызывая подозрений со стороны Генриха, заявить, что она будет спать одна.

После всего случившегося ей меньше всего хотелось бы сейчас ложиться с Генрихом в одну постель. Даже с учетом того, что он, скорее всего, не посмел бы домогаться близости после недавней сцены, само по себе его присутствие сейчас вызывало бы еще больше дискомфорта, чем обычно.

И к тому же, ей необходимо было встретиться с Ксаратасом. Конечно, не ради того, чтобы «отомстить» Генриху за его похождения, наставив муженьку рога — просто им давно уже следовало объясниться…

Жанна сознавала, что в последние недели обходилась с ним не самым лучшим образом.

Когда Грейг неожиданно пропал — по словам Кайто, просто вышел в город, как обычно, ничего не объясняя и велев оруженосцу приготовиться к отъезду в Фэрракс, — Жанна ощутила, что вся ее злость на бывшего любовника рассеялась, сменившись ужасом. Жанне лучше, чем кому бы то ни было еще, было известно, в какую ярость смерть Франциска привела Ксаратаса — он так разбушевался, что Жанне пришлось сурово одернуть его и сказать, что дерзкая выходка Грейга нанесла ущерб Алезии и королевской власти, а не ему лично. После этого Ксаратас поутих, но мстительный огонь в его глазах не оставлял сомнений в том, что его злость отнюдь не улеглась.

Несмотря на всю свою злость на Грейга, Жанна была рада, что Риу уедет в Фэрракс — сейчас ему совершенно точно лучше было быть подальше от Ксаратаса.

Но вместо этого Грейг бесследно исчез. И когда стало ясно, что он не вернется — она позабыла все: и убийство Франциска. И то отвратительное ханжество, с которым Риу столько лет разыгрывал роль паладина, безупречно верного возлюбленного из легенд и рыцарских романов, будучи в то же время самым заурядным, слабым и эгоистичным человеком. И все то, что рассказали Кайто и Клоринда. В памяти осталось только то, что на протяжении многих лет у нее не было никого ближе этого человека — ее друга детства. Ее самого надежного помощника, поверенного и советчика. Ее любовника.

Жанну трясло при одной мысли, что он мог погибнуть. В голове у нее не укладывалось, что Грейг с четырнадцати лет сражался за неё и столько раз избежал смерти на войне только затем, чтобы в итоге быть убитым в первый же год мирной жизни. Она вызвала Ксаратаса и потребовала у него ответа — имеет ли он какое-нибудь отношение к исчезновению мессира Риу?

Маг только пожал плечами.

«Я не знаю, где сейчас лорд Риу, — ответил он Жанне. — Я его, во всяком случае, не убивал — если это вас беспокоит»

Он говорил убежденно и спокойно, но Жанна ему не верила. Ксаратас всегда ненавидел Грейга. В последнее время эта его ненависть, может быть, несколько ослабла — в конце концов, Риу потерял почти все свое прежнее влияние и перестал все время путаться у мага под ногами — но после убийства Франциска эта ненависть должна была вспыхнуть с небывалой силой.

И к тому же, маг мог посчитать, что, раз она лишила Грейга места в своем государственном совете и велела ему убираться из столицы, то Жанна не слишком разозлится из-за его смерти… Мысль о том, что она, может быть, сама дала магу повод считать, что Риу больше не находится под ее покровительством, и что его убийство может сойти ему с рук, доводила ее до исступления.

«Раз вы не знаете, где именно сейчас находится лорд Риу — значит, используйте свою магию, чтобы его найти!» — сказала она резко.

Ксаратас чуть-чуть помедлил.

«Если вы и в самом деле этого хотите — я попробую, — ответил он после этой едва заметной стороннему наблюдателю заминки. — Но я не могу обещать вам немедленного результата»

«Нет, — мрачно сказала Жанна. — Никаких проволочек, отговорок и отсрочек! Отыщите лорда Риу, Ксаратас, и _немедленно_. Я никогда не поверю, что магии, которая способна выиграть войну, может быть недостаточно, чтобы разыскать одного-единственного человека!»

«Хорошо, — сказал Ксаратас. — Я найду мессира Риу и даже сам доставлю его к вам — хотя бы для того, чтобы вы перестали думать, будто бы я от него избавился»

Последние слова Ксаратас произнес с таким пренебрежением, что Жанне захотелось залепить ему пощечину, и она удержалась, только сделав над собой огромное усилие.

Она сказала себе, что, если Ксаратас в самом деле не имеет отношения к тому, что произошло с Грейгом, то он без труда отыщет его след. Однако прошел день, затем другой и третий — а новостей о Риу по-прежнему не было. Ксаратас избегал лишний раз обращаться к неприятной теме — вероятно, сам не знал, что теперь ей сказать, — а Жанна чувствовала, как внутри неотвратимо нарастает ненависть.

Она едва могла терпеть присутствие Ксаратаса, и даже не пыталась скрыть своего отвращения к нему. Стоило ей взглянуть на мага — и перед глазами у нее ясно вставали образы того, что он мог сделать с Грейгом. Маг наверняка считал, что, раз уж Грейг лишил его возможности использовать Франциска для задуманного ритуала, то теперь Риу по справедливости следует занять место узурпатора.

Жанна не представляла, в состоянии ли она будет как-то наказать Ксаратаса за гибель Грейга, и прекрасно понимала, что с таким опасным человеком, как Ксаратас, нельзя действовать очертя голову и наобум — но она поклялась себе, что обязательно найдет какое-то решение. Если Ксаратас думает, что достаточно просто напустить на себя равнодушный вид и отрицать все обвинения, чтобы это убийство сошло ему с рук — то он жестоко ошибается!

…А между тем, на самом деле, ошибался в этом деле вовсе не Ксаратас, а она сама.

Ксаратас не только отыскал Грейга, но и доставил его к ней, как обещал — причем живым и невредимым.

Поначалу Жанну беспокоило странное состояние Риу, которое Ксаратас назвал сном, но которое больше походило на глубокий обморок — если, конечно, допустить, что обморок способен продолжаться почти сутки. Но и в этом отношении Ксаратас оказался прав — когда Грейг, наконец, пришел в себя, он выглядел точно таким же, как всегда. К нему даже вернулась его доводившее Жанну до исступления упрямство и самоуверенность.

Жанна давно привыкла к людям, противостоящим ее воле — с этим сталкивается любой, кто должен управлять людьми. Но Грейг пошел гораздо дальше. Он даже не спорил с ней — он просто молча делал то, что посчитает нужным, за ее спиной, нисколько не заботясь о последствиях собственных действий.

Риу, судя по всему, даже не приходило в голову, что он тоже может быть в чем-то неправ, и, кажется, ничуть не беспокоился о том, что его действия подрывают самые основы королевской власти. Хотя тот же Грейг, скорее всего, не задумываясь, вздернул бы любого из своих солдат, который вздумал бы подобным образом пренебрегать его приказами. Что бы там Грейг не думал о Ксаратасе, но он не мог не понимать — ни одно государство не может существовать, если подданные короны (а тем более, такие, как лорд Фэрракса, земли которого в общей совокупности составляют почти шестую часть страны!) начнут считать, что они могут, не считаясь с ее волей, поступать по собственному усмотрению.

Его внезапный всплеск жалости к Франциску был просто смесью упрямства и бессмысленной сентиментальности. Нашёл же, кого пожалеть!.. А его абсурдная убежденность в том, что публичная казнь на площади лучше, чем план Ксаратаса?.. Жанна считала, что Франциск заслуживает всех мучений, которые ему полагались по закону — но ее, в отличие от Грейга, мысли о публичной казни все равно смущали с самого начала. Что ни говори, а возвести на эшафот человека, который носил корону и которому присягали на верность все те люди, которые соберутся поглазеть на его казнь, было сомнительным решением — недаром свергнутых правителей обычно старались тихонько отравить или же придушить еще в тюрьме. Не стоит приучать подданых к мысли, что вчерашнего суверена можно лишить власти и казнить, как простого убийцу или вора.

Это не говоря уже о том, что трусость, которую Франциск проявил на стадии дознания, ясно дала понять, что умереть достойно он не сможет, и своим поведением во время казни опорочит не только себя, но и свою семью — ее семью. Жанне претила мысль, что брат ее отца — каким он там ни будь — будет вопить от боли на радость собравшейся толпе или обмочится от страха. Сама она на месте Франциска совершенно точно предпочла бы умереть вдали от любопытных глаз.

Но нет, Франциску нужно было впасть в истерику и броситься за помощью к единственному человеку, на которого его слезливое нытье могло подействовать! Можно подумать, что это не Грейг когда-то хотел лично хотел поучаствовать в его убийстве...

Воспоминание о том, как Риу заступался за Франциска, даже теперь заставляла Жанну сжимать зубы от досады. Когда он сказал, что узурпатор, каким бы он ни был, не должен стать жертвой темной магии, Жанна с трудом удержалась, чтобы не крикнуть ему в лицо — а Ульрик? Ульрик, которому пришлось умереть именно такой смертью по вине этого самого Франциска — он разве заслуживал чего-нибудь подобного?!.. Но Ульрик стиснул зубы и пошел на это — молча и без жалоб — для того, чтобы спасти их всех. Поскольку к этому моменту он успел понять, что Франциск не остановится, пока не превратит Тельмар в дымящиеся и заваленные трупами руины.

И если на свете существует хоть какая-нибудь справедливость — тогда будет только справедливо, чтобы теперь Франциск умер той же смертью, что и Ульрик!

Но этого Жанна не сказала. Она не хотела причинить Грейгу дополнительную боль — не таким способом и уж, во всяком случае, не из-за этого слизняка, который по какому-то чудовищному недоразумению сумел добиться власти и называл себя королем Алезии.

Но Грейг, похоже, в результате того разговора только окончательно уверился, что Жанна ничего не понимает и что говорить с ней бесполезно. Сперва он воспользовался званием ее советника и ее именем, чтобы убить Франциска, а потом и вовсе (вот уж точно фантастическая глупость и мерило адекватности всех остальных его поступков!) попытался заколоть Ксаратаса, нисколько не заботясь о нелепости такой атаки на того, кто на его глазах расстроил наступление целой армии. Когда Риу, задыхаясь от ненависти, утверждал, что маг убил кучу людей, Жанне казалось, будто она видит свое собственное отражение. Точно такая же слепая одержимость заставляла ее верить в то, что Ксаратас убил самого Грейга — хотя тот тем временем был жив и невредим.

Ксаратас, безусловно, жуткий человек. Его так и хочется представить в роли убийцы, чудовища, пожирателя детей... Но, если вдуматься, те люди, которые отрезали пленным пальцы в Рессосе и вспарывали беременным женщинам живот, крича — "давайте вытащим из нее тальмирийского ублюдка!", как раз не выглядели жутко. Когда они неожиданно сменили сторону и перешли в их лагерь, то многие даже не могли понять — кто вообще творил все эти ужасы, если эти солдаты из вражеской армии — такие обычные и даже внушающие сочувствие ребята?

Ксаратас, по крайней мере, предсказуемее. Если он хочет заживо вытянуть из узурпатора кишки — он так и говорит. Если он утверждает, что не сделал Грейгу ничего дурного — значит, так оно и есть. Он даже обуздает свою мстительность и не станет вредить ему после того, как тот пырнул его ножом — лишь бы продемонстрировать, что ее подозрения насчет него были ошибочны…

К тому же, Жанна не раз убеждалась в том, что для действительно серьезной магии Ксаратасу необходимо ее эксплицитное согласие. Грейг этого не знал, но маг до сих пор продолжал, рискуя вызвать ее раздражение, доказывать, что позволить ему обратить смерть других преступников во благо для Алезии — куда разумнее, чем просто казнить их на радость родственникам жертв этих людей. В этом вопросе маг проявлял не свойственную ему в других случаях навязчивость, хотя уже успел удостовериться, что мало что раздражает Жанну больше, чем чья-нибудь неспособность слышать "нет" с первого раза. Ну и для чего он стал бы так стараться и рисковать ссорой с ней, если бы нашел способ обойти ее запрет и мог проводить эти ритуалы втайне от неё?..

Нет, Грейг, определенно, видел только то, что хотел видеть — и в истории с Франциском, и в случае своих обвинений против мага.

Жанна полагала, что самым разумным будет помириться с магом именно сегодня, пока он доволен тем, что так наглядно доказал ошибочность всех ее подозрений насчет Риу, и эта победа привела Ксаратаса в несвойственное ему благодушное настроение. Завтра, когда Ксаратас обнаружит, что Грейг не отправился в Бриссье, ждать королевского суда, а снова ускользнул — причем с ее согласия — наладить отношения будет куда труднее.

Жанна понимала, что он не оставит это дело без последствий. По островным понятиям, благородный человек, который не отомстил врагу за то, что тот пытался нанести ему какой-нибудь ущерб, роняет себя и теряет всякое право на уважение в глазах других. Ксаратасу плевать на честь, но отвечать ударом на удар — у него в крови. Идея прощения, распространяемая Церковью, представлялась магу противоестественной и тошнотворной. Рассуждения священников на эту тему вызывали у Ксаратаса такую сильную досаду, что он даже позволял себе едко высмеивать этот центральный столп церковного учения в ее присутствии. Жанна могла бы приказать ему молчать (наверное, она даже обязана была это сделать — недаром же королей зовут Защитниками веры!), но ее удерживала мысль, что с ее стороны это было бы лицемерно. В конце концов, когда ей пришлось принимать решение, как отвечать на причиненное ей зло, ее поступки куда больше соответствовали принципам Ксаратаса, чем идее любви и всепрощения.

Жанна очень надеялась, что Грейг серьезно отнесется к словам Моллы и не вздумает геройствовать и выкинуть еще какую-нибудь глупость. Риу, разумеется, упрям, как сто ослов, но даже он не может не понять, что, если он продолжит свою безнадежную войну с Ксаратасом — то даже Жанна его не спасет.

Пусть убирается как можно дальше — так будет лучше для всех. После абсурдной вспышки боли, которую причинило ей предположение о его смерти, Жанна не имела ни малейшего желания видеться с Риу. Его вид — и эта его удовлетворенная улыбка в тот момент, когда Ксаратас так бесцеремонно посмеялся над ее тревогой за него — заставляли Жанну кипеть от негодования и чувствовать себя униженной.

Единственное достойное отношение к тому, кто обманул твое доверие — это полное безразличие. А Риу до сих пор вызывал целую палитру самых разных чувств, от отравляющего каждый ее вздох негодования — и до почти болезненной тяги к прежней близости и прежнему невозвратимому теплу. И Жанна точно знала, что помочь здесь может только время.

Пускай Риу превратится в тень, в воспоминание, в бесплотный призрак человека, которого она знала — и тогда она сможет думать о тысяче связанных с ним вещей из их общего прошлого спокойно, не испытывая ни бесплодный гнев на свою глупость, ни такую же бесплодную тоску.