Пыль (гет)

Алексей

Попрощавшись с Майоровым, Павел Сергеевич не стал подниматься в свой кабинет или вызывать служебную машину, а пошёл по Гоголевскому бульвару на Парк культуры. Слова Майорова, что нужно с кем-то поговорить о происходящем, не давала ему покоя. Таким человеком мог быть профессор Военной академии им Фрунзе Борис Михайлович Шапошников. Бывший высокопоставленный царский офицер, он в восемнадцатом году перешёл на сторону Красной Армии и до 1925 г. был помощником начальника Штаба РККА. Борис Михайлович был одним из немногих, к кому Сталин обращался по имени и отчеству, а не «товарищ Шапошников», как к большинству руководителей страны и армии.

Судьба свела их с Щебинмным в тридцатом, когда Павел Сергеевич делал доклад о положении в Китае. Шапошников был одним из немногих, кто разделял его взгляды на туманные перспективы китайских коммунистов и прочность позиций Гоминьдана. Пошатнуть их могла только война с Японией. Сталин, присутствовавший на докладе, присоединился к мнению Шапошникова.

Он хорошо помнил тот тусклый Ноябрьский день незадолго перед праздников. В комнате докладчиков стоял накрытый стол с большим кипящим самоваром, нарезанными лимонами, бутербродами, минеральной водой. Павла Сергеевича вызвали по фамилии.Через комнату, где работали секретари, он прошел в зал заседаний, увидел ряды кресел и людей в креслах. За столом президиума стоял Молотов. Справа от него возвышалась кафедра, слева и чуть позади сидел референт и еще левее стенографистки.

— Товарищ докладчик, пожалуйста, сюда!

Молотов указал на кафедру. На внутренней стороне ее светилось табло «Докладчику пять минут». Против кафедры, над дверью, висели часы, черные с золотыми стрелками, похожие на кремлевские. Щебинин коротко прокомментировал проект директивы Генштаба об усилении боевой готовности вооруженных сил на Дальнем Востоке. Он говорил лаконичным, почти математическим языком, убедительным для людей, привыкших к языку политическому.

— Вопросы? — Кивнул залу Молотов.

Поскольку вопросов не последовало, слово взял Сталин.

— Сейчас много говорят о германской опасности. — Сталин говорил, как обычно, медленно и весомо. — Не разоруженная Германия, а японские войска в Маньчжурии главная угроза для нас! Японская армия — сильнейшая армия капиталистического мира. Товарищ Щебинин, в чем вы видите основную угрозу для нашей обороны?

— Главная проблема в том, что она опирается исключительно на Транссибирскую магистраль, а та проходит вдоль границы с Китаем, — четко ответил Щебинин. — Не существует грунтовых дорог параллельно Транссибу. Если японцы перережут Читу или Верхнеудинск, мы не сможем перейти на автотранспорт и сманеврировать по грунтовке.

— Строительство грунтовки потребует времени, — заметил Ворошилов. — И вы знаете сложность рельефа Забайкалья.

— Знаю. Но нам необходимо предусмотреть и оборонительный вариант войны с Японией, — ответил Щебинин.

— Вы не верите в высокий наступательный дух нашей армии? — нахмурился Ворошилов.

— Верю. Но в условиях современной войны способность перебрасывать вооруженные силы на большие расстояния может потребовать быстрого перехода к обороне, товарищ нарком, — корректно возразил Павел Сергеевич.

— Я, пожалуй, поддержу товарища Щебинина, — раздался голос Шапошникова. — Товарищ нарком полностью прав относительно высокого наступательного потенциала наших войск на Западном оперативном направлении. Но сложности рельефа на Восточном оперативном направлении могут потребовать и перехода к временной обороны. Тем более, при слабости нашего Тихоокеанского флота.

«Который еще так и не оправился от Цусимы», — грустно подумал Щебинин.

Молотов посмотрел на Сталина, словно прося его положить конец спора. Сталин кивнул.

— Думаю, сейчас мы должны сосредоточиться на строительстве станции Пашенная. Уже два года, как мы переименовали ее из разъезда в полноценную станцию. Вкупе со строительством Комсомольска мы сможем создать опорные точки на Дальнем Востоке помимо Амурской линии обороны. Я солидарен с мнением товарища Щебинина: в условиях такой слабой инфраструктуры, — Сталин отчетливо выделил последние слова, — наша задача — организация обороны на дальних рубежах, то есть максимальная поддержка Китая на случай его войны с Японией.

— Гоминьдан предал коммунистов — правильно ли это политически? — спросил Орджоникидже. Как обычно, он мог выражать свое мнение свободно перед Сталиным.

— Другого выбора у нас сейчас нет, — улыбнулся Сталин старому другу. — Даже предательское правительство Чан Кайши для нас лучше, чем японская армия близ Читы. Вспомни двадцатый год.

В глухих коридорах Военной Академии жизнь текла своим чередом. Дух военной дружбы казался неодолимым. Двое ребят рассматривали карту битвы при Левктрах, где фиванец Эпаминонд впервые в истории побил спартанцев. Кто-то говорил о предстоящей рыбалке. Трое курсантов спорили о недавней статье в «Правде» — так громко, что Щебинин отлично слышал их разговор.

— А мы все боялись: Гитлер, Гитлер, Муссолини, фашисты. А они не нас пошли, а друг с другом перегрызлись и воевать хотят!

— Муссолини нам даже дружбу давно предлагает…

— Да и Гитлер нам ее по сути предлагает! Все договоры с нами продлил.

— Теперь думаем, кого из них выбрать в друзья. А ты все Гитлер, да Гитлер…

— Гитлер же на Восток хотел пойти, на нас вроде.

— А пусть идёт! Пусть с поляками лбы помесят друг другу! Те его быстро охладят! Ляхи — это тебе не фунт изюма, знаешь ли… И Муссолини им с юга поможет!

Пахло краской и хромовыми сапогами. Щебинин прищурился: думать о политической подоплеке разговора ему не хотелось, а вспоминалась почему-то их старая фотография с Августом Корком. Кажется, это было в двадцать седьмом. Тогда они размышляли, придется или не придется двинуть Красную армию в Китай. Не пришлось. Они говорили о Китае, и притаившийся газетный фотограф сделал кадр для «Красной звезды». Аралов потом кривился, что не стоило, мол, в центральной газете светить его внешность, но что сделано, то сделано. «Как и все в жизни», — думал Павел Сергеевич.

Это только в сказках у поступков каждого человека есть логического обоснование. Павел Сергеевич всегда улыбался, когда слышал это. Реальные люди и ошибаются, и упорствуют, и тугодумствуют, и поступают из вредности, старых комплексов, и еще черт знает почему. Самое страшное — люди настроения, сравающиеся на окружающих. Не каждый начальник будет слушать логичный доклад: иной топнет ногой и заорет «поумничай мне тут!» или «к черту идите!» Да еще велит убрать с глаз долгой — за то, что смеешь претендовать на что-то. Достоевский, которого Павел Сергеевич любил больше всех писателей, был куда мудрее кабинетных аналитиков и даже Пушкина с Чеховым вместе взятых. Вот глянул князь Мышкин случайно в письмо Гани Иволгина, а тот его возненавидел за это. Мышкину и невдомек, что теперь у него враг на всю жизнь: Иволгины не прощают того, кто узнал их тайну. Или какая тут со стороны великая логика, что Федор Павлович Карамазов шута из себя в монастыре изображал? Тут не логика, а комплексы: я и шутом выше вас, серьезных, на тысячу голов — могу себе это позволить и покривляться, ничтожества паршивые. А кто сказал, что у политиков нет комплексов?

Сейчас Борис Михайлович казался чуть ссутулившимся. Как обычно, его кабинет был завешен картами. На одной, слева, были изображены пульсирующие стрелки Красной Армии, парировавшей удары Колчака, Деникина и Юденича. Справа висела карта нашей кампании четырнадцатого года, где синие стрелки с Восточной стороны атаковали одновременно Восточную Пруссию и Галицию. Щебинин знал, что Шапошников давно пишет работу о стратегическом опыте четырнадцатого года, но она почему-то все стопорилась.

— Добрый день, батенька вы мой! — старомодно приветствовал он гостя. — Все ждал, когда зайдёте, да вот дождался. Какими судьбами?

— Хочу отдать статью в «Военную мысль» об опыте Японской войне. — Протянул ему руку Щебинин. — Да вот не знаю, возьмёте ли. Я не о нас, а о японцах написать хочу.

— Тема интересная… — прищурился Борис Михайлович. — А что именно?

— «Опыт активной страннической обороны в боях на реке Шахэ», — ответил Щебинин.

— Спрошу редакцию. Статья нужная, — охотно кивнул Шапошников. — Проволочки, конечно, будут, готовьтесь, — прищурился он. — С нашим-то наступательным зудом, — посмотрел он вверх.

— Неужто настолько? — весело улыбнулся Павел Сергеевич. Он знал, что переход на юмор всегда сближал собеседников.

— Настолько, Настолько. Теперь не двадцать седьмой, все под лупой читают. Впрочем, если возьмете рекомендацию Якира — пустят по ускоренной. Да и я поддомкратить постараюсь.

— Якира? — замялся Щебинин. После недолгого опыта совместной работы он хорошо понимал, что Иона Эммануилович будет последним, кто даст ему рекомендацию.

— Нахмурились? — тоже улыбнулся Борис Михайлович. — Правильно. Меня тоже многое волнует в его окружении. Вы бы намекнули Примакову, как другу, что зря наш товарищ Якир в Киевском округе такими сомнительными людьми себя окружает. Возьмите хотя бы Шмидта…

— А что с ним не так? — поинтересовался Павел Сергеевич.

— Недавно зашел к нему. Он мне, представляете, сказал: «А портрет Сталина надо иметь».

— Шмидт? Он же всегда был антисталинистом…

— Да вроде был, — охотно подтвердил Борис Михайлович. — Но был в двадцать седьмом, когда Троцкий еще числился великим вождем. А теперь, когда Сталин решительно победил, тот же Шмидт рекомендует не только своим подчиненным и начальникам, но и командиру соседней бригады Илье Дубинскому вешать в кабинетах сталинские портреты.

Щебинин нахмурился. Слишком он хорошо он знал историю Шмидта. Да, все верно. Дмитрий Шмидт лихо дрался на фронтах в составе корпуса червонного казачества, после войны командовал в нем дивизией. В двадцатых был активным троцкистом. Бывший партизан, человек отчаянной храбрости, Шмидт придавал мало цены кумирам и авторитетам. Исключение Троцкого из партии буквально накануне XV съезда привело его в бешенство. Он приехал в Москву и отыскал Сталина где-то в перерыве между заседаниями. Облаченный в черкеску, с папахой на голове, он подошел к генсеку, непотребно выругался и, доставая воображаемую саблю, пригрозил: «Смотри, Коба, уши отрежу!» Сталину пришлось проглотить и это оскорбление».

Но, пожалуй, больше всего Павла Сергеевича раздражала в Шмидте его пристастие к красивой жизни. Командуя 8-й механизированной бригадой в Киеве, Шмидти по слухам жил на квартире в доме у Театра Франко, этажом выше жилья Шмидта. Когда-то в этих шикарных квартирах с узорчатым паркетом, лепными потолками, изразцовыми голландскими печами жила киевская знать. «Борец… за всеобщее равенство»… — с презрением думал Щебинин.

— По мне, так не большого ума человека, — вздохнул Шапошников. — Махать шашкой и грозить умееет и дурак, — выразительно посмотрел он.

— А Сталин?

— А Сталин, думаю, не забыл выходки Шмидта. Возвышает его, но сам не верит, — снова протянул нараспев Шапошников. «Догадайся, мол, сам, емли умный», — словно говорил его взгляд.

— Я бы тоже не доверял после такого… — нахмурился Щебинин.

Он не стал договаривать: не потому, что не доверял Шапошникову, а потому что была мысль, не дававшая ему покоя. Шмидт был из Червоных казаков, давних врагов Первокрнников. С первыми вместе в Гражданскую воевал Троцкий, со вторыми Сталин. Шмидт был всегда помощником Якира, другом Тухачевского… Кто знает, чем обернётся для них дружба со столь скомпрометированной личностью? Ворошилов, выходец из Первой конной, их не любил. И Сталин в этой игре был на стороне Первой конной, а не Червоных казаков, из которых происходил и он сам, Павел Щебинин.

Вот и Борис Михайлович Шапошников — старый царский офицер, выпускник царской Академии Генштаба держится осторожно. Царское прошлое — не лучшая биография. Для новой власти, несмотря на все заслуги, он всегда «товарищ военспец» и не более того. А Червоные казаки свои, прошедшие Гражданскую. Потому и форсят, не веря, что их осмелятся тронуть. Троцкий с Зиновьевым тоже не верили, а что вышло? Но вот только не пошел урок им впрок.

— Борис Михайлович, у меня есть просьба… личная… — Щебинин чувствовал себя ужасно неуверенно в роли просителя. — Товарищ Майоров, наш общий знакомый из Ленинградского обкома, просит за одного парня — Сергея Гордеева. Недавно закончил летное училище. Отказать не могу, старые друзья с Гражданской.

Шапошников чуть насмешливо прищурился, а затем легонько откинулся на стуле.

— Значит, не хочет товарищ Гордеев в окопах мокнуть как вы, батенька мой?

— Я о другом… — Щебинин почувствовал уверенность. — Скорее, наоборот, хочет в испытательную часть.

— Да знаю, знаю. Распределиние грядёт. А он хочет вырваться из общего потока.

— Возможно и так. — Ответил Щебинин. — Но понять его тоже можно. Загонят парнишку в Сибирь, где Макар телят не пас, и сиди пятнадцать лет. А так хоть шанс будет у парня.

— Значит, в бой рвётся? — уголки губ Шапошникова чуть шевельнулись.

— Рвётся, — также чуть улыбнулся Щебинин.

Сейчас он поймал себя на мысли, что это улыбка сорокалетнего — долившего до середины жизни. Улыбка тех, кто уже смотрит на юность чуть снисходительно, как на чудачества мальчишек, забывая, что и сам двадцать лет назад был таким же.

Шапошников отодвинул папку и встал из-за стола.

— А я вот в десять лет возмечтал военным стать. Помню, в городе был музей войны двенадцатого года. Как-то отец сводил меня туда, и пообещал себе стать военным. Сколько лет прошло, а не могу забыть тот тёплый августовский день, музей с колоннами и брусчатку. Шёл, смотрел на афишные будки и мечтал уже… — улыбнулся он

.

Щебинин молчал. Понимал, что раз Шапошнов заговорил о сокровенном, лучше его не прерывать.

— Я ведь, батенька мой, сейчас не о Шмидте думаю. Меня тревожит, что Германскую войну мы все же проиграли.

— Вышли из неё, — механически поправил Щебинин.

— Ну, утешать, Павел Сергеевич, мы себя можем сколько угодно. А объективно проиграли. И с тех пор нас в мире низко ставят. И французы, и англичане, и японцы, и немцы, что меня особенно тревожит. Пино так вообще писал, что мы сдаёте «Малой Антанты»! Вот так-то.

— Значит, думаете, наш главный враг Германия, а не Япония? — с ноткой недоверия спросил Щебинин.

— Уверен, голубчик, уверен, — мягко вздохнул Борис Михайлович. — В Берлине нас, Боюсь, после Германской слишком слабыми считают. Так что постреляет ваш младший лейтенант Гордеев ещё, помяните моё слово. А я Алкснису, главкому ВВС уж позвоню…

* * *

Алексей

Я не мог дождаться зимних каникул, чтобы спокойно почитать книгу Троцкого. Я открывал ее поздним вечером, когда убеждался, что мама легла спать. Я доставал старый том «Детей капитана Гранта», чтобы, если мама вдруг проснётся, накрыть им «Преданную революция». И только потом, зажигая лампу, начинал ее читать. Точнее, листать. Поначалу мне показались скучными бесконечные съезды и конгрессы. Но на полях были пометки отца, и я стал рассматривать их внимательно. Благо писал он красиво, не то, что я.

Шаг за шагом я убеждался, что Вика была права. Оказывается, после смерти Ильича мы начали отступать на Востоке. Мы отступили в Индии, не поддержав какой-то план восстания пуштунов во главе с неким Роем. Отец на полях сделал пометку «Испугались британского ультиматума!» Вот оно как… А я-то думал, что это Керзон испугался нашего ответа! Мы замялись в Тибете тоже из-за противодействия англичан. («Прошляпили доклад Чапчагова», — написал отец). И, наконец, что-то совсем странное творилось в Китае.

Из книги выходило, что Троцкий яростно спорил с товарищем Сталиным про Китай. Проклятый Чан Кайши возглавил Гоминьдан после смерти друга Ленина Сунь Ятсена. Наши — Блюхер и Примаков — помогли ему взять Пекин, а он пересетнулся к англичанам и пошёл против коммунистов. Троцкий, оказывается, перелагал двинуть им на помощь Красную Армию. А товарищ Сталин говорил, что ещё не пришло время для нашей схватки с миром буржуинов — мол, мы ещё слишком слабы. Троцкий горячился, что мы позволяем капитализмы выжить. А Сталин отвечал: мол, хорошо, посадили мы Чан Кайши, а он перебежал к англичанам, где гарантия, что следующий не перебежит к ним. И горький комментарий отца: «Не видят китайцы в нас Коминтерн — мы для них Российская империя». Вот оно как выходит — не видят.

Я закрыл глаза и в свете лампы представил картинку. Вот она, масса Первой конной, о которой мы на Корее пели «Шли по степи полки со славой громкой…» Непобедимой Первой конной товарища Ворошилова. Командир с шашкой на коне, ждёт приказа. Бойцы построены в эскадроны, стремя в стремя. Тоже положили руку на эфесы, чтобы достать шашки наголо. Один приказ, один выстрел командира с красным бантом — и они помчат в Китай, сметая все на пути, и Гоминьдан, м англичан. И бежали бы те позорно на корабли в Шанхае, как белые в Крыму! «Огня… ещё огня!» Почему мы правда не помчались лавой в Китай в двадцать седьмом? Кого мы испугались? Кого?

Я вспомнил «Краснознаменный сквер», на металлических оградах которого были отлиты звезды. Даже в двадцатом наши конь и тачанка были сильне всех самолетов и танков Антанты! А теперь, в двадцать седьмом… Смяли бы их, как щенков! А отец Насти, кажется, говорил, что Чан Кайши ещё не худший. А кто тогда худший и почему? Вот смяли бы его Первой конной и был бы наш, коммунист. Вмиг бы китайцы разобрались, кто есть кто. И был бы в мире помимо нашего СССР ещё и советский Китай, а там, глядишь, и новая союзная республика…

Я снова вспомнил слова отца Насти в Горловке, что Чан Кайши нам не худший… Не потому ли им заинтересовался следователь НКВД? Я потёр лоб. Но вроде бы нет. Вроде и товарищ Сталин говорил, что могут быть и хуже Чан Кайши… Значит, не поэтому. Не поговорить ли с кем-то об этом? Может, с Ирой? Или не стоит? Я полистал страницы книги…

Самое удивительное: я не мог понять, на чьей стороне был мой отец. Я ожидал, что он будет ругать Троцкого, но отец оставлял какие-то двусмысленные заметки напротив слов и Троцкого, и самого Сталина. То ли он был не согласен с обоими, то ли считал, что и тот, и другой не дают ответа, то ли вообще спорил с кем-то третьим. Интересно, с кем? Во всяком случае, читая его заметки вроде «А как вы думали после V Конгресса?», «Почему бы и нет?», «Разве это не решил XIII съезд?» я не мог избавиться от этого впечатления.

Ну не с собой же отец спорил, в конце концов?

Эх, найти бы тот журнал, который так потряс отца перед смертью! Удивительно, столько всего я уже узнал, а пока не скажу, где горячо. Фотографии с Пятого конгресса Коминтерна нашел, про Варского и Примакова узнал, про странный доклад отца тоже. Даже что там была наша Вера, возможно, узнал, и странные часы от Щебинина, а где «горячо» — не скажу. Одно могу точно сказать: никто, из тех, с кем мне довелось пообщаться, не верит в его самоубийство. Ни отец Насти, ни Фененко, ни мать Влада. Может, не Ирке нужно рассказать, а матери Влада с Викой? Она вроде бы женщина умная и открытая.

Ну ведь не придешь же к ней с книгой Троцкого, правда? Хотя, собственно, почему бы нет? Я уже представил себе картинку, как я аккуратно несу книгу в школу, потом захожу к ним в квартиру и отдают книгу матери Влада с Викой. Хотя и боязно — Троцкий все-таки. Или не боязно? А можно ли ей доверить такую тайну? Если сообщит, куда следует? Все-так книжка не простая, а Троцкого.

А, может, не ждать, а самому нанести удар: отдать книгу Никольскому? Красиво будет выглядеть, правда, здорово. Только вот беда: Никольский, чекист, ничего не расскажет. Поблагодарит, похлопает по плечу, и все. Или книжку отдать ему все-таки? Всё равно ничего в ней нет. А мне хватит и снимков для дальнейших поисков…

«Хватит, пора спать!» — приказал я себе, слушая, как в комнате тикают часы. Только вот уснуть у меня почему-то никак не получалось.

* * *

Настя

— Француз, — сказал Женька, — ты из каких мест Франции будешь?

— Мы из Аквитании, с юга, — серьёзно сказал Леша.

— Значит, ты Арамис! — Женька показал на книгу «Три мушкетёра».

— Почему Арамис? — бросил Антон.

— Эх, ты! — засмеялся Женька. — Смотри: Атос — потомок франков с Луары, Портос — толстый нормандец, Арамис южанин, как Лёша, ну, а д’Артаньян с запада. Из Гаскони.

— Кстати, — хитро прищурился Лёша. — А почему три мушкетера, если их четверо? Кто такие три мушкетёра по книге?

— Тот же вопрос! Почему трое? — подхватила Маша.

— И правда — кто тогда эти трое? — добавила я. Никогда не задумывалась, почему не четверо, но вопрос показался мне очень интересным.

— А перечислите имена трёх мушкетеров! — подмигнул Лёша.

— Атос… Портос… Арамис… — пожала плечами Вика.

— А вот и соврала! — подмигнул ей Лёша

— Но подожди! Ты же просил назвать трёх, я назвала. В чем ошибка?

— Стрела, как называется предисловие? — спросил Лёша.

Женька перевёрнул страницу.

— В котором устанавливается, что в нашей повести нет ничего мифологического, хотя имена ее героев кончаются на ос и ис, — прочитал Женька. — Только я его пропустил, оно скучное.

— И потому ничего не понял, — сказал Алекс. — Там рассказывается, что эта книга написана на основе воспоминаний графа де Ла Фер, то есть Атоса. Понимаешь: эту историю нам рассказывает Атос! И три мушкетёра — это три друга Атоса: Портос, Арамис и д’Артаньян!

— Три мушкетера — это три друга Атоса! — повернулся Лёша к Вике. — Это Атос нам рассказывает про трёх своих друзей!

— Вот как! Я и не подозревала! — признала Вика. — Спасибо за интересную информацию!

— Так это же написано в начале книги! — засмеялся Алекс.

— Ну пропустила… Я же не знала что это там будет, хотелось сразу к основному сюжету

— Вот почему мы знаем как Атос женился на миледи… — хдопнула ресницами Ирка.

— Конечно! Мы знаем только про Атоса, потому что он нам все и рассказал!

— Атос самый противный! — вдруг вырвалось у Ленки, — Он избивал слугу Гриммо, если тот не понимал его жеста.

Дверь открылась и в класс вошёл Гледкин — новый директор.

— Обсудаете Трёх мушкетеров? — улытнурчя он нам.

— Вырастите — будете больше любить «Двадцать лет спустя», продолжение, — сказал он.

— В конце книги, — сказал он, — они так мечтали встретиться снова через двадцать лет. А когда встретились, то поняли, что им нечего сказать друг другу!

Я задумалась. С одной стороны что же тут хорошего, чему радоваться, но при этом весьма реалистично, все же двадцать лет — немалый срок. У каждого своя жизнь, свои проблемы, которые нужно решать, последняя встреча состоялась очень давно, что обсудить? К сожалению, практически нечего. Грустно, но правдиво.

Историю мы в тот день до конца не досидели: наш класс освободили от уроков, чему я была очень рада. Все дело было в медосмотре — пройдем врачей и домой, отдыхать.

— Никогда анализ крови не любила, — призналась тихо Ира, пока мы шли к кабинету на втором этаже. — Всегла больно бывает, — забавно поджала губки.

— Просто расслабься, — тепло посоветовала я. — Поболит и перестанет.

Ирка, улыбнувшись, казалась такой хрупкой и нежной, будто говорила не надо никаких врачей! Что касается меня, то с анализами никогда знала проблем, а вот стоматологов боялась в детстве.

— А я слышала, что у взрослых берут кровь не из пальца, а из вены! — важно сообщила Маша.

— Ничего себе! — ахнула Ирка. — Больно наверно как: из вены.

— И уколов у них нет, как у нас, — сказала Маша. — Тоже в вену колят!

— Кстати, — отозвался Алекс, — у меня один раз брали из вены кров. Это намного менее больно, чем из пальца. Вообще не заметно.

— Я уж испугалась что это ещё больнее, — улыбнулась Ирка. — А оказывается вот насколько легко, даже не чувствуется!

— Ир, это не настолько страшно, — с усмешкой вставила Вика.

— А кто тебе сказал что так уж боюсь? — попыталась придать себе важный вид Ирка. — Просто больно бывает, я об этом, а так — анализ так анализ, переживу.

— А зачем у тебя брали кровь из вены? — спросил Незнам.

— Группу крови определять, — пояснил Алекс. — У каждого человека своя группа крови.

— Интересно, почему только у Алекса брали? — пожала плечами Вика.

— А это как родители захотят, — охотно пояснил ей Леша. — Дело добровольное. У меня мама настояла: узнать группу крови — и точка.

— А, понимаю, — махнула рукой Вика. — Узнать так узнать.

Я задумалась: интересно, зачем? В книгах обычно так настаивали когда выясняли кто отец ребенк, но вроде с отцом Алекса и так всё ясно, хотя мало ли какие причины у Натальи Филипповны.

— Ну смотри, — пояснил Алекс Вике. — Вдруг ты в катастрофу попадешь. Или заболеешь сильно. Тебе нужно будет сделать переливание крови, а врачи не знают, какую тебе можно, а какую нельзя влить.

— А ведь правда! Нужно будет узнавать, а время на исходе, лучше выяснить заранее. Спасибо за пояснение, — улыбнулась она мягко.

— Причем, если у тебя отрицательная группа крови, тебе нельзя влить положительную — умрешь, без шуток, — пояснял ей Алекс. — И наоборот: при отрицательной умрешь от положительной.

— Я и говорю: лучше в самом деле выяснить заранее чем так рисковать жизнью человека, — кивнула Вика, внимательно слушая Алекса. Практически глаз не сводила.

— Интересно, а почему у всех людей разная кровь? — спросил Женька. — Вот чем мы отличаемся? Вроде люди и люди…

— Тот же вопрос! — вставила я. — У всех ведь две руки, две ноги, одна голова.

Ленка фыркнула.

— А в журнале читала забавный факт. В Средние века Францию основало племя франков, и у них у всех была отрицательная кровь.

— Выходит, вот откуда отрицательная? — улыбнулась Маша.

— У меня отрицательная! — прыснул Алекс.

— Так мы и говорим: от франков! Франция, — весело отозвалась Лека.

Мы поднялись на третий этаж. Сколько же врачей нужно пройти — и стоматолог, и анализ крови и педиатр… Но ничего, не так уж и долго. Половина ребят отправились к неврологу, половина сдавать анализ.

Я терпеливо ждала очереди за Владом, когда вдруг из кабинета вышла высокая женщина средних лет с длинной косой черных волос.

— Интересная картина: ребенок старше остальных одноклассников! Что он тут делает?

Ирка, как председатель, застукала каблуками к двери — видимо, разбираться в ситуации.