Те времена (джен)

Шира уснула, прислонившись к его плечу, и он не может пошевелиться.

Бринден едва сдержал усмешку — это, в целом, описывает всю его жизнь на данный момент.

В комнате темно и тепло, но Шира всё равно укутана в плотное одеяло. Бринден сидит на краю постели, а она прижимается к его боку, уложив висок ему на плечо, её толстая светлая коса достаёт до колен.

Шира уснула, и он не станет её будить, даже когда — не если — всё тело онемеет. И, как всегда, когда Шира засыпала, проснулись душащие жестокие мысли.

Днём не до них; днём его больше занимают её глаза, то опущенные, то заплаканные. Левый глаз — цвета аконита, а не моря. Правый — цвета цикуты, а не листьев. Его собственные глаза цвета волчьей ягоды навряд ли способны разглядеть что-то другое.

Шира крепко спит и ровно дышит во сне, и Бринден молчит. Он хотел бы спросить её о многом, но молчит, чтобы она ровно дышала и крепко спала.

Её волосы теперь всегда собраны в косу, но даже так лезут в лицо, когда она ленится косу переплетать. Бринден невесомо заправляет выбившуюся прядь ей за ухо. Не стоит так делать — она проснется, если поморщится во сне.

Бринден хочет спросить у неё множество вещей. Некоторые из них он никогда не произнесет вслух. Многие из них ноют у него под сердцем и горчат на корне языка каждый раз, как он видит её шрамы.

На ней не только шрамы — эта мысль вилась с первого дня и пахла белладонной.

Бринден видел синяки на её запястьях — когда она еще не озаботилась их скрыть.

В юности Бринден сто раз, в шутку и всерьез, обещался убить Эйгора. Он никогда не думал, что взаправду способен это сделать. Он никогда не думал, что пожалеет, что не сделал этого.

Шира мирно спала у него на плече.

* * *

На обедах за общим столом Бринден не мог заставить себя ни заговорить, ни поесть, и открывал рот, только чтобы лгать.

— Если Шире до сих пор не лучше, не стоит ли послать за мейстером? — мягко спросил Дейрон, и Бринден старательно изобразил идиота:

— Она сказала, что это пройдет. И я не горю желанием переспрашивать — она в паршивом настроении.

У него нутро сжимается в комок, и он слышит собственное сердцебиение, когда замечает тень усмешки на лице Эйгора. Тот не смотрит в их сторону, якобы занятый ленивой перепалкой с Мейкаром. Бринден готов поставить левую руку на то, что он слышал.

— И всё-таки, — надавил Дейрон, — чтобы почти неделю болел живот…

— Такое случается, — королева Мирия мягко накрыла его руку ладонью. — Просто дайте девочке отдохнуть.

Бринден точно знает, какие слова пляшут на кончике языка у Эйгора, но тот — какая деликатность — проглатывает их и запивает вином.

Утомилась, бедняжка.

* * *

Когда Шира позволяла перевязать её шрамы, он гадал, что могло их оставить.

Это не был нож, разве что ржавый и век неточеный. Края ран слишком неровные, скорее рваные, чем резаные. Отек с её левого глаза скоро сойдет, но разорванная щека не заживет так просто. Бринден проклинал дурацкую, бессмысленную, подсознательную жажду Ширы оставить всё в секрете, когда, примерив на себя роль мейстера, зашивал её щеку издевательски мелкими стежками.

Она не плакала, и Бринден не был уверен, что благодарить стоит маковое молоко. Она широко-широко раскрывала глаза, когда изогнутая игла протыкала её белую кожу, и не сводила с него взгляда, как завороженная.

— Как это вышло? — не выдержал он, когда дело дошло до бинтов. Её взгляд нашел его и не дал ответа.

Бринден не понимал, как это вышло.

Он знал Эйгора столько, сколько помнил себя, и думал, что всегда может представить, какие кошмары живут у него в голове. Эйгор часто был мрачен, порой — нелюдим, скор на гнев и обаятелен, только когда это выгодно. Хуже того, клятый братец частенько был способен предсказать ход мыслей Бриндена — с годами Бринден приучил себя думать, что, если он сам способен до чего-то догадаться, то Эйгор тоже додумается, и эта привычка не раз его выручала.

Эйгора прозвали Злым Клинком, и Бринден помнил, почему. Его старший брат был иногда неимоверно жесток. Бринден знал, что от жестокости он получал извращенное, дикое удовольствие.

(Бринден теперь отчасти мог это понять).

Поговаривали, что у сына лорда Окхарта, назвавшего Эйгора ублюдком, была подрезана подпруга, когда тот вылетел из седла на последнем турнире. Ходили слухи, что служанка в Каменном оплоте бросилась из окна, когда он пригрозил ославить её шлюхой.

Бринден прекрасно знал, что эти слухи не ходили — Эйгор таскал их за собой, как трофеи, как ребенок собирает безделушки.

(Бринден уже не был уверен).

Но Бринден точно знал, как чётко Эйгор делит людей — «свои» и «все остальные». За половину пакостей Бриндена кому другому Эйгор переломал бы руки. За десятую долю их обоюдных оскорблений — вырвал бы язык. Шира была совсем ребенком — ей едва исполнилось четырнадцать — и не могла заставить его перейти черту. Настолько перейти черту.

Бринден наверняка мог.

Эта правда была на вкус, как паслён.

* * *

Нельзя сказать, что они столкнулись в коридоре после той трапезы. Бринден, как мог, уговаривал себя просто уйти.

Не преуспел.

Это было их негласным правилом — вступать в перепалку каждый раз, как воля случая сводила их наедине. Бриндену достаточно было остановиться в коридоре замка и подождать, сжимая кулаки.

В груди кипело — то ли вопросы, то ли обвинения. За что? Почему Шира? Это из-за меня? Почему она ничего не рассказывает? Что ты с ней сделал? Это было до того, как Бринден научил себя леденеть.

Почему у Ширы на запястьях были синяки? — от этого вопроса сбивалось дыхание, и Бринден считал шаги. Шаги брата он всегда мог услышать.

Эйгор, вопреки себе, прошёл мимо.

Бринден пуще прочего ощутил себя мальчишкой, когда спешно подбирал колкость:

— Стесняешься заговорить?

Эйгор обернулся. Они были одни в коридоре, и голос Бриндена — вот уж взаправду мальчишеский — отразился от каменных полов.

— О чём мне с тобой говорить, скажи на милость?

Бринден смолчал, только приподняв брови. Эйгор окинул его взглядом с ног до головы, будто выбирал лошадь, не собеседника.

— Иди обсуди вышивание с матушкой и не тревожь взрослых, будь добр.

Бринден и на это не ответил. Традиционный обмен приветствиями у него всё равно сейчас не получится.

Эйгор поднял на него взгляд — взгляд цвета дельфиниума, цвета безвременника, цвета синяков на коже их сестры. Бринден едва не зажмурился: жажда крови жарила его изнутри.

— И кто из нас стесняется заговорить? — Эйгор хмыкнул. Он знал — да будь Бринден трижды проклят, если это не так. Он знал, какой яд кипит в его глотке — болиголов, красавка, чистая ртуть, — и смеялся над этим одними глазами.

Бринден едва раскрыл пересохший рот.

— Не хочешь справиться о её здоровье?

— Не горю желанием. — Пока Бринден сжимал зубы от прямоты ответа, брат — да к Неведомому таких братьев — продолжил: — Скажи спасибо, лично не зайду проведать.

— Какого пекла, Эйгор? — совсем шепотом проговорил он и поднял взгляд.

Он никогда бы не полез в драку. Не только потому, что выучил, как это бесполезно. Не только потому, что их неминуемо растащат. Он хотел услышать то, что не мог спросить у Ширы. Он хотел услышать то, что, по правде, не хотел знать. Для этого неплохо бы, чтобы у братца были невыбитые зубы.

— Какого пекла что? — невозмутимо переспросил тот, будто вел светскую беседу. Потом подождал, пока Бринден овладевал своей яростью. — Да ты, я вижу, совсем плох. Не думал, что скажу это, но…

— Ты взял её силой?

Он видел, как приподнялись брови Эйгора.

Конечно, Бринден не знал. Шира ни слова ему не сказала, позволяя этой картине преследовать его по ночам, заставляя его замирать, гадая, можно ли коснуться её руки. Бринден не знал, что бы она ответила на такой вопрос. Наверняка он не хотел бы знать. Наверняка ответом были бы слёзы.

Синяки на её запястьях были цвета кристаллов душителя.

— Таких, как сестрица, невозможно взять силой, — таким же шепотом ответил Эйгор. В его глазах горело драконье пламя. — Сказать, почему?

Бринден точно знает, какие слова пляшут на кончике языка у Эйгора, и Эйгор знает, что Бринден тоже их слышит.

Шлюха всегда сама раздвинет ноги.

Эйгор кладет руку Бриндену на плечо, и тот не отшатывается. Ненависть свилась в тяжелый комок в его горле. Ненависть пригвождает.

— Позволь-ка, трусишка-Бринден, старший братец тебе кое-что объяснит. — Его дыхание опаляет, когда Эйгор, якобы секретничая, наклоняется к его уху. — Когда хочешь чужую женщину, бьешь морду её мужчине, а не шкеришься по углам, как крыса. Всегда-то ты тянул ручонки к чужому — попросил бы по-хорошему, я, может, и поделился бы…

Сталь впивается в его ладонь — не острие, рукоять.

— Она, бедняжка, за тебя-дурака получала. Понравилось прятаться за её юбкой? Не маловата юбчонка?

Яд капает с его языка — барвинок, гортензия, ночная тень.

Их растащили раньше, чем хотелось бы, раньше, чем засапожник напился крови вдоволь. Эйгор утирал кровь со щеки ладонью и, кажется, смеялся.

Позже королева Мирия спрашивала у Дейрона, отчего они подрались в этот раз, а тот пожимал плечами: можно подумать, этим двоим нужна причина.